Итак, окончательно ясно, что я оказался в правильном месте в правильное время и, мало того, в правильном состоянии себя, причисляя к состоянию и простуду. Иначе бы – никакого резонанса. Но раз уж все так сошлось, то зачем куда-то идти? Я уже тут, где хотел быть, а остальное не более чем детали. Я все еще пил второй уже кофе, хотя и понимал, что следовало бы все же выйти на улицу и заняться именно деталями, поскольку единство места, времени и себя надо быстро использовать, сейчас все будет происходить своим чередом и не потребует почти никаких усилий: происходящее, в том числе и пришедшее в голову, будет чистой правдой.

Субстанция, как отнестись к ней, чтобы ее уточнить? Тут насморк усилился, сильнее поплыла голова, что окончательно вернуло к предыдущему вечеру и холодному бордюру возле Ринга. Да, из приведенной по этому поводу схемы стало понятно, отчего так любишь родные края. Похоже, эта субстанция любит места, в которых она принялась, была вынуждена по факту материализоваться и твердеть. В такой привязанности к местам, их окрестностям и обстоятельствам времени раннего детства, то есть – начальной материализации, есть что-то не так чтобы болезненное, но – беззащитное. Впрочем, скорее наоборот – в то время она еще была отчасти студенистой, почти пятьдесят на пятьдесят, и эти невидимые пятьдесят и добавляли радости невзрачным, по сути, окрестностям. Не таким уж и невзрачным, но небольшим. Может быть, субстанция еще думала, что это все временно и не поздно вернуться обратно. А потом вот и любишь те места, в которых был кем-то еще, существуя в еще каком-то виде. Тогда и там что-то еще существовало в качестве тебя. В качестве тебя фигурировало еще что-то. Иначе не сходится.

Но почему мне так близка Вена, в которой я не родился, которую в детстве не знал и тем более не учился здесь неподалеку в Öffentliche Volksschule (1070 Wien, Neustiftgasse 98 – 102 (Tel: 01 / 526 19 77; Fax: 01 / 526 19 78-110; E-Mail: [email protected] Tel. Lehrerzimmer: 01 / 526 19 77-112, 526 19 77-112, )? Там бы у меня непременно возникли проблемы вхождения в среду и жизнь, так что в мои нынешние годы я бы эту память даже проклинал, а не находился в отношении к ней – отсутствующей для меня – в размягченном и благостном состоянии.

Очень просто: здесь многие улицы, дома и – особенно – интерьеры помещений были такими же, как в Риге 1960-х. Это конкретно – когда-то Рига по строительной, интерьерной части, да и в обустройстве жизни многое списывала именно с Вены: тот же свой небольшой Ринг, кофейни – как венские кофейни. Только в Вене все это осталось, а в Риге интерьеры перестроила советская власть. Тут ничего особо не меняют. Ладно хоть улицы в Риге остались более-менее теми же, что и составило некоторую, даже и не очень слабую, связь. Но интерьеры пропали. Да, теперь как-то восстанавливаются, но уже поздно, чтобы вернулись исходные отношения.

Так что логично: субстанция – не без очевидного все же мазохизма – любит места, в которых она впервые оказалась материей и стала делаться окислом. Она не могла достаточно вспомнить себя в Риге, потому что не было там уже этих черных деревянных стен кнайп-локалов-бэйзлов, или залов кинотеатров с боковыми проходами на балкон по лестнице от сцены, или бидермайеровых плафонов на потолках тех же кинотеатров. Так, конференц-зал Parkhotel’я «Schönbrunn» совершенно совпадал по планировке с кинотеатром «Komjaunietis», то есть «Комсомолец», вместо которого уже лет двадцать казино и все внутри иначе. Впрочем, плафон на потолке конференц-зала вполне соответствовал плафону кинотеатра «Рига», который сохранился и был даже побольше.

Словом, эти интерьеры уже редко где в Риге существовали, но когда-то они принимали участие в судьбе субстанции. Которая и принялась в Вене вспоминать себя в неосознанном варианте. Не в окончательно затвердевшем, а в таком, когда эти новые обстоятельства вызывали ощущения приятной новизны. Ну вот это что? А это осень, листья падают, туман, пахнет поздними цветами. На первый и даже пятый раз – художественное впечатление. Сладко балансируя между собой и окислом себя, еще не полностью воплотившийся, сохраняя иллюзии. А воплощенная субстанция забудет все нечеткое, если с этим не делать что-нибудь специально – вот как я теперь это делаю. Очень возможно, что она с удовольствием вспомнила бы себя не только на 50 %, а и побольше, мои интересы в этом городе соответствовали таким намерениям. Мало того, цель моего нахождения тут состояла именно в том, чтобы обслуживать ее желание вспомнить все, что захочет. Разумеется, сам факт того, что этот вопрос возник, говорил о серьезном продвижении в этой области, спасибо Вене, «центру европейского ценностного вакуума», как уже было процитировано выше из Германа Броха.

И еще вот что: тут не пахло. Для меня не пахло – я, значит, находился на территории собственного запаха. Сейчас я тут был ровно субстанцией – спасибо насморку, слизь для субстанции лучшая опора, – тем самым и попав в свою дырочку, место, в которое и следовало немедленно поместить снова обнаруженную во мне субстанцию.

Колесики шестеренок совпали и фактически слиплись, зубцы перестали быть ощутимыми, теряешь свои внешние формы – а как не потерять, когда они уже влипли в окружение, открывая дорогу к дальнейшей – не сказать, что непременно осмысленной, но какой-то иной – деятельности. Субстанция неторопливо и как-то, что ли, с осознанием того, что делает это по праву, овладевала тушкой, с которой была связана. Да, разумеется, пропал какой-то постоянный грохот с хрюканьем, тут разве что тихо пощелкивает. «Пссст» – как написано на стенке в проходном дворе, где кафе «Кандинский».

Но ведь и вожделение не имеет запаха. Точнее, стирает все прочие: коль скоро есть в тебе вожделение, ты с ним – одно и то же. Без запаха, цвета, формы и других ощущений, будто снова сделавшись в этот момент субстанцией. Или же в этой страсти она овладела тобой сейчас полностью. Кажется, производя еще и новый вариант привязки к местности, делая тебя отчасти и местным жителем. Возможно, это было вожделение будущего времени, представляющегося идеальным для Первого лица изложения: в виде тихой венской комнаты с малиновым креслом. Еще пока будущий старик в песочном пиджаке, например, с усами, подкрученными кверху, – можно было бы вожделеть такой вариант, если бы субстанция – с какой-то другой, не данной рассудочной стороны – подтвердила свою заинтересованность именно в таком варианте окончания своего присутствия в жизни.

В этой комнате было бы сложено то-то и то-то, чемоданчик, деревянная коробка, в которую вставлено много узких стеклышек с образцами чьей-то крови, а лучше – мозга. Разные нематериальные объекты, в большом количестве, но невидимые, а также – непременно главная книга, которая объясняет все. ОК, вот эту главную книгу теперь и напишем – оставив себе последующее время на спокойную жизнь до момента покупки белой комнаты с малиновым креслом.

Да, «Новая Карандашная» для Neustiftgasse дает хороший вариант: рисовать местные пейзажи и что угодно, дополняя их облачками, как в комиксах, внутри которых вставлены мысли или сетования. Это правильный тип перспективной литературы. Вот, к примеру, дом на Parkgasse, 18, и в облачке буквы: «Мы видим, что строго проведенный солипсизм совпадает с чистым реализмом». Лучше даже в оригинале: «Hier sieht man, daß der Solipsismus, streng durchgeführt, mit dem reinen Realismus zusammenfällt» (5.64), – а еще лучше бы то же самое готическим шрифтом.

Также здесь возникает тема стиральной машины. Событие, которого ждешь, – важное: ждешь, когда оно произойдет. Что может быть важным в случае стиральной машины – но когда ждешь отчетливое событие, то оно любое будет важным. Стиральная машина – услышал, что отключилась, подошел – да, погасла. Должна открыться дверка: нет, пока не открывается. Сидишь на корточках, ждешь рядом – она же должна отвориться. А если вдруг сломалась (почему бы нет?), то будет проблема, потому что нет опыта открывания заклинившего устройства. Но звук все-таки должен вот-вот быть; интересно, в какой момент она наконец ёкнет. Или в поезде, который все не едет и не едет, стоит на границе – хочется в туалет, а он все не едет. Но он же когда-то должен тронуться, не всю же остальную жизнь он будет стоять, что тогда делать со всей этой железнодорожной линией? Должен, а не двигается. Но ведь поедет? Это отдельное удовольствие, ждать этого все не наступающего, но обязательного момента.

Впрочем, стиральная машина в самом деле может сломаться. И еще там есть такой вариант, что она может разблокировать дверцу и без звука. Сколько я уже видел в своей жизни стиральных машин, и все они вели себя по-разному. В какой момент – совершенно не слышно. Проверять, дергая? Но должно же быть ощущение, что вот, уже разблокировалось. Нет ощущения. Да, уже открывается, но когда это стало возможным? Вот, что ли, наглядный факт очередного бытового воплощения окончания отсутствия. Не было – и вот уже произошло, окислилось, а и не заметил. Ожидание окоченело в факт.

Это такой пример инструментария: метафоры, но – не метафоры. Мысленные объекты, но не мысленные объекты. Автоматическое письмо, но и это не оно, в силу хотя бы последующей осознанности, осознаваемости итога. В принципе к такой же школе принадлежали и «Спейс инвэйдерс». Тем более к ним вполне относима вторая половина фразы 5.64, а именно: «То Я, которое присутствует в солипсизме, превращается в некую безразмерную (?) точку, так что в конечном счете остается скоординированная с ним реальность», как было переведено, цитируя, в одной относительно приличной статье. Но что имелось в виду под безразмерной точкой? Совсем маленькая или такая большая, что покрыла собой все? В оригинале это место выглядит так: «Das Ich des Solipsismus schrumpft zum ausdehnungslosen Punkt zusammen, und es bleibt die ihm koordinierte Realität». Вот, «ausdehnungslosen Punkt». «Ausdehnungslosen» по словарю – это непротяжённый; точечный – по крайней мере так это для астрономии, куда шла отраслевая отсылка. То есть точка маленькая, но привязывает к себе всю реальность, координируясь с ней. Именно «Спейс инвэйдерс», не сильно преувеличивая – если они себе это так представляли, разумеется.