Осенью 1955 года дела Мадам шли прекрасно. Она приехала в Париж с Патриком, а Арчил должен был присоединиться к ним позже – он как всегда отправлялся в путь на корабле. Но он не приехал.

Той ночью Патрика разбудил телефонный звонок из Нью-Йорка. Гарольд Вейлл, адвокат Мадам, говорил очень быстро и резко. Он спросил, спит ли уже мадам Рубинштейн. Патрик ответил утвердительно, и тогда строгий голос сообщил ему, что князь Арчил Гуриели только что скончался от сердечного приступа в своей квартире на Парк-авеню.

Рано утром Патрик позвонил Эммануэлю Амейсену, который сразу же приехал. Мадам еще спала, а они пытались продумать, как лучше сообщить ей эту новость. Когда она позвонила на кухню, чтобы принесли завтрак, Эммануэль предложил, что он сам отнесет ей поднос. Эжени отказалась, потому что Мадам могла испугаться.

Через несколько минут Эжени вернулась очень взволнованная: Мадам видела кошмарный сон, в котором «князь умер и лежал в роскошном гробу, обитом белым шелком». Она хотела видеть Патрика.

Он глотнул коньяка и пошел к ней. Плачущим голосом она рассказала ему свой сон, а он, не в силах пошевелиться, молчал и смотрел в сторону. И тогда она догадалась. Хелена издала тихий стон, потом еще и еще, и, наконец, стоны превратились в громкие крики. Эжени и Эммануэль вбежали в комнату и постарались утешить ее.

– Он умер без страданий, скончался скоропостижно.

Патрик сидел на краю кровати и легонько гладил ее руку, комкавшую простыню. Время от времени она вопрошала сквозь рыдания:

– Что делать? Что же мне теперь делать?

Патрик предложил немедленно вернуться в Нью-Йорк. Она отказалась. Как же так? Она даже не хочет присутствовать на похоронах? Заливаясь слезами, Хелена прибавила:

– Он уже все равно умер, зачем тратить лишние деньги?

Патрик чуть не поперхнулся. А Мадам продолжала:

– Я уже стара, скоро настанет и мой черед… Подумайте только, какой это будет для меня шок, сколько сил я потрачу… Это может просто убить меня раньше времени!

Патрик в шоке налил себе еще коньяка. «Вот же старая ведьма!» – сказал он почти в голос. Удивленный Эммануэль Амейсен поинтересовался, что произошло.

– Она не хочет ехать на похороны из экономии!

– В этом она вся, ничего удивительного.

– Что вы хотите сказать?

– Вы должны понять, – стал объяснять Эммануэль, – что есть вещи, которые Мадам просто не хочет принимать, и смерть – одна из них. Она пытается действовать так, будто этой смерти и не было. Отказываясь ехать на похороны, она избавляет себя от страданий.

Хотя она не смогла забыть отца своих сыновей Эдварда Титуса, Хелена прожила с князем долго и счастливо. Целый месяц она принимала снотворное, чтобы забыться сном, и не выходила из квартиры на набережной Бетюн. Оттуда открывался прекрасный вид, комнаты были полны драгоценных вещей, но это не отвлекало ее. Никто не может распоряжаться своей судьбой, и Мадам, которую так боялись и уважали, часами сидела, вперившись в пространство, не испытывая ничего, кроме апатии. Она очень страдала. Ей было уже восемьдесят четыре года, и это испытание могло стоить ей жизни. Близкие стали беспокоиться, но они плохо ее знали. У нее была железная воля, и она не собиралась сдаваться. Вернулась страсть к работе, но она закрыла Дом Гуриели и решила никогда к нему не возвращаться. «Мы начинали это дело с Арчилом, питая столько надежд! А теперь все это мне уже неинтересно».

* * *

Хеленой овладела навязчивая идея: она хотела, чтобы Пикассо написал ее портрет. Хотя она и была знакома с художником, но близки они не были, и она общалась с ним даже меньше, чем с Сальвадором Дали. Но она вспомнила, что Мари Кюттоли и ее муж были давними друзьями Пабло Пикассо.

Мадам страстно желала, чтобы каталонец написал ее портрет. Переговоры тянулись долго, и в конце концов Пикассо, казалось, вообще забыл про Хелену. Он путал ее с Идой Рубинштейн, балериной из труппы Дягилева. Но Хелена заупрямилась и даже пообещала Мари в случае удачного исхода дела предоставить первую же свободную квартиру в своем особняке на набережной Бетюн ее другу, за которого та много раз просила, некоему Жоржу Помпиду. Хелена все еще не пришла в себя после потери князя, и эта идея полностью завладела ею!

Однажды зимним днем 1956 года она получила хорошее известие: Пикассо согласился, но при условии, что Мадам будет одета очень экстравагантно. Словно приняв это условие как само собой разумеющееся, Хелена приготовила разные вечерние наряды умопомрачительных цветов, манто, испанские шали, дорогие узорчатые ткани. Патрика, дивящегося на эту эскападу, она попросила приготовиться немедленно вылететь на Лазурный Берег.

Пикассо жил тогда в Каннах на огромной вилле «Калифорния», принадлежавшей одному торговцу мебелью. Каждое утро Патрик туда звонил, и каждое утро ему отвечали: «Месье спит», «месье купается», «месье работает». Мадам, не привыкшая к такому сопротивлению, не желала отступать. В конце концов она решила просто взять такси и поехать туда без звонка. Французский писатель Пьер Кабанн так описывает разыгравшуюся там сцену.

Хелена приехала в шелковом пальто оранжевых и желтых оттенков, украшенном большими искусственными цветами, из-под которого виднелась бархатная туника ядовито-зеленого цвета, похожая на средневековые одежды. Патрик позвонил в дверь. Сторож сказал, что дома никого нет, но, узнав гостью, испугался и смущенно пробормотал, что пойдет все же поищет мадам Жаклин. Прибежала спутница Пикассо, и несколько минут спустя «два священных чудовища» пали друг другу в объятия.

– Пабло!

– Хелена!

Потрясенные присутствующие молча наблюдали эту сцену. Там были Жаклин, Палома, Канвейллер и американский актер Гэри Купер с женой и дочерью. Пабло тут же показал клоунский номер: изображая ковбоя, он расставил ноги и потрясал пистолетами, которые бросил ему Гэри Купер. Тот тоже включился в этот импровизированный вестерн: вскочил, сделал вид, что убит, и долго картинно падал на землю. Хелена, изображая восторженную публику, засмеялась и зааплодировала. Она была готова на все, лишь бы получить портрет. Затем веселая компания направилась к столу.

– Вы похожи на очаровательную травести, собирающуюся на бал, – любезно улыбаясь, сказал каталонец американке, церемонно протягивая ей намазанную маслом тартинку с кружочком колбасы.

– Нарядилась специально для вас, – ответила она. – Когда мы начнем?

– Начнем что?

– Портрет, конечно!

– Ах это… Завтра, завтра в шесть часов.

Следующие три дня Хелена в самых роскошных нарядах позировала Пикассо.

– У вас большие уши, Хелена, – говорил мэтр.

– У вас тоже, Пабло.

– Вы знаете, что это значит? Мы будем жить долго, как слоны.

Как-то вечером он спросил, сколько ей лет. «Больше, чем вам», – ответила она.

В это время Патрик в компании Жаклин осматривал виллу и сад. Однажды она заявила: «Пикассо никогда не напишет портрет мадам Рубинштейн; он просто делает наброски для литографий. Ему нравится использовать живые модели, а мадам Рубинштейн интереснее самой жизни».

Вечером третьего дня Пикассо объявил:

– Больше позировать не надо, Хелена, у меня есть все, что мне было нужно.

Патрик О’Хиггинс говорил потом, что в этот момент у Пикассо был вид жестокого ребенка.

– А как же портрет? – спросила Мадам.

– Кто знает, возможно, это будет посмертное произведение.

Глядя на побледневшее лицо Хелены, Пикассо прибавил:

– Да, может быть, вы умрете первой, а может быть, я. Может быть, я напишу ваш портрет, а может быть, нет. Может быть, вы его и получите, а может быть, и нет.

Мадам не понимала, смеется над ней Пикассо или нет, шутит он или действительно думает, что говорит. Неужели три дня потрачены зря? Тем вечером, против обыкновения, он не предоставил ей своего шофера, чтобы она могла вернуться в Канны, и Хелене пришлось вызвать такси. Вне себя от ярости, она не сдержалась и сказала Патрику: «Это настоящий дьявол!»

По словам Пьера Кабанна, биографа Пикассо, он и в самом деле никогда еще не вел себя так вызывающе. Он не только не написал этот портрет, но даже не дал ей посмотреть сделанные рисунки. Пикассо было достаточно сделать наброски рта, подбородка, шеи и рук, увешанных драгоценностями. И хотя каждый из рисунков восхитителен, ни на одном не видно лица полностью.

Хелена писала ему, звонила, старалась подключить друзей – все напрасно. Патрик О’Хиггинс признавался, что так и смог понять, почему Пабло Пикассо разыграл свою модель. Возможно потому, что она не обговорила с ним цену – она считала это неважным.

По словам Сильвии Бедхе, Пикассо испытывал к Мадам определенную неприязнь. Он не любил ее. Эта версия вполне правдоподобна, потому что оба эти два человека обладали тяжелым и требовательным характером – он не мог себе представить, чтобы женщина ему отказала, а другая привыкла, что все повинуются ее малейшей прихоти. Столкновение было неизбежно. Она восхищалась художником, но не человеком. Возможно, и Пикассо восхищался Хеленой как buisiness woman (деловой женщиной), но не терпел ее как личность. С этой точки зрения их словно театрализованная встреча (Пикассо сначала игнорировал ее, притворялся, что путает с Идой Рубинштейн, а потом они упали в объятия друг друга) кажется понятной. Как бы то ни было, и никто не знает точно почему, но Пикассо так никогда и не написал портрет Мадам.

Хелена восприняла это как поражение. Патрик О’Хиггинс все время находился рядом с ней в то время. Потом она, как всегда, оправилась и вновь бросилась в бой. Редактор издательства «Конкистадор» предложил ей написать книгу о работе косметолога и подробную историю своей жизни. После эпохи полнотелых, затянутых в корсет женщин Хелена стала предвестницей нового типа красоты, «новой гордости, новых идей. Это, если я могу так выразиться, была красота воительницы». Она серьезно задумалась об этом предложении. Рой посмеивался над этим проектом и, когда она наконец согласилась, оставил ей в кабинете такую записку:

«Всякий крестовый поход нуждается в проповеднике. Вы станете историографом, будучи одновременно первооткрывателем нового пути. Какая жалость, что вы не можете написать эту книгу анонимно, забыв о том, что вы – Хелена Рубинштейн, чтобы иметь возможность заклеймить апатию и леность женщин. Их красота зависит больше от них самих, чем от вас. Не правда ли, именно этому научил вас приобретенный опыт?»

Невероятно! История юной польской иммигрантки без копейки в кармане, которая стала «Императрицей Красоты», – это было именно то, чего ждал от нее редактор. Хелена Рубинштейн была воплощением американской мечты! Книга «Я – косметолог» вышла в свет в 1957 году.

* * *

В этот период Мадам решила переоборудовать свою личную художественную галерею, расположенную в готическом зале на верхнем этаже нью-йоркской квартиры на Парк-авеню. Патрик О’Хиггинс предложил ей обратиться к своему другу Сесилу Битону, которого знал очень хорошо. Шумный успех пришел к английскому фотографу, художнику-постановщику в кино и театре после эскизов костюмов для фильма «Моя прекрасная леди». Потом он прославится еще и как живописатель светской жизни того времени.

Сесил Битон предложил оформить помещение в японском стиле. Хелена пришла от такой идеи в восторг. Битону понадобилось три недели, чтобы завершить работу над этой галереей, в которой находилось шестьдесят самых ценных экспонатов коллекции Хелены Рубинштейн. «Любоваться произведениями искусства очень трудно, если атмосфера, их окружающая, напоминает могильный склеп, как часто бывает в музеях. Мадам Рубинштейн дала мне возможность обновить декор ее личной галереи, и я начал работу, желая создать такую обстановку, которая бы помогла самым лучшим образом представить ее изысканную коллекцию, ничего не оставляя в тени», – говорил Сесил Битон.

Декоратор покрыл стены полосами бамбуковых стеблей и развесил там вечнозеленые растения в горшках, тоже оплетенных бамбуком. Стеклянный потолок и изумрудный ковер, похожий на густую траву, создавали ощущение открытого светлого пространства. Все вместе создавало атмосферу роскоши, удовольствия и легкости, которой и хотел добиться Сесил Битон.

Мадам все это сразу возненавидела. Все три месяца, что длились работы, она постоянно спорила с декоратором. Когда работы были закончены, она поинтересовалась, кто будет поливать растения? Дизайн она назвала «не очень-то роскошным». Сесил Битон быстро понял, что Хелена Рубинштейн относится к тем клиентам, которые всем недовольны, и тут же уехал в Англию. Своего друга Патрика он просил ей передать, что нельзя сделать Версаль из мебели, купленной на блошином рынке.

Их вкусы совершенно не совпали, и к тому же, казалось, сама судьба была против «японского стиля». Несколько месяцев спустя насекомые в бамбуке очнулись от спячки и уничтожили почти все стены. «Видите! – беспрестанно повторяла она Патрику. – Никогда не надо делать дела с друзьями. Мало того что это обходится в целое состояние, так еще и насекомые заводятся». Потребовалось немедленно разобрать настенные панели и все продезинфицировать.

В том же 1957 году ее подруга Эдмонда Шарль-Ру, главный редактор журнала Vogue France, описывала Хелену так. Роста от силы метр пятьдесят. Слегка надушена, фигура еще изящная. Ходила она мелким шагом, вся была увешана драгоценностями, как древний идол, но одета скромно в строгий костюм. От нее исходила сила. Сразу становилось понятно, что дорогу ей лучше не переходить. Иссиня-черные волосы были затянуты в тугой узел на затылке: никаких локонов и волнистых прядей. Она была из тех женщин, к которым с годами приходит мудрость и которые никогда не меняются, потому что следовать за модой, имея такой безупречный стиль, было бы ошибкой. Лицо четко очерчено: высокие скулы, резкий изгиб бровей, прямой нос, большие уши. Две особенности сразу бросались в глаза, как бы указывая на самые важные черты ее характера: рот с властно поджатыми тонкими губами и большие, широко посаженные глаза, смотрящие очень пристально и внимательно. Это были глаза, привыкшие следить за столбцами цифр, изучать формулы, глаза, стремившиеся рассматривать прекрасное – погружаться в голубоватый сумрак опаловой вазы, вглядываться в древние маски, в чудесные произведения искусства. Голос был низкий, и говорила она с сильным, но неопределимым акцентом. Что это был за акцент? Никто этого не знал. Она так говорила на любом языке, это было своего рода ее эсперанто, удивлявшее всех людей, имевших с ней дело. Еще одна черта: она говорила только тогда, когда хотела сказать что-то действительно важное. Она не принадлежала к тем людям, которые считают своим долгом заполнить малейшую паузу в разговоре, чтобы не прослыть невоспитанными. Она не боялась тишины».