Короткий декабрьский день долго и тяжело выпутывается из цепких объятий темной ночи. Когда заблестит солнце, а оно в декабре низкое, яркое, светит, будто огромный прожектор, тогда и день светлый, яркий. А когда солнца нет, снега нет, темно-серая земля лежит голяком, короткий день мало отличается от ночи. Это — вечер года, почти целые сутки царят сумерки.

Но эту мрачную пору — вечер года — издавна любят трудолюбивые сельчане. Наконец можно отоспаться, наесться драников со шкварками. Поесть свеженины, а не какого-нибудь прогорклого, пожелтелого сала.

С детства любил это время Анатолий Ракович. И самое сильное впечатление осталось от смоления кабанчика. Отец обкладывал тушу соломой, поджигал, шерсть кабанчика с треском вспыхивала, потом длинным ножом, соскребал нагар, это, так сказать, первичная обработка, черновой вариант. Затем отец брал пук соломы, поджигал его и уже палил старательно. Маленький Толик помогал — мог приподнять ногу, а отец выжигал рыжую шерсть. На всю жизнь врезалось в память, Толик тогда был еще дошкольником, — отец обпалил кабанье ухо, отхватил ножом порядочный кусок душистой свеженины и подал сыну: «Ешь, будешь здоровым и сильным». Малец откусил сладковатого теплого сала, которое аж таяло во рту. Невыразимая вкуснотища!

Анатолий Ракович, уже будучи первым секретарем райкома партии, двух-трех поросят растил каждый год. Иные районные начальники, особенно бывший председатель райисполкома, говорили: «Анатолий Николаевич, зачем тебе этакие хлопоты? Жену пожалей…» — «Свое вкуснее», — шутил Ракович, а когда председатели колхозов предлагали то барашка на шашлык, то кумпячок, он благодарил и говорил: «Не надо. Свою живность имею». Зато на бюро райкома он смело снимал стружку с любого председателя колхоза за допущенную провинность, поскольку никому ничего не был должен.

А еще Анатолий Ракович любил позднюю осень и начало зимы потому, что это был короткий период относительного затишья. Высшее начальство меньше теребило, соответственно и он меньше шпынял подчиненных, поскольку фронт работ — так любило говорить высшее руководство — сужался. Народ жил в ожидании Нового года и Рождества, чтобы разговеться до отвала, хоть и раньше не слишком постился.

Но эта осень для Анатолия Раковича имела и свою особенность: он почувствовал себя полноправным и единственным хозяином района. Конечно, у него хватало власти, когда сидел в кресле первого секретаря, но не мог не понимать, что избран он кучкой партийных функционеров и выбран без выбора. Обычно представитель обкома говорил: «Есть мнение избрать товарища…» И это «мнение» все решало, поскольку других не было. А председателя райисполкома выбирали депутаты, как бы там ни было — избранники народа. И потому Ракович, как и все его коллеги — партийные лидеры, делился частью власти с председателем райисполкома, зато подбор и расстановка кадров — это была вотчина райкома.

Теперь же Ракович снова вернулся в кабинет председателя исполкома — руководителя советской власти — и почувствовал, что делить власть не с кем. Раньше были три секретаря райкома партии. Авторитетные, известные, важные — нос кверху, а теперь он один. За все отвечает он, Анатолий Ракович, народ доверил ему вершить суд и справедливость, карать и миловать. И никто не пожалуется ни в обком, ни в Центральный Комитет.

Была и еще одна особенность его положения. Он вырос и воспитался в этом районе. А это имело свои плюсы и минусы. Главный плюс: он знал людей, все деревни, где какая земля. А минусом было то, что он находился будто под ежедневным рентгеном: его и его родителей знали в районе, следили, кто когда из его земляков или односельчан заглянул в кабинет земляка-начальника, чего просил и что ему удалось выпросить. Тут Анатолию всегда помогал своими советами отец: он прошел и местные, и районные коридоры власти, человек бывалый — из семи печей хлеб ел. После войны был председателем сельсовета, потом заместителем председателя райисполкома, во времена Хрущева почувствовал, что его могут турнуть с должности, поскольку диплома не имел, опередил начальство и сам попросился в родной колхоз, поднял хозяйство на ноги, вывел в пятерку лучших.

Когда сына избрали первым секретарем райкома партии, Николай Ракович радовался больше всех, даже больше самого новоиспеченного партийного вожака. После Чернобыля старик Ракович встревожился, но не так за сына, как за маленьких внуков. Он хорошо помнил анекдот, который некогда рассказал Довгалев после бюро райкома. Пришла к парторгу жена партийца, расплакалась: муж ее обижает, не спит с ней, видать, завел любовницу. Парторг вызывает своего коммуниста: «Ты почему жену обижаешь? Не спишь с ней? Любовницу завел. Позоришь звание коммуниста». Мужчина еще не старый, лет на полсотни, говорит: «Я не могу с ней спать. Я импотент». — «Ты перво-наперво коммунист. А потом уже импотент. Чтоб жена больше не жаловалась».

Тогда мужики-партийцы дружно хохотали, поскольку сами могли любить жен, могли делать свое мужское дело, могли жить и радоваться. Так вот, старик Ракович не столько за здоровье сына переживал, тот закаленный, обкатанный, рюмку-другую шандарахнет и утром свежий, как огурчик. Щемило сердце старика Раковича за внуков. Когда грянул Чернобыль, старшему, Максимке, исполнилось семь лет, младшему, Николке, названному в честь деда, — пять годиков. Вот их здоровье и беспокоило Николая Раковича. Каждое лето, а также на зимние каникулы, он забирал внуков к себе, в Беседовичи, считавшиеся чистыми от радиации, обеспечивал сынову семью молоком, всякими овощами. Фронтовик Николай Ракович, трижды раненный, контуженный, почти уже полвека проживший с перебитым плечом, как птица с раненым крылом, хотел дождаться правнуков.

Старик Ракович болезненно переживал события в Москве во время ГКЧП, запрет КПСС, понимал, что этим не кончится. Что впереди ждет другая беда. Он чувствовал, что могучая сверхдержава — Советский Союз — уже дышит как загнанная лошадь перед кончиной. Ракович порадовался, что сын не опустился на дно, как многие партийные работники, некоторые и на тот свет сошли, а сел надежно в кресло руководителя советской власти, остался первым человеком в районе. Вон Андрей Сахута, какой высокий был начальник, а в Минске не нашел работы, вынужден был вернуться лесничим в радиационную зону. Сахуту он помнил с того незабываемого вечера, когда в Беседовичах открывали новый клуб. Тогда Ракович весь вечер плясал наравне с молодыми, а то и лучше их, поскольку в танце падеспань он крутил свою партнершу так залихватски, как не умел никто из молодых.

О Сахуте вспоминали и за столом, когда угощались свежениной. Дед Ракович говорил и посматривал на внуков, которые со смаком, наперегонки друг с другом ели жареную печенку со шкварками. Да так усердствовали, что, казалось, у мальчишек за ушами трещит. Растут внуки здоровыми, крепкими. Максиму уже тринадцать лет. Утром он сказал:

— Деда, давай померяемся. Дорос я до твоей бороды?

Внук прислонился стриженой круглой головой, старик Ракович услышал знакомый, какой-то теплый родной запах. Приставил шершавую ладонь к Максимовой макушке и к своему подбородку.

— Ну, таскать, достаешь уже. Конечно, дед вниз растет. А ты вверх тянешься. Таскать, закон природы. Старому отживать, молодому расти, цвести. Наливаться соками, набираться силы. Жизнь не любит слабаков.

— Деда, а ты же в толстых носках. А я в тонких. Так нечестно, — петушился внук. — Смотри, папа, я деда скоро перегоню.

— Да, сынок, за лето ты здорово вытянулся. Теперь надо в плечах набирать силы. Мужать надо. Дрова рубить. Гантели таскать, — добродушно поучал отец. — Жизнь действительно не любит слабаков.

Захотел померяться и маленький Николка. Тот достал деду до грудины. Уткнулся головой в живот.

— А ты, Николка, уже выше моего пупа, — хохотал счастливый дед.

Радовался и отец сыновей. Мелькнула мысль: может, и правильно, что тогда сразу после Чернобыля не поехал на Витебщину заместителем председателя райисполкома. Может, до сих пор и ходил бы в заместителях, а так — хозяин района. И родителям сподручнее возле него, и ему лучше. Уютней. Никогда не приезжал к ним с пустыми руками, зато и его налегке не выпускали из дому.

Первые дни после разгрома ГКЧП переживал он сильно. Но благодаря земляку Шандабыле все пошло на лад. Теперь не нужно проводить бюро райкома, а там каждый мог высказаться — все ж товарищи по партии. Всех выбрал пленум. А теперь Анатолий Ракович каждый понедельник проводит планерки. И редко кто осмеливается возражать ему. Демократия — демократией. А дисциплина, субординация — прежде всего. Вот и завтра в семь утра соберутся все районные руководители: председатели сельсоветов, председатели колхозов, правда, отдаленные не всегда приезжают — недостает топлива. Ракович это понимает, сильно не журит за то, что не был на планерке, а вот если плохо подготовил ферму к зиме, за это всыплет по первое число.

Но следующий понедельник начался совсем не так, как планировал Анатолий Ракович. Проснулся, как обычно, в половине шестого — летом поднимался в пять. Зимой давал себе послабление. Мог и жену приласкать, но в понедельник этим не занимался — такую работу лучше делать под выходной, чтобы потом хорошо выспаться. Набраться новых сил.

Как всегда, по давней привычке выполнил несколько нехитрых упражнений. Потер уши, чтобы оживить мозг. Напоследок раз десять присел. Почувствовал, что спина разогрелась, тело взбодрилось. После этого — душ. Вареное яйцо, пару чашек крепкого чаю, и он готов активно, целенаправленно начать рабочую неделю. Чай готовила жена. Она работала в школе. На занятия ей в девять — имела время отправить мужа на работу, а потом собрать на занятия детей.

Все было как обычно утром. И вдруг Анатолий Ракович услышал радио: в Беловежской пуще подписан договор между Россией, Украиной и Беларусью… Резанула ухо фраза: Советский Союз перестал существовать… Создано Содружество Независимых Государств, что это содружество открыто для других государств. Центр его разместится в Минске, что Станислав Шушкевич сперва позвонил в Америку Бушу, а потом Горбачеву…

Известие ошеломило Раковича, будто удар из-за угла. Рой мыслей закружился в оглоушенной голове. Почему в Беловежской пуще? Значит, боялись ареста, спрятались, возможно, под видом охоты, а когда подписывали подготовленные бумаги, доложили американскому президенту: заказ выполнили…

И что же теперь будет? Почему Горбачев спит в шапку? Неужели КГБ заодно с этими «беловежскими зубрами»? Неужели тоже, как и Горбачев, проспали?

Вопросы, вопросы вихрились в голове председателя исполнительного комитета, руководителя уже бывшей советской власти отдаленного радиационного района в Прибеседье. Хуже, чем Чернобыль, уже ничего не будет, подумал он, наспех допил чай и стал собираться на службу.

Коттедж Анатолия Раковича был недалеко от здания райисполкома, поэтому на работу он обычно ходил пешком, лишь в плохую погоду пользовался машиной. Пошел пешком и сегодня. На дворе ударил морозец. Свежий снег скрипел под ногами, как на Рождество. Но он не слышал этого здорового, смачного поскрипывания, не ощущал бодрости морозного воздуха, чему порадовался бы в другой день. Сегодня все мысли были об услышанном сообщении… В ушах словно засела фраза: Советский Союз перестал существовать… Собрались тайком, как воры, опрокинули по рюмке «беловежской», той самой, которая некогда полюбилась Хрущеву, и разрушили могучую сверхдержаву. Конечно, это событие вызревало, все республики стали независимыми. Все ждали чего-то решающего, как беременная женщина ждет ребенка. И вот ребенок родился. Содружество Независимых Государств. А разве может быть государство без независимости? Это — марионетка, колония. А кто теперь Горбачев? Президент несуществующего государства? Марионетка? Во как повернулась жизнь. Кто мог подумать два-три года назад, что такое может случиться?! Даже и во сне не могло присниться.

А может, будет лучше?! Так думали тогда почти все местные и высокие руководители. С надеждой на лучшую жизнь встретил сообщение из Беловежской пущи и белорусский народ. Но большинство ветеранов, особенно фронтовиков, встретили известие о насильственной смерти Советского Союза, великой и любимой их родины, за которую они проливали кровь, как личную трагедию, как полный крах всех надежд и чаяний.

Так воспринял сообщение из Беловежской пущи фронтовик Николай Ракович. «Что натворили, обормоты! Неужели с перепою? Такую великую страну разрушили! Ето ж, таскать, все равно как живьем похоронить. Ето все Америка. Скупила всех с потрохами. Недаром Шушкевич сперва доложил Бушу. Договор подписали, приказ исполнили… Ну и прохиндеи!»

Старик Ракович матерился во весь голос. Как давно уже не ругался. Решил позвонить сыну. Что он думает об этом событии! А может, и не слышал еще. Поскольку у него с утра планерка. Мелькнула мысль: может, это неправда? У него не укладывалось в голове, что три человека собрались где-то в лесу и подписали приговор могучей сверхдержаве. Разве такое может быть? Народ на референдуме высказался за Союз. Как можно не учитывать волю миллионов людей? Эти их лесные бумаги не могут иметь никакой силы. Разве что в уборную сходить с ними.

Бывший фронтовик Николай Ракович слабо знал историю родной Беларуси, его корни были подрезаны партийной идеологией, которая историю Беларуси начинала с Великого Октября. Дескать, до этого была сплошная нищета, безграмотность. О Великом княжестве Литовском он раньше ничего не слышал и только недавно прочитал о его могуществе. Читал и не верил своим глазам: как же так? Было большое европейское государство, в котором властвовал белорусский язык. Это государство имело первый в Европе Свод законов, из которого даже Наполеон заимствовал некоторые статьи для своего Кодекса. А Раковичу ни в школе, ни в сельхозтехникуме не сказали об этом государстве ни слова. Может, поэтому не думал Ракович о Беларуси и сейчас. Его беспокоила судьба Советского Союза.

Может, сын еще дома? Набрал квартирный телефон — невестка ответила: Анатолий ушел на работу. Позвонил в кабинет — телефон был занят. Ат, у него и без меня, таскать, забот хватает, махнул старик рукой и больше не звонил.

Планерка началась, как обычно. Только на этот раз в полутемном актовом зале, где собралось около полусотни местных руководителей, было холоднее обычного. Поэтому планерку председатель райисполкома начал с доклада шефа коммунальной службы. Невысокий коренастый мужчина в кожаной куртке со множеством замков-молний поднялся, обхватил широкими ладонями спинку свободного стула перед ним, словно боялся пошатнуться, прогундосил:

— За выходные выстыло. Мороз ударил. Сянни двадцать один градус. Нагреем, Анатолий Николаевич.

— Ето из Беловежской пущи дохнуло холодом, — послышался чей-то хрипловатый бас.

Зал оживился, все принялись дружно переговариваться между собой.

— Возьмите под контроль школы, больницу, детские сады. Кстати, мороз не первый день. Синоптики предупреждали. Надо не спать в шапку. Вы же не первую зиму работаете, — говорил Ракович, а сам думал, как там, в Беловежской пуще, все произошло? Как им удалось перехитрить власть, почему проспали спецслужбы? Что сказать, если зададут вопрос?

Ракович поднял начальника районного сельхозуправления, а сидел он за столом президиума, недалеко от ведущего планерки. За этим столом на сцене сидели заместители председателя, заведующие отделами. Сидел тут раньше и директор цементного завода — на правах руководителя самой большой в районе стройки, но теперь его место пустовало, поскольку он уже месяц лечился в областной больнице.

— Как идет зимовка на фермах?

Начальник управления, конечно же, подготовился, громким голосом начал докладывать: какие надои в колхозах, где есть прибавка, сколько коров отелилось. Раковичу хотелось перебить его: тут не место для отчета, ты скажи, какие есть проблемы, какие недостатки, что сделать, чтобы их ликвидировать.

— Это все известно. А вот почему в субботу, позавчера, в колхозы не доставили брагу? Коров на сухой паек поставили?

Выступающий принялся сумбурно объяснять, что в субботу на спиртзаводе произошла некая поломка, потому и браги не было, но сегодня завод работает, фермы будут обеспечены «бурдой».

— А директор спиртзавода есть?

— Он в отпуске. Главный инженер замещает. А он почему-то не приехал на планерку, — пояснил первый заместитель председателя.

— Разберитесь, что у них там случилось.

Ракович рассчитывал провести планерку оперативно, без тягомотины. Но тут поднялась дебелая русая женщина, начальник районной племенной станции:

— Анатолий Николаевич, есть проблема. Не все колхозы закончили выбраковку больных лейкозом коров…

Тут подхватился главный ветврач района, принялся разъяснять ситуацию. Ему стал возражать главный зоотехник. Наконец с этим вопросом разобрались: определили, кто и когда обязан доложить председателю о принятых мерах. Затем начальник милиции и прокурор затеяли спор. А суть вот в чем: некоторые кооператоры хотят торговать в больших деревнях, а участковые инспекторы милиции их прогоняют.

— Пусть приобретают лицензии и торгуют. Никого не надо гонять, — решительно сказал Ракович.

В это время ожил телефон, стоявший справа от Раковича. Звонил Николай Шандабыло из Могилева.

— У тебя планерка? Закончишь — позвони мне. Есть дело.

Как только председатель положил трубку, кто-то крикнул из зала:

— Может, насчет пущи? Как вы думаете, Анатолий Николаевич? Что там произошло? Что ети три зубра утворили? Где мы теперь живем?

— Мы живем в независимой Беларуси. Ну, а дружить будем со всеми. Потому и создано Содружество Независимых Государств. А вообще, у меня такая же информация, как и у вас. Услышал утром краткое сообщение. Будут напечатаны материалы… Смотрите сегодня телевизор. Должны и показать, и рассказать. Дело — очень серьезное. Ну, а наше дело — исполнять свои обязанности, — после короткой паузы Ракович добавил: — Доить коров нужно при любой власти. Печь хлеб и обогревать квартиры. На этом все. Спасибо. До свидания!

Расходились неторопливо. Ракович слышал: все говорили о «беловежских зубрах». У каждого была своя мысль, высказывались теперь смело, как то и подобало гражданам независимой страны.

К Раковичу подошел директор лесхоза, сказал, что у него вакансия главного лесничего открывается с десятого, значит, с завтрашнего дня, можно ли оформлять Сахуту?

— Конечно, можно. Когда оформишь, зайдешь с ним ко мне.

Идя в кабинет, Ракович подумал: «От с кем надо поговорить о беловежских событиях. Он многое знает. Знакомых полно в высоких кабинетах. Может, с кем успеет переброситься словом. Теперь люди КГБ не боятся».

В кабинете набрал номер Шандабылы и услышал знакомый глуховатый густой баритон.

— Что ты долго заседаешь? Небось, про беловежский договор спрашивали?

— Так, разные проблемы. Хотя спрашивали и об этом. А я знаю то же, что и они. Может, у вас больше информации?

— Пока что ничего не знаю. Одно ясно, что дело темное. Наломали они дров. И беды будет много. Первая жертва уже есть. Георгий Акопян умер. Думал, бедолага, запустить завод.

Областной начальник поведал дальше, что в субботу ездил к Акопяну в больницу, поговорили, выглядел он неплохо, собирался выписываться. Утром услышал сообщение из Беловежской пущи. Поспорил с соседом, отставным полковником, вышел в коридор, внезапно схватился за сердце и осел на пол. Позвали доктора, сделали укол. Но уже не спасли.

— Создайте районную комиссию. Похороны организуйте как следует. Информируйте меня. Если удастся, приеду.

На этом Николай Артемович распрощался. Ракович сидел, будто окаменевший. Он знал, что Акопян серьезно болен, но о его смерти и мысли не допускал. У него было столько энергии, столько желания закончить строительство цементного завода. Всплыл в памяти ужин на Беседи. Акопяну тогда сделалось плохо, напугал он всю компанию. А в Москве в тот вечер арестовали руководителей ГКЧП. А вот теперь беловежские соглашения, кончина Советского Союза.

Смерть своей великой страны сын армянина и русской, муж белорусской женщины, советский человек и настоящий интернационалист — Георгий Сергеевич Акопян пережить не смог.

Районная траурная комиссия прилагала усилия, чтобы достойно проводить в последний путь директора завода, но семья Акопяна решила похоронить его в Могилеве, рядом с отцом. Ракович даже тихо обрадовался: все же меньше хлопот, направил в Могилев своего заместителя, делегацию от цементного завода.

От забот Анатолий Ракович избавился, но мысли об Акопяне не оставляли его и на второй день, и на третий. Сперва вздохнул с облегчением: не придется быть на похоронах, не приедет Николай Шандабыло, а его приезд всегда заканчивался сильной пьянкой. Областной чернобыльский начальник любил говорить: оптимизм, хорошее настроение и добрая чарка победят радиацию. Вот чем это кончилось для Георгия Акопяна. Должно быть, генетически его нутро было запрограммировано на виноградное вино, а не на сорокаградусный напиток. Да Акопян и спиртом не брезговал: крепким питьем он снимал стресс и расщеплял радионуклиды. В последнее время, до его болезни, Акопян и Ракович встречались почти ежедневно. Строительство завода, бесконечные проблемы сильно сблизили их, не раз под конец дня снимали вместе стресс.

И вот Акопяна уже нет. Никакой стресс, никакие заботы для него не существуют, поскольку нет его самого. Холодное тело, измученное физически, морально нашло вечный покой в белорусской земле, которую некогда освобождал от немцев, а потом возрождал сожженные деревни, истерзанные танками поля, неугомонный, неистовый отец Георгия — Сергей Хачатурович Акопян, партийный лидер района.

Это ж ему до пенсии оставалось семь лет, подумал Ракович. А мне до пенсии как до неба. Аж тринадцать лет. Неужели дотяну? Отец же вон живет, хоть ему перевалило за семьдесят. Войну прошел, плечо перебито. Однако ж еще хвост держит пистолетом. Как-то после рюмки признался, что еще и жену не обижает, может приласкать, дескать, учись, сынок, жить полной мерой, чтобы и после пенсии пороху хватало. А тут и сейчас уже нет влечения: то давление подскочит, аж затылок разламывается, то за грудиной сожмет — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Нужно менять стиль жизни. Больше ходить, а то все на машине. А может попробовать утром бегать? Поутру темно, мало кто видеть будет. А если и увидит, так разве это плохо? Наоборот, хороший пример подчиненным. И как можно меньше пить. Если совсем завязать — начальство не поймет, сразу спишут в архив: устал — на обочину. Тут законы безжалостные и правила игры суровые: не можешь тянуть воз, уступи дорогу более молодому. А теперь столько молодых партийных функционеров, еще не устроенных, жаждущих подъема по карьерной лестнице. Вот нужен новый директор цементного завода. Конечно, искать кандидатуру на вакантную должность — забота министерства, однако же и с руководством района должны посоветоваться обязательно.

Снова вспомнил Андрея Сахуту. Вот этому человеку довелось пережить немало. Гикнулся с высокой должности и оказался в радиационной зоне рядовым лесничим, без семьи, без квартиры с ванной и теплым клозетом — тут все удобства за углом на улице, без персональной «Волги», без шикарного кабинета со множеством телефонов и секетаршей в приемной… Хорошо, что повысим его, как я обещал, так и будет. Руководителю любого ранга всегда приятно, когда удается сдержать свое слово, тогда этот человек больше уважает себя.

Раздумья прервал телефон, послышался голос директора лесхоза, тот спросил, можно ли на аудиенцию.

— Хорошо. Подъезжайте, — глянул на часы — начался шестой час.

С облегчением подумал: рабочий день кончается, можно посидеть, поговорить, обсудить известие из Беловежской пущи, помянуть Георгия Акопяна, а заодно помянуть бывшую великую страну. Ракович удивился, что подумал об этом — о кончине Советского Союза — довольно спокойно, без эмоций и волнения, словно это должно было случиться. А жизнь идет своим ходом. Бывший секретарь обкома партии начинает новый карьерный рост, он, Анатолий Ракович, помнит Сахуту с того далекого вечера, когда вытаскивал из лужи заляпанный грязью «газон» комсомольского лидера. Молоденький тракторист Толик Ракович тогда смотрел на первого секретаря райкома комсомола Сахуту как на большого и важного начальника, к которому и его отец относился с уважением и почетом.

Ракович поднялся, открыл сейф, будто хотел убедиться, что начатая бутылка коньяка стоит на месте. Он понимал, что гости приедут не с пустыми руками, но вдруг не догадаются или постесняются прихватить что-то с собой, так у него есть «резерв главного командования». Предупредил секретаршу, чтобы сразу пропустила директора лесхоза, приготовила кофе на троих, и может быть свободна. Секретарша подобострастно кивнула и снова склонилась над пишущей машинкой.

Директор лесхоза Иосиф Капуцкий и новый главный лесничий Андрей Сахута вошли в кабинет Раковича. Оба в форменных кителях, раскрасневшиеся, слегка навеселе, директор держал в руках тяжелый дипломат. Ракович понял, что гости уже замочили новую должность, но и к нему прибыли не с пустыми руками. Он особенно пристально взглянул на Сахуту: что чувствует этот человек, начавший восхождение с лесничества, где некогда работал после техникума, и через тридцать лет вынужден был туда вернуться. А сегодня он поднялся на ступеньку выше, в петлице форменного кителя заблестела новая, четвертая звездочка.

Однако лицо новоиспеченного главного лесничего не выказывало особой радости, глаза были серьезные, даже усталые, хоть малость и поблескивали от выпитой чарки, от неожиданных объятий и поцелуев, о которых знали только Он и Она. «Умеет держаться бывший партийный идеолог, — подумал Ракович. — Обкатку прошел основательную». И вдруг его словно обожгло: Георгий Акопян и Андрей Сахута — одногодки! Этот выкарабкивается из ямы, куда столкнули обстоятельства жизни, а тот сошел в яму навсегда. Но как ни карабкайся, все там будем, кто раньше, кто позже. Однако лучше все-таки оказаться там позже. Ракович почувствовал, как снова защемило сердце.

— Ну что, Андрей Матвеевич, поздравляю! Дай Боже дорасти вам до министра. Причем так же быстро.

— Спасибо, Анатолий Николаевич! Благодарю за поддержку. А насчет министра… Поздно. Мой поезд уже ушел.

— Ну до заместителя же реально! Четыре звездочки… Это вы как генерал армии, да?

— Теперь и у генерала армии одна звезда. Большая, — уточнил Иосиф Капуцкий.

— Ты хочешь сказать, как у тебя? — улыбнулся Ракович и тут же заметил тень недовольства в глазах директора лесхоза: тот спал и видел себя на более высокой должности, а главное — подальше от радиации. — Ну что, мужики? Рабочий день кончается. Как у нас говорят: уже на стыкальне. Можно и по капле. У меня есть коньяк.

— Анатолий Николаевич, у нас и чарка, и шкварка… — подхватился Капуцкий. Но Ракович поднял длинную красивую ладонь бывшего механизатора, а теперь интеллигента:

— Подожди минутку.

Он позвал секретаршу. Попросил сготовить кофе.

— Водитель спрашивает, когда ему подъезжать? — сказала она.

— Через час. Я позвоню. У нас тут серьезный разговор, — будто оправдывался Ракович перед секретаршей.

Вскоре на подносе под белоснежной салфеткой она принесла три чашки. Пузатый приземистый чайник. Сахарницу и пачку печенья.

— Ну вот теперь можно начинать. Давайте тут устроимся, — хозяин кабинета показал на приставной столик.

Капуцкий выставил две бутылки «Посольской» водки, которую раздобыть возможно было лишь по блату. Положил добрый брусок сала, полкольца колбасы и даже большой желто-зеленый лимон. Гости сели по сторонам приставного столика. А хозяин в торце его. Капуцкий налил рюмки.

— Давайте помянем нашего товарища Григория Акопяна. Пусть ему будет пухом земля.

Поднялись все. Молча выпили. Не чокаясь.

— Я когда-то слушал его отца. Он приезжал в Хатыничи на собрание. А собрание было необычным, — начал вспоминать Сахута. — Тогда объединялись два колхоза. Народ собрали в саду. Сергей Хачатурович обычно говорил: «Душа любезный, зови меня Харитоновичем». Ну, его так и звали. А слова «душа любезный» знал весь район. Люди уважали его. Человечный был мужик. Настоящий партийный лидер. А собрание то помнится. Будто было вчера.

Ракович слушал внимательно. Поскольку вспомнил, как про объединение колхозов рассказывал некогда отец, тогдашний заместитель председателя райисполкома. Толик тогда еще не ходил в школу. Как летит время! Ему уже близко до полсотни. Нет единой, монолитной партии коммунистов. Нет нерушимого Союза. А что будет дальше? Жизнь насыщена судьбоносными событиями. Ему хотелось услышать мысль Сахуты о событиях последних дней.

— Есть предложение, — Капуцкий наполнил рюмки, выпрямился, худощавый, узкоплечий, длиннорукий.

— Ну, давай свое предложение. Только зачем ты поднялся. Ты ж не на собрании, — поддел Ракович.

— Привычка такая. Хорошо, тогда сяду. Так вот, хочу предложить тост за Андрея Матвеевича. Мне посчастливилось познакомиться с этим человеком. Признаюсь прямо, меня удивило его решение пойти лесничим в зону. Это — пример подлинной любви к лесу. Это желание служить Его Величеству Лесу. Думаю, что на новой должности он принесет много пользы нашему общему делу.

— От, любишь ты, Иосиф Францевич, много говорить. Лес молчаливый, а директор лесхоза — говорливый, — усмехался Ракович. — Рюмка закипит в твоей ладони. Пора бы уже и опрокинуть…

— Все, закругляюсь. Желаю вам, Андрей Матвеевич, крепкого здоровья. Успехов в новой должности. Чтобы вам хорошо работалось и счастливо жилось в родном краю!

— Большое спасибо. Буду стараться оправдать доверие, — Андрею пришлось снова опрокинуть полную чарку.

Ракович спросил, как восприняла жена это известие — про новую должность. Андрей сказал, что она еще не знает, звонил из лесхоза, но ее не было дома.

— Вот телефон. Пожалуйста, звоните. А мы перекурим.

Ракович направился к двери, за ним двинулся и Капуцкий.

Андрей набрал номер. В трубке послышался глуховатый усталый голос жены. То ли от выпитой рюмки ржанушки-веселушки, то ли от понимания, что его восхождение идет успешно, то ли повлияло ощущение вины, а он сегодня неожиданно провинился, ему захотелось поздороваться с женой, как в молодые годы:

— Здравствуй, моя радость!

— Здравствуй! Я уже заждалась. Давно не звонил. Чую, у тебя хорошее настроение.

Голос жены сразу потеплел, но в нем слышались тревога, как он там, и удовлетворение, что позвонил, жив-здоров, что она для него — по-прежнему радость.

— С сегодняшнего дня назначен главным лесничим. Так во, замочили. Взяли по капле.

— Поздравляю, мой любимый. Желаю тебе успехов и жду встречи.

Такого ласкового разговора у них не было давно. Слова «мой любимый» Андрей не слышал от жены уже несколько лет. Да и он в последнее время редко говорил жене ласковые слова. А как утратил высокую должность и стал безработным, их отношения с каждым днем осложнялись, натягивались, будто струна. Конечно, он не забыл, как донимала жена: почему сидишь? Почему не ищешь работу? Но сегодня инстинктивно сказал: «моя радость», добавил всего три буквы к имени жены, поскольку в паспорте она — Рада.

Андрей Сахута был очень доволен разговором с женой. Но сказал ей не всю правду. Когда она спросила, где он будет жить, ответил, что пока остановился у односельчанина, инженера-связиста, что на выходные приедет и все расскажет. Да, односельчанин, инженер-связист, действительно живет в райцентре, но остановился Андрей не у него. Хозяйка квартиры — симпатичная вдова, знающая Андрея со времен комсомольской юности. И сегодня он с ней горячо целовался…

Рада также была довольна разговором. В ее душе, как трава сквозь асфальт, начала пробиваться надежда, что с новой должности Андрей сможет вернуться в Минск, и они снова будут жить вместе. Служебный роман, начавшийся у нее с коллегой-финансистом от одиночества и даже от желания отомстить мужу, что не послушался ее, бросился, словно в омут, в радиационную зону, она готова окончить в любой момент. Этот роман убедил ее, что Андрей куда лучше и что она не отдаст его никому и готова ехать за ним даже в радиационную зону. С ним прожита почти целая жизнь, вырастили детей, дождались внуков.

Не могли знать тогда муж и жена Сахуты, какие испытания ждут их семейный челн на бурливом течении житейского моря.