События в Беловежской пуще поразили Андрея Сахуту своей неожиданностью. А показались они неожиданными, может, потому, что в последнее время реже читал газеты, еще реже смотрел телевизор. Но теперь, анализируя все, что произошло, он убеждался: ничего неожиданного не случилось, все давно назрело. После развала КПСС все конструкции Советского Союза зашатались, заскрипели, как немазаный воз. Все республики объявили о своем суверенитете, все стали самостоятельными. Кремль утратил влияние на экономическое и политическое состояние Беларуси, как и остальных союзных республик. Прибалты же раньше всех хлопнули дверью и помахали рукой на прощанье. Разбежались по своим квартирам.

Августовский путч распахнул двери настежь. И как птицы из клетки, самостоятельные государства вырвались на волю, будто застоявшиеся, окрепшие телята на весеннее солнышко. На простор, где вольный ветер щекочет ноздри, ласкает шерсть. Никто не знал, какая жизнь настанет в отдельных квартирах. На своем хлебе, со своими богами в красном углу. Но все: начальники и подчиненные, горожане и сельчане, седые ветераны и безусые юнцы — надеялись на лучшую жизнь. Те, кто готовил развал Союза, сделали все возможное и невозможное, чтобы жизнь в СССР стала невыносимой, чтобы прощание с «нерушимым» было без особого сожаления. Да теперь уже никто не спрашивал у народа, поскольку он уже высказался на мартовском референдуме за Союз. Но результаты того всенародного опроса мало интересовали закоперщиков-разрушителей. Спокон веков властители мира поворачивали и направляли народ туда, куда им, властителям, хотелось. А народ «безмолвствовал». Так, по мысли Сахуты, произошло и в декабре 1991 года.

На душе у него было тревожно и тоскливо: сколько он будет тут чахнуть, сидеть, как волк в лесу? Без жены, вдали от внуков и детей. В радиационной зоне, откуда все умные люди сбежали, а он приехал из столицы, с высокой должности. Ну, если столицу, шикарную квартиру он покинул сам, то с должности его турнула жизнь. Порой Андрей рассуждал: а если бы не случился августовский путч или если бы путчисты победили, что было бы? Подписали бы новый союзный договор. Дали больше свободы и самостоятельности союзным республикам. И он, Сахута, секретарь обкома партии по идеологии, остался бы на своем посту, руководил бы и дальше, конечно же, с учетом новых жизненных реалий. Может, потому и развалился Союз нерушимый, что руководители его, причем самые высокие, не учитывали жизненных реалий.

Думы, думы… Времени у Андрея на раздумье хватало. Короткие осенние дни догорали, аккурат свечи на ветру. Долгими осенними вечерами он ворочался на жесткой постели, а сон не брал. Через тонкую перегородку слышал молодое сочное похрапывание соседа Виктора. Когда вечером распивали поллитровку, Андрей засыпал скорее, зато рано просыпался. И снова мысли распирали голову.

Иной раз, в хорошую погоду, вскидывал на плечи ружье и выходил из дому еще затемно. Шагал по лесной дороге к Беседи, на взлесье поворачивал вправо на Бабью гору и там встречал рассвет. С высокой горы глядел на родную деревню, серые избы, высокие деревья. Считал редкие столбики дыма над хатами, глаза сами отыскивали такой же столбик, словно тропинку в небо, над их хатой. Значит, Марина уже не спит, готовит завтрак, Бравусов топает по двору, занимается хозяйством. В конце концов, не все так плохо, не все безнадежно. Вот Марина хоть на склоне жизни нашла свое счастье. Дружно, душа в душу живут учитель Мамута и Юзя.

Мысль о них грела Сахуту: Юзя тоже бросила Минск и приехала в зону ради своей любви. А он? Наоборот — сбежал от семьи. Невольно вспомнилась Полина. Хоть бы позвали в район на какое-нибудь совещание, или самому найти повод для поездки. Но в лесхоз показываться неудобно, подумает директор: не может Сахута дождаться повышения, привык давать указания.

Сахута спустился к реке. Подбережье замерзло, по воде плыла шуга — ледяная каша, река дымилась паром. На свороте, где течение било в берег, подмывало его, льда не было, лишь прибивало сюда шугу. Андрей разгреб ледяную кашу, помылся. Холодная, аж кололо в пальцах, вода была мягкой, пахла водорослями, рыбьей чешуей и еще чем-то таинственным и с детства родным.

Настроение малость улучшилось, на душе посветлело, захотелось дальше тянуть жизненный воз и надеяться на лучшее. Назад шел веселее, осматривался по сторонам, свежих пней, следов браконьерских порубок не замечал, да и некому было красть лес на дрова или строительство. Привезти отсюда дров, значит, превратить собственную печь в домашний реактор.

В лесу уже совсем рассвело, когда Сахуту догнал Костя Воронин, обрадовался, соскочил с велосипеда.

— Доброго вам утречка, Андрей Матвеевич! — Костя с настороженностью протянул широкую прохладную ладонь, а вдруг Сахута не подаст ему, браконьеру, руки. Но тот крепко пожал протянутую ладонь — сработала привычка комсомольского и партийного функционера. — Вы так рано уже на посту? Или на охоту ходили? Так же без трофеев…

— Какая там охота? Захотелось пройтись. Ради утренней зарядки.

Костя молча вел велосипед, громко шлепал огромными резиновыми сапогами. На правом сапоге, ближнем от себя, Сахута заметил заклеенную дырку, аккурат выше щиколоток, где обычно быстрее изнашиваются сапоги. Дорога была песчаная, к тому же начинался подъем, вдалеке уже просвечивало поле, а там и лесничество. Костя понял, что тут самое время начинать разговор, поскольку никто не подслушает, никто их не увидит. Но не знал, с чего начать, язык будто присох к небу, трудно произнести хоть одно слово. А надо же посоветоваться, ради чего и выбрался еще затемно в путь. И когда увидел Сахуту на лесной дороге, аж возрадовался: может, и повезет ему, может, этот человек подскажет ему выход из жизненного тупика.

Наконец Костя сумбурно, путано начал рассказывать про охоту на лося, как их накрыла инспекция. Как потом проходил суд, как Иван Сыродоев и Семен Чукила уговорили его взять вину на себя, чтобы им не знать «позора», поскольку у Сыродоева зять — директор школы, а Семенова дочка — завуч этой же школы, авторитетные в Белой Горе люди.

— Я послушался. Выгородил своих подельников. Хоть меня подзадорил идти на охоту Сыродоев. Лосятины ему захотелось на юбилей. Суд влепил мне штрап. Чуть не полторы тысячи рубликов. И Сыродоев, и Семен клялись, божились… Подсобим, выплатим…

Андрей замедлил шаг, поскольку лес уже кончался, а эта беседа не для чужих ушей.

— А теперича они в кусты! — горячился Костя. — Тебе дали штрап, ты и плати. От, наглецы. Ни стыда, ни совести. А когда-то Иван Сыродоев меня в партию рекомендовал. Поучал, чтобы завсегда честный был и справедливый. А сам? Подлюка. Простите, что я так говорю. У меня в середке все кипит. Где ж я возьму столько денег? Корову продать? Так не отдаст же Ксеня. Ну, за велосипед, может, кто полсотни даст. За ружье сотню. А надо ж 1470 рублей. Бьюсь, как рыба об лед. К Сыродоеву Ивану раза три заходил, просил: ты же обещал, клялся, давай деньги. А он свое: Нет у меня денег. Ты лося убил, ты и плати. Как-то выпивши был, взял его за грудки. Валя, жена, подлетела. Вытолкали меня из хаты. На днях я возвращался домой. Темнелось уже. Ну, трохи под мухой. Они подстерегли меня. Ну, Сыродоев и Бравусов. Повалили, заломили руки за спину. Сыродоев распетушился. Кричит: «Будешь ко мне цепляться, со свету сживу». И матерился грязно. Я бы постыдился такое говорить… — Костя внезапно смолк, будто споткнулся на некой фразе.

Андрей остановился под высоченной, развесистой сосной, которая росла у обочины дороги. Пространства и солнца ей хватало, потому и раскинулась широко и вольно, будто стремилась обнять небо. Вокруг было тихо, где-то тенькала синица, прошмыгнула черной тенью желна. С макушки сосны послышалось дробное постукивание — пестрый дятлик, младший брат желны, добывал себе завтрак. Лес жил своей извечной жизнью. Людские заботы и хлопоты его не занимали.

— Ну, накостыляли мне по бокам. Били хитро, чтобы и знака не было. Бравусов, старый мент, опыт имеет… Пошел я к прокурору. Рассказал ему все чистенько, как было. А он говорит: свидетели у вас есть? Говорю ему: какие свидетели? Темно было. Да кто ж при свидетелях будет бить? А медицинский акт о побоях есть? — спрашивает прокурор. И акта у меня нет. Тогда прокурор и говорит: по пьяни ты можешь ногу сломать. Кого будешь винить? Ничего тут не докажешь. Присудили штраф — значит, надо платить. А чем? Корову Ксеня не отдаст. Денег никто не одалживает. Что мне делать? Вы — человек образованный, бывалый. Посоветуйте, Матвеевич, куда кинуться?

Что посоветовать Косте, Сахута и сам не знал. Защищать браконьера и выпивоху у него желания не было. Да и как его защищать? Застрелил лося без разрешения — факт есть факт. Костины глаза васильковой чистоты смотрели из-под красных век, они молили, просили помощи. На красно-синем лице матерого выпивохи одни глаза и оставались красивыми и чистыми. От синего неба и голубой Беседи они взяли извечную чистоту.

— А Данила Баханьков не поможет? Он же директор совхоза. Некогда, помню, хвалил тебя, — начал Сахута.

— Было, — тяжко вздохнул Костя. — В свое время мы с ним бочку водки выпили. Когда я был бригадиром. Лучшим в районе. Потом поссорились. Снял меня с должности. Я не раз подводил его. Сам я, конечно, виноват. Однако ж на тот свет живым в землю не полезешь…

— Ну, что ты уже так? Молодой, здоровый… Слушай внимательно. Напиши в областную газету. Минск далеко. А тут ближе. И не пудри мозги. Пиши, как было. И не растягивай. Кратко. Проси, чтобы пересмотрели дело. Дали отсрочку на выплату штрафа. И про своих подельников, которые на тебя все свалили. Только обо мне — ни слова. Я тут только появился. Не хочу, чтоб языками обмывали. Главное, проси, чтобы пересмотрели дело. Хорошо, что был у прокурора. Должны помочь.

— Не знаю, получится ли у меня? Попробую…

Костя вскочил на велосипед, пригнул голову. С трудом крутил настывшие педали.

Весь день Андрей Сахута думал про события в Беловежской пуще и про Костю, про встречу с ним. Эти два события как-то странно, невероятно переплетались. Там, в пуще, решили судьбу великой державы, насчитывавшей двести миллионов жителей. А в прибеседской деревне решалась судьба Кости Воронина, сына полицейского, росшего без отца. Росли они сиротами оба — Степан Воронин и его сын Костя. Полицай отец нашел приют в далекой Аргентине, создал новую семью, имеет детей, внуков, а Костя в родной деревне не нашел счастья. Был лучшим механизатором, потом передовым бригадиром, как стахановцу, ему выдали премию — ружье-двустволку. Бог не дал ему с Ксеней, красивой женой, детей. А затем Чернобыль. И запил Костя по-черному…

Андрею все время думалось о связи между судьбой Советского Союза и судьбой Кости Воронина, да и его собственной судьбой. Если бы не грянул в Москве ГКЧП, он бы сидел и сейчас в своем кресле, идеологически укреплял бы обновленный Союз. А так ему приходится решать совсем другие проблемы, жить в радиационной зоне без жены, без персональной машины, без шикарного кабинета с секретаршей в приемной. Такой поворот ему не мог присниться и в страшном сне. А наяву этот чудовищный зигзаг случился. И ему, как и Косте Воронину, нужно выбираться из ямы, в которую столкнула жизнь.

Лесничий Сахута поставил задачу подчиненным: готовить лесосеку, помечать топором деревья, которые надо свалить, поскольку когда выпадет снег, то особо не потопчешься, да и делать это нужно загодя. Помощник, мастера и рабочие направились в лес. А Сахута — на пилораму, поглядел, что там творится, поущучивал рабочих за медлительность, зима на носу, морозы будут еще крепче и снег глубже, работать в таких условиях еще тяжелей. Сам вернулся в свой кабинет, интуитивно чувствовал: могут позвонить из района, такие события в мире. После обеда действительно позвонил директор лесхоза.

— Как настроение, Андрей Матвеевич?

— Обычное. Рабочее.

— Не передумали? Ну, чтобы поработать в лесхозе? На ответственной должности…

— Как раньше говорили: я солдат партии.

Директор громко и весело захохотал:

— Тогда вот что. Завтра утром пришлю машину. Где-то в половину девятого. Приедете, оформим все бумаги. Приказ подпишем. А под конец дня пойдем в райисполком. С визитом вежливости. Лады?

— Лады.

Известие обрадовало Сахуту. Порадовало, что районные руководители держат слово — эту черту характера он очень ценил и уважал. Невольно подумал про Ивана Сыродоева: клялся, божился, а слова не сдержал, подвел подельника Костю под монастырь. А еще Сахута порадовался, что его предчувствия оправдались, что он не разучился анализировать ситуацию, предвидеть события. Но тут же навалились новые заботы, и главная — где жить? Мелькнула мысль: может, предложат какую комнатушку? Но вряд ли… На сколько-то дней можно остановиться у односельчанина инженера-связиста, как-то с ним виделся, тот приглашал в гости, дети живут отдельно, а он с женой. Правда, от его квартиры далеко добираться до лесхоза, автобусы тут ходят очень плохо. А вот Полина живет близко. Может, пока у нее остановиться? Обещал же заглянуть в гости.

Перед глазами словно встала Полина: в красной кофте и черной юбке, в темном платочке. Аккурат осенняя георгина. Память скользнула в тот осенний вечер, когда открывали новый клуб в Беседовичах. Неожиданный поцелуй Полины. Вспомнились все обстоятельства той далекой вечеринки: как молодой тракторист Толик Ракович, сын председателя колхоза, вытаскивал райкомовский «газик» из лужи, а его отец, фронтовик с перебитым плечом, шаловливо крутил свою партнершу в танце падеспань. Завтра он, Андрей Сахута, тогдашний комсомольский вожак района, увидится с Полиной Максимовной, вдовой, директором школы, встретится с Анатолием Николаевичем Раковичем, тем давним трактористом, а теперь руководителем районной власти. Интересные повороты бывают в жизни!

Еще было темно, когда на дворе заурчал мотор легковушки. Андрей уже был готов, одет, свои нехитрые вещи пока что не брал, лишь прихватил легкий портфель.

Когда подписывал, «визировал» приказ о своем назначении на должность главного лесничего, невольно подумал: одно слово «главный» не только тешит самолюбие, оно обещает начало новой жизни, нового восхождения по карьерной лестнице. Через какое-то время он может оказаться в Минске — шанс есть: нового министра сельского хозяйства взяли в столицу с должности директора лесхоза на Полесье. Значит, его могут взять заместителем министра или начальником какого управления, давать новую квартиру в столице не нужно — своя есть и жена тут.

Подумалось и о другом: можно на этой должности доработать до пенсии, выстроить себе на Беседи новый дом, а может и семью новую — Полина-георгина из головы не выходила. Могут назначить директором лесхоза — это реально, поскольку Капуцкий давно мечтает об иной должности, ином городе, подальше от радиации. Андрей пожил в зоне, радионуклиды его мало пугали, тем более райцентр, те же Белынковичи, считались чистыми. Он понимал, что «чистота» эта относительна, и все же уровень радиации тут невысокий. К тому же, его сильно впечатлило признание деда в Саковичах: мои одногодки, которые переселились в чистую зону, все поумирали…

Андрей думал и удивлялся: сколько жизненных вариантов открывает перед ним одно слово «главный», а не просто рядовой лесничий, хоть и эта должность очень важна и ответственна. От него, лесничего, прежде всего зависит здоровье леса, а значит, здоровье и благосостояние белоруса. Потому что нет у нас нефти и газа, зато есть зеленое золото, Его Величество Батюшка-Лес.

Во время обеденного перерыва состоялась символическая замочка новой должности: основное «мероприятие» откладывалось на конец дня — визит к руководителю района. А тут — на ходу. Ради причелья. В небольшом кабинетике-закутке собрались четыре лесовода: бывший хозяин закутка, а с этого дня неработающий пенсионер, новый главный, а также молодой лесничий из Белой Горы, который приехал в лесхоз по делам. И которого пригласил директор, чтобы Сахута знакомился со своими кадрами не только на заседаниях, в официальных обстоятельствах, а и в дружеском застолье.

— Ну что, мужики, как любит говорить наш молодой коллега Дмитрий Акулич, давайте выпьем по антабке, чтобы в этом кабинете, за этим столом Андрею Матвеевичу хорошо работалось. Чтобы везло в жизни, — торжественно, важно произнес Капуцкий.

— Шеф, вы намекаете на личное счастье в служебное время? — весело оскалил молодые здоровые зубы Акулич.

— Ну, я про это не говорил, — заулыбался директор. — А впрочем, ничто человеческое не чуждо и новому главному. Андрей Матвеевич хозяйничал не в таких кабинетах. А в столичных.

— Давайте про это не будем, — поморщился Сахута. — В народе недаром говорят: не место красит человека… Предлагаю выпить по антабке за то, чтобы нам всем хорошо работалось и счастливо жилось наперекор всякому лиху!

Дружно чокнулись и так же дружно осушили свои «антабки». Андрей, как охотник, знал, что такое «антабка», и потому предложение молодого лесничего ему понравилось. Ему хотелось поскорее закончить это импровизированное застолье. Не терпелось позвонить Полине, увидеться с ней, поговорить насчет квартиры. С директором про жилье разговор был. Под Новый год строители должны сдать новый дом, квартиры в нем уже распределены, но кто-то переберется в новую квартиру, оставит свою прежнюю, ее можно будет подремонтировать и поселиться. И решиться жилищная проблема может через два-три месяца.

Все складывалось удачно. В душе Андрей снова похвалил себя: хорошо, что не сидел в Минске, не ждал высокой должности, а вернулся в родной край, к родной Беседи, не испугался проклятой радиации. И чувствовал себя в последнее время тут лучше, чем в столице.

Как только остался один в своем кабинетике, пододвинул поближе матово-белый телефонный аппарат. Набрал номер Полины. Невестка ответила, что ее пока нет, но вот-вот может быть.

— Передайте, что звонил Андрей Матвеевич. Просил перезвонить. Запишите, пожалуйста, номер.

А потом набрал служебный телефон жены. Ее на месте не оказалось — уехала в Министерство финансов, попросил, чтобы перезвонила, когда появится, сказал номер. А потом спохватился: я же пойду в гости, но успокоил себя — ничего, Ада увидит новый номер и все поймет, для нее новая его должность важней, чем для него. Но внутренний голос возразил: неправда, новая должность важна и для тебя, поскольку сможешь видеться с Полиной Максимовной.

Позвонил в издательство Петру Моховикову. Тот обрадовался, услышав голос друга. Поздравил с должностью. Говорили кратко. На прощание Андрей добавил:

— Через неделю-две приеду. Обязательно встретимся. И про все потолкуем. Привет Еве!

Только положил трубку, как телефон залился звонкой трелью. «Кто это? Первый звонок», — мелькнула мысль. В трубке послышался незнакомый женский голос, озабоченный, усталый. Звонила Полина. Услышав ответ, голос ее сразу потеплел. Андрей пояснил ситуацию, сказал, что хочет посоветоваться насчет квартиры.

— Так, может, зайдете сегодня. Тут же близко. И поговорили бы.

— А сейчас можно? Только я ненадолго. Под конец дня надо быть у Раковича.

— Я все понимаю. Ждем сейчас.

Она рассказала, как лучше отыскать их дом. Андрей сказал директору, что ему надо подъехать к односельчанину насчет квартиры…

— До пяти часов — вольный казак. Машина нужна?

— Нет, здесь недалеко. Хочу пройтись.

Через полчаса с бутылкой шампанского и конфетами он ступил на крыльцо большого деревянного дома, над коньком которого, словно колеса детского велосипеда, поблескивала телевизионная антенна.

Сбоку от зеленой входной двери белела кнопка звонка, напомнившая Андрею о городских удобствах: лифте, ванной, теплом клозете. Нажал кнопку, услышал, что где-то в комнате забренчал звонок. Послышались тяжелые шаги, дверь отворилась — перед ним стояла приземистая, дородная женщина в теплой темно-серой кофте, из-под которой виднелась белая блузка. Из-под очков на него приветливо смотрели темно-карие глаза.

— Заходите, пожалуйста, раздевайтесь…

Потом они сидели за столом, пили шампанское, говорили про беловежские соглашения, про школьные дела. Про новую должность.

— После Нового года мне могут выделить квартиру. Ну, хотя бы однокомнатную. А пока где-то надо найти приют, — сказал Андрей.

— Если хотите, оставайтесь у нас. Сын сейчас в Могилеве. Его хотят перевести в трест на постоянную работу. Невестка — учительница. У нее вторая смена. Внук тоже в школе. Я бываю поздно на работе. Сегодня пришла раньше. Как чуяло мое сердце…

— Давайте выпьем за то, чтобы сердце ваше не обманывало, — Андрей поднял бокал.

Выпили не чокаясь, поскольку в этом доме год тому назад был покойник. И за его светлую память выпили… Помалу широковатое лицо Полины зарозовело, она расстегнула пуговицы кофты. В большом доме царила тишина, на стене ритмично, размеренно качался желтый маятник под стеклом больших часов. Андрей глянул на часы, потом на свои, будто сверял время.

— Когда вам нужно в райисполком? — спросила Полина.

— До пяти часов я свободен. А потом поедем.

— О, еще полно времени! — воскликнула хозяйка дома. — Я измеряю время школьными уроками. Час целый — это очень много. Наливайте. Выпьем еще раз за ваши успехи.

— За нас, — коротко выдохнул Андрей.

Полина поняла тост по-своему и сделала шаг навстречу первой, как и тридцать лет назад… Только теперь дело поцелуем не закончилось, наоборот — с него все началось. Андрей и Полина долго постились и, как в омут головой, бросились в любовь.

Потом, уже одетые, они стояли в полутемном коридоре и не могли попрощаться. Андрей Сахута был буквально оглушен произошедшим. Он думал раньше о Полине, ждал встречи, ему хотелось близости с ней, но сегодня на это не надеялся. Видимо, то же самое чувствовала и Полина, поскольку тихо сказала:

— Правду говорят, все лучшее — неожиданное. Хоть я думала о тебе давно. Ну, как увиделись на том совещании. Я искала встречи. Поэтому и за дровами приехала. И вот… Значит, судьбой назначено…

— Теперь мне надо искать другую квартиру. Потому как шила в мешке не утаишь. Невестка догадается. Соседи начнут сплетничать.

— Ну и что? Поговорят и перестанут. На чужой роток не набросишь платок. Развода я от тебя не требую. Поживем хоть до Нового года. И то мне этого хватит надолго. Я не слишком была счастлива. Муж очень ревновал. Укорял часто, что на первом плане у меня работа, школа. А потом уже семья. После Чернобыля стал сильно пить. Водка его и доконала. Тут уже было не до любви. Сколько уже времени?

— Начало пятого. Тут близко. Но нужно немного раньше. Чтобы не впритык придти. Не в облизочку, как в моей деревне говорят.

Андрей хотел до отъезда позвонить жене: она работает до пяти. В конце концов, можно будет позвонить домой из райисполкома, успокоил себя, но внутренний голос укорял его, не давал покоя: ты — грешник, Сахута, и попадешь в ад, и будут черти возить на тебе смолу.

— Не хочу тебя отпускать, — Полина прислонилась к Андрею, он обнял ее за плечи. — Помнишь Дарью Азарову? Она была секретарем райкома по идеологии.

— Помню с детства. Она приезжала в Хатыничи на собрание.

— Так вот, в последнее время мы видимся довольно часто. После райкома она была директором школы, в которой я сейчас работаю. Живет одна. Ей грустно. Тоскливо. А мне интересно с ней. Почему вспомнила ее? Когда-то ее выперли из райкома за связь с вашим хатыничским председателем колхоза Казакевичем. Фронтовик, инвалид. С одной ногой. Однако позавидовали. Как же. Заезжает к вдове-солдатке. Ну и что, если она секретарь? Разве она не живой человек? Так вот, те редкие встречи… Ну, может, зимой когда заночевал… Дарья Тимофеевна вспоминает как лучшие, самые светлые минуты жизни, не пленумы или бюро райкома. Хоть она добросовестно выполняла свои обязанности. Муж погиб. Замуж больше не выходила. Сына растила одна. Так что сплетен я не боюсь. И должность бросить не боюсь. Как-то ж дотяну три года до пенсии. Жизнь человеческая очень коротка, как детская рубашонка. И так мало на свете радости. Так мало счастливых людей. А теперь этакая разруха. Еще хуже стало. Да еще Чернобыль на нашу голову свалился. Так что благодарение Богу или судьбе, что свела нас. Тебе надо идти. Ну, еще пять минут.

— А знаешь, как начался их роман? Ну, Азаровой… Как-то Акопян проводил собрание у вас, в Хатыничах, попробовал яблок в саду. Понравились. Казакевич пообещал доставить ему мешок. А Сидор, его конюх и кучер, отнес мешок яблок на квартиру Азаровой. Ошибся, не в ту дверь постучался. Сказал, что это от председателя колхоза. Акопян лютовал. Хотел объявить председателю выговор. Азарова пригласила Казакевича в гости, чтобы отблагодарить. И начался грешный роман. Ну, все. Отпускаю тебя до вечера.

Она крепко поцеловала Андрея, и он почувствовал, что ему не хочется никуда идти, никого видеть, никому звонить. Но идти надо, поскольку жизнь — это не только поцелуи и объятия. Это еще целый воз забот, обязанностей, больших и малых дел, которые требовали решения. И всем этим она и интересна, единственная и неповторимая человеческая жизнь.