Весть о создании в Москве ГКЧП очень взбудоражила Георгия Акопяна, взволновала и обнадежила. Может, кончится разгул демократии, митинговой болтовни, и районное начальство, и то, что повыше, вспомнит о почти что уже построенном огромном цементном заводе. Надо привести все в порядок, и к концу года завод даст первый цемент. И Советский Союз будет жить, рассуждал Акопян, потому что эти люди решили отпихнуть Горбачева от руля, взять всю власть в свои руки и навести порядок. Но директора завода насторожило, что никто в мире, даже сосянние страны, не бросается признавать новый государственный орган. Вчера до полуночи он плавал по волнам своего транзисторного «Океана», ловил забугорные голоса, и почти все зарубежные радиостанции поносили «гэкачепистов», которые хотят повернуть советский корабль «вспять».

Эти же радиостанции охотно передавали заявления Ельцина: нужно спасать демократию, костьми ляжем, но демократию отстоим. Насторожило Георгия Акопяна, что тысячи москвичей вышли на защиту Верховного Совета Российской Федерации, где обосновался Ельцин.

«Ну почему не могут справиться с этим горлопаном? — удивлялся Акопян. — В их руках вся сила. Армия, КГБ, милиция. Неужели не могли арестовать его?»

Вчера Акопян смотрел пресс-конференцию ГКЧП, поразили его дрожащие руки вице-президента Янаева. Такая пугливость главного заговорщика не понравилась. А директору завода хотелось, чтобы гэкачеписты взяли власть и начали наводить порядок. Тогда бы и поставки отовсюду шли, как и раньше, и люди работали бы, как и раньше. А то он в последнее время бьется, как рыба об лед, а высшим руководителям как будто все до лампочки: они начали тайком заниматься коммерцией, строить коттеджи — все готовятся к рынку. Будто ему одному нужен новый цементный завод, который будет крупнейшим в Европе — таким его спроектировали ленинградские инженеры.

Георгий Акопян приехал в Лобановку шесть лет тому назад. Можно сказать, вернулся, поскольку здесь в послевоенное время бегал в школу, а его отец Сергей Хачатурович Акопян был первым секретарем райкома партии. Веселый, кучерявый, с горячими кавказскими глазами, он умел к каждому подойти, поговорить, каждому из подчиненных, посетителям говорил «душа любезный». Эти его словечки знал весь район. Сын армянина Хачатура и русской женщины Пелагеи попал служить в Бобруйск, освобождал Западную Беларусь. А как кончился этот поход, вернулся в Бобруйск, приженился, подучился в Могилеве на курсах партийно-советского актива. После освобождения западных районов туда направили много опытных проверенных кадров с востока республики, на вакантные места набирали новых, молодых. Так и попал Сергей Акопян в кресло инструктора райкома партии. Кресло это было не слишком мягкое, не теплое и не уютное. Как белка в колесе, носился Акопян по району, мобилизуя партийцев, а также беспартийные массы на подъем хозяйства, на досрочное выполнение сталинских пятилеток. На этой должности и застала его война. Маленькому Жорику — мать любила его звать Юриком — тогда исполнилось три года. Акопян применил всю прыть молодого партийного функционера, чтобы вместе с семьями других начальников отправить на восток и свою. Но успели они заехать только за Гомель — дальше были немцы. Пришлось жене с Юриком возвращаться к матери, жившей в глухой полесской деревне под Мозырем, где и переждали долгие годы военного лихолетья. Нашел свою семью Акопян после освобождения Гомельщины.

Сам он в начале войны защищал Могилев, попал в окружение, удалось бежать из лагеря, пошел в партизаны. Клетнянские леса, что на Брянщине, командир партизанского взвода, а затем комиссар отряда Сергей Акопян запомнил на всю жизнь. В конце сорок четвертого он появился в Лобановке, где по рекомендации обкома пленум избрал его первым секретарем райкома. Вновь-таки поспособствовали кадровые перестановки. Василя Луговцова, местного опытного партийца, тоже партизана, направили на Брестчину, другого местного кадра Антона Прокопенку решили оставить в кресле председателя райисполкома, а молодого горячего кавказца выдвинули в партийные лидеры. В те времена большую власть имели председатели райисполкомов, а партийные руководители были словно те партизанские комиссары: командир отряда решал, как воевать, брал всю ответственность на свои плечи, а комиссар отвечал за боевой дух и линию партии. Тогда под всеми постановлениями районной власти сначала стояла подпись председателя райисполкома, а сбоку — секретаря райкома. Слово «первый» даже не употреблялось.

Постепенно партийная бюрократия все сильней тянула одеяло на себя. И способствовала этому доктрина кремлевских идеологов о «возрастающей» роли партии. После смерти Сталина партия забрала в свои руки всю власть, но дела от этого не улучшились, коммунизм, будто горизонт, все отдалялся, как к нему ни спешили. Но в послевоенное время партийному лидеру Сергею Акопяну власти хватало. Первую зиму он прожил в Лобановке без семьи, поскольку и квартиры человеческой не имел. Жену и маленького Юрика перевез летом сорок пятого. А осенью маленький Акопян пошел в школу. Учителя удивлялись, глядя на белоголового, будто подсолнух, мальчугана с армянской фамилией. Не знали они, что в жилах мальца течет русская кровь бабушки и белорусская — от матери. Зато от отца он имел темно-карие глаза и армянскую фамилию.

Жора Акопян учился в пятом классе, когда его горячий, неугомонный отец погорел на своей должности… Спустя много лет, когда сына назначили директором недостроенного цементного завода в Лобановке, отец рассказал сыну ту давнюю историю.

Как-то по весне на железнодорожную станцию прибыли тракторные плуги, которые тогда были большим дефицитом. Начальник станции ждал указаний сверху, чтобы распределить их на три района. Горячий, неудержимый Акопян ждать не мог. Земля прогрелась, подсохла, самое время пахать. Приказал забрать все плуги для колхозов своего района. Так и сделали. Он прикинул: пока в области будут чесаться, они отсеются, а победителей не судят. Но ему позвонил секретарь обкома Василь Луговцов, тот самый, что освободил кресло партийного лидера в Лобановке, приказал отдать плуги соседям, потому как у них трактора стоят.

— Василь Петрович, душа любезный, плуги все в работе. Мы ж не для себя стараемся. План хлебозаготовок надо выполнять?

— И сосянним районам план надо выполнять. А им нечем пахать. Немедленно верните плуги на станцию.

— Легко сказать: верните. А как их забрать у тракториста, который работает в поле в разгар сева.

На другой день снова позвонил Луговцов, ответ ему был тот же самый. Тогда через несколько минут позвонил разгневанный первый секретарь, бывший партизанский комбриг, отматерил Акопяна и приказал через день быть на бюро обкома. Понял Акопян, что дела его плохи — попал как муха в паутину, и пахнет тут не только выговором, к которым было не привыкать. Начал лихорадочно искать выхода и сделал отчаянный ход конем: отбил телеграмму в Москву. Маленкову: создали невыносимые условия для работы, прошу разрешения приехать для доклада. В ответ пришло сообщение: приезжайте…

И покатил Акопян в Москву, в ЦК. Георгий Максимилианович Маленков был тогда правой рукой Сталина по партийным делам. Принял он Акопяна, выслушал. Гость признался, что следит за кипучей деятельностью партийца Маленкова, любит слушать и читать его выступления, что и сын его зовется Георгием. «Хотите в Армению?» Акопян замялся: мать у него русская, жена белоруска, родной язык слабо знает. Тогда ему предложили должность секретаря горкома по идеологии в городе Дербент. «Это Дагестан. Все ж ближе к родине. Стоит соглашаться», — посоветовал Маленков. Отступать было некуда. Акопян согласился. «Ну, желаю успехов! — мордатый Маленков широко улыбнулся, пожал гостю руку, похлопал по плечу. — Сыну, моему тезке, привет».

Вскоре школьник Георгий Акопян знакомился с новыми друзьями. Был он там белой вороной с армянской фамилией. Правда, учились в классе несколько русскоязычных мальчиков и девочек, с ними и подружился Георгий. Но школу в Дербенте окончить не удалось. Года через три отец во время отдыха завернул с женой в Минск, встретил знакомых партизан, имевших высокие должности, они перетянули его в Могилев. Тут Георгий закончил школу. Отец мечтал, чтобы сын стал инженером-строителем, поскольку в глубине души считал партийную работу болтовней, которая выматывает душу и сердце. Георгий послушался отца, поступил в машиностроительный институт. После него работал на цементном заводе в Кричеве, потом в Волковыске на Гродненщине. А потом в министерстве решили, что Георгий Акопян — именно тот человек, который завершит строительство гиганта в Лобановке. Вот тогда отец и поведал сыну про свое послевоенное житье, про поездку в Москву к Маленкову.

— Хотел бы я, сынок, съездить в Лобановку. Поглядеть, что там делается, — тяжело, прерывисто дыша, сказал отец.

— Конечно, съездим. Вот осмотрюсь там. Освоюсь. И съездим. Обязательно.

Отец, который имел за плечами восемьдесят с гаком и два инфаркта, довольно кивал седой, некогда смоляно-черной кучерявой головой.

Георгий Акопян приехал строить цементный завод в начале 1985-го. В его потемневшей с годами шевелюре проблескивали редкие нитки седины, как осенние паутинки, что свидетельствуют о приходе бабьего лета. А тут они говорили о другом: наступает ранняя мужская осень, поскольку их хозяину нет еще и полусотни. Завод уже строился больше пяти лет. Огромные железобетонные коробки будущих производственных цехов впечатляли. Но самих строителей это не радовало, поскольку многие из них не имели жилья. Со строительства квартир и начал свою деятельность Акопян. Понимал: приличной квартирой можно, будто пряником, привлечь сюда молодого талантливого специалиста. Вот где пригодились Георгию Акопяну его опыт, настойчивость, генетическая восточная мудрость, смешанная с хитростью. Дома начали подниматься ввысь, как грибы после дождя. Вскоре зазвенели песни новоселов. И тут грянул Чернобыль. Через некоторое время начали отселять окрестные деревни. Специалисты с маленькими детьми бросали уютные квартиры, денежные должности и бежали кто куда. Правда, местные зрелые кадры оставались.

Медленно, со скрипом, словно несмазанные колеса по гравию, продвигалось строительство. И чем ближе к финишу, тем тяжелей было движение. Все чаще подводили поставщики — то российские, то украинские. Акопян слал телеграммы, звонил во все концы. В Москве от него отмахивались, как от надоедливого комара, в Минске слушали, обещали, но слова не держали, обещания не выполняли. Порой Георгию Акопяну казалось, что никто из чиновников ничего не делает — все смотрят по телевизору заседания Верховного Совета СССР. Это было ежедневное зрелище, или, как говорил Акопян со злостью: «Ну и спектакль! Цирк на проволоке».

Депутаты наперегонки рвались к микрофону, как голодный к хлебу, чтобы засветиться, чтобы их увидели, а что они скажут, какие законы предложат — не так важно. И все несогласные — как огонь с водою, — кричали, спорили, готовые сцепиться загрудки. Но были предложения, которые Акопян принимал душой и сердцем, а отцу они сильно не нравились. Как-то выступал московский профессор и заявил, что народ превыше партии, конституция превыше партийного устава. Зал встретил эти слова овацией. Готов был аплодировать и сын бывшего первого секретаря райкома Георгий Акопян.

Однажды вечером позвонил отец, разозленный на депутатов:

— Что они делают? Они раскачивают лодку. Развалят страну. Всех потопят.

— Не переживай, отец. Депутаты говорят правду. Вокруг бордель. Никто ничего не делает. Нужно наводить порядок. Иначе — труба!

— Так же не с шельмованья коммунистов надо начинать, — задыхаясь, втолковывал отец.

— Отец, партия уже не та. Оторвалась от народа. Потеряла авторитет и уважение.

— Сынок, и ты меня топишь. Бросаешь, будто щенка в воду.

В трубке послышались короткие гудки: не попрощавшись, старик Акопян прервал разговор. А утром позвонила мать, испуганная, взволнованная: «Юрочка, у отца инфаркт. «Скорая» забрала в больницу. Приезжай…» — «У меня сейчас планерка. Позвоню через полчаса».

А планерка затянулась. Акопян сидел, как на горячих угольях, нервы горели, в голове билась мысль: «Как там отец?» А тут сцепился его заместитель с главным инженером, начали выяснять отношения — кто из них больше виноват в том, что срывается пуск завода. Акопян сидел, слышал, как у самого саднит сердце, давит за грудиной. Чуть довел планерку до конца. Хотел пожурить заместителя, но времени на это не было. Да и что упрекать, если вся страна заседает, все вокруг кричат и ссорятся, в очередях, на сходках, особенно дискутируют в банях, поскольку там все голые: не видно ни погонов, ни орденов, ни иных регалий.

Акопян мчался в Могилев. В дороге водитель включил радио: в Москве продолжался съезд народных депутатов. Акопян уже было задремал, поскольку ночью спал плохо, как вдруг услышал выступление известного ученого, специалиста по охране природы: «Партия должна срочно позеленеть…»

— Слыхали, Георгий Сергеевич? — повернулся к нему водитель. — Партия должна позеленеть. Да еще «срочно»! Чтоб ты сам посинел, как гусиный пуп.

— От, демагоги! Выключи эту болтовню. Тут не до них, — Акопян снова закрыл глаза. Дорога всегда успокаивает, как малыша люлька.

Отец находился в реанимации, сына к нему не пустили. Чем он мог помочь? Успокоил малость мать и вернулся домой.

Дела на заводе шли все хуже. Поставки срывались, рабочие стояли в очередях, хватали соль и сахар. И все сильней ныло сердце генерального директора завода. Он кусал себе локти от бессилия, беспомощности. А когда смотрел передачи про съезд в Москве, со злостью думал: «Даже в зале не могут навести порядок. Что они могут в стране сделать? Какой порядок? А может, нарочно это показывают? Чтобы не только я так подумал. Мол, во какой у вас бедлам. Разве можно так жить дальше?»

Голова пухла от скорбных мыслей, догадок, рассуждений. Мысли мыслями, а работу делать надо. В начале года ему удалось пробиться к председателю Совета Министров Вячеславу Кебичу. Тот внимательно выслушал. В больших серо-голубых глазах премьера Акопян видел понимание и сочувствие, желание помочь, поддержать директора завода, который очень нужен стране.

— Георгий Сергеевич, вы правильно ставите вопрос. По-государственному. Время не ждет. Но в нашей большой стране царит сейчас бедлам. Сумбур. Ни россиян, ни украинцев, ни тех же казахов, которые подводят, подогнать не могу. Буду просить. А что в наших руках, это мы должны сделать.

Вызвал своего зама, куратора промышленности, потом отраслевого министра.

— Ну вот что, мужики, — выслушав всех, веско сказал премьер — Теперь втроем засучивайте рукава — и за работу! К концу года завод должен вступить в строй. Дать продукцию.

— А как насчет того… Ну, чтоб на троих… сообразить? — ухмыльнулся вице-премьер.

— Когда дело решите. Это ваша личная проблема. Но без меня. Я с радостью выпью шампанского в день пуска завода.

От воспоминаний оторвал телефон. В трубке послышался бодрый голос молодого партийного лидера района Анатолия Раковича.

— У нас в районе гость из Могилева. Шандабыла Николай Артемович. Он тут по чернобыльским делам. По зоне шастает. Какие на вечер планы? Есть предложение на Беседь выскочить. Уху сварганим. Посидим, поболтаем. Николай Артемович хочет с тобой повидаться. Вечером он собирается отъезжать.

— Ну, раз начальство хочет, кто ж будет перечить? Мое дело техническое: выпить да закусить, — хмыкнул Георгий Акопян. — Что там в Москве? Какие новости?

— Никаких новостей. Ельцин горлопанит. Гэкачеписты сидят как мыши под веником. Значит, будешь? Там поговорим. Около шести заеду. Ну, пока.

Вечер был теплый, с легким туманцем над Беседью. Тишина царила вокруг, лишь потрескивали сухие сучья в костре. Над ним дымился подвешенный казан. У огня суетились трое мужчин: толстоватый, коренастый Данила Баханьков, директор местного совхоза, молодой, рослый лесничий Дмитрий Акулич и верткий, сухопарый, словно стручок гороха, егерь лесничества. Он тут был в роли подсобного рабочего, так сказать, слуга двух господ.

Вскоре в тишине послышался шум моторов, свет фар будто ощупывал стволы деревьев. Данила Баханьков шустро рванулся навстречу гостям. Послышались голоса. К костру подошли гости. Первым уверенно топал Анатолий Ракович, за ним тяжело, грузно переваливался Микола Шандабыла, шел и озирался вокруг, поскольку давно здесь не был. Данила и Георгий Акопян замыкали шествие.

Мужчины громко разговаривали, знакомились. Новым был только местный лесничий Акулич, которого весной назначили в Белую Гору. Хозяева постарались: подстрелили двух уток, утушили их с картошкой, наловили рыбы, сготовили душистую уху. Неподалеку под елками притулился небольшой домик. Тут, вдали от лишних глаз, частенько отдыхало, расслаблялось руководство района.

Микола Шандабыла отвел в сторону Георгия Акопяна.

— Вы знаете, что я промышленностью не занимаюсь. Но ваш куратор и сам председатель просили поинтересоваться, как у вас идут дела. Какие проблемы?

Георгий коротко объяснил, какова ситуация на заводе, перечислил, какие поставки сорваны уже в этом месяце, добавил:

— Если так будет и дальше, то завод в этом году не вступит в строй.

Областной начальник согласно кивал головой, поддакивал:

— Понимаю. Все доложу председателю. Неизвестно, чем кончится эта заварушка в Москве.

И у костра также говорили о ГКЧП. Спорили, особенно горячился молодой партийный лидер Анатолий Ракович:

— Горбачеву коленом под зад надо было дать давно. Занимается болтовней. Развел демократию. Гласности ему, видите ли, мало. Надо наводить порядок, а не языком трепать. Где какая заварушка — там чрезвычайное положение вводить. А то планы не выполняются, все трещит по швам. Вон наш Георгий Сергеевич поседел до времени. Потому что срываются все поставки. И ни у кого голова не болит.

— Почему ни у кого? У меня просто раскалывается от забот. Хочется волком выть от беспомощности, — вздохнул Акопян.

Разговор решительно прервал Данила Баханьков:

— Братишки, ушица стынет. Пошли в нашу хату. Как говорится, чем богаты, тем и рады. Прошу!

В скромной, неприметной с виду хибарке был массивный стол из толстенных белехоньких березовых досок. На нем маняще поблескивали две серебристоголовые бутылки шампанского, к ним, высоким, надменным, застенчиво жались две поллитровки водки.

За столом, после рюмки-другой беседа пошла веселее. Даже анекдоты вспомнили — это аккурат на гарнир в застолье. И первым начал Данила:

— Слушайте народную шутку: «Михась, куда это ты собрался так поздно да с фонарем?» — спрашивает сосед. — «К невесте». — «Не думал я, что ты этакий трус. Я к своей невесте темной ночью ходил и без фонаря». — «Я так и подумал, когда увидел твою жену…»

Все захохотали, но довольно сдержанно, как-то нерешительно.

— Шутка в продолжение темы, — вытер салфеткой губы Ракович, переждал, пока все успокоились: — Обращается мужик в милицию: «Пропала жена». — «Дайте ее письменное описание». — «С одним условием: когда она найдется, вы это описание ей не покажете».

На этот раз смеялись дружней и громче, но раскованность и искренность еще не завладели компанией уставших за рабочий день мужчин, озабоченных и встревоженных неожиданными и непонятными событиями в столице.

— Друзья, давайте выпьем за успех нашего дела! — поднялся Микола Шандабыла. — Не знаю, как там что решится с этим ГКЧП. Важно, чтобы у нас был порядок. А на столе чарка и шкварка. Не падайте духом. Все перемелется, перетрется и снова хорошо будет. Желаю вам крепкого здоровья, успехов во всех делах и лада в ваших семьях. За вас, мои дорогие земляки!

Все дружно выпили, затем так же дружно сербали душистую, слегка подстывшую уху. Кое-кто пробовал мясо утки. Молодой лесничий втолковывал: если даже и есть малость нуклидов, то после чарки они распадаются.

— Микола Артемович, скажите по правде, как у нас с радиацией? — повернулся к гостю из области Данила.

— Хватает проклятых нуклидов. Но малость уровень снизился. Распадается, размывается радиация. И никто точно не знает, как природа будет с нею бороться. Потому что нигде в мире ничего подобного не было. Это за пять лет так изменилось. А что будет дальше? Неизвестно. Я верю в силу природы. В ее способность очищаться. Все перелопачивать. Один дед в Саковичах… Деревня отселенная. Там тридцать два кюри. Ну, где больше, а где и меньше. Там живут с десяток семей. Так вот, дедок и говорит: «Мне восемьдесят два. Никуда не отселялся. А мои ровесники, которые переехали, все уже отсыпались. А я живу. Хоть бы хны. Самогонку попиваю».

— Старое дерево не пересаживают, — громко, авторитетно промолвил лесничий Акулич.

— Правильно. Людей оторвали от всего родного, будто корни обрубили, — горячо подхватил Данила. — Пусть себе и на территории района переселение. Но не там, где жизнь прожита. Где все родное с малых лет… С отселением наломали дров. Молчали, молчали, а тогда давай кричать: «Караул!» И всех отселять. Кого надо, кого не надо. И Хатыничи можно было не трогать.

— Ну как не трогать? С маленькими детьми надо отселять? Надо! Раз нельзя землю использовать, значит механизаторов, специалистов — тоже надо, — не согласился Анатолий Ракович. — Оставить одних немощных пенсионеров? Кто за ними будет ухаживать? Раз школа закрыта, магазин закрыт, клубы, библиотеки. Какая жизнь без этого? Может, где и погорячились, — оправдывал линию партии первый секретарь.

Ему и в страшном сне не могло присниться, что сидит он в партийном кресле последние дни.

— Мужики, давайте еще по одной антабке, — подал голос молодой лесничий. Он освоился среди начальников, посмелел, да и считал себя одним из хозяев: он и его егерь накрыли стол, приготовили уток, сварили уху.

— А что такое антабка? — отважился показать свою неосведомленность областной гость Шандабыла.

— От выпьем, тогда скажу, — заинтриговал лесничий. — В наше время не пьет только сова: днем не видит, а ночью магазин закрыт.

Все захохотали, дружно выпили, захрустели свежими огурчиками — мясом и рыбой уже удовлетворились. Лесничий рассказал современный анекдот. Собрались женщины на симпозиум — решали проблему: сколько надо заниматься любовью? Англичанка говорит: один раз в неделю. Немка: два раза в неделю. Русская: «Три раза в неделю». А наша Ганулька, белорусочка: «Тры разы ў нядзелю — гэта добра. А ў будныя дні колькі?»

Мощный мужской хохот взлетел над костром и покатился над притихшей Беседью, эхом отозвался в прибрежном лесу.

— Ну, молодчина, Дмитрий! — раскатисто смеялся Шандабыла. — Так, говоришь, наша Ганулька не подвела? Молодежь теперь зубастая. Палец в рот не клади. Смелая, раскованная. Мы были стеснительными.

— Век сексуальной революции. Октябрьская кончилась. Научно-техническая тоже. Сексуальная только начинается, — довольный веселым настроением компании, рассуждал Ракович.

— Это у нас. А на западе уже идет давно, — подал голос молчаливый Акопян. — А в СССР секса нет. На Кавказе мужчины потому и живут долго, что пьют виноградное вино. Не ленятся заниматься любовью. И не только в воскресенье. А и в будние дни. Любят танцевать. Петь.

порывисто подхватил Микола Шандабыла. Давешний хатыничский гармонист словно ждал мгновения, чтобы всей душой отдаться пению.

Пел и Георгий Акопян. Именно эту песню любила его жена. А он сознательно, настойчиво разучивал белорусские песни, чтобы в компании своих здешних помощников, да и начальников тоже, не выглядеть белой вороной. В последнее время активно читал белорусскоязычную прессу, прочитал почти всего Короткевича. Акопян мог свободно говорить по-белорусски, даже чище, ближе к литературному языку, чем к «трасянке», которой пользовалась почти вся районная элита. И как только кончилась песня, он первым захлопал в ладоши:

— Ну, молодцы. Я когда-то думал, что хорошо поют только кавказские мужчины. Особенно грузины. Их пение очень слаженное, голоса гортанные. Ну, какой-то удивительный мелодизм. Заслушаться! Так, оказывается, и мы могем!

— Почему ж нет? Могем! Давно не пел с такой радостью. Гори оно гаром то ГКЧП! — махнул рукой Микола Шандабыла.

«Леший с ним, с недостроенным заводом, — подумал Акопян, — когда так славно поется после хорошей чарки и вкусной ухи».

— Я и не знал, что ты етак здорово поешь, — Данила по-дружески обнял молодого лесничего, с которым вместе готовили уху.

— Бабушкина школа. О, она много белорусских песен знает. Ну, и я почти все выучил, — и, как бы в доказательство своих слов, затянул, сначала тихо, нерешительно, будто вспоминая мелодию:

Микола Шандабыла встрепенулся, снова отчаянно махнул рукой, будто дирижер, но внезапно как-то притих, закрыл глаза, будто что-то вспоминал из пережитого, подхватил, но негромко, задумчиво:

Солнце спряталось за лесом. Небо на западе наливалось дрожаще-розовой краснотой. Она обещала назавтра ветреный день. Но пока что вокруг царила тишина. И затихла природа не ради того, чтобы лучше расслышать пение своих прихмелевших сыновей. Все в природе ждало дождя, потому что с востока наползала огромная темно-сизая туча. И дождь вскоре хлынул как из ведра, небо аккурат прорвало. Веселое застолье это почувствовало, когда грянул гром.

— На небе свое ГКЧП. И там грохочут танки, — хмыкнул Данила.

Эти слова, будто холодный душ, отрезвили застолье. Что там делается в Москве? Чем кончится эта заваруха? Об этом думал каждый из них. И почти все они желали победы гэкачепистам. Лишь молодой лесничий думал иначе: пусть победит Ельцин, а значит, верх возьмет демократия. Все республики станут самостоятельными, и Беларусь — тоже. И родной язык станет государственным взаправду, и родная песня раскинет широко крылья. Понятно, про свои мысли Дмитрий Акулич не сказал, вслух он произнес:

— Ну что, еще по одной антабке? — не то спросил, не то предложил, обвел веселыми глазами застолье, почесал кончик тонкого носа.

— Какие будут предложения?

— Так, слушай, что все-таки означает антабка? В конце концов, пора уже и открыться. Мне нужно ехать, — вздохнул Шандабыла.

— От, Артемович, не торопись. До утра еще далеко. Перестанет дождь — лучше будет ехать. Водитель накормлен, отдыхает, — успокоил земляка Данила.

Акопяну было удивительно, что директор совхоза называет на «ты» высокого областного начальника, к тому же старшего по возрасту. Шандабыла будто догадался про Акопяновы мысли, повернулся к нему, сказал:

— Ну, пускай перещукнет дождь. Моя матушка, Хадора, любила говорить: «Дождь ущук». А ребенок начнет хныкать, то она на него цыкнет: «ущукни!».

— А твой отец, Артем Иванович, частенько говорил: Значит, брат, соль тебе в глаза, помело в зубы, — хохотнул Данила.

— Да, отец был юморист. Ну, так что такое антабка? Признавайся, Дмитрий.

— Для меня рюмка — антабка. Ложка — антабка. Фляжка — тоже. А по правде антабка… — лесничий сделал паузу, еще больше всех заинтриговал. — Антабка — это металлическая скобка, за которую крепится ремень ружья или автомата. Звучит хорошо — антабка…

— Ну что ж, тогда оглоблевую антабку, — Микола Шандабыла поднял рюмку, сам поднялся тяжеловато, похоже, его чрево, распиравшее голубую полосатую тенниску, еще потяжелело. — Спасибо за гостеприимство. Желаю вам, дорогие земляки… И вам желаю, Георгий Сергеевич, — крутнул голову в сторону Акопяна, — осуществить свои планы. Вопреки всяким трудностям и разному лиху. А нашему молодому другу-лесничему желаю, чтобы на столе всегда был хлеб, ну и антабка. А изредка — и уха. Еще раз большое спасибо.

Затем вся компания проводила к машине областного начальника. Николай Артемович был в изрядном подпитии. Ракович поддерживал его под руку. Последним двинулся Акопян. Его шатало в стороны, мысли путались в голове. «Перебрал я, эх, перебрал», — мелькнула отчаянная мысль. Он зацепился за какую-то корягу и чуть не упал. Снова шатнуло в сторону, он ухватился за дерево, наткнулся на короткий острый сук, который больно кольну в грудь. «О, черт, так и покалечиться недолго… Ну и дурень, набрался, как жаба грязи. Вот тебе и антабка», — укорял себя Акопян. Дальше идти не мог, ноги подгибались, ему стало дурно, горячая волна сжала горло, и вдруг его начало тошнить… И он потерял сознание.

Очнулся Акопян на жестком топчане, сбоку стола, за которым они пировали. Ракович сунул ему в рот таблетку валидола.

— Возьми под язык. Пососи. Полегчает. Как себя чувствуешь?

Бледное лицо, бессознательное состояние Акопяна очень напугали Раковича, потому что именно он нес за все ответственность.

— Ничего, уже лучше, — разнял бледные губы Акопян. — Последняя антабка, видно, была лишняя.

— Ну, Георгий Сергеевич, ты еще молодой мужик. Не последняя, оглоблевая. Такое случается. Да мало ли какое. Мы ж много не выпили, — успокаивал и Раковича, и себя Данила. — Ну что, будем убирать антабки? — глянул он на лесничего.

Вдвоем они принялись убирать со стола, поскольку егерь давно покатил на велосипеде домой. Ракович двинулся к дверям. У него тоже была тяжелая голова. Подошел к Беседи, осторожно наклонился, зачерпнул пригоршню воды, плеснул на разгоряченное лицо, утерся платком. Сразу почувствовал облегчение. Подошел Данила.

— Ну что, вода уже холодная? Спасовка на дворе. Илья давно помочился, — Данила помолчал, шумно вздохнул. — А какой воздух! Какой аромат! С детства люблю время после дождя. Когда-то мы босиком ходили по лужам с Андреем Сахутой. Он теперь в Минском обкоме партии. Секретарь по идеологии. Я вообще люблю пасмурные дни. Тогда солнце не палит, не выжигает землю. Все растет, наливается силой. Солнечных дней не надо много. Неделю на косовицу. Пару недель на жатву, — задумчиво рассуждал Данила.

Ракович был не совсем согласен: на косовицу недели мало, а на жатву и трех не хватит, — но перечить не хотелось, в затуманенной водкой голове билась одна мысль: что там в Москве?

Небо на востоке вспыхивало молниями. В этих мерцающих вспышках, освещавших абрисы пепельно-розовых облаков, было что-то тревожное и таинственное.