Догорало жаркое лето. Дни становились короче, солнце ходило все ниже, будто теряло силу, потому и не грело так сильно, как на Петровку. Зато ночи удлинялись, наливались темнотой, которая все густела. На порыжелую засохшую траву выпадала густая ядреная роса. Петр Евдокимович Мамута давно убедился, что в августе самые густые росы и самые яркие звезды. Правда, вчерашним вечером звезды виднелись слабо, поскольку их затмила полная луна. Огромный месяц выкатился из-за леса, как только отяжелевшее красное солнце опустилось за вершину разлапистой старой сосны в Березовом болоте.
Эту сосну Петр Евдокимович помнит с довоенного времени, когда молодым парнем приехал после педучилища на работу в Хатыничи. И вот пролетело уже больше полусотни лет. Тут он свил свое семейное гнездо, нашел жену Татьяну, вырастил с нею четверых детей, дождался внуков. Прожил с Татьяной сорок семь лет. И вот уже больше года минуло, как нет ее.
Остался Мамута вдовцом. Один в большом пустом доме, один во всем переулке, тянувшемся вдоль Кончанского ручья. В большой деревне Хатыничи осталось с десяток упрямых бедолаг, старых, поседевших, словно на их висках выступила от работы соль. Может быть, есть в этой седине и невидимые радионуклиды. Сбежал «мирный атом» из Чернобыля, вырвался, словно страшный сказочный джинн или преступник, посаженный за решетку, и смертоносным крылом накрыл чуть ли не треть Беларуси. Невидимый страшный враг оголил Хатыничи. Спаленная наполовину в войну деревня возродилась, в последние годы даже начала молодеть: парни после армии оставались шоферами, механизаторами, строили звонкие пятистенки, ибо не отпускала от себя река детства Беседь. Река далеких и близких пращуров.
Учитель Мамута косил картофельную ботву. Некоторые стебли уже почернели: прихватила фитофтора, зато зелеными папахами с серебристыми крупинками семян высилась лебеда. От же паскудное пустозелье, думал Мамута, дважды полол с Юзей картошку после того, как окучил плугом, и все равно выскочила лебеда, кое-где торчали коричневатые петушки пырея, а меж борозд расстилалась мокрица. Ну, эта хоть и тянет соки земли, но и влагу держит. А как любят мокрицу свиньи! Ученые люди пишут, что она имеет лекарственные свойства. Не потому ли деревенское сало такое вкусное, не сравнить с магазинным, росшим на ферме на комбинированном корме. Без лебеды и мокрицы.
И хоть роса уже выпала густая, коса резала слабо, поскольку затупилась, подтачивать ее приходилось все чаще. Да и усталость уже чувствовалась, взмокла спина под полинялой клетчатой рубашкой. Петр Евдокимович снова взялся за брусок, слушал, как звон косы заливисто рассыпался по березняку, скрывавшему Кончанский ручей. Косить он начал после обеда, с полчаса подремал, поскольку вставал рано, и если днем не приляжет, то под вечер ноги совсем отказываются носить стариковское тело, а надо же еще что-то делать: или дрова рубить, или косить. А тут уже и пчел кормить надо: завтра 25 августа, самое время начинать…
Мамута окинул взглядом скошенную делянку — почти половину участка выкосил. Завтра с утра поклепает косу и добьет всю ботву. Роса теперь держится поздно, поскольку утром землю окутывает седым одеялом густой туман. Он уже вознамерился идти домой, как увидел Юзю. В желтой кофте, красной юбке она шла с ведром к колодцу. «Поздний мой цветок, — мелькнула мысль. — А почему поздний? — возразил себе. — Мы познакомились так давно. Скоро сорок лет нашей грешной любви…»
— Петрок! Может, хватит на сегодня? Иди ужинать, — позвала Юзя. — Завтра будет день. Тогда и докосишь.
— Хорошо. Иду. Сполоснусь только.
Он повесил косу под стрехой бани и потопал по тропинке мимо березняка к ручью. А мысли полетели в прошлое, в далекое послевоенное время.
Тогда он, директор начальной школы, отец четверых детей, приехал на учебу в Минск. О, как не хотела его отпускать Татьяна! Но он много раз ей говорил: «Надо окончить университет. А то приедет мальчишка с дипломом…» Поступил в университет, устроился на квартиру. И неожиданно в него влюбилась дочь хозяйки Юзя. Муж ее погиб на фронте, осталась Юзя вдовой с маленькой дочуркой. Вечером, когда хозяйки дома не было — она работала на швейной фабрике во вторую смену, а Юзя в первую, — Юзя быстренько укладывала малышку, заходила в комнатушку квартиранта: «Петя, что ты все чахнешь над книжками? Я сегодня зарплату получила. Купила вина. Давай поужинаем…» Ужинали, пили вино. Тронули его Юзины слова: «Не то что нажиться. Даже наглядеться на мужа не успела. Ушел на войну, как Минск освободили, и не вернулся… Погиб в Германии». А через день Юзя говорила: «Сегодня в кинотеатре фильм новый показывают. Взяла два билета. Давай сходим. Не пойду ж я одна по этакой темноте». — «У меня завтра семинарские занятия. Могут вызвать. Буду стоять как пень», — защищался Петро. «Ай, Петя, дорогой ты мой. Сколько у тебя еще будет семинарских занятий!» И он шел в кино. А потом была премьера в Купаловском театре, в котором он никогда не был раньше. А после кино, театра Юзя звала его в свою комнату, нежно обнимала. Кончилось тем, что однажды она призналась: «Петя, дорогой мой, забеременела я…» А тут пришло письмо от жены: заболел Юрка, самый младший, пятилетний сын.
Бросил Мамута учебу, Минск, нежно-ласковую Юзю и вернулся домой. Потом учился заочно в Могилеве. С Юзей увиделся, когда его сын, маленький Петрик, ходил в первый класс. В Минске Мамута бывал только по служебным делам, а такой случай выпадал редко. Правда, когда вышел на пенсию, а в Минске осела после замужества дочка, начал ездить чаще. Татьяне это не нравилось. Вспыхивали ссоры, с годами у нее портился характер. Петрок и не знал, что когда-то ей попалось Юзино письмо. Татьяна болезненно переживала мужнину измену, но вида не подавала, а то письмо спрятала… Один раз они поссорились из-за какой-то ерунды, Татьяна обозвала его кобелем и попрекнула минской «проституткой».
В последние годы Татьяну мучила гипертония, все чаще болело сердце. И начала она болеть еще задолго до Чернобыля. А после того, как Хатыничи засыпало радионуклидами и сельчанам разрешили отселиться — за старые постройки платили деньги, первыми начали выезжать семьи с маленькими детьми, а потом, как нитка за иголкой, за ними потянулись и старики. Думали, ломали головы и Петро с Татьяной: ехать или не ехать. Дети звали и в Минск, и в Могилев. Переселение в Минск Татьяна отвергала, поскольку там жила Она. На Могилев была согласна, но дочка имела небольшую квартиру, да и город, пропахший химией, после аромата прибеседского леса, их березняка, чистой родниковой воды нельзя было назвать раем.
Старому Мамуте трудно было бросать свой дом, перевозить на новое место пчел. Жалко было оставлять и баню, которую сам построил, и любимый березняк над ручьем. Ехать в соседнюю Белую Гору, куда переселилось большинство хатыньчан и потянули за собой всю радиацию, даже хлевушки перевезли, Петро считал ненужным. Татьяна тоже не рвалась покидать родную деревню, поскольку именно для нее Хатыничи были родиной ее родителей и дедов. Да и здоровье Татьяны ухудшалось с каждым днем.
Как-то после очередного сердечного приступа Татьяна тихо сказала:
— Ну что, Петрочек мой любимый… Чувствую, недолго мне ходить по этой земле. Отжила свое, отцвела. Зла на тебя не держу. Жили мы дружно, ладно. Плакала я тайком, как письмо етой минской Юзи прочитала. А тогда, вижу, детей ты любишь, как и раньше. И меня не обижаешь. Помалу успокоилась… Когда помру, мой тебе совет: езжай в Минск, к ней. Верно ж, она моложе.
Петрок пробовал возразить, но Татьяна не дала ему говорить:
— Ты подожди, дай мне сказать… Будешь в Минске, так детям не придется сюда шастать в радиацию. Они и так ее наелись. Каждое лето к нам приезжают… А пчел, может, там, под Минском, будешь держать. Пчелы — дело наживное. Лишь бы сам был, так и они будут.
Татьяна с трудом ворочала языком, задыхалась. Петр Евдокимович встал перед ней на колени, не от ощущения своей вины, хоть и такое чувство было в глубине души. Его душа была полна любви, жалости и сочувствия к любимой жене, матери его детей.
— По любви мы с тобой сошлись. Детей вырастили. Внуков у нас полно. Я на тебя не обижаюсь. И ты меня прости, что в последнее время… Ну, срывалась я иной раз, портила тебе нервы. Прости, мой любимый. Ты у меня был единственным мужчиной… — Татьянины глаза были полны слез, голос дрожал, срывался, она тяжело дышала. — Дай, может, валокордина…
Петрок накапал в стакан лекарства, Татьяна выпила, успокоилась. Он обнял ее, осторожно поцеловал. Из его глаз посыпались горячие слезы.
А через несколько дней Татьяна ушла из жизни.
Больше полугода он прожил один. А на исходе зимы приехала Юзя — убедить его, что надо бросать деревню, бежать из чернобыльской зоны.
— Петрочек, миленький, поедем. Наш сын имеет большую, трехкомнатную квартиру. Дает нам отдельную комнату. А как мы пропишемся, тебе, как чернобыльцу, могут дать однокомнатную. Сын так сказал. Он подполковник уже. Может и полковником скоро станет. Будем жить припеваючи…
Мамута особо не возражал, но приводил свои рассуждения:
— Ты все правильно говоришь. Но не готов я. Памятник Татьяне надо поставить. Годовщину справить. Пчелы на днях облетались. А там куда их денем? Может, до осени тут поживем? Увидишь, как у нас летом. Картошка растет чистая. Мед — тоже чистый. Ну, грибы, ягоды нельзя… А километров семь-восемь пройти, так можно собирать. Может, слишком напугали радиацией. Вон в Саковичах тридцать кюри с гаком. Вдвое больше, чем у нас. А и там люди живут. Приезжал один дедок меду купить. И знаешь, что он сказал? Все его ровесники, которые переехали, отсыпались. А он живет. Врезались слова его: старое дерево не пересаживают.
Юзя молча слушала, но через день-два снова начинала разговор про переезд:
— Поедем, Петро. И жена тебе советовала бежать отсюда. Мудрая была женщина. Ну чего ты уперся? Пчел на сыновой даче поставим. Пришлет сын грузовик. Заберем всех и перевезем.
— До осени буду тут. А там — посмотрим. А ты как хочешь. Чернобыль — это надолго. Успеем от него убежать. Между прочим, Татьяна заболела до аварии. Ну, до радиации. А я теперь хорошо себя чувствую. Я ж еще не слабак? — игриво поглядывал Мамута на Юзю.
— Да нет, мой дорогой. Ты еще мужик — на диво. Верно, пчелки тебе способствуют. Силу дают, — нежно прижималась к нему Юзя, жадная до любви, как и в те послевоенные годы, когда познакомились. — Ты мой самый дорогой и самый сладкий, — искренне признавалась она. — У меня было два законных мужика. С первым прожила два месяца. Со вторым — двадцать лет. Он разведенщик. Первую семью бросил. Двое дочек было. Сперва мы неплохо жили. А как начал выпивать, то и кончилась наша любовь. А с тобой я тут как в раю. Не вижу я тех радионуклидов. Не чувствую их. И голова не болит. И во рту не сушит. И спится после твоих объятий как никогда раньше. А еще знаешь? Ну, молодым кажется — все еще впереди. Целая жизнь. Натешимся. А теперь все иначе воспринимается. Неизвестно, что ждет завтра.
— Теперь — каждый раз как последний раз, — захохотал Мамута, обнял, поцеловал Юзю.
Посадили огород. Построил Петр Евдокимович новый парничок, больше, чем прежний: Юзя сказала, что очень любит выращивать помидоры. Марина Сахута дала рассады. И выросли помидоры на славу. Радовалась Юзя, как ребенок. Все реже заводила она разговор о переезде. Больно понравилась ей Беседь, лес, одно горевала, что нельзя собирать грибы и ягоды.
Как-то выбрались они в лес. Шли вдоль Беседи, чуть не до самых Белынкович: в районке писали, что там чистая зона. Набрали по кошу грибов: боровиков, лисичек, маслят. Грибов наросло много, хоть косой коси, выбирали только самые молодые. Когда возвращались, на Бабьей горе сели отдохнуть. Хатыничи отсюда как на ладони. Еще почти все хаты стояли, только новые пятистенки хозяева забрали, некоторые продали. Зато деревья роскошествовали: густые вербы, высокие развесистые клены и липы. Петр Евдокимович рассказывал, какими были Хатыничи после войны, как строились люди, выбирались из сырых и темных землянок. Петро тоже построил новый дом, поскольку старая, тещина, хата уже врастала в землю.
Юзя слушала, под солнцем разомлела, сняла сапоги. И Петро разулся, снял рубашку.
— А может, давай искупаемся? Хоть Илья уже в воду помочился. Но погода-то теплая. Вода чистая.
— Так я ж без купальника, — спохватилась Юзя. — Не думала про купанье. А тут и мне захотелось…
— Милочка моя, зачем же тут купальник? Мы с тобой как Адам и Ева. Вот в их костюмах и будем плавать. Никто за нами не подсмотрит. Никто не помешает. Разве только солнце да аисты. Вон ходят по лугу. Смело раздевайся, — Петр Евдокимович отошел к густому березняку, чтобы Юзя не стеснялась.
Среди березняка цвел вереск, гудели шмели, пчелы. В воздухе разливался пьянящий аромат медового цвета.
— Ходи сюда, Юзя! — позвал он. — Тут очень хорошо…
Юзя приблизилась к нему, на ходу расстегивая кофту.
— Ох, как вереск пахнет! Чудо! Гляди, и пчелки гудят. Могут ли наши долететь сюда?
— Могут. По прямой тут каких-то две версты. Они ж нюхом чуют, что тут меньше радионуклидов. А я хочу тебя целовать…
Они целовались. Голые тела отражались в зеркальной глади реки. Вода была уже темноватой, поскольку солнце не поднималось так высоко, как в начале лета. И влюбленные уже давно немолодые, но им хотелось жить и радоваться, наперекор всякому лиху, а прежде всего — Чернобылю. Юзя привезла с собой книгу о любви. Мамута где-то читал про «Кама-Сутру», но никогда не видел. А когда полистал, почитал, понял, что жизнь прожил, детей наделал, а заниматься любовью не научился. Временами он думал, что они с Татьяной были очень целомудренны. Мало целовались, любовью занимались, чтобы рожать детей, а не для наслаждения. Для этого у них не было времени, да и умения, даже говорить о любви стыдились. А с Юзей все было иначе.
— А знаешь припевку? — игриво взглянула на него Юзя. — Тогда слушай:
Міламу надоечы я давала стоячы. Ці ж для дробязі такой на зямлі ляжаць сырой?
— Не согласен. Любовь — это не мелочь.
Тем временем Юзя сняла кофту. Снимать лифчик не спешила. Мамута расстегнул сзади крючки, повесил лифчик себе на шею, улыбнулся:
— Самое лучшее в мире ярмо.
Он нежно поцеловал Юзину грудь. Затем опустился на колени. Бесшумно упала на песок юбка. Тогда он поцеловал ниже пупка Юзин живот. Она тоже опустилась на колени, на локти.
— Ну что, моя милая, проверим способ наших предков. Не лежать же на земле сырой. Лучше четыре точки опоры.
И Он вошел в Нее. И только нежно-ласковое солнце видело это.
Затем они купались. Но недолго, поскольку вода была уже холодная, слишком бодрящая. Юзя лишь окунулась и сиганула на берег. Мамута немного поплавал, даже нырнул раза два, но вскоре выскочил из воды, шел, ощущая мокрыми пятками ласковый песок. И так ему захотелось лечь на теплый песок, как в детстве, перекатиться, а потом — всему в песке, словно в серой кольчуге, — нырнуть в воду. Но сделать так он не отважился: казалось, что под каждой песчинкой затаился невидимый, страшный враг — радионуклид-убийца.
«Проклятый Чернобыль! Откуда ты свалился на нашу голову?!» — он тихо выругался и полез на гору, будто сразу почувствовал тяжесть прожитых лет.
Потом они сидели у костерка, жарили сало на прутиках, ели красные помидоры, которые вырастила Юзя в парнике. Мамута прихватил из дома чекушку, и она была весьма кстати. Выпили по чарке.
— За нашу любовь! Пусть она не кончается, а крепнет и крепнет… — Юзя смотрела на Мамуту, и в светло-карих, зеленоватых глазах он увидел преданность и какую-то необычайную искренность.
— Пусть будет так! — согласился он.
После обеда Юзя разостлала возле кострища куртку, легла на ней, сладко потянулась. Из-под кофты соблазнительно выглядывали бугорки грудей. Мамута не сдержался, чтобы не поцеловать ее, пальцы сами начали расстегивать пуговицы.
— Искушаешь ты меня, милочка. Хоть ты штаны еще раз снимай…
— А что тебе, трудно снять? Или лень? Так я помогу, — хохотала Юзя, потом тихо добавила: — Не надо. Побереги себя. Знаешь, Петрочек мой любимый, мне кажется… Ну, у меня такое ощущение, что я никогда не была так счастлива, как сегодня. Нет, по-вашему: сянни. Сянни я самая счастливая бабуся. Влюбленная бабуся. Чтоб ты знал, сколько ночей я плакала, когда ты уехал. Даже не попрощался. Я понимала. Все понимала, но от этого было не легче. Кто мог подумать, что я брошу все и приеду к тебе! Да в Чернобыльскую зону! А по-моему, это зона любви. И сегодня, нет — сянни было как никогда хорошо. Ой, Петечка, напоил ты бабусю. И хочется говорить такое, о чем и говорить стыдно… Будь таким нежным всегда. И жадным, и сильным, и неутомимым. Подожди, я не все сказала. Никогда не думала, что мы будем заниматься любовью. Знала, что ты не молод. А теперь… Не хочется мне никуда отсюда ехать. Тут райская зона. Не радиационная, а зона радости. А может, наша любовь победит эту чернобыльскую напасть? Ты ж говорил, что мед чистый…
— Да, проверял. Мед очень хороший.
— Грибы, говоришь, дальше тоже чистые. Минчуки ездят по грибы за десятки, а то и сотни верст. А мы прошли каких-то десять. Ни тебе горючее жечь, ни в электричке давиться. Это ж чудо! А эта гора… Наши объятия тут и перед смертью можно вспомнить. И не четыре точки опоры, как ты говоришь. А шесть. Я ж и цыцками в песок упиралась. Ой, болтушка я. Напоил бабусю. От и хочется говорить про любовь.
— Ой, милая Юзя, ты у меня камень с души сняла. Потому что я порой укоряю себя, что не послушался тебя. Уперся, как баран. Заставил и тебя жить тут, в зоне. Откуда почти все посбегали.
— Ну, а Бравусовы живут. У них же дом в Белой Горе. А они тут. Знаешь, о чем я подумала? Как-то ты сам говорил, что хорошо коня иметь. Давай купим. Помню, в какой-то детской книжке описывается поездка за грибами. Поехали на коне. Где-то в России. Нарезали целый воз груздей. Меня это так впечатлило. Кажется, Тургенев писал. Он же любил описывать природу, охоту.
— Нет, это, должно быть, Аксаков. Он очень интересно описывал ловлю рыбы. И про поездку за грибами. А про коня и я подумал, собирая грибы. Но трудно это. И работы для коня мало в нашем хозяйстве. Лучше Бравусову буду чаще помогать. Ну, за кобылой его смотреть. Сена предложу, чтобы смелей попросить. Он так и говорит: берите, если надо. А мы купим козу. Сено есть, веников навяжем для нее на зиму. Ну что, моя радость, пока коня у нас нет, потянемся домой. На своих двоих…
— А я с тобой готова на край света. И ты — моя радость. Говори чаще ласковые слова. Жизнь такая короткая. И столько беды на свете. То Чернобыль, то ГКЧП, то другое лихо…
После отдыха, купания, хорошего обеда коши с грибами показались легче. Пришли домой они довольно быстро. Юзя сразу взялась сортировать грибы.
Все это промелькнуло в голове Мамуты, пока шел до ручья, умывался холодной родниковой водой, и снова, в который раз подумал: вода чистая, как и раньше, ну где тут радиация? Он уже ступил на крыльцо, когда внезапно отворилась калитка, и во двор зашли Владимир Бравусов и Марина. Оба прихорошенные, Бравусов гладко выбритый, в чистой белой рубахе, Марина в зеленой кофте, из-под которой виднелась белая блузка, в красно-желтой веселой косынке. Бравусов нес трехлитровую банку молока.
— О, какие гости к нам! — с радостью воскликнул Мамута. — Погляди, Юзя, кто к нам заглянул!
И Мамута, и Юзя искренне радовались гостям. Женщины взялись готовить стол, мужчины сели на крыльце побалакать про житье-бытье. Конечно же, припомнили недавнее ГКЧП, развал КПСС.
— Раньше такое, хвактически, не могло и присниться. Восемнадцать миллионов коммунистов разом стали членами преступной организации. Разве это не издевательство над народом? Ну от скажи, Евдокимович, правильно я думаю?
— Так, Устинович, мыслишь ты правильно. И я так думаю. Если верхушка зарвалась, а точней — оторвалась от партийных масс, от народа, так они преступники. Партию развалили, а теперь все посыплется. Вслед за прибалтами расползутся по своим квартирам все.
— Партия, хвактически, цементировала государство. Ето был стержень всей политики. А теперича на чем будет держаться? На религии? Так у нас же разные конхвессии. И каждый молится своему боженьке. Говнюки ети гэкачеписты. Ничего не смогли сделать. Только навредили, — с досадой плюнул Бравусов.
Мамута был согласен с мыслями Бравусова, однако у него имелось другое мнение насчет независимости и государственности Беларуси, но он понимал, что бывший участковый его мысль не поддержит, а спорить с гостем совсем не хотелось, тем более что их спор ничего не решит в историческом плане: будет то, что решат в Москве или еще дальше — за океаном.
Ужинали весело. Тон задавали женщины, особенно Юзя старалась. Мамута и не знал, что у нее столько остроумия, юмора. Под грибы опрокинули по чарке, понятно, не по одной.
— Третья чарка, хвактически, за любовь. За вас, дороженькие женщины! Что бы мы делали без вас? Как волки, сидели бы дома. А благодаря вам и в зоне можно жить. И радоваться. За вас, дорогие!
Бравусов одним духом осушил рюмку. Юзя незаметно подмигнула Петру: дескать, за нашу любовь и радость. Все дружно закусывали грибами с картошкой.
— Вы дело говорите, Устинович. Мне тут лучше, чемся в столице. Не пью никаких таблеток. Ни адельфана, ни анальгина. Никакой химии, — взволнованно и искренне призналась Юзя.
— Лучшее лекарство — две капли воды на сто граммов водки, — громко захохотал Бравусов. — Хвактически, любую болезнь побеждает ето лекарство. А жить можно и в Хатыничах. Свояки зовут меня в Белую Гору. И хата стоит там. А я не хочу. Там те же самые нуклиды. Зато ж туточки вольница! Делай что хочешь! Земли бери сколько хочешь. Нам с Матвеевной хорошо тут, — он обнял за плечи Марину, а сидели они бок о бок на деревянной лавке. — Юзя, а как ето вас по батюшке? Вылетело из головы.
— Зовите просто Юзей. Ну, если хотите, чтобы представительно было, то — Юзефой Иосифовной. Или Язэповной. Это более по-белорусски.
— Так что, Сталин по-белорусски будет — Язэп Виссарионович? — хмыкнул Бравусов.
— А что? Конечно, так и будет, — смеялась Юзя. — Вы закусывайте, а то картошка остынет. Грибы чистые. Откуда мы принесли, Петя?
— Из-под Белынкович.
— Ого, — удивилась Марина, — как далеко вы ходили.
— Ловчей было бы на коне. Мы с Петром Евдокимовичем, — Юзя подчеркнуто назвала хозяина полным именем и отчеством, поскольку заметила, что сельчане называют своего бывшего директора школы именно так, — вспоминали в лесу… Ну, где-то прочитанное, как в России целехонький возок груздей насобирали. По грибы ездят там на коне, — Юзя глянула на Петра, дескать, я подвела разговор к нужной теме, а ты заправляй дальше.
— Ну, по грибы ездят редко. Можно и пешком сходить. А вот в хозяйстве конь нужен почти ежедневно, — начал Мамута. — То дров привезти, то сено, то картошку…
— Так в чем проблема, Евдокимович? — перебил его Бравусов. — Я завсегда говорю: когда надо, тогда и берите. Моя кобылка в ваших руках. Не стесняйтесь! Она частенько прогуливает. Застаивается.
— Нет, Устинович. Мы так не согласны. Мы готовы помогать. Ну, чтобы вместе ухаживать. Вот мы, как грибы собирали, об этом и говорили. Я очень люблю лошадей, — Юзя разволновалась, расстегнула пуговицы кофты, будто они сжимали ее. — Под Минском есть школа. На станции Ратомка. Там учат на лошадях выступать… Наш сын, Петр Петрович, теперь он уже командир батальона. Подполковник. Когда был школьником, ездил в Ратомку на занятия. На спортивных соревнованиях выступал. Хочет в Хатыничи к нам приехать. Вместе со Славиком. Это внук наш. Моя мечта, чтобы самим купить коня.
— О, молодчина, Иосифовна, ну, или Язэповна. Я себе думаю иной раз: когда Мамуты сбегать надумают? Так я вам жеребенка выращу! — подхватился Бравусов. — За ето надо выпить!
— Володя, ты что-то распетушился! Хватит! — толкнула его под бок Марина. — Стемнело уже. Пойдем домой.
— Мы не часто видимся. Домой успеем. Хозяйство присмотрено. И мы ж не пьем, а лечимся. Радиацию перебарываем, — улыбался Бравусов. — Так что, за дружбу, переходящую в любовь, — поднял он рюмку. — И мы победим проклятый Чернобыль!
Дальше разговор крутился вокруг лошади: отавы надо накосить, овса прикупить, привезти дров. А Юзя подбросила еще, так сказать, бревнышко в костер беседы: сказала, что собирается завести козу.
— Устинович, у вас в Белой Горе есть свояки. Может, разузнаете, не будет ли кто козу продавать?
— Разведаю. Обязательно. Козье молоко очень полезно. Как моя матка говорила: очень пользительно.
— Ой, мы рады, что вы серьезно думаете хозяйствовать, — искренне порадовалась Марина.
— Мы ж тут, как альпинисты, связаны одной судьбой, — задумчиво сказал Мамута и взялся за бутылку.
Но Марина решительно возразила:
— Петр Евдокимович, хватит. Ну, сколько можно?
— Матвеевна, любименькая-родненькая. Оглоблевую можно. И пойдем домой, — махнул рукой, словно шашкой, бывший участковый.
Был поздний августовский вечер, когда гости и хозяева вышли из хаты. На небе высыпали звезды, яркие, мерцающие, воздух дышал бодрой прохладой.
— Бабоньки, настрой такой хороший. Душа песни просит. Пусть Боженька, если он есть, услышит, что живут хатыньчане и радуются, — нарочито громко говорил Бравусов. — Ну, начинайте! Любую, какую знаете:
начала Юзя высоким чистым голосом.
дружно подхватила вся веселая компания.
Когда песня кончилась, Бравусов громко захлопал в ладоши:
— Ну, молодчина, Юзя! Хвактически, артистка! Как тебе удалось, Евдокимович, завербовать в нашу глушь… Да еще радиационную глушь такую голосистую птицу?
— А ты думал, что я уже ничего не стою… — начал Мамута, но Юзя его перебила:
— Устинович, секрет простой. С милым рай и в радиационной зоне. Давай еще попоем…
широко, распевно затянула Юзя.
Песню подхватила Марина, подтянули и мужчины. Мамута никогда не слышал раньше, чтобы Марина пела, ни разу не видел ее в клубе на танцах. Дома присматривался тайком и с тихой радостью отметил, что она помолодела, расцвела поздней женской красотой, как бывает расцветут в палисаднике георгины после первых заморозков.
И Юзя изменилась за весну и лето, прожитые в Хатыничах. Да нет, она не постарела, хоть малость и усохла, постройнела, поскольку некогда было сидеть у телевизора, не набивала живот довольно дешевой вареной колбасой, в которой крахмала больше, чем мяса. Движения ей хватало, да и в постели не ленилась. «Может и правда, поживем еще. Наперекор Чернобылю», — мелькнула мысль в разгоряченной рюмкой, затуманенной песнями голове Мамуты. А еще он почувствовал неизведанную ранее жажду жить. Жить наперекор всякому лиху!
От Беседи дохнул упругий влажный ветер с ароматом надречного тумана, водорослей, мокрых лозовых кустов.
— А ночь будет ядреная, — подернула плечами Марина. — Не нужно дальше нас провожать. Хватает вам за день топанья. И по грибы так далеко ходили.
— На будущее лето, хвактически, поедем по грибы на коне. Сядем, как паны, и покатим. Нечего ноги сбивать, — сказал Бравусов.
— Ой, долго ждать! Я думала еще в этом году съездим. Как ты, Марина? — по-дружески обняла Юзя Марину, будто хотела согреть ей плечи.
— Я за ето… По опята в самый раз на телеге. Мой отец ходил за опятами не с кошем, а с мешком. Они не крошатся, не ломаются. Так вот отец нарежет мешок опят, на плечи — и домой. Других грибов не собирал. Некогда было. Опята ж поздние, работы мало. Можно и по грибы сходить.
— Ну что ж, раз пошла такая пьянка, — громко хохотнул Бравусов, — значит съездим в этом году. Обязательно. Сянни вы… Хвактически, уже далеко зашли. Давайте прощаться. Правду говорит Марина: ветер свежак. С юго-запада. Чернобыльский. Полынью пахнет.
— Ну, Устинович, где вы тут аромат полыни унюхали? — удивилась Юзя. — Ветер как ветер. Влажный, потому что река рядом. Прохладный, потому что осень на пороге. Ну, да пусть будет полынный. Ветер с горечью полыни… Молодцы, что пришли. Устроили нам праздник.
— Ето вам большое спасибо. За то, что накормили, за то, что напоили. И за песни. Хвактически, давно я так не пел, — искренне и взволнованно благодарил Бравусов.
— Ну, то еще приходите. Пусть еще будет один праздник, — также взволнованный, обрадованный неожиданной встречей, сказал Мамута.
— Нет, теперь вы к нам. Давайте в следующую субботу. Или в воскресенье. Управитесь по хозяйству — и приходите, — пригласила Марина. Увидела, что расчувствовавшийся Бравусов полез обниматься к Мамуте, не стерпела: — От не люблю, когда мужики целуются!
— С женщиной, хвактически, интересней, — Бравусов трижды поцеловал Юзю.
Тогда и Марина чмокнула в щеку бывшего учителя, а с Юзей они искренне, как давние подруги, расцеловались.
Мамута и Юзя повернули на свою Кончанскую сторону, а Бравусов с Мариной направились на Шамовскую сторону — так раньше хатыньчане условно делили большую деревню. Правда, граница этого раздела проходила немного дальше, где с поля бежал неширокий выгон-дорога, а на болото к Беседи вел узкий проулок, аккурат вдоль хаты Порфира Дроздова, бывшего продагента, Марининого дяди.
Почти полная луна уже довольно высоко поднялась над лесом. Мамуте захотелось провести Юзю по взгорью — показать, как блестит Беседь в лунном сиянии.
— Юзя, дороженькая, знаешь, какое возникло желание?
— Знаю. Хочешь поцеловаться. И я — тоже.
— Я хочу поцеловать тебя на взгорье. Чтобы ты увидела, как сверкает, переливается Беседь под луной. Это удивительная красота.
— Ну так пошли.
— Но на той тропке, верно, густая роса. Да и поросла она бурьяном, некому там ходить. Будем мокрыми по уши. Давай лучше тут поцелуемся.
Они стояли посреди безлюдной улицы и целовались. Как молодожены.
Мамута глянул на луну, которая на глазах светлела, будто из нее испарялись багряность и желтизна, которые были, пока она висела над темной зубчатой стеной леса. Теперь луна сверкала, переливалась синевато-бледным сиянием и, будто магнит, притягивала к себе.
— Вот гляжу на луну, на звезды, — нарушил тишину ночи Мамута. — Какая это бездна — небо! И земля — тоже бездна. И душа человеческая — разве не бездна? Сколько в ней всего! И хорошего, и дурного, и таинственного, и неизведанного…
— Ой, Петрочек ты мой, не забирайся так высоко. Аж в космос. Лучше думать о земном, — Юзя взяла его под руку, тесней прижалась, будто боялась, что старый фантазер взлетит в небо.
Что ж, земное — так земное. Он вскинул ей на плечи полу пиджака, обнял. Так, обнявшись, будто жених и невеста, они шли по безлюдной, пустынной деревенской улице.
— А знаешь, о чем я подумала? — И, не ожидая ответа, Юзя говорила дальше: — Мы уже когда-то об этом толковали. Но все равно думается. Сожженная деревня в войну потом возродилась. А Чернобыль, видно, ее сжег невидимым огнем навсегда. А может, возродится? Такая вокруг красота! Беседь, лес, земля плодородная. Только б жить и жить…
— Может, и возродится. Но сильно нескоро… Жаль, только жить в эту пору прекрасную уж не придется…
— Ну что ты так грустно? — перебила Юзя. — Будем жить! Недаром я сюда приехала. Столицу бросила. Хозяйство заведем. Свой медок есть. Будет козье молочко. Пользительное. Как Бравусов говорит. И грибов припасем. И соседи есть. Песни будем петь. Назло Чернобылю!
— Ты — молодчина, Юзя. Грех тебя не любить, — Мамута поцеловал ее в прохладную щеку.
— А я тебя люблю давным-давно. И навсегда.
Юзя повернулась, крепко обхватила Мамуту за голову и впилась в губы. Словно делала это в последний раз.
Серебристо-белый месяц все выше поднимался над Беседью.
Хроника БЕЛТА, других мировых агентств, 1991 г.
19 сентября. Минск. Председателем Верховного Совета Беларуси избран 56-летний Станислав Шушкевич. Для победы ему понадобились два дня борьбы и три тура голосования..
20 сентября. Кабул. Лидеры «пешаварской семерки» требуют отставки президента Наджибуллы.
22 сентября. Тбилиси. Здесь произошли жестокие столкновения сторонников президента Гамсахурдиа с силами оппозиции.
24 сентября. Париж. Газета «Монд» напечатала интервью президента Польши Леха Валенсы, в котором он заявил: Европа обманула меня — не дала обещанной помощи.