По давней привычке, каждое утро Георгий Акопян обходил территорию завода. Он хотел своими глазами увидеть, что где сделано, чтобы на планерке слушать пояснения заместителя, главного инженера, прораба, их оправдания, а потом показать, что он все знает. И вот этим сырым, промозглым утром Акопян вытащил из нижнего ящика шкафа, который стоял в приемной, свои резиновые сапоги и начал обуваться. Секретарши еще не было, она так рано не приходила. Натянул сапоги, невысокие, коричневые — он не любил черного цвета, заправил в голенища джинсы.

Во дворе влажный ветер чиркнул по лицу, чуть не сорвал с головы берет. Георгий натянул его ниже, застегнул на все пуговицы куртку. Взглянул на небо, ища просвета в тучах, и вдруг встал как вкопанный: на высоченной трубе, возвышавшейся над цехом обжига клинкера, трепетал бело-красно-белый флаг. Кто ж его туда поднял, шевельнулась мысль, это ж смелость надо иметь. И приказывать не пришлось. Добрались и до нас бэнээфовцы. И снять не имеешь права. На днях читал в газете, что бело-красно-белый флаг уже взвился над могилевским горсоветом.

Георгий Акопян окинул взглядом мрачные громоздкие коробки мертвых цехов, в их пустых окнах не светилось ни единого огонька. И флаг над мертвыми строениями был единственным, так сказать, светлым объектом. А внизу на территории завода возвышались горбатые, будто спины огромных, сказочных мастодонтов, груды земли, глины, меж ними тускло поблескивали лужи. В одну из них чуть не вступил Георгий.

Тем временем рассвело, там-сям слышались голоса рабочих, сердито урчали, будто недовольные, что их разбудили, моторы машин. Возле бульдозера ковырялся человек. Акопян подошел к нему, поздоровался.

— Хреново дело, Георгий Сергеевич. Соляры кот наплакал. Не на чем работать. И зарплаты нет. Когда будет? А то хлеба не за что купить. Е-мое, что ето за жисть такая!

— На следующей неделе будет зарплата. Вчера дал телеграмму Кебичу. Председателю Совета Министров. Обещал…

— Ну, ето еще не факт, что деньги будут. Обещанного три года ждут. Или еще говорят: обещание рот не порвет. А сянни уже тринадцатое сентября. Во, резко похолодало. Картошку надо выбирать, — гундосил осипшим голосом бульдозерист, зрелых лет мужчина, с седыми висками, с красным обветренным лицом. — Планировал на выходные… Ну, картошку копать. А тут передают, что будет дождь. Может бы, сянни вырваться, га? Все равно денег не платите.

— Нужно прибирать территорию. Скоро пуск завода. А картошку можно выкопать и через неделю.

— Етая приборка нигде не денется. А кортошку может морозец прихватить. Тут вам не Кавказ. У нас холодней.

— А при чем тут Кавказ? Я родился в Беларуси, на Могилевщине. Отец партизанил тут. А после войны район поднимал. Так что нечего мне Кавказом тыкать, — взорвался Акопян.

— Я не тыкаю. Я сказал, что у нас другая погода. И нечего кричать, — хмуро глянул бульдозерист, сжимая грязной спецовкой большущий гаечный ключ. Акопян знал бульдозериста, не раз видел его в подпитии, и жил он в соседнем доме.

Новым микрорайоном, в котором получили квартиры заводчане, бывшие деревенские в своем большинстве, Акопян мог гордиться. Это он выбивал фонды, материалы, дневал и ночевал на строительстве жилья. Жилых домов настроили, а завод стоит мертвый, хоть он уже три года должен давать продукцию. Сперва пуск сорвал Чернобыль, а теперь тормозит сплошное безголовье, царящее во всей большой советской стране.

Вернулся он в кабинет в плохом настроении. Снова защемило сердце, пришлось взять таблетку нитроглицерина. Плохо начинается день, грустно подумал он. В это время пронзительно зазвонил телефон.

— Ну что ты все жалуешься, Георгий Сергеевич? — узнал он голос заместителя министра. — Неужели ты не понимаешь ситуацию? Ну, нет сейчас денег. Ты думаешь, дал телеграмму — и все решилось? Не тут то было… Спихнули на меня. Поручили передать: можешь давать людям отпуск за свой счет. Пусть картошку убирают. Зима на носу.

— А кто так сказал? Так что, завод пускать не нужно? Ухлопали миллиарды. И коту под хвост? Разве это государственный подход?

— Георгий Сергеевич, дорогой мой человек, и я, и все в министерстве… И выше нас. Все это знают. А ты митингуешь. Не пустим нынче, на будущий год сдадим. Доведем до кондиции. Тут все сыплется, разваливается… Короче, денег пока что нет. Пускай людей в отпуска. И сам съезди куда-нибудь. А то без выходных пашешь там, как черный вол, — заместитель понизил голос: — А это сейчас никому не нужно. Как и твой завод. Министр в отпуске. Укатил к Черному морю. А ты распинаешься там. Будь здоров! И не бери все в голову. Бог не выдаст — свинья не съест. Обнимаю!

Акопян долго держал трубку, будто лишился сил, не мог протянуть руку и положить трубку на аппарат. Значит, из его грозной телеграммы: срывается пуск завода, коллектив требует возобновить финансирование — получился пшик. С большого грома малый дождь. Конечно, он не надеялся, что позвонит сам премьер, но его заместитель или министр могли бы поинтересоваться, а то и приехать, разобраться на месте, либо вызвать его, Акопяна, для доклада. Значит, действительно пуск завода никому не нужен.

Он сидел обвявший, как ботва после мороза, ему ничего не хотелось делать. Чувствовал, как затылок все сильней наливается тяжестью — значит, поднимается давление. Во рту сделалось сухо и горько. Попросил секретаршу приготовить чаю, но некрепкого. Выпил таблетку адельфана, чтобы немного сбить давление.

— Мне нужно обдумать одно дело. Полчаса ни с кем не соединяй. Говори: на территории, — предупредил секретаршу.

А сам лег на узкий жесткий диванчик, стоявший вдоль стены. Под голову положил куртку, наверх берет — услышал от него запах одеколона, накрылся пиджаком. Закрыл глаза, но в голове, будто на звуковой пленке, прокручивался недавний разговор с заместителем министра, всплыло красное обветренное лицо бульдозериста, на фоне густых темно-серых облаков трепетал бело-красно-белый флаг. Кто-то же его встащил… Кому флаг. А у меня из головы не выходит печь размола клинкера. Дорога для подвоза сырья не закончена. Узкоколейка от станции не доведена до завода. Осталось каких-то полтораста метров. Рельсов не хватило. Шпалы уложили. Все подготовили — рельсов не привезли. Ну и бордель! Если сейчас не сделаем, до весны шпалы растащат. Начинай все сначала. От, безголовье! Они думают: флаг повесили — и все само собой сделается. Но кто дал команду? Со мной не посоветовались. Я ж чужой, небелорус. Даже пьянтос-бульдозерист уел: тут вам не Кавказ.

Акопян повернулся на другой бок с надеждой хоть на четверть часа задремать, отключить свой «компьютер». Но рой мыслей не покидал голову. И вдруг так захотелось бросить к черту все и поехать в Армению. Есть там дальние родственники. Там уважают родство, знают свои корни до седьмого колена. Сестра Нина переписывается с теткой. И жена Алена просила не раз: «Давай съездим в Армению». Он был один раз в Ереване и то в командировке. С женою всего один раз был на Черном море, в крымском санатории «Беларусь». И вчера она говорила: «Когда возьмешь отпуск?» — «Какой отпуск? Завод пускать надо. Тысячи забот…» — «Ты посмотри на себя. Один нос остался. Исхудал, почернел… Про жену, про семью и думать забыл. Без денег сидим…» А может, поехать завтра в Минск? Проведать дочку, внука. А в понедельник в министерство. А что там решишь? Министра нет. К вице-премьеру не пробьешься без предварительной договоренности. Кебичу не до него… Вспомнил, что вчера водитель просил отпустить его в субботу — копать картошку. Ничего не имею: ни своей машины, ни дачи. Отдал силы и здоровье заводу, который никому не нужен. И неизвестно, когда он начнет работать. Зачем цемент, если все вокруг разваливается, рушится. Цемент нужен, когда кипит строительство.

Мысли снова повернулись к семье, жене. Вчера она упрекнула: зима впереди, а картошки одна корзина. Соседке привезли из колхоза четыре мешка. «И нам привезут. Не переживай. Уборка картофеля только началась». — «Ага, привезут. У тебя один завод в голове. И днем, и ночью о нем думаешь…» В последнем слове почувствовал намек, что давно не спал с ней. Нет желания, и что больно поразило — нет силы. Вот что значит работать без отдыха! Да частенько без обеда. А вечером приходилось и рюмку принимать на голодный живот. Вчера он обнял жену, поцеловал, она прильнула к нему… Но сил хватило только на поцелуи. Больше ничего не получилось. Впервые за их семейную жизнь вышла осечка.

Алена вместо того, чтобы утешить, успокоить его, заплакала, начала укорять, что он завел себе молодую, что крутит с секретаршей, домой приезжает с пустыми штанами… Эти слова его сильно впечатлили и уязвили. Долго не мог заснуть. А тут еще заводские заботы, разговор с заместителем министра, неурядица кругом. Холодина и неуютность.

В голове будто засела мысль-заноза: что делать? Где выход? Невольно вспомнил отцовский рассказ: когда его вознамерились турнуть из партии, из кресла первого секретаря райкома, он из Лобановки рванул в Москву к Георгию Маленкову. И тот защитил, помог. А куда броситься ему, Георгию Акопяну? Ни в Минске, ни тем более в Москве его никто не ждет. Еще припомнился разговор с отцом про «черный след» Маленкова в Беларуси: разгром, который он учинил партийным кадрам в 1937 году. Отец не дослушал, решительно замахал руками: «Брехня, сынок! Теперь понавешали собак и на Сталина, и на его соратников. Маленков приезжал тогда с Яковлевым. Так того через год расстреляли. А Маленков пошел на повышение. Вот так, душа любезный. Сталин разбирался! Знал, кто чего стоит».

ОТ АВТОРА. Как и в предыдущих романах, позволю себе публицистическое отступление. Колоритная фигура ближайшего сталинского соратника Георгия Маленкова меня интересует давно. Еще в детстве, когда читал газеты, которыми были оклеены стены нашей хаты, часто бросалась в глаза его фамилия, мордастое лицо на фотоснимках. А потом, когда после смерти Сталина намного сократили налоги — Маленков тогда был председателем Совета Министров СССР, делал доклад, — народ всю свою благодарность направил на него. Вот тогда мои односельчане начали опрокидывать за его здоровье полные стаканы, которые окрестили «маленковскими».

В трагическом 1937-м заведующий отделом партийных органов ЦК Маленков приезжал в Минск вместе с Яковом Яковлевым, заведовавшим отделом сельского хозяйства ЦК. Мне довелось читать стенограмму пленума ЦК Компартии Беларуси, проходившего 29 июля 1937 года. Всех выступающих гости из Москвы забрасывали вопросами, не давали говорить. Вот яркий пример. Выступает председатель Слуцкого окрисполкома Жолудов. Яковлев перебивает его, называет «польским шпионом» и делает вывод-приговор: «Я думаю, что таким людям нечего делать ни в ЦК Белоруссии, ни в нашей партии».

Председатель: Есть такое предложение — предложение тов. Яковлева проголосовать. Кто за то, чтобы предложение т. Яковлева принять? Прошу проголосовать. Прошу опустить. Кто против? Нет? Ваш партийный билет.

Жолудов: Я не знаю. Я апеллирую к пленуму, разберутся, конечно, но я вредитель, так, по-видимому, получается…

Яковлев: Так получилось.

Жолудов: Я вредителем никогда не был. Я вышел из пролетарской семьи, боролся на фронтах. Ну что же… — отдает партийный билет.

Из 24 выступавших на пленуме 20 были расстреляны, среди них тогдашний Первый секретарь ЦК Василий Шарангович, первый белорус на этом посту. До него нашими партийцами руководили небелорусы. В том году КПБ потеряла 40 процентов своих членов. Были расстреляны сотни советских, хозяйственных руководителей, армейских командиров, ученых и писателей.

Случаются в истории удивительные, роковые совпадения. Ровно через год — 29 июля 1938-го Яков Яковлев был расстрелян как враг народа: «за что боролся, на то и напоролся». А Маленков вскоре стал секретарем ЦК, в августе 43-го возглавил Комитет при СНК СССР по восстановлению разрушенного хозяйства в освобожденных от фашистов районах. Проявил на этой должности превосходные организаторские способности.

Гнев товарищей-соратников настиг Георгия Маленкова в 1961 году: за грубые нарушения Устава партии, социалистической законности и антипартийную фракционную деятельность его исключили из КПСС. Умер Маленков в 1988-м на восемьдесят седьмом году жизни. Недаром говорят: пока толстый сохнет, так худой сдохнет. К слову, долго жили и ближайшие соратники Сталина — Молотов и Каганович. Неужели не мучили их угрызения совести?

Георгий Акопян с трудом поднялся, причесал поредевшие кудри, в которых с каждым днем появлялось все больше седых ниток-волосинок: неумолимое время ткало свою паутину. Печально подумалось: тогда было суровое время, но и теперь не легче. Только что не стреляют, не отбирают партбилеты. Зато сами партийцы кладут их на стол, сами пускают себе пулю в лоб. Позвал секретаршу, спросил, кто хотел с ним связаться.

— Звонил лесничий Акулич из Белой Горы. Через полчаса будет еще перезванивать.

— Позовите главного инженера, заместителя по строительству…

Закрутили его, взяли в плен обычные, будничные заботы и проблемы большой стройки. На планерке Георгий пересказал разговор с заместителем министра своим ближайшим помощникам.

— Устное разрешение — штука хитрая, — покрутил носом главный инженер. — А как пуск завода сорвется, тогда спросят: почему народ распустили? Кто разрешил?

— Ну, так денег же не дают, — парировал заместитель по строительству. — Завод в этом году пустить не удастся. Еще столько работы! Тем более там, наверху, никому наш завод не нужен.

— Короче, сделаем так, — решительно сказал Акопян. — Кто не сильно занят и хочет взять отпуск, отпускайте. На две недели за свой счет. Пускай убирают картошку. Готовятся к зиме.

Открыла дверь секретарша, сказала, что снова звонит лесничий.

— Все свободны! — Акопян снял трубку.

— Георгий Сергеевич, день добрый! Не пробиться к вам. Давно мы не виделись. Приглашаю на охоту. А то утки скоро отлетят на юг. За Белынковичами, в чистой зоне, есть озеро. Там уток — туча. Давайте завтра с утра и махнем туда. Ну как?

— И хочется, и колется. Дел разных полно.

— Делам всегда конца нет. Охота — дело сезонное. Сегодня можно — завтра нет. Так что поехали. Данила Баханьков будет. Вы же с водителем?

— Да нет. Отпросился… Картошку копать надо.

— А если поехать сегодня? На озере переночуем. У костра. Шандарахнем по антабке… А завтра до десяти он будет дома. Данила сидит без топлива. У меня только мотоцикл.

Акопян понял, почему так уговаривает лесничий: им не на чем ехать. И у него не ахти горючего, но вдруг так захотелось оказаться в лесу, весело погутарить, опрокинуть по «антабке»…

— Позвони через час. Тогда конкретно договоримся, — закончил он разговор.

День помалу разгорался. После обеда из-за туч пробилось яркое солнце и высветило на деревьях желто-красную листву — она напоминала раннюю седину в шевелюре еще молодого, здорового человека. Природа будто спохватилась, что наступает время бабьего лета, вымыла все вокруг бодрым осенним дождем, ветер посрывал сухую сморщенную листву, чтобы щедро раскрасить лес в осенние цвета. Воздух очистился, стал просветленным, прозрачным, как вымытое стекло.

Помалу улучшилось и настроение Акопяна. Все его мысли были об охоте. Заводские заботы отступили на второй план.

Они приехали на озеро, когда солнце еще не спряталось за деревья. Дмитрий Акулич развел охотников. Акопяна поставил на прогалинке, откуда был хороший обзор окрестности. Довольно большое озеро вытянутой подковой втиснулось меж леса. Наверное, с высоты оно напоминало след великана, заполненный водой, подумал Акопян, озирая окрестности, словно уже надеялся увидеть в вышине вереницу уток.

Метров за полсотни от него стоял Данила Баханьков. Сам лесничий вместе с водителем на старой плоскодонке пошуровали в камыши, густо укрывавшие противоположную сторону озера. Вскоре из камыша взмыла стайка уток, стремительно закружила над озером. Георгий не успел подготовиться, как увидел уток над головой. Вскинул ружье, почувствовал, что рука дрожит то ли от волнения, то ли от бессонной ночи, нажал курок — выстрела не было, даванул второй — грянул выстрел вдогонку стае. И ни единая утка не упала.

С досадой и растерянностью проводил глазами стаю птиц. Тут же бабахнул дуплетом Данила, две утки шлепнулись в воду. Также дуплетом снял двух уток лесничий.

«Везет же людям», — с досадой сплюнул Акопян, исподтишка выругался.

Остальные утки нырнули за макушки деревьев. Но одна отбилась, стремительно кружила над озером. Георгий торопливо заложил новый заряд. Утка приближалась, вскинул ружье, сильней прижал приклад к плечу, почувствовал, как такает сердце, поймал в прорези между стволов птицу, взял немного выше и даванул курок. Ему показалось, что выстрела не услышал, зато увидел, как подстреленная утка резко сложила крылья, спикировала вниз и бултыхнулась в воду. Лесничий с водителем проворно доставали добытую дичь. Акопян навел их на место, куда упал его трофей.

— Ого, какой качар! Красавец! — радостно крикнул лесничий.

Акопян сразу не сообразил, что качар — это селезень-красавец. Это он уразумел, когда увидел зелено-коричневую птицу, взял в руки. Вода стекла с перьев, с крыльев, ощутил слабую теплоту птичьего тела, совсем недавно бывшего полным жизни, проворства, первородной красоты. И вот его жизнь неожиданно оборвалась. Интересно, почему он остался, не полетел вместе со стаей? Отбился ли с перепуга, бросился ли искать свою подругу, подстреленную охотниками? И его настигла смерть. Георгию жаль было красавца селезня, и в то же время шевельнулась в душе азартная радость охотника от удачного, меткого выстрела. Если бы не попал, было бы стыдно: компаньоны-приятели сняли по две утки, а он ни одной. А так он может себя уважать, потому что еще имеет твердую руку и зоркий глаз.

Не мог знать Георгий Акопян, что это его последний трофей и последняя охота.

А в тот вечер они хорошо погутарили, посидели у костра, опрокинули не по одной «антабке». Были веселые анекдоты, шутливые охотничьи истории, вкусная, ароматная шурпа, которую умел готовить лесничий.

Георгий Акопян пил с опаской: помнил, чем кончился ужин месяц тому назад, августовским вечером в домике над Беседью. Да и принуждения — пить до дна — не было, а директор совхоза Данила Баханьков после нескольких «антабок» хмыкнул: пить, как и красть, надо осторожно. Настроение у Акопяна было отличное. Привезет жене красавца селезня — пусть знает, что он еще все может, сегодня у них все получится, он будет обнимать жену горячо и жадно, как в молодости, когда будил ее раза три-четыре за ночь…

Вернулся домой Акопян после полуночи. Алена ждала. Обрадовалась, когда увидела охотничий трофей. И действительно, они жарко целовались, и все у них получилось. Счастливая Алена улыбалась: «Ну во, видишь, побыл на природе. Отдохнул. И сила появилась. Бери отпуск. Немедленно…» Акопян не возражал, про недостроенный завод не сказал ни слова, поцеловал жену еще раз и вскоре заснул. И спал как пшеницу продавши.

Однако под утро схватило живот — проснулся от резкой боли. Сходил в туалет раз, другой, третий… Позвонил главному инженеру, сказал, что плохо себя чувствует, давление поднялось, не приедет на работу. «Может, какие лекарства нужны? Может, доктора прислать?» — сочувственно спрашивал коллега. «Да нет, спасибо. Мы тут разберемся…» Впервые Акопян не спросил, чем будет заниматься главный инженер, не дал руководящих указаний ни ему, ни другим специалистам. Что хотят, то пускай и делают. Раз высшему начальству этот завод до лампочки, так почему он распинался без выходных, без отдыха?

Сочувствие, забота главного инженера его по-человечески тронули. А они же столько раз спорили, чуть не брались загрудки. Однажды главный инженер даже положил на стол Акопяну заявление об увольнении по собственному желанию. Не один день потребовался директору завода, чтобы его соратник забрал заявление назад.

Целый день пролежал Акопян в постели. Под вечер поднялась температура. Его бросало в озноб. Алена не на шутку встревожилась, приложила губы ко лбу:

— Ой, ты же весь горишь! Что-то нужно делать…

Нашла таблетки, он послушно проглотил их. У него было полное безразличие к жизни. Не хотелось думать о заводе. В глазах будто застыла птица, которая вдруг поджала крылья и ринулась вниз — в последний полет.

Температура не спадала. Когда столбик ртути поднялся до тридцати девяти, Алена еще больше встревожилась, испугалась:

— Нужно вызывать «скорую». Ты весь горишь…

— Вызывай… — разнял запекшиеся губы Георгий.