© ООО Издательство «Питер», 2017

© Левшенко В. текст, иллюстрации, 2017

 

О себе

Я родился 18 ноября 1946 года в поселке городского типа Хотимске, который находится в Хотимском районе Могилевской области Белоруссии. До 1750 года он назывался городом Радзивилловым в честь литовского князя Станислава Радзивилла.

После Великой Отечественной войны, когда многие дома были сожжены отступающими гитлеровцами и люди жили в землянках, этот поселок лучше было бы назвать деревней.

Школьные годы чудесные, однако иногда необходимо и машину из грязи вытолкнуть. 1959 год. Автор – третий справа

Улицы не были освещены и не имели твердого покрытия. Весной и осенью на них царила непролазная грязь. Зимой, когда метель наметала огромные сугробы, движение вообще замирало, а летом малейшее движение воздуха поднимало в воздух столбы пыли. Тогда нельзя было сказать, что это поселок городского типа.

Первый заасфальтированный тротуар появился около райисполкома в начале 60-х годов прошлого века. Он был длиной порядка 40 метров. Рабочие делали его вручную все лето, разжигая огромный костер и растапливая куски асфальта в большом котле. Отец говорил, что это напоминает ему Москву двадцатых годов – в то время он жил там в детском доме.

Я помню, как в марте 1953 года умер Сталин. Это был солнечный весенний день, на всех государственных зданиях были вывешены флаги с черными лентами. Я спросил у родителей, почему, но ответа не получил. Я был еще слишком мал и не понимал, что в то время люди боялись даже имя его произнести.

Надо сказать, что отец был единственным в районе человеком, который, работая агрономом в передовом колхозе «3-й Интернационал», получал не трудодни, а деньги. Он считался областным работником, делал в колхозе какие-то опыты, и из области ему переводили зарплату.

Что такое трудодни, я прекрасно уяснил, работая в начале 60-х годов в том же колхозе помощником комбайнера. Я был механизатором и зарабатывал на уборке 1,75 трудодня в день. Правда, и вкалывали мы с 6 утра до 8 вечера. В конце сезона, длившегося более двух месяцев, я получил полмешка ячменя и около 5 рублей. Деньги я быстро истратил, купив бутылку шампанского, которое в то время стоило 3 рубля с копейками, чтобы отметить мое удачное завершение работы. А куры довольно долго, недели две или, может, три, кормились заработанным мною зерном. Так что я хорошо знаю, что это за зверь – трудодень.

С друзьями. Я справа, 1960 год

Окончив школу, я поступил в Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова, а то, что было дальше, я попытался изложить в рассказах, которые вам и предлагаю.

 

Камчатка

После окончания МГУ по распределению я был направлен в Институт физики Земли имени О. Ю. Шмидта Академии наук СССР (ИФЗ АН СССР, теперь ИФЗ РАН). Там я делал дипломную работу, опубликованную в сокращенном виде в журнале «Zeitschrift fur geophisik» (ФРГ), правда, к моей фамилии добавились еще несколько. В то время это было обычным явлением, и меня нисколько не огорчало, ведь это была моя первая публикация. Институт в то время был элитарным, однако кому-то надо было и работать. Блатные девочки и мальчики не очень-то любили выезжать в экспедиции, особенно в длительные.

Институт в то время вел экспедиционную деятельность на Камчатке. Занимался прогнозом землетрясений. По определению известного сейсмолога Е. Ф. Саваренского, под прогнозом следует понимать предсказание места и времени возникновения будущих землетрясений с указанием их силы. Такие исследования проводились ИФЗ АН СССР при участии ВМФ СССР, поскольку считалось, что военные моряки могут выводить корабль в заданную точку Тихого океана с максимальной точностью. Тем более что у них была тогда новая радионавигационная система «Координатор».

Однако этой системой умели пользоваться очень и очень немногие. Штурманы обычно определяли положение корабля в океане с точностью до ±1 километра, пользуясь методом счисления или другими дедовскими методами. Проблема была решена путем размещения сотрудников на береговых задающих станциях, и во время выходов на работу в океан наши же сотрудники заменяли штурманов и самостоятельно работали с «Координатором».

Это принесло свои плоды. Точность выходов в точку составила ±50 метров. Сейчас, когда система GPS позволяет устанавливать положение объекта с точностью до метров, а то и сантиметров, наша точность представляется какой-то смешной и глупой. Но в то время, почти полвека назад, это была невероятная, сказочная точность. Бывалые морские волки говорили, что такую точность в принципе получить невозможно.

Проработав четыре года в круглогодичной экспедиции на Камчатке, я с огромным уважением относился к нашим сотрудникам, сумевшим одолеть эту систему. Мы бросали с корабля стандартные заряды весом 135 килограммов. В заданной точке они взрывались на глубине 90 метров. Сейсмический сигнал шел на пять береговых регистрирующих станций – это и называлось сейсмическим просвечиванием очаговых зон землетрясений, и по этим данным мы пытались сделать прогноз. Корабль уходил от берега на расстояние до 150 километров, за год мы сбрасывали порядка пятисот зарядов, и так из года в год. В общем, рутина. Все менялось где-нибудь под Новый год, когда команда стремилась на берег, а мы в океан – выполнять план. Скажу вам, это работа не для нервных: бросать заряды на полном ходу корабля, на обледеневшей палубе без поручней, да еще и в штормящем океане. Но чего не сделаешь ради науки!

Камчатка. Автор этой книги, 1970 год

В конце 1971 года волновая картина на некоторых регистрирующих станциях изменилась, и по нашим предположениям это означало, что ожидается сильное землетрясение. Мы только не знали, когда оно произойдет. Оно случилось 24 ноября 1971 года.

И сегодня, даже если место определяется довольно точно, время землетрясения остается загадкой. 24 ноября я находился на нашей самой удаленной станции в поселке Жупаново, вблизи вулкана Карымский. Удар произошел утром, в 7 часов 34 минуты по местному времени, сильные толчки продолжались несколько минут.

В поселке в это время было уже довольно холодно, и мы лежали зашнурованными в спальных мешках. Ощущения от этих толчков были непривычными, быстро выбраться из мешков мы не могли и ожидали, что вот-вот наш домик рухнет. Но он устоял, видимо, строившие его люди понимали, что это может случиться, и интуитивно сделали его сейсмоустойчивым. Такие же устойчивые дома были в поселке у всех, поэтому жертв и разрушений не было.

Теперь я понял, почему в поселке нет кирпичных зданий. Я лежал у окна и, когда толчки уже стихли, увидел, как живший от нас через дорогу начальник местной сейсмостанции выбрасывает через окно на улицу своих малолетних детей. Да что он, практически все население поселка после землетрясения вело себя неадекватно.

Мы устали успокаивать людей и говорить им, что такое больше не повторится, хотя сами не были в этом абсолютно уверены. Люди шли к нам, потому что мы были единственными сейсмологами, да еще и работавшими по прогнозу землетрясений. Позже это событие назовут Петропавловским землетрясением, его магнитуда составила 6,9 балла. Это было очень сильное землетрясение, и оно оставило глубокий след в моем сознании.

Мысль о более дешевом и информативном способе прогнозирования этого природного явления заставила искать новые технологии. Дело оказалось довольно трудоемким, и потребовались не один десяток лет, многочисленные проверки и подтверждения, чтобы получить значимые результаты.

Читатель может спросить: а как это он мог заниматься теоретическими вопросами геофизики, проблемами конструирования и использования геофизической аппаратуры? Все просто: поначалу я учился на отделении общей математики механико-математического факультета, а затем на кафедре геофизики геологического факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, где и получил хорошую базовую подготовку по математике, физике и геофизике.

В 60–70-е годы прошлого века механико-математический факультет МГУ готовил научных сотрудников по трем специальностям: математике, механике и программированию. Математики – элита факультета – трудились в области чистой математики, механики занимались прикладной математикой и теоретической механикой, а менее способные люди, набравшие при поступлении чуть меньше баллов, в то время учились и работали программистами. Кафедра геофизики геологического факультета МГУ готовила научных сотрудников для работы в области физики Земли, сейсмологии, а также для работы в организациях Министерства геологии.

 

Цунами

Сегодня немножко грустно: вспомнилась молодость, которая пролетела и больше уже никогда не вернется. Это время, когда ты полон сил и широко открытыми глазами смотришь в прекрасное будущее, не зная, что же реально тебя ожидает.

Я тогда на самом деле был полон сил, так как в университете занимался спортом: лыжами и боксом. Работал в спарринге с четырехкратным олимпийским чемпионом по боксу Борисом Лагутиным. Он приглашал меня в большой спорт, но я отказался. Считал и считаю, что поступил правильно. Каждому свое. Но насчет того, что интересного было в моей жизни, как-нибудь потом. Сейчас же еще одна история из далекой молодости. На всякий случай сообщаю, что в моих рассказах все до последнего слова правда.

В начале 70-х годов, работая на Камчатке, я был уже заместителем начальника круглогодичной экспедиции по науке. Экспедиция была довольно крупной – несколько десятков человек, и я считал, что все идет нормально. Во время описанных событий я находился на нашей самой удаленной станции в горах, в районе Кроноцкого залива. Со мной в это время на станции было еще два сотрудника – Арифметик и Осаул.

Камчатка, обед.

Слева направо: Л. Борисова, Осаул и я, 1971 год

6 ноября по рации мы получили приказ срочно перебазироваться на побережье залива, в Поселок, где для нас был оставлен пустой дом. Как объяснил мне начальник экспедиции, 7 ноября в 10 утра по местному времени на острове Амчитка в Алеутском архипелаге ожидается мощный подземный взрыв. Он должен спровоцировать землетрясение, а оно в свою очередь вызовет волну цунами, которая может достигать высоты в несколько десятков метров. И все это делалось американцами для того, чтобы сорвать праздничные мероприятия в Петропавловске-Камчатском, которые были намечены на это же время.

Камчатка, после охоты.

Я и Арифметик (В. Богданов) слева, 1971 год

Нас выбрали потому, что мы были ближе всех к этому острову. В случае появления волны цунами необходимо было немедленно по рации сообщить об этом руководству экспедиции. Такую информацию передал нам начальник экспедиции по рации после сеанса радиосвязи со всеми станциями. Естественно, со связи никто не уходил, все были в курсе, но только я имел право задавать вопросы.

Тогда у меня никаких вопросов не было. Все было ясно и понятно. Вопросы появились сейчас, но ответить на них некому, ведь прошло столько времени. Итак, в случае возникновения волны цунами мы должны были немедленно по рации проинформировать об этом руководство экспедиции.

Получив разъяснения от начальства, мы стали готовиться к перебазированию. Обычно перемещение станции на другую точку проводилось вертолетами, но в этом случае, учитывая срочность и близость места, всего 12 километров, решено было использовать трактора. К вечеру с пограничной заставы, расположенной на побережье вблизи Поселка, пришли два гусеничных трактора, и мы всю ночь спускались вниз вместе примерно с 1,5 тонны имущества. Правда, один трактор был потерян, упавшей березой ему снесло кабину и что-то там повредило, но тракторист остался жив. Учитывая те дороги, ночь, камчатские залесенные горы, это было не очень высокой ценой, и начальник заставы впоследствии к нам претензий не имел.

К утру мы были в Поселке. Быстренько развернули станцию, наладили связь и доложили в Петропавловск, где на базе находилось наше руководство, о своей готовности. Около 10 утра по улице прогрохотал трактор – это жителей Поселка эвакуировали на более высокое место. Необходимо отметить, что Поселок был расположен в долине, на берегу Кроноцкого залива. В 1959 году после землетрясения на него обрушилась мощная волна цунами, и тех, кому повезло выжить, агитировать было не нужно.

Итак, Арифметик залез с биноклем на крышу дома, чтобы сообщать нам о цунами, Осаул отвечал за проявление записи, а она тогда велась на высокой скорости на рулонную фотобумагу, причем одна работа (так назывался взрыв) занимала не больше минуты записи, а это 10–15 метров бумаги, проявление которой в экспедиционных условиях было делом непростым. Ну а на мне остались аппаратура и связь, никто ведь не освобождал нас от необходимости вести запись, тем более что в приказе значилось – бумагу не жалеть.

Было солнечно и страшно, ведь мы понимали, что о нас и не подумали, а мы знали о событиях 1959 года. Но работа есть работа, и после бессонной ночи мы делали все, что требовалось, для хорошего ее выполнения.

Все время мы слышали звук дизелей местной электростанции. Однако после того как прошел трактор, они неожиданно замолчали. Видимо, закончилось горючее, поскольку персонал также был эвакуирован. И наступила тишина. На океане был штиль, и только небольшие волны накатывались на берег. Наша аппаратура и рация работали на аккумуляторах, поэтому отсутствие электричества нам никак не мешало.

Примерно в 10 часов 1 минуту световые индикаторы – «зайчики» на гальванометрах, до этого писавшие прямые линии, – «забегали»: на датчики пришел сейсмический сигнал от взрыва. У нас не было времени на переживания, нужно было заниматься регистрацией сигнала. И это было хорошо. Через некоторое время Арифметик прокричал с крыши, что волна на океане не больше метра, о чем тут же мы и сообщили на базу. Уф, господа, фокус у вас не получился.

На следующий день прилетел вертолет, у нас забрали запись этого события, и больше я никогда ее не видел. А тогда было 7 ноября, праздник, и после такого стресса мы, естественно, «развязались». Но это уже, как говорит господин из телевизора, совсем другая история.

 

Дипломники

Когда думаю о Камчатке, вспоминаю и своих дипломников. Их было четверо: Витя, Саша, Коля и Сергей. Сергей Зюганов – родственник того самого Зюганова, но о нем, скорее всего, я как-нибудь напишу отдельный большой рассказ. Пока поведаю о троих.

Все они учились в МГУ на кафедре геофизики геологического факультета и после четвертого курса были у нас на дипломной практике. В 1973 году у меня работали Виктор и Александр, на следующий год приехали Николай и Сергей. Жизнь их была довольно интересной, и я попробую рассказать хотя бы о том периоде, который мне известен.

Виктор

Начну с Виктора, он был самым старшим. К тому времени он отслужил в армии, и к приезду в экспедицию у него уже были жена и трое маленьких детей. Теща его торговала на Таганском рынке мясными продуктами, и мы в экспедиции наслаждались невиданным деликатесом – копчеными ребрами.

Витя и Саша работали у меня в отряде. С 1 января 1971 года приказом по институту я был назначен заместителем начальника экспедиции по науке, но и от должности начальника отряда меня никто не освобождал, так что я был един в двух лицах.

Так вот в отряде, когда не было работы, мы играли в карты, естественно на деньги, как и в студенческие годы. В экспедиции порядки были суровыми, деньги студентам выдавались только при отъезде. Вся наличность была у начальника отряда, без права передачи. Но, как говорится, голь на выдумки хитра. К примеру, Виктор, играя в карты, по мере необходимости писал на клочке бумаги номинал, ставил подпись и пускал такие «деньги» в обращение. По фамилии издателя (в данном случае Алёшин) они именовались алёшинками. У начальника отряда такого права не было, и в случае проигрыша он расплачивался наличными.

В субботу, опять же если не было работы, весь отряд спускался в Поселок, который состоял из двух улиц по обе стороны ручья, назовем их Центральная и Не-очень. На Центральной располагались почта, магазин и клуб, на Не-очень был наш домик, купленный за 100 рублей, а в нем раскладушки и спальные мешки – все почти как у людей. В воскресенье, насытившись цивилизацией, мы тащились к себе в горы.

Пожалуй, уже пора написать что-то существенное, а то все какая-то ерунда в голову лезет. Ладно, попробую. На Камчатке в то время работал очень известный капитан рыболовецкого траулера Вяткин. Широко известен он был не потому, что ежегодно занимал первое место в социалистическом соревновании среди других капитанов траулеров, а тем, что у него был, может быть, единственный в Союзе абсолютно не употребляющий спиртного экипаж. Капитан, на дух не переносивший спиртного, брал к себе таких же людей, и член экипажа, уличенный в употреблении алкоголя, изгонялся немедленно, благо желающих работать с Вяткиным было больше чем достаточно.

Дело в том, что премия за первое место была больше годового заработка рыбака. У капитана она была порядка 60–80 тысяч рублей. Для сравнения: я, замначальника экспедиции, получал в то время, если сложить заработную плату, полевые, безводные и другие надбавки, 400–500 рублей в месяц. Это сколько же мне надо было вкалывать, чтобы заработать только годовую премию победителя?

У Вяткина на рыбные места был какой-то нюх. Была это интуиция или еще что-то, но всегда его тралы были с рыбой, и поэтому у него не было проблем с кадрами. Любому рыбаку нужен хороший заработок.

Жил Вяткин со своей семьей в Поселке. Но интересен он для этого рассказа потому, что летом к нему и к другим его родственникам приезжала студентка Дальморерыбвтуза из Владивостока. По моим представлениям, ничего особенного, а вот Виктор на нее, что называется, запал. Когда говорил о ней, речь его становилась невнятной, глаза горели, как у сумасшедшего (правда, мы сумасшедших никогда не видели, но почему-то считали, что знаем, как они выглядят).

Вечером они гуляли по Центральной улице, а к ночи счастливый Виктор возвращался в наш домик. Так продолжалось до августа, а потом она на пароходе «Петропавловск» уплывала в Петропавловск-Камчатский, а оттуда во Владивосток. Как мы их провожали – это тема отдельного рассказа, но героем его будет уже Александр.

На следующий год по моей протекции Виктор был принят в Институт и приехал к нам в отряд уже полноправным сотрудником. Да и со студенткой дела его уже явно шли в гору. Иногда во время прогулок по Центральной улице она разрешала брать себя за руку, и, по его рассказам, это давало повод думать, что она к нему неравнодушна, и наполняло его счастьем и надеждой. В общем, если забыть о его жене и детях, довольно обычная история.

В конце августа девушка на пароходе ушла в Петропавловск и оттуда к себе во Владивосток, а он остался. Бедный Ромео к концу сентября весь извелся, исхудал, и я вынужден был отпустить его из экспедиции. Чего не сделаешь ради такой невиданной любви? Однако начальство не поняло моего благородства. С людьми было туго, особенно со штатными сотрудниками, и в наказание меня попросили из замначальников. Правда, оставили начальником отряда, так что для меня практически ничего не изменилось, а для других это стало уроком.

В отпуск я прилетел в Москву. Виктор уже был там. Он рассказал, что этот Дальрыбчего-то находится не в самом Владике, а в городке поблизости, где он и прокантовался целую неделю. Студентка была к нему холодна, и он уехал не солоно хлебавши, хоть и собирался на ней жениться. Какая жена, какие дети, если такая любовь? А тут еще институтские бюрократы требуют от него отчет о работе, так как он был в экспедиции всего полтора месяца.

Уф, давайте передохнем, а я вернусь года на два-три назад. В то время в экспедиции мне на глаза попалась книжка по факторному анализу применительно к погоде. Месяца три я разбирался в математике, теории вероятностей, а потом подумал: почему бы не применить эту методику к нашим работам? Результат оказался ошеломляющим.

Благодаря факторному анализу можно узнать, значим какой-то фактор для изучаемого процесса или нет. Морякам погибающей подводной лодки все равно, как сбросили бомбу и на какую глубину поставили взрыватель, если взрыв произошел слишком близко. Другое дело сейсмика. Факторный анализ показал, что очень важно, как с эсминца сбросили бомбу: плашмя она ушла в воду или торцом. Такой же значимой оказалась и глубина взрыва, ведь взрыватель ставится на 90 метров, а реально взрыв имеет точность ±5 метров глубины. Я уже не говорю о точности выхода в точку. Она оказалась тоже очень существенной для волновой картины, записывающейся береговыми станциями, на удалениях от точки взрыва до 200 километров.

Напомню: результат этот дала теория. Чтобы подтвердить ее или опровергнуть, эсминцы практически весь 1972 год ходили в окрестностях наших точек по так называемым крестам. На полном ходу через 50 метров в интервале глубин 85–95 метров они бросали бомбы, фиксируя, как те уходили под воду. Дело это непростое и трудоемкое, но теория нашла свое полное подтверждение.

Есть люди, которые считают, что следует избегать слов «эсминец», «бомба», «взрыв» и т. д., поскольку существует некое недремлющее наблюдающее око, которое может причинить много неприятностей. Причина моей смелости заключается в том, что с тех событий прошло почти полвека – мне кажется, любое око устанет наблюдать.

Но вернемся к Виктору. Я сказал ему, что у меня есть материалы – по их образу и подобию можно рассмотреть какой-нибудь другой признак, и все будет в порядке. Передав ему свои материалы, я улетел на Камчатку. Как я узнал позже, он просто заменил мою фамилию на свою, не изменив в тексте ни единой буквы.

В 1974 году мы уже работали в Средней Азии – в удаленном озере просвечивали взрывами заполнение водой Токтогульского водохранилища для определения динамики нагрузки на дно. Ребята были очень недовольны руководством экспедиции и написали заявление в партийное бюро Института. Я в этот день был на базе и отговаривал их, но это не помогло. Доставить эту «заяву» в Москву вызвался Виктор, который улетел в тот же день.

По приезде в Москву со мной имели разговор секретарь партбюро отдела сейсмологии Костров, а потом его зам Аранович. Вопрос был один, правда, звучал он в разных формулировках: кто зачинщики? Я держался как мог. Видимо, другие тоже. Сдал всех Виктор. По его словам, мне и принадлежала главная роль в том деле. Потихоньку нас всех уволили. Виктора, естественно, оставили, правда, на следующий год он ушел сам, и следы его потерялись.

Этот рассказ в какой-то мере напоминает повесть Василя Быкова «Сотников». В ней силой обстоятельств партизан превращается в полицая. В кого превратился Виктор, решайте сами.

Александр

Родом он был из Электростали и, как сказал мой друг Володя Шевнин, работавший на кафедре геофизики МГУ, считался хорошим студентом, а его слова дорогого стоят. Кроме того, он был еще обаятельным и красивым мужчиной. Судите сами: высокий, стройный, сухощавый, с копной соломенного цвета волос, всегда в хорошем настроении. По-моему, так идеальный мужчина.

Прибыл Александр к нам на Камчатку вместе с Виктором, как он выразился, по недоразумению. Недоразумение состояло в том, что он «прикадрил» секретаршу не то заместителя министра геологии, не то самого министра и решил, что практикой в самом комфортном месте он точно обеспечен. Однако, как говорится, жизнь внесла в его прекрасный план свои коррективы. Секретарша пригласила его к себе, а Александр после ночи алкоголя и любви поехал к ней, подумав, что вряд ли она отдастся ему на первом свидании. Но та, видимо, рассудила, что ничего страшного не произойдет, если ей хочется. Потерпев фиаско и опасаясь ее мести, он и укатил на Камчатку. Я несколько подсократил его повествование, но суть осталась прежней.

Так же как и Виктор, для игры в карты Алексадр выпустил свою валюту. По фамилии издателя (Малашенко) его «деньги» назывались малахами.

Саша водил дружбу с каким-то охранником Брежнева. Кто-то из президентов США (то ли Никсон, то ли Рейган) подарил этому охраннику заколку для галстука, чем тот чрезвычайно гордился. Также Саша вроде был знаком с известным в то время певцом Эдуардом Хилем, в разговоре он называл его запросто – Эдик. Ладно, хватит обсуждать Александра, время рассказать историю, в которой он будет главным героем.

Случилось это где-то в середине августа, за неделю до отъезда девушки Виктора во Владивосток. То был обычный предвыходной день. Узнав от руководства, что в течение нескольких дней работы не будет, весь отряд в составе трех человек двинулся в Поселок. Как обычно, спустившись с гор, мы зашли в магазин, взяли там две или три бутылки коньяка, отнесли их в свой домик и отправились в местный клуб, где в выходные сначала было кино, а затем танцы. Ребята мы были молодые, и каждый такой выход в цивилизацию был для нас праздником.

На этих танцах тон задавали так называемые сезонницы – девушки (назовем их так) лет 18–22, которых собирали со всей России на рыбообработку в сезон лова. Жили они в бараках на окраине Поселка, и если какая-то из них приводила на ночь мужчину, тот спокойно спал со своей подругой в окружении других девушек. Что такое мораль, они, по-моему, просто не знали.

Так вот, похоже, главной у сезонниц была девушка лет 20, которую все называли «Красные штаны», так как она постоянно носила красные брюки, и другого имени у нее не было. Саша, как я уже писал выше, был красивым мужчиной, и они нашли друг друга.

Я был спокоен за своих ребят: местные их не трогали, а других вроде не было. Местные парни как-то попытались проверить мои слова о том, что я работал в спарринге с четырехкратным олимпийским чемпионом по боксу Борисом Лагутиным, и, убедившись в их справедливости, второй попытки не делали. Между нами установилось некоторое перемирие. Так что я спокойно ушел с танцев в свое жилище. Вскоре пришел и Виктор, и перед сном мы с ним пили коньяк, закусывая тухлой жупановской селедкой.

О жупановской сельди надо рассказать отдельно. Уверен, мало кто о ней слышал и еще меньше людей, даже в то время живших на Камчатке, пробовали ее на вкус. Эта сказочно вкусная сельдь, похоже, к сегодняшнему дню практически вся она вымерла. Очень сложна технология ее лова и засолки из-за необычной жирности этой селедки. Ловят ее тралом, который, не поднимая из воды, цепляют к большой лодке без дна, и катер довольно медленно буксирует улов на рыбокомбинат. Местные рыбаки почему-то называли лодку без дна сампаном – похоже, это корейское слово. Так вот сампан притаскивался на рыбообработку, и еще живая сельдь по желобу в потоке воды плыла прямо в засольный цех. В этом цеху при минусовой температуре она и засаливалась.

Камчатка, причал в Жупаново, 1973 год

У нас не было холодильника, да, пожалуй, во всем поселке ни у кого его не было, и селедка уже на следующий день, несмотря на большое количество соли, из-за своей необыкновенной жирности делалась тухлой. В таком состоянии через 40 дней мы ее и поедали. Повторяю: ничего вкуснее в жизни своей я не пробовал. Остается только догадываться, какой же вкус был у правильно засоленной жупановской сельди.

Вторым деликатесом, который имелся только в Жупаново, была печень трески в томатном соусе. Кроме того, местный комбинат изготовлял и печень трески в собственном соку. В магазинах камчатских, да и в московских, таких банок почему-то не было. Как рассказывал мне директор этого предприятия, прямо в цеху ящики с готовой продукцией опечатывались, за ними прилетал грузовой вертолет, и дальнейшая их судьба была ему неизвестна.

Печень трески в томатном соусе изготавливалась комбинатом для местных жителей. Однако этот продукт быстро обрел широкую известность. Дело в том, что томатный соус каким-то образом связывал жир, и получался очень вкусный, нежирный продукт, к тому же отличная закуска. В Петропавловске многие просили меня купить эту печень. Туристы, которые сотнями бродили по Поселку в ожидании, когда инструкторы поведут их в Долину гейзеров, или возвращавшиеся и поджидающие пароход, сметали данный продукт с полок магазина, как только он на них появлялся. Чтобы мне хоть частично выполнить заказы, необходимо было иметь хороший контакт с продавщицами в поселковом магазине. Печень в собственном соку была прекрасна, но по вкусу ее существенно опережала тресковая печень в томатном соусе. Особенно в качестве закуски к водке. Да, теперь таких консервов уже не попробуешь. Поселка не существует, комбинат закрыт, и все это связано с отсутствием рыбы, которая или вымерла, или ушла из тех мест.

Третий деликатес, который мне так и не удалось попробовать, – это французская тушенка из куриного мяса. Отличие ее от нашей тушенки, которая, прежде чем попасть к потребителю, хранилась пять лет на армейских складах, состояло в том, что она была очень свежей и потрясающе вкусной. Выдавалась эта французская тушенка в ограниченных количествах на судах, работающих в промысловом районе, и к возвращению в родной порт вся съедалась. В то время обязательной задачи попробовать эту тушенку у меня не было. Имелись другие, более важные дела, но сейчас хотелось бы понять, на самом ли деле она была такой вкусной или это очередные рыбацкие байки.

Ладно, это все лирика, пора вернуться к прозе жизни. Так вот, мы сидели с Виктором и пили коньяк, наслаждаясь вкусом жупановской селедки, когда в домик не вошел, а ввалился Александр – весь в крови и в порванной куртке. Мы остолбенели. Местные, как я уже писал, моих не трогали, а других здесь не было. Но я сильно ошибался.

Как рассказал Саша, он с девушкой шел по Центральной улице и увидел группу из 5–7 ребят. Они его избили, а что стало с девушкой, он не знал. Рассвирепев, мы бросились искать этих пацанов, но так никого и не нашли. Назавтра я выяснил, что из Петропавловска на несколько дней приехал местный парень, учащийся ПТУ, с друзьями. Слегка развеселившись, ночью они вышли на улицу, увидели парня, явно не местного, избили его и довольные вернулись домой догуливать. Утром, узнав детали того, что сделали, они решили на улицу до отъезда не выходить. Местные обещали с ними разобраться, но особой надежды на них не было. С тяжелым сердцем мы вернулись к себе в горы.

Где-то через неделю, 28 августа (почему-то эту дату я хорошо запомнил) девушка Виктора возвращалась во Владивосток, и мы надумали ее проводить. Был ясный солнечный день, такой редкий для Камчатки. На берегу сидели, стояли, ходили три или четыре сотни туристов, посещавших Долину гейзеров и ожидавших посадки на пароход. Причал был совершенно свободен и оцеплен вооруженными пограничниками. У причала стоял плашкоут, который должен был перевозить пассажиров, так как пароход швартовался на рейде. Мы беспрепятственно прошли на причал, поскольку капитан плашкоута был дядей девушки, а старшина, командовавший пограничниками, оказался моим добрым знакомым.

Трюм плашкоута имел два выхода, которые, уж не знаю зачем, тоже охранялись вооруженными пограничниками. Взяв в трюм около полсотни пассажиров, это плавсредство двинулось к пароходу. Идти было минут двадцать. Вдруг Александр насторожился, увидев компанию парней. Сказав, что это они его избили, он пошел к ним, а мы с Виктором двинулись вслед. Те сразу его узнали и сгруппировались, но заметив, что он не один, призадумались. Саша стал бить их по одному, остальные не вмешивались. Пограничники и туристы с интересом наблюдали за происходящим, никто и не подумал помешать этому избиению.

Когда мы подошли к пароходу, Александр сказал, что он устал, и ушел в бар, Виктор занялся девушкой, а я поднялся на верхнюю палубу подышать воздухом и полюбоваться закатом. Вот этого-то делать и не следовало. Верхняя палуба была пуста, если не считать компании недавно избитых парней. Увидев, что я один, они развернутой цепью двинулись ко мне. Даже Лагутин как-то говорил мне, что ему слабо против четверых, а этих волков было не меньше пяти. Я глянул вниз – до воды метров пятнадцать, да и вода по температуре не похожа на курортную. И из команды вряд ли кто-то услышит плеск и крики за бортом – все заняты: кто швартовкой плашкоута, кто приемкой и размещением пассажиров. Да, ситуация! Но тут…

Этот момент я больше всего не люблю в романах. Когда герою вроде как приходит конец, следует «но…» и его кто-нибудь спасает. Я обещал писать правду, все как было. И здесь без «но» не обойтись.

Но тут на верхней палубе появился Б. Новосельцев, зять моих друзей Павленко. Капитан рыболовецкого траулера, здоровенный мужик, именующий себя чемпионом Тихоокеанского военно-морского флота по боксу в тяжелом весе, не помню уж за какой год. С криком «Валера, мы тебя по всему пароходу ищем, держим в баре для тебя место» – он бросился ко мне. Увидев, что расклад сил несколько изменился, компания благоразумно удалилась.

Дальше я всего не запомнил, в памяти остались какие-то куски. Помню ночь, последний обратный рейс плашкоута и как нас, человек десять, в огромной сетке грузовой стрелой опустили на его палубу. Все это знакомо и неинтересно. Куда Саша распределился, я не знаю, след его потерялся.

Николай

Коля тоже был откуда-то из Подмосковья. Невысокого роста, черноватенький, быстрый в движениях. О таких говорят: «шустрый». Учился он неплохо, потому и попал на дипломную практику к нам на Камчатку.

Как и все студенты, он выпустил свою валюту, которая именовалась нардами (по его фамилии Нардов). В экспедиции ничего интересного с ним не произошло, и я подумал, что он, сделав дипломную работу, распределится куда-нибудь и исчезнет, как Александр. Но я ошибся.

Прилетев из экспедиции, я пришел в Институт и к своему удивлению встретил в коридоре Колю. Спросил, что он здесь делает. Тот ответил, что распределен в Институт в отдел морской геофизики. Я слегка обалдел, потому что в элитарном Институте это был привилегированный отдел, попасть на работу в который было совершенно невозможно. Руководитель отдела С. М. Зверев пробивал своим сотрудникам трех-четырехмесячные заграничные рейсы. Корабли науки заходили в разные страны, на острова, где можно было дешево купить любую вещь, ведь суточные платили в долларах. И это очень привлекало, поскольку жили мы в то время в стране всеобщего дефицита, когда любая сданная в комиссионный магазин иностранная вещь приносила сумасшедшую прибыль. Из этого отдела никто не уходил, и убрать из него какого-нибудь сотрудника было совершенно невозможно.

Я перестал удивляться, когда узнал, что Николай женился на племяннице нашего заместителя директора по науке Е. С. Борисевича, часто замещавшего директора Института академика М. А. Садовского.

Николай активно занимался общественной работой и был комсоргом отдела. Я знаю это, поскольку после Камчатки сам был секретарем комсомольской организации Института, насчитывавшей в то время 242 комсомольца. Сейчас численность работающих сотрудников около 400 человек. И это почти из 2000 человек.

Однако вернемся к Николаю. До 90-х годов прошлого столетия он работал в морском отделе Института. Году в 1991–1992 куда-то исчез. Время было сложное, и мне было как-то не до него. Через пару лет мы встретились на улице. Коля был в хорошем настроении и рассказал мне, что владеет несколькими магазинами, самый крупный из них – мебельный, который находится на Комсомольской площади, в нем работают около 10 человек и платит он им хорошо. Семью свою он, опасаясь бандитов, перевез в Канаду, где за смешные деньги (всего 70 000 долларов) в Монреале купил двухэтажный дом площадью 200 с чем-то квадратных метров.

Я слушал все это как сказку, ведь в 90-е годы наука почти не финансировалась. Зарплату не платили, зимой не было электричества, тепла и воды. Словом, была полная разруха – по-моему, хуже, чем в революцию в 1917 году.

Больше Николая я не встречал. Видимо, он продал свои магазины и уехал в Канаду. В 1981–1982 годах я работал в Канаде и могу с полной уверенностью сказать, что человек с пробивной энергией Николая там точно не пропадет.

Сергей

Теперь пришло время написать о четвертом моем дипломнике – Сереге Зюганове, с которым у меня связано очень многое и о котором я обязательно напишу большой рассказ, но позже, сейчас я к этому еще не готов.

Сергей – москвич, он учился в физико-математической школе № 2 для особо одаренных детей. Как и в школе № 444, там готовили кадры для механико-математического факультета МГУ. Школа находилась в районе Ленинского проспекта, где Сергей и жил. Моя дочь Ольга ежедневно ездила на Ленинский проспект из Чертаново и говорила, что школа ей очень нравится. Выпускники школы могли считать себя уже принятыми на мехмат, так как физику и математику у них вели преподаватели с мехмата МГУ и еще на дальних подступах отсекали неспособных.

Сергей школу окончил, но идти на мехмат не захотел, как и моя дочь. Он поступил на геофизику, где и учился с большим удовольствием. После окончания МГУ Сергей вместе со мной два или три раза проходил переподготовку в Военно-инженерной академии имени Карбышева, но все это и многое другое будет описано когда-нибудь в следующем рассказе о дипломниках.

 

Лагутин

Когда мой сын познакомился с моим творчеством, он написал мне, что хотел бы поподробнее узнать о боксе, поскольку сам занимается этим видом спорта. Видимо, придется это желание удовлетворить. А для этого надо вернуться в студенческие годы.

Я уже писал, что геологическая практика у нас была в Крыму. Так вот, на одном из маршрутов я повредил ногу. Ребята из бригады пошли дальше, а я спустился к шоссе и попытался поймать легковую автомашину, чтобы доехать до базы, которая еще называлась полигоном.

Все легковушки, не останавливаясь, пролетали мимо меня. Тогда я, совсем озверев, вышел, опираясь на геологический молоток, на середину шоссе. Первая же машина притормозила, и водитель спросил у меня, что я тут делаю и почему мешаю проезду. Я объяснил, и водитель сказал, что может довезти меня до автостанции Бахчисарая. Меня это устроило, поскольку из Бахчисарая мимо полигона шел рейсовый автобус до обсерватории. Так я добрался до базы, где был врач, и дальше просто лечился, но это уже неинтересно.

Крым, геологическая практика, 1967 год.

Слева направо: А. Попов, В. Варенышев, В. Левшенко

Осенью я пришел на тренировку в свою лыжную секцию и рассказал о случившемся тренеру. Тренером у нас был Дмитриев. Раньше он тренировал сборную страны, но какие-то интриги заставили его уйти, и он работал с нами по тем же методикам, что и со сборной. Дмитриев сказал, что мне необходимо уменьшить нагрузку на ногу и посоветовал секцию бокса.

Порядки в секции бокса меня несколько удивили. Тренера все звали Серегой, хотя он и был гораздо старше любого из нас. Это был крепкий мужичок невысокого роста. Заниматься у него мог любой, кто выполнял единственное правило, которое особо никого не напрягало. Раз в месяц к тебе подходил тренер и говорил одну и ту же фразу: «Слушай, не мог бы ты одолжить мне 2 рубля безвозмездно?» Отдав 2 рубля, ты мог спокойно заниматься весь месяц до следующего подхода.

Здесь требуется некоторое пояснение. Бутылка хорошего армянского портвейна в то время стоила 1 рубль 78 копеек. Самая маленькая стипендия была 35 рублей. После получения мзды тренер говорил: «Легкий вольный бой» и шел в гастроном за зельем.

Поскольку я был в секции новеньким, у меня не было постоянного партнера, и я работал с тем, у кого партнер по какой-либо причине не пришел. Как-то я увидел парня в красной армейской майке, который в уголке один колотил грушу. Я решил, что он здесь впервые, и пригласил поработать в спарринге. Тот отказался, и я, подумав, что он боится, сказал ему, что больно бить не буду. Он согласился поработать со мной.

Я прыгал вокруг этого парня, как молодой петушок. А он, казалось, не замечал меня и не делал ни одного лишнего движения, но все мои удары были или по воздуху, или по его перчаткам. Мой партнер не предпринял даже попытки ударить меня. Да, это была классная работа, ни один мой удар не прошел, хоть бил я под конец со всей дури. Удар у меня в молодые годы был довольно приличный, хоть техникой я еще не владел. Это отмечали все, с кем я работал. И это утверждение может быть проиллюстрировано следующим примером.

На производственную практику я поехал в комплексную экспедицию, работавшую на севере Тюменской области, на Гыданском полуострове. Это была зона вечной мерзлоты, и по ходившим разговорам я понял, что экспедиция занимается подбором мест, где толщина целиковой вечной мерзлоты не меньше 400 метров. На полуострове были зоны, в которых мерзлота была гораздо тоньше: например, двухслойная или ее вообще не было. Поэтому для выяснения ее толщины в каждом отряде был геофизик, для определения свойств – мерзлотовед и бурильщик со станком. После картирования в целиковых зонах предполагалось установить шахтные пусковые ракетные установки. В случае необходимости эти ракеты могли полететь через Северный полюс к американцам, так как отсюда подлетное время было минимальным.

Жизнь в экспедиции была бы нормальной, если бы не комары. День и ночь над палаткой стоял неумолкающий гул, в солнечный безоблачный день из-за них не было видно солнца – столько их развелось! Проблемой было помыться. Перелетая с места на место на гидросамолете, мы всегда стояли лагерем на берегу озера. На дне этих озер был лед, и вода в них имела температуру около +4 градусов. Да еще и туча комаров. Как вспомнишь, так вздрогнешь.

Ладно. Практика закончилась в октябре, я получил на руки кучу денег, и встал вопрос, как их истратить. С девушкой, которая затем стала моей первой женой, мы решили слетать в Геленджик, где жила ее мать. В молодости, в военные годы, Мария Ефимовна Власенко была зенитчицей на батарее, которой командовал ее будущий муж, отец моей первой жены. Сейчас же она была замужем за Анатолием и жила в Геленджике. Анатолий был здоровенным мужиком, работал водолазом на местном рыбзаводе.

Прилетев в Геленджик, мы отправились на прогулку. Был солнечный ноябрьский день. Весь народ гулял по набережной, пляжи были пусты. Температура воды была градусов 11–13, то есть по моим северным понятиям раза в три теплее той, к которой я уже привык. И вот на глазах изумленной публики я плескался в таком чистом и теплом для меня и холодном для них море.

7 ноября 1968 года, через несколько дней после нашего прилета, Анатолий вдруг вспомнил, что его друг детства пришел из рейса и приглашает к себе на корабль. К другу мы пошли вдвоем, а женщины остались дома. Засиделись мы там допоздна, а когда спустились с корабля, было уже темно. Дорога обратно заняла больше времени, чем туда, так как недалеко от дома мы зашли в ресторан «Турист».

В ресторане оказалось накурено, все столики были заняты, сидели в основном местные и несколько отдыхающих. Мы подошли к одной компании. Толю они, видимо, знали, нам тут же принесли стулья, и мы включились в беседу. В какой-то момент Анатолий сказал, что я занимаюсь боксом, и парень, до того молчавший, вдруг стал говорить, что вот он боксер и всех этих москвичей… В общем, дальше текст понятен. Так он вещал несколько минут, и все его слушали.

Анатолий вник в ситуацию и, чтобы парень замолчал, сказал, что сейчас мы покажем, кто на что способен, а для этого нужно победить соперника в честном бою. Компания его идею поддержала, им было скучно, а бой боксеров – это всегда развлечение. Быстренько расчистили место, и мы без перчаток встали в стойку. Судить схватку взялся некто Блажко, в молодости он вроде как занимался боксом, но сейчас выглядел как ханыга.

Парень был постарше меня, килограммов на 10 потяжелее, и, самое главное, чувствовалось, что он выпил гораздо меньше, чем я. Мне стало понятно, что дело надо решать одним ударом, в противном случае мне придется туго. И я ударил. Правда, потом целую неделю болела рука, но мой противник птицей улетел под стойку бара. В полной тишине я вернулся на свое место.

Некоторые мои читатели по себе знают, что такое похмелье. Когда просыпаешься, у тебя все болит и не хочется жить. Я же проснулся от женских криков, что я кого-то убил или искалечил. Представьте себе мое состояние! Выяснилось, что этот парень живет на нашей улице, и я по пьяному делу его то ли убил, то ли искалечил. Все это рассказала женщинам соседка, и мне пришлось держать оборону из последних сил, пока не проснулся Анатолий и не поведал, что же было на самом деле.

Парень потом зашел к нам, обиды у него на меня не было, мы выпили, и отношения наладились. Пишу я все это для того, чтобы было понятно, что удар у меня на самом деле был неслабый.

Но Лагутину это было как слону дробина. После тренировки в раздевалке ребята, до того не замечавшие моего присутствия, окружили меня и стали спрашивать, откуда я знаю Лагутина. Мне эта фамилия ни о чем не говорила, и я важно отвечал, что, мол, не тех еще знаем. Каково же было мое смущение, когда, придя домой, я узнал, что Лагутин – это олимпийский чемпион по боксу, а я ему говорил: не бойся, сильно бить не буду. Мне было ужасно стыдно. Но, видимо, чем-то я ему понравился, и иногда мы работали в спарринге и Лагутин посвящал меня в некоторые тонкости бокса.

Как-то я сказал ему, что он, наверное, может ходить по Москве в любое время суток безо всяких опасений. На что Борис мне ответил, что троих он уработает совершенно спокойно, а вот четыре – это вопрос. Дело во времени: пока он будет разбираться с тремя, у четвертого появится минута, чтобы ударить его ножом или причинить какую-нибудь другую неприятность.

Накануне сессии Лагутин сказал, что уезжает на сборы в Красновидово и приглашает меня, поскольку там я смогу познакомиться со многими известными боксерами. На мой робкий вопрос, а как же сессия, Борис рассмеялся и сказал, что он уже много лет учится на биолого-почвенном факультете МГУ, правда, не знает, на каком курсе, и его не выгоняют, потому что он спортсмен. Меня такая перспектива не устраивала, и я отказался. Думаю, что поступил правильно.

Потом Лагутин рассказывал, что, приехав с каких-то соревнований, он обнаружил, что его обокрали. Вынесли все, но он сожалел только о кубках и медалях.

Я с большим удовольствием наблюдал, как он работал в спарринге с Евстигнеевым, тоже каким-то чемпионом, не помню каким.

Позже я познакомился с Руфатом Р., чемпионом страны по боксу в полутяжелом весе. Что о нем можно сказать? Человек, попавший из грязи в князи, манеры его оставляли желать лучшего.

Лагутин был не таким. Это был интеллигентный скромный человек, всегда готовый помочь. После окончания университета пути наши разошлись: я уехал на Камчатку, а Лагутин остался в Москве, но он всегда будет для меня примером друга и Человека с большой буквы.

 

Выстрел

Это произошло на производственной практике по окончании 3 курса, когда я учился в МГУ. После июньской геофизической практики в Крыму в июле начиналась производственная, которая официально заканчивалась 1 октября. Но мало кто возвращался к этому сроку. Ребята приезжали весь октябрь из разных мест страны, в основном с севера и востока. Однако это было впереди, а сейчас на календаре значилось начало июля.

Крым, геофизическая практика. Река Альма, 1968 год.

Слева направо: я и В. Шевнин.

Мне было поручено купить пять килограммов хорошего чеснока. Другие члены отряда искали в Москве прочие продукты, все были при деле. Отряд состоял из пяти человек: трех мужчин и двух женщин. Начальник отряда Инна Соломоновна Лурье и аспирантка биолого-почвенного факультета МГУ Наталья Львовна Аралова – женский персонал отряда, а мужской – это Владимир Михайлович Калачев, Николай Леонидович Рыжих и ваш покорный слуга. По своим обязанностям Лурье – мерзлотовед, Аралова должна была устанавливать наличие или отсутствие мерзлоты по спилам деревьев, а я – геофизик, определяющий толщину мерзлоты с помощью электроразведочного метода вертикального электрического зондирования (ВЭЗ).

Калачев в юности ловил на Дону чикомасов (окуней). После геологоразведочного техникума бурил на Новой Земле скважины для обеспечения острова водой. Поступил на геологический факультет МГУ и, окончив его, работал на кафедре инженерной геологии. Придумал прибор для определения липкости грунтов, защитил кандидатскую диссертацию, был избран председателем профбюро геологического факультета. Как человек, понюхавший дымок экспедиций, не смог усидеть на одном месте. Он вспомнил молодость и был назначен в наш отряд бурильщиком. Как потом выяснилось, это был не лучший шаг в его жизни.

Рыжих числился рабочим. Это был отчисленный с факультета то ли за пьянку, то ли за драку бывший студент-гидрогеолог, которому обещали полное прощение, если он хорошо отработает в экспедиции.

Начальником экспедиции был Виктор Титович Трофимов, через несколько лет ставший деканом геологического факультета МГУ. Моим непосредственным начальником был главный геофизик экспедиции Юрий Александрович Овсянников. Он всегда ходил в распахнутом полушубке, без шапки, выделяясь копной черных волос. У Юры было свойство, которое я больше ни у кого не встречал. Он мог пить сколько угодно и не пьянеть, спиртное на него никак не действовало. Жизнь его закончилась трагически. Года через два или три он сплавлялся с другим отрядом вниз по Оби. Жители одного из поселков на берегу заметили неуправляемую, дрейфующую вниз по течению лодку, людей на ней видно не было. Подплыв к ней, они обнаружили шесть трупов. Овсянников был среди них. Кто, зачем и почему – не известно до сих пор. Там же в поселке их и похоронили. Очень подходят слова из песни «…все равно я, наверно, погибну, что ж поделать, такая работа…»

Со мной на производственную практику в ту же экспедицию уехал и Володя Шиморин, с которым я учился в одной группе. После окончания университета он работал в Наро-Фоминске во ВНИИГеофизике. В годы правления Ельцина трудился в администрации, отвечал за канализацию и выдачу земельных участков.

В начале июля наш отряд выехал к месту полевых работ. Мы оказались последними, остальные уже были на базе в поселке Ныда, что на Гыданском полуострове на севере Тюменской области. Поселок Надым, центр газодобычи, был километров на 200 южнее.

Приехав поездом в Лабытнанги, мы до вечера ожидали пароход в Салехард. Лабытнанги известны своей суровой зоной для рецидивистов. Вдоль дороги из лагеря в порт, где они круглый год вылавливали сплавляемые бревна, были натянуты несколько рядов колючей проволоки, отделяющей тротуар от дороги. На работу заключенных гнали скованными попарно и привязанными к горизонтальному железному шесту, чтобы не сбежали. Но они все равно каким-то образом ухитрялись вырваться в тундру. Бежали по 2–4 человека, так было проще выжить. Если удавалось добыть документы и одежду, у них появлялся шанс добраться до крупных городов России, если нет, то через некоторое время их трупы привозили за награду местные жители ненцы – как правило, они были хорошими стрелками.

Вечером на пароходе ОМ-347, его еще ласково называют «омиком», пришли в Салехард. Здесь мы узнали, что самолет в Ныду будет только завтра после обеда. Значит, ожидать ночь и еще полдня. Перекусив, пошли бродить по городу. На севере в июле ночи как таковой нет, просто солнце опускается очень низко, светло как днем и тишина, все стараются поспать. В то время Салехард был полностью деревянным, даже тротуары сделаны из досок. Поневоле в голову приходили слова песни «А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как половицы…» Может быть, бард и имел в виду этот город. Обследовав его, мы сели на причале и стали смотреть на Обь. Спать не хотел никто, да и не пытался заснуть.

После полудня мы купили билеты на самолет и часа через два уже были в Ныде. Меня и Володю сразу взял под свое крыло главный геофизик экспедиции Овсянников. Наконец мы приехали в экспедицию, где нас ждали и доверили нам ответственное дело.

Кроме нас у Юры был еще один доморощенный геофизик – Женя Лобов. Вообще-то по образованию он был гидрогеологом, но под давлением обстоятельств освоил методику обработки и технику проведения ВЭЗ. Сам Юра окончил физический факультет МГУ, кафедру геофизики, но на физфаке в основном обучали погоде, так что разведочную геофизику ему пришлось изучать самостоятельно. Женя был неплохим парнем, но ему крупно не повезло: он оказался в той же лодке, что и Юра. Но все это случится позже, а пока Овсянников усадил свою гвардию в стоящий на суше баркас, достал спирт, кружки, банку консервированных персиков и сказал, что завтра будем разбираться с аппаратурой, а сегодня – отдых.

Перед вылетом в поле отряд Лурье в полном составе пригласил к себе заместитель начальника экспедиции по общим вопросам Александр Ильич Савостьянов. Жил он в поселке круглый год и занимался материальным обеспечением экспедиции. Он знал здесь всех, и все знали его. На инструктаже он сообщил нам, что был у начальника РУВД подполковника Кравцова и тот сказал ему, что, раз мы отправляемся на необжитые территории, то являемся полноправными представителями власти. А раз так, то можем требовать документы у встреченных людей. В случае непредоставления таковых или неповиновения нам дано право стрелять. От себя он добавил, что из лагерей бегут заключенные. И для них единственная возможность спастись – это напасть на геологов и добыть одежду и документы. Поэтому нам, мужчинам, выдаются охотничьи ружья и по две пачки патронов, снаряженных крупной дробью.

Не скажу, что его речь произвела на нас впечатление. Нам заранее было известно, что в экспедиции выдаются охотничьи ружья, поэтому из Москвы мы везли порох, дробь и вообще все, что требовалось для охоты. Мне досталась двустволка, остальные мужчины в отряде были вооружены одноствольными ружьями. Получив и упаковав аппаратуру, буровой станок, имущество, мы отправились на гидросамолет АН-2, который должен был перебросить нас на первую точку.

В экспедиции были разные отряды: на вездеходах, на лодках, на самолете. Самолет, да и самолетный отряд, был один, прилетал он с Каменного Носа на Ямале. Командиром этого самолета был Игорь Антропов – всегда в отглаженной форме, белой рубахе и начищенных черных ботинках, что в условиях болот и озер представлялось делом абсолютно нереальным. Когда самолет не перебазировал наш отряд, он снабжал продовольствием отряды, разбросанные по всему полуострову. Утром самолет прилетал в Ныду, где его загружал заказанным продовольствием Савостьянов, летел в отряд, разгружался и возвращался на свой аэродром. Так продолжалось до августа.

Мы стояли, как обычно, на берегу озера. Назавтра должен был прилететь самолет и перебазировать отряд на другую точку. Ночи стали темнее и длиннее. У нас были две палатки, поставленные рядом. В палатке побольше мы спали, а в палатке поменьше хранилось все наше имущество. Палатка побольше была укрыта марлевыми пологами от комаров. Четыре полога были натянуты вдоль палатки, а пятый – у входа поперек. Это было мое место. Забираешься под полог на спальный мешок, подбираешь под него края полога, уничтожаешь сотни две комаров в этом замкнутом пространстве и до утра спишь спокойно в мешке, не обращая внимания на десяток или больше комаров, оставшихся под пологом. Написал все это и удивился: неужели это было со мной?

В ночь перед перебазированием как-то не спалось. Извертевшись в спальном мешке, решил подышать воздухом и тихонько выполз из палатки, волоча за собой ружье. Было уже темно, но еще чуть светлел горизонт, и на этом фоне выделялись группы редко стоящих у палатки кустов. Дело было в лесотундре, то есть в зоне перехода от тундры к лесу. Здесь уже росли редкие кустики, примерно в рост человека, и почти исчезала мерзлота. Полежав некоторое время под крылом палатки, благо на мне был ватник, я вдруг с ужасом заметил, как над группой кустов, метрах в двухстах от меня, медленно поднимается тень, хорошо видная на светлом горизонте. Не помня себя от страха, я выстрелил в эту тень картечью сразу из двух стволов, благо ружье по инструкции было всегда заряжено. Некоторое время, ослепленный выстрелом, я ничего не видел, потом разглядел, что тени уже нет.

Разбуженные ребята выползли из палатки. Я объяснил, в чем дело, и мы заняли круговую оборону. До рассвета ничего не произошло, и отряд начал подготовку к перебазированию. Но к тем кустам никто из нас так и не подошел. Объясняется все довольно просто: а вдруг там кровь или тело? Тогда до конца сезона прощай работа, здравствуйте объясниловки, выясниловки и прочие прелести расследования. А так, мало ли чего померещилось студенту спросонья?..

Прилетел самолет – и мы уже далеко, на новой точке. Она была довольно интересной. Представьте себе железнодорожную насыпь шириной метров 30–40 и высотой в несколько метров, уходящую в обе стороны за горизонт. В геологии такая штука называется озом. В эпоху оледенения это было русло реки, которая и намыла такую насыпь. Оз порос невысокими березками и елками, среди которых росло огромное количество подберезовиков. Других грибов не было – только подберезовики. Уж мы отвели душу, поедая их в тушеном, вареном и жареном виде.

На пятый день нашего пребывания должен был прилететь самолет – привезти продукты и перебросить нас на новую точку. Но в назначенный день самолета не было. Как и на шестой, и на седьмой. Позже мы узнали, что 18 августа мы вошли в Чехословакию и все самолеты были переброшены к западной границе. Продукты у нас закончились, и питались мы только грибами. Я после этого лет пять грибы видеть не мог.

Место было какое-то неважное: ни охоты, ни рыбалки. Озеро зимой все вымерзало, поэтому, видимо, и рыбы в нем не было. Грибы внезапно исчезли, и начался натуральный голод. Женщины ослабли первыми и из палатки не выходили, лежали в спальных мешках. У нас же от голода вроде как помутилось сознание, и мы решили идти на базу, а это около 400 километров.

Чего долго думать? Взяли резиновую лодку, которую предполагали тащить волоком, попрощались с женщинами и двинулись в путь. После первого же километра лодку бросили – не было сил ее тащить. Дошли до геодезического знака, вышки, и прилегли под ней отдохнуть. Калачев сказал, что дальше не пойдет, а влезет на вышку и останется там. Когда-нибудь ведь сюда должны прийти люди, а в тундре зимой его съедят волки, с чем он категорически не согласен.

Мы не возражали, и он медленно полез вверх по лестнице. Наверху была площадка, на ней он и планировал остаться и помереть. Однако планы его были нарушены. С криком «Олень!» он упал с лестницы – ведь это животное могло всех нас спасти. На горизонте в нашу сторону медленно двигался еле заметный олень. Посовещавшись, мы решили, что Николай поползет в обход оленя, чтобы подогнать его к нам поближе. Я занял позицию для стрельбы из положения лежа, Калачев должен был наблюдать за перемещениями животного.

В это время олень щипал травку, приближаясь к нам и не подозревая, какой вызвал переполох. От нечего делать я наблюдал за Николаем. Видимо, ползти по болоту было не сахар, но он терпел. Когда олень приблизился, то, похоже, услышал шорох и пошел прямо на Николая. Тот, поняв, что зверя можно спугнуть, замер, закрыв руками голову. Не дойдя метров пяти, олень остановился, не сводя глаз с того места, где лежал Николай. Тот поднял голову, чтобы оглядеться, олень его увидел, испугался и помчался прочь. Я бабахнул вдогонку из обоих стволов, но расстояние – метров 50–70 – было для этого ружья великовато, и я решил, что толку от выстрела не будет. Однако олень вдруг присел, сбавил скорость, но потом все еще довольно быстро побежал в сторону. Калачев с диким криком по кочкам рванул за ним.

Когда я прибежал, то увидел такую картину: озеро метров сто на двести, в центре стоит олень. Володя бегает по берегу и палит в него из ружья. Олень стоит неподвижно, и, видимо, большое расстояние делает эту стрельбу бесполезной. Позже выяснилось, что я, стреляя картечью, перебил ему заднюю ногу, а холодная вода озера действовала как анестезия – уменьшала боль, но и не давала двигаться.

Подбежал Николай, и мы стали стрелять уже втроем. Палили до тех пор, пока не выяснилось, что остались патроны только с утиной дробью. Дробь эта на таком расстоянии не могла даже побеспокоить зверя, но мы уже не могли остановиться и палили этими патронами, впрочем, без всякой надежды.

Уже темнело, и надо было думать о ночлеге. Вдруг олень упал в воду и перестал шевелиться. Потом мы много раз рассуждали о том, что же произошло. С моей точки зрения, случилось следующее. Снаряжая патроны утиной дробью, мы вместо одного из пыжей использовали расплавленный парафин, который надежно предохранял порох от влаги. При выстреле этот парафин не расплавился и вместе с дробью представлял собой пулю, которая и попала в нос оленя. Нос – очень чувствительное место. Понимаю, что все это звучит довольно фантастично, но другого объяснения у меня нет.

Напомню, что все описанное здесь происходило на самом деле. Пока я обалдело смотрел на озеро, Калачев приказал Николаю раздеться и притащить оленя к берегу. Тому очень не хотелось лезть в холодную воду, однако и ослушаться он не решился. Когда он вытащил оленя на берег, мы вспомнили о брошенной резиновой лодке и дружно отправились ее искать. По дороге мы осознали, что местные волки могут мгновенно сожрать нашего оленя, и поэтому торопились, как только могли. К счастью, туша была на месте, мы ее разделали, сложили мясо в лодку и потащили ее к лагерю. По дороге Николай упал и больше не мог встать, сильно ослабел. Положив рядом с ним часть мяса (взяли лишь столько, сколько могли дотащить), мы поволокли лодку уже вдвоем. Всю ночь в лагере горел костер, мы варили в ведре мясо и пили мясной бульон.

Самолет появился на девятнадцатый день, когда мы уже доедали оленя. Игорь Антропов сказал, что прилетел на свой страх и риск, поскольку объявили штормовое предупреждение и ближайшие полторы недели ожидались нелетными. Также он сказал, что времени нет и, прихватив свои вещи и оставив все казенное имущество, мы должны срочно улетать. Таков приказ начальника экспедиции Трофимова. Мы так и сделали – улетели, к глубокому нашему сожалению оставив палатки, имущество, аппаратуру и буровой станок.

В Ныде женщин забрали в больницу, а нам дали другого начальника – Юру Овсянникова и, добавив в отряд Женю Лобова, отправили в лодочный маршрут на двух алюминиевых лодках «Казанка» с подвесным мотором «Вихрь», поскольку надо было дорабатывать невыполненные точки. В этом маршруте было много приключений, но о них будет другой рассказ.

Уезжали мы в Москву всей экспедицией в конце сентября. Для нас, студентов, этот отъезд длился 14 дней, для остальных членов экспедиции – подольше. Обычно с утра, разбрызгивая грязь, мы мчались на вездеходах в местный аэропорт. К обеду, узнав, что самолета не будет, возвращались на базу. На четырнадцатый день такой езды мы выяснили, что на прилетающий АН-2 для экспедиции выделено всего три места: здешнему руководству нужно было в Салехард. Благородно решили, что в первую очередь улетят три студента – я, Шиморин и студент географического факультета Баду. По дороге самолет попал в снежный заряд, пилоты потеряли ориентацию и смогли выправиться, уже когда в просвете снежной пурги замелькали верхушки елок. Прилетев в Салехард, заночевали на вокзале и на следующий день отправились в Москву.

 

Грузия

Поработав на севере, я подумал, что неплохо было бы узнать, что такое юг. И вот на дипломную практику я решил поехать на юг.

На станцию Поваровка, где в то время находилась организация «Спецгеофизика», по Ленинградской железной дороге я приехал в феврале 1969 года. Начальником экспедиции здесь работал Толя Синицкий, окончивший нашу кафедру на несколько лет раньше меня. Он сказал, что на дипломную практику возьмет меня на должность помощника оператора. Кафедра назначила руководителем моей дипломной работы директора института ВНИИГеофизика М. К. Полшкова, одновременно читавшего геофизикам курс лекций по теории сейсморазведочной аппаратуры.

В начале июня этого же года я прилетел в Тбилиси, где около города, в поселке Земо-Телети, находилась база экспедиции. Положение экспедиции было сложным. Мало кто соглашался идти к нам рабочим или водителем за 60 рублей в месяц плюс 40 процентов полевых. Рабочих набирали в Поваровке. В основном это были не имевшие никаких документов, но желавшие где-нибудь отсидеться беглые зэки. Набранных для экономии средств отправили грузовым поездом вместе с экспедиционным имуществом. По дороге они разграбили вагон с автомобильными покрышками и на каждой стоянке поезда торговали ими, а на вырученные деньги покупали водку. Так они и ехали до самого Ростова, где половину из них посадили. А вторая половина благополучно прибыла на базу.

Рассказывая мне все это, уцелевшие искренне удивлялись, почему их отпустили, а их друзей забрали. Я помог им решить эту проблему: видимо, правоохранители понимали наши трудности с комплектацией кадров.

Отпущенные к моему приезду пропили все, что им выдали в экспедиции: сапоги, штормовки, брезентовые брюки, и щеголяли в одних плавках. Для хождения по камням они приспособили дощечки с прибитым к ним лоскутком материи, получились так называемые стукалки. В этой униформе они посещали соседнюю деревню, где сердобольные хозяева давали им работу. Надо было весь день под палящим солнцем таскать из нужника человеческое дерьмо и, разбавив его водой до определенной консистенции, поливать виноград. Работа была не очень, зато вечером наступал полный кайф. Хозяева расплачивались ежедневно, выставляя чачу – пей, сколько влезет, – и еще давали десять рублей.

Через несколько дней мы выехали на полевые работы. В экспедиции было несколько десятков автомобилей, а шоферов среди наших рабочих почти не имелось, поэтому руководство было вынуждено привлекать местных. Те из местных, кто купил права, шли на маленькую зарплату довольно охотно. Они считали, что учиться вождению все равно придется, а разбить несколько казенных автомобилей лучше, чем один свой.

Штатные сотрудники экспедиции обязаны были уметь водить автомобиль, и за каждым из них закреплялось авто. Я занимал должность помощника оператора, и мне был предоставлен автомобиль повышенной проходимости с двумя ведущими мостами, кунг на базе ГАЗ-63. У него были недостатки: он прошел капитальный ремонт и все тормоза были настолько зажаты, что на полном газу он еле сдвигался с места. Мы с механиком кое-как смогли их отпустить. Второй недостаток проявился, когда наша колонна начала движение в направлении Тбилиси. Лобовые стекла были так заляпаны зеленой краской, что не видно было дорогу. Пока ножом соскабливал эту краску, колонна уже ушла, и мне пришлось одному ехать через Тбилиси.

Следует учесть то обстоятельство, что у меня не было водительского удостоверения и я никогда раньше не водил автомашину. Спасло меня то, что в Грузии в это время водители принципиально не придерживались правил дорожного движения и каждый ехал туда, куда ему было нужно, не обращая внимания на светофоры и знаки. У кого была крепче машина, тот и был королем на трассе. Видимо, авто, на котором я двигался, внушало некоторое уважение другим водителям, так что к вечеру я был в отряде, расположившемся на реке Иори.

Пожалуй, река – это очень громкое название для ручья шириной в метр, в котором наши рабочие выкопали, каждый для себя, так называемые ванны. В них они и лежали в самые жаркие часы дня. Затем мы передвинулись на другую точку.

Оператором, то есть начальником отряда, у меня был Юра Шиманский. А самих отрядов в экспедиции было несколько. Вначале шел отряд геодезистов. Они прокладывали профиль. Другие отряды двигались на расстоянии нескольких километров друг от друга по этому профилю. Был еще отряд взрывников. Они по кругу бурили скважины глубиной около 20 метров, в них засыпали по несколько килограммов тротила, делали полость под названием «камуфлет», затем в них насыпали несколько тонн тротила и подрывали. Это и был полезный сигнал. Отряды на профиле регистрировали взрывы на фотобумагу и передавали данные в отряд обработки. Экспедиция работала по считавшемуся уже тогда архаичным сейсмическому методу КМПВ (корреляционному методу преломленных волн) и занималась поиском нефтегазоносных структур.

Мой автомобиль назывался «смотка», поскольку на нем позади кунга были установлены две довольно большие катушки, на каждую из которых наматывалась сейсморазведочная «коса» длиной по 2,5 километра. Через каждые 100 метров к «косе» подключался сейсмоприемник НС-3. Уложенная рабочими «коса» с подключенными приемниками длиной 5 километров проверялась оператором на работоспособность. Если какие-то приборы не функционировали, оператор сообщал мне их номера, и я посылал рабочих, чтобы они заменили их новыми.

Профиль прокладывался геодезистами точно по прямой линии через поселки, горы, реки, не взирая ни на какие преграды. Как-то мы подошли к реке Куре. Профиль пересекал ее и шел дальше. Река была горной, быстрой, холодной, шириной метров 60–80. Нужно было перекинуть «косу» на другой берег. Первый же рабочий, тащивший за собой начальную, самую тонкую часть «косы», на середине реки был сбит с ног стремительным течением. Спасло его лишь то, что он был привязан к «косе» и мы смогли его вытащить. Следующих двоих постигла та же участь. Я увеличивал передовую группу, пока «коса» не оказалась на другом берегу. За эту жестокость рабочие невзлюбили меня, но, как известно, начальство не нуждается в любви подчиненных. Да и что было делать, если оператор Юра постоянно сидел в своей машине и предпочитал ничего вокруг себя не замечать?

Но это, как оказалось, были цветочки. Ягодки пошли, когда Толя Синицкий привез к нам в отряд двух девушек – Люсю и Надю. Люся была довольно симпатичной девушкой лет двадцати, Надя – похуже и старше ее года на два. Обе были из Химок, обе замужние. Все это я узнал от Толи, и еще он сказал, что они работали раньше в отряде обработки на базе, а теперь привезены ко мне на профиль для перевоспитания в трудовом коллективе. Когда я заявил ему, что ничего не понял и прошу в доходчивой форме пояснить, почему и зачем, то услышал следующее.

Девушки эти были привезены из Москвы для работы в отряде обработки данных наблюдений, однако потрудиться там у них не получилось. Дело в том, что каждый вечер они шли в местный ресторан, заказывали лучшие блюда и коньяки и набирали себе команду людей, способных все это оплатить. После этого до рассвета где-нибудь на обочине дороги, в машине, они отдавались этим «папикам», а на базе спали до следующего вечера, так что работать им было некогда. Для сохранения их морального облика они и были переведены рабочими на профиль. Все это изложил мне Синицкий, оставил девушек и уехал по своим делам.

Рабочий день в отряде начинался в 4 утра, пока не было жары, и продолжался до 8–9 часов, потом после 16 работали еще часа 3–4 – и так каждый день. В 4 утра девушки просыпаться не пожелали и послали меня на три буквы, а к вечеру за ними на четырех «Волгах» приехала толпа местных мужиков. Лагерь наш словно вымер, все сидели в своих палатках, боясь высунуть нос на улицу. Рассказывали, что аналогичный наезд был на лагерь соседнего отряда. Кого-то там убили, и местным за это ничего не было. Приехавшие прошли к девушкам, а те направили их ко мне.

Увидев, что никакой поддержки нет и я остался один, я наврал им, что мой дядя прокурор из Москвы и он будет жестоко мстить, если со мной что-то случится. Такой разговор они понимали. Оставив меня невредимым и забрав девушек, они уехали.

После этого рабочие взбунтовались. Они говорили, что не хотят вкалывать за кого-то, и требовали, чтобы я заставил девушек тащить, как и они, «косу», прекрасно понимая, что будет, если я выполню их ультиматум. Все это я передал Синицкому, сообщив также, что этих девушек я перевоспитать не в силах. Он приехал и забрал их, сонных, опять на базу, которая переместилась поближе к профилю в городок Манглиси. Вся эта эпопея заняла около двух-трех недель, но я ее хорошо запомнил.

Как-то в то время ко мне подошел наш шофер Важо и на ломаном русском спросил: «Ти целовал Луся?» Я ответил, что нет, пока бог миловал. Тогда он продолжил: «И ны надо ие цыловат, она продажная». Так что строителей коммунизма, как тогда было принято писать, из девушек никак бы не получилось.

Мы работали в районе городка Молниси. В его центре протекала река, через которую был сооружен мост длиной метров 40–50. Часто проезжая через него, я обратил внимание на то, что на поручнях моста всегда сидят люди. Местные пояснили мне, что это очень уважаемые люди. Уважаемые потому, что никто из них в своей жизни ни одного дня не работал. Посередине моста сидят самые уважаемые. Им лет по 27–30, и они никогда себя не утруждали. Все свое время они проводят здесь, на мосту. Говорилось это с завистью: вот ведь есть дети, благосостояние которых позволяет им всю жизнь ничего не делать!

Шофером в нашем отряде был местный парень по имени Гоги. Однажды он отпросился на один день к себе в деревню. В качестве компенсации привез канистру чачи.

Когда мы выехали с профиля к себе в лагерь, то в горах без нашего шофера вскоре потеряли дорогу и заблудились. Уже темнело, спросить было не у кого, и мы ехали, куда глаза глядят. В это время в горах проходили какие-то войсковые учения. Поэтому нас не удивило появление на нашем пути танка. Он целенаправленно двигался в определенном направлении. Решив, что он непременно выведет нас к людям, я поехал за ним. Танк двигался по пересеченной местности, а мы следовали за ним, вспомнив о нашей повышенной проходимости и для этого включив оба моста. Не заметили, как оказались в середине танковой колонны и поехали по ущелью. Постепенно ущелье закончилось, танки куда-то исчезли, и мы оказались в котловине, где дорога обрывалась.

Нужно было спросить кого-нибудь насчет дороги, и я вышел из машины. В котловине стояло убежище, собранное из элементов КВСУ (вот где пригодились знания, полученные на военной кафедре), из которого показался генерал. Я пошел было к нему, но генерал, разглядев, что я штатский, стал на меня орать. Каким это образом я оказался в таком секретном месте, да еще на машине, да еще проник через три кольца охраны?! Видимо, охрана на первом кольце, увидев необычную машину в колонне танков, приняла нас за своих, а остальные кольца доверились первому и тоже нас пропустили. Генерал не знал, что в кунге спали еще шестеро моих рабочих.

В свою очередь, поняв, что нас не будут арестовывать, я высказал генералу все, что думал о нем и его охране. Вероятно, шаткость позиции заставила генерала, наконец, объяснить мне, куда надо ехать, и мы благополучно вернулись в отряд. На такой случай в отряде всю ночь на высоком шесте горела яркая лампочка, видная издалека.

Через некоторое время после этого Синицкий куда-то исчез, а на его место заступил Смирнов, прибывший вместе с женой. Это был крупный, сильно пьющий мужчина лет 40–50. Его жена заняла пост начальника отряда обработки и как могла пыталась удержать мужа от пьянства. Я как студент-дипломник вскоре был переведен в этот отряд. Жил на базе и обедал в местной хинкальной.

Однажды начальник экспедиции пригласил меня к себе и сделал предложение, от которого я не имел возможности отказаться. Теперь, направляясь на обед, я проходил мимо первого окна, в котором виднелась голова жены начальника, и показывал, что кроме рубля на обед у меня ничего нет. Проходя же мимо второго окна, в котором виднелась голова начальника экспедиции, я получал от него деньги на две бутылки водки. Я обедал, заходил в магазин и покупал водку. На обратном пути, проходя мимо второго окна, передавал эту водку, шел мимо первого окна и показывал, что теперь у меня вообще ничего нет, заходил в камералку и работал с материалами. Через некоторое время к нам заглядывал веселенький начальник, а жена его не могла понять, где он берет водку, ведь она все держит под контролем.

Практика закончилась, я прилетел в Москву и до весны не мог попасть к своему руководителю, чтобы он утвердил тему моей дипломной работы. Секретарша всякий раз говорила, что Михаил Константинович очень занят и не может принять меня. В конце концов, кафедра вынуждена была назначить мне руководителем Игоря Николаевича Галкина, и он предложил мне тему, не имеющую ничего общего с устаревшей тематикой КМПВ.

 

Рейс

В последних числах декабря 1976 года мы приехали в Калининград, чтобы принять участие в 24-м рейсе НИС «Академик Курчатов», который начинался в 1977 году. Корабль был большим, обладал водоизмещением в 5000 тонн, его команда состояла из 71 человека, также на борту были 60 ученых (научников).

Корабельная команда была почти вся новая, поскольку старая во главе с капитаном сидела из-за каких-то таможенных проблем. Новый капитан Н. Апехтин был довольно молодым, лет 40–45, высоким и красивым мужчиной. Весь научный состав экспедиции он потряс не тем, что свободно владел английским языком, для нас это не было удивительным. А тем, что во время первого же захода в иностранный порт на Азорских островах потратил дефицитную валюту не так, как руководящий состав экспедиции во главе с ее начальником Ю. П. Непрочновым, покупающим калькуляторы и другие высокополезные вещи, а совершенно бездумно – на сувениры и всякую малоценную иностранщину.

Николай был блестящим капитаном. По словам тех, кто ходил в рейсы на разных кораблях, это был единственный капитан, который всю причитающуюся команде на питание валюту тратил не на спиртное для себя, а именно на еду для команды. Эта валюта была в полном ведении капитана корабля.

Однако закончилась карьера блестящего капитана не очень удачно. Его каюту убирала каютномерная (уборщица) по имени Елена. Это была довольно привлекательная молодая женщина лет 25–28. По окончании рейса и приходу в Калининград она родила от Апехтина ребенка. Поскольку разводиться с женой и жениться на ней Николай не пожелал, Елена написала заявление в партийное бюро порта. И бравый капитан и любимец команды потом еле смог устроиться матросом на портовый буксир.

Из Института физики Земли для участия в рейсе приехали два человека, к ним добавили еще одного из Института океанологии, и получился отряд математической обработки. В этом рейсе я познакомился с Александром Городницким, и на протяжении многих лет он оставался моим хорошим знакомым. Он был лет на 10 старше меня, работал в Институте океанологии, занимался морской магниторазведкой. Оказалось, что почти все песни, которые мы пели, будучи студентами, принадлежат ему, так же как и известная всем геологам песня «Перекаты».

Каждый день рейса описывать тяжело, поэтому будут представлены только наиболее яркие моменты. Я трудился в вычислительном центре корабля (ВЦ), ничего не видел в отличие о тех, кто работал на палубе, поэтому интересных эпизодов было не слишком много.

Отряд состоял из трех человек, и в нашем распоряжении был старенький компьютер «Минск-2», который обслуживался двумя корабельными механиками. На этой машине с помощью специальных программ мы обрабатывали данные магниторазведки, гравиразведки, непрерывного сейсмического профилирования и других геофизических методов. Полученные материалы сводились воедино, и по ним в автоматическом режиме строился разрез, на котором был рельеф дна, толщина осадков – короче, все, что удавалось извлечь из представленных данных. Ежедневно этот разрез представлялся руководству экспедиции, которое корректировало по нему свои научные планы.

Как-то меня остановил корабельный завхоз и спросил, почему я еще не подал заявку на спирт. Я не стал ему объяснять, что на компьютер спирт получают механики, а отряд матобработки из техники имеет только карандаши и ручки. Однако спирт – дело серьезное, и мы стали изучать нормы его потребления. С большой натяжкой нам подходила только пайка. Впрочем, на одну пайку полагалась не то сотая, не то десятая доля грамма. Но мы решили по-наглому идти до конца и в случае удачи раздобыть хотя бы пол-литра этого зелья. Когда подсчитали, вышло, что для получения поллитра спирта нужно сделать несколько тысяч паек. Даже если паять 24 часа 4 месяца всем отрядом, все равно столько не сделать. Между тем мы уже закусили удила и единогласно постановили, что надо подавать заявку.

При следующей встрече завхоз сказал, что начальство все подписало, и завтра он будет выдавать заказ. Назавтра я взял пол-литровый пузырек и встал в очередь. Народ стоял солидный: с канистрами, с бидонами, и я со своим пузырьком на их фоне выглядел белой вороной. Когда подошла моя очередь, завхоз стал на меня орать. Он вопил, что пока он тут надрывается на непосильной работе, некоторые бездельники еще и шутки над ним думают шутить. Все выяснилось, когда я заглянул в ведомость. Там стояла цифра – пять литров. Подумав, что это ошибка, я побежал к нашему заместителю начальника экспедиции по общим вопросам. Он, не дослушав меня, видимо, решил, что я недоволен количеством, и поэтому стал говорить, что фонды урезали, что-то там ужесточилось. Попутно я узнал, что спирт выдается не на весь рейс, а только на месяц, и через месяц его надо будет получать снова, то есть нам выдадут четыре раза по пять литров. В общем, из всего сказанного я понял, что никакой ошибки нет и надо думать, что делать с таким количеством спирта.

Я так и не узнал, чем руководствовалось начальство, выписывая этот спирт. Мы ведь не бедствовали, поскольку в тропиках (а мы в этом рейсе довольно долго работали в тропиках) по какому-то старинному закону нам ежедневно полагалось 200 граммов вина. Этот закон соблюдался свято, но чтобы упростить себе жизнь, а может, по какой другой причине, мы не получали вино ежедневно – просто каждые 10–11 дней корабельный завхоз выдавал на человека по 3 бутылки прекрасного венгерского полусухого вина «Леоника». Кто в эти дни вел корабль, я не знаю, поскольку и научники, и команда были в полной отключке.

Мы не были алкоголиками, но корабельная жизнь довольно тяжела и полна проблем, а алкоголь, как известно, помогает бороться со стрессом. Спирт был гидролизным, и наливали его в бочки, где до этого был керосин. Первое время пить эту жидкость было невозможно, потом мы попривыкли, и, главное, все остались живы – компоненты ведь были неядовитые.

Мы шли Панамским каналом, все свободные от вахты высыпали на палубу. И было на что посмотреть. Узкие берега канала, где в начале XX века рабочие вручную копали шлюзы, сменялись красивыми озерами с островками, заросшими пальмами. Городницкий по этому поводу написал стихотворение, из которого запомнились такие строки:

Чтоб суша вдоль бортов и слева шла и справа, И был бы впереди и сзади океан…

Саша в отличие от других бардов не играл на гитаре, и, если он пел, ему нужен был аккомпаниатор. Это стихотворение он сделал песней, которую впервые исполнил на корабле 8 марта 1977 года.

Народа на этом празднике было мало. Из-под Антарктиды мы на полном ходу уходили от урагана. В это время мы достигли главной цели экспедиции – только что открытого, свежего, колоссального разлома земной коры в Тихом океане. Драги стали поднимать на борт куски породы оливинового состава, возраст которых составлял несколько миллиардов лет, то есть они относились практически ко времени образования нашей планеты – периоду, очень интересному для ученых, по которому было так мало реальных данных.

Тогда-то и проявили себя так называемые ревущие сороковые. Все иллюминаторы в каютах были задраены броневыми заглушками, в столовой почти никого не было. А на столах лежали свернутые в несколько слоев мокрые простыни. Это было сделано для того, чтобы посуда не скользила и не падала на колени тем, кто ест. Однако тех, кто ел в столовой, было немного. В основном укачанный народ лежал в каютах. Для того чтобы представить себе силу урагана, достаточно сказать, что на прогулочной палубе, расположенной на высоте 8–10 метров над уровнем океана, волны легко разбивали закаленные стекла толщиной пять сантиметров. Вообразите себе, что это были за волны.

Трое суток на полном ходу, не жалея дизелей, мы уходили от урагана. Наконец мы оказались в районе пятой параллели вблизи экватора. Был полный штиль, ярко светило очень горячее солнце, и только 5–6-метровые валы, с периодом около полминуты равномерно накатывающие на корабль, напоминали об урагане. На остатках топлива мы шли в район Галапагосских островов к острову Кокос. Надо сказать, что правительство Аргентины, которой принадлежали эти острова, категорически запрещало даже приближаться к ним без их представителя. Однако учитывая наше бедственное положение, нам было позволено на световой день зайти на остров Кокос без сопровождающих.

Ах, Кокос, Кокос! После более чем 40-дневного периода без заходов в порты, после урагана ты был похож на корзину с зеленью – со сверкающими на ярком тропическом солнце водопадами, падающими с огромной высоты в океан. Утром мы встали на рейде и мотоботы перевезли свободную от вахты команду, а затем и научников в прекрасную бухту с песчаными пляжами, заросшими пальмами берегами и покрытыми вечнозеленой растительностью скалами.

В книге я прочитал, что пираты – не то Морган, не то Дрейк – хранили на этом острове награбленные на испанских галеонах сокровища. Сейчас на нем никто не жил, лишь полуразрушенные бунгало говорили о том, что здесь десятки лет проживали искатели сокровищ, но никто из них так ничего и не нашел. Это, видимо, связано с тем, что остров порос совершенно непроходимой тропической зеленью.

Наш народ тоже был грамотным, книжечки почитывал, и вот довольно большая толпа отправилась на поиски сокровищ. Однако дальше русла реки, впадавшей в бухту, никому продвинуться не удалось, и сокровища были оставлены до следующего раза.

Пальмы были в высоту как минимум метров двадцать. Где-то у самой верхушки на черенках висели крупные кокосы в зеленой оболочке. Нам очень хотелось привезти домой какие-нибудь сувениры, а это было как раз то, что надо. Но слишком уж высоко они висели. И тут я вспомнил, как в детстве влезал на деревянные столбы с помощью брючного ремня, надетого на ноги и замкнутого в кольцо.

Делать нечего. Надев на ноги ремень и взяв в зубы нож, я полез на пальму. Наверху я понял, что у таких тяжелых плодов должен быть очень прочный черенок. Ухватившись одной рукой за пальму, держа нож во второй руке, я стал резать эти черенки. Отпилив 10 или 12 плодов, я понял, что силы на исходе и надо срочно спускаться. Когда до земли оставалось метров 5, руки разжались сами, и я пятой точкой шлепнулся на мягкий песок под пальмой. Обалдев, некоторое время я сидел и ждал, когда же члены отряда под белы руки, шепча утешительные слова, отведут меня в прохладную тень. Оглядевшись, я увидел, что они заняты более важным делом. Товарищи делили настриженные мною орехи, внимательно следя, чтобы в мою кучку попали самые мелкие и непрезентабельные плоды. Да ладно, подумал я, может быть, им надо больше, чем мне.

После этого мы двинулись к бухте. Было очень жарко, и мы решили искупаться в теплой воде. Надев маску и ласты, я нырнул – и был потрясен открывшейся передо мной красотой. Забыв о кокосах, я смотрел на пронизанную тропическим солнцем воду, на разноцветных рыбок, плавающих вокруг большими стаями, на шарообразные цветные кораллы на песчаном дне. Впервые я плавал в тропическом море, но своим коллегам обещал, что каждый получит по кораллу. Поэтому, быстренько взяв себя в руки, я нырнул на глубину метров шесть, где уже были вполне приличные кораллы. Выбрав наиболее симпатичный, я попробовал ножом отрубить его от основания. Но не тут-то было: нож, как известно, камень не берет, а коралл – тот же камень.

Зато корабельная команда развернулась вовсю. Одни рубили кораллы пожарными топорами, взятыми на корабле с пожарных щитов, другие тащили их на плотах, собранных из листов пенопласта, к мотоботам, третьи везли эту добычу на судно. Кораллы добывались почти в промышленных масштабах.

Дня через два после отплытия от острова весь корабль провонял тухлятиной. Ведь для того, чтобы кораллы стали снежно-белыми, они должны были несколько дней тухнуть в полиэтиленовых баках с водой. Наши механики тоже получили свою долю, и на ВЦ стояла вонь, пожалуй, из-за ограниченности пространства даже более сильная, чем в других частях корабля. Все наши страдания окупились, когда механики вручили каждому из нас по коралловой веточке, отломившейся от большого коралла.

В рейсе нам шла валюта – два доллара в день. Чтобы получить от нее максимальную пользу, нужен был заход в иностранный порт, где все было бы очень дешево. Таким портом был Лас-Пальмас, расположенный на Канарских островах. На нем отоваривались рыбаки, идущие с лова домой.

По нескольку месяцев не посещавшие иностранные порты, наши корабли слежения за космосом также заходили сюда. Все корабли науки по дороге домой отоваривались здесь же. В местных лавчонках все было дешево за счет продажи бракованной или почти бракованной продукции. У нас в комиссионках на качество не обращали особого внимания и задавали по существу один вопрос: «Сколько денег за эту вещь ты хочешь?» Тогда считалось, что наши умельцы могут все исправить, проблема была только в том, чтобы найти нужного мастера.

Отоварившись в Лас-Пальмасе, мы зашли по делу в очень дорогой шведский порт Гётеборг и через сутки уже были дома, в родном Калининграде. 24-й рейс НИС «Академик Курчатов» продолжался четыре месяца, за это время корабль прошел около 35 000 километров.

 

Канада

В конце 1979 года наш спецназ взял дворец Амина, сам Амин при штурме погиб. Так началась война в Афганистане, продолжавшаяся до 1986 года. Соединенные Штаты Америки тогда объявили нам бойкот, страны-сателлиты поддержали, и даже их спортсмены не поехали к нам на Олимпиаду. Канада была в числе этих стран.

Еще до тех событий Эдо Найланд прислал нам письмо с приглашением поработать в 1981 году в университете штата Альберта (в городе Эдмонтоне). Однако в связи с бойкотом было запрещено приглашать советских ученых для совместной работы. Мы решили, что приглашение аннулировано.

Но не тут-то было. Эдо, этот здоровенный канадец, неплохо относился к нашей стране. По образованию математик, он неоднократно бывал в нашем институте. Мы в то время занимались разработкой принципиально нового метода виброзондирования, и нам требовалось довольно много компьютерного времени на мощных машинах. Узнав о нашей проблеме, Найланд сказал, что пригласит нас поработать в университете, где он был профессором и пользовался вполне заслуженным авторитетом. Так вот, он объяснил все это директору университета Джорджу Каммингу, и тот, не мудрствуя лукаво, написал премьер-министру Трюдо письмо, в котором и изложил ситуацию. Премьер-министр Канады дал добро, и мы, то есть я и Володя Маркушевич, прилетели в Монреаль.

Заполнив в иммиграционном бюро кучу бумажек, мы узнали, что работать нам придется на штатных единицах, а значит, как и все канадцы, мы должны платить налоги. Так из моей зарплаты в восемьсот канадских долларов (это была лаборантская ставка) будут вычитать около двухсот в качестве налога. На руки же я получу около шестисот канадских долларов. Когда же, прилетев в Эдмонтон, мы выяснили, что плата за роскошный отель составит с каждого по четыреста долларов, я спросил у Найланда, можно ли хоть отель подешевле найти. Шепотом он мне ответил, что нельзя даже номер сменить в этом же отеле. Я понял, что это спецслужбы, и плетью обуха не перешибешь.

На следующий день мы знакомились с университетом. Все было стандартно, но одна деталь привлекала внимание. После работы сотрудники не бежали домой, а шли в клуб – кто-то на пару минут, а кто-то на несколько часов. Но в клубе должны были побывать все сотрудники факультета. Здесь без ограничения предлагали пиво, закуску, а если была необходимость, то и другое спиртное. В конце месяца бармен подавал счет на каждого сотрудника в бухгалтерию, необходимая сумма удерживалась из зарплаты, и все начиналось с чистого листа.

Найланд пояснил мне, что поскольку в течение дня работники не могут общаться, то клуб дает им возможность поговорить с нужными людьми. Мы как сотрудники факультета должны были подчиняться общим правилам. Мы вынуждены были ходить в клуб.

Позже мне пришлось выезжать на север штата Альберта для работы на месторождении твердой нефти. Сейсмическими методами отслеживался ее фронт горения. В его ближней зоне бурились скважины, из которых выкачивалась горячая, выплавившаяся из песка нефть.

Штат Альберта находится на севере Канады, поэтому зимой, в декабре, морозы стояли ниже сорока градусов по Цельсию, и сейсмометры, примерзая к почве, обеспечивали с ней прекрасный контакт, что служило гарантией получения хороших записей. Запись велась цифровыми станциями на специальные кассеты с магнитной пленкой. Эти кассеты затем вставлялись в компьютер, в котором и производилась обработка цифрового сигнала.

В 1981 году в СССР мало кто умел работать с цифровой сейсмической станцией. Я освоил ее, однако в нашей стране такая техника пока не производилась, а купить ее за рубежом не позволяло эмбарго.

Эмбарго не давало возможности и Аэрофлоту летать в США. Чтобы попасть в Нью-Йорк, надо было сначала лететь в Монреаль с посадкой на Ньюфаундленских островах, а из Монреаля местной авиакомпанией добираться до Нью-Йорка.

Так мы летели в США в одном самолете с Самантой Смит. Эта 12-летняя девчушка была большим другом СССР. Она очень уверенно отвечала на вопросы журналистов на пресс-конференции в аэропорту Монреаля. К сожалению, в следующем году она погибла в США при аварии маленького частного самолета.

Тем же рейсом с нами в Соединенные Штаты летел Булат Окуджава. Это был довольно крупный мужчина. Он сидел непосредственно передо мной и до конца полета не снимал с себя кожаного пальто, хотя в самолете было жарко. Перелет был довольно долгим, но ни с кем из соседей он не разговаривал: может, был болен, а может, из гордости.

Саша Городницкий после заходов в канадские порты написал песню с такими словами:

Не знаю, как насчет русских, а украинцев в Канаде было очень много. Часто можно было услышать смесь из украинского и английского языков типа: «Михась, кликай чилдренят, нехай воны поланчуюць» (Михаил, зови детей, пусть они пообедают). В Эдмонтоне есть магазин украинской книги, но из-за отсутствия спроса нет русского книжного.

В США я познакомился с Виктором Камкиным, имевшим в крупных городах сеть магазинов русской книги. Он торговал книгами, издаваемыми в СССР. В нашей стране существовала странная система, при которой книги наиболее популярных писателей, таких как М. Булгаков, В. Быков, В. Шукшин и других, издавались только для заграницы. В СССР эти книги были доступны тем, кто входил в специальные списки, а именно членам Политбюро и ЦК КПСС, академикам и некоторым другим категориям граждан. Большинство же жителей страны могли достать их по безумным ценам лишь на черном рынке. Еще можно было привезти книги из-за границы. Таможня их беспрепятственно пропускала, ведь изданы они были в СССР.

Ладно, вернемся в Канаду. В России зимой мужчины ходили в ушанках. Америка и Канада отличались тем, что многие люди зимой не носили шапок. На мой вопрос об этом Маркушевич пояснил мне, что поскольку американцы передвигаются в основном на машинах, зимние шапки им не нужны.

Наш отель находился на другом берегу реки Саскачеван. Эта река пропилила в слагающих породах огромное ущелье, через которое на высоте 100–150 метров был переброшен не имеющий внизу ни одной опоры автомобильный мост. Длина моста была порядка 200 метров, и ежедневно мы переходили через него по пешеходной дорожке. Вдоль ущелья дул холодный пронизывающий ветер, от которого не спасали ни дубленка, ни меховая шапка. Зимой в этих краях температура не поднималась выше –20–30 градусов Цельсия. Поэтому представьте мое изумление, когда в один из таких дней я увидел, как навстречу нам по мосту в распахнутой куртке идет улыбающийся негр. И, самое главное, он был без шапки. Теория Маркушевича рухнула. Позже эта мода пришла и в Россию. Но и сегодня я не понимаю, как можно ходить в мороз без шапки.

Зимой 1982 года меня вдруг посетила какая-то странная болезнь. Врачи терялись в догадках и не могли поставить диагноз, поэтому прописывали мало помогавшие витамины и общеукрепляющие. Жены Камминга и Найланда привозили мне в отель разные вкусные вещи. Лежал я в отдельной спальне, но есть ничего не хотелось, была слабость, болело все тело, при этом все органы по результатам анализов и приборных исследований были в нормальном состоянии.

Мы были вынуждены уехать. По дороге в аэропорт мне стало лучше, в самолете почти хорошо, а по прилете в Москву все следы этой странной болезни исчезли. Можно сделать совсем уж фантастическое предположение, что канадские спецслужбы хотели, чтобы мы вернулись в СССР, и против меня было использовано какое-то электронное оружие. В пользу этой версии говорит и тот факт, что однажды, работая один в лаборатории, я вдруг неожиданно увидел на соседнем столе стопку военных журналов с грифом «Совершенно секретно». Я к ним не притронулся, и назавтра они исчезли. Сейчас, когда видишь, как издеваются над нашими спортсменами, выезжающими на Олимпиаду в Рио-де-Жанейро, понимаешь, как это плохо, когда политика вмешивается в науку, в спорт и вообще куда угодно.

 

Опять Камчатка

Работы на Камчатке по прогнозу землетрясений с использованием взрывных источников сигнала, в которых я принимал участие начиная с 1970 года, были продолжены в 1988 году. Теперь мы изучали характеристики литосферных электромагнитных сигналов (ЛЭМС), которые были чем-то вроде микросейсмического фона. Они существовали независимо от него и при использовании некоторых новых технологий могли заменить дорогостоящие и разрушающие экологию взрывы. Мы набирали статистику, и это укрепляло нашу уверенность в том, что такие сигналы действительно есть.

Для наблюдения их характеристик был нужен сейсмически активный район. По моему мнению, Камчатка удовлетворяла этому требованию по всем параметрам. К этому времени огромная экспедиция уже была не актуальна. Но вес необходимого для работ оборудования вырос. Постепенно цифровые системы стали заменять людей.

Наша экспедиция состояла из двух человек: это были я и Сергей Крылов – специалист по аппаратуре для регистрации электромагнитных полей. Я познакомился с ним два года назад. Сергей был лет на 6–7 старше, но мы сдружились, и он посвящал меня в аппаратурные тонкости регистрации таких полей. И он, и я в 1988 году были кандидатами наук, правда, он технических, а я физико-математических. По идее, я был теоретиком, а он практиком, на самом же деле Сергей прекрасно разбирался в теории, а я неплохо владел аппаратурой, то есть наша маленькая экспедиция имела шансы на успех. Тем более что нам помогали двое местных ребят.

Камчатка. Я и моя аппаратура, 1988 год

Один из них – Сергей Чернышев, директор Сейсмологического центра Института физики Земли в Петропавловске-Камчатском, с которым я познакомился около года назад в своем институте, в Москве. Вторым был начальник опытно-методической партии Института вулканологии ДВНЦ Евгений Гордеев, с ним мы встретились в 1972 году на Камчатке, когда я только начинал работать. Где сейчас Сергей Чернышев, я точно не знаю, а академик Е. И. Гордеев в настоящее время является директором Института вулканологии на Камчатке. Знаю я это от моего друга академика А. О. Глико, у которого Женя останавливается по дороге куда-нибудь на симпозиум в Европу.

Но пока шел 1988 год, и кто кем будет, еще известно не было. Итак, в конце июля того года мы прибыли на Камчатку. С нами в огромных фанерных ящиках прилетело около тонны груза. Только потрясающая энергия и незаурядные способности Жени Гордеева дали нам возможность забраться так далеко, в поселок Козыревск, расположенный примерно в 30 километрах от Ключевской сопки. Отвез нас туда вместе с грузом на потрепанном уазике Серега Чернышев. И если наш груз кое-как удалось разместить в этом УАЗе, то нам уже места категорически не было, и мы лепились где придется. Камчатские дороги оказались ужасными, а кое-где их вообще не было – только след от прошедшего здесь гусеничного тягача. Нам, да и водителю, досталось изрядно.

Приехали мы сюда, потому что в этом находящемся на самом краю цивилизации месте не было никакой промышленности, а следовательно, уровень электромагнитных помех был минимальным. Все это идеально соответствовало требованиям к измерениям параметров ЛЭМС. По вечерам и ночью были видны багровые потоки лавы, стекавшей по склонам действовавшего в то время Ключевского вулкана.

Разместились мы благодаря Жене Гордееву на сейсмостанции «Козыревск», которая была тогда в его подчинении. Жили в домике на территории сейсмостанции вместе с геологами. Они исследовали район вулкана Толбачик, извержение которого закончилось лишь несколько лет назад. Почти ежедневно геологи привозили из маршрутов очень крупную черную смородину, которую их дежурный превращал в сок.

Вулкан Толбачик находился недалеко от Козыревска и служил прекрасным местом для испытания аппаратуры, которая затем работала на других планетах Солнечной системы. Ребята, создававшие и испытывавшие эту космическую технику, жили рядом, за забором сейсмостанции.

Геологи были местными, из Петропавловска-Камчатского. Как-то я спросил у их дежурного, а дежурили они по очереди, что они делают с таким количеством сока? В этот день вахту нес очень симпатичный парень, бывший офицер-подводник, с гордостью носивший серый свитер с вышитым номером БЧ подлодки, на которой служил. Он и рассказал мне, что к концу полевого сезона на каждого члена экспедиции приходится по молочной фляге (40 литров) чистого черносмородинового сока. Они увозят его домой в Петропавловск, где и хранят в погребах или подвалах. Зимой после бани очень хорошо выпить кружечку такого сока. Здесь они не первый год и знают особо ягодные места.

Что-то за этими описаниями я забыл о нашей работе. Регистрирующую аппаратуру мы установили в домике, а датчики – в лесу, около поселка, на расстоянии 1–2 километров от регистратора. Соединялись они проводом ПВР, который неустановленный враг регулярно резал, а концы прятал в землю, чтобы труднее было найти. Такая у него была игра, а мы, взмыленные, бегали по лесу, искали места обрыва провода, проклиная неизвестного злодея.

Шел 1988 год, время сухого закона, а у нас регистраторами служили перописцы РВЗ-3, изготовленные нашим ОКБ. В принципе неплохие, но имевшие слабое место. Чернила, которые в них заливали, были на спирту. Когда эти чернила со временем густели, разбавить их до рабочего состояния можно было только спиртом. Мы это знали, но в условиях сухого закона раздобыть спирт у нас не было никакой возможности. Единственно, мы просили Чернышева поискать его в Петропавловске. Наконец, после очередного нашего звонка Сергей сказал, что достал и привезет спирт в ближайшие дни.

Он был очень осторожным парнем и всегда шифровался. Мы точно рассчитали, сколько спирта необходимо для дела, а остаток решили использовать для собственных нужд. Через два дня Чернышев, к нашей радости, с большими предосторожностями привез пузырек этого спирта. Однако радовались мы недолго: пузырек вместе со спиртом куда-то исчез. Мы никогда ничего не запирали, у нас никогда ничего не пропадало, а здесь такой облом! Безуспешно все обыскав, мы решили использовать наше последнее НЗ.

Надо сказать, что ни Крылов, ни я никогда не были любителями спиртного, поэтому никто из нас не умел готовить брагу. В начале нашего пребывания в Козыревске мы попытались ее сделать. Взяли эмалированное ведро, налили в него кипяченой воды, насыпали сахар, дрожжи, закрыли крышкой, затянули ее гимнастической резиной и поставили это ведро под мою кровать. Видимо, из-за низкой температуры несколько дней признаков брожения не было. Мы об этом опыте забыли.

Безуспешные поиски спирта не прибавили нам хорошего настроения, но, вспомнив о жидкости, стоявшей под кроватью, мы решили ее испробовать. Была уже глубокая ночь, когда, выпив по нескольку литров сладкой водички и почувствовав легкое опьянение, мы решили, что жизнь удалась и, пожелав друг другу спокойной ночи, отправились спать.

Оборвалась эта работа неожиданно, когда за космической техникой пришли огромные армейские грузовики. Была уже глубокая осень, Чернышев не смог пробиться к нам в Козыревск, и возникла нешуточная угроза провести здесь всю зиму. Так что мы были очень рады, когда «космические» ребята согласились взять нас и, самое главное, здоровенные и тяжелые ящики с нашим оборудованием. Где-то через сутки мы уже были в Петропавловске-Камчатском. Результатом всех этих мытарств была десятистраничная статья в журнале «Вулканология и сейсмология». У нее было четыре соавтора, представленные в этом рассказе.

Прошло несколько лет, мы с Сергеем Крыловым отработали в Таджикистане и США, на Дальнем Востоке и в Калужской области, и существование ЛЭМС уже ни у кого не вызывало сомнений. Я начал размышлять, а не сделать ли на этой основе докторскую диссертацию, ведь имеется гора материалов и куча моих публикаций. Через некоторое время я рассказал об этом Сергею. Заодно спросил его, не желает ли он ко мне присоединиться, ведь материалов хватит на несколько докторских. На это он ответил, что нет, поскольку не хочет тратить время на всякую ерунду, и мы тогда занялись другими вопросами.

За день до защиты Сергей пришел ко мне и честно сказал, что будет выступать против. Я слегка опешил и спросил его, почему он собирается это сделать, ведь он как никто другой знал, куда бить. На это Сергей ответил, что ему совершенно очевидно: я занимаюсь не тем, чем надо, и для меня же лучше будет, если я останусь кандидатом. У меня была другая точка зрения, но он не стал слушать, повернулся и ушел.

13 декабря 1995 года на заседании ученого совета института состоялась защита моей докторской диссертации. Крылов тоже пришел. После моего доклада выступали три оппонента. Они очень хвалили работу и, как положено, приводили некоторые несущественные замечания. При обсуждении выступил и Сергей. Он не стал критиковать мою работу, а сообщил о своих достижениях в области усовершенствования геофизической аппаратуры. Председатель ученого совета академик Владимир Александрович Магницкий прервал его и сказал, что это не место, где раздают награды. Здесь обсуждается диссертационная работа и надо говорить о ней по существу. Сергея это замечание смутило, и, не закончив своего выступления, он ушел с заседания совета.

Защита прошла успешно, однако с тех пор дружбы у нас не было, но и врагами мы не стали, ведь столько пережили вместе. А я до сих пор не понимаю, какая муха его укусила, чего он так взъелся на мою работу?

 

Соединенные Штаты Америки

Шел 1990 год. До распада Советского Союза оставался год, но мы не знали этого и жили, как прежде. Вообще, человек счастлив тем, что не может знать своего будущего. Да, были трудности с продовольствием, даже в Москве, и мэр города Г. Попов ввел карточки на алкоголь и табак.

Мы планировали поработать в этом году в Таджикистане на институтском полигоне в Гарме, который был создан для разработки методов прогнозирования землетрясений. Для этой цели необходимо было измерить параметры литосферных электромагнитных сигналов в районе города Хаит, в 1948 году уничтоженного вместе с жителями землетрясением. Его очаг был под городом и не угасал в то время, возникали толчки разной силы. Наша сейсмостанция «Чусал» была размещена в этом районе, чтобы иметь возможность наблюдать за очагом землетрясения. Многометровая толща земли и камней, сошедшая во время землетрясения с окрестных гор, накрыла город вместе с жителями. Мы предполагали, что разрабатываемый нами метод прогноза должен помочь предотвратить подобное. Нашей поездке способствовало и то, что бывавший в институте молодой начальник полигона А. Я. Сидорин, сменивший на этом посту И. Л. Нерсесова, приглашал меня как члена партийного бюро приехать в Гарм.

И вот летом 1990 года мы вместе с аппаратурой прилетели на полигон. Мы – это я, Сергей Крылов и его лаборант Олег Беляков. Сделав доклад на ученом совете полигона о целях и задачах выполняемой нами работы и добившись милостивого «разрешаем», мы стали готовиться к выезду на сейсмостанцию.

Первым делом получили месячный продовольственный паек, в котором по личному указанию начальника полигона было не пять, а десять банок тушенки. Однако он оказался не очень нужен, так как на сейсмостанции местные жители подарили нам пойманную стальной петлей дикую свинью, разорявшую их огороды. Мусульмане на дух не переносят свинины, а мы, забив холодильник мясом, наслаждались ею в вареном и жареном видах.

Примечательно, что в поселке Комсомольский, расположенном напротив сейсмостанции на другом берегу реки Сурхоб, торговали водкой двух видов. Одна, российского производства, продавалась из-под прилавка, другая, местная, желтоватого оттенка, предлагалась всем желающим. Российская была для местных авторитетных людей – раисов, то есть начальников. Начальник сейсмостанции Кох имел у местных некоторый вес. И он был раисом, так как у него в официальном подчинении была жена. Она считалась лаборантом и должна была проявлять записанные на фотобумагу сейсмограммы. Поэтому ему тоже отпускалась российская водка.

Жили мы в комфортном домике, построенном для работавших здесь раньше американских ученых. Вот картинка из той жизни. Вечер. В доме ярко горит электрическая лампа. Дверь на улицу открыта, в домике жарко. Мы с Сергеем сидим за столом на стульях, Олег из-за жары присел на пол. Вдруг из темноты на свет выбегает огромный ядовитый паук каракурт. Миг – и Олег оказывается висящим под потолком, каким-то образом прилепившись к поперечному потолочному брусу. Потом, когда мы с Сергеем убили эту тварь и все закончилось, Олег удивлялся, как это он из положения сидя прыгнул так высоко и как смог удержаться за такой ничтожный выступ. Чего только не сделает человек, если сильно испуган!

В общем, все было нормально, когда от заместителя директора М. Б. Гохберга пришло сообщение о том, что мне надо срочно лететь в Москву, поскольку для работы в США меня приглашает профессор Р. Майер из Университета штата Висконсин (город Мэдисон). В Москве узнал, что в США я могу работать только с сотрудником института С. Дараганом. Он и его жена Е. Люкэ трудились в спецсекторе института. Сергей разрабатывал теорию и конструировал высокочувствительные сейсмометры для обсерватории «Боровое», расположенной недалеко от семипалатинского полигона. Их устанавливали в загерметизированных штольнях на глубине не менее 100 метров, так как изменение температуры на долю градуса вызывало паразитные процессы в металле корпуса и приводило к снижению чувствительности прибора.

Был у Сергея один, с моей точки зрения, существенный недостаток. Он не знал английского языка. В школе у него был немецкий, в институте тоже, так что с разговорным английским ему пришлось столкнуться впервые. Я, как и он, в школе изучал немецкий, однако в университете стал заниматься английским. Так что в первой поездке мне было легче, чем Дарагану. Я мог как-то объясниться и понимал многое из сказанного.

Американцы не очень-то распознают английский, которому нас обучали, как и мы не слишком хорошо воспринимаем их американизированный английский. Я был в Штатах не первый раз и как-то приспособился, а вот Сергею с его самолюбием приходилось довольно трудно. Я помогал ему, как мог, однако это не всегда было возможно.

В первой моей поездке в США мы с В. Маркушевичем в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса работали с директором Сейсмологического института Леоном Кноповым. Он был миллионером, так как женился на женщине, отец которой в 1927 году придумал и запатентовал электрическую изоляционную ленту. Но говорил, что его дети, получив деньги, будут знать, как они достаются. Потому две его дочери лет 12–14 зарабатывали деньги как бебиситтеры, то есть по вечерам сидели с чужими детьми, пока их родители были в кино, на вечеринке или в других местах, а сыновья, еще младше девочек, по утрам на велосипедах развозили почту.

В то время мы разрабатывали новый метод прогноза землетрясений с помощью мощных стационарных университетских компьютеров фирмы IBM. Здесь-то Кнопов и поймал меня.

Дело в том, что для решения прямой задачи мы отлаживали на этих машинах довольно сложную программу. Прямая задача подразумевает, что, задавая источник, мы можем получить волновую картину на любом расстоянии от него. Для этой цели пишется ЭВМ-программа, которая в силу сложности задачи проходит процесс отладки, приводящий ее в реально готовое состояние. Работа эта велась в рамках соглашения, по которому все расходы принимающей нас стороны компенсировались Госдепартаментом США.

При отладке программы необходимо было заменять операторы, каждый из которых был записан на свою перфокарту. Результаты отладочного счета раз в несколько дней выдавались на бумагу. На ней для удобства дальнейшей отладки между операторами были двойные интервалы, в которые и вписывались исправления.

По американской традиции на каждой распечатке стояла стоимость бумаги, на которой она была напечатана, – обычно в пределах 30–60 центов. По сравнению со стоимостью потраченного на расчет машинного времени, составляющего сотни и тысячи долларов, это была ничтожная сумма.

Уф, теперь подхожу к сути. Проработав таким образом распорядок месяца, мы были несколько удивлены воплям Кнопова в коридоре о том, что своими безумными тратами я разоряю США, и другим высказываниям в том же духе. Вскоре в комнату влетел, потрясая распечаткой, красный Кнопов. Суть его претензий была в установленном мною двойном интервале. Несмотря на приводимые весомые аргументы, мне пришлось сделать одинарный интервал, что существенно замедлило работу, но на каждом счете давало экономию порядка десяти центов. Эта история похожа на анекдот, но, поверьте, все так и было. Да, и у миллионеров есть свои причуды.

Продолжу рассказ о нашей с Дараганом поездке в США в 1990 году. Вначале нам надо было лететь самолетом до Дублина (Ирландия), потом пересаживаться на самолет Дублин – Чикаго и автобусом добираться до Мэдисона. Академия наук в это трудное время могла оплатить только самолет до Дублина, американская сторона финансировала перелет в Чикаго и автобус.

Отправили нас в дальнюю дорогу без единой копейки. Рейс Москва – Петербург – Дублин выполнялся раз в неделю. Прилетев в Дублин, мы сразу же пошли в авиакомпанию за билетами. Резюме ответа компании: билетов нет. Мы с Сергеем трезво оценили наши возможности. Стало ясно, что неделю без денег до следующего рейса нашего самолета на родину нам не продержаться. И вот, стоя в центре аэропорта, мы стали думать, что же нам делать.

В это время к нам подошла женщина и спросила, почему мы такие грустные. От безысходности я рассказал ей о нашей ситуации. Она сказала, что попробует нам помочь. Женщина куда-то пошла, и мы двинулись за ней. Шли какими-то переходами, лестницами вверх-вниз. Наконец, пришли в довольно большую служебную комнату без окон, где за столами сидели пять или шесть крепких мужчин. Женщина рассказала им о сложившейся ситуации, и они стали тщательно смотреть наши документы, о чем-то вполголоса переговариваясь друг с другом. Потом что-то сказали женщине, она вышла из комнаты, а мы вслед за ней. Подойдя к амбразуре в толстой стене, она сообщила, что нам нужно подать паспорта. Я просунул наши паспорта в эту дыру и через некоторое время получил их обратно, но уже с авиабилетами до Чикаго. Будучи в предынфарктном состоянии, мы не смогли выразить всю переполнявшую нас благодарность и даже не узнали, кто эта дама и каков ее адрес.

Приехав в два часа ночи в Мэдисон, мы, естественно, никого не увидели в условленном месте – на автобусной остановке. Однако смогли найти Майера, разбудили его, и он отвез нас в отель, где мы после такой дороги мгновенно уснули. Утром Роберт говорил о том, что бухгалтерия что-то напутала с билетами, но мы его не слушали – мы были счастливы, что оказались на месте.

В поездке 1991 года мы работали на сейсмическом профиле, проходящем через Америку и Канаду. Во время нашего посещения США он пересекал штат Дакота. В нашем представлении это был край прерий, индейцев, бизонов, бандитов, погонь – всего голливудского ширпотреба, который мы видели в кино. Оказалось, что прерии сейчас распаханы и засеяны необозримыми полями кукурузы и пшеницы, индейцы, которые остались, живут в резервациях, о бизонах можно услышать только в музеях, а о бандитах вообще ничего не известно. В Дакоте я встретил старика-фермера, который говорил, что уже много лет выращивает кукурузу и пшеницу для России, а вот русских видит впервые. Мы очень торопились, и я не смог обсудить с ним это более детально.

Работали мы с выпускником сейсмологического института в Вашингтоне. Он один обслуживал 12 цифровых сейсмических станций, которые каждые 10 дней перемещались по профилю. Станции были снабжены солнечными батареями и не нуждались в питании. Он же на компьютере обрабатывал получаемые станциями цифровые данные. Я вспомнил наш гармский полигон с тем же количеством сейсмостанций, и в свете вышеописанного 400 человек на их обслуживание показалось слишком большой цифрой.

Наш руководитель профессор Роберт Майер никогда не бывал в России, но был в курсе всего нового в геофизике. Прочитав мою статью, переведенную на английский, он решил познакомиться со мной поближе – и вот я в Штатах, работаю на профиле в рамках гранта, полученного им от Госдепартамента США.

Жил Роберт в старинном особняке, оставленном ему родителями, в центре города. Несколько раз мы с Сергеем были у него в гостях. Мне очень понравился его сын Джон. Как и отец, он был геофизиком. Этот парень, душа компании, перед отъездом на работу в Африку устроил вечером грандиозное пати, на котором было очень много его друзей. Где-то через три недели пришло сообщение, что в Мали в результате автомобильной катастрофы Джон погиб.

После этого профессор Майер работать не смог, и мы с Сергеем вернулись в Москву. Летом 1991 года я уже трудился в Архангельской области на кимберлитовых месторождениях, трубках взрыва Ломоносовская и Поморская. Мы разрабатывали новый метод поиска алмазов, позволяющий существенно сократить объем разведочного бурения и затраты на их поиск.

21 августа я дежурил по аппаратуре и в 4 часа утра услышал выступление Лукьянова, в котором тот говорил, что Горбачев болен и они вынуждены создать ГКЧП. Что было дальше с Советским Союзом, вы прекрасно знаете.

 

Греция

Девяностые годы прошлого столетия были трудными для академической науки. Зарплату не платили, зимой не было отопления и электричества – в общем, ничего не было, и народ побежал. Численность сотрудников института резко сократилась. Из почти 2000 человек осталось около 500. В связи с этим дирекция пошла на беспрецедентные меры: питание в столовой сделали бесплатным. Однако продукты в столовую надо было покупать, и на это требовались деньги. И тогда дирекция сделала второй шаг. Было принято решение брать деньги у тех, кто ведет договорные работы. Договоров в то время было мало, и основную тяжесть этого решения до 1998 года испытали я и мои ребята, поскольку у меня были довольно крупные договоры с Минатомом. Ребята не вылезали из экспедиций и кроме ничтожных полевых ничего не имели. Бесплатное питание было только для тех, кто приходил в институт.

Не один раз поднимал я вопрос об этой несправедливости перед директором института академиком В. Н. Страховым. Однако все напрасно. Видимо, у него были другие заботы, такое было время.

По работе все вроде было нормально. Существование поля литосферных электромагнитных сигналов признали не только в России, но и за рубежом. Поэтому я не был удивлен, получив приглашение от известного специалиста по прогнозу землетрясений профессора Афинского университета Воростоса приехать в Грецию и измерить характеристики ЛЭМС. Правда, он не располагал достаточной суммой, но кое-что у него было.

Узнав о приглашении, заместитель директора М. Б. Гохберг решил ехать с нами. Он хотел продать Воростосу метод прогноза землетрясений, разработанный М. И. Балбачаном. Метод был основан на регистрации электромагнитного поля специальными датчиками, снабженными усилителями с высоким коэффициентом усиления уже в первом каскаде, и сравнении этого поля с другим, которое и было ноу-хау метода. В конце концов, выяснилось, что Балбачан тоже едет с нами. Однако он обязался помогать нам при расстановке аппаратуры. Миша Балбачан был чуть моложе меня. Он оказался неплохим парнем, но, как выяснилось, имел некоторые закидоны. Итак, в Грецию должны были ехать четверо: я, мой старший инженер М. Н. Кирпичев, заместитель директора М. Б. Гохберг и старший научный сотрудник М. И. Балбачан. С Воростосом договорились так, что мы оплачиваем дорогу, а он – наше пребывание в стране.

Прилетев в Афины, я познакомился с Воростосом. Это был мужчина в годах, приятной наружности, хороший специалист, и я решил, что с ним можно будет работать. Позже, правда, стало ясно, что у него есть одна не очень приятная для нас черта – он был скупым человеком. Жили мы в самых скверных двухзвездочных отелях на те копейки, которые он нам выдавал, питались тоже не очень. Однако мы были экспедиционниками, жить даже в двухзвездочном отеле все же лучше, чем в палатке, а питаться в кафе – приятнее, чем готовить самому. Так что в общем все было нормально.

Жили мы вблизи побережья Коринфского залива в городе Лутраки. Это курортный городок в 18 километрах от Афин. Рано утром выезжали на мопедах на сейсмостанцию в горах, поздно вечером возвращались в гостиницу. Отдыха не получилось, но были и светлые пятна. Примерно в 20 часов местного времени, когда уже стемнеет, мы возвращались на сейсмостанцию. Тогда же из Афин звонил Воростос, и мы рассказывали ему, что сделано за день. После этого считалось, что рабочий день окончен, и мы на электрогриле жарили отбивные, купленные утром и хранившиеся весь день в холодильнике. Да, это было блаженство, особенно когда эти отбивные мы запивали местным вином.

Датчики были установлены на плоскогорье на высоте около 500 метров над уровнем моря и на удалении от моря по горизонтали около 3 километров. Для их установки в твердом горном грунте киркой вырубались ямы глубиной 2 метра и такой же длины.

Греция, Коринфский канал

В горах было жарко и душно. На копке этих ям мы работали втроем: я, Балбачан и Кирпичев. Гохберг в это время купался в море в Лутраки, а когда это ему наскучило, уехал в Афины охмурять Воростоса, который так и не поддался его внушению.

Рубили ямы мы по очереди, это было трудно. Больше пяти минут никто не выдерживал. Балбачана хватил солнечный удар, мы оттащили его в оливковую рощу в очень сомнительную тень и рубили с Кирпичевым уже вдвоем. Хотелось поскорее начать регистрацию.

Старший инженер Михаил Кирпичев был худощавым, жилистым мужчиной моего возраста, раньше он работал в Московском университете. Он не имел высшего образования, закончил техникум, был хорошим аппаратурщиком и откликался на кличку «кирпич». Мы с ним подготовили экспортный вариант нашего аппаратурного комплекса, а Кирпичев, использовав свои старые связи в МГУ, сварил в специальной газовой атмосфере для аппаратуры алюминиевые корпуса. Мы покрасили их, и все получилось очень даже симпатично.

У Балбачана тоже была аппаратура. Правда, выполнена она была на базе консервных банок. Когда Воростос увидел это, он сразу же сказал, что эта техника работать не будет. И, как ни странно, оказался прав: усилители горели каждый день. Вечером Балбачан паял новые, которые назавтра тоже сгорали. И так продолжалось до тех пор, пока у него не закончились микросхемы, привезенные из Москвы. Дело, по моему мнению, было не в корпусах, а в идее сделать усилитель с большим коэффициентом усиления первого каскада. Малейшее движение тучки в небе вызывало изменение напряженности электрического поля, и усилитель сгорал, не выдержав перенапряжения.

Наша красивая аппаратура работала хорошо и надежно. Примерно месяца через полтора деньги у Воростоса закончились, и нам нужно было улетать в Москву. И тут Воростос, которому очень понравилась наша аппаратура, сделал нам предложение, от которого мы не смогли отказаться. Он сказал, что мы можем оставить аппаратуру ему и приехать через полгодика, чтобы завершить наблюдения. Сам же Воростос клятвенно пообещал ежемесячно присылать нам данные для обработки. Скрепя сердце, под давлением товарищей мне пришлось согласиться.

Естественно, ничего он нам не прислал, и мы к нему снова не поехали. Он оказался еще и коварным, но история не закончилась; разрешите, я продолжу.

Перед вылетом в Москву мы пару дней провели в Афинах. Жили в центре города в дешевом и скверном отеле. Скупость Воростоса дошла до того, что мы даже не получали скромного завтрака, включенного в стоимость проживания.

За день до вылета после обеда мы разошлись каждый по своим делам. К вечеру пошел нудный осенний дождик. Я укрылся под какой-то аркой и стал ждать, когда же он закончится, правда, уже слегка промокнув. В это время ко мне подошел грек, тоже укрывавшийся от дождя под этой же аркой. Он пригласил меня к себе выпить горячего чая, чтобы не простудиться. Поначалу я отказывался, но потом согласился, ведь в отеле делать нечего, а так, может, время пройдет быстрее. По дороге, которая была недолгой, выяснилось, что грек этот неплохо говорит по-русски. Он объяснил, что поскольку он хозяин магазина меховых изделий, а меха покупают в основном русские, то ему пришлось выучить наш язык.

За разговором мы подошли к серому дому и поднялись на лифте на 11 этаж. Остановились перед бронированной дверью, он позвонил, нам открыли, и мы оказались в огромном меховом магазине. Девушки-продавщицы тут же приготовили мне горячий чай, хозяин налил себе и мне прекрасный коньяк «Метакса», и жизнь стала казаться не такой уж плохой. Затем девушки стали демонстрировать женские шубки: бобровые, волчьи, лисьи, медвежьи – в общем, все, какие только может придумать самая горячая фантазия. Магазин ведь находился в центре Афин и, видимо, имел огромный оборот.

Мне особенно понравилась шубка из американского опоссума. Я даже не спрашивал цену, догадываясь, что с моими деньгами в этом магазине делать нечего. Хозяин, похоже, понял, какая шуба мне приглянулась, что-то сказал девушкам по-гречески, они завернули ее и подали сверток мне. Вначале я отказывался, но увидев, что это не помогает, сказал, что у меня просто нет денег на такую прекрасную вещь.

Когда сосчитали всю мою наличность, выяснилось, что я располагаю суммой порядка 180 долларов. Совершенно очевидно, что шубка стоила гораздо дороже. Хозяин же положил мои деньги себе в карман и, подтвердив, что плата его устраивает, снова протянул мне сверток. Что мне оставалось делать? Взяв сверток, я поблагодарил его и ушел. Пишу я все это для того, чтобы сказать, что греки тоже бывают разными.

Вернувшись в отель, я увидел, что все остальные члены экспедиции уже в сборе. Гохберг был на рынке, где за один доллар купил железную, трезубую, в рост человека пику. Балбачан посетил ресторан, где за сорок долларов съел лобстера и насладился греческими народными танцами в исполнении молодой девушки. Кирпичев показал всем золотую каплю, купленную в подарок, на золотую цепочку к ней денег у него уже не хватило. Увидев, что принес я, они очень удивились, не поверили моему рассказу и, видимо, решили, что я являюсь подпольным миллионером.

Назавтра мы улетели в Москву, и больше с Воростосом никаких дел я не имел. Михаил Николаевич Кирпичев, не выдержав хронического безденежья, в 1997 году ушел в институт МВД к полковнику Козлову, где занимался охранной сигнализацией. Платили там на порядок больше, чем у нас, действовала система дотируемых заказов, и как только появилась вакансия, он сразу туда и рванул. Правда, работать там надо было «от и до», без опозданий, но ради таких денег можно было и прийти вовремя.

Кирпичев был вольной птицей. После развода с очередной женой жилья у него не было, остались только алименты. Конечно, суд определил ему для жилья там же, на 2-м Дорожном проезде, маленькую проходную комнату в трехкомнатной квартире. Однако почему-то Кирпичев предпочитал там не появляться. Положение с жильем улучшилось, когда он стал жить в Бутово с довольно симпатичной женщиной. Звали ее Раисой. Она была моложе его, жила в однокомнатной квартире, имела дочь, проживающую с мужем и маленьким ребенком в соседнем подъезде.

Раиса служила в органах и работала официанткой в Гостевом доме Президента РФ Б. Н. Ельцина. Ей нравились гости типа президента Казахстана Назарбаева и не нравились личности вроде президента Кабардино-Балкарии Аушева, часто бывавшие в этом доме. Работала она сутки через двое.

В Гостевом доме было правило, выполнявшееся неукоснительно. Если бутылка спиртного была открыта, то оставшееся содержимое принадлежало работавшей в этот день официантке. Бутылка же ей не принадлежала и после дежурства сдавалась вместе с нетронутыми бутылками. Бывая у Кирпичева в гостях, мы частенько употребляли великолепные напитки, не допитые или просто открытые Борисом Николаевичем. Ими был заставлен целый настенный шкаф. Правда, налиты они были в разнокалиберные непрезентабельные бутылки, то есть в первую подвернувшуюся под руку посуду.

На день рождения Раиса подарила Кирпичеву дорогие швейцарские часы. Казалось бы, вот и живи так, сколько Бог позволит. Однако получилось все иначе. Года три такой прекрасной жизни изменили Михаила, и Раиса вынуждена была указать ему на дверь. Почему? Эта тема требует своего развития и, видимо, необходимо рассказать, как закончилась эта чудесная жизнь.

Я уже писал, что у Раисы была взрослая дочь, жившая в соседнем подъезде и воспитывавшая маленького ребенка. Ее муж, довольно симпатичный парень, был водителем мусоровоза. С удивлением я узнал от него, что это очень денежная работа. Как и каста речников, каста мусорщиков не принимает людей со стороны, а только родственников. Раисе пришлось задействовать все свои связи и возможности, чтобы он попал на это место. Сама Раиса после суточного дежурства очень уставала и приходила домой никакая. Однако после работы обязательно заходила к дочке, чтобы узнать, не надо ли чего. Ребенок был еще маленький, и дочь все время проводила дома. Муж ее почти всегда отсутствовал – делал деньги.

Уходя на работу, Раиса оставляла Кирпичеву приготовленную пищу и чистую посуду. Придя домой, она мыла посуду и, до предела уставшая, ложилась спать. Как-то ребенок болел, Раиса задержалась у дочери дольше обычного, а потом попросила Михаила вымыть посуду и рухнула в постель. После Кирпичев рассказывал мне, как, стиснув зубы, он молча вымыл две тарелки. Когда это повторилось, он устроил ей скандал, и она его выгнала.

Первое время Кирпичев надеялся, что Раиса одумается и он сможет вернуться, но, вероятно, конфликт был глубже и заключался не только в мытье посуды, и она не передумала. Снова он стал ночевать у друзей и случайных подруг. Эта полоса в его жизни закончилась, когда в Лужниках он познакомился с Марией, главным бухгалтером универмага «Москва». Эта довольно молодая еще женщина жила в двухкомнатной квартире с матерью, работавшей токарем на заводе «Серп и молот», и братом-алкоголиком на год ее моложе. Михаил стал жить у нее. Мария родила ему ребенка, однако Кирпичев на ней не женился и уверял меня, что жить нерасписанной ей очень даже выгодно. Что думала она по этому поводу, я не знаю. Года через два после его ухода в институт МВД наши пути разошлись, и больше я его не видел. Начиналось новое XXI столетие от Рождества Христова.

 

Под реактором

Это был обычный год – 1996-й. Мы получили договор с Росатомом для работы на Нововоронежской атомной электростанции (НВ АЭС). Дел было месяцев на 4–5, и мы выехали 1 августа, рассчитывая справиться до конца года. Все было как всегда: надо было наблюдать, обработать данные и написать отчет.

В Нововоронеж мы отправились вчетвером: я и водитель ГАЗ-66 Юрий Афанасьевич Клейменов ехали в кабине, а два инженера – Максаков и Кирпичев – в кунге, которым был оснащен автомобиль. На НВ АЭС мы были не в первый раз, все там было известно, и мы не торопились.

Был очень жаркий день, в кабине наступил сущий ад, да и в кунге, пожалуй, было не лучше. Поэтому, проезжая деревню Борщевое, что в Тульской области, и увидев спуск к речушке, я попросил водителя свернуть к ней и остановиться на берегу. Еле живые, мы выбрались из кабины, а из кунга вывалились два моих инженера. Они потребовали водки, сказав, что в жару она здорово им помогает. Делать нечего, я с ребятами отправился в ближайший магазин, а водитель остался лежать в тенечке, так как за рулем ему пить было нельзя.

Атомная электростанция

Надо сказать, что в то время губернатором Тульской области был коммунист Стародубцев. Это было заметно по тому, что у шоссе не было ни одного ларька, в отличие от Московской, Липецкой, Воронежской, да и других областей, где они массово теснились у дороги. Итак, в ближайшем от нас магазине желаемого напитка не оказалось, и вообще ассортимент был очень скудным. Все напоминало нам не такие уж далекие годы советской власти. Доброхоты подсказали нам, что на другом конце деревни есть магазин, где мы можем обрести желаемое. Проклиная все на свете, мы по жаре потащились туда. Вернувшись с прогулки, сели в тенечке, выпили втроем, перекусили, чем Бог послал, да и поехали дальше.

По дороге от нечего делать я перечитывал текст договора и приложений к нему. Вдруг мне стало не по себе. В техническом задании (ТЗ) был заведомо невыполнимый пункт. Он гласил: «в течение 15 дней провести измерение параметров под реактором 2 блока НВ АЭС и рассчитать…» Рассчитать-то мы рассчитаем, а вот как измерить? Ведь только для того, чтобы попасть на территорию АЭС, необходимо исписать пачку бумаги, получить кучу разрешающих подписей. А еще правила гласят, что с территории станции техника и аппаратура не выносятся и по окончании работ подлежат утилизации, то есть захоронению в могильнике вместе со спецодеждой работавшей в этот день смены. Да, положеньице: невыполнение этого пункта ТЗ означает невыполнение договора со всеми вытекающими последствиями. Если каким-то чудом удастся это осуществить, то мы останемся совершенно голыми – без автомобиля и аппаратуры. Весь хмель мгновенно вылетел у меня из головы, и остаток дороги в Нововоронеж я провел в грустном размышлении над исконно русскими вопросами: «Кто виноват?» и «Что делать?» И если ответ на первый вопрос был более-менее понятен, то второй был скрыт плотным туманом.

К вечеру приехали в Нововоронеж, разместились в гостинице. Здесь мы уже бывали, все было ясно и понятно. Утром я поехал на АЭС к своему другу, заместителю директора М. И. Кузнецову и рассказал ему о стоявшей передо мной проблеме. Он обещал помочь, но я уже расклеился и ни во что хорошее не верил.

Пока суть да дело, мы получили необходимые разрешительные документы. Но по-прежнему неясно было, как попасть под реактор и сохранить оборудование. Назавтра я спросил у Кузнецова, придумал ли он что-нибудь. Спросил просто так, безо всякой надежды. Его положительный ответ меня нисколько не обрадовал. Я подумал, что по доброте душевной он решил меня поддержать. Без особого интереса я осведомился, что же он придумал, и услышал следующее.

Когда-то у членов правительства появилась мысль использовать оружейный плутоний из боеголовок сокращаемых ракет в качестве топлива для реакторов АЭС. Для изучения этого вопроса был пробит тоннель со двора ко второму блоку АЭС. По этому тоннелю подготовленный в институте плутоний должен был поступать в реактор. Однако вскоре выяснилось, что плутоний категорически не подходит для реакторов, работающих на уране, и о тоннеле вскоре забыли. Михаил Иванович обещал мне помочь в него попасть.

Через несколько дней дирекция решила, что два сотрудника ИФЗ в выходной день могут подъехать на автомобиле к тоннелю и работать там до 16 часов. Я был просто счастлив: оказалось, что моя задача может быть решена! Без вариантов – я должен быть в числе идущих под реактор. Но кто второй? И тут до сих пор молчавший Клейменов сказал, что, если я не возражаю, то пойдет он, а то ждать в машине, пока мы вернемся, озвереешь. В принципе установить аппаратуру я мог и один, но чтобы тащить все это хозяйство, необходимы несколько человек. Юрий Афанасьевич лет на 10 старше меня, невысокий, худощавый, крепенький мужичок. Сорок лет проработал водителем ГАЗ-66 на академической автобазе. Машину эту знает от и до, лучшего водителя я не мог себе и пожелать. Но идти под реактор – это совсем другое дело. Однако он стоял на своем, инженеры не возражали. Подозреваю, они были только рады, и я сдался.

Утром ближайшей субботы мы подъехали к тоннелю. С нами был минимальный комплект аппаратуры весом килограммов 150–200. До тоннеля с ним надо было спуститься на шесть уровней вниз по железной лестнице, а затем пройти по горизонтали метров двести – так мы окажемся под вторым блоком. Добравшись до третьего уровня, в комнатке рядом с лестницей мы увидели бригаду дежурных электриков из трех человек. Они пили портвейн, поскольку считали себя кончеными людьми, которых доедает радиация. Поэтому дежурные не боялись никакого начальства, которое никогда здесь и не бывало. Все это они рассказывали нам, пока мы отдыхали. Каково же было их удивление, когда мы сообщили, что идем вниз. Они смотрели на нас, как на глупых младенцев, которые не знают, что такое огонь. Мы потащили свой груз дальше, а они вернулись к портвейну, уверенные в том, что больше никогда нас не увидят.

Людей больше не было, и мы спустились на шестой уровень в полной тишине. Тоннель местами был освещен тусклыми лампочками, а там, где лампочки перегорели, было темно. По слою пыли было видно, что мы – первые после строителей люди, посетившие этот тоннель. Перегоревшие лампочки никто не менял, электрики сюда никогда не приходили. Мне говорили, что пол тоннеля хорошо забетонирован, ведь по нему должны были ехать автоматизированные кары с ядерным топливом. Ничего подобного мы не увидели, если не считать иногда попадавшихся на пути шлепков бетона. Видимо, строившие этот тоннель люди уже тогда знали, что он никому не будет нужен.

Так потихоньку с грузом аппаратуры мы добрались до конца тоннеля и поняли, что находимся под реакторным отделением второго энергоблока АЭС. Я быстренько установил датчики, регистратор, подключил аккумуляторы, и скорым шагом мы двинулись обратно – все-таки жутковато здесь было. Мы дошли до третьего уровня, однако вся бригада электриков уже спала мертвым сном и не могла порадоваться нашему счастливому возвращению. Поднявшись наверх, мы увидели солнце, отдышались и поехали в гостиницу. В следующую субботу я с Юрием Афанасьевичем заменил аккумуляторы и взял для обработки данные по регистрации.

Надо сказать, что в экспедиции не бывает выходных, все дни считаются рабочими. Просто время от времени, когда нет дел, руководитель экспедиции или начальник отряда объявляет этот день выходным. Правда, бывает это довольно редко.

В следующее воскресенье мы должны были демонтировать и поднять наверх всю аппаратуру. Я понял, что умру, занимаясь этим один, и поэтому прихватил всех своих ребят для доставки груза. Клейменов мои действия одобрил, а больше никто этого и не заметил. Дежурные электрики употребляли, как всегда, портвейн и на то, что нас стало больше, не обратили никакого внимания. Перетащив аппаратуру, мы отдохнули и занялись выполнением других пунктов ТЗ.

После обработки материала ничего особенного в записях мы не обнаружили. Может быть, для Росатома это и было хорошо, но для науки ничего интересного там найдено не было. Отчет по договору мы написали и сдали вовремя, деньги получили и на следующий год опять стали просить у Росатома какую-нибудь работу. С тех пор прошло уже двадцать лет, но никаких последствий облучения у участников этого мероприятия не проявилось. Ю. А. Клейменов до сих пор работает у меня.

 

Юнга

В 1991 году мы работали в Архангельской области, занимаясь разработкой метода поиска алмазоносных трубок взрыва на основе возбуждаемого ими литосферного электромагнитного сигнала. Метод позволяет примерно на порядок сократить объем разведочного бурения, а это очень серьезная экономия средств, выделяемых на разведку таких объектов.

В 1992 году средств на завершающий этап разработки этого метода выделено не было, и мы поняли, что наступают трудные времена. Учитывая это, директор института академик В. Н. Страхов решил воспользоваться своим знакомством с министром атомной энергетики В. Н. Михайловым и попросил меня подумать, что мы можем ему предложить. Мне пришла в голову мысль, что это может быть разработка системы защиты от землетрясений (СОЗ) автоматизированных производств типа АЭС на основе возбуждаемого им электромагнитного сигнала.

Идея состояла в том, что электромагнитный сигнал, возбуждаемый землетрясением, приходит в точку регистрации практически мгновенно. Ударная сейсмическая волна от землетрясения, распространяясь со скоростью 4–6 км/с, оставляет секунды, необходимые для срабатывания автоматических системы защиты. Проблема состоит только в регистрации этой волны на фоне в разы превосходящих ее по интенсивности помех.

Министру идея понравилась, и он наложил на наше письмо вполне благожелательную резолюцию. Эта резолюция уже в форме приказа министра в середине года, когда уже все финансы распределили, была спущена в отдел Б. М. Сомова.

Ничего не поделаешь, приказ необходимо выполнять. Минатом выделил необходимое финансирование, и мы уехали на Северный Кавказ отрабатывать методику регистрации таких сигналов.

Базовой станцией была определена Нововоронежская АЭС. Я отправился туда в 1994 году. Поскольку я ехал в первый раз, то попросил сотрудника отдела В. А. Колиненко предупредить о моем приезде. Владислав Афанасьевич решил, что лучше будет, если позвонит заведующий отделом Б. М. Сомов, и обратился к нему с такой просьбой. Тот обещал все сделать. По каким-то своим делам Колиненко был у заместителя министра атомной энергетики А. Л. Лапшина и, вспомнив обо мне и не рассчитывая на Сомова, попросил его связаться с АЭС. Александр Леонидович, как человек обязательный, тут же позвонил директору станции В. А. Викину. Вячеслава Андреевича на месте не оказалось, и он попросил его секретаря Татьяну Ивановну передать информацию директору.

В этот день Лапшин уезжал в командировку и назавтра, не полагаясь на секретаря, еще раз позвонил Викину и попросил принять меня. Помимо этого позвонил и Сомов, и в результате на станции решили, что к ним едет какой-то большой чин. Для его встречи в Воронеж отрядили представительную делегацию в лице заместителя директора М. И. Кузнецова и его верного оруженосца А. А. Коваленко; кроме них был еще начальник ОКС В. И. Орлов и другие менее значимые люди.

На станцию я взял с собой только инженера М. Н. Кирпичева. Представьте себе мое удивление, когда я увидел встречающих нас на вокзале в Воронеже. Еще больше я изумился, когда нас разместили в гостинице на последнем 10 этаже в апартаментах, предназначенных для министра. Они состояли из нескольких комнат и занимали половину этажа далеко не маленькой гостиницы. Все раскрылось довольно быстро, но мы до конца командировки так и продолжали жить в апартаментах, в которых министр был всего один раз и с тех пор в них никого не селили. Кузнецов, Орлов и Коваленко впоследствии стали моими друзьями, и историю нашей встречи я узнал от Орлова.

В железе система СОЗ была сдана на НВ АЭС в 1997 году, министерству были предоставлены отчет и соответствующий акт передачи. В 1998 году эту систему было решено установить на строящейся в сейсмоактивном районе Бушерской АЭС, и для изучения этого вопроса я уехал в Иран. Известный сейсмолог профессор Закориан, курирующий строительство, помогал мне чем мог, и дело двигалось. Международное агентство по атомной энергии (МАГАТЭ) все одобрило.

С Сергеем Юнгой я познакомился на Бушерской АЭС, где он работал с заместителем директора нашего института, геологом Е. А. Рогожиным. Сергей Львович Юнга родился в 1949 году. Поступил в Физико-технический институт, который окончил с красным дипломом. Был принят в аспирантуру, защитился и пришел в наш институт. На нашем полигоне в Талгаре он трудился под руководством Игоря Леоновича Нерсесова.

Игорь Леонович был очень интересным человеком. Даже не кандидат наук, он прекрасно руководил двумя нашими полигонами в Средней Азии – Гармом и Талгаром. Особенно хорошо было ездить с ним в США. Здоровенный мужик с начисто обритой головой, до черноты загорелый, с неизменной трубкой в зубах, он производил на владельцев лавчонок, особенно в Нью-Йорке, впечатление итальянского мафиози, как их показывают в кинобоевиках. Для сопровождающих его лиц товары стоили на 30–40 % дешевле, чем если бы они пришли одни. Думаю, хозяева отдали бы их и даром, только бы он ушел. После него полигонами руководил А. Я. Сидорин. Но недолго. Во время известных событий в Азии Гарм и Талгар были в спешном порядке брошены нашими учеными.

Сергей приехал в институт, продолжил свою работу и стал доктором наук. Мы с ним были почти не знакомы. Так, здоровались, куда-то вместе ездили и все.

Как-то мой друг Алексей Антонович Лопанчук, заведующий отделом в Росатоме, сказал мне, что в связи с увеличением объема договоров неплохо бы мне слегка разгрузиться и взять человека, понимающего в сейсморайонировании.

Надо пояснить, что в то время если с зарплатой положение вещей несколько улучшилось, стали более-менее регулярно ее выплачивать, то до материально-технического обеспечения руки пока не доходили. Приобрести необходимую технику можно было, используя договоры, когда после всех налогов и поборов оставались какие-то деньги. Так что мы были заинтересованы в увеличении стоимости проекта и количества договоров. Но всему есть предел, и я уже задыхался от этой нагрузки. Поэтому предложение Лопанчука было очень кстати.

Я сразу стал думать, кого бы пригласить на эту работу. Дело это тонкое. Сейсморайонирование для Росатома дает величину максимально возможного землетрясения на ближайшие 10 000 лет в баллах. Переоценка всего на один балл удорожает строительство АЭС на порядок (в десять раз). К чему приводит недооценка на один балл, мы знаем на примере Чернобыльской АЭС. Всего этих баллов 10, а строить АЭС можно только до 7 баллов. Вот и крутись на пятачке от 4 до 7. Теория этого дела разработана слабо, а МАГАТЭ требует полной ясности при определении места строительства. Поэтому занимающийся этим человек очень похож на камикадзе, летящего к цели.

Ладно, стал размышлять я, кто же, в конце концов, может выполнить это дело? Ничего путного в голову не приходило, и я решил обзвонить всех институтских ученых с заманчивым предложением принять участие в этих работах. Почему-то начать обзвон мне захотелось с конца списка. А первым снизу доктором наук стоял Юнга.

Позвонил ему, объяснил, в чем дело. Сергей сказал мне, что я правильно сделал, обратившись к нему. Он и есть нужный мне специалист. Такая самореклама не очень-то мне понравилась, но я подумал, что к нему стоит лучше присмотреться. Это было в начале 2000 года, а в 2005-м нас проверяла комиссия МАГАТЭ. В ней были ученые из Австралии, США, Канады и других стран. В результате наш с Сергеем доклад был издан в Вене, генеральной штаб-квартире МАГАТЭ, в качестве официального документа МАГАТЭ.

Экспедиция, 2005 год.

Слева направо: С. Молотков, Ю. Видяпин, В. Левшенко, С. Юнга, С. Микрюков

Юнга был классным специалистом. Кроме того, он был кандидатом в мастера спорта по горным лыжам, ежегодно брал зимой отпуск и уезжал кататься куда-нибудь в Альпы или в другие экзотические места. В экспедиции он почему-то ездить не любил. За 13 лет нашей совместной деятельности он всего два раза был в экспедициях – на Ленинградской АЭС-2 и на Курской АЭС. Мы же выезжали ежегодно. Иногда за год два-три раза, начиная с января, при этом на разные объекты. Сергей не был экспедиционником, он больше любил посчитать, поработать на компьютере или что-то написать.

Приехав из Талгара, как настоящий спортсмен он не пил спиртного. Однако жизнь заставила, и потихоньку Сергей начал употреблять. Когда мы стали работать вместе, он уже пил алкогольные напитки, как и другие наши сотрудники, – пил, но знал меру. Сергею нравилось дорогое виски, а мне коньяк. Частенько вечером, сидя в моем кабинете, за деловым разговором мы распивали бутылку коньяка, добавив виски, по дороге домой пили уже что придется и назавтра приходили на работу, как будто ничего и не было.

Как-то из Вьетнама Юнга привез бутылку спиртного, в которой были законсервированы разные гады: змеи, пауки и вообще всякая гадость. Сергей убеждал всех, что там, во Вьетнаме, это считается очень полезным для здоровья напитком. Правда, сам он почему-то испробовать его не решался, да и других желающих не наблюдалось. Так и стояла эта бутылка в забвении. Однажды вечером, за интересным разговором незаметно употребив коньяк и виски, мы поняли, что требуется добавка. Выглянув на улицу, увидели, что моросит холодный осенний дождик. Тогда решили поскрести по сусекам. У меня ничего не нашлось, а Сергей притащил бутыль со змеями и сказал, что у него тоже ничего нет, кроме этой штуки. Не будь мы такими пьяными, мы бы ни в жисть не притронулись к этой бутылке. А так мы ее открыли и выпили, сколько смогли.

Назавтра похмельный синдром заставил меня проснуться рано. Осознав, что мы все-таки испробовали змеиный напиток, я пришел в ужас. Однако сильно ужасаться времени не было, надо было собираться на работу. Придя на службу, я увидел Сергея, сидящего перед недопитой бутылкой со змеиным напитком и задумчиво ее разглядывающего. Подумав, что хуже уже не будет, мы прикончили это зверское питье и принялись за дело.

Это один из эпизодов нашей благополучной жизни. Дальше было уже не так здорово. Сергей постепенно превратился в сильно пьющего человека. Употреблял он теперь в основном водку, лицо его стало красным, с синими прожилками в области носа, на работу он почти не ходил. Если что-то и делал, то присылал по мэйлу. А дальше уже мне надо было решить, отправить полученное на помойку или вставить в отчет, исправить или оставить так. То есть опять я получил все те же обязанности в полном объеме, что и раньше. Да ладно, я был согласен и на такой вариант, но в 2013 году Сергей умер.

 

Чехия

В сентябре 2016 года я отдыхал, а заодно и лечился в санатории «Императорский» в Теплице в Чехии. Городок этот известен своей теплой радоновой минеральной водой, отчего и получил такое название. Это один из первых курортов Европы. Русские цари Петр I, Александр I, да и другие внесли свой вклад в его развитие.

Наша врач Е. Лашкова говорила, что в последние годы в санатории бывает довольно много арабов. Некоторые арабские государства ежегодно заключают договоры с санаторием, платят за пребывание своих граждан, для которых все услуги предоставляются бесплатно. Мужчины ничем особо не отличаются от европейцев, только они очень загорелые, а вот арабские женщины сильно выделяются на общем фоне. В санатории их довольно много. Ходят они в черных хиджабах, закрывающих все тело, оставляя лишь узенькую щелку для глаз. Такой закрытости от посторонних я не видел даже в Иране. Приходишь на какую-нибудь общую процедуру и оказываешься словно в стае черных ворон. Особенно заметен контраст, когда в коридоре санатория встречаются плывущая как черный айсберг дородная особа и молоденькая стройная медсестричка в белой униформе.

Арабским женщинам очень нравится общая процедура кислородотерапии. Для них это что-то вроде утреннего клуба. Здесь собираются человек 7–8 (по количеству кислородных приборов, которые они почти не используют) и трещат, как сороки, если не с соседками, то по мобильным телефонам – с ними они не расстаются; телефоны – некий показатель их высокого уровня обеспеченности. После обеда на этой процедуре их практически никогда не бывает, так что можно приходить смело. К счастью, большинство процедур здесь индивидуальные, и такое потрясение бывает нечасто.

Доктор геолого-минералогических наук В. Н. Крест ников рассказывал мне, что во сне ему порой слышатся крики «арабэ», что значит «арабы». В 1979 году он 3 месяца работал в Ливии и, возвращаясь домой, слышал, как в аэропорту этими криками приглашали арабов, как особую нацию, проходить без очереди таможню, садиться в самолет, да и в других случаях. И те воспринимали это как должное. Не знаю, мне такое не встречалось, но и Владимиру Николаевичу придумывать это было ни к чему.

На экскурсии по выходным нас возил Роман Васильевич Остапенко, как выяснилось, мой земляк – белорус из Гродно. Он, может быть, единственный человек в Чехии, курящий русскую махорку, которую ему присылают из России. Роман ловко крутит самокрутки и не признает папиросы и сигареты. Он их не переносит, называя «бумагой», в отличие от махорки, которую ласково именует «продуктом». Сам он уже давно живет в Чехии, а вот мать его туда почему-то ехать не хочет.

На экскурсии мы посетили потрясающе красивые места: замок Дечин в Чехии и крепость Кенигштайн в Германии. Благодаря евроинтеграции пограничников нет и можно свободно перемещаться из страны в страну.

В Германии, гуляя по замку Кенигштайн, я неожиданно услышал слово «abrobene». Среди сотен туристов, бродивших в этот выходной день по замку, я не смог определить, кто это сказал.

«Аbrobene» – самая секретная организация Третьего рейха. До сегодняшнего дня о ней ничего не известно, кроме названия. Эта организация причастна к пропаже поезда, в конце войны перевозившего золото, награбленное нацистами в оккупированных странах. Несколько тысяч тонн. Говорили, что вроде бы нашли его в Польше. Но, видимо, это утка для привлечения туристов. Исчезновение янтарной комнаты в Кёнигсберге (Калининграде) – тоже, похоже, дело рук этой организации.

Как и пропажа теплохода «Армения», вышедшего ночью 6 ноября 1941 года из Севастополя в Новороссийск с 6000 человек на борту, из которых 500 были врачами Черноморского флота. Понятно, что цифры ориентировочные, поскольку предполагалась эвакуация и пароходы загружались «под завязку». По плану командования теплоход должен был всю ночь идти в Новороссийск. Однако был получен срочный приказ зайти в Балаклаву, где под охраной сотрудников НКВД на него погрузили ящики с золотом и ценностями крымских музеев, а также более 200 бесценных полотен Левитана, Репина, Сурикова и других не менее известных художников конца XIX – начала XX века. Затем пароход зашел в Ялту, где на борт взяли крупных партийных чиновников и семьи партактива. В 11 утра под обстрелом немецких танков с гор, окружающих Ялту, теплоход «Армения» вышел в море, и больше о нем никто ничего не слышал. Из 6000 человек не спася ни один.

Интересен тот факт, что информация об этом несчастном теплоходе появилась только в последние годы. Все документы, его касающиеся, были уничтожены в 1949 году. По чьему приказу – никто не знает. Место его гибели также до сих пор не найдено. Раз на «Армении» было золото и бесценные картины, видимо, без «Аbrobene» дело не обошлось. Примечательно, что ни одна операция этой абсолютно секретной организации до конца нам не известна. Надо полагать, в ней работали настоящие профессионалы.

В Германии Роман Васильевич показал нам местечко, где, по его мнению, варилось и после охлаждения подавалось гостям самое вкусное в мире пиво. Это деревушка под Дрезденом. Когда-то здесь была башня для охраны торговых путей по Эльбе. За несколько столетий она превратилась в замок Пиллнитц (Schloss Pillnitz). Вокруг замка стали селиться люди и выросла деревушка. В пивоварне Schlossbrau, основанной не позже 1510 года, с незапамятных времен варят пиво, в ней стоят замшелые бочки с вырезанной наверху цифрой – 1792 год. Подают это пиво здесь же, под каменными сводами.

Даже несмотря на то что и Чехия и Германия славятся своим пивом, пиво из пивоварни Schlossbrau оказалось потрясающе вкусным. Роман объяснял это двумя причинами. Во-первых, уникальной природной водой, которая на 99 % обеспечивает великолепные вкусовые качества, и, во-вторых, отсутствием пастеризации и длительных перевозок, которые пиво не терпит, а в той деревушке все делают по старинке, и никакой пастеризации нет. В санаторий из этой пивоварни мы привезли двухлитровую герметичную бутыль – целую неделю мы пили это пиво, и при этом оно не теряло своего вкуса.

Следующая экскурсия была в Прагу. Я был в этом городе в 1972 году. Что в нем изменилось, а что осталось прежним за прошедшие почти полвека? Прага расширилась и здорово похорошела, улицы сделались гораздо чище, стало больше магазинов. Однако, как и полвека назад, девушки здесь предпочитают джинсы и шорты, да и парни тоже в них красуются.

Исторические места отреставрированы и выглядят прекрасно. Огромный собор Святого Витта с его цветными витражами и ежемесячными богослужениями! Его строительство было начато в XIV веке и закончено только 80 лет назад. Петршинская башня – реплика Эйфелевой, только построенная раньше и размером несколько меньше…

Практически все древности находятся в Старом городе, сохранившем после реставрации свой неповторимый облик. Старинные узенькие улочки идут вдоль внешней стороны крепостной стены. Их ширина – около трех метров, и застроены они двухэтажными домиками. На каждом из них эмблема: то золотая голова, то нога, то палка, то еще что-то. В древности города были маленькими, и дома не имели адресов. В случае необходимости люди говорили: «Встречаемся под золотой головой», и все понимали, о чем речь.

Все это мы узнали от Романа Васильевича, прекрасного экскурсовода и водителя. Рассказал он и о том, что в наше время президент Чехии разъезжает без охраны по городу, сидя рядом с водителем. К сожалению, Роман Васильевич мог ездить на экскурсии только по воскресеньям, в остальные дни недели он был занят на основной работе.

Директору нашего института академику М. А. Садовскому нравилась Чехословакия, и он как мог поддерживал два сейсмологических института в Праге и Брно. И вот в 1972 году мы посетили эти институты вместе с туристами из научной среды.

Состав этой группы был разнообразным. Вместе с научными сотрудниками в ней также присутствовали начальник отдела кадров Л. А. Семенова, председатель профбюро А. А. Короткова, секретарь комсомольской организации института Н. В. Чигарев, которого в 1974 году я и сменил на этом посту. Я был секретарем комсомольской организации института, в то время насчитывавшей 241 комсомольца, до 1978 года. Затем перешел в партийное бюро института, в котором и состоял до 1991 года, когда указом президента КПСС была распущена.

В 1978 году вместо себя на должность секретаря комсомольской организации я рекомендовал В. А. Пилипенко – молодого перспективного парня. Партбюро должно было утвердить кандидатуру, и кто-то из членов бюро спросил его, добровольно ли он идет на эту работу. Ответ Вячеслава «да кто же добровольно повесит себе на шею этот хомут?» буквально потряс ортодоксальных членов бюро. С пеной у рта они доказывали, что такой человек не может возглавить комсомольскую организацию. Однако под давлением молодежи В. А. Пилипенко был все же утвержден секретарем комсомольской организации института и в дальнейшем работал очень хорошо.

В партийном бюро тогда были и молодые сотрудники института, мышление которых сильно отличалось от взглядов старых партийных зубров. Сейчас это уже не очень молодые доктор физико-математических наук А. Д. Завьялов, профессор О. А. Похотелов, академик А. О. Глико и другие сотрудники. Может, мы и смогли бы со временем реформировать коммунистическую партию, но жизнь распорядилась по-другому.

 

О моей семье

Моя семья, 1951 год. Слева направо: мой брат Михаил, отец Трифон Степанович, мама Александра Сергеевна, я, во втором ряду – старший брат Борис

Однажды мой старший брат Борис Трифонович Левшенко, иерарх Русской православной церкви, заведующий кафедрой богословия Богословского университета, кандидат богословских и физико-математических наук, закончив утреннюю службу, выходил из храма, что на Пятницкой улице города Москвы. В это время к нему подошел незнакомый мужчина и спросил, он ли отец Борис. Брата это не насторожило, так как многие прихожане подходили к нему после службы с вопросами. Получив утвердительный ответ, незнакомец сильно ударил брата по голове, и тот потерял сознание. Как потом отметили врачи, удар был очень грамотным и профессиональным, и шансов остаться в живых у Бориса практически не было.

Дело было зимой, и когда брат очнулся от сильного холода, то весь в крови поехал домой. На улице и в метро никто даже не попытался ему помочь. Такое было время, 90-е годы прошлого столетия, люди ни во что не желали вмешиваться. Добравшись до дома, брат первым делом позвонил Патриарху Московскому и всея Руси Алексию, с которым был хорошо знаком, они довольно часто вместе трапезничали. Рассказав все патриарху, брат попросил его молиться за убийцу и приготовился отдать Богу душу.

Не знаю, молился ли патриарх за убийцу, но он тут же прислал личного врача, который и устроил Бориса в Кремлевскую больницу. Усилиями кремлевских врачей и врачей Алексия брат был спасен. Только года полтора или два у него все двоилось в глазах, но если вспомнить о том, от чего он ушел, это была малая цена.

Коротко комментируя это событие, брат говорит, что «Бог не бросает своих». Он не любит вспоминать то происшествие, но я считаю, что о нем надо написать.

Мой старший брат родился в мае 1936 года. Перед Великой Отечественной войной он с родителями жил в городке Пружаны, что около Бреста. Сейчас этот городок хорошо известен, так как до войны вблизи располагался большой военный аэродром. Утром 22 июня, в день начала войны, этот аэродром был забит самолетами до такой степени, что никто не смог взлететь, и все самолеты были сожжены немцами. Еще они взяли в плен около тысячи летчиков и авиаспециалистов. Из плена не вернулся никто, ведь всем известно отношение немцев к летному составу и авиаспециалистам.

Пружанская трагедия повторилась почти на всех приграничных аэродромах. Поэтому мы начинали войну практически без авиации. И из-за этого несли огромные потери. Капитан 2-го ранга И. С. Маношин в своей книге «Июль 1942 года» (М.: Вече, 2015) пишет: «Знакомясь с архивами… я поразился одному страшному факту. В ежедневных донесениях о результатах фашистских бомбардировок наряду с графами „убито“ и „ранено“ существовала еще одна – „сошло с ума“. Цифры в ней были отнюдь не меньше, чем в предыдущих…» В начале войны самолеты у нас имелись, но не было летчиков и некому было эти самолеты обслуживать. И летные училища перешли с трехлетнего цикла обучения на трехмесячный.

Гитлер не имел стратегической авиации. У Сталина она была. Но с комплектацией кадров было трудновато. Восемь экипажей на бомбардировщиках ТБ-3 под командованием полковника Преображенского с острова Эзель, что в Финском заливе, в августе 1941 года ночью улетели бомбить Берлин. Немцы такого от нас не ожидали, и первая бомбардировка прошла успешно. Но следующие вылеты не были такими удачными. Немецкая ПВО была готова к встрече, и количество вылетающих бомбардировщиков стало сокращаться. Самолеты были – отсутствовали подготовленные экипажи.

Спор между авиацией Страны Советов и германской ПВО разрешила третья сила вермахта – армия, захватившая в августе – сентябре 1941 года острова Финского залива, в том числе и Эзель. Полеты прекратились, но они имели большое значение как для сплочения советского народа, так и для союзников – англичан и американцев.

Черчилль понимал, что если Гитлер победит СССР, Англии тоже придет конец. Поэтому англичане поставляли нам самые лучшие модели «Спитфайров», оставляя для своих боевых действий самолеты похуже. Американцы, не очень успешно воевавшие с Японией, предоставляли по ленд-лизу тоже неплохую летающую лодку «Каталина», но на этих машинах должны были летать наши летчики, и обслуживаться они тоже должны были нами. И в начале войны это было проблемой.

Отец мой, Трифон Степанович Левшенко, был агрономом и работал в Пружанах на опытной агростанции. Как уже было сказано, Пружаны располагались недалеко от Бреста, вблизи границы с Польшей, оккупированной немцами. С началом войны, в первый же день отец, опасаясь местных жителей, двинулся с семьей из Западной Белоруссии в Восточную. Если быть точным – из Пружан Брестской области в деревню Березки Могилевской области, где жили его родственники, то есть через всю Белоруссию.

Брат рассказывал мне, что по дороге он видел наши сбитые самолеты. Видимо, кто-то, скорее всего летчики, воевавшие в свое время в Испании, пытались остановить врага, но безуспешно. ЛаГГ-1 был главным советским истребителем в боях против немецких захватчиков в 1941 году, и он оказался таким ужасным, что пилоты расшифровывали аббревиатуру как «лакированный гарантированный гроб». По скорости и вооружению он был слабее немецких Ме-109. Перед войной командующий ВВС страны Павел Рычагов, сказавший в запальчивости на совещании у Сталина: «Сами летайте на этих гробах», был расстрелян. Вместе с ним была расстреляна и его жена, известная всей стране летчица Марина Нестеренко, ничего такого не говорившая и на совещании не бывшая.

Так вот, пока отец с семейством двигался в Восточную Белоруссию, война сильно его опередила. Немцы, начав боевые действия 22 июня, уже 28 июня захватили Минск, расположенный более чем в четырехстах километрах от границы. Прославленная нашими газетами «линия Сталина», прикрывавшая столицу Белоруссии с запада, перед войной была срочно демонтирована. Кто, что и как – неизвестно. Поисковики в архивах Минобороны не находят по этому вопросу никаких документов. И только многокилометровые подземные ходы, соединявшие пункты управления войсками с оборонительными узлами и обрушивающиеся в наше время от талых вод, говорят об оборонительной мощи этой линии. Закончили войну мы, полностью подтвердив слова песни «…нужна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим». Потери немцев за время Великой Отечественной войны оцениваются в 3,2 миллиона человек, и с годами эта цифра не меняется. А наши потери поначалу определялись в 7 миллионов человек, но сейчас считается, что мы потеряли 28, а некоторые исследователи полагают, что и все 40 миллионов, и, вероятно, эти цифры тоже не последние. Да, соотношение один к десяти настроения не поднимает. Победа обошлась нам недешево.

Но вернемся к маленькому Боре, бредущему по пыльным дорогам Белоруссии. Дойдя до деревни Березки, отец с семьей остановился у родственников. Взяв в руки обломок напильника, он стал из алюминиевых кусков самолетов выпиливать расчески и отливать ложки, а затем обменивать их на яйца и другие продукты. В 1962 году я видел в деревне Березки эти ложки. Они были пригодны к использованию даже через 20 лет, только алюминий слегка стерся.

И так жизнь их потихоньку налаживалась. Все изменилось зимой 1943 года, когда по доносу полицая, бывшего председателя местного колхоза, немцы расстреляли мать Бори за связь с партизанами. Брат и отец благодаря жителям деревни успели уйти к партизанам в отряд «Большевик», где и находились до 26 сентября 1943 года, когда 50-я армия Брянского фронта освободила Хотимск и Хотимский район от фашистов.

По словам учителя средней школы Василия Романовича Пугачева, окончившего до войны автотракторное училище в звании младшего лейтенанта, офицерские звания, присвоенные в партизанском отряде, после освобождения считались недействительными, так что он продолжил службу в Красной армии в том же звании младшего лейтенанта. Еще он рассказывал нам, школьникам, что из-за экономии бензина в училище ему так ни разу и не довелось сесть за руль, в то время как любой солдат немецкой армии мог водить автомобиль. И это говорил наш офицер, закончивший перед войной военное автотракторное училище!

Местная газета «Шлях Кастрычника» («Путь Октября») в праздничном номере от 26 сентября 2003 года сообщила своим читателям о том, что с 27 по 30 сентября 1943 года в Красную армию было призвано около 100 тысяч жителей Хотимского района. Главный редактор этой газеты Дмитрий Лаптевский клятвенно заверил меня в том, что цифра верная. Точная цифра неизвестна, так как мобилизованные жители оккупированных районов приравнивались к штрафникам, а их, как известно, никто не считал. Все эти призывники полегли, штурмуя берега реки Проня около города Кричева, что в 50–60 километрах от Хотимска, и реки Ипуть около деревни Кузьминичи, находящейся в 25–30 километрах от Хотимска. Эти сведения получены из книги «Памяць» («Память»), изданной в 2003 году в Минске издательством «Беларуская энцыклапедыя».

Это прекрасный справочник. Однако читаешь его с некоторой грустью. После войны около половины деревень Хотимского района не были восстановлены. Их объявили несуществующими. Да и существующие тоже, похоже, от них недалеко ушли и потихоньку, в мирное время, уходят в небытие. Так, о деревне Озеровке, которую я помню цветущей и полной молодежи, в книге сообщается, что на 01.02.02 в ней насчитывается 1 житель и 1 двор.

Ладно, вернемся к нашему рассказу. Отец и три его брата – Парамон, Игнат и Михаил – оказались в числе призванных. Практически слепой Парамон, различавший только свет и темноту, был признан врачебной комиссией годным служить в Красной армии. Да и чего там разбираться, ведь идти-то было недалеко, километров 30. И вот они – необученные, практически не вооруженные (1 винтовка на 3–4 человек) – штурмовали укрепленный берег реки и там погибали. Такая участь постигла моих дядьев Игната и Михаила. Отец, хотевший воевать и мстить фашистам, был возвращен с дороги указом Сталина об отзыве из рядов Красной армии квалифицированных работников сельского хозяйства из ранее оккупированных районов. Каким-то чудом ему удалось спасти своего брата Парамона, двое других братьев погибли в бессмысленных штурмах.

Иногда немецкие пулеметчики сходили с ума. Вооруженные пулеметами MG-42, делавшими 2000 выстрелов в минуту, они изо дня в день косили наших солдат. Этот прекрасный ручной пулемет до сегодняшнего дня стоит на вооружении некоторых армий мира. Психика немецких солдат не выдерживала, им казалось, что их пулеметы бессильны и все те же люди каждый день идут на штурм.

Когда весной 1944 года подошли регулярные части Красной армии, фашисты были уже не те, что в 1941-м. Они бежали без боя, бросив свои пулеметы и укрепления. Но до весны-то штурмовали, ежедневно были по две-три атаки.

В 1960 году я был на этой Проне. Так себе речушка. Правда, наш берег низкий, заболоченный, фашистская же оборона была расположена на более высоком, незаболоченном берегу. Летом 1941 года жители городка Хотимска выкопали от реки Жадунки до реки Бесяди огромный противотанковый ров. Поскольку он не был прикрыт войсками, то 18 августа 1941 года передовые немецкие части спокойно заняли городок. В наступлении им некогда было зверствовать, и, переночевав, они двинулись на Рославль. Тыловики, организовав полицию, назначив бургомистром ставленника партизан и оставив нескольких своих наблюдателей, также ушли вперед. Кроме того, немцы устроили гетто для хотимских евреев. Бургомистр не раз предупреждал о том, что их ждет, но куда им было бежать? И они оставались, ожидая своей участи.

В начале сентября 1942 года в городок прибыли части дивизии «Галичина», вот им этот ров и пригодился. В нем, правее дороги Хотимск – Варваровка, они расстреляли все хотимское гетто, около 700 человек.

Интересна судьба этого огромного захоронения. После войны его территория была обнесена забором, здесь располагался льнозавод. Охрана на завод никого не пропускала. В начале 60-х годов забор неожиданно сделал зигзаг, и к захоронению теперь мог беспрепятственно подойти любой человек, однако паломничества не наблюдалось. Видимо, к этому времени некому уже было приходить.

Сам бургомистр, доставлявший партизанам продовольствие, медикаменты и информацию, сразу после освобождения был повешен частями НКВД в присутствии всех оставшихся в живых жителей городка. Эту информацию я получил из книги «Памяць» и из редких рассказов моей мамы Александры Сергеевны Левшенко (Блинофатовой), которой в 2016 году исполнилось 94 года, и в этом же году 8 октября она умерла.

До войны моя мама училась в городе Бобруйске в педтехникуме. С началом Великой Отечественной войны она пешком отправилась в Хотимск, где жили ее родители. В оккупации она учительствовала в деревне Таклевка, недалеко от Хотимска. Бургомистр (к сожалению, его фамилию я не знаю или забыл) привозил ей паек, которого хватало и для семьи хозяйки дома, где она проживала. Хозяин постоянно находился в нирване. Дело в том, что при отступлении были расстреляны огромные цистерны Забелышинского спиртзавода и весь спирт вытек на землю. Жители Забелышино и ближайших деревень, в число которых входила и Таклевка, каким-то образом научились извлекать этот спирт из накопанной земли. Продавать его было некому, поскольку любой желающий мог накопать земли и, изготовив нехитрое приспособление, добыть из нее этот благородный напиток, поэтому хозяину и приходилось страдать одному.

Учила мама по советским учебникам, прославлявшим партию и Сталина, но дети, как она говорила, старались этого не замечать. Ведь других учебников все равно не было, а тяга к знаниям была огромной. Уже в конце 1941 года партизаны потребовали у моей мамы информацию о положении на фронтах, которую она добывала в управе Хотимска, приезжая туда вроде как в поисках необходимых учебников. Следует отметить, что в лесах вокруг Хотимска действовало несколько партизанских отрядов, и вполне возможно, что они не знали друг о друге.

Мой дедушка Сергей Иванович Блинофатов, 1896 года рождения, пережил три войны. Первой была империалистическая, незаметно перешедшая в Гражданскую, затем Финская, а потом и Великая Отечественная. В 1941 году при окружении немцами наших войск в районе Вязьмы он был ранен, отлежался в ближайшей деревеньке и пришел к своей семье в оккупированный Хотимск. По дороге он решил, что появляться днем в городе красноармейцу небезопасно, а лучше всего это сделать в темноте. Моя верующая бабуля пережила второй стресс, увидев ночью прижатое к стеклу лицо своего мужа. Первый стресс был незадолго до этого, когда идущий домой и заночевавший у них дедушкин сослуживец рассказал, как на его глазах немцы убили Сергея. Бабуля решила, что незахороненный дед бродит по ночам, и грохнулась в обморок.

После освобождения дедушка был мобилизован вместе со всеми хотимскими мужчинами. По его словам, как бывалый солдат он понял, что здесь ему не выжить. И отдал врачу призывной комиссии золингеновскую бритву, деньги, одежду – в общем, все. Он был признан негодным и благодаря этому спасся.

После войны дедушка работал пекарем в хотимской хлебопекарне. Наша семья всегда была обеспечена хлебом, чего нельзя сказать о других. Помню, я был еще совсем маленьким, как дедушка после тяжелой ночной смены, проведенной у огромных печей пекарни, приносил две килограммовые буханки черного хлеба. Они были кривыми, скособоченными и какими-то непрезентабельными, и я думал, что весь хлеб такой. Гораздо позже я узнал, что такой хлеб назывался некондиционным, и, учитывая мизерный заработок пекарей, им разрешалось после смены бесплатно брать по две буханки.

Моя бабушка Александра Ивановна Блинофатова (Кутузова) была на год его моложе. Перед войной, да и после, она была продавцом в магазине льнозавода. Я помню ее в то время, когда она уже не работала. Бабушка была очень набожная, пела на клиросе, а меня, еще совсем маленького, водила в церковь, и священник крестил меня у себя дома.

Ее мать, моя прабабушка, была кухаркой у князей Оболенских. Их огромное имение над рекой Бесядь было сожжено взбунтовавшимися крестьянами в 1905 году. Там остался только липовый парк в несколько гектаров, который впоследствии был уничтожен – через него проложили шоссе, построили Дом Советов и т. д.

Мой дядя Леон Сергеевич Блинофатов, 1930 года рождения, военный летчик, каким-то образом в 1955 году демобилизовался из армии и устроился на работу на минский мотовелозавод, производивший, видимо, не только мотовелопродукцию. Всю жизнь он гордился не своей военной карьерой, а тем, что выступал по заданию партийного руководства в 1956 году на собрании, и сам Юрий Левитан по радио, на всю страну вещая несколько раз в день, называл его фамилию, имя и отчество и говорил о его выступлении против французских агрессоров из ОАС.

Как-то осенью он приехал в отпуск в Хотимск, а я в то время оканчивал среднюю школу. У нас работала молоденькая преподавательница немецкого языка Галина Николаевна. Родом из Минска, она была великая модница и очень хотела вернуться домой. В ноябре в городке жизнь замирала, и моему дяде было довольно скучно. Галина Николаевна снимала комнату у учительницы Супруненко, и почти каждый вечер дядя ходил к ней, по его словам, играть в домино. Все это время я испытывал блаженство. Ничего не делая, я получал по немецкому языку только пятерки. В конце ноября отпуск у дяди закончился и он один уехал к себе в Минск, а мне в дневник, так же незаслуженно, как и пятерки, прилетела жирная единица. Это была редкая оценка и именовалась она колом.

Папаша мой, человек суровый, решил, что раз я приношу домой такие отметки, значит, учиться категорически не хочу, и исправить меня может только трудовой коллектив. И уже в начале декабря, лежа под машиной, я крутил гайки в местном отделении «Сельхозтехника» в должности автослесаря. Декабрь выдался морозным, и иногда водители вытаскивали меня из-под машины, так как я примерзал спиной к почве: одежонка-то была хлипкая.

В то время, когда я уже окончил университет и жил в Москве, дядя, возвращаясь из командировки в Вышний Волочек, заехал ко мне. При себе у него был небольшой ящичек с игольчатыми подшипниками. Отпраздновав завершение его командировки и конец года, я надумал проводить его на Белорусский вокзал. По дороге он сказал мне, что заводской план теперь у него в кармане. Решили отметить и это событие в ресторане вокзала. Когда диктор объявил, что до отправления поезда «Москва – Минск» осталось три минуты, выяснилось, что мы еще даже билет не купили.

Почему-то мы помчались не в кассу, а к поезду. Добежав до него, дядя, еле переводя дыхание, спросил у проводницы, кто начальник поезда. Та ответила, что Одынец, восьмой вагон. Дядя сказал, что знает его, это хороший мужик и теперь все нормально, он доедет до Минска на свободном месте в купейном или даже СВ-вагоне. Так и получилось. Он был очень контактным человеком и не раз спасал годовую премию завода за стопроцентное выполнение плана, в последние дни года добывая то дефицитные подшипники – продукцию, которая была нужна очень многим заводам, да еще в конце года, – то еще что-нибудь. Таковы были гримасы плановой социалистической экономики. Сын его, ксендз, живет у своего дедушки в Польше и ежегодно присылает моей маме к Рождеству поздравительные открытки.

Моя тетя Нина Сергеевна Моисиевич (Блинофатова), 1928 года рождения, работала в Минске директором универмага. Ее муж Руслан любил спиртное, рано умер, и я его почти не помню. Нина Сергеевна построила в Хотимске каменный дом на месте домика своих родителей. В нем она и провела последние годы своей жизни. Умерла она в 2009 году. Ее дочь Тамара, 1951 года рождения, работавшая в Минске преподавателем английского языка, вместе с мужем по фамилии Шах продала этот дом, поскольку у них не было средств поддерживать его в нормальном состоянии.

После войны отец работал главным агрономом района. Он женился во второй раз, и 18 ноября 1946 года на свет появился я. Роды принимала моя тетя, работавшая акушеркой в хотимской больнице, Ефросинья Ивановна Могилевцева (Кутузова), сама имевшая восьмерых детей. Отец рассказывал, что было очень холодно, уже выпал снег, и он оттащил в больницу саночки с дровами и кусок мыла в подарок врачу. Врач очень обрадовался – я так и не понял: дровам или мылу, а может, тому и другому.

Отступавшие фашисты сожгли почти весь Хотимск, и многие люди ютились в землянках. Мы же существовали почти роскошно, так как жили в дедушкином, крытом соломой деревянном домике площадью метров двадцать. Большую часть домика занимала русская печь, на которой зимой дети спасались от холода. Жили в этом домике две семьи: дедушкина и отцовская. В начале зимы рождался теленок, которого, чтобы он не замерз, брали в дом в отгороженный угол.

Году в 1949-м появился мой старший брат Боря, живший до этого в деревне Березки. Зимой он спал в этом же домике на деревянном диванчике, а летом на чердаке. В сентябре 1950 года родился младший брат Михаил. Как мы все умещались в этом крохотном домишке, до сих пор для меня загадка.

Осенью 1953 года старший брат, окончивший Хотимскую среднюю школу с золотой медалью, поступил на механико-математический факультет МГУ и уехал учиться в Москву, а я пошел в первый класс той же школы. В этом же году отец начал строить свой дом, в который мы въехали в 1957 году. Тогда же родилась моя сестра Татьяна.

Я помню, как в дедушкин еще дом приходил из Березок Демид Федотович Юденков. Это был высокий крепкий мужчина, и зимой и летом носивший брезентовый плащ, отсидевший 10 лет в ГУЛАГЕ и реабилитированный только в 1992 году, видимо, когда его уже не было в живых. Всюду он передвигался пешком. Например, он говорил: «Чего-то давно я не был в Красноярске» и шел пешком из Белоруссии в Сибирь, не имея с собой ничего, кроме плаща и палки. Ночевал он в деревнях, где народ был попроще, заодно и ужинал со всеми, и этого ему было достаточно. После войны это было возможно. В 20-х годах прошлого столетия, до посадки, он работал учителем в Березках, интересовался историей и издал книгу об истории нашей семьи. В 60-е годы мой старший брат попытался найти эту книгу в Ленинской библиотеке. По его словам, в каталоге она была, но на месте ее не оказалось. Сотрудники библиотеки сказали ему, что найти ее сейчас невозможно, следует подождать глобальной инвентаризации, а когда она будет, неизвестно.

Из рассказов Демида Федотовича я запомнил, что члены нашей семьи раньше имели фамилию Трубецкие. После восстания декабристов в 1825 году, скорее всего, родственники того самого князя Трубецкого были сосланы на край империи, в Смоленскую губернию, и лишены всех званий и фамилии. Через 2–3 поколения они забыли свои корни и стали крестьянами.

Отец рассказывал, что мой дед взял фамилию Левшенко, переделав уличную кличку «левша». Это здорово помогло ему в революцию, и возвращаться к прежней фамилии он не собирался. Отец мой, Тифон Степанович, с малолетства был взят в находившееся неподалеку имение Бонч-Бруевича, друга Ленина, где, по его словам, он учился на управляющего имением. Революция 1917 года все изменила, и мой малолетний папаша каким-то образом добрался до Москвы, пришел в Кремль, где, как он говорил, почти не было охраны, и проник в кабинет Бонч-Бруевича, который тут же отправил его в чекистский детский дом в Стрельбищенском переулке. В 20-е годы прошлого столетия в Москве была безработица, но воспитанники детских домов считались пролетариями высшей пробы, и им работа предоставлялась в первую очередь. После детского дома отец получил должность в 1-й Образцовой типографии, что на Павелецкой. Там он сшивал отрывные календари. Первой же зарплаты ему хватило, чтобы купить костюм, заплатить за еду и угол, который он снимал. Не усидев на одном месте, в начале 30-х годов он уехал в Сибирь, чтобы помогать организовывать колхозы.

По его рассказам, до возникновения колхозов сибиряки жили неплохо. Когда же колхозы были образованы, у них под лозунгом обобществления «под метелку» изъяли все зерно, которое свезли к железной дороге и огромными кучами свалили под открытым небом вдоль путей. За зиму зерно сгнило, и у них впервые в истории начался голод, впрочем, как и по всей стране.

Не знаю, где и когда отец выучился на агронома, но специалистом он был хорошим. Не раз он арестовывался органами НКВД по доносам, да, видимо, и по разнарядке. Но всякий раз его выручали детдомовское прошлое, фамилия, которую, как он им сообщал, он получил в детдоме, ну и, конечно, то, как это ни странно, что он не был членом ВКП (б), то есть ценность его для органов была близка к нулевой, а проблемы быть могли.

Итак, в 1957 году мы уже жили в новом доме, а в 1961 году Хотимск был электрифицирован, и у нас дома появилось электричество. До этого даже в школе мы учились при свете керосиновой лампы, которая стояла на учительском столе. Школа работала в три смены (третья смена начиналась в 19 часов и именовалась школой рабочей молодежи), и не было класса дневной школы, где бы ни теснилось меньше сорока учеников. Школа побольше была сдана в эксплуатацию в 1962 году.

Мой младший брат Михаил после школы поступил на биолого-почвенный факультет МГУ, окончив который стал работать во Всесоюзном научно-исследовательском институте консервной промышленности. В начале своей деятельности он занимался питанием космонавтов и рассказывал, что требования к их пище были очень жесткими, например, из тонны отборных яблок к отправке на орбиту признавался годным хорошо если килограмм. Как сейчас обстоит дело с пищей для космонавтов, не знаю, так как младший брат в этом же институте теперь решает другие вопросы. Он уже дедушка, поскольку у его сына Игоря родился внук, и живут они все в городе Видное под Москвой.

Моя сестра Татьяна, окончившая Московский геологоразведочный институт, живет и работает в городе Норильске на Талнахе, где и прошла практически вся ее жизнь. Тут же, на Талнахе, она вышла замуж за бурового мастера Аркадия Храмцова, носит его фамилию и родила ему двух прекрасных дочерей – Екатерину и Анну – и сына Виктора. Сейчас она уже бабушка, поскольку дочери вышли замуж и родили ей внуков. Ее муж Аркадий сейчас работает генеральным директором крупной компании в Норильске, и живут они, в общем-то, неплохо.

Мой старший брат Борис после окончания механико-математического факультета МГУ поступил в аспирантуру и преподавал математику в Текстильном институте. После он защитил кандидатскую диссертацию по топологии и стал доцентом кафедры математики в Университете дружбы народов. Стараниями академика П. С. Александрова, инициировавшего письмо А. Н. Косыгину в Моссовет, он получил московскую прописку и комнату на Ленинском проспекте. В 1992 году брат был рукоположен в сан священника, о котором он так давно мечтал, защитил диссертацию по богословию и стал еще и кандидатом богословских наук. О том, что было дальше, смотрите в начале этой главы книги. Сейчас отец Борис живет в трехкомнатной кооперативной квартире, купленной им еще в советское время, с женой Катериной и сыном Николаем, который и сделал его дедушкой.

Несколько слов о Николае. Когда Коля учился в восьмом классе, кто-то подарил ему на день рождения гитару. Николай сам научился на ней играть и, по общему мнению, неплохо. В год окончания школы, летом, проходя мимо консерватории, он услышал звуки гитары и зашел послушать, а потом и сам что-то сыграл. Его игру услышала преподаватель музыки Крамская, и в результате директор консерватории написал письмо министру культуры. Поскольку прием абитуриентов был закончен и все места были заняты, он просил разрешить Николаю вместе со студентами посещать занятия по классу гитары, который и вела Крамская. Министр не часто получал такие письма, так что он дал такое разрешение.

Гитаристов в этом классе было пять, Коля оказался шестым. К концу обучения многих отчислили, осталось двое – в том числе Николай. К этому времени он стал лауреатом международных конкурсов, и брат стал подумывать, где бы найти сыну работу. Однако после консерватории Коля проявил характер и поступил в Богословский университет, окончив который пошел по стопам отца и сейчас работает в Русской православной церкви. Эту невероятную историю, приведенную здесь в кратком изложении, мне рассказал Николай, которому сан не позволяет выдумывать небылицы. Татьяна, его жена, кандидат филологических наук, тоже работает на благо церкви.

В 2016 году Борису исполнилось восемьдесят лет, в Интернете можно найти видеофильмы о нем, его труды широко известны. Он ежедневно молится за всех нас.

Теперь, похоже, начинается самое трудное, надо написать что-нибудь о себе. Ладно, попробую. В школу я пошел в 1953 году, тогда же, когда Борис ее окончил. Учиться мне было непросто, поскольку учителя, помня моего старшего брата, предъявляли ко мне повышенные требования. Боря, как и все одаренные люди, был очень способным учеником. Мне говорили об этом практически все его преподаватели. Я видел Борины ученические тетради, сшитые из газет и заполненные удивительно красивым каллиграфическим почерком.

Меня никто не спрашивал, куда я собираюсь поступать, всем это было ясно. И сам я, в конце концов, поверил, что учиться в будущем могу только на механико-математическом факультете МГУ, как и мой старший брат. И такая во мне, вероятно, была убежденность, что при большом конкурсе я, не имея медали, обойдя школьников, окончивших физико-математическую школу, будучи обычным пареньком из деревни, поступил на элитарный факультет МГУ – механико-математический и почему-то по решению деканата стал старостой избранной группы – группы чистой математики М-101.

Группа на самом деле была отличной. Конечно, на мехмате девушек было гораздо меньше, чем на геологическом. Но в 101-й группе училась единственная, зато самая красивая девушка мехмата – Ира Бусяцкая. Она была красавица-брюнетка, но вряд ли Зоя Михайловна Кишкина ставила ей хорошие отметки за ее внешние данные. Ко мне, пареньку из деревни, она могла быть слегка снисходительна, но только не к москвичке Ирине. В этой группе учились способные и любившие математику ребята: Саша Виленкин, Леня Рыжков, Толя Замогильный, Леня Огурэ, Коля Власов и другие. В основном ребята из физико-математических школ, победители международных математических олимпиад.

Проучившись год, я понял – это не мое. Разобраться в этом мне помог Виктор, сын Ефросиньи Ивановны, сестры моей бабушки.

Виктор, 1941 года рождения, в это время учился на пятом курсе геологического факультета университета, то есть его заканчивал. Он был гидрогеологом и много рассказывал о прекрасной жизни на полигоне в Крыму, о производственных практиках и вообще был в восторге от избранного им факультета. Производственная практика проходила у него в Якутии на реке Чульман, где в комплексной экспедиции была и геофизическая партия. В Крыму на геологическом полигоне, в Якутии на реке Чульман – везде геофизики производили на него впечатление богов, спустившихся на землю. Да у них такие сложные приборы, да у них такая сложная математика, да они и пешком-то не ходят, у них столько машин и т. д. и т. п. Такие слова говорил мне Виктор, и эти семена падали в подготовленную почву. На следующий год я уже учился на геологическом факультете, на кафедре геофизики, и до сих пор убежден в правильности своего выбора.

Может сложиться впечатление, что половина Хотимска училась в МГУ, а вторая половина собиралась туда поступать. Это далеко не так. Могу совершенно ответственно заявить, что за весь советский период существования Хотимска только четыре человека учились в Московском университете – я, два моих брата и Виктор.

Но продолжу свое повествование. Учиться на геологическом мне было несравненно легче, чем на мехмате. Виктор был прав, когда говорил мне, что у геофизиков основными предметами были довольно сложные физика и математика. Остальные (типа общей геологии) на кафедре, да и на факультете считались не очень нужными геофизику, и поэтому сдавать их было довольно легко. Однако оказалось, что потом все они когда-нибудь да бывают востребованы в жизни, даже гидрогеология и бурение. Физика и математика после мехмата были для меня несложными, а приборы и методики разведки ископаемых были простыми и понятными. Оканчивая факультет, по успеваемости я был среди первых, но природная лень помешала мне получить красный диплом.

У моих друзей-геофизиков жизнь сложилась по-разному. К примеру, Саша Жуков, женившийся еще студентом на сокурснице Вере Кудряшевой, сейчас крупный бизнесмен, Толя Чарушин работает программистом в институте ВНИИГеофизика, Наташа Ветрова – поэтесса, Володя Шевнин, защитивший докторскую через месяц после меня, трудился сначала на кафедре геофизики, затем многие годы в Мексике, а сейчас снова стал преподавателем на отделении геофизики МГУ.

Однако вернемся ко мне. Распределили меня в Институт физики Земли Академии наук, где я работаю и сегодня. После окончания университета в 1970 году четыре года я провел на Камчатке в круглогодичной экспедиции, позже посетил другие места. Камчатка и Чукотка, Азорские и Галапагосские острова, север и юг нашей страны, США и Канада, Ленинградская и Калужская области, ФРГ и Греция – вот далеко не полный список мест, где я бывал и работал. И мне хочется продолжать в том же духе, но сил и возможностей с каждым годом все меньше и меньше.

В 1970 году я женился в первый раз на студентке кафедры геохимии того же геологического факультета. От первой жены Татьяны Владиленовны Левшенко (Григорьянц) у меня дочь Ольга 1973 года рождения. Вторая моя жена, Шубина Вера Ивановна, в 1984 году родила сына Федора. Дочь окончила ту же кафедру МГУ, что и я, работает редактором в издательстве. Сын Федор окончил Институт радиоэлектроники (МИРЭА), а затем Институт психологии, сейчас вместе с женой Еленой, кандидатом химических наук, живет в Финляндии и работает в Университете Оулу. У них растет сын Арсений, в 2016 году он поступил в школу.

Сам я в 1981 году стал кандидатом, а в 1995-м – доктором физико-математических наук. Сейчас работаю главным научным сотрудником, руководителем сектора, занимаюсь разработкой автоматизированных систем защиты атомных электростанций от землетрясений.

В Хотимске, где я родился, находится самый красивый в Восточной Белоруссии православный храм Святой Троицы, освященный в 1873 году. В советские годы в нем был дом культуры, а рядом с ним – школа, где со мной вместе учились известные теперь люди: генерал-майор, министр внутренних дел Белоруссии Валерий Козлов, ученый-медик Петр Пивченко, известный хирург Александр Комиссаров и другие, не менее знаменитые личности. Мой одноклассник полковник В. Петушков, устанавливавший в Ираке для Саддама Хуссейна комплексы С-300, за эту работу ничего, кроме инсульта, не получивший, живет под Санкт-Петербургом.

Мой самый любимый школьный учитель – Петр Степанович Говорков. Он окончил Оршанский педтехникум и приехал к нам в школу работать учителем труда. Это был удивительный человек. Все его любили. У него не было врагов. Во время моей учебы в университете он, еще совсем молодой парень, стал директором школы.

Когда я был школьником, то видел, как приезжающие в Хотимск академики, генералы, ученые, писатели, такие как генерал-майор У. Ф. Дроздов, астроном, академик АН СССР С. М. Блажко, советский хирург, академик АМН СССР В. Р. Брайцев, поэт А. А. Зарицкий, военный летчик Б. И. Колтунов, контр-адмирал Н. П. Москалев, член-корреспондент АН БССР Л. Ф. Евменов, в растерянности бродят по улицам, видимо, не узнавая мест, где они родились и где прошла какая-то часть их жизни. И вот теперь я иду по родной улице, где мне дорог каждый дом и где живут сейчас неизвестные мне люди, и я никому во всем этом городке тоже не известен. Нет ни одного знакомого человека, хоть я и прожил здесь более 16 лет. Видимо, прошедшие полвека дают о себе знать.

Экспедиционники, Бушерская АЭС, 1999 год

Как-то лет десять тому назад я разговаривал не то с отцом, не то с братом всемирно известного астронома Блажко, и он рассказал мне, что кирпичное сооружение рядом с их домом до революции принадлежало его семье. Здесь был магазин сельскохозяйственной техники, а в подвале – склад. Теперь же в нем располагается пивной бар, и аборигены, заходя по вечерам за водкой, берут еще и кружечку пива. Да, судя по мощным стенам, кирпичным сводам и железной двери, это сооружение может простоять еще очень долго. Хочется закончить это повествование словами из стихотворения Сергея Есенина: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…»

 

Послесловие

Хочу вновь повторить свое утверждение: все изложенное здесь было на самом деле. Об этом свидетельствуют события моей жизни, реальные фамилии людей и названия мест, где все происходило. В этих рассказах я без прикрас описываю свою экспедиционную жизнь, которая не была легкой. Пожалуй, под этим может подписаться любой экспедиционник, то есть человек, жизнь которого прошла в экспедициях. Все описанное случилось давно, и герои этих событий в основном уже ушли от нас и не могут ни подтвердить, ни опровергнуть написанное.

Помню, когда я поступал в Московский университет, вступительные экзамены делились на профилирующие и непрофилирующие, то есть важные и не очень. Химия для факультета считалась непрофилирующуй, но сдать надо было все экзамены, и экзамен принимала комиссия на химическом факультете МГУ после основных испытаний. Во главе приемной комиссии, состоявшей в основном из аспирантов, был мужчина в годах – как я узнал потом, профессор. К нему-то я и угодил. Первый же вопрос был, по какому учебнику я готовился к экзамену по химии. Я ответил, что брат из Москвы привез мне в Белоруссию прекрасное пособие по химии для поступающих в вузы. Его автор – Г. П. Хомченко. Не буду утомлять вас пересказом всего этого довольно длинного разговора. Короче, оказалось, что это и есть Гавриил Платонович Хомченко. Однако и это не все. Выяснилось, что родился он в Костюковичах, что в 40 километрах от Хотимска, и перед войной жил в моем городе. Ему очень польстило то, что написанное им пособие оказалось в Хотимске, который он хорошо знал.

Да, удивительно, куда только не заносит судьба наших земляков. Но, пожалуй, надо переместиться вперед, в зиму 1994–1995 годов, когда в институте не было тепла, электричества, воды и зарплаты. Когда закуска стоила дороже выпивки, и ученые, чтобы согреться, на шесть человек покупали литр спирта, банку килек в томате и четвертинку черного хлеба. Открывая эту банку, мы уже знали, что там три кильки будут плавать в желтоватой жидкости. Эти кильки бережно извлекались, резались пополам и половинками укладывались на ломтик черного хлеба. И это была практически вся еда на день. Многие подумали, что все – науке конец, и побежали. Численность сотрудников института уменьшилась в 4 раза.

Сопоставим все это хотя бы с годом 2011-м. В том году мы в конкурентной борьбе выиграли тендер и получили трехлетний договор с Росатомом почти на триста миллионов рублей – это около пяти миллионов долларов. В своем письме в 2011 году директор ПКФ концерна «Росэнергоатом» С. В. Егоров написал первому заместителю генерального директора концерна В. Г. Асмолову: «…ИФЗ РАН – единственная в России организация, которая может выполнить указанную работу в полном объеме, поскольку имеет большой опыт работы на атомных объектах (6 договоров только за 2008–10 годы) как в России, так и за рубежом…» Академик А. О. Глико был научным руководителем договора, а я – исполнительным директором. Директор института С. А. Тихоцкий вместе со своими сотрудниками разрабатывал базу данных для этого договора. В результате только бумажный итоговый отчет занял 1200 страниц, не говоря уже о его электронной части. За какие-нибудь 15 лет российская наука встала на ноги и окрепла.

Подрастающее поколение не знает нашей жизни. Желание показать нашу работу и жизнь побудило меня написать эти рассказы. Ведь жизнь не состоит из веселых приключений, поездок, прогулок и т. д. Как правило, это тяжелый и неблагодарный труд, временами даже опасный. Когда происходит что-то неординарное, это не кажется ни смешным, ни забавным, поскольку не знаешь, чем все закончится. Если в итоге все хорошо, тогда начинаешь искать в произошедшем комичные или просто любопытные вещи. Если же все заканчивается не очень здорово, тогда, сами понимаете, как-то не до смеха. Самые яркие моменты и хотелось показать в приведенных выше рассказах. Получилось это или нет – судите сами.