Это произошло на производственной практике по окончании 3 курса, когда я учился в МГУ. После июньской геофизической практики в Крыму в июле начиналась производственная, которая официально заканчивалась 1 октября. Но мало кто возвращался к этому сроку. Ребята приезжали весь октябрь из разных мест страны, в основном с севера и востока. Однако это было впереди, а сейчас на календаре значилось начало июля.

Крым, геофизическая практика. Река Альма, 1968 год.

Слева направо: я и В. Шевнин.

Мне было поручено купить пять килограммов хорошего чеснока. Другие члены отряда искали в Москве прочие продукты, все были при деле. Отряд состоял из пяти человек: трех мужчин и двух женщин. Начальник отряда Инна Соломоновна Лурье и аспирантка биолого-почвенного факультета МГУ Наталья Львовна Аралова – женский персонал отряда, а мужской – это Владимир Михайлович Калачев, Николай Леонидович Рыжих и ваш покорный слуга. По своим обязанностям Лурье – мерзлотовед, Аралова должна была устанавливать наличие или отсутствие мерзлоты по спилам деревьев, а я – геофизик, определяющий толщину мерзлоты с помощью электроразведочного метода вертикального электрического зондирования (ВЭЗ).

Калачев в юности ловил на Дону чикомасов (окуней). После геологоразведочного техникума бурил на Новой Земле скважины для обеспечения острова водой. Поступил на геологический факультет МГУ и, окончив его, работал на кафедре инженерной геологии. Придумал прибор для определения липкости грунтов, защитил кандидатскую диссертацию, был избран председателем профбюро геологического факультета. Как человек, понюхавший дымок экспедиций, не смог усидеть на одном месте. Он вспомнил молодость и был назначен в наш отряд бурильщиком. Как потом выяснилось, это был не лучший шаг в его жизни.

Рыжих числился рабочим. Это был отчисленный с факультета то ли за пьянку, то ли за драку бывший студент-гидрогеолог, которому обещали полное прощение, если он хорошо отработает в экспедиции.

Начальником экспедиции был Виктор Титович Трофимов, через несколько лет ставший деканом геологического факультета МГУ. Моим непосредственным начальником был главный геофизик экспедиции Юрий Александрович Овсянников. Он всегда ходил в распахнутом полушубке, без шапки, выделяясь копной черных волос. У Юры было свойство, которое я больше ни у кого не встречал. Он мог пить сколько угодно и не пьянеть, спиртное на него никак не действовало. Жизнь его закончилась трагически. Года через два или три он сплавлялся с другим отрядом вниз по Оби. Жители одного из поселков на берегу заметили неуправляемую, дрейфующую вниз по течению лодку, людей на ней видно не было. Подплыв к ней, они обнаружили шесть трупов. Овсянников был среди них. Кто, зачем и почему – не известно до сих пор. Там же в поселке их и похоронили. Очень подходят слова из песни «…все равно я, наверно, погибну, что ж поделать, такая работа…»

Со мной на производственную практику в ту же экспедицию уехал и Володя Шиморин, с которым я учился в одной группе. После окончания университета он работал в Наро-Фоминске во ВНИИГеофизике. В годы правления Ельцина трудился в администрации, отвечал за канализацию и выдачу земельных участков.

В начале июля наш отряд выехал к месту полевых работ. Мы оказались последними, остальные уже были на базе в поселке Ныда, что на Гыданском полуострове на севере Тюменской области. Поселок Надым, центр газодобычи, был километров на 200 южнее.

Приехав поездом в Лабытнанги, мы до вечера ожидали пароход в Салехард. Лабытнанги известны своей суровой зоной для рецидивистов. Вдоль дороги из лагеря в порт, где они круглый год вылавливали сплавляемые бревна, были натянуты несколько рядов колючей проволоки, отделяющей тротуар от дороги. На работу заключенных гнали скованными попарно и привязанными к горизонтальному железному шесту, чтобы не сбежали. Но они все равно каким-то образом ухитрялись вырваться в тундру. Бежали по 2–4 человека, так было проще выжить. Если удавалось добыть документы и одежду, у них появлялся шанс добраться до крупных городов России, если нет, то через некоторое время их трупы привозили за награду местные жители ненцы – как правило, они были хорошими стрелками.

Вечером на пароходе ОМ-347, его еще ласково называют «омиком», пришли в Салехард. Здесь мы узнали, что самолет в Ныду будет только завтра после обеда. Значит, ожидать ночь и еще полдня. Перекусив, пошли бродить по городу. На севере в июле ночи как таковой нет, просто солнце опускается очень низко, светло как днем и тишина, все стараются поспать. В то время Салехард был полностью деревянным, даже тротуары сделаны из досок. Поневоле в голову приходили слова песни «А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как половицы…» Может быть, бард и имел в виду этот город. Обследовав его, мы сели на причале и стали смотреть на Обь. Спать не хотел никто, да и не пытался заснуть.

После полудня мы купили билеты на самолет и часа через два уже были в Ныде. Меня и Володю сразу взял под свое крыло главный геофизик экспедиции Овсянников. Наконец мы приехали в экспедицию, где нас ждали и доверили нам ответственное дело.

Кроме нас у Юры был еще один доморощенный геофизик – Женя Лобов. Вообще-то по образованию он был гидрогеологом, но под давлением обстоятельств освоил методику обработки и технику проведения ВЭЗ. Сам Юра окончил физический факультет МГУ, кафедру геофизики, но на физфаке в основном обучали погоде, так что разведочную геофизику ему пришлось изучать самостоятельно. Женя был неплохим парнем, но ему крупно не повезло: он оказался в той же лодке, что и Юра. Но все это случится позже, а пока Овсянников усадил свою гвардию в стоящий на суше баркас, достал спирт, кружки, банку консервированных персиков и сказал, что завтра будем разбираться с аппаратурой, а сегодня – отдых.

Перед вылетом в поле отряд Лурье в полном составе пригласил к себе заместитель начальника экспедиции по общим вопросам Александр Ильич Савостьянов. Жил он в поселке круглый год и занимался материальным обеспечением экспедиции. Он знал здесь всех, и все знали его. На инструктаже он сообщил нам, что был у начальника РУВД подполковника Кравцова и тот сказал ему, что, раз мы отправляемся на необжитые территории, то являемся полноправными представителями власти. А раз так, то можем требовать документы у встреченных людей. В случае непредоставления таковых или неповиновения нам дано право стрелять. От себя он добавил, что из лагерей бегут заключенные. И для них единственная возможность спастись – это напасть на геологов и добыть одежду и документы. Поэтому нам, мужчинам, выдаются охотничьи ружья и по две пачки патронов, снаряженных крупной дробью.

Не скажу, что его речь произвела на нас впечатление. Нам заранее было известно, что в экспедиции выдаются охотничьи ружья, поэтому из Москвы мы везли порох, дробь и вообще все, что требовалось для охоты. Мне досталась двустволка, остальные мужчины в отряде были вооружены одноствольными ружьями. Получив и упаковав аппаратуру, буровой станок, имущество, мы отправились на гидросамолет АН-2, который должен был перебросить нас на первую точку.

В экспедиции были разные отряды: на вездеходах, на лодках, на самолете. Самолет, да и самолетный отряд, был один, прилетал он с Каменного Носа на Ямале. Командиром этого самолета был Игорь Антропов – всегда в отглаженной форме, белой рубахе и начищенных черных ботинках, что в условиях болот и озер представлялось делом абсолютно нереальным. Когда самолет не перебазировал наш отряд, он снабжал продовольствием отряды, разбросанные по всему полуострову. Утром самолет прилетал в Ныду, где его загружал заказанным продовольствием Савостьянов, летел в отряд, разгружался и возвращался на свой аэродром. Так продолжалось до августа.

Мы стояли, как обычно, на берегу озера. Назавтра должен был прилететь самолет и перебазировать отряд на другую точку. Ночи стали темнее и длиннее. У нас были две палатки, поставленные рядом. В палатке побольше мы спали, а в палатке поменьше хранилось все наше имущество. Палатка побольше была укрыта марлевыми пологами от комаров. Четыре полога были натянуты вдоль палатки, а пятый – у входа поперек. Это было мое место. Забираешься под полог на спальный мешок, подбираешь под него края полога, уничтожаешь сотни две комаров в этом замкнутом пространстве и до утра спишь спокойно в мешке, не обращая внимания на десяток или больше комаров, оставшихся под пологом. Написал все это и удивился: неужели это было со мной?

В ночь перед перебазированием как-то не спалось. Извертевшись в спальном мешке, решил подышать воздухом и тихонько выполз из палатки, волоча за собой ружье. Было уже темно, но еще чуть светлел горизонт, и на этом фоне выделялись группы редко стоящих у палатки кустов. Дело было в лесотундре, то есть в зоне перехода от тундры к лесу. Здесь уже росли редкие кустики, примерно в рост человека, и почти исчезала мерзлота. Полежав некоторое время под крылом палатки, благо на мне был ватник, я вдруг с ужасом заметил, как над группой кустов, метрах в двухстах от меня, медленно поднимается тень, хорошо видная на светлом горизонте. Не помня себя от страха, я выстрелил в эту тень картечью сразу из двух стволов, благо ружье по инструкции было всегда заряжено. Некоторое время, ослепленный выстрелом, я ничего не видел, потом разглядел, что тени уже нет.

Разбуженные ребята выползли из палатки. Я объяснил, в чем дело, и мы заняли круговую оборону. До рассвета ничего не произошло, и отряд начал подготовку к перебазированию. Но к тем кустам никто из нас так и не подошел. Объясняется все довольно просто: а вдруг там кровь или тело? Тогда до конца сезона прощай работа, здравствуйте объясниловки, выясниловки и прочие прелести расследования. А так, мало ли чего померещилось студенту спросонья?..

Прилетел самолет – и мы уже далеко, на новой точке. Она была довольно интересной. Представьте себе железнодорожную насыпь шириной метров 30–40 и высотой в несколько метров, уходящую в обе стороны за горизонт. В геологии такая штука называется озом. В эпоху оледенения это было русло реки, которая и намыла такую насыпь. Оз порос невысокими березками и елками, среди которых росло огромное количество подберезовиков. Других грибов не было – только подберезовики. Уж мы отвели душу, поедая их в тушеном, вареном и жареном виде.

На пятый день нашего пребывания должен был прилететь самолет – привезти продукты и перебросить нас на новую точку. Но в назначенный день самолета не было. Как и на шестой, и на седьмой. Позже мы узнали, что 18 августа мы вошли в Чехословакию и все самолеты были переброшены к западной границе. Продукты у нас закончились, и питались мы только грибами. Я после этого лет пять грибы видеть не мог.

Место было какое-то неважное: ни охоты, ни рыбалки. Озеро зимой все вымерзало, поэтому, видимо, и рыбы в нем не было. Грибы внезапно исчезли, и начался натуральный голод. Женщины ослабли первыми и из палатки не выходили, лежали в спальных мешках. У нас же от голода вроде как помутилось сознание, и мы решили идти на базу, а это около 400 километров.

Чего долго думать? Взяли резиновую лодку, которую предполагали тащить волоком, попрощались с женщинами и двинулись в путь. После первого же километра лодку бросили – не было сил ее тащить. Дошли до геодезического знака, вышки, и прилегли под ней отдохнуть. Калачев сказал, что дальше не пойдет, а влезет на вышку и останется там. Когда-нибудь ведь сюда должны прийти люди, а в тундре зимой его съедят волки, с чем он категорически не согласен.

Мы не возражали, и он медленно полез вверх по лестнице. Наверху была площадка, на ней он и планировал остаться и помереть. Однако планы его были нарушены. С криком «Олень!» он упал с лестницы – ведь это животное могло всех нас спасти. На горизонте в нашу сторону медленно двигался еле заметный олень. Посовещавшись, мы решили, что Николай поползет в обход оленя, чтобы подогнать его к нам поближе. Я занял позицию для стрельбы из положения лежа, Калачев должен был наблюдать за перемещениями животного.

В это время олень щипал травку, приближаясь к нам и не подозревая, какой вызвал переполох. От нечего делать я наблюдал за Николаем. Видимо, ползти по болоту было не сахар, но он терпел. Когда олень приблизился, то, похоже, услышал шорох и пошел прямо на Николая. Тот, поняв, что зверя можно спугнуть, замер, закрыв руками голову. Не дойдя метров пяти, олень остановился, не сводя глаз с того места, где лежал Николай. Тот поднял голову, чтобы оглядеться, олень его увидел, испугался и помчался прочь. Я бабахнул вдогонку из обоих стволов, но расстояние – метров 50–70 – было для этого ружья великовато, и я решил, что толку от выстрела не будет. Однако олень вдруг присел, сбавил скорость, но потом все еще довольно быстро побежал в сторону. Калачев с диким криком по кочкам рванул за ним.

Когда я прибежал, то увидел такую картину: озеро метров сто на двести, в центре стоит олень. Володя бегает по берегу и палит в него из ружья. Олень стоит неподвижно, и, видимо, большое расстояние делает эту стрельбу бесполезной. Позже выяснилось, что я, стреляя картечью, перебил ему заднюю ногу, а холодная вода озера действовала как анестезия – уменьшала боль, но и не давала двигаться.

Подбежал Николай, и мы стали стрелять уже втроем. Палили до тех пор, пока не выяснилось, что остались патроны только с утиной дробью. Дробь эта на таком расстоянии не могла даже побеспокоить зверя, но мы уже не могли остановиться и палили этими патронами, впрочем, без всякой надежды.

Уже темнело, и надо было думать о ночлеге. Вдруг олень упал в воду и перестал шевелиться. Потом мы много раз рассуждали о том, что же произошло. С моей точки зрения, случилось следующее. Снаряжая патроны утиной дробью, мы вместо одного из пыжей использовали расплавленный парафин, который надежно предохранял порох от влаги. При выстреле этот парафин не расплавился и вместе с дробью представлял собой пулю, которая и попала в нос оленя. Нос – очень чувствительное место. Понимаю, что все это звучит довольно фантастично, но другого объяснения у меня нет.

Напомню, что все описанное здесь происходило на самом деле. Пока я обалдело смотрел на озеро, Калачев приказал Николаю раздеться и притащить оленя к берегу. Тому очень не хотелось лезть в холодную воду, однако и ослушаться он не решился. Когда он вытащил оленя на берег, мы вспомнили о брошенной резиновой лодке и дружно отправились ее искать. По дороге мы осознали, что местные волки могут мгновенно сожрать нашего оленя, и поэтому торопились, как только могли. К счастью, туша была на месте, мы ее разделали, сложили мясо в лодку и потащили ее к лагерю. По дороге Николай упал и больше не мог встать, сильно ослабел. Положив рядом с ним часть мяса (взяли лишь столько, сколько могли дотащить), мы поволокли лодку уже вдвоем. Всю ночь в лагере горел костер, мы варили в ведре мясо и пили мясной бульон.

Самолет появился на девятнадцатый день, когда мы уже доедали оленя. Игорь Антропов сказал, что прилетел на свой страх и риск, поскольку объявили штормовое предупреждение и ближайшие полторы недели ожидались нелетными. Также он сказал, что времени нет и, прихватив свои вещи и оставив все казенное имущество, мы должны срочно улетать. Таков приказ начальника экспедиции Трофимова. Мы так и сделали – улетели, к глубокому нашему сожалению оставив палатки, имущество, аппаратуру и буровой станок.

В Ныде женщин забрали в больницу, а нам дали другого начальника – Юру Овсянникова и, добавив в отряд Женю Лобова, отправили в лодочный маршрут на двух алюминиевых лодках «Казанка» с подвесным мотором «Вихрь», поскольку надо было дорабатывать невыполненные точки. В этом маршруте было много приключений, но о них будет другой рассказ.

Уезжали мы в Москву всей экспедицией в конце сентября. Для нас, студентов, этот отъезд длился 14 дней, для остальных членов экспедиции – подольше. Обычно с утра, разбрызгивая грязь, мы мчались на вездеходах в местный аэропорт. К обеду, узнав, что самолета не будет, возвращались на базу. На четырнадцатый день такой езды мы выяснили, что на прилетающий АН-2 для экспедиции выделено всего три места: здешнему руководству нужно было в Салехард. Благородно решили, что в первую очередь улетят три студента – я, Шиморин и студент географического факультета Баду. По дороге самолет попал в снежный заряд, пилоты потеряли ориентацию и смогли выправиться, уже когда в просвете снежной пурги замелькали верхушки елок. Прилетев в Салехард, заночевали на вокзале и на следующий день отправились в Москву.