Когда мама объявила, что с завтрашнего дня меня начинают учить музыке, я страшно обрадовался. Музыка звучала в нашем доме постоянно. Недурно играла на рояле мама. Неплохо пел папа. Уверенно разыгрывал сонату Грига мой приятель Алеша. Частенько музицировали и приходившие к нам в гости знакомые, среди которых были настоящие профессиональные музыканты.

Конечно, я слушал их с удовольствием, но и с невольной завистью. Меня угнетало сознание собственной неполноценности: почему они могут, а я не могу? Эх, подойти бы к роялю, тряхнуть головой и грянуть «Полонез» Шопена…

«Полонез» был пределом моих мечтаний. Я слышал его в исполнении Григория Гинзбурга. Правда, не в концертном зале. В то время известный впоследствии пианист был только еще студентом консерватории и готовился к весенним экзаменам. Жил он у Палашевского рынка, и, проходя мимо его дома, мы с Алешей всегда останавливались, чтобы послушать музыку, доносившуюся из открытых окон.

В этой бесплатной музыке на улице было какое-то особое очарование, и она мне крепко запомнилась. Самое большое впечатление произвел на меня «Полонез» Шопена. С некоторых пор я просто бредил этой пьесой, и если уж воображал себя играющим, так непременно «Полонез».

Разумеется, все это были пустые мальчишеские мечты. Что толку думать о «Полонезе», если едва разбираешь ноты? Но теперь… О, теперь совсем другое дело! Ведь завтра я начинаю учиться всерьез.

Учительницей моей оказалась высокая немолодая женщина с длинным унылым носом. На переносице у нее стеклянным мотыльком примостилось пенсне. Конец свисавшего с него черного шнурка был приколот к карманчику накрахмаленной блузки золотой булавкой.

Учительница открыла крышку рояля и приказала мне сесть на вращающуюся табуретку. Когда я был поменьше, мне очень нравилось кружиться на этой табуретке. За это мне здорово попадало. А сейчас учительница стала сама крутить меня вместе с сиденьем и крутила до тех пор, пока не установила табуретку на должной высоте. Потом она велела мне положить руки на клавиши.

— Сейчас! — подумал я замирая. — Сейчас она поставит на пюпитр ноты.

Но никаких нот не было, и я очень расстроился. Нет, я не ждал, что передо мной появится «Полонез» Шопена — не так уж я был наивен. Но совсем ничего? Это уж слишком. В первый день я только и делал, что поднимал руку и опускал разные пальцы на одну и ту же клавишу. Учительница одной рукой больно сжимала мне локоть, другой — кисть и сердито говорила:

— Не напрягай руки! Свободней! Ты что, не понимаешь, что такое свободней? Ах нет, не так!

Это было отвратительно, и под конец я совсем скис.

В следующий раз ноты появились, но легче мне от этого не стало.

— Будешь играть вот это, — сказала учительница, раскрывая принесенный из дому сборник. — Упражнение Ганона, номер один.

И она начала играть на басах, а меня заставила повторять то же самое двумя октавами выше. Туда-сюда, туда-сюда…

Это было что-то настолько однообразное и безрадостное, что я чуть не заснул.

— Какая тоска! — думал я, изо всех сил борясь с дремотой. — Какое мученье! И когда она только уйдет?

Пальцы мои сводило, спину и плечи разламывало. Я едва дождался конца.

Уроки музыки стали для меня настоящей пыткой. Сверх того мама заставляла меня играть по два-три часа ежедневно, и я возненавидел эти занятия.

Но тут мне неслыханно повезло: я заболел корью. Ненавистные уроки прекратились сами собой, а вскоре после этого мы переехали на дачу и вернулись только к осени. Об учительнице моей никто не заговаривал, а я, сами понимаете, не спешил о ней напомнить.

Но мама вовсе не отказалась от намерения учить меня музыке. Просто ей и самой, как я понял, пришлась не по душе прежняя учительница, и скоро в доме у нас появился другой преподаватель — Сергей Алексеевич Козловский.

Он сразу мне понравился: большой, спокойный, серьезный, Все в его облике было крупно, значительно: большая голова, большие, обвисшие, как у моржа, усы, большие мягкие руки. Сквозь очки в золотой оправе глядели пытливые, доброжелательные глаза.

Я уже заранее поставил на пюпитр упражнения Ганона, но Сергей Алексеевич молча отложил их и достал свои ноты — тоненькие, всего две странички.

— Начнем лучше с этого. Послушай, как оно звучит.

И он заиграл. Нет, это был не Ганон! Какая легкая, веселая, прозрачная музыка! Большие мясистые пальцы Сергея Алексеевича отскакивали от клавиш, как мячики из целлулоида. Я улыбался во весь рот.

— Нравится? — сказал он. — Это «Шуточка» Селиванова. А теперь попробуй сам.

К своему удивлению, я довольно уверенно прочитал пьеску с листа.

— Неплохо! — пробасил Сергей Алексеевич и добавил: — Для первого раза. Только вот руки у тебя деревянные. Ну-ка, расслабь плечо. Опусти руку. Потряси кистью. Теперь играй.

И тут — не знаю уж каким образом — вместо «Шуточки» на пюпитре снова оказался Ганон. Вероятно, вид у меня был очень уж озадаченный: Сергей Алексеевич слегка улыбнулся и стал говорить о пользе ежедневных упражнений, о том, какое тонкое и сложное это искусство — музыка и как много труда, терпения и настойчивости требует оно от музыканта.

Час пролетел незаметно. Перед уходом он снова взял «Шуточку» и, отчеркнув карандашом в нотах, сказал:

— К следующему разу выучишь наизусть до сих пор.

С этого дня уроки музыки перестали быть для меня тяжелой обязанностью. «Шуточка» сделала серьезное дело. Она вернула мне утраченный было вкус к занятиям. И даже упражнения Ганона не казались мне уже такими скучными. Ведь они были необходимы для того, чтобы как следует сыграть «Шуточку» Селиванова, а там — кто знает! — может быть, и «Полонез» Шопена.

…Между прочим, Сергей Алексеевич Козловский через несколько лет стал профессором Московской консерватории.