1

Ранние сибирские бураны испортили дорогу, и «газик» полз по глубокой колее, то и дело скрежеща дифером по наледи. Степанов и Пихтачев всю дорогу молчали, каждый думал о своем.

Виталий Петрович в который раз мысленно перечитывал вчерашнее письмо от дочери. Светлана прислала его в контору: не хотела, чтобы о нем знала мать. Письмо было грустное, она изливала в нем свою душу. Жизни у них с Виктором не получилось, виноваты все понемножку, но больше всех она сама. Не исключено, писала Светлана, что ей придется вскорости вернуться в отчий дом. Просила исподволь к этой мысли подготовить маму. Недолгим было счастье у его дочери…

— Чего обком оторвал меня от дела? Будто позаседать без меня не могут! — недовольно пробурчал наконец Пихтачев, глядя на бегущие за окном, запорошенные снегом кедры.

Степанов, достав из кармана горстку кедровых орешков, сунул ему в руку и спросил:

— Скажи, ты счастлив в жизни?

Пихтачев от неожиданности заморгал глазами.

— Я-то?.. Когда как… Если на драге добро золотит, то… конечно! — ответил он, все еще не понимая вопроса.

— Нет, отвечай прямо: был когда-нибудь ты по-настоящему счастлив? — допытывался Степанов.

— Счастье не конь, хомута не наденешь, в оглобли не впряжешь. Однажды был… Когда избавился от банки с золотом — помнишь, ты потерял на Южном? — тогда и настоящим человеком себя почувствовал. А это, паря, и есть самое кристальное счастье, — ответил Пихтачев и всерьез принялся за орешки.

«И правда, каких только историй не случается в жизни…» — задумался Виталий Петрович. Живо вспомнился ему тот случай на Южном.

…Ехал тогда Степанов с гидравлической съемки золота. И упросили его старатели отвезти банку с золотишком в приисковую кассу. По дороге на прииск конь Степанова вместе с седоком провалился на реке под лед, и когда прибежал Серко на конный двор, на седле не оказалось переметных сум, а с ними и банки с золотом.

Банку долго искали всем прииском, но не нашли. Степанову грозила тюрьма, и тогда старики золотничники, достав из кубышек свое потайное золото, выложили следователю на стол другую банку, якобы найденную ими…

Хмельной Пихтачев случайно нашел в тайге степановскую банку и припрятал ее. Когда же он узнал о грозившей директору прииска расплате, он тоже принес банку — уже настоящую — следователю.

…От этого воспоминания Степанов сразу повеселел, хотя и был основательно расстроен, притом не только Светланиным письмом, но и другим обстоятельством — предвзято проведенной проверкой… Сигналом для такой проверки послужила пихтачевская история с вывозкой Варфоломея на тачке. Целый месяц комиссия обследовала комбинат — придирчиво, с явным намерением найти крамолу. Неполадки, разумеется, имелись, их никто и не скрывал, о них часто говорили коммунисты на партийных собраниях. Но устранялись неполадки не так быстро, как того хотелось бы… Возражать против этого никто не мог, и комиссия все недостатки добросовестно перечислила в своем докладе. Перед отъездом председатель областного комитета партгосконтроля Знаменский предупредил Степанова, что комитет будет слушать его на своем заседании и сделает надлежащие выводы. Степанов две недели ждал вызова, нервничал: этот орган наделен большими правами, может самостоятельно наказывать руководителей, даже отстраняет их от работы… Серьезных промахов у Степанова не было, но в назидание другим могли сделать его козлом отпущения… Успокоился Виталий Петрович после телефонного звонка Рудакова. Сергей Иванович просил его приехать на бюро обкома, чтобы доложить об итогах работы по новой экономической системе, вскользь упомянул о справке Знаменского и в заключение, смеясь, добавил:

— Привези с собой и своего друга Пихтачева! Говорят, вы с ним придумали новые формы работы товарищеского суда…

Степанов спрашивал себя: как ему теперь держаться с Сергеем Ивановичем — по-прежнему, по-приятельски, или официально, скрывая их прежнюю дружбу?.. Конечно, официально! — решил он.

— Павел Алексеевич, а ты знаешь, к кому мы едем? — доставая еще пригоршню орешков, спросил Степанов.

Пихтачев безразлично мотнул головой.

— К Рудакову, первому секретарю обкома.

Пихтачев поднял глаза, во взгляде его мелькнул живой интерес.

— Сергей Иванович, значит, в генерал-губернаторы вышел? Смотри-ка!.. Жизнь — чехарда: сегодня я через тебя прыгаю, а завтра — ты через меня.

Пихтачев был мрачен. И не потому, что боялся наказания: из партии теперь не исключают, а из начальников выгонят — он только спасибо скажет, пойдет на драгу матросом. Это куда спокойнее. Без мороки! Переживал он за Степанова: подвел директора… Ведь Виталий Петрович совсем не виноват, а спрос с него в первую очередь, такая у него должность… Что у нас за законы? Сплошное раздолье для пьяниц и бездельников. Подлец Варфоломей пьянствовал, из-за него драга простаивала и золото не добывалось, а по закону трогать его не моги! Воспитывай, разъясняй против зеленого змия… Выгнали тунеядца — так профсоюз велит забрать обратно и за вынужденный прогул оплатить: видать, ему похмелиться не на что!.. «И в обкоме все расскажу. Пусть что хотят со мной делают, а правда наша! Обратно его не возьмем»…

«Газик» скособочился и медленно остановился сразу за деревянным мостом у речки, курившейся холодной испариной у заберегов.

— Прокол! Не везет мне на этом распроклятом мосту, сгори он голубым огнем! — ругался рыжий Иван, доставая запасное колесо.

— Ездить разучился, староверский кержак, пока прав не было!.. Ты тутошный иль с Урала происходишь? — спросил Пихтачев, поглаживая затекшую ногу.

Прежде чем ответить, шофер несколько раз провел тряпкой по грязному ветровому стеклу и бросил настороженный взгляд на директора, не решаясь пока на откровенный разговор.

— Тутошный. Родился я здесь, на смолокурне. Робить начинал в леспромхозе, а потом на два года… как говорится, я тебя вижу, а ты меня нет.

Степанов молча ждал продолжения разговора, но шофер замолчал надолго, возясь с колесом.

Степанов прошел вперед и остановился у закуржавелого красавца кедра: здесь до постройки дороги был охотничий лабаз, где не раз охотился Виталий Петрович. Под кедром на засыпанном желтыми иглами снегу виднелись следы лесных обитателей. Виталий Петрович заметил следы белки и бурундука и совсем свежий — лисий. Сойдя с дороги, Степанов поднял валявшуюся в снегу кедровую шишку и отряхнул с шапки-ушанки облетевшую с ветки кухту.

— Эй, паря, глаза на сучках не оставляй! — закричал Пихтачев. — Поехали! Колесо готово.

Иван сел за руль, тронул машину и, улыбаясь, доверительно заговорил:

— Сбили меня с копылков. История, значит, со мной приключилась, как в кино, — в тюрьме два года мантулил!

— Рано познакомились с тюрьмой, — внимательней оглядев водителя, заметил Виталий Петрович.

— Раньше сядешь — раньше выйдешь, — резко переводя рычаг скорости, ответил шофер. Аккуратненько перевалив «газик» через канаву, у которой стоял дорожный знак «Осторожно: ремонтные работы», он продолжал: — Думаете, я бандит какой? Нет, просто добрый человек. Ей-богу, кино! Вот на этом самом месте три года назад и приключилось, я тогда баранку в леспромхозе крутил. Собрался я в дальний рейс, а тут, как на грех, прибежал мой напарник, просит заехать в город — гроб деду оттуда привезти. Обратно я порожняком ехал, в дороге остановили два пьяных мужика, подвезти попросили. Одного посадил в кабину, другой в кузов сел. Пошел сильный дождь, мужик изловчился, залег в гроб и крышку закрыл, чтобы, значит, не мокнуть, и храпит себе в две дырочки… Остановимся на минутку! — Он затормозил, вылез из машины, обошел ее вокруг, постукал носком сапога по задней покрышке. Потом закурил, уселся за руль и плавно тронул машину с места.

Пихтачев не выдержал и поторопил его:

— Ну, храпит мужик, а что дальше?

— Потом я еще двух баб подсадил в кузов — катайтесь, бабоньки, не жалко. Все чин по чину шло, и тут приключилась беда. Мужик-то выдрыхся, поднял крышку, просунул руку и стал вроде с приветом водить ей по воздуху — проверяет, значит, кончился ли дождик. Бабы на полном ходу как сиганут через борт машины — прямо вот в эту речку, что переехали надысь… Поломали, горемычные, руки, ноги, а у меня все внутри оборвалось, с тех пор хожу, как пустой… Ну, и за что, получается, я пострадал? За доброту свою к людям… Вот и подъезжаем! — закончил он.

Пихтачев недоверчиво покачал головой, подмигнул Степанову. Валил густой мокрый снег, порывы ветра с визгом хлопали брезентовым кузовом автомашины.

— Запуржило-то как! — вздохнул Пихтачев и, зябко поежившись, запахнул ворот полушубка.

Тайга осталась позади. Теперь шоссе обступили похожие друг на друга, как близнецы, пятиэтажные сборные коробки нового района.

Город исходил паром, оживал под солнцем.

Подъехали к двухэтажному зданию с колоннами.

— Ты, Павел Алексеевич, подожди вызова в приемной, — сказал Степанов, — а я пойду на заседание бюро, мы и так из-за дороги опоздали.

2

Виталий Петрович словно одним махом преодолел широкую лестницу и только у резной двери зала заседания перевел дух. Достал расческу, торопливо провел по волосам и оглядел длинный коридор: людей не было видно. Степанов понял, что опоздал изрядно. Но делать было нечего, и, больше не раздумывая, он открыл дверь.

Стараясь тише ступать даже по ковровой дорожке, прошел вдоль длинного полированного стола и опустился на свободный стул. Виновато улыбнувшись, легким кивком поздоровался со знакомыми членами бюро обкома — Кусковым, Знаменским, деловито придвинул к себе лежавший против него толстый блокнот с тисненой надписью: «Делегату 20-й областной конференции КПСС». Барабаня пальцами по блокноту, огляделся. И только теперь взглянул на Рудакова. Тот слегка кивнул головой.

Степанов наблюдал за ним: Сергей Иванович вел заседание бюро очень спокойно, ораторов не прерывал, хотя разговор был не из приятных: о злоупотреблениях на базе облпотребсоюза.

«Рудаков ходил по магазинам, кафе, ездил на продовольственную базу неспроста», — подумал Виталий Петрович. Он не стал слушать о процентах усушки, утруски и пересортице, шепотом попросил своего соседа — Кускова, секретаря обкома по промышленности:

— Дайте взглянуть на повестку дня! Когда будет наш вопрос?

— Вам не положено, — буркнул тот, но раскрыл свою папку и дал бумажку.

Степанов оглядел поджарого Кускова и усмехнулся: и душой-то суховат… Почти на всех заседаниях бюро, на которых присутствовал Степанов, Кусков заводил спор по поводу отдельных формулировок, отдельных слов, проявлял показную принципиальность в совершенно непринципиальных вопросах… Любил сыпать цитатами и делал это без всякой необходимости. С завидным упорством отстаивал любое свое суждение, считая его безапелляционным. В прошлом Кусков преподавал в институте, и приобретенная там привычка менторски поучать и наставлять всегда раздражала Степанова.

Вглядываясь в слепо отпечатанную страницу с повесткой дня, Виталий Петрович с трудом разбирал еле заметные буквы. Утверждение номенклатурных работников… «Номенклатура. Слово-то какое мудреное», — улыбаясь, подумал Степанов. Так, на утверждение номенклатуры он опоздал… Следующий вопрос — о злоупотреблениях на базе. За этим — о первых итогах экономической реформы на Кварцевом комбинате и персональные дела. «Значит, надолго», — подумал Степанов, возвращая бумажку Кускову.

Вопрос по Кварцевому сформулирован иначе, не так, как говорил Знаменский. Но все равно нужно быть готовым к худшему! Конечно, многое будет зависеть от Рудакова… Степанов еще раз посмотрел в его сторону.

Сергей Иванович откинулся на спинку стула и оглядывал большую, в четыре окна, комнату. Стулья вдоль стен были заняты. На обсуждение вопроса пригласили многих работников торговли и снабжения.

С заключительным словом выступал директор базы. Маленький и грузный, с большой лысой головой, он стоял в конце длинного стола и, уперев в стол руки, читал лежащие перед ним страницы. Рудаков слушал невнимательно, просматривал справку орготдела обкома по этому вопросу.

Деловая справка занимала шесть страниц. Чтобы ознакомиться с ней, потребовалось всего десять минут. А обсуждение вопроса длилось уже час. «Безбожно тратим время на то, чтобы затуманить ясный вопрос…» — думал Рудаков. Он взял папку с опросными материалами и подписал несколько завизированных членами бюро решений обкома.

Директор базы говорил уверенно, как человек, привыкший распоряжаться. Называл цифры и фамилии, знакомые по справке, приводил лишь положительные примеры работы базы, всячески увиливая от разговора о хищениях.

В комнате было душно. Рудаков подошел к окну и открыл форточку. Но Кусков испугался морозного воздуха. Пришлось форточку опять прикрыть.

Прошло тридцать минут, а перед директором базы лежала стопка еще не перевернутых страниц. Кусков, взглянув на ручные часы, показал на них пальцем Рудакову. Тот кивнул головой и обратился к выступающему:

— Время ваше давно истекло.

— Мне нужно еще минут пять, — перебирая листки, недовольно ответил директор. Он не любил, когда его перебивали.

— Думаю, что вам уже достаточно. Тем более что вы не помогаете нам разобраться с делами базы, а всячески мешаете этому, — сказал Рудаков и обвел взглядом членов бюро обкома.

— Но проценты выполнения у меня хорошие!.. — защищался докладчик.

— Имейте совесть, — тяжело закашлявшись, перебил его председатель облисполкома Попов, высокий седеющий блондин со светлыми глазами и вежливой, чуть печальной улыбкой, — и не тычьте нам свои проценты! — И, уже обращаясь к Рудакову, продолжал: — Работа милиции определяется теперь процентом преступлений в области, районе, участке, и, чтобы не повышать этот процент, кое-где перестали бороться с преступниками… Работа больниц оценивается процентом смертности, и, чтобы не увеличивать этот процент, кое-где тяжелых больных сплавляют из больницы, вместо того чтобы лечить их до конца… Работа педагога оценивается по процентам успеваемости его учеников, и поэтому учитель нередко ставит лодырю положительные оценки… На нашей базе воруют тоже в соответствии с процентами! Я спрашиваю: кому нужны такие проценты, такая оценка работы по процентам?

— Я прошу мне верить… — пытался было возразить директор, но Рудаков попросил его сесть.

Знаменский выступил с разгромной речью, во время которой Рудаков думал: как следует решать этот вопрос? Он, как всегда, выбирал позицию: с кем и против кого воевать? Партийная позиция — выявлять и устранять недостатки. Позиция, выбранная директором базы, — скрывать недостатки и сохранять их!

— Может, ограничимся строгим взысканием? Человек пережил, понял ошибки, — сказал второй секретарь обкома, Кусков.

— Пережил — да, понял — нет. Он умышленно мешал нам найти истину. Мы очень хотели бы ему верить, но он больше не заслуживает доверия. С предложением орготдела знакомы все члены бюро? У кого есть другие предложения? Нет? Решение принято. — Рудаков объявил трехминутный перерыв.

Приглашенные на первый вопрос покинули комнату. Последним, волоча толстый портфель, медленно вышел бывший директор базы.

Рудаков подошел к Степанову, крепко пожал ему руку.

— Выглядишь ты, Виталий Петрович, по-прежнему молодцом. Только все тучнеешь… Больше занимайся гимнастикой! — улыбнулся Сергей Иванович.

— Вы знакомы? — заинтересовался Кусков.

— Лет пятнадцать назад на одном руднике вместе работали. Ты, Виталий Петрович, если не занят, подожди меня, ладно?.. Продолжим заседание! Приглашайте товарищей! — попросил Рудаков и вернулся на свое место.

3

В комнату вошли инструкторы обкома и комитета партгосконтроля, секретарь партийного комитета Кварцевого рудника Столбов и Пихтачев. Фрол и Павел Алексеевич сели рядом со Степановым.

Рудаков встал.

— Слушаем вопрос о работе Кварцевого комбината. Я бы просил разбить его на два раздела: первый — информация директора об опыте работы в новых условиях, второй — о недостатках в работе комбината, выявленных областным партгосконтролем. Прошу, Виталий Петрович, уложиться в тридцать минут.

Степанов подробно доложил об экономическом эксперименте, который оздоровляет и производство, и людей, в нем занятых. Примеров привел много: рост золотодобычи без увеличения числа людей; за короткий срок удвоение фонда предприятия; строительство новых производственных объектов и жилья; рост зарплаты на одну треть и производительности труда почти наполовину; обострение чувства ответственности за выполняемое дело; снижение производственных затрат за счет экономии; премии лучшим рабочим. Рассказал о новой стоимости пол-литра водки для прогульщика Ивана…

Дотошные, придирчивые вопросы сыпались один за другим. Эксперимент был слишком смел, глубина его многими не воспринималась всерьез: просто, мол, очередной «почин». Но после обсуждения уже всякому стало ясно, что по-старому работать теперь не может ни одно предприятие области…

— Какие вопросы предстоит решать в первую очередь? — спросил Рудаков.

— Материальное снабжение предприятий. Мы составили заявку на запасные части к экскаваторам и самосвалам на триста тысяч рублей, подсчитали точно по нормам. Фонд министерство спустило территориальному управлению лишь на сто тысяч, а получили мы их всего на сорок пять. Механизмы простаивают, мы имеем резервы, — ответил Степанов.

Столбов поднял руку:

— Хочу добавить про горный цех: если, скажем, на сборочном конвейере нет детали — конвейер останавливают, объявляется аврал. В горном цехе половина экскаваторов и самосвалов в простое, так аврал с другой стороны — загоняем работающее оборудование, как лошадь, пока она не остановится, даже профилактику машине делать нельзя.

— Еще один пример — обогатительная фабрика, вы были на ней, — сказал Степанов, обращаясь к Рудакову, — там проложено около четырехсот километров разных труб, из них ежегодно нужно менять хотя бы десять процентов. Вы же помните, кое-где и вода брызжет, и воздух свистит, а годовой фонд на трубы спустили лишь на два километра. За последнее время увеличился простой фабрики.

— Да что тут говорить! — закричал с места Пихтачев. — Зато комиссий всяких проверяльных на комбинат повадилось, все мероприятия сочиняют, нас, дураков, поучают, а директору каждый раз грозятся голову снести. А я так думаю: дали бы нам что положено по нормам для производства и сидели бы эти комиссии дома, сами бы делом занимались и нам бы не мешали работать. А кулаком стучать — ума много не требуется и делу от этого проку нет.

— Возмутительно, что он говорит!

— Говорю, что думаю, — отмахнулся Пихтачев.

— Виталий Петрович, отложи в сторону свой отпечатанный текст и ответь нам как коммунист: удовлетворяет тебя лично работа комбината? И хорошо ли ты руководишь им? — предложил Рудаков.

Члены бюро переглянулись. Кусков неодобрительно покачал головой: что это еще за новшества?

Степанов отодвинул от себя папку с докладом и, волнуясь, начал:

— Я поставлен в трудное положение… Обычно докладчик говорит о перевыполнении плана, перечисляет премии и награды, присужденные коллективу, и под конец, когда истекает регламент, бросает два-три слова о недостатках, на них всегда не хватает времени… Удовлетворяет ли меня работа комбината? Нет! Почему? Все еще низок, по сравнению с зарубежными фабриками, процент извлечения золота. Плохо используется богатая техника. У нас подчас нарушаются правила техники безопасности. Правда, в последнее время положение резко улучшилось, но еще многое предстоит сделать и в новых условиях… Есть случаи пьянки, прогулов… Ответ на второй вопрос напрашивается сам: руковожу плохо. — Степанов замолчал, ожидая вопросов.

— Тактика, ничего не скажешь, — криво усмехнулся Кусков.

— О людях мало заботитесь, товарищ Степанов, — сказал председатель облисполкома. — Долго строили, а построив новое помещение для столовой на обогатительной фабрике, как использовали?.. А ведь в старой столовой теснота, рабочие не успевают пообедать!

— Министерство продолжает менять планы. Пришлось временно занять помещение под фабричные нужды. Все подчиняем производству, — ответил Степанов, взглянув на Рудакова.

— У нас производство расширяется не ради производства, а ради блага человека, — заметил Попов.

Рудаков внимательно изучал членов бюро обкома: ведь ему предстояло работать с ними. У него уже сложилось мнение о Кускове — этот сухарь случайно попал на партийную работу. Заинтересовал Сергея Ивановича Попов, человек с трудной судьбой. Сергей Иванович узнал, что десятилетним мальчонкой Попов покинул нищий крестьянский двор отца: нужно было самому добывать пропитание, чтобы не протянуть ноги. Подпасок, дорожный рабочий, слесарь, боец Красной Армии в гражданскую войну, комсомолец, трижды раненный, награжденный за храбрость личным оружием… Потом — рабфак, в ленинский призыв передача из комсомола в партию, двадцатитысячник, партийная работа на столичном заводе. По мобилизации ЦК ВКП(б) Попова направляют в Забайкалье, где он руководит крупным партийным комитетом, затем в Ленинграде возглавляет райком. А в 1935 году его арестовывают, как врага народа. Два года ожидания в тюрьме, когда он прислушивался к каждому шороху за дверью. И лагерь. Потом реабилитация. Опять завод, опять война, опять ранения. Всегда он жил для людей… Сотрудники любили его за человечность, обращались к нему как к отцу родному.

— Недавно, — продолжал Попов, — я по поручению обкома проверял жалобу, был у вас на комбинате и не смог попасть к вам на прием. Вопрос-то невелик: о квартире пенсионеру, проработавшему четверть века на золотых приисках. А ведь не решен до сих пор. Это как понять? Мировых масштабов достигли, как говорят — бога за бороду схватили, так нечего церемониться с «винтиками»?..

— Пенсионер этот ни дня у нас не работал, а с жильем пока туго. Я не знал, что были вы, секретарь не доложила, — смущенно оправдывался Степанов.

— А я не назвался, пытался пройти в общем порядке… Один раз вы заседали, в другой — совещались да еще куда-то выезжали с комбината…

— Вызывают каждый день. И обязательно — директора, любой инструктор обижается, если к нему приедет не директор. Прямо кровная обида! А от этого страдает дело, — вздохнул Степанов.

— В том-то наша и беда: утрясаем, обсуждаем, ставим вопросы… а вот проявить о человеке заботу… порою недостает времени! Я столкнулся на комбинате с равнодушием ряда руководителей. А инженер, работающий спустя рукава, подчас наносит нам вред, который невозможно даже подсчитать. Конечно, за все это нужно спрашивать, Сергей Иванович, и с партийного комитета, не только с директора, — закончил Попов и тяжело, о присвистом закашлялся.

Рудаков вглядывался в лица присутствующих: все внимательно слушали, забыв о духоте, о времени. И пожалуй, внимательнее всех слушал Знаменский. Рудаков поймал себя на том, что все время почему-то наблюдает именно за ним. Знаменский для Сергея Ивановича оставался еще загадкой. Сейчас Сергей Иванович видел перед собою его лысую, яйцевидную голову с редким белым пушком, посаженную на длинную морщинистую шею, которая все время поворачивалась то вправо, то влево, словно у попавшего в туман гусака.

И вот Знаменский поднялся, заговорил:

— Товарищ Степанов в своем докладе, если это можно назвать докладом, пытался убедить нас, что для выполнения плана хороши все средства, включая разорение рабочей столовой. А по-моему, за этой якобы мелочью, каковой считает ее, по-видимому, директор, встает крупная проблема: выполнять план любыми средствами или только рациональными? Товарищ Степанов говорил, что по валовой продукции комбинат всегда выполнял план. Но бывали месяцы, когда план по золоту не дотягивали и валовка выполнялась за счет подсобных цехов — например, лесозаготовок. Валовка — ширма для нерадивых.

— План всегда считался и считается сейчас по валовой продукции, — бросил реплику Степанов.

— И очень плохо! — воскликнул Знаменский. — Комитет партгосконтроля проверил, сколько на вашем комбинате работают буровые станки, экскаваторы, бульдозеры. Всего десять часов в сутки! А вы каждый год составляете заявки на новые импортные станки! Что Плюшкин: он собирал старые подошвы, бабьи тряпки, железные гвозди и глиняные черепки… а вы беспардонно обираете государственную казну! Как вы можете спать спокойно? Или партийная совесть с вами только с девяти утра и до пяти вечера?..

Степанов, опустив голову, вычерчивал шариковой ручкой какую-то замысловатую геометрическую фигуру на одном из листков своего доклада. Ему не нравилось выступление Знаменского, оно было претенциозным, чувствовалось желание «заработать капитал», но многое из того, о чем говорил Знаменский, заставляло задуматься.

И Степанов думал о том, что еще недавно он ничего не знал, кроме процентов выполнения плана! Процентами оценивало начальство его работу, по процентам мерил он и своих подчиненных. Процент был идол, ему поклонялись. Теперь все меняется. Партийные органы интересуются природой каждой, цифры, спрашивают: почему она такая, а не другая, почему так, а не эдак? На все эти «почему» ответить трудно. Степанов признавался себе, что ему чего-то не хватает как руководителю, что-то теперь нужно менять и в себе, а что — он пока не представлял этого ясно.

— Что скажет секретарь парткома?

Столбов поднялся. Помолчал, собирался с мыслями.

— Скрывать не буду: еще недавно выколачивали план любыми средствами. Потому что только процентами совнархоз оценивал работу комбината. Мы больше штурмовали, чем работали с людьми. Новая реформа заставляет и партком разворачиваться, налегать на воспитание людей в борьбе за коммунистический труд. Все вопросы жизни рабочего человека теперь обсуждаются сообща в бригадах: уволить с работы, наказать ли за провинность, премировать за доброе дело, как устранить брак, бесхозяйственность. Обсуждаем сообща, почему понравилась книга или музыка, помогаем в учебе друг другу. К примеру, нанимается к нам человек — перед всей бригадой рассказывает о себе, о семье, о прошлой жизни, ну, бригада и решает, оказать ли доверие человеку, просить за него начальство или не стоит. Словом, один за всех и все за одного. С начальства стали спрашивать строже. Бывший начальник обогатительной фабрики Иванов в своей конторке либо спал, либо шумел непотребно. А в речи его всего два слова, повторенные тысячу раз: «я» да «я», «давай!» да «давай!». Собрали мы партком, ребята у нас правильные, отлупили его запросто, все черным по белому расписали, у этого попугая перья повыдергали и к флотмашине поставили, там дремать не станешь, — широко улыбаясь, рассказывал Столбов.

В комнате повеселело, Кусков громко бросил:

— Молодцы! Вот что значит партийные работники!

Рудаков не оставил без внимания эту реплику:

— Не нужно, товарищ Кусков, противопоставлять партийных работников хозяйственным, советским и другим. Нет такой у нас пожизненной специальности «партийный работник»: сегодня тебя избрали в партийный орган — ты партийный работник, а завтра в советский — ты советский работник. Все мы работники партии, партия руководит всем, она за все в ответе… А вот расскажите, товарищ Столбов, какие это такие у вас новые формы товарищеского суда появились?

— Самосуд, — бросил Знаменский.

Кусков согласно качнул головой.

— Наша недоработка: не до всего руки доходят, — уклончиво ответил Столбов.

Теперь решил выступить Пихтачев:

— Я без дипломатии скажу. Законы наши против пьяниц и бездельников никудышные. Прогульщика надобно под зад коленкой, а суд с профсоюзом велят его, как в детсаду, воспитывать и поучать: пить, дяденька, плохо, а работать — хорошо. Когда без счета работали, мы терпели такое вежливое отношение, а теперь не можем — экономика не велит, ясно? Старая байка «золото мыть — голосом выть» устарела. Нам велят принять Варфоломея, а мы решили взад пятки не ходить. А что на тачке в разрез вывезли, не урон ему, а польза — пополоскал одежонку.

— Нужно наказать Пихтачева за одни такие разговоры! — возмутился Кусков.

— Известно — покатись под откос, а за пеньками дело не станет, — огрызнулся Павел Алексеевич и сел на стул.

— Товарищ Пихтачев, с партийными органами следует разговаривать на «вы», — назидательно заметил Кусков.

— Понимаем, нам тоже не два по третьему годку, — буркнул Пихтачев.

— Эх, Павел Алексеевич, давно тебя знаю, а смотрю — все такой же партизан… — Рудаков покачал головой.

В разговор вмешался Попов:

— По закону — незаконно, а по-человечески их можно понять. Нахлебников кормить кому охота!

Рудаков задумался. По форме следует в протоколе заседания бюро обкома обсудить факт самосуда, предложить наказать виновных, устроить обсуждение на парткоме комбината… Но он решил иначе. Обратись к Степанову и Столбову, сказал:

— Отрегулируйте вместе с райкомом партии этот конфликт на месте и впредь не допускайте подобных глупостей!

— Сергей Иванович, следует записать в протокол заседания бюро, дать оценку и наказать виновных! — предложил Знаменский.

— Не всякий раз, увидев метлу, надо искать ведьму, — заметил Рудаков.

Все рассмеялись, и лишь Кусков, видимо, боясь, что ему когда-нибудь, где-нибудь, кем-нибудь может быть предъявлено обвинение в либерализме, возразил:

— Местная партийная организация не поймет нас.

— Наши коммунисты поймут, что им оказано доверие самим решать подобные дела, — заметил Столбов.

— И все же я остаюсь при своем мнении, — заявил Кусков.

— Понятно. Кто еще возражает? — спросил Рудаков и посмотрел на Знаменского.

— Я снимаю свое предложение, — ответил тот.

— Теперь о резолюции, что подготовил наш промышленный отдел. Ее следует переработать: не громить, а помочь руднику, отметить положительные итоги экономического эксперимента. В связи с этими итогами ряд вопросов нужно записать в адрес министерства, поставить перед ЦК — это должен сделать обком, мы с вами. Согласны?

Члены бюро поддержали Рудакова. Но Кусков уточнил:

— А как с взысканием Степанову? Он же директор.

Рудаков невольно вспомнил о Северцеве… Это Кусков виноват в том, что того выжили из области. Деловую принципиальность Северцева Кусков, как говорили, почему-то принимал за личное неуважение к своей персоне и бесконечно придирался к нему, укоряя даже в моральной неустойчивости, разводе с женой и связи с другой женщиной. «Зря потеряли ценного работника…» — с горечью подумал Рудаков.

— Партбилет у всех одного размера. Что вы предлагаете?

— Ну, выговор… Можно без занесения в учетную карточку, но записать нужно: ведь товарищ Степанов сам признался, что руководит комбинатом плохо, одним планом занимается.

Рудаков пожал плечами.

— Наше поколение всю жизнь боролось за план… — возбужденно заговорил он. — Мы были счастливы, когда он выполнялся! Боялись, когда он срывался. С меня спрашивали план, и я требовал: кровь из носу, а чтобы план был!.. Мы воспитывались на директивном «даешь план!», и у нас не было времени подумать: как даем?.. Сейчас наша жизнь во многом изменилась. Команда уступает место расчету. Мы стали по-хозяйски заниматься и техникой, и экономикой… Мы долго не доверяли друг другу, мы даже не доверяли самим себе. Старые привычки живучи, они сидят в нас, их нужно преодолевать. Но только не выговорами! Новые времена — новые песни. Этим песням надо учиться! А критиканством, заклинаниями экономику не сдвинуть…

Степанов вышел с заседания по-хорошему растревоженный, он понял: ожидают, что он будет работать лучше, чем до сих пор…

Пихтачев воспринял решение бюро обкома по-своему.

— Откричались от партийного начальства — и по домам! — объявил он.

Столбов показал ему кулак, но Пихтачев быстро нашелся:

— Не шебарши, паря! Лучше покажи его, кулак-то свой, этому, босому на голову…

Открылась дверь. Сергей Иванович, натягивая на плечи пальто, заканчивал какой-то разговор с Поповым. Оба выглядели озабоченными.

— Виталий Петрович, — на ходу обратился Рудаков к Степанову, — должен извиниться перед тобой! Думал пригласить после бюро к себе на чаек, но придется перенести встречу: едем вместе с председателем облисполкома на завод горного оборудования. Там какая-то авария…

— Хочу поблагодарить тебя: если бы не ты, была бы мне прописана ижица, то есть резолюция, — сказал Степанов, пожимая руку Рудакову.

— Разве в ней дело? Знаешь, что сказал о резолюциях Маяковский? Резолюция — что покойник: пока выносят — все волнуются, а вынесут — все забудут. Будь здоров, не исчезай надолго! — Уже с порога Рудаков помахал ему рукой.