В прокуренной избе Дымова гуляли — пропивали самородок. Клубы сизого дыма висели под низким потолком, медленно кружились вокруг беленой русской печи; дым затуманил и огромный, почерневший от времени киот с мерцающей лампадкой.

За столом, заставленным тарелками с едой и полными стаканами вина, сидели по-праздничному одетые Прохор Дымов, Захарыч, Михайла и завхоз артели Филипп Краснов.

Захарыч играл на баяне, склонив набок седую голову и покачиваясь в такт музыке. На нем белела гладкая косоворотка с вылезшей из-под рукавов матросской тельняшкой. Краснов, в черном жилете и широченных плисовых штанах, вытаращив злые глазки, энергично дирижировал руками и срывающимся голосом орал:

Краснову визгливо подтягивал Дымов:

Баян замолк, песня замерла. Дымов рыгнул и сказал:

— Завидки берут, как смотрю на твои сиреневые портки. Вторых таких на Южном не сыщешь. Одно слово — Пижон.

Краснов ухмыльнулся, он не забыл историю прозвища.

Давным-давно, пробираясь в южную тайгу, Краснов по дороге загулял, да так, что не смог расплатиться с целовальником. Тот, большой шутник, приказал: «Снимай рубаху и портки, сейчас лето — не замерзнешь. А чтобы девки не пугались, дарю тебе мешок, наряжайся и помни мою доброту». Краснову делать было нечего, разрезал по углам мучной мешок, просунул в дырки ноги, подвязался на животе веревочкой и в таком виде добрел до приисков. Какой-то конторский чиновник, увидя Краснова в этом живописном наряде, назвал его пижоном, непонятное слово понравилось приискателям, да так и осталось за ним…

Дымов красуется, самодовольно поглаживает себя по груди. Михайла в голубом апаше с широко расстегнутым воротом дышит тяжело. Осовелые глаза навыкате, струйки пота проложили темные следы на рубахе. Перед ним огромная деревянная чашка с дымящимися пельменями и «аршин водки» — полторы дюжины винных стопок, выстроенных по линейке у края стола. На коленях его лежит картуз. Михайла таскает ложкой пельмени и попеременно направляет их то в рот, то — украдкой — в картуз.

Дымов подошел к нему и, хлопнув по плечу, восхищенно сказал:

— Ох, ты и жрать силен, за уши тебя не оттащишь! Триста штук пельменей как корова языком слизала.

Михайла глупо улыбнулся и громко икнул.

Дымов осмотрел стопки — больше половины было уже опустошено — и обратился к Краснову:

— Пижон, однако, он выспорит у тебя. Две трети аршина уже выпил.

— Греховодник чертов, наказал меня на четверть: теперь вижу, что допьет свой аршин, — согласился Краснов.

Михайла пытался петь. Голос был у него писклявый, бабий.

тянул он, бессмысленно выпучив глаза.

Краснов качнул головой.

— Упился, раз до гетры дошел.

К Захарычу подсел Дымов и, обняв за плечи, прошептал:

— Мы теперь фортуну крепко за хвост уцепили, ураганное золото возьмем с нашего ключика.

— Это бы куда с добром, — ответил Захарыч и заиграл плясовую.

— Только ты, Захарыч, того… — улыбаясь, сказал Дымов, водя пальцем у самого носа баяниста, — больше самородку в ручей не скидывай. Хотел один наутро сцапать?

Захарыч прекратил игру и замахнулся на обидчика баяном.

— Связался я с вами, кулачьем, на свою голову. Так мне и надо, старому дураку! — И пошел к выходу.

Раскинув руки, Дымов преградил ему дорогу.

— Не обижай, Захарыч, хозяина, пошутил я. Погоди, подойдет Алексеич, выпьем.

К Захарычу со стаканом вина подскочил Краснов.

— Куда, старина? Чё вздыбился?

фальшиво затянул он, но Захарыч резким движением руки отстранил его.

В эту минуту в избу вошел Пихтачев и, мрачно насупив брови, остановился у порога.

— Пьянствуете, щучьи дети! — вместо приветствия бросил он. Поняв, что его не слышат, с силой толкнул ногой табуретку.

— Ура! Наш Чапай пожаловал! Проходи, песни играть будем! — закричал Краснов и кинулся раздевать Пихтачева.

— Погоди, — Павел Алексеевич отвел его руку. — Зашел на огонек, рассчитывал — по делу зван, а тут у вас гулянка. Это по какому такому праву?

— День андела справляю, Павел Алексеевич. Раздевайся, дорогим гостем будешь, — упрашивал Дымов.

Пихтачев для виду немного покуражился. Потом подсел к столу, за которым, склонив тяжелую голову на локоть, дремал хмельной Михайла.

— Бражничать вздумали? Михайла аршин выпил? — строго спросил Пихтачев. — А там на артель замахнулись, меня и слушать не хотят, — с горькой обидой сообщил он. И вспылил: — Но в артели пока мы хозяева, посмотрим, чья возьмет!

— Золотые слова, Павел Алексеевич.

— Народ с тобой, как скажешь, так и будет.

— Завсегда поддёржим!

— За нашего боевого председателя, ура!

— Со свиданьицем, Алексеич. Дай бог не последнюю.

Пихтачев чокался, но пока не пил, сдерживался. Приятели наседали, и он лихо опрокинул стакан до дна. Крякнул, понюхал корочку черного хлеба и, ткнув вилкой шляпку гриба, весело скомандовал хозяину:

— Наливай! «Пить так пить», — сказал воробей и полетел к морю.

Пихтачев сразу стал центром внимания. Ему льстили, поддакивали, предупреждали малейшее желание. Все это нравилось председателю, ему было здесь хорошо. Павел Алексеевич то хвалился своей удалью, то жаловался на обиду и яростно грозил «им» — хмелея, отводил душу. Вскоре запели. Пихтачев выводил тенорком, приятели подпевали хором:

Старая песня навеяла грустные воспоминания. Помолчали. Первым пришел в себя хозяин, предложил выпить под пельмени.

— Мне все нипочем, потому — я есть председатель. Ты, Краснов, готовь для собрания угощение, я жалую из неделимого фонда артели десять… нет, пятнадцать тысяч. И посмотрим, за кого народ. Эй, гармонист, играй подгорную! — шумел Павел Алексеевич.

Но Захарыч только похрапывал на лавке. Пихтачев лихо потопал на месте подкованными сапогами, да так, что заходили половицы, и, не зная, что еще предпринять, стал будить Захарыча. Однако вдруг почувствовал, что смертельно устал, притулился рядом и вскоре, привалившись спиной к стене, уснул.

Михайлу сильно мутило, и он, внезапно сорвавшись со скамьи, выбежал на улицу, топча развязавшийся пестрый опоясок.

За столом остались хозяин и Краснов.

Гость перекрестился на икону, втянул запах ладана и винного перегара.

— Люблю божественное, страсть как люблю.

— Будет тебе прикидываться, святой отец, — заржал хозяин. И, кивнув в сторону Пихтачева, добавил: — Тоже дозрел, дрыхнет.

— А кто еще есть в избе? — спросил Краснов, поглаживая ладонью толстый рубец шрама, рассекавший его висок.

— Никого. Старуху я отправил домовничать к соседке. Заболела тут у нас одна.

— Тогда слухай. Старатели могут пойти на рудник, нужно бередить народ, помогать Пихтачеву. Понятно? Делянку свою разрабатывай тайно, возьмите с Михайлой в артели отпуск, я пособлю. Следи за Захарычем, зря взяли его с собой, боюсь — проболтается своей Наташке. За разведкой на Медвежьей тоже следи.

Дымов молча кивал головой, он давно привык с полуслова понимать своего шефа.

Еще перед первой мировой войной, скитаясь по Сибири в поисках шалого золота, Прохор Дымов забрел в южную тайгу к своему дяде Митяю, такому же золотничнику-хищнику, как и он сам. Прохор занялся разведкой золота, в одиночку рыскал по горам и долам. Ему не повезло, он не нашел ни одной золотой россыпи. Доведенный голодом до отчаяния, Прохор вернулся полуживой к дяде, который познакомил его с Красновым, служившим десятником в золотопромышленной компании.

Краснов предложил Дымову аферу: выдавать компания пустые делянки за полноценные, и тот согласился.

Прохор застолбил на маленькой таежной речке старательскую делянку, пробил на ней несколько шурфов и, получив от Краснова немного россыпного золота на «подсолку», всыпал его в пустые шурфы. Явившись к управляющему компанейскими работами американцу Смиту, он рассказал о находке богатой россыпи и предложил ее компании за большую плату. Свозил управляющего на свою делянку, при нем промыл породу из шурфа и намыл золота. Сделка состоялась, и Прохор сразу разбогател, хотя половину денег пришлось отдать за хитрую выдумку Краснову. За первой делянкой последовала вторая, третья — и деньги полились рекой. Однако вскоре афера была раскрыта. Контрольные шурфы на Прохоровых делянках все как один оказались пустыми, а рыжего Прошку заподозрили в мошенничестве. Управляющий ночью вызвал его к себе.

«Подсолил?» — осклабясь, спросил он напуганного Прошку.

Тот молча кивнул головой.

«Я тебья, мошенник, каторга могу упечь. Я — тайга царь, бог и шериф. Понимайл?»

Но американец смекнул, что на этом деле можно самому погреть руки. Пугал он Прохора только для острастки. Взяв с Прошки клятву, что тот будет молчать, управляющий велел ему расписаться в какой-то ведомости и дал сотенную на пропой.

С этой ночи Прошка был оставлен при Краснове старшим разведчиком. Теперь он только тем и занимался, что столбил пустые участки да расписывался в ведомостях.

Однажды из Петербурга приехали ревизоры: в правление компании поступил донос, что управляющий списывает десятки тысяч рублей на разведку, которой не ведет, а деньги присваивает. Прошка с Красновым, подпоив ревизоров, возили их по делянкам, показывали одни и те же участки. Прохор промывал шурфы с подсыпанным золотом, а Краснов по указанию американца одаривал ревизоров золотыми самородками, «случайно» поднятыми из шурфов «на их счастье».

Ревизоры уехали. Пустые участки скупались теперь десятками. Прошка смекнул, что это может кончиться каторгой, и решил бежать. Но его опередили.

Однажды ночью мистер Смит срочно вызвал Прошку. У него уже сидел Краснов, чем-то напуганный.

— Повезешь управляющего и меня сейчас на станцию, — распорядился Краснов. — Вызывают в Петербург с отчетом. Но об этом молчок! — И, сунув Прошке деньги, велел грузить в сани бухгалтерские книги и несколько очень тяжелых ящиков. — Подмазать в Петербурге, — объяснил он.

На станции управляющий и Краснов соли в поезд, шедший к Владивостоку, и Прошка догадался, что они решили скрыться, и ему нет смысла возвращаться на прииск. Однако не успел он отъехать от станции, как был схвачен полицией. Вскоре Прохор вместе с другими, как и он, мелкими сошками был осужден на каторжные работы.

Вернулся Дымов в южную тайгу уже после революции. Прииски были мертвы, шахтенки затоплены, рабочие бараки пусты, в них хозяйничало таежное зверье. Проведал Прохор, что в войну эти прииски скупил у компании тот же самый мистер Смит, который так удачно обворовал компанию. Узнал Дымов и странную историю исчезновения своего дяди: ушел тот однажды на работу в новую штольню американца да так и пропал с тех пор, как в воду канул. Много разных толков было, но Дымов поверил одному: перед бегством в Америку в отместку за потерю всех богатств взорвал Смит свою штольню, чтобы не досталась Советам и сохранилась для него, — ведь Колчак обещал все вернуть назад. Расчет Смита не оправдался, но и штольню никто не мог указать Дымову, вместе с дядей исчезли люди, знавшие ее местонахождение. Потом нашли трупы этих людей, река прибила их в разных местах к берегу, изуродованных зверьем, а может, и человеком — одна тайга знала эту тайну. Среди убитых не оказалось лишь дымовского дяди Митяя… Целый год рыскал по тайге Прохор в поисках той штольни, да разве найдешь ее в глухой тайге! Потом махнул рукой.

Хмельной Дымов вспомнил эту историю и спросил Краснова:

— Филя, скажи мне: взорвал штольню мериканский мистер?

— Выпил, Прошка, и помалкивай.

— Дядя Митяй там мой. Небось слышал? — Прохор прослезился.

— Не спишь, а выспишь, — прошептал Краснов, оглядываясь на Пихтачева.

Дымов отрицательно покачал головой и, подманив к себе пальцем Краснова, тоже зашептал:

— Пижон, давно хочу спросить тебя: ты приезжал сюда в тридцать втором? Мне будто шаман про тебя сказывал.

— Зря свистишь, Граф. Я приехал только в тридцать шестом и сразу в артель вступил. В таком разе ступай спать и наперед язык заглатывай.

В стекло забарабанил дождь. Завхоз, недовольно поглядев на окно, начал собираться домой.