Старик Кравченко и Наташа Дубравина подъезжали к прииску Новому.

— Слышишь, Наташа, гудки? А за поворотом, значит, саша́ будет. Слава те, господи, выбрались с этой распроклятой дорожки, что ни шаг — выбоины да колдобины, — ворчал старатель, стряхивая снег с мокрых усов.

И хотя прииска еще не было видно за пологой темной горой, порывы ветра уже доносили его шумное разноголосое дыхание, непривычно нарушавшее торжественную тишину тайги.

Степан Иванович и Наташа очень устали. Выехали они на санях по первопутку, в бездорожье и, жалея лошадь, почти весь путь, не останавливаясь, шли пешком, еле переставляя скользившие по грязи ноги. На сапоги налипла тяжелая, вязкая глина, ватные фуфайки смокли от снега.

Наташа шла позади Степана Ивановича. Присесть бы на лежащее у дороги дерево, но просить старика немного отдохнуть она не хотела. А Кравченко, слегка ссутулившийся, как всякий человек, долго проработавший под землей, все шел и шел не останавливаясь, словно и не было ему шестидесяти лет. Высокий, широкоплечий, он помахивал длинным бичом и покрикивал певучим, мягким голосом на выбившуюся из сил кобылу:

— Но-о-о, дочка! Но-о-о, милая!

Наташа глядела на этого большого, сильного человека и думала: «Очень Иван походит на отца!» И, будто услышав напевный голос Ивана, вспомнила, как делал он робкие попытки объясниться ей в любви, а она переводила все на шутку и, придумав какой-нибудь предлог, убегала. Любит ли она Ивана? Что ответить?..

Справа и слева качались длинные голые ветви осин и берез, слегка шевелились запорошенные снегом пихты и могучие разлапистые кедры, на белых в махровой изморози кустах висели алые гроздья калины.

Около дороги на мелком снегу Наташа заметила следы зайца. Они петляли вокруг деревьев, приближались к дороге, потом снова пропадали в тайге. Девушка сорвала с калинового куста ветку со спелыми ягодами.

Впереди все слышалось монотонное бульканье жидкой грязи от лошадиных копыт и бесконечный скрежет санных полозьев.

Но вот тайга поредела, показалась просека, по которой было проложено широкое и ровное автомобильное шоссе, соединяющее прииск Новый с железнодорожной станцией. Мимо часто проносились залепленные ошметками глины грузовики.

— Как на большак попали, словно из берлоги на свет выбрались! — сняв серую баранью папаху и протирая платком наголо бритую голову, сказал старик.

Проехали деревянный мост, перекинутый через горную речку с хрупкими ледяными заберегами. Темная вода дышала холодным белым паром: шла шуга.

— Не за горами ледостав, — заметил Кравченко.

Вскоре остановились перед закрытым шлагбаумом у железнодорожного переезда. Пыхтевший паровоз долго толкал длинный состав порожних вагонов.

Подъехал грузовик и остановился около саней. Разбитной шофер, оглядев Наташу, предложил:

— Батя! Грузи свою кобылу, пока она не сдохла, в мой самосвал и сам садись с дочкой, довезу мигом!

— Лишнего не болтай, паря. Не первый день по бездорожью плетемся, не шутки. Сколько осталось до Нового? — устало спросил Кравченко.

— Километра два. Ты езжай, батя. А ты, красавица, садись в кабину, прямо к заезжему дому подвезу. Не здешние? — спросил парень, открывая дверку.

— Спасибо! Дойдем и так, теперь недалеко, — строго сказала Наташа, не взглянув на парня.

Немного отдохнув в заезжем доме, Кравченко и Наташа отправились искать контору рудника.

— Меня не удивишь, я воробей стреляный, недаром ходоком послали. Может, какая новинка и есть на государственных работах супротив старательских, только труд наш завсегда и везде каторжный, — рассуждал Кравченко.

— А вы, Степан Иванович, не спешите с выводами, — посоветовала Наташа. — Посмотреть сначала надо…

— Не учи меня! — буркнул он и, испугавшись автомобильного гудка, поспешно соскочил в кювет.

— Товарищи! Вы не с Южного прииска? — окликнула их молодая девушка в форме горного инженера, спрыгнув с подножки замедлившего ход грузовика.

— С Южного, — ответила Наташа.

— Тогда давайте знакомиться! Я Екатерина Васильевна Быкова. По распоряжению начальника рудника буду сопровождать вас и давать пояснения, — радостно объявила девушка-инженер.

Кравченко мрачно, с явным недоверием оглядывал хрупкую спутницу, а Наташа приветливо трясла руку новой знакомой.

Худощавая, в длинной горняцкой шинели, она больше походила на подростка фезеушника, чем на инженера. Ее черные волосы были уложены валиком и выбивались из-под форменного берета. Она улыбалась. Большие карие глаза добро глядели на Кравченко и Наташу.

— Много слыхали о вашем Новом, да повидать не довелось. А ты, Катерина Васильевна, сама-то горняцкое дело знаешь? — неласково спросил Степан Иванович.

— Зовите меня просто Катей, — смущенно попросила девушка. И добавила настороженно: — Я еще молодой специалист, но кое в чем разбираюсь; приехала из института перед отъездом Степанова к вам. Как поживают Виталий Петрович и Лидия Андреевна? — спросила Быкова Наташу.

— Ничего, привыкают, — сухо ответил за Наташу Кравченко.

Быковой не раз приходилось встречаться с недоверием — не потому ли, что она имела далеко не внушительный вид и редкую для девушки специальность? Вот и этот старик ей не верит.

Еще в институте шли горячие споры о том, чем будут заниматься девушки по окончании его. «Известное дело, девчата! Какие же вы горняки? Многие из вас выйдут замуж и не будут вообще работать, — смеялись ребята. — А кому не удастся найти «опору», окопаются в конторах и будут проклинать свою специальность: «Ах, почему я не медик, не агроном, не педагог?»

Катя вспомнила и первый разговор со Степановым, тогда главным инженером прииска. Она с путевкой приехала сюда, на Новый, и явилась к начальству.

— Будете работать диспетчером, эта работа по вас, — скептически осматривая ее, заявил Степанов. — А в шахте даже старые горняки иногда не выдерживают, не девичье это дело.

— Я настаиваю на том, чтобы мне дали работу рудничного геолога, как указано в путевке. Я комсомолка и работы не страшусь, — твердо заявила Катя.

— Эта должность не для вас. Еще могу назначить в технический отдел проектировщиком. Согласны?

— Нет, и меня обижает ваше недоверие. Так еще в институте рассуждали наши ребята. Ужасно остроумно, правда?

Степанов сказал тогда, что институтские ребята в принципе были правы, что в горном цехе не детский сад — там добывают золото.

Катя настаивала на своем, и Степанов, объявив, что у нее сварливый характер, все же согласился с ней… И вот опять тот же разговор, те же сомнения.

Наташе было неудобно перед Катей за явное недоверие своего спутника к молодому инженеру, и она переспросила:

— Значит, знаете нашего начальника?

Быкова оживилась и сказала, что Степанова знают и помнят на Новом все жители. Да и как забыть, скажем, такое. Здесь раньше было тяжело с водой, потому что отходы с рудничной фабрики сбрасывались прямо в реку, и от вредных кислот гибла рыба, падал скот, частенько болели люди. Степанов на свой риск построил очистительную установку и проверил ее работу на себе — выпил стакан очищенной от кислот воды и… сильно отравился. Долго болел, еще дольше лечился и, выздоровев, опять взялся за эту установку. Когда неполадки были устранены, он вторично, к ужасу жены и друзей, повторил на себе тот же опыт. На этот раз все обошлось благополучно.

Потом разговор перешел на приисковые темы.

— Почему наш Новый зовется прииском, я и сама не знаю. По-настоящему его нужно называть рудником. Но раньше здесь рудника не было, так по старинке и остался прииском, — объяснила Быкова.

Прошли мимо большого двухэтажного кирпичного дома с белыми колоннами у входа и вывеской «Школа фабрично-заводского ученичества». Потом миновали круглое трехэтажное здание с широкой каменной лестницей — Дворец культуры. Перед ним угадывались покрытые снегом газоны, а вдаль, в сторону курившейся реки, убегала березовая аллея.

— У нас здесь летом очень хорошо: река рядом, озеро, водная станция, стадион! — увлеченно говорила Катя.

— Ты, дочка, лучше скажи: что это за махина? А про стадион в другой раз расскажешь, это игрушки! — ворчливо перебил Кравченко, кивая на огромное кирпичное здание с плоской крышей, за которым возвышалась пирамидальная башня.

— Это рудосортировка и копер главной шахты. Мы везде побываем. А сейчас пойдем в бытовой комбинат и оттуда в наше метро.

— Ты, дочка, чай, не в Москве, — язвительно напомнил Кравченко, разглаживая усы.

— А метро у нас не хуже московского! — засмеялась Катя, лукаво и доброжелательно поглядывая на старика.

В конце ровной улицы шагали стройные опоры подвесной канатной дороги, ее обступали серые терриконики пустой породы с задранными хоботами эстакад. Катя с гостями пришла в светлое здание бытового комбината.

— Зайдите вон в ту комнату. Переодевайтесь быстрей, я буду ждать вас, — сказала старику Катя.

Кравченко вошел в большое теплое помещение с длинными шкафами и диванами. Здесь никого не было, и он остановился у окна, не зная, что делать. На улице повалил густой снег, стекло мгновенно покрылось белыми хлопьями, и в комнате потемнело, будто кто-то задернул на окнах занавески.

Открылась дверь из душевой, и вошла пожилая уборщица с подоткнутым подолом и мокрой тряпкой в руках.

— Здравствуй, батя! — приветствовала она гостя. — Чей будешь? Что-то не признаю тебя.

Кравченко виновато посмотрел на пол, на свои грязные следы.

— Здравствуй, мамаша! Я с Южного, делегат. Скажи — где тут у вас разоблакаются?

— Иди вот к этому шкафчику. Тут есть чистая дежурная одева. А свою сложи в шкаф. Поднимешься из шахты — не забудь помыться в душевой, — заботливо наставляла женщина.

Кравченко переоделся и, накинув на плечи новую брезентовую шахтерку, направился к выходу.

«Забавно посмотреть, как у них тут», — думал старик.

У двери его встретила Катя, тоже в брезентовом шахтерском костюме и в фибровой каске.

— Наташа уже ждет, пойдемте скорее.

И они пошли длинным коридором, мимо дверей, на которых Кравченко читал надписи: «Медпункт», «Буфет», «Красный уголок», «Табельная». У открытой двери с надписью «Ламповая» Катя остановилась и, получив три карбидные лампы, передала гостям.

Наташа в шахтерской спецовке стояла у клети и о чем-то оживленно беседовала с молоденькой стволовой.

— Заходите! — скомандовала стволовая и, закрыв за ними железную дверку клети, звонком дала сигнал к спуску.

Кравченко едва успел взглянуть на серый бетонированный ствол шахты, как они — сначала медленно, а потом быстрее — стали опускаться и нырнули в темноту…

В библиотеке недавно отремонтированного клуба людно. Пожилые старатели заняли стулья за длинным столом, вокруг сгрудились молодые люди — все жадно слушали Степана Ивановича и Наташу.

— Спустились мы в клети до шахтного двора, и я, братцы, зенкам своим не поверил. Право слово, не поверил! — говорил Степан Иванович. — Молодая инженерша Катерина объявила, что мы в метро на пассажирской станции. Огляделся я по сторонам и обмер. Гранитные стены разными цветами отливают, а под потолком вместо лампочек стеклянные трубки — светом так и бьют.

— Небось перья от жар-птицы? — усмехнулся Филипп Краснов.

— Лампы дневного света! — солидно пояснил Степан Иванович, не взглянув на него. — Главный откаточный штрек широкий такой и ровный — ну, как есть московское метро! По рельсовым путям туда и обратно груженые составы шмыгают, перезваниваются между собой, и сирены рычат. А людей не видать, за них машины дело делают.

— Вот так бобовина, чудеса в решете! — изумлялся дядя Кузя, которого недавно назначили сторожем магазина. Он проковылял на свой культяпке к окну и по-хозяйски открыл форточку, в комнате было угарно от свежей, плохо просохшей краски.

— Собрался я идти в забой, а инженерша говорит: «У нас не ходят, а ездят! Сейчас подойдет состав с пассажирским вагоном». Ждем, значит, поезда, а я все смотрю, братцы, на лампы на эти и думаю: «Тут вроде само солнце под землю спустилось, чтобы светить, значит, горнякам». Правильное это дело!..

Рассказчик заметно волновался. Часто протирал платком гладко выбритую голову, теребил усы, заикался и растерянно поглядывал на стариков — дескать, извините, говорю, может, не то, что надо, но другого сказать не могу.

— Подошел состав порожняка, — продолжал Степан Иванович. — Рядом с электровозом и вправду вагончик со скамейками для горняков. В нем и поехали. Против того места, где красный сигнал: «Берегись электровоза!» — мы остановились. Состав пошел на погрузку, значит, а мы с Наташей и инженершей — к забою. Смотрю, девчата мои по деревянному настилу под ручку, как по тротуару, разгуливают! Дошли до выработки, и Катя гуторит: «Вот здесь нам потребуется, значит, физическая сила, чтобы подняться по лестнице. Больше нигде, объясняет, она не нужна: все делают за человека машины!»

Степан Иванович выдержал маленькую паузу и принужденно откашлялся. Молодые старатели не сводили с него горящих, пытливых глаз, старики ехидно ухмылялись: «Мели, Емеля, твоя неделя».

— Поднялись мы в камеру. Огромная, как пещера. Там темновато и буровые молотки тарахтят… Ну, теперь ты, Наташа, а я покурю, — попросил Кравченко сидевшую рядом девушку и, встав из-за стола, отошел к открытой форточке; он понял настроение стариков.

— Мы вошли в очистную камеру, — начала Наташа. — Как нам рассказала Екатерина Васильевна, они разбуровали эту пещеру. — Как бы ища подтверждения сказанному, девушка бросила взгляд в сторону Степана Ивановича. — А отбитую руду складировали. И вот их камера, как магазин товарами, заполнялась рудой — ее выдавали на фабрику…

Степан Иванович, слушая Наташу, подумал о Кате: «Хорошо знает наше горняцкое дело. В своей артели горным профессором слыву, а там у девчонки уроки брал». И он снова пережил все увиденное.

…К камере на четырех буровых молотках работает низкорослый парнишка. Молотки, как жерла орудий, лежат на салазках-лафетах и сжатым воздухом автоматически приводятся в движение.

По команде Кати бурильщик поочередно перекрыл рычажком воздух, остановил все молотки. Сразу стало тише, и звон в ушах прекратился.

— Запыленность воздуха замеряли? — спросила Катя.

— Проверяли. А, в общем-то, зачем? — иронически бросил парень. — Какая пыль при мокром бурении? Десять лет рудник работает, и заболеваний не было, — немного рисуясь перед гостями, рассуждал паренек.

— Это правда, — согласилась Катя, — но у нас работает опытная станция по предупреждению этих заболеваний, люди о нас заботятся…

— Делать им нечего. Настоящему горняку все нипочем, а то — пыль! — фыркнул бурильщик и задорно поглядел на красивую гостью.

Независимое и задиристое поведение бурильщика раздражало Кравченко.

— Гляжу я на тебя, сынок, тяжелая у тебя работа, даже не покуришь. И почему ты бурильщиком зовешься, невдомек мне, ведь ты молотка за всю смену в руках не держал!

— Бурильщик — старомодно, жизнь обогнала название. Я командир буровой батареи! — смеясь, ответил паренек.

«Завидуешь ты ему, Степан Иванович, — укорил себя старик, — завидуешь, что не видал он, как через золото слезы льются. Жизнь у него простая: небось семилетку окончил, после — школа фабрично-заводского ученичества, а теперь на четырех буровых молотках один работает. Вот тебе и весь приискатель. Обидно тебе, старик, что поспешил ты родиться и зря ушло твое золотое время, молодые годы…»

Думы Кравченко прервал голос Наташи:

— Правда, Степан Иванович, там настоящий горняцкий университет? Скоро и мы на Южном прииске так жить и работать будем!

Степан Иванович молча кивнул головой. Верно говорит Наташа, артель отжила свой век. Только государству под силу сделать Южный похожим на Новый. Но что же будет делать он, Степан Иванович Кравченко, на руднике? Найдется ли ему-то подходящая работа? Эта мысль теперь неотступно мучила старика.

Неожиданно в коридоре громко заиграла гармошка, и высокий, приятный тенор затянул частушку:

— Тише, Васька!

— Замолчи, Егоров, не мешай слушать!

— А что, уж и петь нельзя? Все как по инструкции: я в клубе, а не в монастыре, — звонко ответил парень.

— Ишь «монах», язви тебя! — закричал дядя Кузя и погрозил в пространство жилистым кулаком.

— Пойдем, гармонист! Они ничего не понимают в искусстве. Приветик! — фыркнул Вася.

— Скатертью дорожка, артисты!

Препирательство с Егоровым было воспринято слушателями как небольшой антракт, люди зашумели, стали переговариваться друг с другом, шутить. Когда Наташа восстановила тишину, вновь заговорил Кравченко:

— Из камеры пошли мы в передовой, горноподготовительный штрек. Здесь опять светло и робит хитрая штука — буровой кареткой зовется. А что это за птица? — подмигивая, спросил слушателей гордый своими познаниями Степан Иванович.

Ему никто не ответил.

— Ну вот, слушайте. На подвижной каретке установлены три буровых молотка, и командует ими старичок бурильщик.

— Очень здорово это придумано! Буровые молотки на рельсовом ходу, в передвижке легкие, быстрые, — добавила Наташа.

— Мы разговорились со старичком. «Два цикла в смену даю». Это значит — два раза в смену забой обуривают, взрывают, проветривают, грузят и транспортируют руду и породу. Примечайте, братцы!

Кравченко многозначительно посмотрел на слушателей. Теперь и многие старики слушали всерьез, без кривых улыбок.

Степан Иванович говорил, и Наташа вновь переживала все увиденное на Новом. Словно сейчас шла она с Катей по освещенному туннелю. Где-то поблизости ровно гудел вентилятор, а позади них, позвякивая на рельсовых стыках, медленно ползли вагонетки, приглушенно сигналил электровоз. Мимо проехала погрузочная машина и за ней порожний состав, электровоз толкал его сзади.

Машина остановилась у груды подорванной взрывом породы. Машинист включил в работу лопату-хобот, и она ловко зачерпывала куски отбитой породы и грузила их в вагонетку. За первой вагонеткой последовала вторая, третья. Вскоре забой был чист, и машину увезли.

— Лопатку отправили в другой забой, а здесь начнем второй цикл. График у нас, как видите, — железный закон, — заметила Катя.

Поглядев на маленькие ручные часы, она спохватилась:

— Батюшки, пора обедать!..

Они вновь поехали в пассажирском вагоне до шахтного подъема.

Там на параллельных путях стояли составы, груженные рудой.

Наташа с любопытством следила за вагонеткой, которую только что вкатили в железный каркас опрокидывателя. Он легко перевернулся вместе с вагонеткой, и руда с грохотом исчезла в бункере. «Вертят, как игрушечную», — подумала она.

Слушая рассказчиков, дядя Кузя то и дело качал головой:

— Как в сказке, ну, прямо как в сказке!

Дверь с грохотом открылась, и на пороге появился Пихтачев. Он оглядел читальню и зло спросил Степана Ивановича:

— Проповедуешь, делегат?

Степан Иванович смутился и виновато проговорил:

— Я, Павел Алексеевич, объясняю миру, что к чему.

— «Что к чему!» — передразнил его председатель, — Могилу сам себе роешь, седой лопух.

— Павел Алексеевич, потише и поосторожней в выражениях, здесь читальня, а не артельная контора, — спокойно заметила Наташа.

— Давайте заливайте, а мы послушаем, — с раздражением бросил Пихтачев и, потеснив Краснова, сел на стул.

Кто-то закурил, густая струя дыма поползла по комнате.

— Тут и так душно, а еще курить стали! — недовольно сказала Наташа. — Давайте лучше устроим перекур.

Все согласились, и большинство старателей вышло в коридор.

— Что, Павел Алексеевич, лечишься? — иронически спросил Бушуев Пихтачева, от которого изрядно попахивало вином.

— Простыл малость, — ответил тот и, конфузливо прикрыв рот рукой, отвернулся.

— Значит, «вприглядку с запивом»? — громко определил рецептуру Бушуев.

— Профилактика! — добавил Иван.

— Ветеринар прописал? — с ехидством полюбопытствовал дядя Кузя, и взрыв смеха раздался в комнате.

Старатели знали, что у Пихтачева есть «свой взгляд» на медицину, привитый ему одним ветеринарным фельдшером.

Однажды, еще до войны, у Павла Алексеевича на лице вскочил нарыв. Когда боль сделалась невыносимой и одна щека стала куда больше другой, он решил обратиться в приисковый медпункт.

Но врача, как на грех, на месте не оказалось — вызвали на консультацию в район, а с молодой фельдшерицей Пихтачев не стал и разговаривать: «Она умеет только градусники ставить».

Вечером Пихтачев пошел за советом к своему приятелю, ветеринарному фельдшеру. Тот был, как всегда, пьян и мрачен, но приходу гостя обрадовался.

— Павлуха?! А я только что с реки пришел, консультацию давал. В общем, труп, не приходя в сознание, скончался — по медицине, значит, экзетировал от утопления, — важно рассуждал фельдшер.

Оба приятеля поругали молодую фельдшерицу, у которой на уме только свидания под кустом, и принялись обсуждать пихтачевскую болезнь.

— Не ходи к врачу, зарежет он тебя. Врачам, известно, только бы резать. У меня есть свой взгляд на медицину, — важно говорил приятель, разливая в стаканы спирт. — Медицина должна заниматься профилактикой, а не резать и не травить наш организм всякой дрянью. Ясно?

Когда они выпили, Пихтачев, схватившись за щеку, прошепелявил:

— Света белого не вижу! — и застонал от боли.

— Могу сейчас тебе без операции облегчение сделать! — сжалился над ним приятель. — Пей лекарство. Повышай сопротивляемость организма.

Пихтачев выпил еще два стаканчика спирта и свалился на лавку. Наутро он почувствовал, что нарыва нет, опухоль уменьшилась.

— Полощи рот и глотку, дезинфекция нужна. Лекарство тебе приготовил — десять капель воды на стакан спирта, — назидательно поучал фельдшер.

Пихтачев покорно присел к столу, держась рукой за опавшую щеку.

— Главное в медицине — спирт, — разглагольствовал опохмелившийся лекарь. — Без электричества и радио жить можно, а без спирта нельзя. Он есть главное изобретение человечества. Хочешь быть здоровым, занимайся профилактикой: три раза в день прикладывайся к рюмочке. А ежели занемог, то порцию, понятно, нужно увеличить. И обязательно чтобы на столе лежали порошки или микстура, смотреть на них надо, пить вприглядку. Если перед тобой не будет порошков, то это будет просто пьянство, иногда оно вредно.

— А как ревматизм лечат? — спросил повеселевший Пихтачев, ему понравился взгляд приятеля на лечение. — Часто болею!

Павел Алексеевич узнал, как лечат разные болезни, и все они лечились, оказывается, очень просто — «профилактикой»…

Давно уехал с Южного уволенный за невежество и пьянство ветеринарный фельдшер, а у Пихтачева на столе много лет стояла склянка с какой-то микстурой, подаренной приятелем для приема «вприглядку с запивом».

— Смотри, Павел Алексеевич, как бы запой без оглядки не получился, — наставительно посоветовал Пихтачеву Бушуев, но председатель демонстративно отвернулся от него.

— Бояться нечего, он живет по старой мудрости: если пьянка мешает работе — брось работу, — съязвил Иван.

Степан Иванович осуждающе поглядел на сына и вступился за Пихтачева:

— Помалкивай, зубоскал, поглядим, по какой пословице вы проживете.

— Народ, заходи слушать! Хватит, накурились! — закричал дядя Кузя.

Старатели вновь расселись по местам, и в комнате воцарилась тишина. Но рассказывать дальше Степан Иванович отказался, не желая портить отношения с Пихтачевым.

— Наутро пришли мы, — продолжала Наташа, — на рудосортировку, где отделяют руду от пустой породы. Ленточные транспортеры перевозят там сотни тонн руды и пустой породы, а людей почти не видать. В дробильном отделении стальные «щеки» дробилки ненасытно хватали и мельчили куски крупной породы, она шла по ленте на сортировочный конвейер. Там руда отделялась от пустой породы и поступала на фабрику, а пустая порода — в терриконик.

— А если представить себе на минуту, что нет этой рудосортировки, — перебил Бушуев, — тогда небось потребовались бы сотни рабочих на погрузку, дробление и перевозку руды?

— Просто невозможно все это представить, — сказал Иван. И, поглядев на отца, со вздохом добавил: — Там не старательские работы.

— Что говорить, разве старателю под силу такая махина! — согласилась Наташа. — Так вот. Фабрика у них находится в километре от шахты, и мы поехали туда поездом, который вез руду. Заехали в какое-то большое здание, и в вагоне сразу потемнело.

— Куда это вы прямо на поезде въехали? — громко спросил Пихтачев.

— В отделение приемных бункеров, — ответила Наташа, — оно вроде паровозного депо. Здесь руда разгружается и поступает в дробильное отделение.

Пихтачев махнул рукой.

— В общем, и рудник и фабрика — одна морока. Сломался там бункер или, к примеру, транспортер — и все, стоп, приехали…

— Не болтай, Павел Алексеевич, о чем понятия не имеешь, — оборвал его Бушуев.

— Пихтачев — наше начальство, он все знает, потому что газеты курит! — насмешливо крикнул чей-то молодой голос.

Пихтачев надулся, еле подавляя в себе желание выругаться недобрым словом.

Наташа рассказывала, как громко чавкали пузатые дробилки, с трудом пережевывая и глотая руду, как двигались ленты, создавая беспрерывный поток руды. И все это огромное отделение обслуживала одна дежурная.

— А женщин на фабрике много? — спросил Бушуев Наташу.

— Почти везде женщины, — ответила она. — У них ручного труда нет, только присмотр за машинами, все управление автоматизировано.

— Здорово мозги нам захламляет, — со злостью бросил Пихтачев и повернулся к Наташе спиной.

— Небылицы плетет, — поддержал его Краснов.

— Наташка прямо профессор: все знает и нас, дураков, поучает, — не унимался Пихтачев.

Его так и подмывало заспорить с Наташей, но она умышленно не отвечала ему.

— Есть там даже женщина-лауреат, Серафима Ивановна, — улыбаясь, объявила Наташа.

В комнату тихо вошел Рудаков, но его сразу заметили и почтительно расступились, пропуская к столу.

Рудаков был задумчив. Он пришел прямо от Степановых, куда явился вместе с матерью и сыном по приглашению Лидии Андреевны на день рождения Светланки, но праздник был испорчен по вине отца. Гости давно были в сборе и с нетерпением ждали хозяина — он с утра уехал с лесничим в тайгу открывать лесосеку для рудника.

Лидия Андреевна стала беспокоиться. По всем расчетам, Виталий Петрович должен был уже вернуться, тем более в такой день. Провожая его утром, она, правда, ничего не сказала о семейном празднике — ведь о таких событиях отцу не напоминают, — но была уверена, что он не поздравил дочку только потому, что не успел купить подарок.

И вот наступил вечер, стол давно накрыли, а Виталия Петровича все не было. Дольше ждать стало уже неприлично, дети хотели есть, и Лидия Андреевна, еще раз печально взглянув на пробежавшую мимо окна упряжку, пригласила гостей к столу.

Рудаковы отказались, заявив, что подождут хозяина, настали помогать расстроенной Лидии Андреевне угощать детей.

Вскоре появился и Виталий Петрович. Он слегка покачивался. Окинув гостей тяжелым взглядом, удивленно спросил: «Что за торжество?»

Из рук Лидии Андреевны выпала чашка, ей было стыдно за мужа перед гостями.

«У нас гости по случаю дня…» — выговорила она через силу.

Но Виталий, грузно усевшись за стол, перебил ее:

«А я тоже из гостей. Принимали лесосеку и промерзли до костей, ну и завернули к Гавриле Иптешеву погреться, а он угостил…» — Виталий Петрович подпер руками голову, закрыл глаза и тут же заснул.

«Сколько ждали! — закусив губу, сказала Лидия Андреевна, дрожащей рукой разливая чай. — Уж вы простите, что так получилось».

Гости, наскоро выпив чай, стали расходиться.

Прощаясь, Лидия Андреевна попросила Рудакова:

«Ему ни слова. — И со вздохом погладила Светланкину головку. — А тебе, дочка, пора спать».

Печальные, полные слез глаза Лидии Андреевны все еще мерещились Рудакову…

— Что, о Новом рассказывает? — спросил соседа Сергей Иванович, и тот молча кивнул.

— Скажу вам, она, то есть лауреат Серафима Ивановна, такое придумала, что теперь на всех обогатительных фабриках заводят, по всей стране. Ее даже в Москву к министру вызывали с докладом. «Правда» портрет печатала. Вот тебе и бабка! — с почтением добавил Кравченко.

Рудаков уже с интересом наблюдал за напряженными лицами слушателей, пытаясь разгадать, о чем они думают.

— Выходит, там бабы все мудрят и хозяйствуют, — обратился к Пихтачеву дядя Кузя.

— Мы в артели бабам только тачки катать доверяем, а там они хитрее мужиков. — Пихтачев, сбитый с толку, заметно присмиревший с появлением Рудакова, покачал головой.

— А это потому, что там соображать надо, — в тон ответила ему Наташа.

— Теперь все наши старухи за рудник будут, право слово, — заверил дядя Кузя.

Люди нехотя стали выходить в коридор, многие громко обменивались впечатлениями. Слышались возгласы:

— Рудник не чета нашим россыпушкам!

— Побасенки!..

— Горняцкий университет!

— Все это детские сказки, а нам не два по третьему! — высоким голосом кричал Краснов.

— Молчи, придурок!

Рудаков был доволен: брожение старательских умов началось. Он нашел глазами Пихтачева — тот одиноко сидел на скамье, низко склонив растрепанную голову, сосредоточенно глядел в крашеный пол.

Сергей Иванович молча подошел, взял его под руку и повел с собой.

Все двинулись к дверям.

— Я запомнил только слова моего батьки, а что говорила ты — ничего не понял, — шепнул Наташе Иван.

— Разве непонятно говорила? — спросила она.

— Эх, Наташа, — еще тише зашептал Иван, — скоро совсем отнимешь у меня разум, если так обращаться будешь.

Наташа лукаво взглянула на него.