Ты стареешь рублевской иконой, Край серебряных яблонь и снега, Край старушек и низких балконов, Теплых домиков и почтальонов, Разъезжающих в тряских телегах. Там, в просторе уездного дома — Никого. Только бабушка бродит. Так же выстланы сени соломой, Тот же липовый запах знакомый, Так же бабушка к утрене ходит. С черным зонтиком — даже в погоду. Зонтик. Тальма. Стеклярус наколки. Хоть за семьдесят, — крепкого роду: Только суше, темней год от году, Только пальцы не держат иголки. Мир — старушкам! Мы с гордым презреньем Не глядим на старинные вещи. В наши годы других поколений, В наши годы борьбы и сомнений Жадны мы до любви человечьей.

Мы живем не по плану. Не так, Как хотелось. Мы гибнем в ошибках… Я такой же глупец и чудак: Мне попрежнему дорог чердак И твоя молодая улыбка. Ты все так же легка и светла, И полна откровений мгновенных. Я не знаю, как ты пронесла Столько света и столько тепла Сквозь сумятицу лет незабвенных. Ищешь ты человека в любом, Как и прежде, забыв про обличье. Как тогда, баррикадным огнем Не смущаясь, за каждым углом Ты забытых и раненых ищешь. Только хватит ли воли твоей? Грея каждого светлым участьем, В шуме быстрых и уличных дней Ты забыла о жизни своей И на улицу вынесла счастье. И — в ошибках своих глубока, Без креста оставаясь сестрою, — Ты, как прежде, светла и легка Даже ночью, в огнях чердака, Где живешь и сгораешь со мною.