Позади, сквозь сетку обложного дождя, едва просматривался насторожённый силуэт Малахова кургана. Разлапистые хлопья снега таяли, едва прикоснувшись к земле.

Порывистый ветер рябил иоду в угрюмых лужах.

Матрос Пётр Кошка, кутаясь в брезентовую накидку, прибавил шагу и стал быстро спускаться в балку. Там было намного тише. Ветер бесновался над головой, но сюда долетал уже ослабленный борьбой с холмами. Кошка шёл, не пригибаясь: всё равно, даже в двух шагах, ничего не видно.

Он плотнее укутался в брезент, но колючие капли дождя ухитрялись проникать под мундир. Матрос вздрагивал от их ледяного прикосновения и прибавлял шагу.

Кошка шёл добывать «языка». В последние дни союзники подозрительно молчали. Не готовятся ли они к внезапному нападению?

Матрос изредка останавливался и прислушивался, но сквозь монотонный шум дождя доносилось только завывание ветра. Разведчик стал подниматься по склону, и вдруг его чуткий слух уловил хриплое покашливание. Он мгновенно прильнул к земле и замер. Звук не повторялся, но вскоре послышалось чавканье грязи под осторожными шагами. Кошка пополз на шум и в нескольких метрах от себя увидел человека.

«Значит, где-то поблизости вражеский секрет. Надо проследить!» - подумал он.

Пригибаясь, короткими перебежками Кошка последовал за человеком. Тот вёл себя странно: часто останавливался, неожиданно сворачивал то вправо, то влево. «Фу, чёрт! Словно насмехается, - выругался про себя матрос, - ещё раз выкинет такой фортель - возьму! А про секрет он и сам расскажет».

Матрос поднялся по склону и стал обходить человека. Когда тот остался позади, Кошка спустился на несколько шагов ниже и притаился за валуном.

Напряглись мышцы. Каждая клеточка тела в ожидании броска. Зоркие глаза будто высверливают темень.

Человек шёл прямо в руки. Ещё шаг - и он рядом. В то же мгновение матрос бросился на него. Ловким движением заломил руки за спину, сбил с ног и, сев верхом, ткнул лицом в грязь. Привычным, почти механическим движением отстегнул от ремня верёвку и стал связывать «языку» руки.

Тот не сопротивлялся, даже не двигался.

«Не задохся ли случаем?» - испугался Кошка и за волосы вытащил голову пленного из грязи. Он зашевелился.

«Жидкий какой!» - удивился матрос. Он повернул «языка» лицом к себе и чуть не присвистнул от неожиданности. На Кошку было обращено детское лицо, покрытое слоем грязи., «Наверно, юнга с английских кораблей», - подумал матрос. Он брезентом вытер физиономию пленного. - Теперь видишь?

Мальчишка хотел что-то ответить и открыл было рот, но Кошка его опередил.

- Прошу пардону, - извинился он перед «языком» на смешанном франко-русском языке. - Пардону прошу, - повторил матрос и сунул в рот пленному клок промасленной ветоши. - Топай, браток, - Кошка указал направление.

Маленький англичанин пришёл в себя. Он вскочил на ноги и согласно закивал головой, дескать, понял, куда надо идти, и повинуется.

«Догадливый!» - усмехнулся про себя Кошка. Подхватив штуцер, он направился за «языком».

Пленный шагал медленно, с трудом вытягивая ноги из непролазной грязи. Его маленькая головка на тонкой шее ворочалась то туда, то сюда, делая робкие попытки спастись от проникающих за ворот холодных струй. Он слегка пошевеливал пальцами, видимо, затекли руки, перевязанные верёвкой. Кошка его не подгонял. Он тоже порядком устал - день простоял в карауле, а в ночь пошёл на вылазку.

Склон балки резко обрывался. Здесь нужно повернуть влево - размытая ливнями, одним чутьём угадываемая тропинка вела прямо на Малахов курган. Кошка хотел было показать англичанину направление, но тот неожиданно остановился, взглянул вверх и затем уверенно свернул на невидимую тропинку.

«Ишь ты, опытный! - удивился матрос, - местность знает, вражина проклятая».

Рядом, почти у самой тропки, находилась пещерка. Возвращаясь с вылазки, Кошка всегда заходил в неё, чтобы передохнуть перед крутым подъёмом. Не изменил он своей привычке и на этот раз.

- Туда! - подтолкнул он пленного.

Англичанин повернулся к нему лицом и вопросительно взглянул на матроса.

- В пещеру! - приказал тот.

Пленный кивнул, ногой раздвинул кусты и нырнул в пещерку. Кошка только головой крутнул от такой сообразительности и последовал за англичанином.

В пещерке было темно и сухо. Матрос достал кисет, свернул цигарку и, добыв кресалом огонь, закурил. При каждой затяжке подземелье освещало как фонарём.

Едкий махорочный дым щекотал в носу и горле.

Кошка взглянул на англичанина: щёки его раздувались и только ветошь во рту мешала раскашляться.

- Что? Духу нашенского не выносишь? - засмеялся матрос. - Сейчас кляп вытащу, - пожалел он пленного. - Только, чур, не шуметь!

Пленный жадно глотнул воздух, выплюнул ворсины и попросил:

- Руки сдавило - мочи нет. Дяденька, развяжите!

- Развязать? - оторопел матрос, услышав чисто русскую речь. - Постой, постой! - Кошка подошёл к пленному вплотную и осветил цигаркой лицо.

На матроса смотрели обидчивые мальчишеские глаза.

- Ты кто таков?

- Рыбальченков сын я, Максимка. Батя мой…

- Рыбальченков?! Так что ж ты до сих пор молчал?! - подобно своей самокрутке, вспыхнул матрос.

- Сами рот заткнули, - насупился Максим, - а теперь «почему?».

- Заткнул, - сокрушённо мотнул головой Кошка. - Что ж теперича делать-то… Ох, и подвёл ты меня, брат, подвёл… Ну, вот, - пришёл к решению матрос, - дорогу на Малахов знаешь?

- Знаю, - ответил Максим.

- Иди до батарейцев. Доберёшься?

- Доберусь. А вы, дяденька, куда?

- Куда, куда, - передразнил Максима матрос, - не твово ума дело. Сызнова придётся грязь месить из-за тебя. Шастаешь, где не надобно. Скажу твоему батьке, чтоб отодрал, - пообещал матрос.

Он с досадой плюнул на цигарку и яростно растёр её ногой - страсть как не хотелось ему снова идти в дождь и слякоть! Но надо.

Максим понял, что матросу опять придётся шагать за «языком».

- Я тоже с вами, дяденька! - затараторил мальчишка, боясь, что Кошка уйдёт, не выслушав его, - возьмите меня. Я всё знаю: самолично ихние пушки видел. Я в плену был аглицком…

- Ну? - недоверчиво произнёс Кошка.

- Вот те хрест, - побожился Максим. - Мы с мамкой на подводе в Симферополь ехали, а меня полонили. В сарае содержали с полмесяца. Там одёжи полно.

Вырядился я во всё новое и убег.

- Убег? - восхитился Кошка.

- Убег, - подтвердил Максим.

- Молодец!

- А пушки аглицкие, какие у них есть, я всё запомнил, - польщённый похвалой, продолжал Максим. - И где стоят, и чем присыпаны, дяденька Кошка…

- Как кличут меня, знаешь? - удивился матрос.

- Запомнил, - с достоинством произнёс Рыбальченко, - я с Николкой Пищенко в большую бонбардировку на Малахове был. Ещё тогда его превосходительство адмирала Корнилова насмерть поранило…

- Владимира Алексеевича… - вздохнул Кошка, - душевной справедливости был командир…

- Вы ещё тогда на хранцузов с мушкетом побегли, - напомнил Максим. - Ух, и постреляли вы их знатно!

- Да, было дело… Ну, хватит, брат, поболтали и будет…

Кошка раздвинул кусты и вышел из пещеры. Ветер бросил ему в лицо горсть воды, перемешанной со снегом.

- Максимка! - старался матрос перекричать шум ветра, - скажешь братве, что до утра не возвернусь. - И Кошка стал спускаться в низину.

Мальчишка сделал вид, будто не расслышал, и последовал за ним.

- Ты куда? - перехватил его матрос.

- С вами, - упрямо тряхнул головой Максимка.

- А я сказал - вертай назад!

- Не!

- Вертай!

- Не!

Кошка остановился. «А может, и впрямь прихватить?»

- Ладно. Только, чтоб слухаться меня. Понял?

- Понял.

- Пошли! - решительно сказал матрос.

Они зашагали в сторону английских батарей. …Вражеский часовой повернулся к лазутчикам спиной.

- В самый раз, - шепнул Кошка на ухо Максиму, - берём…

Но часовой, словно почуяв неладное, обернулся и стал пристально вглядываться в темноту. Он не заметил ничего подозрительного, но всё же продолжал смотреть в сторону русских позиций.

Кошка плотнее прижался к земле, словно хотел слиться с нею, и потянул парнишку за ногу.

- Уползаем, - едва слышно прошептал он.

Они перебрались в безопасное место и, отдышавшись, стали совещаться.

- Тут не возьмём, - дрожа от холода, проговорил Максим, - за ним ещё один маячит - пушки стережёт.

- А ежели правей? - поинтересовался Кошка.

- Там тоже орудия и охранник, - смущённо почесал затылок мальчишка, как будто он был повинен в том, что англичане кругом выставили часовых.

- А в обход? - продолжал допытываться матрос.

- В обход можно, - согласился Максим. - Очень даже можно! - очевидно вспомнив что-то, обрадовался он и, припав к самому уху разведчика, зашептал: - Там ровчик есть, в аккурат к тому сараю подходит…

- К складу, - уточнил Кошка.

- Ну да, к складу. Там ещё хата маленькая пристроена, а в ней я охвицера видел…

- Охвицера? - встрепенулся матрос. - Охвицер нам как раз и надобен. Ползи вперёд! - приказал он Максиму. …Разведчики ползли на животах, руками загребая грязь. Промокшие насквозь, они уже не замечали ни дождя, ни снежной крупы, щедро сыпавших сверху. Незаметно открылся неглубокий ров, почти до половины наполненный водой. Утопая чуть ли не по горло в жидком месиве, они продолжали путь.

Как и говорил Максим, ров вывел разведчиков прямо к вещевому складу. Часового не было видно - наверно, спрятался где-нибудь, спасаясь от непогоды. Во всяком случае ни Кошка, ни Максим обнаружить его не смогли. Однако, опасаясь, что караульный окажется где-нибудь поблизости, они ползком стали подбираться к домику. У самого крыльца Кошка приподнялся и потянул дверь на себя, но она, запертая изнутри, не поддалась. Матрос вытащил кинжал, просунул лезвие между створками и не спеша стал водить им вверх-вниз. Едва слышно лязгнула скоба, дверь приоткрылась. Кошка кивнул. Максим тотчас проскочил в сени. Матрос, неслышно опустив щеколду, скользнул за ним.

В сенях спал солдат. Его форма, аккуратно сложенная, лежала тут же. Из горницы доносился храп: видно, там и находился офицер.

Кошка приложил палец к губам и стал снимать сапоги. Максим последовал его примеру: неуклюжие трофейные ботинки примостились у двери.

В горнице было жарко натоплено, офицер спал в одних подштанниках. На стуле висел китель. Кошка даже в темноте разглядел блестевшие на нём боевые награды. «Важный однако», - отметил он про себя.

Матрос передал Максиму штуцер: подержи! Но неожиданно офицер зашевелился. В то же мгновение Кошка бросился на англичанина. Короткая борьба, и вот уже офицер лежит связанный, с кляпом во рту.

- Отчиняй затворки! - шёпотом приказывает Кошка стоящему на страже парнишке.

Через раскрытое окно разведчики вытаскивают офицера наружу и, заставив его спрыгнуть в ров, выводят в балку. Здесь уже можно выпрямиться во весь рост и идти, не таясь.

Офицер содрогался от пронизывающего холода - не сладко после тёплой постели очутиться под секущим дождём почти голым. Кошка снял с себя накидку и укутал ею пленного.

Несмотря на усталость, шли быстро. Босиком. Свою обувь лазутчики оставили в сенях.

Через час они уже подошли к подножию Малахова кургана. Караульный у орудий только присвистнул от удивления, когда перед ним возникли три босых человека, измазанных грязью. Присмотревшись, он узнал Кошку.

- Велено сообщить вам, Пётр Маркович, - произнёс часовой, - чтобы сразу следовали к их благородию.

Матрос и парнишка отсыпались до самого обеда. Если б не вестовой командира батареи, они б с удовольствием проспали и до вечера. Но зычный голос разбудил их.

- Кошку и мальца их превосходительство Павел Степаныч к брустверу требуют!

Матрос моментально вскочил. Сна ни в одном глазу, словно и не ложился вовсе.

- Павел Степаныч? Мигом будем!

- Охвицеров там собралось!.. - восторженно продолжал вестовой. - Все при орденах да эполетах, как на плацу.

Кошка стал тормошить Максима, который всё ещё боролся со сном. Наконец он раскрыл глаза.

- Одевайся быстрей! - нарочито строго приказал матрос. Парнишка стал поспешно натягивать английский мундир.

Матрос посмотрел на него критически:

- Не гоже перед Павлом Степанычем во вражеском одеянии представать. На вот, держи, - и вытащил из сундучка свою запасную матросскую робу.

Максим быстро переоделся.

- Вот теперь в аккурат будет, - засмеялся Кошка, увидев, что тельник достаёт парнишке чуть ли не до колен, а брюки пришлось заправить на манер шаровар, - терпи, браток, опосля ушьём. …Ещё издалека Кошка разглядел большую группу офицеров и услышал знакомый всем голос адмирала Нахимова.

- Воистину удивителен наш моряк! Казалось бы, от земли отвыкнуть должен с парусами да вантами, а глядишь, как истый сапёр вгрызается в грунт, да и под землю уходит, коли надобно… - говорил Павел Степанович.

Кошка, чеканя шаг, подошёл к адмиралу.

- Ваше превосходительство!..

- Мы ждём вас, голубчик, - ласково перебил его Нахимов, - много о вашем геройстве наслышаны… А это помощник будет? - он глазами указал на Максима.

- Помощник, Павел Степаныч. Англичанина вместе полонили.

- Молодцы!

- Рады стараться, ваше превосходительство!

Нахимов подозвал адъютанта и что-то шепнул ему.

Офицер открыл ларец, вынул новенький георгиевский крест. Нахимов подошёл к застывшему по стойке «смирно» матросу и прикрепил ему на грудь орден.

- Рад стараться, ваше превосходительство! - как из пушки, выпалил Кошка.

- Носи, братец, заслужил.

Адмирал подозвал к себе оцепеневшего Максима и, наклонившись, спросил.

- Мамка есть?

- Так точно, ваше превосходительство!

- Держи, - и адмирал протянул мальчишке золотую пятирублёвку.

Максимка, задохнувшись от неожиданности, едва-едва промолвил:

- Благодарствую на этом, ваше превосходительство! - и низко поклонился Павлу Степановичу.

Офицеры рассмеялись неуставному ответу. Смеясь, Нахимов подошёл к матросу Кошке.

Обнял его за плечи и, повернувшись к офицерам, произнёс:

- Вот кого-с нам нужно возвышать, господа! Учить, возбуждать смелость, геройство, ежели мы не себялюбцы, а действительно слуги Отечества.

Слегка отодвинув от себя награждённого, Нахимов мягко спросил:

- Устал, голубчик?

- Никак нет, Павел Степаныч!

- Устал. Вижу, устал. Верно? - повернулся он к Максимке.

- Ага, притомились, - кивнул головой парнишка.

Офицеры снова рассмеялись. Засмеялся и Кошка. - - Он, Пал Степаныч, заставил меня по грязи плыть за англичаном своим…

- Идите и отдыхайте до утра. И не смейте ослушаться! - шутливо пригрозил адмирал. …Максим устроился на полатях рядом с Кошкой.

- Пётр Маркович, а, Пётр Маркович!

- Чевось? - лениво отозвался Кошка, разомлевший от жары.

- Покажьте свой хрест, Пётр Маркович.

- Гляди, - улыбнулся матрос и, отцепив крест, подал его Максиму. - За тобой, братец, очередь Георгия навоевать!

Максим неожиданно спросил:

- Пётр Маркович, а меня отсюда не попрут?

- Как это? - не понял матрос.

- С Малахова не прогонют? - пояснил парнишка.

- Так ты ж теперь полностью наш, - ответил Кошка. - В деле был… От самого Пал Степаныча награду имеешь… Кто же посмеет тебя отчислить?

- Правда?! - обрадовался Максим.

- Истинная правда! - подтвердил матрос. - Спи.

Парнишка радостно вздохнул и повернулся на бок. Кошка подсунул ему под голову бушлат и медленно, словно взвешивая слова, проговорил:

- Правда. Истинная правда. Теперь ты к баксиону навечно приписан.

Но Максимка уже не слышал матроса. Разморённый теплом и убаюканный монотонным журчанием дождя, он заснул.

Проливные дожди неожиданно сменились снегом. На полметра засыпало траншеи и укрепления. Такой суровой зимы давно не видели в Крыму. Старики приписывали это чуду. Говорили, что, как и в двенадцатом году, француз сбежит от холода в свою «тёплую заморскую страну». Боевые действия почти прекратились, лишь канун нового, 1855 года ознаменовался крупной вылазкой русских. Были большие трофеи, радостное возбуждение, были надежды.

На четвёртом бастионе шли обычные военные будни. Недалеко от порохового погреба матросы Забудского соорудили баню и теперь частенько баловались хлёстким веником и обжигающим паром. Всё было б хорошо, вот только не хватало полушубков.

И в душном предбаннике нередко возникали разговоры:

- Слушай, дядька Евтихий, шкура сегодня моя?

- Твоя, - кряхтя, соглашался Лоик и с сожалением передавал потрёпанный полушубок Ивану Ноде.

- Ты не ворчи, Евтихий, - вмешивался возница Федот, - что через двоих берёшь. Я вот третьего дня заряды возил на Корабелку, так от, на втором баксионе, к примеру, один полушубок на четверых, а то и на пятерых. И не скулят. Россияне, поди ж! Верно я говорю, Тимофей? - повернулся он к Пищенко-старшему.

- Оно б то и верно, - отвечал Тимофей, - продолжая вытирать Кольку, - да жаль, что даром огонь душевный охлаждают… начальники наши-то.

- Ну, братцы, - остановил их унтер-офицер Белый, - бросьте языками чесать.

Слышно в верхах, князь повелел населению снабдить воинство тёплым обмундированием.

- Это Меныник-то? - ехидно посмотрел на Белого Нода.

- Их превосходительство главнокомандующий князь Меншиков! - сухо уточнил унтер-офицер.

- А населению-то откуда взять, - обернулся Лоик, - с себя что ли шкуру сдирать будут?

- Начальству виднее, - пробурчал Белый и строго добавил: - А разговоры сии пресекать велено! Тебя, Иван, - он в упор посмотрел на Ноду, - в особенности предупреждаю.

И, повернувшись, унтер-офицер вышел.

- Да-а, - протянул Федот, - тебе, Николка, легче, ты аки купчина - полушубок собственный. Правда, брючата латаные, - съехидничал он, - но тёплые тож.

- От тут ему как раз население и помогло, - вступил в розыгрыш Нода. И, повернувшись, картинно развёл руками: - Как по-вашему, Алёнка с маманей причисляются к населению? - и сам себе ответил: - Причисляются!

Колька насупился. Ноде этого только и нужно было.

- Голубоглазка, она, понимаешь…

Но его перебил Пищенко-старший:

- Ты, Иван, того, не шамань… Если хочешь знать, в этом полушубке большая половина кусков из моего ранца.

- Но работа всё одно ихняя! Вот я и говорю: приказ князя Меньшикова на предмет населения выполняется. Так сказать, выказана любовь населения к… - он остановился, - ты, брат, как девица. Чего зардел? - Иван подошёл к Кольке.

Тогда не выдержал Евтихий:

- Как старший по орудию, разрешаю Николке Пищенко вдарить боталу-барабанщика по голому…

Под дружный смех приговор был приведён в исполнение.

А в это время на улице матросы, ожидая своей очереди в баню, объяснялись с пленным французом.

В последнее время это не было редкостью на бастионах: участились случаи перебежек. Французская армия, не собиравшаяся зимовать под Севастополем, была плохо подготовлена к холодам. И при случае французские солдаты не прочь были попасть в плен с тайной надеждой отогреться у русских.

Пленный стоял в окружении матросов и с любопытством рассматривал бронзовую трофейную мортирку. Он жестами пытался выяснить, в действии ли она?

Матросы, смеясь, безуспешно старались дать объяснения. Француз тоже смеялся, феска с толстой синей кистью вылезала из-под женского платка.

Подошли Тимофей Пищенко, Нода и Колька.

- Что за баба? - захохотал мальчишка.

Кто-то ответил:

- Хранцузский зуав. Он твоей пушкой интересуется, так ты ему разъясни, что к чему.

Мальчишка подошёл к пленному.

- Мусью, идём.

Француз посмотрел на него. Видно, подумал: «Что? И этот воюет?» А Колыса, показывая пальцем на литые буквы мортирки, независимым тоном произнёс по-французски:

- Сделано в Лионе.

Пленный удивлённо пролепетал:

- Мальчик учил наш язык?

На что подошедший поручик Дельоаль ответил:

- Не угадали самую малость, мусье, - и, повернувшись к матросам, разъяснил: - Спрашивает, откуда французский знает, не барин ли?

- Ага, точно, барин, - сказал Колька и показал пленному латаный-перелатанный зад.

Матросы рассмеялись, а зуав, ничего не понимая, на всякий случай закивал головой. Откуда было знать французу, что, спустя несколько дней после того, как погиб выдумщик и изобретатель Кондрат Суббота, к трофейной мортирке подошёл поручик Дельсаль и долго смотрел на неё, словно на свидетеля гибели матроса.

Потом спросил мальчишку, не оставлял ли чего Кондрат, не велел ли куда сообщить в случае смерти. Вот тогда-то Дельсаль и прочитал рассеянно надпись на мортирке:

«Сделано в Лионе».

Колька попросил повторить и тут же запомнил прочитанное. С тех пор не раз щеголял «знанием» французского языка… Откуда было знать зуаву, что мальчуган и русскому-то не обучен!

Дельсаль повернулся к унтер-офицеру Белому:

- Угостите пленного чайком, а то в сосульку превратится.

Унтер жестом показал в сторону землянки, и зуав радостно заулыбался.

Поставили греться чайник с водой. Нода подошёл к французу, смешливо сказал:

- Что ж, одному Николке балакать по хранцузскому?

Евтихий усмехнулся.

- А это кто чему обучен.

У Ноды азартно загорелись глаза, он повернулся к мальчишке:

- Ну, браток, сейчас утру тебе нос. - Дурашливо выпятив живот, он начал выбивать французский сигнал «подъёма».

Зуав с удивлением посмотрел на него, потом, приподняв суконную распашонку, дал ответный сигнал.

- Ишь ты, басурман, - расхохотался барабанщик, - обедать захотел! - Ив ответ отстукал отбой.

Колька засмеялся:

- Ловко! Меня научишь?

- Научу, - ответил Иван, - пусть потеплеет малость.

Закипела в чайнике вода. Разлили чай.

- Держи, мусью, - протянул кружку Колька.

Француз что-то залепетал, благодаря мальчика.

Матросы, деловито посапывая, попивали чаёк.

Зуав выпил свою кружку раньше всех и протянул руку за добавкой.

- Вот это лупит! - расхохотался Нода. - Так он весь чайник в себя опрокинет.

Силён мужик бусурманский!

В землянку заглянул Белый.

- Пленного на отправку.

Бомбардиры весело пожелали французу счастливого «отпуска» и попрощались с ним.

…Валил мелкий густой снег. Зима не хотела сдаваться, хотя дело шло уже к марту.

Поговаривали об отставке Меншикова, но следующий месяц прошёл без изменений. И вдруг неожиданно из Петербурга прилетела весть: скоропостижно скончался император Николай I. На российский престол вступил старший сын царя, Александр.

Почти одновременно с этим известием последовала отставка главнокомандующего. И, словно в ответ на ожившие надежды, что ход войны должен резко измениться, наступило потепление в природе.

Из землянки доносилась дробь барабана. Она то рассыпалась колючими осколками, то победно маршировала, отбивая басовитые такты тяжёлыми сапожищами, то вдруг смолкала. Тогда сидевшие у орудий и неторопливо раскуривавшие чубуки Евтихий Лоик и Тимофей Пищенко перебрасывались короткими фразами:

- Ловко бьёт!

- Чудодействует!

- Под стать сегодняшнему солнышку - с ветерком жарит.

- Почище аглицких штуцерных цокает.

А удары барабанных палочек снова врывались в оттаявшую тишь апрельского дня и снова вели бесконечные вариации, то замедляясь, то убыстряясь, переходя от едва слышных к громким и тревожным.

В землянке бывший флотский барабанщик Иван Нода обучал своему искусству Кольку Пищенко. Вот уже с полчаса, как мальчишка сидел заворожённый и оглушённый сплетением сигналов и трелей, мерных ударов и бешеных скачек, резких остановок и медленных затуханий. Он глядел на берёзовые палочки и временами переставал верить, что ими командуют ру-ли, ловкие руки Поды, - казалось, палочки сами пляшут фантастический танец. Но вот «рубато» кончалось, и берёзовые палочки лениво, словно нехотя, касались натянутой кожи, и тогда уже верилось, что это руки до поры до времени сдерживают их буйный нрав.

Иван почему-то шёпотом - он и сам не замечал, что говорит так, - давал пояснения.

- Берёшь ближе - и сразу будто притаился…

Удары посыпались откуда-то издали и, действительно, словно исподтишка.

- А теперь на круг, во всю ивановскую!..

И Нода, взмахнув локтями, красиво бросил палочки в центр барабана. Они заплясали, заметались. Кольке вдруг показалось, что это маленькие ставридки пляшут на сковородке у тётки Маланьи. Он звонко и счастливо засмеялся.

- Ха-ха! - радостно кричал мальчишка, - пищите, хвостатини!

Нода вдруг остановился. Нижняя губа недовольно выдвинулась вперёд, - он бросил на Кольку недоумевающий взгляд, а затем, уставившись куда-то в сторону, опустошённым голосом спросил:

- С чего это ты?

Колька растерялся. Нужно бы объяснить, что это замечательно, если Нода своим сухим инструментом сумел вызвать такие неожиданные виденья, но Колька молчал.

Ему стало не по себе при виде обиженного лица учителя…

Иван медленно снял с шеи тонкий ремешок и поставил барабан перед мальчиком.

- Ладно, я учить тебя хотел, а не себя показывать, - сказал он, как ребёнок, подавляя мимолётную обиду, - бери барабан!

Мальчишка набросил на шею ремешок и быстро взял палочки.

- Не так берёшь! Вот, гляди: палец сверху… вот этак… и ближе. Вот…

- Дядя Иван, - хоть с опозданием, но всё же решился Колька, - вы не гневайтесь, я так, я припомнил Маланью… Тётка, жил я у неё…

- Будет! Я и не в обиде ничуть. Брось ты!

Ивану вдруг стало стыдно, что так глупо надулся.

Он подсел ближе и, взяв Колькины кулачки, цепко державшие палочки, в свои сильные ладони, звонко выкрикнул:

- Побудку!

- Та-та-та, та-та-та! - радостно застучали мальчишеские руки, управляемые Иваном. - Та-та-та, та!..

- Сильнее! Загибай резче. Вот так! Хорошо, хорошо! - разошёлся учитель.

Колька, поддаваясь ритму слов и прищелкиванью пальцев флотского барабанщика, не понимая сам, как это получается, звонко выбивал знакомый сигнал,..

А наверху Тимофей и Евтихий Лоик, отметив, что Нода закончил, «а теперь подмастерье зацарапал», пересели на банкет.

- А то уж больно рассвистелись французские «лебёдушки», - говорил, посмеиваясь, Евтихий, - ишь ты, перепужались барабану. Это ветер до них донёс. Решили, видать, что мы в атаку полезем.

- Да это они так, для острастки, - отвечал Тимофей. - Пуль им не жаль, не то что нам, - вот и балуют.

- А Николка-то твой, Николка - не дурно бьёт, а?! - прислушался Евтихий.

- Да где там - не дурно! Неслух он. Всё не в такт чешет. Слышь? - Тимофей засмеялся. - Вот нахале-нок, и не остановится!

- Ну, ты уж больно строг, построже Ивана, - заступился старый бомбардир.

- Да тот за своим барабаном так заскучал, что всё простит, лишь бы слышать дробь-то, - Тимофей снял сапог и начал перематывать портянку, - а Николка неслух, точно. Это у него от мамки нашей. Она песни любила, а сама петь не умела - тут он весь в неё! Хотя и обличьем тоже на Катерину мою схож. Да что говорить, ты же её знал, Евтихий…

- Знавал… - задумчиво протянул Лоик. - Чудная была девка, и жена добрая, видать, была. Да мало лет отпущено ей сверху…

- Хлеба да молока мало, лишь забот богато, - пробурчал Тимофей.

- Может, и так, да что перед тем поделаешь…

Евтихий умолк. От нахлынувших сумрачных мыслей ещё одна морщинка легла на лоб и затерялась среди подобных им вех времени. Заскорузлые пальцы старого матроса шевелились, словно выискивая подходящие слова.

- Н-да… однако сдал ты за последнее время, Тимка.

Лоик назвал Тимофея «Тимкой», как тогда, когда впервые увидел кудлатого красавца на «Селафаиле». Евтихий был уже опытным матросом, а Тимка, кроме житомирской мелководной речушки со странным названием Тетерев, и воды настоящей не нюхал.

Был он не по годам молчалив и серьёзен. Разгульных матросов избегал и в увольнения ходил редко.

«Да так ты, браток, и не женишься никогда, - часто говаривал ему Лоик, - али в деревне каку зазнобу оставил?»

Тимофей на это ничего не отвечал и только краснел. Но однажды он разговорился и поведал старому матросу не то быль, не то легенду про свои родные житомирские края. …Давно, говорят, это было. Монголы да татары поработить нас хотели. Плакала земля горючими слезами под ногами шайтанов. Повытоптали супостаты всё живое да потравили. А кто не хотел помереть, попрятался за высокими каменными стенами да теремами. Но и камень не мог никого спасти. Прослышал однажды монгольский хан, что князь Чацкий держит при себе девушку неописуемой красоты, и решил её захватить. Огромное войско окружило замок князя. Увидел Чацкий, что не совладать ему с силой несметной. Тогда он подхватил свою красавицу, сел на лихого коня и как ветер помчался вперёд. Однако конь княжеский скоро стал уставать, тяжело ему было нести на себе двойную ношу. А монголы на своих сытых, лёгких лошадёнках по пятам несутся, вот-вот настигнут. Впереди огромная скала нависла над речкой Тетерев. Не раздумывая, князь повернул прямо на скалу, и конь, словно птица, взлетел на вершину. Дальше дороги не было. Приближались монголы.

Тогда князь привстал на стременах, прижал к сердцу свою красавицу и гикнул так, что деревья вокруг все ему поклонились. Храбрый коныеделал рывок, вместе с седоками сорвался со скалы и разбился о камни. С тех пор зовут эту скалу утёсом Чацкого…

Вот, что значит любовь…

Понял тогда Евтихий: живёт в этом деревенском парне мечта о настоящей любви. И такая любовь пришла. Однажды Тимофей с Евтихием были в увольнении. Когда они уже возвращались на корабль, то услышали какие-то крики. Матросы кинулись на шум и увидели мечущуюся в испуге девушку. Она показывала в сторону одинокого домика, стоявшего на пригорке. Матросы увидели, что тот покосился на одну сторону и вот-вот рухнет. Тимофей бросился к домику, подпёр его спиной, а Евтихий заскочил в избёнку и вынес иссохшую больную женщину, мать девушки.

- Всё, - благодарно глядя на Тимофея, сказала дочь, - спасибо…

Но Пищенко не отходил от дома.

- Вещи выносите! - прохрипел он, продолжая подпирать стенку.

Девушка с Лоиком стали поспешно выносить во двор немудрёный скарб. Когда был спасён последний продавленный стул, Тимофей поспешно отскочил от стены. Дом, словно нехотя, наклонился и рухнул, подняв столб пыли.

Девушка подошла к Тимофею, хотела что-то сказать, но не находила слов. Тогда она просто поцеловала его в измазанную потную щёку…

Потом Тимофей помог восстановить хату, мать умерла, а он и Катерина обвенчались.

Крепко полюбили друг друга. Да не долго длилось счастье… Вот только Колька и остался в память о тех годах…

- Да, стареем мы с тобой, Тимка, - повторил Лоик и удручённо добавил: - После тебя хоть память человеческому роду останется, а я… - и он махнул рукой.

К ним подошёл паренёк в лихо заломленной мичманке. В руках у него были какие-то планочки, катушка, кусок бычьего пузыря.

- Где мне Николку Пищенко сыскать?

- Здесь он, - ответил Тимофей, - а ты что, с ним в друзьях?

- В друзьях. На баксионе ознакомились, - ответил Василий Доценко (это был он) и повторил свой вопрос.

- А вон, слышь, барабан бьёт, там и найдёшь.

- Благодарствую, - Василий пошагал к землянке.

Стрельба немного успокоилась. Тимофей, привстав на банкете, сказал:

- Что-то они нервуют сегодня - не задумали ль чего?

- А бис их знает, - тоже поднимаясь, проговорил Евтихий. - Командирам видней - оповестят. - И, повернувшись в сторону землянки, сказал: - А мальчонка-то с «Георгием», видал?

- Знаю я его, - улыбнулся Тимофей. - Мне Николка все уши прожужжал. Доценко сын, на батарее у Бурлеа номерным служит. Мой с ним крепкую дружбу завёл. Ладный мальчонка.

Из землянки.послышалась громкая дробь, потом всё смолкло. А через минуту Колька, Василий и Иван Нода выбежали наверх.

- Чегой-то они затеяли? - с любопытством спросил Лоик.

Трое опустились на землю и стали мастерить что-то. Иода раскрыл большой кожаный ранец, принесённый из землянки, и одно за другим извлекал оттуда шило, нитки, какие-то железки. Василий растягивал кусок бычьего пузыря, Колька состругивал и без того тонкие палочки.

Трое мастерили «змея», самого настоящего воздушного змея! Идея родилась у Василия, однако и Никол-ка был знатоком этой «конструкции». На его счету был не один «летучий конверт». Но неожиданно оказалось, что Нода превосходил мальчишек и в этом искусстве. Ребята ошеломлённо смотрели, как ловкие руки барабанщика совершенно по-новому мастерили из палочек, пузыря и ниток воздушного змея.

- Обязательно должен быть хвост! - деловито говорил Нода. - Надобно ленты добыть, - и он начал рыться в своём неистощимом ранце.

- Понервуем француза, дядя Иван! - предвкушая потеху, улыбался Колька.

- Скорей бы, пока ветер не сменился, - говорил Василий, помогая Ноде прокалывать скрещённые планки.

- Не изменится, - успокоил Иван, - с моря дует, пока дождь не пригонит, не утихомирится.

Колька побежал за нитками - они уже видели, что принесённых Василием явно не хватит. А Доценко с Иваном потуже прикручивали пёстрый хвост к согнутому треугольником пруту. Оставалось закрепить нить и, взобравшись куда-нибудь повыше, запустить «конверт».

Возвратился Колька. Василий взял в руки змея и торжественно понёс его к центру батареи - там насыпь была повыше. Нода, улыбаясь, шагал сзади мальчишек.

Наконец, запуск состоялся. Ветер подхватил змея и понёс его в сторону французских траншей. Подошли матросы и с любопытством смотрели на эту затею.

Колька держал надетую на штырь катушку, а Василий деловито раскручивал нить.

Воздушный конверт уходил всё выше и выше. Когда нить кончалась, Нода помогал ребятам привязывать новую, и Василий раскручивал очередную катушку.

Змей был уже над французскими позициями. Подошёл унтер-офицер Белый и пробасил:

- Ну, братцы, сейчас начнётся пальба. Конверт-то ваш на андреевский стяг смахивает!

«Изобретатели», довольные, переглянулись - именно этого они и хотели. И действительно, воздушный змей был точной копией кормового флага боевых кораблей.

Тот же огромный диагоналевый крест по белому фону: только крест был не голубым, как на настоящем андреевском знамени, а чёрным, но это не имело существенного значения.

Не успел унтер закончить фразу, как французы с нескольких сторон начали расстреливать издевательски вилявший хвостом воздушный конверт.

- Это привет вам от русских бомбардиров! - зычно хохотал Нода.

А Евтихий Лоик, перекрывая громкий смех, сострил:

- Господне предупреждение, нехристи!

Все, оживлённо толкуя о происходящем, смеялись, шумели, что-то выкрикивали в сторону французов. А ребята с колотившимися от азарта сердцами смотрели, как всё учащалась и учащалась стрельба по змею.

- Забавляете французов! - послышался голос сзади.

Матросы обернулись и увидели Забудского. Лейтенант только что возвратился из госпиталя, где пробыл около месяца. В начале февраля его контузило и слегка повредило руку.

- Здравия желаем, ваше благородие! - радостно прокричали батарейные, а Белый, выйдя вперёд, отрапортовал:

- Так точно, забавляем! Нам и французам забава. Да пули ихние расходуются.

Забудский рассмеялся, потом сказал:

- Ну вот, братцы, снова свиделись. Больно грустно в гошпитале. Так что решил на батарею возвратиться. Скучно без вас, братцы, скучно! - и он присел на придвинутый ящик из-под пороха.

Мальчишки спешно подтягивали изрешечённый и вертевшийся на ветру змей.

А лейтенант продолжал разговор.

- Идёт нам подкрепление. Вот дороги размыло, а то денька через два и пороху, и других припасов пополнилось бы.

- Хранцуз пока помалкивает, - заговорил Белый, - но, видать, что-то мерекует.

- Тут дело понятное, союзники получили подкрепление, будут на штурм идти, - сказал Забудский.

- Оно, конечно, полезут, - согласился Тимофей Пищенко.

- Вот вы, ваше благородие, - вмешался молчавший до сих пор Евтихий Лоик, - рассказываете нашему брату всё, в просветление вводите. Благодарствуем за это, очень вам благодарствуем. Их благородие в ваше отсутствие только «смирно!» и «пли!» говаривал с матросом… Так что благодарствуем сердечно… …Незаметно стемнело. В землянке уже кое-кто развалился на нарах, в два этажа подвешенных к неотёсанным стоякам. Было тепло, пахло махоркой и потом, чадила маслёнка.

Колька спал на одной лежанке с отцом возле маленького, забрызганного грязью окошка. В полночь к ним заглядывала луна, и мальчишка допоздна теребил отца разными вопросами, на которые тот, порой, не знал, что и отвечать.

В землянку втиснулся Евтихий и плотно закрыл за собой дверь.

- Что, матросики, будем убаюкиваться?

- Можно, дядька Евтихий, - сказал молодой канонир-артиллерист из сухопутных.

- Оно вроде хранцуз притих, - продолжал Лоик.

- Ясно, притих, - отвечал тот же голос, - ты ж дверцу-то вон как прикрыл наглухо!

В землянке рассмеялись. Евтихий погасил маслёнку и влез на свою лежанку. Минуту все молчали. Потом послышался голос Ивана Ноды:

- Сказывают, турку приволокли. Так тот лепечет, будто из Туретчины целая армия прибымши. «Лохматок» наших ещё и не нюхали!

- Понюхают, - отозвался Тимофей Пищенко, - а турка-то што за диво? Кошка вон англичанина прихватил, а тот нашим оказался! Вот, братцы, как бывает-то!

В землянке стихли, предвкушая «историю».

- Ну, давай, развязывай язык-то! - не выдержал молоденький канонир.

- Да чего развязывать: оказался нашим да ещё мальчонком.

- Да ну? - удивился кто-то.

- Точно - мальчонком.

- Да не тяни ты, - вмешался Евтихий, - выкладывай, чего знаешь и откедова знаешь?

- Откедова? Мальчонка сей моему Николке знакомый. Вот сын-то мне и поведал.

Все шумно набросились на Кольку с требованием немедленно рассказать, как, где и когда это случилось. Мальчишка, гордый, что оказался в центре внимания, захлёбываясь, начал передавать то, что вчера сам услыхал от маленькой Голубоглазки. Он ведь считал своего дружка Максимку Рыбальченко погибшим! А тот, значит, к англичанам попался…

И Колька, без конца присочиняя на ходу погони и рукопашные, рассказывал быль, - но уже сегодня превращавшуюся в легенду, - быль об очередной вылазке Кошки…

Перевалило за полночь. Над землянкой время от времени взвизгивали французские пули да слышались выкрики сигнальных. Всё это было уже слишком обыденно, чтобы обратить на себя внимание. А внизу продолжали возникать истории за историями - одна отчаяннее другой: ночь распаляет фантазию и ночью так хочется в неё верить!..

На следующий день погода испортилась. Нода был прав: видимо, приближались дожди.

Колька и отец с утра возились у мортиры.

- Главное - пыж вогнать потуже, чтоб никаких зазоров, - пояснял Пищенко-старший.

- Как зазор прорвёт - считай, не долетела.

- Батя, а ежели ствол не пробанивать кажен раз - чего тогда будет?

- Приварит ядрышко. Да ещё гляди - дуло разворотит. Уяснил? А теперь командуй наводку… Посмелее… Прямо вон по тому валу!

Колька прищуривал глаз и, глядя вперёд, чеканил:

- Поддать вверх! Так, так… Чуть ниже… Воротить резче! Стоп!.. Глядите, батя.

Тимофей проверял наводку и давал новое задание. Он был рад, что у мальчишки так здорово получается, то и дело приговаривал:

- Вырастешь - пойдёшь на артиллериста учиться. Грамотным станешь. А потому пушку знать нужно почище своего ранца!..

И вновь и вновь принимался растолковывать Кольке, как получше проткнуть картуз (мешочек с порохом), отчего бомбу «на стропке держат» и как часто менять запальную трубку.

- Вот Кондрат Суббота покойный мудро придумал про нарезные трубки. Пока кондуктора наши обмере-куют! А тут уже бомбардиры нарезные запальники вставляют - оно и легче теперь, и время малость сокращает…

- Дядьку Кондрата их благородие Алексей Петрович Дельсаль самолично хвалили за придумки, я сам был при этом, - говорил Колька, быстро опуская в ствол заряд.

- А теперь пыж! - поторапливал отец. - Сворачивай живее! Молодцом! Прибойник не криви! Так!..

Подошёл Евтихий Лоик. Он посмотрел, как Колька орудует у мортиры, и одобрительно заметил:

- Ладно выходит, пострелёнок. Глядишь, ещё батю перещеголяешь!

- Чему быть, того не миновать, - улыбнулся Тимофей.

- А ты чего это так паклю запускаешь? - поинтересовался старый бомбардир.

- Оно вроде лучше выходит, - ответил Колька.

- Всяк канонер на свой манер!

В это время из за соседнего орудия послышался чей-то голос:

- Николка, к тебе гостья заявилась!

Головы повернулись налево. К батарее подходила Алёнка - маленькая Голубоглазка, как все уже называли её.

Колька на секунду даже испугался: наверное, все заметили, как зардел! «И чего это взрослые решили, будто она ко мне?» - уговаривал он себя успокоиться. Но продолжал стоять, как вкопанный.

- На, руки протри, - сказал отец и протянул сыну немного ветоши. Он почуял, как смутился мальчишка, и потому нарочно проговорил буднично и даже отвернулся к орудию. Колька обрадовался этой невысказанной поддержке и, не зная, как отблагодарить отца, почему-то сказал:

- Алёнка это.

А сам подумал: «Чего я мелю?»

- Так я вижу, что Алёнка. Руки, говорю, протри, - повторил отец.

- Николка, чего ж не выходишь встречать? - прокричал Нода и пошёл навстречу Алёнке.

- А я не к нему вовсе…

- Не к нему? А к кому же тогда? - прищурил глаз барабанщик. - Уж не ко мне ли случаем?

- Я… - Алёнка смутилась, - меня маманя к вам послала. Узнать, не надо ли чего по домашности: сварить али поштопать…

- Ну, тогда звиняюсь, - матрос шутливо поклонился и, взяв девочку за руку, отвёл её к камням, застланным брезентом. - Покорнейше просим Голубоглазку присаживаться.

Алёнка опустилась на почётное сиденье.

- Бельишко принесла, должно быть? - спросил, подходя, Лоик.

- Не-е, бельишко к завтрему приготовим.

- Ну, к завтрему, так к завтрему, - согласился Нода, - оно вроде и не к чему нам нонче… Антонине Саввишне кланяйся за ласку. Работы ей и так вдосталь.

Подошёл Колька и подал Алёнке узелок.

- Это вот харчи, батя велел передать.

- Не надобно, - смущённо сказала Алёнка.

- Бери, это от нас всех, - поддержал Нода и добавил с хитрецой, - ну, я побег, дела ещё у орудия.

- A-а, да у меня тоже! - неестественно сказал Лоик и отошёл.

Колька подошёл к девочке.

- Тут я положил… окромя харчей… тебе… ну, значит, игрушку сделал… Это я самолично.

Алёнка хотела развязать узелок, но мальчик остановил её:

- Дома поглядишь…

- А какая она?

- А вот не скажу?

- Николка…

Тот сжалился.

- Отгадай - развяжем сейчас.

Алёнка на мгновение задумалась.

- Деревянная?

- Нет!

- Из глины?

- Нет!

- Николка…

Мальчик улыбался, довольный. Рядом послышалась песня:

- Послухай, Алёнка, это дядя Иван поёт, интересно.

Голос Ноды продолжал:

- Сказывают, - быстро проговорил Колька, - сложил эту песню поручик один.

Толстым зовут. Граф он самый настоящий, а вот-те доброй души и смешливый.

Они подошли поближе к певцу. Нода подмигнул им и с ещё большим азартом подхватил новый куплет.

Алёнка стояла чуть впереди, и мальчик видел, как смешно торчат её соломенные косички. Ему так хотелось дотронуться до них?

- Прекратить пение! - раздался голос. Подбежал унтер-офицер Белый.

- Замолчать! Опять ты, Иван, смуту сеешь? В штрафную роту упрячу! Я тебе покажу, как про царя да командиров наших песенки распевать! - Глаза унтера испуганно метались, подёргивался подбородок. - Ты мне эти дурацкие сочинительства брось!

Нода хотел ответить.

- Не чхни! - прохрипел Белый. - Благодари, что начальство не слышит!

- Ваше благородие! - вставил, наконец, Нода слово, - песню не я сочинил.

- А кто же, дурак?! - схватил Ноду за бушлат унтер.

- Граф один.

- Я тебе покажу «граф»! - и перед носом Ноды появился увесистый кулак.

- Граф Толстой, - глядя в глаза Белому, чётко произнёс Нода.

Сзади неожиданно раздалось:

- В чём дело? Отчего шум?

Это говорил поручик Дельсаль.

- Ваше благородие, - вытянулся перед ним Белый, - означенный матрос, по прозвищу Нода, песенки распевает.

- Ну и что?! - Брови у поручика сошлись, придав сухощавому лицу выражение злости. - Слышал… Красиво поёт матрос.

- Ваше благородие, - стал оправдываться Белый, - но песня ведь недозволенная!

- Перестаньте, господин унтер-офицер! - перебил Дельсаль. - А гибнуть матросу дозволено? Этого вы ему не запрещаете? А петь… пусть поёт. Его, может, завтра пуля найдёт… Честь имею!

Белый с минуту постоял, подумал и, сжав кулак, потряс им в воздухе.

- На етот раз я тебя прощаю, Иван. А ежели услышу ещё…

Но договорить он не успел. Невдалеке разорвался снаряд, проурчало несколько пуль, потом снова снаряд и учащённые выстрелы.

- А ну-ка отойдём подальше, - Колька увёл девочку под насыпь.

- Чего это они расшумелись? - встревожился Белый. Но неожиданно всё смолкло.

Под бруствером батарейные разговаривали с Голубоглазкой, а унтер-офицер почему-то с напряжённым вниманием всматривался в замолкнувшие французские батареи.

Он сошёл с банкета и неожиданно обратился к Алёне:

- А ну-ка, девчонка, давай ретироваться с баксиона! Что-то подозрительно хранцуз замолчал. Кабы чего не началось. Быстро, быстро!

Белый поспешно спустился в землянку. Видно, и на других батареях внезапная тишина насторожила орудийных. Без сигнала, как-то сами по себе все уже были у пушек.

Появился Забудский со своей неизменной подзорной трубой, обтянутой коричневой кожей. Он велел на всякий случай оповестить командира егерского полка, стоявшего за Язоновским редутом.

Орудия противника молчали. Напряжённо вглядывались вдаль сигнальщики. Нависало и мрачнело небо. Стояла оглушительная, невероятная тишина.

И вдруг, раскатываясь по всей линии вражеских укреплений, вырастая мгновенно до грохота тысячи громов, обрушилась, ослепила, понесла свой смертельный чугун канонада! Захлопали взрывы. Зашипела и захрипела картечь. Загрохотала земля.

Казалось, узкая огненная полоска вдали хочет вырваться из каменистого грунта, казалось, она выгибается и, всклокоченная, выплёвывает красные сполохи, через мгновенье становящиеся серым рассерженным дымом.

Начали отвечать наши батареи. В воздухе стоял страшный треск, гул, вой.

Сталкивались в полёте ядра, взвизгивали и лопались бомбы.

«Вот оно, началось! - подумал Тимофей. - Это похлеще первой бомбардировки будет». И он инстинктивно посмотрел на Кольку, подносившего к орудию ядра.

«В первую пронесло, поглядим во вторую», - быстро крестясь, толковал про себя Евтихий.

- Батареи, пли! - командовал Забудский. - Заряжай! Пли!.. Пли!..

Лейтенанта не было видно за дымом. Команды заглушались разрывами. Но батарея вела слаженный ответный огонь.

Лил густой и тяжёлый дождь.

Шёл пятый день бомбардировки. Впрочем, счёт времени давно уже был потерян, как и счёт убитым и раненым. Пятый день ада, пятые сутки бессонницы. Густые чёрные тучи, не успевавшие рассеяться даже за ночь, повисли над городом. Бастионы задыхались от гари, глохли от разрывов.

С утра завалило насыпи у четвёртого и пятого орудий, и вот уже второй час как группа матросов во главе с унтер-офицером Белым тщетно пытается восстановить укрепление. Французы, видно, пристрелялись к этому месту: прямые попадания вновь и вновь разрушают вал. Но оставить брешь нельзя - с минуты на минуту ожидают штурма.

Белый подозвал Кольку и что-то прокричал ему на ухо. Тот бросил наземь пороховой мешок и стремглав помчался в глубь бастиона. Унтер-офицер натянул потуже фуражку, подбежал к работавшим и быстро проговорил:

- Послал за сапёрами. Не унывай, братцы!

- Хранцуз ще упрямства нашего не понял, - прохрипел какой-то матрос, с остервенением работая лопатой. - Инакше давно б заткнулся!

- Точно говоришь, - в тон ему пробасил Белый, - в камень стрелять - только стрелы терять!

- Ложись! - вонзилось в гул.

В трёх метрах от них плюхнулось ядро. На головы посыпались какие-то щепки и горячие комья земли.

Быстро вскочили на ноги. Не поднялся лишь матрос с хриплым голосом. Перевернули на спину.

- Кончен, - сказал Белый, - вот ещё прибыль… - Он снял фуражку и привычно перекрестился.

Матроса унесли в блиндаж. Там у стены горела свеча, маленький образок сонно и равнодушно смотрел на убитых, лежавших в ряд под грязными разорванными шинелями.

Их никто не отпевал. Некому было и некогда.

Мимо прокатили полевую пушку. Это подкрепление из третьей артиллерийской бригады. Лошадь убило ещё у Язоновского редута, а орудие подтаскивал расчёт. К артиллеристам подбежал Иван Нода.

- Сюда давай! - он указал в центр батареи.

- Есть приказание доставить лейтенанту Забудскому, - послышался в ответ тонкий голосок.

Иван обернулся и только сейчас увидел молоденького прапорщика, сопровождавшего орудие.

- Я и есть от Забудского, ваше благородие, - отчеканил Нода, - батарея-то перед вами!

У прапорщика мгновенно покраснели кончики ушей. Он подошёл к артиллеристам и, стараясь говорить голосом погрубее, велел вкатывать пушку. Иван приналёг тоже, и орудие двинулось к полуобрушенному траверсу - боковой насыпи. Молоденький прапорщик, то и дело спотыкаясь, шёл за ними, и его испуганные глаза, как он ни старался, готовы были выпрыгнуть из-под щегольского козырька фуражки. Нода, выкрикивая что-то ободряющее, искоса поглядывал назад, на прапорщика. Ему было не больше шестнадцати лет.

То тут, то там лопались ядра и трещали, взрываясь, картечные снаряды. Нода успел заметить, что у второго орудия кого-то укладывают на носилки. «Неужто Евтихия?» - ёкнуло в груди. Но в ту же минуту усатое лицо Лоика показалось в прорехе белого порохового облака, и барабанщик обрадованно закричал:

- Евтихий! Подуй на дым-то: усов твоих не разгляжу!

Тот, смеясь, что-то прокричал в ответ, но его уже не было слышно: пальба резко усилилась. В воздухе засвистело, заклокотало, зашипело.

Быстро подогнали орудие к валу и установили лафет. Нода возвратился к Забудскому (тот стоял у мортиры Тимофея Пищенко) и доложил, что ещё одна пушка из третьей бригады на линии огня.

- Спасибо за службу! - быстро сказал лейтенант и указал пальцем на мортиру: - У Тимофея прислуги в обрез - побудешь здесь!

- Есть оставаться здесь! - гаркнул Нода. Схватив банник, он бросился к отстрелявшему только что орудию.

Ствол дымился, несло теплом, как от загнанной лошади. Упираясь одной ногой в насыпь, а другой стоя на лафете, Иван быстро чистил дуло мортиры.

- Николку не встречал? - торопливо спросил его Тимофей.

- Вниз умчался, от Белого, - ответил Иван и ухватился за канат, помогая подтянуть орудие к амбразуре.

Раздалась команда, мортира, ахнув, выплеснула свою огненную начинку. И снова утонула в густом тумане.

Забудский, стоя на валу, видел, как взорвавшийся снаряд разрушил насыпь французской траншеи метрах в пятистах от бастиона. Эти подступы из третьей своей параллели французы прорыли сегодняшней ночью. Стараясь подвести траншеи как можно ближе для решительного броска из них, французы спешно возводили земляное прикрытие, которое снова и снова разбивали русские ядра. Борьба против этих траншей решала, в конечном счёте, быть или не быть штурму.

К батарее быстрым шагом подходила группа солдат рабочей роты. Среди них было и несколько не военных: какой-то старик, две женщины, подростки. Они шли, словно на штурм, - с лопатами и кирками наперевес. Забудский видел, как, размахивая палашом, упруго ступал впереди поручик Дельсаль, Алексей Петрович Дельсаль, с которым он успел так сдружиться за последние месяцы. Правая рука сапёрного офицера была на перевязи, мундир в нескольких местах разорван, фуражка потеряна или оставлена где-то. «Помоги тебе бог! - мысленно пожелал ему лейтенант, - и спасибо за помощь».

Через минуту подкрепление было уже возле разрушенного вала. Колька, пригибаясь, потащил к центру батареи оставленный у бреши пороховой мешок. Слезились глаза, в ушах звенело и ныло. Дымились обгорелые пыжи, была бурой вода в свежих воронках.

Не слушались пальцы - мешок поминутно выскальзывал.

Кто-то, подошедший сзади, вырвал груз из Колькиных рук, взвалил его себе на спину. Подняв голову, мальчишка увидел Федота, возницу, старого своего знакомого, и с благодарностью улыбнулся. Тот бросил:

- Куда?

- К батениному орудию.

И Федот, сопя и сплёвывая на ходу, зашагал к мортире. Нагруженная арба его стояла за блиндажом. Отставной солдат увозил в город убитых. Флегматичные кони давно уже не вздрагивали, когда снаряд разрывался совсем рядом.

Федот сбросил груз и торопливо заковылял к лошадям. А из мешка уже вываливали картузы с порохом.

К Кольке подошёл отец, быстро прижал его к вспотевшему телу, поцеловал в голову и так же молча отошёл к орудию.

Мальчишка подавал пыжи, готовил паклю, даже пытался орудовать тяжёлым прибойником.

Впереди разорвалась картечь, и молоденький канонир со стонем отпрянул от амбразуры. Сгоревшие канаты над стволом уже не спасали от осколков. Нода подбежал к скрючившемуся на земле артиллеристу. Быстро разорвал рубаху. Осколок впился чуть ниже ключицы. Изо рта показалась кровь.

- Держись, браток, в гошпитале поправят тебя, - уговаривал раненого Нода, - ещё возвернешься на баксион!

Но тот уже был без сознания.

А усиленный, бесконечный огонь всё продолжался и продолжался. Разрывы и стоны, грохот и крики «ура!» - всё слилось в сплошной, как струна натянутый, вой.

Казалось, это уже предел, и струна вот-вот лопнет. Но проходили секунды, минуты, часы, а бой не прекращался. Он нарастал и нарастал с какой-то нечеловеческой силой..

…Французам всё-таки удалось возвести небольшой земляной вал у прорвавшихся к нашим позициям траншей. Забудский видел, как спешно подкатывали к новым укреплениям несколько полевых орудий. Нужно было немедленно подавить их. Но чем?

Не хватало пороху, не хватало орудийной прислуги! Матросы еле держались на ногах. На три выстрела противника отвечали одним.

Подбежал унтер-офицер Белый.

- Ваше благородие! Французы артиллерию подводят!..

- Вижу, вижу, Николай Тимофеевич. Как у тебя?

- Алексей Петрович вовремя подоспели, - ответил Белый. - Почти восстановили.

- Быстро готовить мортиры, быстро!

В это время огонь, и без того шквальный, ещё усилился. Французы прикрывали передвижение своих пушек. В нескольких местах на батарее зажглись пороховые ящики. Ядра пробили офицерский блиндаж. Орудия почти перестали отвечать.

- Ноду ко мне! - закричал лейтенант.

- Но-о-ду к их благородию! - понесло несколько голосов от мортиры к мортире.

Иван быстро передал ядро Тимофею Пищенко и побежал к командиру. Тот что-то прокричал Ноде на ухо, и матрос, резко повернувшись, помчался к землянке.

Тарахтели осколки, гулко ухали тяжёлые английские снаряды и французские ядра. То здесь, то там взметалась земля. Крики смертельно раненных утопали в грохоте боя.

И вдруг, перекрывая чистотой и торжественностью, ворвались в этот смертоносный гул звуки барабанно го боя!

Стоя на крыше землянки, Нода с горящими глазами отбивал что-то приподнятое и гордое.

Батарейные разом обернулись на знакомые, всегда чуть тревожные звуки. Но это не было сигналом. Это что-то другое, другое! Какая-то вдохновенная импровизация, какая-то сильная и солнечная уверенность. Флотский барабанщик чудодействовал волшебными палочками. Он издевался над посвистом и утробным рычанием вражеских снарядов. Его маленький барабан мгновенно заглушил в каждом сердце их зловещие голоса.

Пронеслась команда:

- Батарея, залпом, огонь!

И содрогнулась земля, и прокатилось «ура!» в честь удачного выстрела.

И вновь - «Огонь!.. Огонь!.. Огонь!..»

В короткие промежутки между залпами матросы снова и снова слышали барабанную дробь. Удары неслись, как победный танец, взлетали, словно солёные гребни волн, удары захлёбывались от невозможности прокричать трубно, пропеть гобоем или альтом, от невозможности стать меднотрубным оркестром, - но они уже были им, они уже звучали в сердцах, уже неслись по венам ожившей батареи!

Колька, словно в опьянении, подтаскивал ядра, успевал подавать отцу пальник и поминутно оглядываться на вдохновенного барабанщика. Временами тот скрывался за пороховым дымом, а потом снова выплывал, прекрасный в своём исступлении.

Но вдруг удары замолкли. Колька взглянул на крышу землянки и увидел: беспомощно опустив руки, Нода медленно падал на спину.

- Батя! - закричал мальчишка, - дядя Иван…

Он не договорил. Отец понимающе бросил:

- Беги!

И Колька рванулся к блиндажу.

Флотский барабанщик Иван Нода был убит наповал. Он лежал на крыше землянки, распластав руки, продолжая сжимать тонкие берёзовые палочки. Барабан с оборванным ремешком валялся рядом.

Колька смотрел на запрокинутую голову матроса и, понимая, что тот уже не поднимется, не мог, не умел поверить в это! Мальчик осторожно вытащил палочки и поднял барабан - его совсем не задело взрывом. Потом быстро подвязал оборванный ремень и с ожесточением забил разученную с Нодой дробь. Он повторял её снова и снова, громко, отчаянно, не думая, ошибается или нет, и, наверно, от этого впервые по-настоящему хорошо.

Катились слёзы, судорожно вздрагивали пальцы, но продолжал жить флотский барабанщик, и продолжался бой!

А на левом фланге батареи, где вели огонь три полевых орудия, спрятавшись за невысоким траверсом, какой-то матрос перебинтовывал руку молоденькому прапорщику Фёдору Тополчанову. Когда ему предложили оставить орудия, он дрожащими, совсем детскими губами произнёс:

- Я… я останусь. Руке уже не больно…

Глаза его выдавали и испуг, и боль, но всё равно светились неожиданной решимостью. Он сидел на земле с побелевшим лицом, ожидая, когда закончат перевязку. Проносились над головой ядра и где-то взрывались, а может, и рядом, - он уже не воспринимал их, словно большего, чем это ранение, ему их посвист теперь не принёс бы.

Фёдор видел, как на крышу блиндажа, где только что стоял матрос-барабанщик, вскочил какой-то мальчишка и через минуту забил яростную дробь: он видел, как уносили убитого, как порывисто прильнул к нему мальчик и снова заработал упругими палочками. Прапорщик спросил у склонившегося над ним матроса:

- Кто это?

- Нашего бомбардира сынишка. Николкой Пищенкой кличут, ваше благородие. - И, помолчав, матрос ласково добавил: - Отчаянный, бесененок!

По батарее прокатилось «ура!». Фёдор вскочил на ноги и увидел, как над французскими укреплениями расплывалось тёмно-красное облако. И он тоже закричал, вскочив на насыпь, замахал фуражкой. Впереди, из полуразрушенных траншей выбегали вражеские артиллеристы, оставляя разбитые орудия. Вылазка французов не удалась. Укрепления, с таким трудом возведённые ими за прошедшую ночь, были снова разрушены…

Батарея продолжала вести огонь, перенеся его на основную цепь вражеской обороны.

Колька был снова у орудия. И снова слышал рядом низкий, чуть с хрипотцой голос отца.

Начали отвечать реже.

- Надобно попридержать пороху, - говорил Тимофей. - Чёрт его знает, хранцуза, чего он ещё надумает.

Присели у вала. Отец концом мокрого тельника вытер чёрную от копоти Колькину рожицу, потом вытащил припрятанный ломоть хлеба и протянул его мальчику. За пять дней бомбардировки Колька осунулся, запали глаза, и только вздёрнутый носик придавал лицу прежнее озорное выражение.

Парнишка с жадностью уплетал чёрный, пахнущий дымом хлеб и с какой-то неожиданной внимательностью и удивлением разглядывал небритое лицо отца. Большие чёрные усы были опалены местами, резко выделялись глубокие морщины на лбу. Он приговаривал, всё время шевеля своими лохматыми бровями:

- С утра Антонина Саввишна щец принесла, я оставил тебе, да «лохматка» всё расплескала, окаянная…

- Меня унтер за Алексеем Петровичем посылал, - словно оправдываясь, проговорил Колька.

- Да я знаю, - сказал отец, - Нода тебя видел.

И они замолчали, вспомнив флотского барабанщика.

Со стороны пятого бастиона несло гарью - горели туры на редуте Шварца.

Продолжали вгрызаться в землю ядра. Сильный огонь вёл правый фланг четвёртого бастиона.

- Как там Василий?.. - задумчиво проговорил Колька, вспомнив Доценко.

- Бог не без милости, а матрос не без счастья, - ответил Тимофей, - глядишь, ему повезёт…

Сверху послышалась команда:

- Четвёртое, заряжай!

Мгновенно вскочили на ноги. Матрос с перебинтованной головой забил пыж. Опустили ядро. Быстро навели орудие, и Тимофей поднёс раскалённый железный прут к затравочному отверстию. Ядро, оттолкнув мортиру, вырвалось из тяжёлого чугунного дула. Вскочив на насыпь, Колька видел, как оно пронеслось сквозь обрывки дымных облачков и шлёпнулось где-то за линией французских батарей.

- Перелёт! - прокричал он.

- Берём ниже, - входя в азарт, пробасил отец, и мортиру снова накатили для выстрела.

Батарея напротив была изрядно разрушена и уже не посылала шквала картечи и ядер, как в начале бомбардировки. Но уцелевшие орудия не скупились на снаряды - боеприпасы вражеской артиллерии казались неисчерпаемыми.

За спиной разорвалась картечь и послышался чей-то пронзительный крик. У орудия уже не оглянулись. Всё внимание было приковано к цели - стрелявшей калёными ядрами мортире.

- Огонь!

Прогремел выстрел, и вскочившие на вал матросы увидели, как захлебнулась взрывом французская пушка. Закричали «ура!», размахивая кто бескозыркой, кто прибойником, а кто просто скрутив озорной и тяжёлый русский кукиш.

Послышался голос:

- Наша летит!

И в то же мгновение у насыпи взорвалась картечная граната.

Когда скатившиеся с вала матросы подняли головы, они увидели наверху Тимофея.

Бомбардир стоял, широко расставив ноги, глядя в сторону прилетевшего снаряда.

Потом медленно повернулся, сделал два шага и, словно споткнувшись, рухнул на острые прутья тур.

Его сняли с вала и уложили возле лафета. Колька бешеным движением разорвал на груди отца тельняшку, кто-то попытался промокнуть и забинтовать рану. Тимофей простонал и, не открывая век, что-то прошептал, но слов было не разобрать.

- Батя… батя, я здесь… мы сейчас…

Что-то сжало горло - Колька не мог произнести больше ни слова. И только быстро, быстро растирал холодеющие отцовские руки.

Двое матросов осторожно приподняли Тимофея и перенесли подальше от орудий.

Колька склонился над ним.

- Батя, батя… не молчи!.. - задыхаясь от слёз, проговорил мальчишка, - не молчи, батя!..

Тимофей, всё так же не открывая век, медленно произнёс:

- Ни-кол-ка…

И что-то ещё, совсем невнятное.

- Я, я, Николка, я здесь! - громко, словно не давая бате уснуть, говорил сын, дрожащими пальцами ероша отцовские волосы. Но тот уже почти не шевелил губами.

Когда возвратился матрос, бегавший за водой, Тимофей Пищенко был мёртв. Колька уткнулся в ещё тёплое тело отца, он обхватил его цепкими мальчишескими руками и беззвучно рыдал… …Тимофея Пищенко увозил с батареи на своей скрипучей арбе Федот. Мальчик сидел в телеге, смотрел на чёрную шинель и не верил, что под ней отец, не понимал, как может быть, что под ней отец, и боялся хоть на миг приподнять тяжёлое, грубое сукно.

Федот время от времени оглядывался, смотрел на Кольку, потом так же молча отворачивался и только всё чаще подносил к глазам свободную от повода руку.

Арба катила вниз по Морской улице к Графской пристани. Оттуда через бухту перевозили убитых на Северную сторону - там было кладбище…