Камчатский люнет только что отбил очередную атаку. Ещё догорали туры и бочки, укреплявшие вал, ещё не унесли раненых, а рыжеволосый бомбардир Семён Горобец уже разжигал свой легендарный самовар.
О самоваре ходили разные истории: рассказывали, что Семён отбил его у французов в одну из вылазок. И что из этого самовара сам французский главнокомандующий Пелисье чаи распивал. А ему он достался от самого короля Франции. А потом полковой грамотей, писарь Иванчук, опровергнул эту легенду. Он сказал (а он в свою очередь узнал это от командира люнета), что французский король из самовара чай не пьёт. И не только не пьёт, но даже, может быть, не знает, что такое самовар и что такое чай.
Матросы поверили писарю, хотя и называли его в душе крючкотвором и чернильной душой. Они поверили ему, потому что и сами вспомнили, как однажды захватили в плен французского солдата и хотели напоить его чаем из самовара. И как пленный затрясся от страха, когда увидел самовар. Он думал, что это какое-то новое русское оружие и русские хотят испытать его на нём. И очень удивился потом, что из этого хитрого приспособления только пьют чай. У них во Франции такого не увидишь…
Хоть и не был самовар Горобца королевским, но от этого открытия достоинства самовара вовсе не поблёкли в глазах солдат и матросов, и он по-прежнему пользовался всеобщей любовью. Горобец (он стал хозяином этого самовара) постоянно ухаживал за ним и разжигал его после каждой атаки или бомбёжки. И на монотонную песнь надраенного красавца собирался служивый люд.
Вот и сейчас бомбардир, присев на корточки, подкладывал угли, а его небритые щёки раздувались, словно меха. Рядом - Максимка Рыбальченко. Он - старожил люнета. Мальчуган здесь уже более двух месяцев, а для Камчатки это огромный срок! Орудийная прислуга и пехотные части тают здесь, как крымские речушки летом. Но мальчику и его орудийному везёт: у Максимки незначительные царапины, Горобец отделался лёгкой контузией.
Камчатский люнет находился впереди Малахова кургана на небольшом холме.
Выдвинутый под самый нос англичанам и французам люнет при случае штурма Малахова кургана защищал его со лба.
Противник постоянно обстреливал холм, на котором шло военное строительство. Но, несмотря на жесточайшие бомбардировки, Камчатский люнет был возведён.
Максима перевели сюда вместе с орудием Семёна Горобца, того самого рыжего матроса, который в первую бомбардировку на Малаховой кургане поведал ребятам о Петре Кошке, а потом не раз выпроваживал Максимку с бастиона. Судьба снова свела их. Теперь Семён был уже бомбардиром и охотно взял Рыбальченко к себе в номерные. Тем более, что награда самого Павла Степановича внушала невольное уважение.
Но, несмотря на награду, Семён частенько посмеивался над Максимкой и показывал, какой уморительной была рожица Максимки, когда того выпроваживали с Малахова кургана.
- Тебя тогда с Николкой твоим, как кутят из воды, с батареи выволокли, - подтрунивал Семён. - Ну и вояки! А дружок, небось, тоже прилип к баксиону какому-то?
- Не знаю, - вздыхал Максим.
Ему очень хотелось снова увидеть товарища. Но как? Война разлучила их и неизвестно, когда сведёт вместе. Да и сведёт ли вообще?..
После плена Максим резко изменился. Словно умудрённая взрослость коснулась его мальчишества. Сидя у самовара в редкие передышки, он рассказывал об увиденном у англичан.
- Как-то приехал на батарею ихнюю самый что ни на есть главный начальник. Залопотали чегось там офицеры и во фронт выстроились. А главный - однорукий, меж прочим, - злой такой, какого-то офицера палкой как почнёт в рожу тыкать, аж мне за него больно стало…
- Таких, тыкающих, у нас тож найдётся немалость: не только нашего брата солдата, а охфицера иного за быдло считают, - зло говорил кто-нибудь, и кружок чаёвников угрюмо смолкал.
Самовар был счастливой находкой для Максима. Мальчуган стал чемпионом по количеству выхлебанных кружек. Матросы диву давались: куда столько влезает! Ему не пятирублёвку давать надобно было, а самовар! Много всяких шуток и острот раздавалось в адрес Максима. А тот, усмехаясь, отвечал:
- Вы мово батю не знаете - всех вас за пояс заткнёт по самоварному случаю!
Конечно же, разгорался спор: заткнёт или нет?
Вот и сейчас Семён подзадоривал мальчугана:
- У нас в екипаже, это когда я на «Силистрии» служил, был сигнальный один. Так тому три самовара ставили на один приём. А он хоть что! Пять раз выкрутит тельник, и снова подавай ему три самовара. Так что и твой батя его побить не мастак.
- Где он теперича? - вдруг начал горячиться Максим.
- Бог его ведает - война: може, и в живых уже нету, - крестится матрос и подмигивает кому-то.
К самовару подсел маленький солдатик с хитрыми зелёными глазёнками. Протягивая свою кружку, сказал:
- Сахарком могу поделиться.
Все набросились с вопросами: откуда сахар, как и где добыл? Сахар давно уже был редкостью, чаи распивали вприглядку: драгоценный кусочек держали в руке и раз-другой слегка касались его языком, а то всё больше смотрели на него.
Солдатик заговорил тоненьким голоском с подвыванием:
- Сахарок не простой. Из самого, небось, Лондона привезён. В железной коробочке, а на ней надпись по-аглицки. Я коробочку под табакерку приспособил, - важно говорил солдатик, - нече барин какой!
Вокруг засмеялись. А рассказчик продолжал:
- Трофей, значит. Коробочку эту своей старухе на Тобол свезу обязательно. Пусть и она взглянет на аглицкие штучки.
- Ты зубы-то не заговаривай, - остановил его матрос по имени Артемий, - сахарок вываливай!
- Сахарок? Вот сахарок.
Солдатик вытащил маленький, уже облизанный кусочек английского сахара.
- Одно непонятно, - заговорил рыжий Семён, - откедова етот трофей у тебя? Ты вылазками, небось, не балуешься?
- Друзья балуются, - протянул солдат, - и мне даруют.
- Ето за что? - ехидно спросил Артемий.
- А за глаза котячьи да язык острячий, - ответил тот. И все, довольные этой словесной дуэлью, засмеялись.
Со стороны ложементов донеслась перестрелка. Но сигнала тревоги не послышалось.
Это было уже слишком обыденно. Никто из сидевших даже головы не поднял. Чаепитие продолжалось.
- Скажу вам по правде, - продолжал солдатик, - ваш брат матрос по имени Кошка Петро мне трофей етот подарил. Третьего дня ходил пощипать агликан.
Максимка пододвинулся поближе. Ему хорошо было известно, что с полмесяца назад его спаситель Пётр Маркович получил штыковую рану и слёг в госпиталь. Поэтому он недоверчиво переспросил:
- Самолично дал али через кого?
- Ну а как же! Говорю - третьего дня…
- А где вы их повстречали, дяденька?
- Известно, где - на третьем бакоионе. Жив-целехонек. Рану залечил и ещё награду присовокупил.
У Максимки радостно заколотилось сердце. Он хотел порасспросить солдата подробнее, но в это время из сигнального поста раздался голос:
- Второму и третьему орудию, готовьсь!
Все быстро разбежались по местам. Семён деловито накрыл самовар платком и поставил его за стенку.
Сигнальный пост продолжал командовать:
- Второй и третьей роте к брустверу! Первое орудие - огонь!
Впереди в небольшой лощине перед люнетом показались красные мундиры английских солдат. Они шли колонной, вытянувшейся в сторону ложементов, в которых засели пластуны.
Это была уже третья попытка за сегодняшний день выбить русских из передовых траншей. Первые две оставили лишь недвижные красные мундиры, которые, словно облетевшие лепестки маков, лежали в лощине.
Союзникам никак не удавалось подойти к траншеям незамеченными. На высоком пригорке, перед ложементами, находился оповестительный пост русских, откуда просматривалось любое продвижение врага. Это был один из самых ответственных постов на Камчатке. По личному приказу Нахимова туда назначались лучшие офицеры.
Но это был и самый смертный пост, потому что англичане прилагали все усилия, чтобы уничтожить «всевидящие очи русской обороны».
Атакующие открыли огонь. Наши отвечали залпами, сдобренными орудийными гостинцами. Заговорила английская батарея и французы с левого фланга. А ещё через минуту позади люнета ожил Малахов курган. Оборонительная башня, которую теперь называли Корниловской, пророкотала густым басом.
Камчатка погрузилась в клочковатое облако дыма, которое внезапно подкрасил закат, и от этого оно казалось пожаром. С наблюдательного пункта сообщили, что колонна красных мундиров немногочисленна. Орудия стреляли изредка - экономили ядра.
Семён Горобец, наводя орудие, имел привычку шептать и приговаривать. Вот и сейчас, взглянув на англичан, он говорил:
- Подходите, подходите, одуванчики, авось мы до вас живьём доберёмся.
Максимка, передавая ядро Артемию, кивнул на Горобца:
- Колдует…
Тот улыбнулся, оскалив свои большие, клыкастые зубы:
- Семён-то, как ведьма, без эаговорки не наведёт.
Они зарядили орудие и выжидали. Раздалась команда:
- Второе орудие, пли!
Бомбардир, что-то проговорив напоследок, ткнул калёным прутом в запальное отверстие, и ядро, шипя И отплёвываясь искрами, полетело в лощину. Снаряд угодил в гущу английской колонны. Прокричал что-то унтер-офицер, но за шумом орудийной стрельбы не слышно было, что. Семён знаком руки остановил Максима, тащившего новое ядро:
- Погодь, Максимка, не торопись! Тут можно помедленней. Гуси (так он порой называл англичан) сегодня, видать, выдохлись, а лезут всё больше по дурной привычке.
Действительно, через несколько минут заметно поредевшая цепь англичан повернула к своим укреплениям.
- Отбой!
Спряталось солнце где-то за городским холмом. Семён вытащил самовар, сбросил с него платок и недовольно проворчал:
- Ну вот, чай-то напрочь остыл! Канарейки чёртовы (это тоже было одно из названий англичан), починай из-за вас всё заново…
Утро следующего дня было солнечным и безветренным. Максим сидел у стенки блиндажа и чистил крепостное ружьё, принадлежавшее Артемию. Ружьё было тяжёлое (более чем в полпуда весом), зато било на 500 - 600 метров. Артемий очень гордился ружьём. Он подобрал его с разбитым прикладом и исковерканным замком. Но работящие руки матроса сделали его вновь боеспособным. Теперь из этого ружья батарейные частенько и успешно постреливали.
Начиналось с того, что на ружейный выстрел, словно по вызову, над французскими укреплениями выскакивал солдатик, снимал свою шапочку, раскланивался и выстреливал. Наши отвечали. Француз прятался, потом выскакивал снова.
- Потешные хранцузы эти, - приговаривал Семён.
Пробовали вызывать на эту затею англичан с левого фланга, но те отмалчивались - серьёзный народ.
Максим поднял ружьё и поднёс его Артемию. Подошёл унтер-офицер.
- Только вот что, братцы, не более двух щелчков. Ясно?
- Ясно! - хором ответили Артемий с Максимом, и ружьё тотчас было водружено на гребень вала. Стреляли полушарными пулями. С лёгкой руки Ковальчука это изобретение распространилось по бастионам.
Унтер-офицер отошёл шага на два, чтоб в случае, если войдут в азарт, вовремя предупредить бесцельную трату патронов. На этот счёт у офицера был особый приказ Нахимова, в котором говорилось, что нужно быть поскупее в трате трёх драгоценностей: крови, пороха и снарядов. В приказе, в частности, говорилось:
«…жизнь каждого принадлежит Отечеству, и не удальство, а только истинная храбрость приносит пользу ему и честь умеющему отличить её в своих поступках от первого. Пользуюсь этим случаем, чтобы ещё раз повторить запрещение частой пальбы. Кроме неверности выстрелов, естественного следствия торопливости, трата пороха и снарядов составляет такой важный предмет, что никакая храбрость, никакая заслуга не должна оправдать офицера, допустившего её».
К Артемию и Максиму подошёл Горобец.
- Унтер разрешил?
- А как же, - заблистал своими клыками Артемий, - два щелчка дозволено!
Он передал ружьё Максиму, говоря при этом, что сегодня его очередь вызвать француза. Максим торжественно подтянул ружьё к себе и, не целясь, выстрелил в сторону французского редута. Стоявшие рядом матросы повскакивали на банкет, чтобы увидеть церемонию «расшаркивания хранцуза». Но прошла секунда, другая, третья, а француз не появлялся. Все разочарованно сошли с вала. «Чёрт их дери, - проворчал Артемий, - не повезло тебе, братец». Матрос просительно повернулся к унтер-офицеру. Старый седой вояка насмешливо спросил:
- Что, хранцуз не пожелал играть? - И после паузы добавил: - Ладно, ещё раз дозволяю испробовать.
Обрадованный Артемий повернулся к ружью - теперь была его очередь, а зрители снова подтянулись к валу.
Раздался выстрел. Матрос напряжённо вглядывался, с какой стороны покажется тёмно-синяя шапочка. Но снова никто не выскочил.
Выждав с минуту, унтер-офицер скомандовал:
- Все по местам!
Повадки противника были уже хорошо изучены. Если французам сейчас не до «вызова», значит, готовится заваруха.
Максим утащил ружьё в блиндаж, подошёл к ящику, где лежала «стаканная картечь».
Ею стреляли по пехоте. Сделал он это вовремя. Через несколько минут батарея французов открыла огонь. Наши орудия отмалчивались. В застывших позах стояли у пушек матросы - все ожидали атаки. Но сигнала с наблюдательного пункта не поступало.
Далеко, где-то у шестого бастиона, послышалась орудийная канонада, потом она поползла всё ближе, ближе и наконец слилась с грохотом батарей, обстреливавших Камчатский люнет.
Послышалась команда:
- По четырёхглазой, ядрами товсь!
«Четырёхглазой» называли английскую батарею на правом фланге. Максим подумал: «Видать, решили перед атакой помять слегка. Вся линия заурчала…»
Раздались выстрелы. Максимка передал новое ядро и, пригибаясь, побежал к блиндажу за банником для Артемия взамен только что треснувшего. Он сделал шагов двадцать, как вдруг, споткнувшись о какой-то разбитый ящик, грохнулся наземь. В то же мгновение чьё-то тяжёлое тело подмяло мальчика под себя. Максимка с трудом выкарабкался из-под грубой серой шинели и повернул пехотинца на спину. Тот был мёртв.
Семён, с запёкшимися кровоподтёками на щеке, ругаясь во всю мощь своих богатырских лёгких, расшвыривал в стороны засыпавшие амбразуру камни. Вскрикнул и схватился за плечо Артемий. Его тут же перевязали лоскутом рубахи, и он продолжал работать, вторя сочным проклятиям своего бомбардира.
Соседнее орудие после небольшой паузы продолжало огонь по английской «четырёхглазой».
Горобец с солдатами устанавливал орудие у амбразуры. Подбежал унтер-офицер.
Бомбардир доложил ему:
- Готово, Иван Семёнович!
Унтер на радостях хлопнул Семёна по плечу и поспешил к командиру люнета лейтенанту Тимирязеву.
Тот стоял у бруствера, наблюдал артиллерийскую дуэль. Это был ещё молодой высокий мужчина с аскетическим лицом, в котором едва уловимо читалась нервозность интеллигента. Лейтенант был уже два раза ранен за эту кампанию, но снова возвращался в строй. Сейчас он напряжённо следил за позициями противника, чтобы не упустить момента атаки. Но впереди русских траншей всё ещё не видно было ни красных английских мундиров, ни тёмно-синих французских. Молчали и наши стрелки в ложементах перед люнетом.
Бомбардировка затягивалась.
«По-видимому, нужно ждать штурма, - думал Тимирязев, - если мне не изменяет чутьё, такая бомбардировка - предвестник объединённой и опаснейшей атаки…»
Заговорило орудие Семёна Горобца. Оно включилось в поредевшие залпы камчатской батареи, обстреливающей англичан. Максим, подавая ядра и картузы с порохом, успевал выглядывать в амбразуру. «Не лезут, - думал он, - затевают, видать, что-то!»
Мальчишка калил прут, успевал в промежутках между выстрелами готовить паклю и ловко подхватывать прибойник, отброшенный Артемием. Было душно, в лёгкие проникала гарь от горевших корзин. Приговорки Семёна перемешивались с кашлем.
Максим побежал добыть воды - их баклагу пробило осколком.
Становилось жарко. Многие уже посбрасывали бушлаты. Солнце подкатывало к полудню. …Прошло ещё несколько часов. Бомбардировка не прекращалась. На люнете выбыло из строя два орудия. Не успевали уносить раненых. Много было перебито солдат в траншеях. Их не уводили оттуда, опасаясь штурма. Дымовая завеса мешала наводить орудия, закрывала от обозрения пространство перед Камчаткой. Постепенно весь огонь союзники перенесли на люнет. Канонада звучала настойчиво и зловеще.
Иссякали пороховые запасы - их ожидали с минуты на минуту.
Шёл день двадцать пятого мая тысяча восемьсот пятьдесят пятого года.
А назавтра французы и англичане начали решительную атаку Камчатского люнета, Селенгинского и Волынского редутов, прикрывавших путь к Малахову кургану.
Было шесть часов дня. С сигнального поста донесли о передвижении больших сил вражеской пехоты. Притихшая было бомбардировка усилилась вновь. Орудия Камчатки, экономя снаряды, почти не отвечали.
Минут за десять до начала штурма Максимка Рыбальченко, случайно обернувшись, увидел, как в сопровождении Тимирязева на люнет входил Павел Степанович Нахимов.
Мальчишка быстро зашептал Семёну и Артемию: «Павел Степаныч прибыл… к нам подходит». Сердце его сделало скачок, и он боялся, что орудийные заметят, как ему хочется повернуться лицом к адмиралу.
Нахимов подошёл к самому брустверу и остановился у Семёнова орудия. Командир люнета докладывал, всё время поглядывая на сигнальный пост:
- Сто двадцать пять человек команды… Едва успели возвести вал с правого фасу… Четыре орудия из строя выбыло…
- Вижу-с, - заговорил Нахимов, - положение ваше, лейтенант, трудное. На предмет штурма вы верно-с докладывали: штурм неминуем. Драться будем до последнего дыхания!
Адмирал обнажил кортик, воткнул его в вал и, подтянувшись, вскочил на банкет.
- Павел Степанович, прошу вас, сойдите, - торопливо проговорил лейтенант.
Нахимов, словно не расслышав, продолжал рассматривать пространство справа между Селенгинским редутом и батареями противника. Тимирязев повторил свою просьбу снова. К его удивлению, адмирал спустился вниз. Обычно при посещении люнета он довольно долго, взойдя на банкет, стоял открытым до половины груди. И в ответ на просьбы отвечал: «Сойдите сами, если хотите». Иногда добавлял: «Я вас не держу».
Максимка горящими глазами глядел на своего адмирала, высокого, чуть-чуть сутулого, в неизменном мундире с золотыми эполетами, которые он не снял даже сейчас, в преддверии штурма. Нахимов с окружавшими его офицерами отошли в глубь люнета.
Через несколько минут сигнальный пост передал: «Противник движется Килен-балкой». Последовал приказ: «Приготовиться к залпу!». Наступила томительная пауза.
Максим, приоткрыв канаты, закрывающие амбразуру, видел, как грозной лавой движутся тёмно-синие мундиры французской пехоты. Семён натянул потуже бескозырку, а Артемий, так и не ушедший в лазарет, докурив самокрутку, торжественно хмыкнул. Застыли в напряжении солдаты в траншеях и орудийная прислуга. Все понимали, что атака будет тяжёлой.
Но, конечно же, никто из них ещё не мог и догадываться, что против уцелевшей горсточки измученных людей французский главнокомандующий Пелисье направил 21 батальон отборных войск, из них два батальона императорской гвардии Наполеона III.
Колонна противника все двигалась и двигалась вперёд, временами давая залпы по нашим ложементам.
Прозвучала команда:
- Левый фас, начинай ядром с дальней картечью!
Плеснуло огнём дуло орудия, а Максим уже подносил новую порцию пороха. Над головой назойливо посвистывали пули, и не прекращали то тут, то там вгрызаться чугунные ядра. У мальчишки побаливало левое плечо, обгоревшее вчера. Он то и дело посматривал на бинт: не сочится ли кровь. Но, видно, травы, приложенные всезнающим Артемием, действовали безотказно.
Наступающая колонна уже перешла на бег. Шквалом огня встретили её ложементы, но через какое-то мгновение французы были уже в них.
Короткая рукопашная схватка - и слегка поредевшие батальоны всего в ста метрах от люнета.
Вскочив на банкет, лейтенант Тимирязев, не переставая, кричал:
- Огонь, огонь, огонь!
Падали, подкошенные картечью, солдаты в синих мундирах. Но новые, переступая их, упрямо лезли вперёд. С правого фланга показались русские солдаты - уцелевшей роты Полтавского полка. Они быстро неслись наперерез противнику. Короткий рукопашный бой. Максим схватил ружьё и хотел было перескочить через вал, но тяжёлая рука Семёна отшвырнула его на землю:
- Стой! Стой, ошалелый!
Мальчишка увидел снизу, как на вал вскочил французский офицер со знаменем в руках, но в то же мгновенье рухнул на спину. Раздалось ожесточённое хриплое «ура!». Это командир люнета с несколькими матросами бросился на французов.
Перемахнул через вал и Семён.
Только сейчас Максимка заметил, что Артемий лежит на земле с другой стороны орудия. Он подскочил к матросу. Тот тяжело дышал, не открывая глаз. Мальчишка быстро осмотрел его. Крови нигде не было. Он поднёс флягу к разомкнутым губам и начал натирать виски. «Контузило, - соображал Максим, - надо бы оттащить в лазарет, но как? Одному не одолеть…»
Он осмотрелся. Вокруг лишь клочья порохового дыма и костры подожжённых корзин, ящиков, брёвен да тела убитых и умирающих. Шагах в двадцати от него пробежали солдаты, он хотел их окликнуть, но за грохотом боя они бы его всё равно не услышали.
Тогда Максим решительно приподнял грузное тело Артемия и, сопя и задыхаясь, потащил дальше от батареи. «Может быть, за горкой кто перехватит, - думал он, - а я ещё возвращусь к орудию…»
В это время из дымовой завесы, перекрывшей пространство вокруг люнета, сигнальные посты донесли, что противник овладел Селенгинским редутом и движется в обход Камчатки.
Павел Степанович Нахимов с самого начала штурма находился впереди идущих в контратаку матросов. В двух шагах от адмирала завязалась отчаянная схватка. На каждого русского приходилось человек по десять французов. Матросы, очертя голову, бросались в это побоище, загораживая своего адмирала.
Раненый, истекающий кровью командир люнета лейтенант Тимирязев отдал приказ заклёпывать орудия, брать с собой принадлежности и отступать за прикрытие.
Матросы бросились исполнять приказание, но было поздно - удалось вывести из строя лишь несколько орудий. Отбиваясь, горсточка солдат и матросов отступала к Малахову кургану…
Изнемогая под тяжёлой ношей, Максим поднял голову и неожиданно увидел справа от себя золотые эполеты Нахимова. Со штыками наперевес на адмирала бежали французы.
Ещё мгновение - и они будут рядом.
Адмирал выхватил саблю. И в эту же минуту плотное кольцо из десятка матросов окружило его. Французы были опрокинуты.
Но задние продолжали наседать. Это была часть вражеских пехотинцев, которые обошли Камчатский люнет с тыла. Отбиваясь штыками, группа матросов во главе с Нахимовым отступала к валу между Малаховым и вторым бастионом. Там завязалась ожесточённая схватка.
Французы, овладев Камчатским люнетом, повернули орудия и уже с близкого расстояния начали обстреливать Малахов курган. Над головой Максимки, лежавшего на земле с распластанным рядом Артемием, завывала картечь. Один из снарядов взорвался рядом, и через мгновение мальчишка почувствовал, как по шее его бежит тёплая струйка крови. Опустив Артемия в какую-то канаву, он понял, что тот убит.
И вдруг неожиданно Максим почувствовал резкую боль в ноге. Он попытался встать, но ноги не удержали, и мальчишка рухнул рядом с мёртвым матросом.
Он лежал на земле, не в силах подняться от жгучей боли. В воздухе проносились ядра - это его Камчатка била уже по своим: на люнете развевалось знамя с французским орлом. Бессильные горячие слёзы текли по измазанному грязью и пороховой гарью лицу…
А в это время с кучкой солдат и матросов Камчатки Павел Степанович Нахимов, превозмогая боль (вражеский осколок зацепил и его), добрался до Корниловской башни, и вскоре Малахов курган вновь заговорил грозными голосами своих мортир.
Максимка, обливаясь потом, пытался ползти по каменистой земле. Он с радостью заметил, как стали пятиться назад ненавистные синие спины, как они откровенно поворачивались и поспешно отбегали к Камчатке, чтобы поскорее укрыться за огнём её орудий. Максим злорадно ухмылялся: он хорошо знал, что, пока французы не сумеют возвести вал, им придётся туго, так как Камчатка, в отличие от редутов, не была защищена с тыла.
Кружилась голова, казалось, вот-вот он потеряет сознание. Максим полз, закрыв глаза и стиснув зубы до хруста. Когда открывал слабеющие веки, видел впереди всплески земли под ядрами, обрывки серых дымков и отступающих французских пехотинцев.
И вдруг раскатистое, невероятно громкое «ура» послышалось впереди. Максим приподнял голову и увидел, как, врубаясь в панически бегущих французов, блестя поднятой саблей, вырвался из-за куртины Малахова кургана всадник на белоснежном коне. За ним лавиной - перекрещенные белыми ремнями русские конники. Мальчишка вскочил на ноги и в то же мгновение потерял сознание.
Это была знаменитая атака генерала Хрулёва, который, собрав резервы, вовремя подоспел на помощь защитникам кургана. Атака была настолько неожиданна, что французы, не успев опомниться, были выбиты с Камчатского люнета и отхлынули в направлении Киленбалочных высот. Над Камчаткой на некоторое время снова взвилось боевое русское знамя.
Максимка очнулся в блиндаже на Малаховом кургане. Женщина с белой повязкой на голове бинтовала ему рану. Когда мальчик стонал, она приговаривала:
- Терпи, родименький, терпи, касатик мой сизокрыленький…
Было неожиданно приятно слышать ласковые слова, даже немного смешно. Губы сами собой растянулись в улыбку, но, наверно, она была слишком жалкой, потому что женщина, поглядев на мальчишку, сочувственно пропела:
- Вижу, галчонок мой сиротливенький, вижу, как губки-то от боли ворочаются. Но ничего, потерпи, голубок-страдалец: в лазарет отправим, там тебе враз осколок вражеский вытащут, как новенький, запляшешь ещё!.. Потерпи маненечко…
Ловкими мягкими руками она перевязывала раненую ногу. У неё было широкое, большое лицо и почти совсем белёсые брови, а чуть правей верхней губы совершенно посторонней прицепилась бородавка. Максим бессознательно наблюдал, как она смешно дёргается над не закрывающимся ни на минуту ртом.
Кто-то стонал в глубине блиндажа и, задыхаясь, просил воды. Кто-то, заглушая боль, пел песню, слова которой трудно было различить. Рядом с Максимкой хрипел солдат, и санитар, в грязном, испачканном кровью халате, тщетно пытался напоить его.
А над землянкой продолжался бой. Ружейная пальба не стихала ни на минуту, слышалось грохотанье мортир оборонительной башни и частые взрывы вражеских снарядов. Когда удар приходился рядом, с потолка осыпалась земля и неприятно лезла в глаза, уши, рот.
Недалеко от входа раненый матрос взволнованно говорил:
- Их благородие генерал Хрулёв как вдарили, как вдарили - так аж одни перья от хранцуза остались! Но до биса ж много их лезет сегодня. Чисто саранча!.. Павел Степаныч контузию, говорят, получил, но на баксионе остался. Значит, нашему брату нияк ретироваться в лазарет нельзя, - заключил он, поднимаясь со скамьи.
И, поблагодарив перевязывавшую его девушку, заковылял к выходу.
- Прасковья, - послышался голос из дальнего угла блиндажа, - подь сюда, милосердная!
Женщина, ласково похлопав Максимку по щеке, отошла от него, а тот же голос продолжал:
- Ты наче Христос исцеляешь, Прасковьюшка… Подтяни бинт потуже, а то кровь не хочет угомониться.
Максимка видел, как в землянку быстро спустился молоденький офицер. Он что-то сказал санитару. Тот кивнул головой и пошёл между носилками. Мальчишка сообразил: «Верно, решают, кого в первую очередь вывозить в лазарет». До него донёсся голос офицера: «…легкораненые могут помочь…».
Снова над ним склонилась Прасковья. Она ласково приговаривала:
- Свезём тебя в лазарет, милёнок. Вот сейчас арба подойдёт, поедешь на излечение…
Максим напряг все силы и медленно проговорил:
- Я ведь… не тяжелораненый, тётенька… я и подождать могу…
- Молчи, - погрозила Прасковья, - это почему подождать-то? Ты - маля, к ранениям не привыкший, тебя в первую очередь уладить надобно… - Максимка хотел возразить, но сил не хватило, и он прикрыл глаза - так было легче.
Потом парнишка услышал, как к Прасковье, захлёбываясь от слёз, подошла другая сестра милосердия. С трудом выговаривая слова, произнесла:
- Офицер сказал… что там… у Будище… Ваню моего, Ваню… ядром.
Дальше она уже не могла говорить, и только через минуту Максим услыхал снова:
- Прасковья Ивановна, дозвольте отлучиться… Я мигом, только взгляну… только…
Глухое клокотание прервало слова. Прасковья сказала:
- Иди, Глаша, иди, миленькая. Да сохранит тебя господь и вселит силу в грудь твою, сиротинушка.
Открыв глаза, Максим увидел, как, согнувшись, поднималась по лесенке молоденькая сестра милосердия Глаша. Вслед ей крестилась Прасковья Ивановна.
Тяжёлые часы переносил в это время правый фланг Малахова кургана. Укрепившись на Селенгинском и Волынском редутах, противник обратил всю огневую мощь против выдвинутой вперёд батареи лейтенанта Будищева. Разрушения были там огромные. Но, поддерживаемая огнём Корниловской башни, она продолжала вести стрельбу по англичанам, которые, используя катакомбы, пытались обойти курган. Сплошной столб огня и дыма повис на правом склоне Малахова. Ничего не было видно шагах в тридцати…
В санитарную землянку то и дело вбегал какой-нибудь солдат или матрос и быстро выкрикивал:
- Федорчук (или другую фамилию) тут?
Раздавался хриплый и тихий голос:
- Тут, братишка!..
- Значит, живой! Ну, давай не скучай, земляк!
И сейчас же убегал…
Подъехала арба. Начали выносить тяжелораненых. Их уже заранее передвинули поближе к выходу.
Два солдата подхватили носилки с Максимом и начали подниматься по ступенькам.
- Ух ты, - произнёс задний, - как пёрышко, лёгонький. - И тут же удивлённо: - Да это ж мальчонок!
Они поставили носилки у арбы и снова спустились в землянку. В это время Максим услышал знакомый голос где-то рядом:
- Пострелёнок такой… Рыбальченкой зовут… Мне сказали ранен, здесь лежит.
Кто-то спросил:
- С Камчатки который?
- Точно, с Камчатки! Белобрысый такой…
Голос Прасковьи Ивановны ответил:
- Есть он, касатик. Увозят его в лазарет… Да ничего, выправят там… Поди, поди, погляди… у телеги он…
Максимка приподнялся и радостно протянул руки навстречу приближавшемуся к нему Петру Марковичу Кошке.
Они не виделись уже с месяц. Матрос сильно похудел за это время, но голубые навыкате глаза горели так же озорно и уверенно.
Кошка подбежал к Максиму и крепко сжал протянутые руки в своих ладонях. Потом наклонился к носилкам и заботливо спросил:
- Куда ранен, браток?
- Нога…
Матрос понимающе кивнул.
- Боль-то, небось, поджаривает?
- Да нет, Пётр Маркович, - попытался улыбнуться Максим, но матрос оборвал его:
- Ну, ну, браток, ты уж мне не сочинительствуй, сам знаю - крепко закручивает.
На прошлой неделе с лазаретом расстался…
Недалеко от арбы плюхнулось ядро, но не взорвалось. Кошка недовольно покосился на него:
- Вот окаянное! Понятие ведь надо иметь, куда падать-то!
Максим улыбнулся на это одними глазами, а матрос деловито поправил на нём шинель, словно она могла спасти от бомб или осколков. Потом Пётр заговорил, присев на корточки у носилок.
- Ты, главное, вертайся поскорее… В гошпитале быстро справят тебя. Там, браток, один Николай Иваныч такие чудеса делает, что даже хранцузы и англичане дивуются! Что рука, что нога, коли надо, отрежет и пришьёт тут же, - он, браток, на всё горазд. Ты вот что, - заговорщическим тоном продолжал Кошка, - когда только внесут в лазарет, сразу объяви: мол, тащите к Николаю Ивановичу, к Пирогову, значит, самому - и всё! Он меня знает - скажешь, от Кошки я, так, мол, и так. Ну, понял?
Максим благодарно закивал головой. Подошёл санитар и сказал:
- Теперь твоя очередь в арбу сигать. Давай-ка перетащу! - Но Кошка отстранил солдата:
- Я сам его снесу.
И, велев Максиму обхватить себя за шею, осторожно приподнял мальчика над носилками.
Уже лёжа на примятой, но всё равно мягкой соломе, Максим спросил Петра:
- Камчатка наша… как?
Матрос наклонился к нему и коротко ответил:
- Наша она, Максим… наша!
Мальчишка удовлетворённо закрыл глаза, и арба покатилась вниз по склону Малахова кургана.
Кошка сказал неправду. Он уже знал, что генерал Хрулёв продержался на люнете не более получаса. Новой контратакой французы вытеснили русских смельчаков, и с этого момента «наша Камчатка» перестала существовать.
Слух о падении Камчатского люнета мгновенно облетел бастионы. Все были уверены, что окрылённые первым значительным успехом враги будут развивать наступление. К передовым позициям подтягивались резервы. Но пока продолжалось затишье. Видно, трудная победа отняла у противника много сил…
…На редут Шварца прибыло подкрепление- - три полевых орудия. Их установили невдалеке от Колькиных мортирок. И как только прислуга уселась отдохнуть, мальчишка подошёл к пушкам.
Он деловито осматривал длинные медные стволы с литыми вензелями, посматривал на торцы цапф, с видом знатока заглядывал в дуло. Потом остановился около одного из орудий и, опершись спиной на колесо, начал водить пальцем по стволу чуть выше запальника. При этом губы его неторопливо шептали.
Старый артиллерист, дядька Мирон, вытачивавший что-то возле своего орудия, посмотрел на мальчишку и пробурчал:
- Новые птички появились, и Николка уж тут как тут, враз от своих мортирок переметнулся.
Степан Ковальчук, мастеривший вместе с Мироном, посмотрел внимательно на мальчика и улыбнулся:
- Це вин, дядько Мирон, колдуе. Бачишь, - Степан хитро прищурился, - лопоче чегось?
- Верно, - ответил Мирон, - шевелит губами. Другой подумает - шепчет молитву, коли не знает, что мальчишка етот ни к одной молитве святой не приучен.
- Чего уж знать-то: его сызмальству ни грамоте, ни писанине не обучали…
А Колька продолжал шептать что-то, всё чаще поглядывая на Степана. Наконец, Ковальчук встал, положил на лафет напильник и подошёл к мальчику. Тот обрадованно улыбнулся.
- Дядя Степан, вот никак разобрать не могу, - заговорил Колька, - вроде на «он» похоже и не похоже… Помогите, дядь Степан!
- Та разве я все буковки ти знаю, Николка? - виновато посмотрел на него Ковальчук. - Их благородие Тополчанова Хведора знова поспрошай.
Фёдор Тополчанов находился невдалеке и услышал слова Ковальчука. Он тотчас подошёл к ним.
- Что случилось, Николка?
- Да вот позабыл чуток…
Тополчанов подошёл к орудию и взглянул на слово, отлитое по широкому медному поясу запальной части.
- Так эту букву, Николка, я тебе ещё не показывал. Вперёд забегаешь? - прапорщик уселся на лафет. - Ну что ж, - притворно вздохнул он, - раз ты оторвал меня от дела, ладно, буду и дальше науку в тебя вколачивать!
Ковальчук, обернувшись к Кольке, заговорщически сказал:
- Дядько Мирон про ци уроки ничего не знает. Он тебя всё поругивает, шо молитвам не обучен. Так шо як кириллицы уси знать будешь, иди к его пушке и все надпыси поподряд читай перед ным. Мирона лихоманка возьме! - захохотал Ковальчук.
А Колька деловито сказал:
- Я на своих мортирах все прочитал… Можете проверить, а вот чужую пушку…
- Что ж, пойдём, - оборвал его Тополчанов, - сейчас по твоим проверим. Там я тебе последние буквы и расскажу.
Они прошли за насыпь, где стояли две Колькиных мортирки. Короткие стволы их поблёскивали надраенной медью. Перед ними возвышались два холмика свеженасыпанной земли с амбразурами. Степан Ковальчук мысленно отметил:
«Заботится крепко о своих мортирках, молодчина!».
Они опустились на землю. Тополчанов строго сказал:
- Давай по порядку.всю кириллицу!
Колька, откашлявшись, начал:
- Аз, буки, веди, глаголь, добро…
Он говорил быстро, без запинки, вскинув голову к чистому белёсому небу, словно там всё это было написано. -…наш, он, покой, рцы…
Ковальчук слушал, кивал в такт головой, по лицу его расплывалась довольная улыбка - он был рад за Кольку.
- Так-с, - проговорил Тополчанов, когда Колька остановился, - молодец, юнга Пищенко! Значит, всё твёрдо запомнил. Сегодня расскажу тебе далее… А теперь - слагай.
Учитель повернулся к дулу первой мортирки. Колька небрежно взглянул на надпись:
- Я могу бегло, Федя.
Тополчанов оглянулся, не слышал ли кто, что Колька назвал его по имени? Он подозрительно взглянул на Ковальчука, но тот притворился, что не слышит.
- Бегло не требуется. Ты меня слушай, Николка, внимательно.
- Учителя слухать надобно, - вмешался Ковальчук, - вин тебе, як полагается, рассказывает. Меня тож учитель из приходской обучав. И тебе он так же втемяшивает. Только букваря у тебя нема, а так всё точь-в-точь, як по-учёному. - И, помолчав, добавил: - Букваря та роаги… Без букваря-то мы обходимся, а от без…
- Без розог и подавно, - сказал Тополчанов, - бить человека - гнусно. Верно, Николка?
- Так точно, ваше благородие. А читать можно и без букваря. Вот сколько пушек новых привезли - читай себе вдосталь!
- Отставить разговоры, - приказал Тополчанов, - слагай!
И Колька начал, водя пальцем по медным надраенным буквам:
- Земля, аз - за… веди, он, дело - вод… Завод. Буки, рцы, ять…
- Стоп! - Фёдор положил свою руку на Колькины пальцы. - Эта кириллица называется «есть», а «ять» в другом случае пишется. Понял?
- По-нял, - неуверенно протянул Николка и продолжал, читая уже клеймо на цапфе своей мортир-ки: - Слово, добро, ять… Сде… Сделано…
Послышался голос сигнального:
- Прапорщика Тополчанова к командиру редута!
- Я сейчас приду, Николка, - сказал Тополчанов и обратился к Ковальчуку: - Проследите за учёбой, Степан Иванович.
Прапорщик ушёл, Ковальчук подошёл вплотную к мальчишке. Колька спросил у матрооа:
- Дядя Степан, а почему тут «-ять», а не «есть»?
Ковальчук посмотрел на слово, вмятое в торец цапфы, и задумался, припоминая свою учёбу с приходским учителем.
- Тут, понимаешь, браток, - после длительной паузы произнёс он, - завсегда пишуть «ять». А от взять, к примеру, «вечер», так тут надобно «есть» становить.
Однако ежели написать «ветер», тут как раз «ять» и выскакивает.
Николка растерянно спросил:
- Но почему же, дядя Степан?
Тот помедлил, а потом недовольно пробурчал:
- Чого почему?.. А я почём знаю, почему? Велено так писать, от и пиши. Понял?
- Угу, - покорно кивнул Колька.
Подошёл Тополчанов:
- Что ж, Ника, пойдём к новым орудиям - там я тебе новые буковки покажу.
Они вернулись к полевым орудиям. Возле пушки в это время стояли Берг и лейтенант Шварц. Они о чём-то говорили, поглядывая иногда в сторону вражеских укреплений.
Увидев подходящего к ним мальчика, лейтенант нарочито (громко оказал:
- Юнга Пищенко! Подите сюда.
Колька вытянулся и, печатая шаг, подошёл к командиру редута.
- Вольно! - не дав раскрыть рта, сказал Михаил Павлович. Улыбаясь про себя, он с удовлетворением поглядывал на ладно скроенного, подтянутого мальчугана. Потом мягко оказал:
- Ты просился сегодня в город. Ежели часам к шести заварухи не будет - пойдёшь.
- Слушаюсь, ваше благородие! - радостно прокричал Колька.
С утра он просил своего унтер-офицера пустить его в увольнение. У Голубоглаэки сегодня день рождения. Антонина Саввишна наказывала ему прийти. Унтер обещал испросить разрешения у командира. «Значит, всё в порядке! Всё в порядке!!! - ликовал про себя Колька. - А заварухи не будет - это точно, раз с утра помалкивают!..»
Лейтенант попрощался с Бергом и ушёл к себе в землянку, а Александр Маврикиевич, отойдя шага на два, вынул из кителя блокнот и начал что-то чертить там.
Тополчанов дёрнул ликующего Кольку за руку и деловито сказал:
- Очнись, Ника! В увольнение пойдёшь - не сомневайся. А пока давай слушай.
Прапорщик остановился у первого орудия.
- Эта кириллица, что тебе непонятна была, «фитой» зовётся. Понял?
- Понял, - не раздумывая, ответил Колька.
Тополчанов недоверчиво посмотрел на него, но продолжал настойчиво:
- А ещё есть «ижица»… Запомни: «миропомазанье» - тут «ижица».
- Миропомазание, - радостно повторил Колька, - тут, значит, ета… как её?
Фита…
Тополчанов насупил брови.
- Нет, не фита, а… а… ижица, - заметив суровый взгляд прапорщика, быстро поправился Колька. - Я ведь слухаю, ваше благородие… хрест святой - слухаю…
- И он наклонился к стволу.
- Вот что, Ника, - сказал Тополчанов, - погляжу я, настроение у тебя нынче возвышенное, не до ижицы тебе. Да и мне некогда, лучше завтра продолжим занятия.
А сейчас, коли есть охота, позанимайся с Ковальчуком. Как я погляжу, он быстрей тебя всё усвоил.
Тополчанов ушёл. Колька тоже хотел сбежать, но на его плечо легла тяжёлая рука Ковальчука.
- Давай слагай, - грозно приказал он.
Колька покорно подошёл к пушке.
- Он… то… есть… ук… фу…
- Эн нет, - перебил его Степан, - давай ещё раз. Заруби соби на носи: фита…
Фита, - повторил он настойчиво. И неожиданно добавил: - Ты, браток, запомни: корень ученья горек, да плод сладок. Подивись зорче сюды, - он ткнул пальцем в ствол орудия, - тут не «Алёна» написано, а другое слово. Поняв?
Николка покраснел до кончика носа, но ничего не ответил.
А Ковальчук продолжал:
- Мий вучитель, як дошлы до этих самых ижиц и фиты, усе приговаривал: «фита да ижица - розга к телу ближится». И бил после кажной буковки и кажной цифири. Да як бил! Ты, браток, того не розумиешь!..
- Знаю, - сказал Николка, - меня тётка Маланья била нещадно и тож приговаривала, только всё матерно. Папаня не бил - на корабле да на корабле, неколи было. А мамка - та болельщица была, у неё сил лупить не хватало…
Подошёл незаметно Берг и долгое время наблюдал за необычным занятием. Потом негромко спросил:
- Как давно вы занялись сим делом?
Они вскочили и вытянулись перед инженером.
- С полмесяца как будет! - отрапортовал Ковальчук. - Их благородие Тополчанов содействует, - и тут же добавил, - тильки хранцуз мешае, ваше благородие.
- Это верно, мешает, - улыбнулся поручик. - Однако успехи имеются? - повернулся он к Кольке.
- Да вот, нову пушку разбираем, Александр Маврикиевич, - ответил за мальчика Ковальчук.
Берг взглянул на литые буквы орудия и сказал, внимательно глядя на Пищенко:
- Хочу послушать, Николка!
- Фита, ук, люди… Фул-тон… За-вод… - чётко выговаривал Колька.
Берг отошёл к рядом стоящей мортире и, указывая на цапфу, оказал голосом, в котором слышалось явное удивление: - А вот это прочтёшь?
- Покой, ук… Пу, - начал Колька. Прапорщик ласково подбадривал: «Так, так, так…» - Пушка-карронад, - прочитал мальчик. - Вес 118 пуд… 1827 года…
Берг протянул мальчугану руку.
- Молодец, Пищенко… молодец! Сначала аз да буки, а там и науки! - офицер повернулся к Степану. - Верно я говорю, Степан Иванович?
- Так точно, ваше благородие. Мальчонка он смекалистый. Ещё месячишко - и буде окорострильно читать… Ему б после войны учиться пойти, - понизив голос, сказал Ковальчук, - от в науки и вышел бы.
- Пойдёт, обязательно пойдёт! - ответил поручик. - Дай бог ему и нам всем уцелеть… Обязательно поможем!
И зашагал по блиндажному ходу к офицерской землянке пятого бастиона. Колька и Степан задумчиво глядели ему вслед. Потом Степан сказал:
- Ну что ж, падем в фурлыгу, пора чаёк состряпать…
Они пошли к своему укрытию, которое одни называли «фурлыгой», другие «курлыгой», но в общем похоже оно было на маленькую берлогу, в которой и не всякий медведь жить согласился бы.
С тех пор как матросская землянка была окончательно разбомблена, Степан и Колька построили себе собственный «дворец». Ковальчук лопатой выдолбил в каменистой, неподатливой земле небольшое углубление со скатом с одной стороны (это был будущий вход, вернее «влаз»). Из нескольких камней была сложена посреди ямы «грубка» - нечто вроде печи - и ловко прилажен навес. Это было жилище на двоих. Вползали туда на четвереньках, а проводить время в этом «дворце» можно было только лёжа.
Колька шмыгнул в фурлыгу и начал подавать оттуда Степану котелок, ложки, хлеб и прочие припасы. Надо сказать, что на тот случай, когда уже готовый обед разбивало снарядом, у Ковальчука с Колькой были свои запасы. Антонина Саввишна частенько подкармливала их.
Степан установил у входа в фурлыгу две коряги с перекладиной и начал раздувать угли.
- Так, - приговаривал он, - пока наш поварче сотворит обед, мы чайком с хлебом побалуемся.
Вылез Колька. Взял котелок и пошёл к землянке кока за (водой.
Кок был худой и длинный, как жердь, солдат. Батарейные считали его кладом. И верно, с тех пор как появился на редуте Ерофеич, с питанием всё сразу наладилось. Он даже живность завёл кое-какую, и ещё недавно у землянки расхаживало несколько кур. В последнюю бомбардировку их не успели загнать в прикрытие, и почти всех перебило гранатной картечью.
Но самой большой гордостью Ерофеича был рыжий, с оборванным наполовину гребнем петух. Рослый, вечно испачканный смолой (неизвестно, где он её отыскивал) гордец, он ступал, высоко поднимая растопыренные пальцы, вскинув чёрный, побитый .в драках клюв.
С первых же дней своего пребывания на редуте он приобрёл кличку, вполне соответствующую его петушиному величию. Батарейные прозвали петуха по имени французского главнокомандующего Пелисье. Эта кличка так прижилась, что никто уже не замечал всей злой иронии острых на словцо русских солдат.
Колька набрал из бочонка воды, щёлкнул по клюву Пелисье и побежал к своей фурлыге. Вдогонку ему ворчал Ерофеич:
- Вот пострелёнок, не пройдёт, чтоб петуха не зацепить!
А Пелисье, вскочив на ящик, грозно прокукарекал в сторону мальчугана. Хвост его был воинственно взъерошен. …Степан и Колька сидели возле остывающих углей и попивали чаёк. У Ковальчука была интересная кружка: чугунный черепок от разорванного английского снаряда.
Чаю туда помещалось немного, постоянно приходилось доливать, но Степан гордился своей «чугункой» - так называл её Колька.
Подсел дядька Мирон. Лицо его было изрезано глубокими морщинами, нижняя губа раздвоена, как у зайца. Мирон знал на память уйму молитв. По этой части он был для всех ходячим псалтырем.
Мирон расстегнул грубый кожаный ремень и заговорил, слегка шепелявя:
- Вчерась-от слушал я протоиерея Лебединского. Как говорит, как говорит! Словно апостольский дар ему в уста вложен… Прямо сердце замирает - слезой прошиб святой отче…
- Вот только до бога не доходят молитвы ни его, ни наши, - мрачно перебил Ковальчук.
- Не богохульствуй, Степан! - повысил голос старый артиллерист. - Коли б не доходили, давненько нас с тобой-от и в живых не было. И Севастополь-то под туркой да хранцузом с англиканом в стенаниях бы лежал. Бог - он всё видит и не даёт супостату переломить Севастополь.
«А может, не бог, а ты, дядька Мирон, и ты, Степан Иванович, да ещё Тополчанов, Берг, Доценко… - разве всех перечтёшь», - думал Колька, глядя на затухающие угли.
- Я тебе вот что скажу, - понизив голос, отвечал Мирону Ковальчук: - Прошёл слух, что, как сдали Камчатку, Горчаков решил оставить Севастополь. А Павел Степаныч да их высокородие князь Васильчиков - ни в какую! Пал Степаныч так и заявил: пока, говорит, жив, по собственному намерению из бастиона не уйду! Вот как, Мирон… А ты говоришь - бог…
- Ну что ж, - задумчиво сказал артиллерист: - Значит, в нём самом-то и есть бог - в Нахимове, в Павле Степаныче…
Они на мгновение замолчали.
Неожиданно послышался голос сигнальщика:
- Летит! Наша лохматка!
Шальное ядро, прогудев над самым валом, плюхнулось невдалеке от землянки кока, чуть не прибив важно расхаживавшего Пелисье. Снаряд пришёлся так близко, что петух от испуга (а может, и от взрывной волны) отлетел единым махом метров на пятнадцать, вскочил на бруствер и, безбожно вопя, побежал по нему. Кок Ерофеич бросился за Пелисье, но тот неожиданно взмахнул крыльями и понёсся›в сторону французских окопов.
- Держи, держи его! - кричал Ерофеич.
Матросы и солдаты повскакивали на насыпь. Петух метался шагах в тридцати от них, очумев от страха. И вдруг…
Никто не заметил, когда это он перескочил вал, - Колька Пищенко, сбросив сапоги, помчался за рыжим Пелисье.
Мальчишка бежал, ловко перепрыгивая через рвы и воронки, прямо к французским траншеям, чтобы отрезать петуху дорогу.
Несколько голосов хором прокричало:
- Назад! Николка! Назад!
Раздались выстрелы. Французы, не разобрав, в чём дело, открыли беспорядочный огонь. Петух ошалел ещё больше и уже два раза выскальзывал из-под самого носа мальчишки.
Солдаты, с тревогой смотревшие на окопы противника, увидели, как одна за другой стали показываться головы в тёмно-синих шапочках. Прекратив стрельбу, французы, бурно жестикулируя, указывали руками на странную погоню. Потом начали что-то выкрикивать, подбадривая ловца.
Колька, зацепившись за корягу, растянулся на земле. Это вызвало сочувственный вздох обеих сторон. Но тут же мальчишка вскочил, не на шутку разозлившись, сделал хитрейший обходной «манёвр», резкий бросок и… петух забился в руках у преследователя!
Мальчишка перемахнул через вал, сунул хрипевшего от сильного бега Пелисье коку и, тяжело дыша, опустился на банкет.
С французской стороны послышалось несколько выстрелов.
- Это они для острастки, - оказал кто-то. А другой голос добавил:
- Перед охвицерами невдобно - вот и пальнули разок-другой.
А Ковальчук, наклонившись к Кольке, отчитывал его за бесшабашность:
- Я за тебя отвечаю, еретик ты окаянный. Понимаешь это?!
- Понимаю, - откровенно улыбаясь, отвечал Колька, - понимаю, Степан Иванович!
Мальчик был счастлив, что он всё-таки поймал злосчастного петуха, что он не опозорился перед своими и перед французами! А лейтенант Шварц в это время потихоньку возвратился к себе в землянку. Когда началась стрельба, Михаил Павлович вышел к орудиям. Он наблюдал всю сцену и постарался уйти незамеченным…
Возле фурлыги Степан поливал Кольке воду из ковша. Мальчуган был вымазан, как после боя. Ковальчук всё не мог успокоиться:
- Ещё пришлось бы мне к Голубоглазке заместо тебя сапоги твои да рубашонку нести на память… в день рождения!..
Колька молчал. Он уже хорошо изучил Степана: сам с собой говорить устаёт быстро!
…Время катилось к вечеру - пора было собираться. И мальчик спешно что-то подстругивал, сидя у фурлыги.
- Чегой-то там мастеришь? А? - полюбопытствовал Степан.
Колька замялся.
- Понятно, - протянул Степан, - подарок, значит…
Это действительно был подарок. И не один. За время пребывания на редуте мальчишка смастерил много чёртиков, собачек, петухов из самых разных материалов: проволоки, деревяшек, железных обрезков. Теперь всё это он понесёт Алёнке. Она ведь была так рада, когда ещё на четвёртом бастионе он смастерил ей чертёнка из негодного калильного прута… …И вот знакомый поворот. Перескочить через канаву, перейти на противоположную сторону - тут он, тяжёлый плетень, подпёртый кольями. Вечер уже забрался в Кривой переулок, людей почти не было видно.
Колька затянул потуже ремень, рукавом рубахи провёл по голенищам сапог и толкнул калитку. Во дворе - пусто. Лишь маленькое оконце выдаёт присутствие людей.
Сегодня оно светится ярче обычного. «Видать, по случаю праздника две али три свечи зажгли», - подумал мальчик и постучал в дверь.
Послышался голос Антонины Саввишны:
- Входи, кто там?..
Колька вошёл в горницу и неестественно громко отчеканил:
- Здравия желаем, Антонина Саввишна!
А сам всё посматривал по углам - где же Голубоглазка?
- Здравствуй, Николка, - мягко сказала женщина и взяла мальчика за руку. - Садись на полати, садись. Вот тут, рядом с Федотом.
Колька только сейчас заметил сидевшего на кровати возницу. Он ласково улыбнулся ему.
- Алёнка враз появится, - сказала Антонина Саввишна, - пошла за своей крёстной, это невдалеке тут, за оврагом.
- Сегодня тихо, - подхватил Федот, - крёстная, верно, дома сидит - искать не понадобится… А ты чего ето в руках держишь? Давай на скамью по~ ложь, - обратился он к мальчику.
Колька смутился и протянул свёрток Федоту. Тот хитро взглянул и сказал:
- Небось, подарки притащил? Взглянуть можно?
- Вроде не полагается, - улыбнулась Саввишна.
- Да нет… можно, ето так… я кой-чего смастерил, - залепетал Колька, - разворачивайте, дядь Федот!
Отставной солдат осторожно развязал свёрток и, удивлённо приподняв брови, начал выставлять на стол самоделки.
Антонина Саввишна взяла в руки свежевыструганную деревяшку и с неподдельным изумлением сказала:
- Лиса! Бот-те чудо, точно как натуральная! И хвост, и нос - всё точно… Ты где ж ето лису живую видел-то?
- В книжице одной. Ето, коли на четвёртом ещё был, мне Василь Доценко такую книжицу показывал. Там зверей-то не счесть сколько было… Тогда я и начал мастерить.
- Ведьма! - воскликнул Федот, рассматривая игрушку, сделанную из проволоки. - Ни дать, ни взять - ведьма! Правильно я разумею, Николка?
- Точно, - подтвердил мальчуган и улыбнулся, довольный.
- Знаете что, - азартно начал отставной солдат, - пока Алёнки нету, выставим их всех на стол, и пусть удивится!
Вое трое начали с увлечением расставлять принесённые Колькой игрушки. В центре стола торжественно возвышался шкалик водки, где-то добытый Федотом.
Когда Колькины подарки, наконец, заняли места вокруг шкалика, Саввишна подтянула к столу скамью и уселась боком, прямо она сидеть не могла, ныла раненая рука.
Вот-вот должна была появиться Голубоглазка.
Они некоторое время сидели молча. Каждый думал о своём, глядя на яркое пламя потрескивавшей свечи.
«Вот Алёнке уже и одиннадцать… Даже не верится… Совсем недавно, - вспоминала Антонина Саввишна, - крошечка такая качалась в люльке, а наш папаня всё не мог глаз отвести от своей дочурки. Теперь его нет… А Алёнке целых одиннадцать…
Совсем взрослая и совсем ещё маленькая… Почти кажный день ходит на баксион. Да разве запретишь, коли за глоточек воды солдатики благодарят её, словно принесла исцеление… Но всё одно страшно - столько смертей, столько несчастий… Когда это только кончится, когда?..»
А Федот, поглядывая на сидевшего рядом Кольку, думал:
«Как-то ему живётся теперича без отцовского глаза? Повзрослел. Наче подрос годика на три, не меньше… При полной форме. Видать, на довольствие взяли…»
И вспомнился Федоту апрельский день, когда он увозил на своей арбе Кольку с убитым отцом, вспоминался мальчик, увиденный через неделю, с ввалившимися глазами, тощий, словно ставший поменьше ростом… «Тогда немало слёз, видать, выплакал. Да и сейчас, верно, вспоминает частенько… Разве забудется?.. Один теперь, сиротинушка… Будет ли конец войне этой когда-нибудь, будет ли?..»
Лениво шевелилось пламя свечи, отражённо перебегая по расставленным на столе весёлым игрушкам. Колька, волнуясь, прислушивался к звукам во дворе. Ежели она уже миновала овраг, значит, сейчас повернула на улицу… Вот прошла разбитый дом… Теперь идёт через мостик…
Антонина Саввишна сказала:
- Ты, Николка, вроде не на баксионе, а на полатях все дни проводил - глядишь недурно!
- Харч другой пошёл, - деловито сказал Колька. - Я теперь с Ковальчуком, со Степаном Ивановичем в одной фурлыге - он припасливый. Да и кок у нас новый - тож мужик смекалистый.
И, вспоминая «Пелисье», Колька невольно улыбнулся. Он хотел рассказать, как гонялся за ним сегодня, но решил смолчать, зная, что Антонина Саввишна непременно начнёт укорять за неосторожность, будет вздыхать: «Приглядеть за тобой некому!» «Женщина - она и есть баба», - припомнил он поученье дядьки Мирона…
А Федот, повернувшись к мальчугану, спросил, как у взрослого:
- Слыхал, ты теперича на Шварца редуте обосновался? Как там обстоятельства?
- Да ничего, воюем, - небрежно бросил Колька. - У меня под началом две мортиры…
- Целых две? - изумился Федот.
- Ну да, за траверзом их установил. Палят, аж загляденье! Ядер бы давали поболее, а то на ствол по три выстрела в день приходится. Да пороху в обрез. Я, правда, собираю неразорванные аглицкие да хранцузские бонбы, но… - он хотел сказать, что все они почти большего калибра, чем его двадцатифунтовые мортирки, однако вовремя спохватился и закончил: - Маловато их.
- Так, - усаживаясь получше, подытожил Федот, - стало быть, на батарее и прописан?
- Точно, - ответил Колька, - при унтере Семёнове, Василь Фёдоровиче. Может, знаете?
- Может, и знаю… Он что, ранен был? Нет? Значит, не возил. Но всё равно, коли даже не ранен али не убит, может, и знаю…
Дверь неожиданно открылась, и на пороге появилась Голубоглазка. За ней стояла укутанная в платок женщина невысокого роста, с худым, морщинистым лицом. В руках она держала пирог.
- Мир дому сему, - поклонилась женщина и подошла к Антонине Саввишне. - Вот, бери, с утра состряпала, на случай, коли заваруха помешает.
А Алёнка уже стояла у стола, зачарованная неожиданным обилием игрушек. Колька с сияющими глазами восседал на кровати. Девочка смотрела то на игрушки, то на юного артиллериста, и ей хотелось сделать что-то очень приятное ему. Но что - она и сама не знала.
Антонина Саввишна подошла к дочери.
- Ну, чего ж не поблагодаришь Николку? Поди, поцелуй за подарки-то.
Голубоглазка зарделась, подошла к мальчику и неуклюже поцеловала его прямо в смешной вздёрнутый нос. Потом она быстро собрала игрушки и перенесла их на сундук, в угол комнаты. Колька подошёл к ней.
Алёнка, присев на корточки, расставляла самоделки на полукруглой крышке сундука.
Она то и дело возбуждённо восклицала: «Ой, как хорошо!.. А это петух!.. Лисанька какая!..»
Довольный Колька стоял рядом.
Антонина Саввишна расстелила скатерть, выставила деревянные чарки, и взрослые уселись за стол.
- Алёнка, - громко сказала крёстная, - бери своего гостя, и к столу. Начинать пора!
Федот деловито разливал из своего шкалика спиртное, приговаривая при этом:
- Артиллеристу положено - нальём, ну а виновнице, - он взглянул на мать, - самую малость для запаху. Идёт?
Антонина Саввишна кивнула, и крёстная, подняв чарку, торжественно произнесла:
- За здравие Алёнки нашей! Дай бог ей здоровья побольше, горестей поменьше.
Аминь!
Выпили. Колька чуть было не скривился от горечи, но сдержался. Он никогда раньше не пил ничего спиртного. Неожиданно мальчишка почувствовал себя совершенно взрослым. «Ведь и они так считают, верно, раз налили», - подумал он. И, припомнив, как это делают матросы, деловито крякнул. К его удивлению, ни Федот, ни Саввишна не подняли головы на этот совсем «взрослый» звук. Федот в это время с жадностью уплетал капусту, выставленную Саввишной, а та подрезала круглого чёрного хлеба. И лишь Алёнка с уважением поглядывала на мальчугана.
«Пир» продолжался. Выпив ещё по чарке, взрослые разговорились, как обычно, забыв о маленькой виновнице торжества. Саввишна поставила ещё одну свечу.
Федот, облокотившись на стол, рассуждал, покручивая свои обвислые усы:
- Вот, скажем, ежели бы сейчас не июнь месяц, а январь, февраль, как мерекуешь, крёстная, пошёл бы хранцуз на приступ? Молчишь. А я тебе, как военный человек, говорю: не пошёл бы! Не веришь? Вот те Николка тож подтвердить может. Потому как силёнок-то у него теперича, чтоб с нами да ещё с зимушкой справиться…
- У нас тож небогато, - насупившись, проговорила крёстная. - А подкреплений, видать, до второго пришествия не будет!
- Во-во, - продолжил свою мысль Федот, - почему я и говорю: было б дело в зиму - не жди штурма, а нонче так и гляди - полезут.
- Вода близко, да ходить склизко, - буркнула крёстная, а потом добавила, вздохнув: - Больно много военноначальников в домовину сошло, а уж солдатиков да матросиков… - она махнула рукой, - после войны ещё год считать будут по всей Расее.
- Вчерась хотела в свой гошпиталь сходить, - вступила в разговор Саввишна, - да слаба я ещё…
- Отдохни, отдохни, мать, - закачала головой гостья, - успеешь ещё на кровушку наглядеться. - Она кивнула Федоту: - Наливай, солдатик, не часто приходится бражничать!..
Федот разлил водку по чаркам, но выпить они не успели - раздался стук в дверь.
- Входите, - крикнула Саввишна с места, - не заперто!
Скрипнула дверь, и на пороге появился какой-то мужчина. Антонина Саввишна с секунду всматривалась в лицо и вдруг радостно проговорила, поднимаясь со скамьи:
- Николай Иваныч!
Мужчина заметно смутился, он не ожидал увидеть здесь столько народу, и шутливо заговорил:
- Дай, думаю, загляну, как там моя сестра милосердия, выздоравливает ли? А она, гляди-ка, уже в стаканчик заглядывает! Ну, здравствуй, Антонина Саввишна!
- Здравствуйте, Николай Иваныч! Садитесь, вот сюда, пожалуйста. Это у моей Алёнки нонче именинный день…
- A-а, поздравляю! Знал бы - подарок припас, - сказал он, целуя девочку в щёку.
- А это кто же будет? - Николай Иванович указал на Кольку.
- Николка, - ответил парнишка.
- А полностью? - мужчина протянул мальчишке крепкую волосатую руку.
- Пищенко Николай, ваше благородие. Бонбардир при мортирах на редуте Шварца.
- Ясно. А меня… Пирогов Николай Иванович, профессор хирургии петербургской военно-медицинской академии.
Николка, немного ошарашенный, глядел на хирурга. Во-первых, перед ним стоял сам чудодей, о котором ходили легенды одна фантастичнее другой. Во-вторых, мальчишка испугался, что врач припомнит, как выгнал его из госпиталя.
Пирогов по очереди поздоровался со всеми за руку и присел к столу.
- Пригубьте с нами, Николай Иваныч, - поднесла стопку водки Саввишна.
Профессор не стал отказываться.
- Это можно. Благодарствую.
С минуту сидели молча, занятые немудрящей закуской. Потом возница, разгорячённый спиртным, сказал, видно, давно накипевшее в груди:
- Эх-ма, жисть наша радуга!..
- Ты это о чём, Федот? - строго посмотрела на него Саввишна.
- А то, мать, что кипение происходит у меня вот тут, - он ткнул себя в сердце, - разбередили душу окаянные.
- Так на то оне и иноземцы, - рассудительно сказала крёстная.
- Да не о супротивнике нашем речь веду, - разгорячился Федот, - а об их благородии поручике Жир-мундском…
И возница рассказал, как Жирмундский, офицер с четвёртого бастиона, надавал ему пощёчин за то, что лошади не так быстро оборачивались от бастиона до пристани, как их благородие рассчитывали. «А что возьмёшь с них, с бессловесных! До тридцати ходок в день делают! Тут не то, что лошадь, человек не выдюжит».
Пирогов вздохнул.
- Россия - велика. В ней и варварства, и благородства предостаточно.
- Оно верно, ваше благородие, - согласился возница.
- Постой, постой, - вдруг сказал Пирогов, пристально глядя на Федота. - Уж не Яремчук ли ты будешь?
- Яремчук, ваше благородие.
- Да мы с тобой, братец, знакомы, - усмехнулся профессор. - Не ты ли недавно с гошпитальной койки сбежал?..
- Так ведь, ваше благородие… - начал было оправдываться Федот, но Пирогов не дал ему договорить.
- Стало быть, я от дела вас отрываю?! Вы воюете, а я вам только руки-иоги отрезаю?
- Так я выздоровевши был…
- «Выздоровевши»! - передразнил его профессор. - А если б заражение крови?! - Пирогов подошёл вплотную к вознице и пощупал плечо. - Не беспокоит?
Яремчук вытянулся по стойке смирно, как на плацу.
- Зажило, ваше благородие! Рукой вы только тогда приложились, и враз зажило.
Пирогов усмехнулся и промолвил с грустинкой:
- То-то и оно, что рукой… Чтоб из пушки выпалить - ядро требуется. Верно, Николка?
- Точно.
- А мне медикаменты! - Пирогов умолк, словно что-то вспоминая, и с горечью добавил: - А медика-ментов-то нет…
- Ваше благородие, а верно матросы сказывают, что одному солдату голову оторвало, а вы её приживили, и теперь он вновь воюет.
Пирогов рассмеялся.
- Голову пришить - это дело не хитрое! А вот некоторым начальникам ума пришить не мешало б… Да вот беда, искусство врачевания ещё не дошло до этого, - и Пирогов вновь повернулся к Федоту, - вот ты говоришь…
Но дальнейшего разговора Колька уже не слышал. Алёнка потянула его из-за стола.
Они незаметно пробрались в сени и вышли во двор.
Стоял тихий южный вечер, без дуновения ветерка, с сочными, щедро рассыпанными звёздами.
Присели на каменной размытой дождями скамье у калитки. Алёнка прихватила с собой сделанного Колькой чёртика и теперь любовалась его выразительным рисунком на фоне серебристого неба.
Колька сказал, прислушиваясь к редким выстрелам, доносившимся издалека:
- На Корабельной никак не угомонятся. - И неожиданно: - А ведь Максимка-то был на Камчатке… Как он теперь и где?..
Алёнка опустила игрушку на колени и, повернувшись к мальчику, спросила его:
- А ты меня вот так поминаешь на баксионе: «Как она теперь и где?»
Колька смутился.
- Так ведь известно, где ты: коли не дома, значит, к нам пошла, а коли не к нам, значит, к мамане, помогаешь в гошпитале.
- Маманя говорит, что очень боится за тебя, Ни-колка, как бы не случилось с тобой неочастья… Я тоже боюсь, - уже тише сказала девочка.
- И я за тебя.
- Нет, нет, Николка, я ведь сразу убегаю, когда стрельба начинается… ты не бойсь…
Они помолчали немного, а потом Алёна тихо сказала:
- Мамка, знаешь, как тебя любит… Говорит, наче братишка ты мой…
Колька взял из рук девочки чёртика и стал почему-то сосредоточенно рассматривать его. А девочка продолжала:
- Ты сказывал, что будешь наведывать нас с маманей почаще, а сам…
- Меня ведь в увольнение на вечер-то пустили… Я теперича в списке числюсь, на довольствии полном, - не без гордости сказал Колька. - Служба - она ведь служба, коли отпустят…
Из домика послышалась тихая, заунывная песня. Свет в окошке стал не так ярок - видно, притушили одну свечку. От этого песня казалась ещё более скорбной.
- Маманя петь любит, - сказала Голубоглазка, - и песен тьму знает. - Потом неожиданно спросила: - А как обученье твоё? Скоро книжицы читать будешь?
- Сегодня всю кириллицу прикончил, - радостно заговорил Колька. - Сам Берг Александр Маври-киевич проверку делал. Всё прочитал по пушке, без единой заковырки!..
Девочка с уважением смотрела на него. Глаза её излучали одновременно и удивление, и гордость за Колькины успехи. А он продолжал:
- Вот погоди - выучусь, потом тебя обучу. Непеременно! Дядька Степан говорит: ещё месячишко, и всё смогу прочитать! Во как!
Горело, словно в больших снежинках, небо, где-то рядом по привычке лаял уцелевший пёс. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и на какое-то время, казалось, позабыли о войне, о бастионах, о французах. Было тихо, удивительно тихо…
Оставляя след, пронеслась в небе английская конгревова ракета. Колька встал, натянул потуже бескозырку и сказал:
- Пойду в хату - распрощаюсь. Пора на редут.
Алёнка взяла его руку, и они неторопливо пошли к двери…
А утром его разбудил осипший голос унтер-офицера Семёнова:
- Николку Пищенко к их благородию лейтенанту Шварцу!
Колька мгновенно вылез из фурлыги и вытянулся перед офицером:
- Что? По какому случаю? - только и пробормотал он.
- Не знаю, - ответил Семёнов. Но глаза его подозрительно улыбались. - Давай, давай побыстрее! - командовал он.
- Я мигом, - сказал Колька и нырнул под навес.
Унтер-офицер прокричал вдогонку:
- Ты не торопись! Чтоб всё чин-чином было, по форме! Слышь?!
Вылез удивлённый Степан.
- Чего стряслось-то, Василь Фёдорович?
Семёнов, неожиданно насупив брови, громко, чтоб слыхал Колька, сказал:
- Вчерась когда возвратился Пищенко с увольнения?
Ковальчук растерянно ответил:
- Как велено, Василь Фёдорович, до полуночи…
- Ну, ну… - с непонятной интонацией бросил унтер и отвернулся, словно ожидая, когда уже он появится, этот нарушитель.
Степан юркнул в фурлыгу, и оттуда донёсся жаркий прерывистый шёпот.
Наконец, появился Колька. Семёнов внимательно осмотрел его с ног до головы и строго сказал:
- Ремень потуже!.. - И, повернувшись, бросил: - За мной!
Колька зашагал вслед. Десятки встревоженных мыслей неслись в голове. Но причины этого раннего вызова он так и не мог понять.
Подошли к землянке командира. Унтер-офицер пропустил вперёд Кольку, а сам остался наверху.
Три ступеньки вниз. Колька приставил ногу и чётко отрапортовал:
- Юнга Пищенко прибыл по вашему приказанию!
- Вольно!
Николка увидел сидевшего у маленького столика Шварца и ещё какого-то офицера.
Возле небольшого окошка стоял Александр Маврикиевич Берг.
- Садись, - послышался голос командира редута.
Колька осторожно присел на стоявший у входа походный стул.
- Ты Пищенко Николай, сын бомбардира Тимофея Пищенко, убитого врагом во вторую бомбардировку?
- Так точно я, ваше благородие, - попытался было вскочить Колька, но голос лейтенанта остановил его:
- Сиди!.. Дальше: ты находился на четвёртом бастионе с октября месяца прошлого года в вестовых у командира батареи Забудского?
- Я… - удивлённо проговорил мальчик.
- Ты был при отцовом орудии прошедшую осень и зиму?
- Я, - ничего не понимая, отвечал Колька.
Шварц повернулся к сидевшему рядом с ним офицеру и сказал:
- Вот-с, господин лейтенант, - это он самый и есть.
Тогда незнакомый офицер встал, подошёл к Бергу, пожал тому руку и негромким красивым голосом сказал:
- Благодарю вас, Александр Маврикиевич. Мне будет приятно доложить их благородию вице-адмиралу Новосильскому, что мальчик отыскан. - И, повернувшись к Кольке, офицер продолжал: - Лейтенант Забудский представил сына матроса 2-й статьи 37 экипажа Пищенко Николая к награде. И вот положенный начальством георгиевский крест месяц как разыскивает своего хозяина…
Подойдя вплотную к вытянувшемуся мальчугану, он негромко добавил:
- Поздравляю, Николка! - и поцеловал его в лоб. …А под вечер группу матросов Шварц-редута, представленных к награде, выстроили за небольшим скатом у офицерской землянки.
На редут прибыл один из храбрейших сподвижников Нахимова князь Васильчиков, сопровождаемый группой офицеров, среди которых Колька узнал виденного утром лейтенанта с четвёртого бастиона.
Прозвучала команда:
- Равняйсь! Смирно!
Генерал соскочил с лошади и, подойдя к строю, слегка нараспев сказал:
- По поручению главнокомандующего я прибыл вручить награды отличившимся в последних боях. Геройские подвиги ваши выше всяческих похвал и наград, а они ордена и медали - лишь знаки, дабы отличить вашу особенную службу. Поздравляю вас, храбрецы!
Прокатилось «ура!» Адъютант князя развернул приказ о награждении и стал зачитывать фамилии. Генерал вручал ордена и медали.
Когда дошла очередь до Кольки, знакомый офицер наклонился к Васильчикову и что-то зашептал ему. Тот улыбнулся и, когда адъютант произнёс фамилию «Пищенко», князь громко сказал:
- Юный бомбардир за славные действия на четвёртом бастионе награждён командованием георгиевским крестом. Сын матроса не уронил честь и славу отцову и пронёс храбрость убитого в сердце своём. Благодарю за добрую службу Отечеству!
Нужно сделать два шага вперёд, но ноги словно занемели! Наконец, Колька оторвал от земли тяжёлые сапоги и приблизился к генералу. Он почти не понимал, что происходит, и видел впереди лишь зелёное сукно мундира с блиставшими на нём пуговицами.
Князь надел орден, наклонился к мальчику и по-русски три раза поцеловал его.
Уже поворачиваясь кругом, чтоб вернуться в строй, Колька увидел радостно горевшие глаза своего командира лейтенанта Шварца.
