С Нового года вестового Николку Пищенко стали всё чаще отпускать к мортирам. Вот и сегодня с разрешения Забудского он возится у отцовской пушки.

— Главное — пыж загнать потуже, чтоб никаких зазоров, — поясняет Пищенко–старший. — Как зазор прорвёт — считай, не долетела.

— Батя, а ежели ствол не пробанивать — чего тогда будет?

— Приварит ядрышко. Да ещё, гляди, ствол разворотит. Ну–тка, командуй теперь наводку. Прямо вон по тому валу!

Колька прищуривает глаз и, глядя вперёд, отдаёт команды:

— Поддать вверх! Так, так… Чуток ниже. Воротить резче! Стоп!

Тимофей проверяет наводку и даёт новое указание. Он радуется, что у мальчишки меткий глаз.

— Вырастешь, в артиллерию служить пойдёшь. А потому пушку знать надобно почище своего ранца!

И вновь принимается растолковывать Николке, как получше проткнуть картуз — мешочек с порохом, отчего бомбу «на стропке держат» и как часто надобно менять запальную трубку.

— Вот Ванюша Нода мудро придумал про нарезные трубки. Пока ещё кондукторы наши обмеркуют! А тут мы нарезные запальники вставляем — оно и легче теперь, и время сокращает.

— Дяде Ивану самоличную похвалу генерала Тотлебена передать велели, и на 100 рублей серебром представлен, — сказал Колька, проворно опуская в ствол заряд.

— Всё-то ты нонче знаешь, как при начальстве обосновался.. Ну–тка, теперь — пыж! — заторопил отец. — Сворачивай живее! Молодцом! Прибойник не криви! Так!

Из-за соседнего орудия послышался голос:

— Николка, к тебе гостья заявилась!

К батарее подходила Алёнка — Голубоглазка, как все её называли.

Колька на секунду растерялся, «И чего это решили, будто она ко мне!»

— На, протри руки, — отец протянул сыну ветошь и пошёл к землянке.

Девочка поднялась к орудиям.

— Николка, — подтолкнул мальчугана подошедший Иван Нода, — выходи встречать!

Алёнка смутилась.

— Меня маманя к вам послала. Узнать, не надо ли чего по домашности: сварить али поштопать.

— Ну, тогда извиняюсь, — матрос шутливо поклонился и, взяв девочку за руку, отвёл её к камням, застланным парусиной. — Покорнейше просим Голубоглазку присаживаться!.. Бельишко принесла, должно быть? — спросил Нода.

— Да, вот тута, в корзине! — спохватилась Алёнка.

Нода поднял ношу. Сказал серьёзно:

— Антонине Саввишне, матушке своей, кланяйся за ласку. Работы в госпитале у неё, знамо, и без нас вдосталь, а вот же — уважила.

Взял корзину и понёс её к батарейцам. Они остались вдвоём — Алёна и Николка. Рядом послышалась песня:

— Послухай, Алёнка, это дядя Иван поёт.

Голос Ноды продолжал:

— Сложил эту песню, — шёпотом объяснял Николка, — поручик один. На прошлой неделе они к Григорию Николаевичу наведывались. Толстым зовут. Граф он самый настоящий, а вот доброй души и весёлый.

Дети подошли к певцу. Нода подмигнул им и ещё с большим азартом подхватил очередной куплет:

Раздался громкий окрик унтер–офицера.

— Прекратить пение! Опять ты, Иван, смуту сеешь? В арестантскую роту упрячу! Я тебе покажу, как про царя да командиров наших песенки распевать!

На шум подошёл Дельсаль:

— В чём дело?

— Ваше благородие, — вытянулся унтер, — означенный матрос, по прозванию Нода, песенки распевает.

— Ну и что? — Брови поручика сошлись, придав сухощавому лицу жёсткое выражение. — Слышал… Хорошо поёт.

— Ваше благородие, — стал оправдываться унтер, — но песня ведь недозволенная!

— Перестань! — перебил его Дельсаль. — А гибнуть матросу дозволено? А петь — пусть поёт. Его, может, завтра пуля найдёт, как и нас с тобой…

— Как вы думаете, зачем Толстой приходил к лейтенанту Забудскому? — Стас торжествующе смотрел на нас.

— Как зачем? Давай разберёмся. В дни обороны поручик артиллерии Толстой служил на четвёртом бастионе — значит, был соседом Забудского. В лейтенанте он нашёл близкого по духу, передового, образованного офицера. Во–вторых, их могли связывать и чисто служебные отношения. Когда Николка увидел в блиндаже Льва Николаевича…

* * *

— … будущий писатель делился с Забудским своими проектами!

Мы не без удивления смотрели на Стаса. Раскопал! Только поправили:

— Не проектами, а проектом. Ты говоришь о «Проекте переформирования армии»?

— Нет, о другом. «Об артиллерии»!

Мы стали разъяснять Стасу, что в четвёртом томе юбилейного издания писателя впервые опубликовано его единственное теоретическое сочинение по военному делу — соображения о реорганизации армии. Никаких других проектов за артиллерийским поручиком графом Толстым не числится!

— Был второй проект! — упрямо заявил Стас. Ну и ну! Это становилось интересным.

— Где прочитал?

— Дружок мой, сосед по парте, принёс вырезку из газеты.

«Сосед по парте уже вовлечён в поиск! — отметили мы про себя. — Кажется, критика подействовала!»

В заметке из «Крымской правды», подписанной С. Венюковой; старшим сотрудником музея обороны, говорилось:

«…Военный журналист подполковник В. Д. Поликарпов обнаружил в Центральном государственном военно–историческом архиве другой проект Л. Н. Толстого, «О переформировании батарей в 6–орудийный состав и усилении оных артиллерийскими стрелками».

Да, открытие неожиданное! Мы немедленно написали подполковнику Поликарпову письмо, попросили его рассказать о своей находке подробнее.

И вот что узнали:

Военный труд поручика Толстого попал на отзыв к известному реакционными взглядами придворному генералу Философову. Его резолюция на проекте гласила:

«Об государственной экономии и об вопросах высшей военной организации, рассуждают обыкновенно высшие сановники и то не иначе, как с особого указания высочайшей власти — в наше время молодых офицеров за подобное умничание сажали на гауптвахту».

Проект был сдан в архив, где пролежал больше ста лет.

Подполковник В. Д. Поликарпов пишет:

«Можно, конечно, спорить о степени целесообразности практических предложений Толстого. Но одно остаётся несомненным — глубина и правильность толстовского анализа состояния вооружения русской армии…»

Стас выпросил у нас письмо, и его перечитал весь 7–й «Б» класс.

7–й! Даже не верится, что прошёл целый год с того дня, когда Станислав Фролов впервые развязал перед нами папку с таинственными буквами «К. П.»!

* * *

Невдалеке разорвался снаряд, проурчало несколько пуль, потом снова — снаряд и учащённые выстрелы.

— Отойдём подальше, — Колька увёл девочку под насыпь.

— Чего они расшумелись? — встревожился унтер.

Неожиданно всё смолкло.

— Ну-ка, барышня, давай ретируйся с бастиона! — унтер говорил быстро, обрывисто. — Что-то подозрительно француз замолчал. Кабы штурма не началось.

И на других батареях внезапная полная тишина насторожила орудийных. Без команды все уже были у пушек.

Появился Забудский с неизменной подзорной трубой, обтянутой коричневой кожей. Николка подбежал к нему.

Орудия противника молчали. Напряжённо вглядывались в даль сигнальщики. Нависало и мрачнело небо Стояла оглушительная тишина.

И вдруг, раскатываясь по всей линии вражеских укреплений, вырастая мгновенно до грохота тысячи громов, обрушилась, ослепила, понесла свой смертельный чугун канонада! Зашипела и захрипела картечь, Загрохотала земля. Казалось, узкая огненная полоска вдали хочет вырваться из каменистого грунта. Видно было, как она выгибается и, всклокоченная, выплёвывает красные сполохи, через мгновения становящиеся серым рассерженным дымом.

Начали отвечать наши батареи. В воздухе стоял страшный треск, гул, вой. Сталкивались в полёте ядра, взвизгивали и лопались бомбы.

«Очнулся француз», — подумал Тимофей Пищенко. Он невольно поискал глазами Кольку, но того уже не было: отправился вслед за лейтенантом Забудским по линии обороны…

Ст. Фролов. КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ СОБЫТИЙ ОБОРОНЫ (продолжение).

Враги поняли, что осада Севастополя будет длинной. И задумали сделать подкопы под четвёртый бастион (сейчас это Исторический бульвар), чтобы взорвать там укрепления. Но наши вовремя услышали подземную работу вражеских минёров. Русские сапёры под командованием лейтенанта Мельникова, прозванного «обер–кротом», стали рыть контргалереи. И победили в подземно–минной войне.

К концу года бастионы были ещё лучше укреплены. Вот что сообщал 18 декабря 1854 года в письме своему петербургскому знакомому капитан 2–го ранга П. В. Воеводский:

«Почти на всей оборонительной линии устраивают вторую линию редутов и вообще укреплений… В особенности хорошо и надёжно укреплён бастион Корнилова. Причина этому, во–первых, местность, во–вторых, против него с давнего времени совсем не действуют, и потом надо отдать справедливость как деятельности, так и распорядительности Владимира Ивановича Истомина. Долго я был на его дистанции, но понадобилось перевести батальон к 5–му бастиону, и это выпало на мою долю.

О постоянных успехах наших в небольших схватках в траншеях вы, верно, уже слышали…»

Защитники города побеждали не только в небольших схватках в траншеях, что были выдвинуты впереди бастионов, но и в смелых вылазках в тыл врага. Счёт таким вылазкам открыли ещё в конце сентября на 5–м бастионе. В октябре — отряд под командованием лейтенанта Троицкого (теперь у нас в Севастополе есть Троицкая балка). Потом в декабре — рейды отрядов на Зелёную горку, ночные операции мичмана Титова и старшины Головинского. В марте 1855 года самую крупную вылазку совершил отряд генерал–лейтенанта Хрулёва*.

А пока храбрые защитники Севастополя наносили удары по врагу, Крымская армия Меншикова проигрывала одно сражение за другим: под Балаклавой, в Инкермане, под Евпаторией.

18 февраля умер Николай I. Ходили слухи, что царь принял яд: не мог перенести позора приближающейся катастрофы.

Между тем храбрые севастопольцы не собирались сдаваться. Не только береговые отряды наносили удары по врагу. Когда ещё не весь флот был затоплен, два корабля — «Владимир» и «Херсонес» атаковали железные винтовые пароходы англичан, спрятанные в бухтах Камышовой и Песчаной.

Из рапорта вице–адмирала Нахимова:

«Молодецкая вылазка наших пароходов напомнила неприятелям, что суда наши, хотя разоружены, но по первому приказу закипят жизнью, что, метко стре¬ляя на бастионах, мы не отвыкли от стрельбы накачке, что, составляя стройные батальоны для защиты Севастополя, мы ждём только случая показать, как твёрдо помним уроки покойного адмирала Лазарева, и что каждый из нас жаждет доказать, как государь справедлив, почтив память Корнилова».

27 марта Павел Степанович Нахимов был произведён в полные адмиралы.

* * *

В этот же день произошли события, круто изменившие жизнь нашего Николки.

Густые чёрные тучи, не успев рассеяться за ночь, висят над городом. Бастионы задохнулись от гари, оглохли от разрывов.

С утра завалило насыпь у четвёртого и пятого орудий. Второй час матросы тщетно пытаются восстановить укрепление. Французы, видно, пристрелялись: прямые попадания вновь и вновь разрушают вал. Но оставить брешь нельзя — с минуты на минуту ожидается штурм.

Забудский подозвал Николку и что-то прокричал ему на ухо. Вестовой, выслушав указание, помчался s глубь бастиона. Командир дистанции натянул потуже фуражку, подошёл к работающим:

— Послано за сапёрами. Не унывай, братцы!

В трёх метрах от них плюхнулось ядро. На головы посыпались щепки и горячие комья земли.

Все быстро вскочили. Не поднялся лишь один мат¬рос. Его перевернули на спину.

— Кончен, — сказал лейтенант, — вот ещё прибыль…

Матроса унесли за блиндаж. Там у стены горела свеча. Маленький образок сонно и равнодушно смотрел на убитых, лежавших в ряд под грязными рваными шинелями. Их никто ке отпевал.

Мимо прокатили полевую пушку. Орудие тащил расчёт — лошадь убило ещё на въезде к бастиону.

К артиллеристам подбежал Иван Нода.

— Сюда! — Нода указал на центр батареи.

— Есть приказание доставить лейтенанту Забудскому! — послышалось в ответ.

Иван обернулся и увидел молоденького прапорщика — лет шестнадцати, сопровождавшего орудие.

— А тут и есть владения их благородия!

У прапорщика покраснели кончики ушей. Стараясь говорить голосом погрубее, он велел расчёту вкатывать пушку. Нода приналёг тоже, и орудие двинулось к полуобрушенному валу.

То тут, то там лопались бомбы. Трещали, взрываясь, картечные гранаты. Нода успел заметить, что у второго орудия кого-то укладывают на носилки: «Неужели Тимофей?» Но в ту же минуту лицо Пищенко–старшего показалось в прорехе белого порохового облака, и барабанщик обрадованно закричал:

— Тимофей! Подуй на дым: усов твоих рыжих не разгляжу!

Тот что-то прокричал в ответ, но слов не было слышно: пальба резко усилилась.

Тем временем подогнали орудие к валу и установили лафет. Подошёл командир батареи. Нода вытянулся во фрунт — доложил, что ещё одна пушка из резервной бригады доставлена на линию огня.

— Спасибо за службу! — командир указал пальцем на орудие Пищенко: — У него прислуги в обрез — будешь здесь…

Ствол орудия дымился, от него несло теплом, как от загнанной лошади. Упираясь одной ногой в насыпь, а другой стоя на лафете, Иван ловко работал банником.

— Николку не встречал? — спросил его Тимофей.

— Вниз умчался, видать, с поручением. Нода ухватился за канат, помогая подтянуть орудие к амбразуре.

Раздалась команда. Пушка, ахнув, выплеснула свою огненную начинку и снова утонула в густом тумане.

Забудский стоял на валу. Он видел, как снаряд разрушил траншею противника метрах в пятидесяти от бастиона. Траншею эту, и ещё две такие же, французы прорыли сегодня ночью. Их обязательно нужно разрушить. От этого зависит, быть или не быть штурму!

К батарее с лопатами и кирками подходила рабочая рота. Кроме солдат, там было несколько гражданских: старик, две женщины, подростки. Их вёл поручик Дельсаль. Правая рука его была на перевязи. Рядом шагал Пищенко–младший.

— Ваше благородие, — запыхавшись, отрапортовал Забудскому вестовой, — приказание выполнено. Рабочая рота прибыла.

— Вижу, — сказал Григорий Николаевич. — Ты вот что, отправляйся-ка к отцу. В помощники заступай. Только, — лицо лейтенанта стало грустным и нежным, — не озорничай, не вылезай без надобности.

Николка, радостно сверкнув глазами, помчался к отцовскому орудию.

Французам всё-таки удалось возвести небольшой земляной зал перед свежими траншеями. К новым укреплениям спешно подкатывали полевые пушки. Нужно было немедленно подавить их. Но чем? Не хва¬тало пороха. Не хватало орудийной прислуги. Матросы еле держались на ногах. На три выстрела противника отвечали одним. И без того шквальный огонь ещё усилился: французы прикрывали передвижение своих пушек. В нескольких местах на батарее зажглись пороховые ящики. Ядра пробили офицерский блиндаж.

— Ноду ко мне! — закричал Забудский.

— Но–о-о–ду к их благородию! — понеслись голоса.

Иван передал ядро Тимофею Пищенко и подбежал к командиру. Тот что-то прокричал матросу, и Нода, резко повернувшись, помчался к землянке.

Тарахтели осколки, гулко ухали взрывы, крики раненых утопали в грохоте боя.

И вдруг в этот смертоносный гул ворвались звуки барабанного боя.

Батарейные разом обернулись на знакомые, всегда будоражащие, тревожные звуки. Но то не было сигналом. То было как призывный набат. Бесстрашный и отчаянный. Торжественный.

Нода стоял на крыше землянки, широко, по–морски расставив ноги. Голова вскинута вверх. Глаза горят, словно два запальных огня. Флотский барабанщик издевался над утробным рычанием вражеских снарядов. Барабан заглушал в русских сердцах их зловещие голоса…

— Батарея! Залпом! Огонь!

И содрогнулась земля, и прокатилось «ура» в честь удачного выстрела. И вновь — «Огонь! Огонь! Огонь!»…

В короткие промежутки между залпами матросы снова и снова слышали барабанную дробь. Удары не¬лись, как победный танец. Взлетали, словно солёные гребни волн. Удары захлёбывались от невозможности прокричать трубно, пропеть гобоем или альтом. От невозможности стать целым оркестром! Но они уже были им! Они уже звучали в сердцах, уже неслись по вестам ожившей батареи.

Николка подтаскивал ядра, подавал отцу палильные свечи и поминутно оглядывался на барабанщика. Временами Нода скрывался за пороховым дымом, потом снова выплывал, прекрасный в своём неистовстве.

Но вдруг удары замолкли. Николка увидел, как, беспомощно опустив руки, Нода медленно падает на крышу землянки.

— Батя! — закричал мальчишка. — Дядя Иван…

Он не договорил. Отец понимающе бросил:

— Беги!

Флотский барабанщик Иван Нода лежал, распластав руки, но продолжая сжимать тонкие берёзовые палочки. Ноги его превратились в сплошное кровавое месиво.

Колька смотрел на запрокинутую голову матроса, окаменев от ужаса, ещё не сознавая, что произошло. Подбежали санитары, переложили Ивана на носилки.

Николка отупело смотрел на то место, где только что лежал окровавленный Нода. Мальчик осторожно поднял палочки, взял барабан — его совсем не задело взрывом — и перебросил ремешок через голову. Распрямился. С вызовом поднял голову. И вдруг ожесточённо стал выбивать разученную с Нодой дробь. Он повторял её снова и снова. Громко. Отчаянно. Не думая, ошибается или нет. И, наверное, от этого впервые по–настоящему — здорово!

Катились слёзы, судорожно вздрагивали пальцы, но продолжал жить флотский барабанщик, и продолжался бой!

А на левом фланге, где вели сражение три полевых орудия, под невысокой насыпью матрос–санитар перебинтовывал руку молоденькому прапорщику Фёдору Тополчанову.

Прапорщик видел, как на крышу землянки вскочил мальчик, как забил он свою яростную дробь.

— Кто это? — спросил прапорщик санитара.

— Нашего бомбардира Пищенко сынок. Николкой кличут, ваше благородие. — И, помолчав, санитар ласково добавил: — Отчаянный бесененок!

По батарее прокатилось «ура!». Фёдор Тополчанов вскочил на ноги и увидел: над укреплениями противника расплылось тёмно–красное облако. И он тоже закричал, замахал фуражкой. Впереди из полуразрушенных траншей выбегали вражеские артиллеристы, оставляя разбитые орудия. Вылазка французов не удалась. Укрепления, с таким трудом возведённые ими, были разрушены.

Батарея продолжала вести огонь по основной цепи вражеской обороны.

— Надобно попридержать пороху, — сказал Тимофей. — Чёрт его знает, француза, чего ещё надумает.

Присели у вала. Отец тельником вытер чёрную от копоти рожицу сына, потом вынул припрятанный ломоть хлеба, протянул Николке.

Жадно уплетая чёрный, пахнущий дымком хлеб, Николка с удивлением разглядывал небритое лицо отца. Большие рыжие усы стали серыми, глубокие тёмные морщины прорезали лоб. Батя постарел на глазах — со дня первой бомбардировки, со времени смерти матери.

— Орудие! За–а–а–ря–жай!

Мгновенно вскочили на ноги. Забили пыж, опустили ядро. Быстро навели орудие. Тимофей взял палильную свечу и зажёг её. Николка остановил его руку:

— Батя, дай мне!..

Он точным движением поднёс свечу к паяльнику — поджёг заряд. Ядро, оттолкнув пушку, вырвалось из тяжёлого чугунного ствола. Вскочив на насыпь, мальчишка видел, как ядро пронеслось сквозь обрывки дымных облачков и шлёпнулось за линией французских батарей.

— Перелёт!

— А ну-тка, наводи! — приказал Тимофей.

Мальчишка мигом скатился вниз. Сдвинув брови и прищурясь, он внимательно вглядывался в даль.

— Левее надобно!

— Слушаюсь! — весело ответил отец и развернул орудие.

— Берём ниже! — вошёл в азарт мальчуган. — Готово!

Прогремел выстрел.

— Попал! Вот те крест — попал! — восторженно закричал матрос–подносчик. И в то же мгновение раздалось:

— Ложись!

Батарея напротив была изрядно разрушена и не посылала такой шквал картечи и ядер, как в начале бомбардировки. Но уцелевшие орудия не скупились на снаряды.

За спиной разорвалась картечь и послышался пронзительный крик. У орудия не оглянулись — внимание было приковано к цели:

— Огонь!

Громыхнул выстрел, и французская пушка захлебнулась. Закричали «ура», размахивая кто бескозыркой, кто прибойником, а кто — просто озорным и тяжёлым русским кукишем. Послышался голос наблюдающего:

— Летит! «Лохматка»!

Когда упавшие наземь матросы подняли головы, они увидели на валу Тимофея Пищенко. Бомбардир стоял во весь рост, глядя в сторону вражеских траншей. Потом медленно повернулся, сделал два шага и, словно споткнувшись, рухнул на острые прутья тур.

Его сняли с вала и уложили возле лафета. Тимофей стонал, не открывая глаз.

— Батя!.. Батя!.. Я здесь… сейчас… Сжало горло — Колька не мог больше произнести ни звука, И только быстро–быстро растирал холодеющие руки отца.

Двое матросов осторожно приподняли бомбардира и перенесли подальше от орудий.

— Батя, батя… не молчи! — задыхался от слёз мальчик, — Не молчи, батя!

Тимофей, всё так же не открывая глаз, медленно произнёс:

— Ни-кол-ка…

— Я, я — Николка! Я здесь! — громко, словно не давая отцу уснуть, кричал мальчик. Дрожащими пальцами он ерошил отцовские волосы.

Когда матрос, бегавший за водой, возвратился, Тимофей Пищенко был мёртв, Колька обхватил ещё тёплое тело отца руками и зарыдал.

… Мальчик сидел в телеге, смотрел на чёрную шинель и не верил, что под ней — отец. Не понимал, как может быть, что под ней — отец. И боялся хоть на миг приподнять тяжёлое, грубое сукно.

Возница время от времени оглядывался, смотрел на Кольку, Потом молча отворачивался, и только всё чаще подносил к глазам свободную от повода руку.

Арба катила вниз но Морской улице к Графской пристани. Оттуда через бухту перевозили убитых на Северную сторону — там было кладбище.

Ялик врезался в гальку и застыл. Носилки с Тимофеем Пищенко вынесли на берег, уложили на стоящую невдалеке телегу, и она покатила вверх, к кладбищу.

У обрывистого берега Северной стороны расположился целый палаточный городок. Сюда съехались семьи защитников Севастополя. Городок напоминал цыганский табор. Только шатры в большинстве своём бы¬ли из парусов кораблей, затопленных в бухте.

Телега ползла но узкой лощине вверх между двумя небольшими холмами. Впереди ехало несколько таких же телег, прикрытых матросскими и солдатскими шинелями, а то просто грязной парусиной.

Канонада здесь звучала совеем глухо. Мальчик шёл не оглядываясь. Взгляд бессмысленно уставился в дощатый задок телеги. Сапоги мерно вминались в вязкую полоску земли между следами от колёс.

Приехали. Два здоровенных солдата из похоронной роты, подхватив носилки, зашагали по направлению к часовне. Оттуда доносилось пение. Отпевали убитых офицеров. Но для многих низших офицерских чинов не хватало места под сводами молельни. Не успевали сколачивать гробы. Часто хоронили в общих могилах — строго разделяя по родам войск, полкам и экипажам — кладбище было разбито на участки.

Носилки с телом Тимофея установили у входа, приставив их к длинному ряду убитых, над которыми торопливо произносил слова молитвы высокий худой священник. Охрипший его голос с трудом прорывался сквозь дым кадила и сиреневый чад лампадного масла.

Мальчик стоял, плотно сжав губы, смотрел на отца, будто хотел запомнить его лицо навеки. Отец был странно непохож на себя: усы казались совершенно чужими, лишними на белом, как туман, лице. И страшная мысль сверлила в мозгу: «Неужели его сейчас заберут от меня?» И ещё одна: «Почему я не плачу? Ведь все плачут?» Но слёзы замёрзли в груди…

Отца похоронили за часовней. Почти у самого гребня холма, по склону которого разбежались кресты, кресты, кресты…

Колька сидел на камнях, ещё до войны приготовленных для надгробий, и глядел на город. Отсюда как на ладони был виден рейд и Южная бухта, Корабельная сторона, все бастионы. Город дымился, загорался, гулко вздыхал и выглядел гигантской кочегаркой..

Мальчик напряжённо всматривался в лощину у подножия Малахова кургана, пытаясь разглядеть там небольшое кладбище, где похоронена мать. Но за дымом не было видно могил. А может, их уже и нет — разворотили английские снаряды.

Подсел отставной солдат на костылях. Вытащил кисет, не спеша набил трубку, раскурил. Спросил, не глядя на мальчика:

— Схоронил кого?

Колька не ответил. Отставной не стал переспрашивать. Продолжил, словно говоря для себя:

— Сколько тут нашего брата успокоилось за полгода! Видимо невидимо. Давеча унтер из похоронной команды сказывал, будто тысяч-от семьдесят будет…

А Колька думал, глядя на вздрагивающие дымки бастионов:

«Зачем, зачем люди убивают друг друга? У французов тоже немалость погибших. И у англичан. Сколько дней длятся бои, и неведомо, когда кончатся… И вот ведь как странно получается — когда объявляют перемирие, чтобы убрать убитых, французы и русские ходят между траншеями, даже перебрасываются словами. А потом разойдутся по сторонам и снова начинают палить друг в друга из пушек да ружей!..

Покачивался тяжёлый деревянный крест на вершине часовни. А может, это плыли облака над ним? Медленные и унылые, как заупокойное пение.

Мальчик встал и начал спускаться вниз между свежими могилами, мимо часовни. Гулкие раскаты далёкого боя вязли в густом воздухе, пропитанном лампадным маслом и псалмами. Он шёл сквозь это, всё ещё не сознавая, что отца больше нет.

Дорога вывела к палаточному городку. Он смотрел через бухту на город, но ему не хотелось переезжать на ту сторону, что-то удерживало. Какая-то неосознанная боязнь расстаться с отцом — теперь уже навсегда.

Колька не заметил, как ноги сами зашагали по дороге к кладбищу. Но, пройдя метров двести, он остановился, повернулся кругом и медленно, сопротивляясь себе — другому, — пошёл к переправе.

Яличник перевёз Кольку в город. Графская пристань встретила его многоголосым шумом. Колька поспешил выбраться на площадь, а с площади — на Морскую улицу.

Морская забаррикадирована, и мальчишка сворачивает в Кривой переулок. Вот знакомая улочка. По ней он возил туры и фашины для бастиона, бочки с водой. Сюда он приносил своё и отцовское бельё постирать. Знакомый плетень.

— Ты к нам, Николка?! — к мальчику подбегает Голубоглазка и тянет его за руку.

— Маманька! — звонко кричит она. — Николка пришёл!

Антонина Саввишна выскочила на крыльцо, увидела Николку, обняла.

— Вот удача! А я на минуточку из госпиталя забежала домой. Заходь, Николка.

В комнате пахнет кислым молоком, печёным хлебом и квасом. В углу, освещая иконы, горит маленькая свечка.

— Тимофей-то как? Здоров? — спросила Саввишна, собирая на стол.

Колька хотел ответить, что нет больше бати, что он навечно поселился в земле на Северной, но сдавило опять горло, во рту стало горько. Мальчик поймал настороженный взгляд Антонины Саввишны, упал на кровать и разревелся во весь голос…

Молчали долго, тяжко. Чем утешать? Разве есть на свете такие слова? Пусть выплачется парень.

Николка поднял голову. Глаза сухие, лишь воспаленно горят. Заговорил, А в голосе жёсткость:

— Почитай, полбатареи полегло. Дядя Иван тоже.

— Дядя Иван?! — ахнула Алёнка.

Николка кивнул.

— Наперёд дядю Ивана порешило. Потом батю.

Антонина Саввишна положила руку на голову мальчика:

— Погодь, Николка. Жив Нода. Богом клянусь — жив! Токмо… ходить не будет, нету ноженек-то. — И, словно оправдываясь: — А с руками всё справно. Целёхоньки руки, сама видела! Пироговот, Николай Иваныч, ножки ему обе зашили — всё в аккурат и быстро. Он у нас, знаешь, какой быстрый — Пирогов-то, долгие ему годы! А барабанщика сегодня к вечеру переправят в тылы — обоз цельный снаряжается. Отвоевал бедолага…

Николка вскочил на ноги. Сказал решительно:

— Я с вами в госпиталь, Антонина Саввишна. Я должен увидеть дядю Ивана! Хочу с ним попрощаться.