XVIII
Большое ядовитое дерево, так долго высасывавшее ненасытными корнями кровь бедняков, было наконец срублено. Угнетатель и убийца Хань-шестой заплатил за свои злодеяния собственной жизнью.
Победа над Хань Лао-лю пробудила дремавшие в народе силы. Крестьяне толпами осаждали бригаду и просили принять их в крестьянский союз.
Сяо Сян отсылал их к Чжао Юй-линю.
— А он может? — с недоверием спрашивали некоторые.
— Почему же не может! Он — председатель.
В доме Чжао Юй-линя до самой ночи не смолкал шум голосов. У председателя не было даже времени перекусить.
— Старина Чжао, а мне тоже можно будет вступить в крестьянский союз? — спросил как-то Хуа Юн-си, жена которого умерла, когда он отбывал трудовую повинность.
— Отчего же. Найди двух рекомендующих и дело в порядке.
Однажды к Чжао Юй-линю явился хозяин харчевни, у которого некогда квартировал Братишка Ян.
— Запиши и меня, председатель, — попросил он.
— Как, и ты? — удивился Чжао Юй-линь.
— А почему нет? Я давно стою за революцию…
— Что-то непохоже. Вспомни, как ты со своим постояльцем обманул комиссию и составил фальшивый список, — сурово оборвал его Чжао Юй-линь.
— Тогда ошибка случилась, председатель… Обещаю исправиться…
— Ладно, мне недосуг сейчас с тобой разговаривать, — снова перебил его Чжао Юй-линь, чтобы отвязаться от непрошеного гостя.
— А если исправлюсь, примете потом?
— Потом и увидим, — бросил Чжао Юй-линь и, не глядя на просителя, отправился по своим делам.
Вернувшись в харчевню, хозяин с раздражением сказал своему компаньону:
— Этот Чжао забрал теперь такую власть, что и не пикнешь!
Вскоре и Ли Чжэнь-цзян пожелал заделаться членом крестьянского союза. Сам он заявить об этом не решился и подослал своего человека. Тот предложил Чжао Юй-линю сделку: Ли Чжэнь-цзян, мол, готов добровольно отдать союзу четырех из восьми своих лошадей.
— Мы лошадей в союз не принимаем. Наш союз — человеческий, — иронически заметил Чжао Юй-линь.
— Ли Чжэнь-цзян просит, чтоб его приняли за это…
— Он нам ни с лошадьми, ни без лошадей не требуется. Что касается того, как эти лошади перейдут к крестьянам: добровольно или еще с Ли Чжэнь-цзяном повозиться придется, это решат все члены крестьянского союза. Вот и передай ему, что дело от меня не зависит и будет так, как скажет собрание.
Выслушав такой ответ, Ли Чжэнь-цзян воспылал лютой ненавистью к крестьянскому союзу и его председателю.
Как-то вечером он велел старшему сыну взять мешок и веревку. Они выбрали самую жирную свинью, обмотали ей голову мешком, чтобы не было слышно визга, связали ноги и приволокли к западному флигелю.
Над деревней в тот вечер клубился туман, и люди сидели дома. На всякий случай Ли Чжэнь-цзян все же поставил младшего сына караулить у ворот, а сам со старшим сыном и невесткой прикончил свинью.
Семья пировала всю ночь. Ли Чжэнь-цзян и семь его домочадцев так объелись, что животы у них округлились, как тыквы.
Ли Чжэнь-цзян запустил хозяйство. Некормленые лошади отощали до того, что еле передвигали ноги. Жеребенок издох.
Хозяин залеживался на кане до полудня. Впрочем, лень не помешала Ли Чжэнь-цзяну причинить неприятность своему смертельному врагу Чжао Юй-линю.
Так как председатель крестьянского союза дома почти не бывал, хозяйство его пришло в упадок. Жена выбивалась из сил, но управиться одна не могла. Как-то раз, когда муж вернулся несколько ранее обычного, она напомнила ему:
— У нас топить нечем…
На другой день Чжао Юй-линь вышел за северные ворота и до самого вечера рубил кустарник. Сложив несколько больших куч, он решил, что завтра нарубит еще, попросит у кого-нибудь телегу, перевезет и надолго обеспечит семью топливом. По дороге домой он повстречал старшего сына Ли Чжэнь-цзяна, который почтительно уступил ему дорогу и с любезной улыбкой осведомился:
— Хворост рубили?
— Да, — простодушно ответил Чжао Юй-линь. — Топить дома нечем. Соседей беспокоить приходится. Жена ругается, — и прошел мимо, не придав этому разговору никакого значения.
В ту же ночь спящих обитателей лачуг разбудили крики:
— Пожар! Пожар! За северными воротами горит!
Чжао Юй-линь выбежал на улицу. Его обогнали бойцы из отделения охраны. Сяо Сян, видимо, решил, что это диверсия банды Ханя-седьмого, мстящего за казнь брата.
Но никаких бандитов не оказалось: просто горел нарубленный хворост. Ночь была ветреная, и огонь быстро пожрал плоды усердных трудов Чжао Юй-линя.
В последующие дни Чжао Юй-линь был занят распределением конфискованного имущества, и семья его снова осталась без топлива.
Наступила горячая пора. Школа с утра наполнялась народом. Начальнику бригады то и дело приходилось что-то разъяснять, советовать, давать всевозможные указания. Посетители заявляли о своем желании вступить в крестьянский союз.
Первым открыл список таких посещений помещик Добряк Ду — друг и родственник Ханя Большая Палка.
— Товарищ начальник Сяо! Уже давно хотел к вам обратиться… — начал Добряк Ду, почтительно кланяясь.
— Что вам угодно? — спросил Сяо Сян, разглядывая багрово-красную физиономию Добряка и его огромный живот.
Добряк Ду, сопя и отдуваясь, скромно примостился на самом кончике скамьи:
— Я очень хорошо понимаю, почему коммунистическая партия жалеет бедных людей. Я сам всю жизнь стремился творить добро. Посему ныне с величайшим смирением жажду отдать вам несколько грядок земли, доставшихся мне от предков. К мудрости вашей прибегая, осмеливаюсь молить о содействии…
— Моего содействия не требуется. Вам следует заявить об этом председателю крестьянского союза Чжао или же его заместителю Го.
— Председателю Чжао, заместителю Го? — переспросил Добряк Ду и возмутился: — Но ведь они оба неграмотные крестьяне и ничего не понимают!
— Почему же не понимают? Понимают! А вот в деревне есть люди, которые хотя и грамотны, но на плечах у них кочаны вместо голов, — вот те действительно ничего не понимают и поэтому не нужны крестьянскому союзу.
Лицо Добряка Ду стало совсем багровым. Но изобразив подобострастную улыбку, помещик закивал:
— Конечно, конечно! Непременно наведаюсь к председателю Чжао.
Он повернулся и мелкими шажками засеменил к выходу.
Разговаривать с таким ужасным человеком, каким ему представлялся Чжао Юй-линь, Добряк Ду не решился. Лучше разыскать Го Цюань-хая; этот еще совсем молодой, и с ним, пожалуй, можно будет столковаться. Помещик осведомился у встречных крестьян, где найти заместителя Го. Ему указали на большой двор.
Подойдя к бывшей усадьбе Хань Лао-лю, Добряк Ду увидел членов крестьянского союза, занятых учетом и распределением помещичьего имущества. Ду внимательно присматривался, стараясь заприметить каждого, кто выходил за ворота с вещами. Разыскав наконец Го Цюань-хая, он обратился к нему:
— Председатель Го, начальник Сяо прислал меня по одному делу.
— По какому делу?
— Я пришел отдать свою землю.
— Мы здесь этим не занимаемся. У нас сейчас другие дела, — сердито ответил Го Цюань-хай, продолжая разбирать вещи.
Добряк Ду отошел с видом побитой собаки, бесцельно потоптался среди занятых людей и, вдруг вспомнив о чем-то, рысцой затрусил к дому. Помещиком овладел страх, достаточно ли надежно запрятал он свои вещи. А что если крестьянский союз дознается, где зарыто зерно, куда уведены лошади? Нужно все проверить, все учесть, обо всем подумать, во всем разобраться.
На большом дворе между тем шла напряженная работа. Го Цюань-хай, Бай Юй-шань и Ли Всегда Богатый уже третий день без сна и отдыха трудились над распределением вещей. Им помогали члены крестьянского союза.
Были установлены три очереди: лучшие вещи выдавались самым бедным крестьянам, вещи похуже получали во вторую очередь люди менее нуждающиеся. Крестьяне, имевшие какие-либо достатки, удовлетворялись в третью очередь. Им доставалось старье или же то, что не так уж необходимо в деревенском обиходе.
Прежде всего была раскрыта яма во дворе, куда помещик запрятал зерно. Из ямы извлекли двести шестьдесят даней пшеницы, гаоляна, кукурузы, риса и триста кругов жмыха. Это раздали голодавшим семьям, однако не все оказалось пригодным в пищу: часть зерна проросла и заплесневела.
Чжан Цзин-сян, остановившись перед кучей гнили, сокрушенно покачал головой. Он вспомнил, как в начале весны попросил у Хань Лао-лю одолжить ему немного зерна, а тот вытаращил на него глаза и заорал: «Откуда я тебе возьму, мне и самому не хватает».
Подняв теперь початок кукурузы, Чжан Цзин-сян с досадой отшвырнул его в сторону:
— Гляди, какой злой человек был! Пусть лучше сгниет, да бедняку не достанется!..
На третий день, когда начали делить одежду, крестьяне явились за своей долей счастливые и довольные, словно наступили новогодние праздники.
Двор напоминал майскую ярмарку в Харбине. Посреди двора лежали ворохи одежды и всевозможной утвари. Пришли начальник бригады, Лю Шэн и Сяо Ван. Первое, что им бросилось в глаза, была группа людей, окружавшая возчика Суня, который, как всегда, ораторствовал.
— Старина Сунь, ты опять про медведя?
— А… начальник Сяо пришел! Нет, не про медведя. Ныне про соболий мех беседуем. Вот все говорят, будто это большая ценность, а я утверждаю, что трава, которую мы в сапоги накладываем, куда ценнее! Она ведь каждому человеку нужна, и всякий ею пользоваться может. А от этого соболя что за польза? Много ли таких людей найдется, которые в соболя одеты? Вот оно и выходит, что никакой ценности в нем нет.
Старик Сунь, поглаживая заскорузлой рукой пушистый мех, поднес его к лицу Сяо Сяна:
— Сам погляди, что тут хорошего? По-моему, собачья или кошачья шкурка куда лучше.
— А если тебе его дадут, возьмешь? — смеясь, спросил начальник бригады.
— Мне? Еще бы, с полным удовольствием!
— Да ведь ни на что не годится!
— Мне не годится, тебе не годится, а свезу в город — там всем пригодится. Продам и куплю себе лошадь.
Старик присоединился к группе Сяо Сяна, и они пошли дальше, дивясь редким и ценным вещам.
— Подумать только, — рассуждал сам с собой возчик. — Сколько имущества всякого! У Хань Лао-лю, конечно, тридцать душ в семье было. Однако все равно, если бы каждая душа по три раза на дню переодевалась, и то года на три хватило бы, да еще и осталось бы. Вот взгляни на эти лисьи шубки. Их помещичьи дети носили. А вот — каракуль…
Пошли дальше, обходя груду за грудой, ряд за рядом.
— Что же это такое? — спросил начальник бригады, показывая на голубой полог с черной каймой, похожий на палатку.
— Это чехол для коляски, — объяснил старик. — У богачей такие на все времена года имеются. Голубой — это осенний. Зимний — черный, стеганый. Как наденут его на коляску — ни ветер, ни снег внутрь не проникнут. Едут под ним — будто дома сидят. Ты только погляди, какое крепкое сукно…
— Да… это настоящий товар! — прищелкнул языком крестьянин в старой фетровой шляпе.
— Наделать бы из него штанов! — воскликнул человек, у которого нечего было надеть.
— Что́ не сделаешь — все ладно будет. Кому только он достанется? — вздохнул крестьянин в шляпе.
К чехлу подкладывали другие вещи.
— Постой! Постой! — начал распоряжаться возчик. — Сюда не надо больше. И так куча вон какая. Эту вещь лучше туда прибавь, а то там только одна шелковая кофточка. Зачем она крестьянину нужна? Ему требуется что покрепче. Эти разноцветные шелка только на вид хороши, а наденешь — сразу порвешь. Нужно так делить, чтобы всем одинаково было. Подкинь-ка сюда еще эту куртку!
Рядом возвышалась целая куча обуви.
— Прямо обувная лавка! — воскликнул старик Сунь.
Огромные резиновые сапоги японской марки лежали вперемешку с крохотными женскими башмачками из узорчатого атласа, суконными бурками с длинными голенищами, матерчатыми туфлями и грубыми башмаками. Такого разнообразия не встретишь и в большом обувном магазине.
— Вот почему я круглый год босиком хожу! — не унимался возчик. — Помещики всю обувь в землю закопали. А как делить все это будете?
— Кто нуждается, тот и получит. Только давать будем по паре, — степенно объявил старик Чу, которого приставили к распределению обуви.
— Это почему же такое! — возмутился Сунь. — Одежу по кучам, а это по паре.
— Одежа каждой семье нужна, — невозмутимо ответил Чу, — а обувь и другие вещи кому требуются, а кому и нет. Надо тебе — получай.
— То есть из какого же расчета?
— А расчет, старина Сунь, простой. Если ты, скажем, в первую очередь получаешь, должны тебе отпустить разных вещей на пятьдесят тысяч. Куча одежи в сорок тысяч оценена. Остается у тебя, стало быть, еще десять тысяч. На них можешь набрать обуви, ниток, чугунков, чашек, плуг получишь и другие вещи.
— Кто же так распорядился?
— Кто? Известно, председатель Го.
— Здорово! Вот это умная голова, — похвалил возчик. — А лошадь можно получить?
— Почему же нельзя? Только тогда одежи никакой не дадут.
— Пойдемте поговорим с председателем Го, — заторопил старик Сунь Сяо Сяна и Лю-Шэна.
У Го Цюань-хая, Бай Юй-шаня и Ли Всегда Богатого, несмотря на крайнюю усталость, был такой радостный вид, словно у хозяев, в доме которых играют свадьбу.
Завидев возчика, они шумно засмеялись.
— Старина Сунь, что ты хочешь получить? — крикнул Го Цюань-хай.
— А что дадите? — спросил тот, не сводя глаз с конюшни.
— Вот две подушки для тебя и для твоей старухи. Гляди, какие мягкие!
Го Цаюнь-хай поднял с земли пару вышитых белых подушек и протянул Суню.
— Бери!
Возчик взял, повертел в руках и стал разглядывать вышивку.
— Красные цветы, и луна, и сосна… и надпись какая-то вышита. Товарищ Лю Шэн, прочти-ка, что тут написано.
— «Молюсь за то, чтобы была у вас радость», — прочел Лю Шэн.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся старик. — Вот уж действительно: слова, соответствующие нашему положению! Были голые и голодные, а теперь и одежу и зерно получили. Тут и без всякой молитвы возрадуешься. А что на другой подушке сказано?
— «Хороши цветочки при блеске полной луны», — прочел Лю Шэн.
— Уж это совсем непонятно, — удивленно заморгал старый Сунь.
— Смысл тут такой: это пара цветочков, распускающихся под круглой луной. Разве на тебя не похоже? — рассмеялся Лю Шэн.
— Так, так… — согласился старик. — Действительно похоже. То есть, можно сказать, точь-в-точь. Теперь все ясно! Распускающиеся цветочки — это не что иное, как я со своей старухой. Мне шестьдесят лет, а ей пятьдесят девять. Только вот на цветочки нужно обязательно надеть очёчки, а то сослепу и луны не разглядеть…
Слова его покрыл дружный хохот.
— Ха-ха-ха! Молюсь за вашу радость! Молюсь за вашу радость… Ой, пропадешь с тобой, старина! — хлопая возчика по плечу, покатывался Ли Всегда Богатый.
А старик стоял с убийственно серьезной миной, и это еще больше усиливало общее веселье.
— Нет, — заявил наконец возчик, возвращая подушки, — ни цветочков, ни луны не требуется.
— Чего ж тебе надо?
— Надо такое, что на четырех ногах стоит.
— Нет ничего проще. Здесь четвероногих вещей сколько хочешь, — ухмыльнулся Го Цюань-хай. — Вот возьми столик, будешь на кан ставить. Посчитай! Как раз четыре ноги, ни одной меньше.
— Зачем мне твой столик?.. — поморщился старик. — Ты дай мне такое, что сено и солому ест и телегу таскать может. Я полжизни возчиком работаю, а своей лошади никогда не имел.
— Это надо обсудить… — Го Цюань-хай задумался. — Обсудим и скажем тебе.
К вечеру раздача одежды была закончена. Дошла наконец очередь и до лошадей, которых оказалось тридцать шесть. Их роздали безлошадным, на каждые четыре семьи пришлось по лошади, то есть по одной лошадиной ноге на семью.
Остались только гуси и свиньи. Гусей никто не хотел брать: уж очень прожорливые. Не знали, что делать и со свиньями: дворов в деревне было четыреста, а свиней всего двадцать.
Некоторые предлагали зарезать их и устроить пирушку, чтобы отпраздновать освобождение бедняков, однако Чжао Юй-линь возразил:
— Не годится транжирить общественное добро. Это не по-бедняцки. Свиней оставим при крестьянском союзе, потом продадим и купим на эти деньги лошадей. Тогда каждый бедняк будет иметь целую лошадь, а не одну лошадиную ногу. Как вы на это смотрите?
Предложение показалось разумным, и большинство с ним согласилось.
Крестьянский союз разместился теперь в главном помещичьем доме. Так как Го Цюань-хаю жить было негде, ему отдали восточную комнату, а старикам Тянь предложили поселиться во флигеле на восточной стороне двора.
Го Цюань-хай перебрался в тот же вечер, а старики Тянь — на следующий день.
Крестьяне были так рады полученным вещам, что не могли ни есть, ни спать.
— Вот это наша власть! — приговаривали старухи.
— Это и есть настоящая демократия! — поддакивали им старики.
— Надо всегда помнить, кто дал нам эту жизнь! «Когда пьешь воду, не забывай о том, кто вырыл для тебя колодец!» — напоминали всем пословицу руководители крестьянского союза.
— Коммунистическая партия и Восьмая армия — наши великие друзья, — говорили активисты.
Все ликовали, улыбаясь показывали друг другу свои обновки.
Чжан Цзин-сян не мог налюбоваться на доставшиеся ему резиновые сапоги и, смеясь, вспоминал, как однажды помещик пнул его этим сапогом. А вот теперь они — его собственность, и он волен носить их когда вздумается. Как только случалась дождливая погода, Чжан Цзин-сян надевал сапоги и отправлялся гулять. Он нарочно выискивал самые грязные места на дороге и с удовольствием шлепал по лужам.
Его сосед Хуа Юн-си пользовался любым предлогом, чтобы прихвастнуть перед людьми полученной им женской шубкой. Его окружали и начиналось обсуждение.
— Да, хороша… ах, как хороша! Тебе, можно сказать, подвезло!
— Твоя шуба не хуже моих сапог, — поддерживал Чжан Цзин-сян.
— Беда только, что женская! — сокрушались некоторые.
— Теперь тебе, старина Хуа, обязательно жениться надо, — подзадоривали другие.
А ночью, вспоминая эти разговоры, Хуа Юн-си ворочался с боку на бок и не мог заснуть.
Ведь ему уже скоро сорок лет. Освобождение от власти помещиков, которого он так ждал, наконец наступило, пришла новая жизнь, а жены у него так и нет. Но для женитьбы нужны деньги. А что если продать шубу? Вот и деньги будут. Нет, продавать жалко, да и на ком женишься? Во всей деревне не найдешь подходящей девушки…
Вдруг он вспомнил о вдове Чжан: ей еще сорока нет, и лицом она недурна. И с этой мыслью блаженно уснул.
На другой день, поднявшись чуть свет и даже не позавтракав, Хуа Юн-си отправился к вдове.
«А если она спросит, зачем я пришел, что ответить?» — подумал он, стоя возле ее ворот. Лицо его вспыхнуло, а сердце учащенно забилось. Хуа хотел было незаметно повернуть назад, но вдова уже заметила его. Она высунулась из окна и позвала:
— Хуа Юн-си, заходи! Завтракал?
— Завтракал, завтракал, — соврал тот.
— Как рано ты встаешь! Не слишком ли много работаешь? — покачала головой вдова Чжан и с лукавой улыбкой спросила: — Куда же отправился в такую рань?
— Да так… надо зайти в крестьянский союз, поговорить с председателем Чжао по важному делу… — снова соврал Хуа Юн-си.
— Вы все там, видно, очень заняты? Жалко, что ты не бережешь себя и так устаешь… — сказала она со вздохом и бросила на Хуа лукавый взгляд.
— Да… в эти дни действительно много забот. В особенности у меня… Председатель Чжао без меня ничего не начинает и обо всем со мной советуется. Я ему всегда говорю: старина Чжао, ты не стесняйся, делай по-своему, а он говорит…
Хуа Юн-си замялся: выдумки больше не хватило. Его даже в жар бросило с досады. Но вдруг на ум пришла спасительная мысль, за которую он тотчас и ухватился:
— А как у тебя кан? Переложила уже или нет?
— Мне некому перекладывать… — смущенно потупилась вдова.
— Давай я переложу!
— О!.. Какой ты добрый… — сразу обрадовалась женщина. — Вот и хорошо, не нужно будет никого искать и тратить лишние деньги. Когда придешь?
— Да в любое время. Мне делать все равно нечего… — нечаянно проговорился он.
Женщина подавила улыбку, а смущенный своей неловкостью Хуа Юн-си поспешил уйти.
Ждать Хуа Юн-си ей пришлось недолго. Он явился еще до обеда и приступил к работе. Начался разговор о дровах, а кончилось тем, что они порешили из двух канов оставить на зиму лишь один.
Первым, кто увидел Хуа Юн-си в доме вдовы Чжан, был ближайший сосед вдовы — старик Чу. Он под большим секретом сообщил новость одному приятелю.
— Только не проболтайся! — предупредил его старик.
— Как можно!.. Никому не скажу, — обнадежил тот.
Через несколько минут приятель передал новость своему приятелю, тоже предупредив, чтобы он никому не рассказывал. Так весть облетела всю деревню, причем последний, сообщая ее своему другу, тоже предупредил:
— Ты смотри, чтоб никто не узнал!
Пока Хуа Юн-си и вдова Чжан радовались (теперь уже вместе) вещам, полученным при разделе помещичьего имущества, старик Чу со своей старухой никак не могли налюбоваться на серого в яблоках жеребца, которого получили в совместное владение с тремя своими соседями.
Он так полюбился старикам, что они поставили его к себе во двор и первую ночь так и не сомкнули глаз.
— Ты спишь? — окликал старик Чу жену.
— Нет, какое там!.. А ты?
— Тише! Послушай только, как жует!
— Иди скорей, подкинь ему.
Старик вскакивал и, взвалив на плечо мешок с рубленой соломой, шел во двор. Старухе тоже не лежалось, и она, кряхтя, тащилась следом.
Они зажигали лучину и одновременно заглядывали в кормушку. Пусто! Старик проворно подкладывал в корыто мелко накрошенную солому, старуха высыпала туда ковш отрубей, и оба с материнской нежностью смотрели на своего любимца.
Через несколько дней они чуть было не поссорились:
— Этот жеребец принадлежал раньше семье Вэй, — сказал старик, укладываясь спать, — помнишь, которая арендовала у Хань Лао-лю пять шанов земли. Во время наводнения у них весь посев пропал. Аренду платить было нечем, вот Вэй и отдал жеребца помещику. Теперь председатель Чжао хотел вернуть его бывшему хозяину, а тот отказался.
— Это почему же? — удивилась старуха.
— Человек он темный и несознательный, всяким небылицам верит. Говорит, примета такая: «Добрая лошадь не станет есть травы там, где уже ела. Тигр никогда не возвращается на то место, где он упустил добычу».
— Так чего же ты, старый дурак, позарился? Люди не берут, а ты подбираешь!
— Это ты дура, а не я, — рассердился старик. — Такая же несознательная и суеверная! Я на эти разные там феодальные приметы плюю. Где найдешь еще такого жеребца? Погляди, ноги какие крепкие!
— Тебе из четырех ног всего одна досталась, чему радуешься? — съязвила старуха, однако сама была рада-радехонька, что Вэй отказался от жеребца, и, прислушиваясь к мерному хрусту во дворе, шептала, утирая слезы умиления:
— Ты только послушай… послушай, как похрустывает…
Была в деревне и еще пара, которой не спалось, — Тянь Вань-шунь и его слепая старуха, получившие при разделе земли хороший черноземный участок, который находился невдалеке от могилки их дочери.
Как только поставили вехи, слепая старуха заторопилась в поле. Ей не терпелось посидеть на собственной земле. Тянь Вань-шунь, поддерживая жену под локоть, привел ее на берег речки.
— Пришли? — спросила слепая.
— Пришли.
Она присела, обшарила руками грядку, потрогала стволы кукурузы, захватила полную горсть земли, помяла и пересыпала с ладони на ладонь. По лицу старухи расплылась счастливая улыбка. Это их земля, ее земля! Будь она у них раньше, не попали бы они в зависимость от Хань Лао-лю и не погибла бы Цюнь-цзы.
Солнце клонилось к горизонту. Легкий ветерок шевелил побуревшие стебли гаоляна, на которых уже появились красные крапинки, и шуршал желтеющими листьями кукурузы. А старуха все сидела на краю поля и думала. Начало смеркаться.
— Пора домой. Скоро совсем стемнеет, — позвал ее Тянь Вань-шунь.
— Ты иди, а я пройду еще на могилку к нашей Цюнь-цзы…
— Пойдем, пойдем скорее… Вон какие черные тучи, — заторопил старик, стараясь придать голосу как можно больше тревоги. — Скоро дождь пойдет. Еще вымокнем…
Он знал, что слезам не будет конца.
Старики поплелись домой и только вошли в северные ворота, как их обогнала телега Суня.
— Старина Тянь! — окликнул возчик. — Садитесь подвезу. — Он остановил лошадь и с улыбкой спросил: — Ходили землю осматривать? Земля у вас хороша, что и говорить. — У каждого теперь своя радость, — продолжал возчик, когда старики уселись в телегу. — И у меня тоже… Вот она — моя радость! — Он указал на рыжего коня. — Гляди, как бойко бежит!
— Ничего, — одобрил Тянь. — А сколько ему лет?
— Восемь. Мне сначала досталась только одна его нога, а теперь я уже двумя владею. Вторую ногу сперва по распределению получил Ли Всегда Богатый. Я к нему и подъехал. «Ведь ты, — говорю, — только молотом стучишь, извозом не занимаешься, на что тебе конская нога? Раз всех лошадей в деревне подковываешь, откуда у тебя время за лошадью ходить? Отдай мне эту ногу по-братски. Ты член комитета и пример подавать должен». Он, конечно, размяк и говорит: «Ах ты, старый горшок! Ладно, так и быть, бери!» А я ему за это посулил: «Ты, — говорю, — человек хороший, только тебе и буду давать подковывать лошадь, больше никому». Нет, ты гляди: бежит-то как, а?
— Ты куда едешь? — поинтересовался Тянь Вань-шунь.
— На северный двор. Теперь так большой двор Хань Лао-лю называют. Председатель Го, когда зерно делил, всем дал, одного себя забыл. Вот везу ему немного кукурузы, а то он совсем отощал… Но! — крикнул он на лошадь, объезжая грязь. — А ты слышал, — продолжал разглагольствовать возчик, когда телега покатилась по гладкой дороге, — пастушка ведь вылечили. Военный доктор смазал ему чем-то раны и вылечил. Доктора Восьмой армии все такие же, как Хуа То. А ведь как был изранен, места живого на нем не было.
— А у кого живет теперь сирота? — спросила старуха.
— Председатель Го сказал, пусть у меня живет, а председатель Чжао не согласился. «Как можно! Ты, — говорит, — холостой, где тебе воспитывать мальчика! Надо ему и чай вскипятить, и обед сварить, и одежу починить. Возьму к себе: голодным не будет…» Стой, ты! — крикнул Сунь на лошадь.
Телега остановилась у бывшего помещичьего двора.
Возчик спрыгнул, взвалил на плечи тяжелый мешок с кукурузой и понес его Го Цюань-хаю. Пока он ходил, старик и старуха Тянь приволокли из дому полную корзину картофеля и попросили отвезти в подарок пастушку.
Возчик поставил ее на телегу и поехал к дому Чжао Юй-линя. На полпути он встретил Бай Юй-шаня и, заметив под его левым глазом огромный синяк, придержал лошадь.
— Никак ранение получил на поле брани? Кто тебе поднес?
— Несознательный элемент… — с грустью признался Бай Юй-шань и рассказал об очередной стычке с женой.
При дележе земли ему достался хороший участок и недалеко от дома. Нашлись завистники и пошли разговоры да пересуды.
Когда эти пересуды достигли ушей Бай Юй-шаня, он взял и обменялся своим участком с одним холостяком, земля которого находилась далеко от деревни. Довольный собой, Бай Юй-шань рассказал обо всем жене.
Дасаоцза в этот момент шила ему туфли. Она подняла черные брови и обрушилась на незадачливого супруга:
— Ты бестолковый дурак! Сменял кусок жирного мяса на кость. Я с тобой полжизни горе мыкала. Неужели еще придется…
— Активисты должны подавать пример, — возразил муж.
— Пример примером, а есть тебе надо или нет?
— Не беспокойся, голодными не останемся…
— С тобой не только голодной будешь, а и помрешь! Вот пойду сейчас в крестьянский союз и верну землю…
Она спрыгнула с кана, но Бай Юй-шань схватил ее за руку. Жена оттолкнула его. Произошла схватка, и новая туфля угодила твердым носком прямо в глаз Бай Юй-шаня. Увидав кровь, Дасаоцза пожалела, что погорячилась, но выказать слабость сочла унизительным и, сев на кан, отвернулась.
Бай Юй-шань очень обиделся, не стал обедать и, уходя, с досадой бросил:
— Несознательный элемент!..
Возчик Сунь, заучивший последнее время еще несколько мудреных слов и щеголявший ими при всяком удобном случае, с философским спокойствием заметил:
— Женская голова сразу всего уразуметь не может. Женщин надо прежде поднять до идеологического уровня. Дискутировать с ними прямо-таки ни к чему.
А попрощавшись с Бай Юй-шанем, он подумал: «Доведись мне получить землю так близко, ни за что бы не стал менять…»
Телега подкатила к дому Чжао Юй-линя. Вся семья сидела за ужином. Сунь внес корзину с картошкой и объяснил, что старуха Тянь прислала это в подарок пастушку.
— Поужинай с нами, — пригласила хозяйка. — Со-чжу, принеси чашку и палочки.
— Спасибо, Со-чжу, не надо! — отказался возчик. Окинув взглядом стол, на котором находилась только капуста, стручки зеленого перца и жидкая кукурузная каша, он неодобрительно покачал головой:
— Непонятный ты для меня человек! Председатель, а хлебаешь жиденькую кашу, когда мог бы кушать пшеничные лепешки.
— Что слышно в деревне? — пропустив мимо ушей замечание возчика, спросил Чжао Юй-линь. — Довольны бедняки? Как думаешь, розданной одежды хватит людям на зиму?
— Бедняки только тем недовольны, что председатель самого себя обидел. Все меня спрашивают: разве председатель Чжао не бедняк? Почему же ему ничего не дали? Я им, конечно, объяснил, что раньше председатель Чжао, подобно всем нам, был гол, как сокол, и звали его не председателем, а голодран… — даже и повторять неудобно, — а теперь, когда все мы людьми стали, председатель Чжао среди нас большим начальником сделался, а большой начальник для людей работает. Кто о других заботится, тот самого себя обязательно обижает. А по совести говоря, такая ситуация больше всех меня расстраивает! Предполагаю я, что иностранные капиталисты с империалистами над деревней Юаньмаотунь очень смеются. И такая их, можно сказать, идеология определенно свою базу имеет. Что это за деревня, которая одного председателя прокормить не может!
— Ай ты, старый враль! — добродушно расхохотался Чжао Юй-линь, старательно обмакивая в сою капустный лист. — Чего же ты меня срамишь? Гляди, вся семья у нас теперь приоделась. — Он указал на себя, жену, Со-чжу и пастушка. На всех были потрепанные ситцевые рубашки, полученные Чжао Юй-линем в третью очередь из помещичьего старья.
Речи на эту тему Чжао Юй-линь слышал уже не раз и даже в собственном доме. Первой заговорила его жена. Увидев, что другие несли с большого двора целые узлы, она заметила:
— Нам должны были дать вещи в первую очередь, а досталось всего несколько старых рубах. Как же мы зиму переживем?
— Во времена Маньчжоу-го совсем голыми ходили, а теперь кое-что имеем, — ответил Чжао Юй-линь.
Жена перечить не стала. Она была мягкой и покорной женщиной, и хотя много горя пришлось хлебнуть ей за эти годы, ни слова упрека не сорвалось с ее губ. Она любила этого умного, смелого и честного человека. Муж был для нее всем. Сейчас он стал председателем, и все говорили, что и ее тоже люди стали больше уважать. Но что значит быть председателем, она не понимала. Она только замечала, что с тех пор, как муж сделался председателем, он начал вставать до света, ложиться за полночь, все время был занят делами крестьянского союза и совсем забросил свое хозяйство. У него даже не было времени воды и хворосту принести. От того, что муж стал председателем, ей не стало легче, но она смирялась со своим новым положением и ничем не выказывала недовольства. И если он так сказал, значит большего и действительно не надо.
Но Чжао Юй-линь, у которого дела в крестьянском союзе шли гладко, был доволен всем. Все хорошо, и жена у него очень хорошая, он ее и на золото не променяет. Вот только она опять чего-то хмурится и молчит. Да, последнее время он и вправду совсем забросил хозяйство. Хворост, который он нарубил, подожгли, и жене теперь приходится занимать у соседей. «Надо завтра же попросить у кого-нибудь телегу, поехать в лес и привезти побольше хворосту, — решил Чжао Юй-линь. — Тогда уж с ним ничего не случится».
— Ты не торопись, — ласково сказал он жене, — когда у людей все будет, и у нас с тобой будет…
Жена хотя и не могла понять, почему вместо хороших вещей, полученных другими, им достался всего лишь узелок старья, но спорить все-таки не стала.
— Я ничего… я потерплю… — глухо отозвалась она. — Только топить нам нечем…
Последнее время он забросил домашние дела и все взвалил на жену, и она, краснея от стыда, каждый день должна была занимать дрова. Чжао Юй-линь решил завтра же попросить у соседей лошадь и привезти побольше топлива, чтобы в нем не было нужды.
