Журавли покидают гнезда

Ли Дмитрий Александрович

Часть четвертая

ПРОЗРЕНИЕ

 

 

#img_6.jpeg

 

Глава первая

ВСТРЕЧА

1

Юсэк быстро выбрался на знакомую дорогу. Теперь он шел один, распираемый ненавистью к Хагу и самому себе. Почему он никогда не пытался разобраться в том, что происходит в России, а жил, лишь подчиняясь своим чувствам? Словно обреченный, ничему не сопротивляясь, он будто следовал предначертанным путем, не пытаясь ничего изменить, как это делали его товарищи. В эти минуты он казался себе жалким, ничтожным существом, которого невесть за что любила Эсуги. И не раскаяньем должен он искупить свою вину перед отцом, Эсуги, товарищами…

Он торопился, не зная, как брат Синдо встретит его, не решив до конца, как он поступит с самим Хагу.

Тот велел в честь своего спасителя приготовить вкусный обед. Сам повел гостя в только что истопленную баню, а после выдал новое белье. Однако ни горячей парной, ни услужливостью не удалось отогреть сердце Юсэка. Хагу то и дело подкладывал в чашку юного гостя еду и говорил друзьям:

— Чистое и великодушное сердце этого мальчика уберегло меня от верной гибели. Это небо послало его в награду за мои муки! И отныне он будет наследником моего хутора!

Услышь такое раньше, Юсэк одурел бы от счастья, но сейчас он оставался равнодушным. Щедрые посулы Хагу казались насмешкой. Хотелось сию же минуту выложить все, что он думает о нем. Но Юсэк уже был не тем мальчишкой, которого Хагу видел в первый раз. Он знал, что своей несдержанностью может испортить дело. И поэтому, пользуясь его добрым расположением, осторожно сказал:

— Дядя Хагу, вы меня тоже спасли однажды. Так что мы в расчете. Но я хочу просить… чтобы вы отпустили Чангера.

— В своем ли ты уме, мальчик! — воскликнул Хагу. — Об этом не может быть и речи! Это он нас поссорил с Синдо! Меня только от одного его имени колотит! А ты…

Юсэк понял, что просить его бесполезно, поэтому решил оглядеть место, где заточен Чангер, с тем чтобы ночью помочь ему сбежать.

Оставшись наедине с Юсэком, Хагу вдруг повеселел:

— Я знал, что ты придешь. А где Эсуги?

— Там осталась.

— Осталась… — повторил Хагу, думая о чем-то своем. И неожиданно спросил: — Почему ты сразу не ушел со мной? И почему тебя не наказали?

— Они не могли меня найти.

— Так ты все это время скрывался?

— Да.

— Бедняга, — вздохнул Хагу. — Теперь не попадайся им на глаза. Они тебе ни за что не простят. А как ты узнал про Чангера?..

— Об этом знает весь отряд.

— Но ведь ты жил не в отряде, а в лесу?

— Игнат сказал.

— Игнат? Кто он? И как он тебя в лесу нашел?

— Мальчик. Я встретился с ним случайно.

— Не подумай ничего плохого. Это не допрос. Я верю тебе. Мне просто любопытно, как они умудряются все знать.

— Я вот тоже знаю, что это вы убили Бонсека, — выпалил Юсэк, осмелев.

— Бонсека? — Хагу изобразил на лице удивление, потом с прищуром поглядел на Юсэка. — Не помню такого, — сказал он холодно и отвернулся.

— Вы так много убивали, что уже не помните, кого?

— В кипящем котле все рыбешки одинаковы. И тебе не в чем меня упрекнуть. Не я этот огонь развел.

— Но вы выстрелили ему в спину, когда он был в лодке, — перебил Юсэк. — Это подло.

— Какая разница, где и как убивать врага, — заметил Хагу сдержанно. — Однако кто тебе набрехал обо всем этом?

— Старик, что живет на берегу Уссури, — пытливо глядя на него, сказал Юсэк. — Он вас хорошо знает. Не думаю, что старец хотел посеять вражду между нами, сообщив об этом.

При упоминании о старике Хагу передернуло от злобы. Наполнив стакан вином, он не спеша осушил его и придал лицу трагическое выражение.

— Да, да, что-то припоминается. Кажется, было что-то подобное. Но, клянусь, этот парень первым в нас стрельнул. Можешь спросить моих людей. Я приказал ему причалить к берегу, а он ответил огнем. Тогда и я, конечно, не удержался. В тебя стреляют, а ты что — любоваться будешь? Ну хватит о нем, поговорим лучше о своих бедах. Не ровен час — и нас самих-то могут прикончить.

Юсэку очень хотелось, чтобы это случилось — и как можно скорее. Его не пугала собственная смерть, пугало убийство, которое он должен совершить как акт возмездия. Он не был готов к убийству и думал о нем с ужасом. Легко ли это сделать, лишить жизни человека, если твое сердце каждый раз немеет при виде страданий? Но ведь Хагу, по его же словам, делал это очень легко. Стало быть, в его груди бьется не человеческое сердце. И ему, Юсэку, предстоит убить не человека, а зверя — хищного и коварного…

— У тебя слишком чувствительная душа, и это меня беспокоит, — сказал Хагу, глядя в застывшее лицо Юсэка. — Боюсь — не погубило бы оно тебя. Жизнь, мой друг, жестокая штука. Она не щадит слабых. Я тоже когда-то глядел на мир наивными глазами и не знал, что кроме красоты есть еще нечто другое. И красивые маки источают яд. Понял, но поздно. Вот почему я теперь гляжу на людей, щурясь.

— Зачем вы мне все это говорите? Вам нужно, чтобы и я ожесточился?

— Я хочу предостеречь тебя, мой братишка.

— От чего? …Да, я должен был вас застрелить. И не смог! Не смог! Благодарите небо, что я такой…

Хагу чувствовал свою власть над ним и верил, что рано или поздно этот парень будет стрелять. И стрелять в его, Хагу, противников.

Придвинувшись, Хагу погладил его по голове:

— Не перед небом, перед твоей омони я склоняю голову. Это она одарила тебя честным и чувствительным сердцем. Это ей я, в первую очередь, обязан своим спасением. И потому я должен оберегать и любить ее сына. — Он вздохнул и закончил: — Вот почему трачу так много времени и слов, чтобы внушить тебе простые истины этого мира. Да и сам ты видишь, отчего я стал несчастным. Уж слишком доверился своему сердцу.

— Стало быть, по натуре вы добрый человек? — спросил Юсэк.

— Конечно! Злой не подобрал бы вас с Эсуги тогда, не спас. К плохому человеку люди не тянутся. А ко мне идут. Ты сам видел, с какой сердечностью принял меня мой хуторянин, Чунсеб, — отец этого сосунка.

— Если вы в самом деле добрый — отпустите Чангера.

И без того смуглое лицо Хагу стало черным. Сквозь узкие веки глядели уже совсем другие глаза.

— Ты хочешь, чтобы я его отпустил? — переспросил Хагу спокойно.

— Да… — Юсэк замер в ожидании.

— Ты можешь помочь Чангеру избежать его участи, — сказал Хагу.

— Что я должен сделать? — насторожился Юсэк.

— Об этом позже, — сказал Хагу. — А сейчас могу тебе позволить навестить его. Хочешь?

Юсэку очень хотелось повидать Чангера. Однако что-то его удерживало, пугало.

— Ну, что приуныл? Пойди, послушай, что он тебе скажет. Может, ты не станешь после этого свидания страдать за него? — сказал Хагу, поднимаясь из-за стола.

Выйдя из избы, они подошли к широкой двери сарая. Не спеша, вынув из кармана безрукавки связку ключей, Хагу отомкнул замок и сказал, подставив Юсэку раскрытую ладонь:

— Положи сюда свой пистолет. Ты получишь его после свидания.

Юсэк и сам не понял, почему протянул пистолет Хагу. Но ему показалось, что он лишился друга, на которого мог положиться. Хагу толкнул его в спину:

— Ну, чего заробел? Проходи, полюбуйся на своего друга.

Сдерживая волнение, Юсэк шагнул в сарай. Увидев неподвижно лежащего на сене Чангера, он с ужасом стал всматриваться в его изуродованное лицо. Сейчас, как никогда, как ни перед кем он терзался угрызением совести. Испытывая к себе ненависть, он хотел уйти, но тот, открыв вдруг глаза, спросил:

— Кто ты?!

Юсэк почему-то вздрогнул, испугался и, еще не придя в себя, сказал растерянно:

— Это я…

— Ах, вот ты где! — воскликнул Чангер, приподнимаясь на локти и глядя на него с отвращением. — А в отряде думают, что ты совершил ошибку по доброте своей. Да и я, осел, верил. Искать тебя кинулся. Мало меня били. Ты тоже пришел за этим? Бей, гад!

— Не говори так… — Юсэк не мог сказать, что пришел отомстить Хагу: в дверях стоял он сам.

— Уйди с глаз моих, — прошептал Чангер, трясясь от ненависти.

Юсэк пошел к выходу.

Заскрипела усохшая дверь, будто не желала затворяться. Щелкнул замок. Хагу уже было собрался вернуть Юсэку пистолет, даже полез за ним в карман и вынул его, но, заметив, с какой ненавистью юноша смотрит на него, раздумал и быстро направился к избе. Юсэк не знал, как поступил бы он сейчас, окажись в его руке оружие.

* * *

Юсэк злобно глядел на шторы, висевшие в проеме двери. Там, за этими шторами, спал Хагу. В карманах его брюк должны храниться ключи от сарая и пистолет… Осторожно ступая по скрипучим половицам, Юсэк подошел к двери, остановился, прислушиваясь к тихому и равномерному храпу, доносящемуся из-за штор. Лампа, казалось, излучала слишком много света, он вернулся, притушил ее. «А если Хагу проснется в тот момент, когда я полезу в карманы за ключами?.. Что я отвечу?..» — думал Юсэк, немея от страха. Он слышал лишь голос, исходящий откуда-то изнутри: «Спаси! Спаси! Спаси!» Нет, это был не голос, это билось сердце… Медленно приоткрыв шторку, в полутьме, Юсэк увидел Хагу, лежавшего лицом к стене. Юсэк прошел в комнату. Одежда была сложена на табурете, стоящем рядом с кроватью у изголовья. Скрипнула половица — Юсэк вздрогнул, будто кто-то толкнул его в спину. Еще шаг, еще. Непослушными руками он поднял с табурета брюки, полез в карман — карман был пуст, полез в другой — тоже. Нужно найти ватник. Ватник перекинут через спинку кровати у ног. Следует сделать еще несколько шагов. Первый сделан! Сделан и второй, третий. Обшарил карманы — ключей нет. Наверное, они под подушкой? Вернулся к изголовью. Медлить нельзя: в любую минуту Хагу может проснуться. Был бы пистолет… Теперь Юсэка не знобило, ему было душно. «Чего я боюсь? Смерти? — спрашивал он себя, отчаиваясь все больше и больше. — А если накинуться на него и силой взять ключи и пистолет? Ведь борьба будет равная, честная, один на один. А вдруг да и окажусь победителем?..»

Хагу заворочался, повернулся лицом к Юсэку и вдруг открыл глаза. Не узнав Юсэка, выдернул из-под подушки пистолет.

— Кто здесь? — крикнул он, вскакивая.

Юсэк не испугался, наоборот, распрямился, словно готовился принять удар.

— Я не боюсь вас! Ненавижу!.

Увидев Юсэка, Хагу успокоился, отбросил пистолет, подошел к Юсэку, вывел его в переднюю, где тлела лампа. Приподняв фитиль, он внимательно поглядел на Юсэка.

— Ты что задумал? — спросил Хагу, подняв его голову за подбородок. — Скажи, зачем ты вошел ко мне?

— Мне плохо, — Юсэк с трудом добрался до лежака.

— Отчего плохо-то? — наседал Хагу. Он подскочил к нему, готовый ударить. — Отчего? Говори же? Ну?!

— Оттого что я… трус, — пробормотал Юсэк.

Неожиданно успокоившись, Хагу присел к нему, потрогал лоб.

— Вот видишь, — воскликнул он, — до чего довела тебя твоя доброта! Ты даже заболел! Не можешь уснуть и шарахаешься по избе. А из-за кого? Из-за этой дряни, труп которого побрезгают клевать даже стервятники!

— Замолчите! — осмелев, выпалил Юсэк. — А вы? Вы хуже стервятника. Пьете кровь живого человека. Я говорю правду. Поступайте со мной как хотите. Можете бросить меня туда же, в сарай!..

— Что ты болтаешь? — Хагу с трудом сдерживал гнев. — Ты здорово обидел меня, но, как видишь, я не сержусь. Подумай: почему? Ты дорог мне, это я говорю честно. А обидел ты меня напрасно. Я ведь сказал, что отпущу Чангера.

Юсэк усмехнулся:

— Вы отпустите? Когда?

— Все будет зависеть только от тебя.

— Но что я должен сделать?

— Ничего особенного. Поедешь со мной к атаману и расскажешь ему о положении отряда Мартынова. Все как есть. И о том, что Мартынов хочет соединиться с другими партизанами и готовится напасть на него.

— Но разве атаман мне поверит? — пролепетал Юсэк, выискивая предлог отказаться. — Вам-то, поди, больше доверия. А потом… кто вам сказал, что Мартынов хочет напасть на атамана? Я об этом не слышал.

— Зато я знаю, — строго произнес Хагу. — Только атаман мне не верит. Он думает, что все дело в нашей с Синдо вражде, и не хочет из-за моего хутора своих людей подставлять под пули. Калмыков не дурак, он ждет японцев. Ты пойми, если атаман припугнет Синдо, можно будет избежать кровопролития. Когда японцы нагрянут — будет поздно. Сотрут они в порошок и твоих друзей, и Синдо, и Мартынова. Об этом и подумай. Поверь, мне совсем не нужна бойня, нужен мой хутор. Если имение попадет в руки японцев, не бывать мне хозяином. А русскому барину Калмыкову не нужна моя «шанхайка». Ему и городов хватает!

И опять, кляня себя в душе, Юсэк засомневался. Может, действительно для всех будет лучше, если отряд уйдет, оставив этот проклятый хутор? Говорят же в народе: «Не зли собаку, лучше брось ей кусок мяса». Но верно ли это изречение? Почему нужно потворствовать злу?

— Хорошо, — сказал он. — Я пойду к атаману. Я скажу ему все, что вы захотите.

Хагу насторожился. Уж очень легко согласился этот упрямый парень! Однако не выдал своего недоверия, похлопав его по колену:

— Вот и прекрасно! А теперь нужно выспаться… — Он быстро погасил лампу и скрылся за шторами своей комнаты.

Юсэк понял, что Хагу ему не доверяет, а ведет свою игру. Он рассчитывал, что хозяин вернет ему пистолет. Но этого не случилось. Теперь к его заботам прибавилась еще одна: нужно найти причину, чтобы не идти к атаману.

Юсэк еще долго сидел на лежаке без единой мысли в голове. Потом поднялся, подошел к окну, прислушался. И в ураганных завываниях ветра ему казалось, что слышит голос Эсуги: «Почему ты медлишь, Юсэк? Ты жесток в своей жалости!» Он вышел на крыльцо. Косой холодный дождь хлестал его по лицу. Он глядел в темноту, в сторону сарая, где по его вине страдал Чангер.

«Завтра Хагу узнает об отказе пойти к атаману. Что он предпримет?» — подумал Юсэк. Вспомнив, что где-то видел топоры и пилы, он побрел наугад, не рассчитывая в темноте быстро что-либо найти, как вдруг укололся рукой об острие металла. Схватив и прижимая мокрый и холодный тесак к груди, побежал к сараю, обошел вокруг, снова вернулся к двери, потрогал замок. «Топором не выломишь», — решил он, просовывая лезвие между засовом и замком. Еще раз оглядевшись, он резко дернул на себя ручку — звякнул штырь, ударившись об замок. Он повторил все еще раз и убедился, что тратит время попусту.

Донесся чей-то хриплый голос: «Кто там лазит?» Сжав в руке топор, Юсэк, не мешкая, юркнул за угол сарая и прижался спиной к стене. Нет, это был не голос Хагу. «Возможно, кто-то вышел по надобности и случайно услышал? Или кто-то приставлен к пленнику? — думал Юсэк, вслушиваясь. — Завтра Хагу узнает о моем отказе… Чангера выволокут из сарая — и тогда… Другого случая спасти его не будет! Но как же взломать дверь? Может, попробовать через крышу?» Станет отдирать доски — услышат все, проснется Хагу. А сейчас он спит… там, за шторами… Широко расставляя отяжелевшие от грязи босые ноги, он подошел к крыльцу избы, остановился. Потом быстро и тихо поднялся по ступенькам. Осторожно приоткрыв дверь, вошел в избу. Слева комната Хагу. Юсэк подкрался к шторам, напряг слух. Тихо. Переступил порог, сделал несколько шагов к кровати. «Голова должна находиться справа. Так что удобно, не смажешь…» Он крепко зажмурился и занес топор. Секунда, другая… Юсэк почувствовал, что с каждым мгновением слабеют руки и он не в силах подчинить их своей воле. Тесак грохнулся на пол. И сразу же вспыхнул свет. Юсэк оглянулся. В проеме двери стоял Хагу. Запалив спичкой лампу, висящую на стене у входа, он приблизился к Юсэку.

— Что же ты уронил его? — спросил он, поднимая с пола топор. — Ты боялся промахнуться? Наверное, при свете это удобней сделать? Возьми. И держи его крепко. И больше ненависти во время удара…

— Нет, нет, — забормотал Юсэк, ошалело глядя на протянутый тесак, словно на нем уже были следы крови.

— Уж коль смог поднять, сможешь и ударить им, — сказал Хагу. — Теперь я уверен в этом.

— Чему вы радуетесь? — Юсэк все еще дрожал от волнения. — Ведь я покушался на вашу жизнь. Я мог убить вас…

— Я очень хотел, чтобы ты выпустил пух из подушки! — воскликнул Хагу. — Я ждал, я жаждал увидеть твое перерождение!

— Вы все время следили за мной? И молчали? Неужели не было страшно?

— Я боялся, что ты не войдешь в мою комнату. А когда вошел, готов был кинуться к тебе и обнять! Да, да, — обнять! Может быть, ты теперь поймешь, почему мой меч сечет голову? И что не так уж трудно лишить человека жизни? Ты пытался убить меня. Об этом мечтает и Синдо. В этом жестоком мире нельзя иначе. Каждый желает подчинить себе другого. Но побеждают только сильные. Ты хотел обрести силу, но выронил топор и стал бессильным, как и прежде.

— Но я чувствую, вы снова мне простили, — сказал Юсэк. — Не потому ли, что я был добр к вам? А если так, то, наверное, и в доброте кроется сила.

Отбросив тесак в угол, Хагу покосился на Юсэка:

— Я уже понял, что ты носишь в душе злые помыслы, раскаявшись в своей доброте. И почему ты решил, что я тебя помиловал? Прощу, когда уверюсь, что ты и впредь будешь заносить топор, но не на меня, а на моих врагов.

— Я не пойду к атаману, — сказал Юсэк твердо, — Не для того я пришел в Россию, чтобы стравливать русских с корейцами, и не такая помощь нам нужна от русских.

— Что же ты ждешь от них? — взорвался Хагу. — Кому ты нужен, если не был нужен своей родине?

— Видимо, вы правы, — ответил Юсэк, — рикша в Корее никому не нужен, потому и пришел в Россию. Может, здесь пригожусь. Меня радует отношение русских к корейцам. Это уже хорошо. А еще я слышал от дяди Ира, что теперь, после революции, мы имеем право получать наделы земли наравне с русскими.

— А знаешь ли ты, чью землю они так щедро раздаривают? — перебил Хагу. — Они разграбили ее у таких, как я. И уж если честно сказать — не за хутор свой пекусь. Поеду к родителям — проживу. Хочу отнять у этих скотов все до щепки, до нитки, до крошки! И пустить их по миру такими же, какими они пришли в Россию. Не уймусь, пока не добьюсь своего! Пусть ни мне, ни им!

— Но ведь эта земля не ваша, — сказал Юсэк. — Она принадлежит русским. Да, вы распахивали ее, но вы это делали для себя, на вас батрачили ваши же земляки. Вы богатели, а что сделали для России? Ждете прихода японцев, которые вторглись сюда, как и в нашу Корею. Нет, вы не заслужили права распоряжаться этой землей…

— Ах, вот как ты заговорил! Легко твои дружки впрягли тебя в свою упряжку! Крепко, видать, вдолбили в твою башку всякой дури!

— Никто мне ничего не вдалбливал, — возразил Юсэк. — Сам вижу, что к чему.

— А если так, — пуще прежнего вспыхнул Хагу, — придется тебя остудить. Хватит с тобой возиться! Сейчас же ты пойдешь к своему дружку.

Такой исход не был для Юсэка неожиданным, он знал, на что шел, поэтому послушно последовал за Хагу.

Уже светало.

Где-то топили, и дым доносил запах смолы. На безлюдном дворе им повстречалась Христина с ведром. Поравнявшись, она остановилась, ничего не подозревая.

— Куда это вы в такую рань поднялись?

— Тесно нам стало под одной крышей, вот и переселяю, — сказал Хагу.

И по злобному взгляду, который он метнул на Юсэка, женщина сразу все поняла.

— Чем же он разгневал нашего хозяина? — она с испугом посмотрела на Хагу. — Вы были так дружны. И парнишка вроде услужливый…

— Будет болтать, — оборвал ее Хагу. — Займись делом. И не вздумай этих собачьих сынков кормить. Погляжу, о чем он теперь рассуждать станет. — Хагу толкнул Юсэка в спину: — Идем, тебе сейчас очень обрадуются.

Юсэк поклонился женщине и направился к сараю.

Привычно откинув засов, Хагу отворил дверь, положив руку на худую и сутулую спину Юсэка:

— Вот как оно, братишка, бывает в жизни. Еще недавно я тащил тебя через тайгу и боялся, что ты не выживешь. Теперь боюсь, что ты живой, и прячу тебя под замок. Еще недавно ты уберег меня от смерти, а сегодня хотел убить. Вот об этом ты и подумай, отчего так случается. А когда поймешь — позови.

Дверь за Юсэком затворилась.

2

Сидя на половике, Эсуги чистила картошку, когда в окне показалось чумазое лицо Игната, а вскоре и он сам. Оглядев комнату и, убедившись, что никого, кроме Эсуги, нет, он махнул ей рукой и тут же исчез. Эсуги выбежала на улицу. Игнат сразу же вынырнул из-за плетня и, не думая о конспирации, громко сообщил о встрече с Юсэком. Замерев от неожиданности, Эсуги только глядела на Игната, желая еще что-нибудь услышать о Юсэке.

— Где он сейчас?

— Ушел…

— Зачем ты отпустил его?

— Разве его удержишь? — виновато ответил Игнат.

— Хоть знаешь — куда он пошел?

— Спасать Чангера от Хагу, — открыл тайну Игнат.

— Он пошел к Хагу?!

— Да, — тряхнул головой Игнат. — Смотри не проболтайся! Он просил никому об этом не говорить.

За это время и Эсуги узнала много плохого о Хагу. Но не поэтому сдавило грудь болью. Ведь это она уговорила Чангера пойти на розыски Юсэка и, стало быть, является причиной его беды.

Эсуги пошла от Игната в полной растерянности. Войдя в дом, она бессознательно стала обуваться в первые попавшиеся туфли, затем сняла с вешалки платок Марии Ивановны и бросилась к выходу, но в дверях неожиданно появилась Синдо.

— Куда это ты разбежалась? — спросила она, вглядываясь в возбужденное лицо Эсуги.

— И я не пойму, что с ней, — сказала Мария Ивановна, показываясь в прихожей. — То она плачет, то бежать куда-то кинулась.

Забрав у Эсуги платок, Синдо отдала его Марии Ивановне, а сама увела девушку в столовую. Завидев мать, дети наперебой принялись расспрашивать ее сразу обо всем, не давая опомниться.

— А ты опять скоро уйдешь, да? — спросил Степан, сердито косясь на мать.

И они оба стали стаскивать с нее куртку, берет, сапоги.

— Есть, поди, хочешь? — спросила Мария Ивановна.

— Еще как!

— Вижу, что опять приморилась. Небось снова дрались с энтими бандитами. Ох, мать, достукаешься ты, гляжу.

Синдо обняла ребят и впервые почувствовала, как у нее дрожат руки. Нет, это не от усталости, хотя и отмахала сейчас на коне верст тридцать до полустанка, через который должен пройти первый эшелон на запад с солдатами Великой империи. Неужели это от страха? Но ведь было уже, и под откос пускали эшелоны. Сдают нервы?.. Сдают. Синдо это чувствовала. Не потому ли так часто приходят на память слова Санхо о трудной судьбе их детей в будущем? Нужно сообщить об эшелоне отряду. Нужно добыть взрывчатки. Все нужно, нужно, нужно. Нуждаются во внимании дети, бойцы, хуторские люди, для которых еще не погибла Советская власть, они верят в нее, значит, надо представлять эту власть достойно. Нельзя, чтобы разуверились, нельзя, чтобы измывалась над ними белая сволочь. Иначе к чему все жертвы?..

— Мария Ивановна, возьмите детей, — сказала Синдо, поднимаясь с дивана. — Я поговорю с Эсуги. — И когда та увела мальчишек, сказала задумчиво: — Мир один, а смотрели мы с Санхо на него по-разному. Могут ли люди с разными взглядами жить вместе? Пожалуй… Я любила его так же, как ты Юсэка. Люблю и сейчас. Думаю, что и ему трудно. Но мы расстались. Я ушла в непогоду, он остался в укрытии, чтобы переждать ненастье. А твой Юсэк не искал убежищ — был рядом. А заблуждаться молодым свойственно. Спотыкаются и взрослые…

Все эти дни, находясь в доме Синдо, Эсуги чувствовала себя неловко. Ей постоянно казалось, что Синдо и Мария Ивановна в душе осуждают ее, хоть не проявляют откровенной неприязни. Сейчас ей было очень приятно, что Синдо делится с ней своим сокровенным, старается даже как-то оправдать Юсэка. Сняв со своего плеча огрубелую руку Синдо, Эсуги неожиданно прижалась к ней щекой, как это делала с омони. Потом подняла на Синдо благодарные глаза и сказала тихо, как бы опасаясь разбудить в себе едва утихшее волнение:

— Я очень боялась, что вы никогда не простите Юсэка.

— В том, что случилось, одного Юсэка трудно винить, — сказала Синдо. — Не должна я была поддаться его уговорам — поддалась.

Эсуги хотелось сейчас же рассказать ей, как Юсэк спас старика от хунхузов и пошел на выручку Чангера, но не решилась. Нет, лучше самой встретиться с Хагу, броситься на колени и вымолить пощады. Какой он ни жестокий, но есть же у него сердце?..

— Тетя Маша, зовите сюда наших мужиков! — крикнула Синдо. — Будем обедать.

Дети только этого и ждали. Они с криком выбежали из комнаты и в одно мгновение вскарабкались на стулья. Мария Ивановна принесла из кухни казанок, поставила его посреди стола, а сама устроилась возле самовара.

— А я сижу смирно, — доложил Степан, положив руки на стол.

— Вот и молодец, — улыбнулась Синдо. — Сегодня ты мне нравишься.

— А Бориска опять безобразничает, — сказал Степан. — Глядите, он лезет руками в казанок!

Мария Ивановна шлепнула Бориску по руке, достав картофелины, положила Степану, потом подала Синдо и Эсуги и уже в конце — Бориске.

— Что-то Степушка наш стал больно наблюдательным и скромным, — заметила Синдо. — К чему бы это?

— А к тому, что он уже схлопотал свое, — сказала Мария Ивановна.

— За что же?

— Пусть он сам расскажет, — проворчала Мария Ивановна. — Надо же этакую невидаль сотворить!

Степан нахмурился.

— Ну, что ты там опять выкинул? Выкладывай, — Синдо старалась быть строгой.

— Горшок спрятал, — промычал Степан.

— Взял да и спрятал, — продолжала ворчать Мария Ивановна. — А этот бедняга вскочил ночью и бегает по комнате. Подперло, видать, крепко, оттого и заревел, будто медведь. Ну, тут я его на улицу.

— Да это же, друг ты мой, настоящий садизм! — вскрикнула Синдо, с испугом глядя на Бориску.

— Да, да, садистый он, — поддакнула Мария Ивановна. — А когда б его самого вот так подперло, что бы он делал, а?

— А я бы не ревел, как медведь, — сказал Степан, косясь на Марию Ивановну за то, что она наябедничала. — Я бы сразу на улицу…

— Я-то бегу к ним, надеюсь, порадуют они меня чем-нибудь. А они тут фокусы с горшками демонстрируют, — обиделась Синдо, поднимаясь из-за стола.

— А пусть бабуся и со мной играет. Мне обидно, что она только с Бориской возится, — попытался оправдаться Степан.

— Он еще маленький. А ты его на год старше, — пояснила Синдо. — Так что и вести себя должен как старший.

Степан понимающе кивнул и, шмыгнув носом, сунул в рот картошку.

…Провожали Синдо всей семьей. Эсуги шла рядом.

— Подождем еще, — сказала Синдо. — Не появится Юсэк — поедешь в Иркутск.

— Одна? — испугалась Эсуги.

— Юсэка направим после. Оставаться здесь опасно.

— Но что я там делать буду? Я не знаю ни языка, ни обычаев. Да и зачем мне туда?

— Там ты будешь учиться разговаривать по-русски, писать. А потом найдешь себе любимое занятие. Подружишься с русскими девчатами и парнями. А кончим войну, и мы с дядей Иром приедем к вам.

Конечно, было заманчиво поглядеть на русские города, подружиться с новыми людьми, а главное — учиться русскому языку. Но как уехать, бросив Юсэка, когда он в беде?

— Ну что ты пригорюнилась? — спросила Синдо. — Нельзя тебе здесь оставаться. И без учебы жить в России трудно, особенно теперь, когда страна так пострадала от разрухи.

Они вышли из дому. У плетня, на привязи, стояла лошадь. Увидев Синдо, она зафыркала, приплясывая на месте. Привычно сунув ногу в стремя, Синдо вскочила в седло, и, резко развернувшись, лошадь поскакала по улице. Эсуги долго глядела ей вслед, затем неторопливо вернулась в дом, помогла убрать со стола, и, дождавшись, когда Мария Ивановна вышла, стала собираться. Переобулась в свои туфли, надела тужурку, тихо подозвав Степана, попросила его передать бабусе, что она скоро вернется.

Было пасмурно. По безлюдной и вязкой дороге, с котомкой за спиной, тащилась русская старуха. Ей-то что не сидится дома? — недоумевала Эсуги. Очевидно, и у нее нужда идти в непогоду в своих худых лаптях. Права Синдо — жить в России без знания языка никак нельзя. Нужно обязательно ехать учиться…

Эсуги представила, как она сидит за столом с книгой, а вокруг нее веселые русские парни и девушки. Они разговаривают с нею, шутят. Она свободно отвечает им. А потом они все вместе весело идут по большому светлому городу. И никаких волнений и тревог! Не нужно кого-то бояться, от кого-то прятаться. И рядом с нею Юсэк. Рядом ли?..

Эсуги заторопилась. Нужно скорей добраться до знакомого хутора, откуда легче будет найти дорогу к Хагу. Хутор она обойдет стороной, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из знакомых. Но поселок с черными от сажи избами все тянется вдоль железной дороги. Протяжно гудят паровозы.

Ежась от пронизывающего сырого ветра, Эсуги теперь шла без разбору, ступая насквозь промокшими ногами по лужам. Отяжелевшие туфли сползали, она то и дело останавливалась, чтобы снять с них грязь. Она налипала снова и снова, и тогда Эсуги решила идти босиком. Идти стало легче, но от холода сводило судорогой ноги. Где-то за пологими холмами, над которыми сейчас медленно ползли низкие тучи, должен показаться лес, окружавший знакомый хутор. За ним одна из дорог ведет к Хагу. Эсуги знала, что теперь ее никто не возьмет на руки, если она упадет от усталости, поэтому крепилась, старалась не думать о трудной дороге. Опыт ходьбы у нее был, и путь этот ей не казался страшным…

* * *

…Сквозь дверные щели проникал слабый свет, но и его было достаточно, чтобы ориентироваться. Чангер лежал на прежнем месте. Он видел, как Юсэк вошел к нему, как долго стоял, привыкая к темноте, и как потом опустился рядом.

Разные догадки полезли в голову, но Чангер молчал, ждал, когда Юсэк начнет сам. Тот сидел, уткнувшись лицом в колени.

— Тебя-то за что сюда? — спросил Чангер недоверчиво.

— Я хотел его убить, — сказал Юсэк.

— Кого?

— Хагу.

— И что тебе помешало? Убил бы.

— Рука подвела, дрогнула.

— Видать, чем-то не угодил хозяин? Не дал он обещанного, что ли?

Юсэк не обиделся.

— Зря ты так думаешь, — сказал он устало.

— Тогда ответь: почему ты его отпустил? Разве не знал, кто этот Хагу? — снова спросил Чангер, но уже без обиды.

— Трудно объяснить. Он ведь меня тоже от смерти спас.

Чангер сделал усилие подняться, но не смог и, видимо, не от боли, а от отчаяния выругался. Юсэк помог ему.

Теперь они сидели рядом, касаясь плечами.

— Это ты ночью ломился в дверь? — спросил Чангер, нарушив долгое молчание.

— Да, — вздохнул Юсэк. — А все зря. — Он снова уткнулся лицом в колени. — Как ты попался?

— Тяжело было смотреть на Эсуги. Пожалел. А Игнат даже своего коня дал. Где я тебя только не искал! А потом поехал к себе на хутор, думал — ты туда вернулся. А там — Хагу. Обидно, черт побери, что воевать не придется!

— И мне тяжко. Не смог я отплатить ему за все, — сказал Юсэк, кусая от обиды губы.

* * *

— Скажи, тебе приходилось убивать? — вопрос Юсэка был неожиданным.

— Кого?

— Людей.

— Нет. А что?

— Должно быть, у убийц особое сердце, и руки другие, и облик не такой, как у всех людей.

— Синдо тоже убивала, — заметил Чангер. — Но у нее красивое лицо. И руки нормальные. Только сильные, не дрожат, когда этих гадов шашкой рубит. Можно лишь позавидовать.

— Чему? — спросил Юсэк. — Я понимаю, нужно пресекать зло. Но не так, не кровью. Зло все равно рождает зло. Не по мне это.

— А как тогда пресекать его? — перебил Чангер. — Слезами? Или как ты — отпускать убийц?

— Да, но я спас человека. А что может быть благородней этого?

— А тот, кого ты спас, загонит тебе пулю в лоб, не моргнув глазом! — бросил с ехидством Чангер. — И поверь — никто не скажет о тебе доброго слова. Наоборот, будут с презрением называть твое имя.

— Я знаю это, — сказал Юсэк невесело. — Это ужасно! Я лучше уйду из жизни, чем стану марать кровью свои руки. — Он замолк и сидел неподвижно, о чем-то напряженно задумавшись. Возможно, его терзали слова Чангера, чем-то схожие со словами Хагу? — Я ничего не хочу понимать, — добавил он тихо, боясь выдать свою тоску. — Ты уверен, что Хагу не помилует нас?

— Конечно, нет.

— А вдруг сжалится? Может так быть?

— Он не ты. Моли бога, чтобы просто расстрелял.

Юсэк с испугом поглядел на Чангера.

— Не горюй, Юсэк. Помирать, братишка, тоже надо уметь. Вот, к примеру, — русские, идут на смерть даже с песней. Как здесь говорят: с музыкой. Может, и мы так же, как они? А? — И он громко затянул песню.

Из изб выбрались два старика, показались Христина и Хагу. Больше никого здесь уже не было, разбежались после недавнего поражения.

— Никак поют? — сказал один из стариков, приподняв ушанку.

— Поют, — ответил другой.

— Окоченели, поди, да и голодные, от этого, наверное, и запели, — Христина с укором посмотрела на Хагу.

Тот не слышал ее — был чем-то сильно удручен. Пленники его явно не волновали. Он стоял неподвижно, не отводя глаз от сарая, и, только когда голоса утихли, разрешил Христине отнести парням что-нибудь поесть.

Хозяйка тотчас же кинулась на кухню и вскоре вышла с корзиной. Дверь сарая ей помог открыть старик. Войдя, она поставила корзину подле притихших парней и, выложив на солому хлеб, сало и картошку, сказала, стараясь быть веселой:

— Ешьте, сыночки. Хозяин смилостивился. Видать, песня ваша его за душу тронула.

Чангер не набросился на еду, хотя был очень голоден. Он глядел на женщину, которую узнал сразу же, как только она вошла в сарай.

— Тетя Христина? — удивился он. — Вы не узнаете меня?

Женщина, приглядевшись к Чангеру, испугалась.

— И верно, как это я тебя не признала сразу? Ты сын Чунсеба. Тебя и признать-то нельзя: так уделали…

— А Колька где? Он с вами?

— Нету его, — сказала женщина. — Убег он. Не захотел со мной мотаться.

— А дядя Прохор? Вернулся?

— Все там же, у генерала Семенова. Может, и убили.

— Вы-то пошто с этим Хагу мотаетесь? Жили бы на хуторе.

— Как бы это я нынче на хуторе осталась, ежели муженек у белых служит? Неужто не видишь, как они с нашим хозяином обошлись? Гоняются за ним, как за ценным зверьком.

Чангер усмехнулся.

— Охотятся за ним — это верно. Только он не ценный зверек, а волк-людоед. За то и хотят пристрелить.

Бросив испуганный взгляд на дверь, женщина привстала.

— Что ты мелешь! Перестань! — зашептала она, пятясь к двери.

— Вот видите, и вы его боитесь! А почему? Потому что он и есть волк! Погодите, он и до вас дотянется, если не уберетесь.

— А чего до меня добираться? Не враг я ему. Служу исправно, как и раньше. Куда денешься?.. Куда ни глянь — все одно: озверели люди.

— Вы, тетя Христина, как этот парень, приняли волка за ценного зверька и маетесь. Этому простительно — из Кореи он, а вы? Как вы-то до сих пор не распознали Хагу? Колька ваш угадал его сразу, потому и удрал. Ничего, дойдет и до вас, когда нас из петли вынимать будут.

Схватив корзину, женщина быстро пошла к двери, но вдруг остановилась и, озираясь, зашептала:

— Не вздумай и ему такое болтать. Не дразни ты его, он и так обозлен. Вы лучше поплачьтесь, тогда, может, смягчится и отпустит. На кой вы ему сдались? Иль враги какие, иль поперек горла засели, как эта комиссарша? Нет, не станет он об вас руки марать. Хагу только припугнет и отпустит. Кабы не так, не стал бы кормить.

— Ой, тетя Христина! — удивился Чангер. — Ничего-то вы не поняли? А у нас нет времени про все это объяснять. Об одном только прошу — поведайте нашим, мол, сожалели, что так случилось, и прощения у них просим. И что любим мы наших невест по-прежнему.

Христина хотела что-то ответить, но старик в дверях кликнул ее. Она еще раз посмотрела на них и медленно вышла. Звякнул засов, в сарае снова стало темно.

— Ты хорошо говоришь по-русски, — нарушив молчание, позавидовал Юсэк. — Учился, видать, долго?

— Нет, мало. Не пришлось больше, — скупо ответил Чангер.

— Почему?

— Бандиты школу спалили.

— Школу — зачем? — спросил Юсэк. — Чем она мешала?

— Им все мешает, что стало нашим. Юсэк понимающе кивнул. Потом спросил:

— Наверное, трудно научиться русскому языку?

— Нелегко.

— А как, например, будет по-русски сесан?

— Жизнь.

— Зижнь, — повторил Юсэк обрадованно.

— Жизнь, — поправил Чангер.

— Жизнь, жизнь, — зазубрил Юсэк. — А ты говорил — трудно. Получается ведь? А как будет саман?

— Смерть.

— Смерть, — повторил Юсэк и, хотя произнес правильно, не обрадовался, как прежде, только добавил: — Если бы она меня миновала, я стал бы жить совсем по-другому.

— Как, например? — справился Чангер. — С топором, что ли?

— Может быть.

— И на кого его поднимешь?

Юсэк задумался.

— Ну… на кого ты, на того и я.

— А рука опять не дрогнет, когда до дела дойдет?

— Не знаю. Не должно бы, — ответил Юсэк, разглядывая свои руки.

Юсэку очень хотелось верить в это. Он даже оживился. А Чангер, еще больше воодушевившись, продолжал громко:

— Держись тогда, Хагу! Держись, белая гадина!..

Внезапно раскрылась дверь — и в сарай в сопровождении двух стариков с винтовками вошел Хагу. Играя плетью, он приблизился к сидящим парням, оглядел одного, другого, спросил:

— Кто-то меня, кажется, позвал. Кто же из вас?

Парни молчали. Подойдя к Чангеру, Хагу краем свернутого вдвое кнута приподнял его голову за подбородок.

— Что язык прикусил? — спросил он спокойно. — Испугался, что ли? Ты позвал, я — пришел. Ты, кажется, что-то посулил? Так отведи же душу.

— Сами знаете, не могу это сделать, — сказал Чангер, смело глядя на него. — Другие вас достанут. Не к спеху, подождете.

— Долги нужно платить сразу, — недобро сверкнув глазами, произнес Хагу. — Тем более что жить тебе осталось не так-то уж много.

— Нехорошо, конечно, должником оставаться, я понимаю. Но надеюсь, что за меня мои товарищи расплатятся, — ответил Чангер.

Плеть ожгла его спину.

Юсэк вздрогнул, будто удар пришелся по нему. Вскочив, он схватил Хагу за руку, в которой был зажат кнут.

— Вы — чудовище!.. — закричал он. — Я презираю себя, что спас кровопийцу!..

Старики набросились было на Юсэка, но Хагу остановил их, достав из кармана пистолет, он взвел курок, а к ногам Юсэка швырнул кнут.

— Ты не хотел, чтобы этого негодяя отстегал я, — сказал он, с трудом сдерживая гнев, — так это сделаешь ты. И если откажешься, ты умрешь раньше, чем он. Бери кнут. Ну — живо!

Юсэк перевел взгляд на Чангера, который, как и Хагу, не спускал с него глаз.

— Смелей, смелей, — торопил Хагу, — не то спущу курок. И конец всей твоей короткой жизни. Ну! — рявкнул он так пронзительно, что Юсэку показалось — он выстрелил.

— Я не сделаю этого, — Юсэк попятился.

Желая помочь Юсэку, Чангер обратился к Хагу:

— Скажите, если он отстегает меня — вы его отпустите?

— Замолчи, щенок! Мы уж это сами как-нибудь решим!

— Подумайте, зачем же ему колошматить своего товарища, если так или иначе самому придется лежать с ним в одной яме? — съязвил Чангер. — Смешно, не правда ли?

— Он не будет лежать с такой пакостью, как ты, — сказал Хагу, сплевывая.

— Все ясно — вы припасли ему особняк на том свете, — понимающе кивнул Чангер.

— Я немедленно отпущу его, если он тебя забьет до смерти! — заверил Хагу.

— Ну, тогда за дело, дружище! — крикнул Чангер, сбрасывая с себя гимнастерку и ложась на живот. — Давай, давай, Юсэк. Мне ведь все равно, как добираться до того света. А тебе случай подвернулся увидеть Эсуги. Бей, да так, чтобы я поскорей отошел.

— Замолчи, Чангер! — заорал Юсэк. — Ты знаешь, что я не сделаю этого! Не сделаю! — Он кинулся к Чангеру, стал поднимать его. — Встань, Чангер! Я прошу тебя. Пусть уж стреляет в нас обоих! — И, придерживая товарища, выпрямился. — Стреляйте! У вас-то, я знаю, не дрогнет рука. Стреляйте!

Хагу не выстрелил.

— Всему свое время, — медленно проговорил он.

* * *

Спешит, торопится окутать землю ночь. Сонно бормочут ключи. Кажется, и река Уссури замедлила бег, притихла. А в таежной избушке человеку не спится, мечется человек. Его покинули друзья, ушли навсегда. Не сможет он теперь вернуть себе хутор, не сумеет отомстить ненавистной сестре. Два старика и те распрощались, ушли. Рядом лишь женщина, Христина. Хагу знает — она тоже уйдет. Убить двух парней и остаться одному в этой тайге ему страшно.

Сбежали все, покинули разом. Эх, если бы этот парень, Юсэк, понял его, полюбил или даже пожалел, как когда-то, — не было бы так жутко, так пусто на сердце! Но этого никогда не будет. Остается одно: идти к атаману, кидаться ему в ноги… И все сначала: ненависть, убийства, страх…

Молчит безлюдная изба, скрипят жалобно под ногами половицы, дымит в лампе фитиль, но еще горит, вздрагивает слабый огонек.

* * *

…Дремлют в ночи леса и долины. Идет по лесной дороге человек. Маленькие, избитые в кровь ноги ступают по холодной земле. Присесть бы да отдохнуть, уснуть бы, как эти сосны, но это значит забыть о друге, который в опасности. Пусть дремлют леса и долины: у них нет тревог, нет любимых.

…Было еще темно, когда бежавшие от Хагу старики наткнулись на Эсуги. Она лежала на дороге и не могла говорить, только шевелила губами, пытаясь что-то произнести. Старики узнали ее и помогли перебраться с сырой дороги на обочину. С рассветом она пришла в себя, и они проводили ее до просеки, ведущей к избушке Хагу.

Она постучалась в дверь и тотчас же, не дожидаясь ответа, вошла в избу. Хагу вскочил с лежака, замер, в испуге вытаращив на нее глаза.

— Где Юсэк? — спросила Эсуги, оглядывая избу.

Хагу вдруг очнулся, дрожащими пальцами коснулся ее плеча и, чему-то обрадовавшись, бросился к двери, накинул крючок.

— Ты одна?.. Ты не привела ко мне Синдо? Нет? Конечно, нет. А я ведь помиловал их, не тронул… Ты садись, садись, устала небось. — Он взял ее под руку, провел к столу и, усаживая на табурет, продолжал бормотать: — Хорошо, что ты пришла: вместе теперь все и решим. — Он подробно рассказал о ночном покушении Юсэка.

Эсуги слушала его спокойно, но поняла одно — Юсэк жив!

Когда она, потеряв сознание, упала на пол, Хагу позвал Христину. Ее перенесли в каморку, где жила и готовила обеды кухарка. А Хагу вернулся к себе, достал из погреба четверть самогона, налил полную кружку, залпом осушил ее. Радуясь, что теперь Юсэк никуда не уйдет, он снова наполнил свою кружку.

* * *

Светало. Христина загасила свечу на столе, вновь присела к лежащей на кровати девушке. Только теперь она заметила, что вся ее одежда, лицо, руки и ноги в грязи. Поднявшись, Христина налила в тазик воды и, смачивая полотенце, стала протирать ей лицо. Эсуги открыла глаза.

— Где это тебя так угораздило? — ворчала она. — Уж коль проснулась — встань и умойся. А я сейчас приду. — Она тихо вышла из каморки и, постояв на крыльце, вошла к Хагу.

Тот спал, развалившись на лежаке. Кружка валялась на полу. Воздух в комнате, от разлитого самогона, был удушливым. Женщина не сдержалась — закашляла. Хагу с трудом разомкнул слипшиеся веки:

— Что тебе?

— Прибрать пришла. Погляди, что ты тут натворил.

Хагу махнул рукой и, перевернувшись на бок, зачмокал губами, что-то бормоча. Наконец утих. А Христина принялась за уборку. Протирая пол, она вдруг увидела возле лежака связку ключей. Почему-то она испугалась, хотя пришла сюда именно за ними. После встречи с парнями она только и думала о том, как облегчить их участь. Вчера, глядя на них, она подумала о своем сыне, который мог оказаться в таком же положении. Тогда у нее и зародилась мысль спасти их.

Зная упрямый характер Хагу, она не хотела просить его о снисхождении, боялась заранее выдать свое намерение. И вот — ключи! Они лежали на виду, словно он нарочно подложил их ей. «А если он это сделал в самом деле нарочно?» — подумала Христина, не смея подойти к ключам и взять их. Но желание спасти парней было сильнее страха. Дрожащей рукой потянулась она к ключам, коснувшись, сдавила своими крепкими пальцами, чтобы не звенели, и попятилась к выходу. Проклятая дверь заскрипела как-то особенно, словно будила хозяина избы. Но слава богу — все обошлось! Осторожно и быстро она вбежала в свою каморку, принялась поднимать с постели Эсуги. Христина показывала ей ключи и возбужденно о чем-то шептала. Еще не совсем догадываясь, в чем дело, Эсуги поспешно оделась и последовала за женщиной.

Они подошли к двери сарая. Руки ее дрожали, не слушались, ключи не лезли в замочную скважину. «Может, это не те ключи?» — подумала она, отчаиваясь все больше и больше. Нет, не могла она ошибиться: этой связкой ей не раз приходилось отпирать сарай. Но вот замок щелкнул и подался. Эсуги первая вбежала вовнутрь, припала к растерявшемуся Юсэку.

— Уходите, — прошептала женщина строго.

Чангер не мог подняться сам, ему помогли Юсэк и Эсуги. Сжимая от боли зубы и опираясь на плечи друзей, он сделал несколько шагов к двери и рухнул на землю.

— Вот ведь несчастье, — тихо проговорила Христина, помогая парню подняться. Сильными руками она почти волоком вытащила его на улицу. — Крепись, сынок, — шептала она, — не то хуже будет. Крепись же, ну! Или тебе помирать хочется?

Чангер напряг последние силы и, качаясь из стороны в сторону, пошел. Свернув за угол сарая, все они вошли в поредевший от порубки лес. Христина еще долго глядела им вслед, припав от волнения к мокрому стволу дерева. Она подгоняла их мысленно: «Уходите скорей! Уходите дальше, пока он не пришел в себя…»

Увидев раскрытую дверь, Хагу бешено заметался по двору, но тут заметил Христину.

— Ты отпустила их?! — прорычал он.

— Да, отпустила, — она спокойно бросила на землю связку ключей.

— Я убью тебя! — заорал Хагу, выхватив из кармана пистолет.

Христина и теперь не шелохнулась и глядела на него в упор.

— Коли есть нужда — убей, — сказала она решительно. — Но ты не посмеешь это сделать. Побоишься остаться один. Не эту ли самую пулю, которую я вынула из твоего плеча, ты хочешь вогнать в меня?

Скрипнув зубами, Хагу огляделся, будто хотел увериться, что он действительно один среди онемевших изб и застывших сосен. Потом, решив что-то, опрометью кинулся в лес. Он был еще пьян и бежал, спотыкаясь и падая, отталкиваясь от ствола к стволу, задыхаясь, словно загнанный зверь. Наконец, увидев силуэты людей, замедлил шаг.

— Остановись, Юсэк! — прохрипел он. — Не уходи! Слышишь!

Юсэк даже не оглянулся.

— Остановись же! — закричал Хагу. — Не вынуждай меня стрелять! — Он прицелился и выстрелил. Он стрелял, пока подоспевшая Христина не схватила его за руку. — Отпусти! — кричал он, обдавая ее перегаром.

— Будет тебе, — сказала Христина. — Ушли они. А нам пора собирать свое барахло.

Он шел обратно, тяжело ступая босыми ногами по валежнику, не ощущая боли. Хагу не видел ни деревьев, ни Христины — земля стала опустевшей, безжизненной, словно выжженная пустыня.

* * *

Эсуги лежала на земле. Она походила сейчас на ту раненую птицу, которую они видели однажды у озера. Эсуги тоже была ранена в шею и не могла удержать голову. Она делала отчаянные усилия, чтобы подняться. Юсэк глядел на нее, не зная, что предпринять.

— Нужно идти, — сказал Чангер. — К дороге. Может, кто попадется, довезет до наших.

Он ушел и вернулся с двумя сырыми жердями, снял с себя гимнастерку, стал крепить ее к жердям. Снял гимнастерку и Юсэк. На эти носилки они осторожно положили Эсуги и, подняв с земли, медленно понесли в глубь леса. Чангер шел впереди, и Юсэк видел, как ему это трудно. Еще ночью он корчился от боли, громко стонал, порой терял сознание, а теперь пытался подбодрить Эсуги:

— Видишь, как моя рожа расквашена. А запеклась, как смола на дереве. И у тебя пройдет. Молодая ведь.

Юсэку было приятно, что Эсуги слабо, почти незаметно кивала.

«Эх, Эсуги, Эсуги! Зачем тебе надо было идти сюда?» — думал Юсэк, всматриваясь в родное лицо.

Эсуги позвала Юсэка, и он склонился к ней.

— Что тебе, родная?

— Ты когда-нибудь поблагодари эту русскую женщину, — сказала она едва слышно.

— Обязательно, — закивал головой Юсэк, радуясь, что она заговорила.

Какое-то время Эсуги молчала, крепко зажмурив глаза. Потом через силу промолвила:

— Тетя Синдо сказала, что мы поедем в Иркутск, вместе с тобой… учиться. Ты поедешь?

— Конечно, моя Эсуги. Поедем, обязательно поедем.

Глаза Эсуги потеплели.

— Пить… Я хочу пить, — сказала она, облизывая сухие губы.

Опустив носилки, Юсэк, не раздумывая, побежал по склону вниз. Из-за тумана далеко не было видно. Он носился из стороны в сторону, до боли напрягая зрение. Воды нигде не было. Тренированные ноги рикши не знали устали. «Лишь бы Эсуги дождалась… Лишь бы ей не стало хуже…» — твердил он, ускоряя бег. Наконец он наткнулся на сырую и вязкую дорогу. На ней были еще видны ясные следы маленьких босых ног. Он не знал, что здесь недавно проходила Эсуги.

Рядом с дорогой, на обочине, он увидел крохотную лужицу и возле нее туфельку, залепленную сплошь грязью. Он жадно схватил ее и, отодрав уже засохшую глину, зачерпнул воду. Боясь расплескать ее, осторожно пошел назад.

Он позвал Чангера, но тот не отзывался. «Неужели сбился с пути? Только этого не хватало!..» Он растерялся и шел теперь наугад. И вдруг услышал чей-то голос. «Это же Чангер! Но почему он откликнулся так тихо?..»

Юсэк подбежал к Эсуги и поднес к ее губам туфельку.

— Ты только погляди, в чем я тебе принес воду! Ты никогда еще не пила из такой посуды! — Коснувшись руками ее лица, он вскрикнул, словно от ожога. — Ты же хотела пить… — прошептал он тихо, будто боялся обеспокоить ее.

— Она мертва, — сказал Чангер.

Юсэк вздрогнул и застыл. Из рук выпала туфелька. Юсэк быстро припал губами к ее щеке. Все кончено. Эсуги больше нет. Он поднялся, не в силах глядеть на нее, отошел в сторону. И вдруг закричал, вознеся руки к небу:

— Это я убил ее!..

Эхом отозвалась тайга, будто весь окружавший его мир тоже каялся в убийстве.

— Ты слышишь? Слышишь, Чангер? — прошептал он, вслушиваясь в эхо. — Это голоса убийц. Значит, не один я повинен в ее смерти.

— Это голос земли, — сказал Чангер. — Гневается земля на людей.

* * *

Они шли по лесной дороге, по той самой дороге, где еще вчера шла, тревожась за Юсэка, Эсуги. Крепко сжимая поручни носилок, бывший рикша теперь шел впереди. Порой ему казалось, что он вновь везет ее в коляске, а она спит, как когда-то, устав от ходьбы.

Юсэк изредка останавливался и подолгу вглядывался в ее лицо. Хотелось верить…

Он помнил каждое ее слово, и они тяжкой болью отзывались в сердце. «Мне страшно, потому что я счастлива». «Я никогда не думала, что и от счастья можно плакать». «Ты всегда будешь любить меня, милый?» Он обвинял себя, только себя в ее смерти. «Почему, почему в тебя, именно в тебя угодила злая пуля? Это я заслужил ее. Я отпустил убийцу…» Он молил небо, чтобы оно обрушилось гневом, покарало. Но небо молчало.

* * *

Юсэк лежал на своей кровати напротив опустевшей постели Эсуги. Открыв глаза и увидев чье-то словно размытое лицо, он тихо спросил:

— Это вы, дядя Хагу? А я искал вас. Мне нужно ваше лекарство… То самое, что вы мне когда-то давали. Нет, не для меня. Я уже здоров. Да, да, для Эсуги. Вы помните ее? Ну как же? Вы ее однажды спасли от смерти. А потом вы почему-то стреляли в нее…

— Он все еще не может прийти в себя, — сказала Синдо стоящим рядом Мансику и Гирсу. Она вытерла пот с его лица.

Юсэк отодвинулся от нее, но, узнав, сказал:

— Как же вы ужасно похожи.

Синдо смутилась: Юсэк поднялся и сел, свесив с кровати ноги. Увидев Мансика и Гирсу, спросил:

— А где сенсами?

Ему не ответили, Синдо хотела что-то сказать, но Юсэк перебил:

— Говорите уж, я все разом снесу.

— Крепись, Юсэк, — сказала Синдо. — Ты должен осилить все беды, иначе не сможешь отомстить за Эсуги, за товарищей. Враг уже близко, совсем рядом. А учитель вернется. Обязательно вернется.

 

Глава вторая

СРАЖЕНИЕ

1

И на этот раз Хагу удалось скрыться. Он сбежал, оставив в избе все имущество, не успев взять даже документы, деньги и другие ценные бумаги. Среди них Синдо обнаружила письмо, написанное знакомым почерком. «Дорогой мой сын», — прочитала она первые корявые иероглифы. И хотя строки были обращены не к ней, а Хагу, они сразу же напомнили ей родной дом. До сих пор она не знала о родителях ничего, кроме того, что они сбежали в Китай. Она продолжала читать:

«Здесь только и говорят о событиях в России. Нас они очень беспокоят. Не верю я в успех Великой империи в этой войне, как, впрочем, и в перемену твоей незавидной судьбы в России. В любом случае не жди от японцев щедрости. Не для того они воюют, чтобы кому-то дарить земли, а тем более — корейцам, чью страну они уже успели прибрать к рукам. Так что — думай, как тебе дальше быть. Можешь приехать к нам. Живем мы в пригороде Шанхая. Имеем небольшой надел земли, за которую отдали почти все сбережения. Но и на этом клочке земли мне трудно копаться — годы берут свое. Только теперь я осознал, как трудно жить без Родины. Очевидно, и ты это уже понял. А если нет, постарайся понять и уладить отношения с Синдо. Какая ни есть, она твоя родная сестра. А на чужбине это важно вдвойне. Будь разумен, мой сын. Прощай».

Свернув письмо, Синдо спрятала его в карман кожанки, облегченно вздохнув. Она боролась с русской контрой, она будет драться и с интервентами, чтобы в полной мере обрести право на Родину для себя и своих сыновей. Она любит Россию и будет верна ей всегда.

2

Сообщение о том, что дозорные видели разъезды белых и японцев, удвоило напряжение в отряде. Были срочно предприняты меры к встрече неприятеля. Лошади стояли в упряжках, телеги стянуты к баракам, куда перенесли раненых. Теперь бойцы лишь дремали поочередно, не снимая одежды, не выпуская оружия из рук.

А враг не шел. И хотя дороги оставались по-прежнему пустынными, леса тихими, тревога не покидала Синдо. Ир не возвращался. Она упорно ждала его. Мартынов настаивал на немедленном отходе.

Они шли рядом, медленно ступая по мягким опавшим листьям. Поднявшись на пригорок, остановились возле одинокой березы. Было безветренно и тихо. В звенящем воздухе, словно на восточной миниатюре, висело ярко-багровое солнце. Оно не излучало тепла, но Синдо было жарко, и она сняла кожанку и берет. И тогда Мартынов впервые заметил, что на ее уставшее лицо упала прядь седых волос. Еще недавно в ее раскосых глазах нет-нет да появлялась улыбка, и суровый комиссар мгновенно становилась существом нежным и милым.

— Тихо-то как, — прошептала Синдо, словно боялась нарушить тишину. — И птицы примолкли. Говорят — они что-то предчувствуют.

Петр улыбнулся: было странно от нее это слышать.

— Детишек наших определить бы надо, — сказал он. — Опасно им здесь оставаться.

— А где ты укроешь их? — вздохнула Синдо. — Негде.

При ярком солнце Петр увидел на открытом лбу и возле глаз ее свежие морщинки. Уголки тонких губ были опущены вниз, придавая лицу выражение усталости и тоски. И чем дольше он глядел на нее, тем сильнее им овладевало беспокойство, очень схожее с тем, какое он испытывал в последние дни жизни Марины. Это был страх — он боялся потерять близкого человека.

— Синдо, — сказал он резко и упрямо. — Я хочу, чтоб ты жила. Ты нужна детям, нужна отряду, ты нужна… — Он осекся, не смея сказать, что и ему будет невыносимо без нее. Он осмелился лишь взять ее руку. Ему всегда нравилось ее упрямство, воля, но теперь Мартынову казалось, что руководит ею ненависть к врагам, а не здравый смысл. — Пойми, Синдо, — продолжал Мартынов со страстью, — помирать нужно с пользой. Так, как собираемся мы, это нелепо.

Грустная улыбка тронула ее губы.

— Я иногда спрашиваю себя: вот ты, Синдо, уже прожила немало. Можно признаться, безрадостно. Была любовь, и ее ты не сохранила. Чего же ты добиваешься? Новой жизни? В ней будет хорошо другим. А тебе? Ведь молодость твоя пройдет вместе с войной. А если и того хуже — убьют тебя вот тут, в глуши?

— И как же ты себе ответила? — спросил Мартынов. Этот вопрос волновал его давно.

Она долго молчала, наконец обратилась к нему:

— Петр, зачем ты нынче полы скоблил, коль уходить решил?

— Ну… порядок всегда нужен, — сказал Мартынов. — Да и вражина чтоб, зайдя в хату, увидел, что мы и в трудную годину в чистоте жили.

— И я этого хочу, — ответила Синдо. — Страшна не физическая, а нравственная смерть. Вот я и дерусь со своей совестью…

Синдо твердо решила остаться, чтобы прикрыть отступление отряда. Для этой цели она тайком от Мартынова подобрала нужных людей и отложила боеприпасы. Она знала, что поступает неверно и, возможно, совершает предательство по отношению к командиру и отряду, не могла глядеть в глаза Мартынову, хотя последняя операция прошла успешно и банда Хагу в сущности была уничтожена.

Они шли молча. Синдо — впереди. Миновав пустырь, спустились к озеру. На берегу Синдо остановилась.

— Поступай со мной как хочешь, но я не уйду отсюда, — сказала она горячо и твердо. — Не смогу я отсиживаться в тайге. Не смогу, понимаешь.

— Гнев всегда затемняет разум, — ответил Мартынов. — Ты забыла об отряде, о раненых бойцах! Ты не думаешь даже о своих детях…

— Детей своих я забыла давно, — согласилась Синдо. — Нет у комиссара для них времени. Может, они когда-нибудь и простят меня. Если поймут. А у отряда есть ты, Петр. Ведь кто-то все равно должен прикрыть отход.

— Я уже подумал об этом, — сказал Мартынов. — Останутся Гирсу, Мансик и с ними еще два русских хлопца. Они сами настояли на этом.

— Позволительно ли оставлять одних бойцов в бою? — заметила Синдо.

— Тогда останусь я…

— Командир должен быть с отрядом, — перебила Синдо. — Так что не трать попусту время и уводи людей.

Против ее доводов возразить было трудно, и Мартынов только проговорил, запинаясь:

— Нет, это нечестно… В конце концов ты — женщина. Как же я позволю, чтоб ты…

— Будет тебе, Петр, не до этого сейчас, — прервала его Синдо. — Уж коль решил отходить — отходи.

— Ты меня не подгоняй, — с трудом проговорил Мартынов. — Ну как же я уйду?.. Возможно ли тебя на верную погибель оставить… Тогда уж вместе…

— Не обо мне речь, — ответила Синдо, стараясь придать голосу мягкость. — Сам ведь уверял, что надо сохранить отряд, спасти раненых и детей. Я согласна с тобой, Петр. Против такой лавины вряд ли отряд и в сто бойцов сможет выстоять. Нужно сохранить людей, ведь главное сражение впереди. А мне… мне заодно и с братом повидаться хочется. Другого случая может не представиться.

— Да черт с ним, с твоим братом! — вспыхнул Мартынов. — Сдался он тебе. Боюсь я сейчас, как бы последнее слово не осталось за ним.

Короткое осеннее солнце уже пряталось за сопками. Прискакавшие дозорные сообщили Мартынову о продвижении белых войск. Синдо никогда еще не видела командира таким растерянным.

— Вот и дождались!

Его раздражало спокойствие Синдо, ее упрямство. Он был бессилен воздействовать ни как друг, ни как командир и лишь глядел на нее с прежней грустью. Она стояла, не слыша, как ее окликнули, не шелохнувшись даже на сообщение вбежавшего Перфильева о том, что белые уже на станции. Мартынов кинулся было к двери, но вернулся к ней и, тряхнув ее за плечо, сказал с мольбой:

— Может, уйдем?

Синдо резко тряхнула головой и быстро пошла к выходу.

Провожать отряд сбежался весь хутор. Прощались как давние друзья со слезами и напутствиями. Старухи подносили бойцам еще теплые узелки с хлебом, мужики грузили в повозки деревянные бадьи с водой; из амбаров стаскивали сюда в рогожных чувалах остатки фуража. Отдавали все, что могли. Молодежь уходила с отрядом.

Бывший рикша был бледен и подавлен. Он не обращал внимания на всю эту сутолоку, не отвечал на расспросы Чангера.

— Будет тебе дуться-то. А мне, думаешь, охота кататься на этой телеге?

— Ну, скажи, почему нас увозят? И на кой черт винтовки дали, если уходим? — спросил Юсэк, возмущаясь. — Разве эти пять или шесть человек смогут за все отомстить?

— Вот башка! Не мстить они остаются, а прикрыть нас, — пояснил Чангер.

— Но они все равно погибнут? — спросил Юсэк.

— Только достанется тем здорово. Синдо так просто не сдастся. Это я точно знаю, — сказал Чангер.

Синдо и Мартынов стояли возле Марии Ивановны. Кутая мальчишек в шаль и сдерживая волнение, Синдо говорила:

— Тетя Маша, помните, вы как-то жаловались, что бог не дал вам детей? Дал ведь. И сразу двух сыновей. Поберегите их…

Она не могла больше говорить — сдавило горло. И только глядела на малышей, которые жались к Марии Ивановне.

— А тебе-то пошто оставаться? — спросила Мария Ивановна.

— Так нужно, тетя Маша, — Синдо целовала Бориску и Степана, напутствуя, чтобы они слушались свою новую маму.

Дети глядели на нее сердито, словно она и в самом деле теперь была не мать им, ее ласки принимали нехотя.

Отряд тронулся. Тихо заскрипели телеги, и вся колонна медленно потянулась вдоль хутора, мимо опустевших бараков, хмурых людей, стоящих возле своих изб. Синдо не слышала, как ей кричали с повозок, не видела уходящих бойцов. Ее мысли были заполнены детьми, глаза — слезами. Мартынов все еще стоял рядом, не решаясь сказать то последнее, ради чего задержался. Она сама подошла к нему, обняла, почувствовав, как он вздрогнул.

— Поговорить мы с тобой успели, — сказала она, не торопясь разжать руки. — Чего же ты еще ждешь? Ступай, Петр.

— Не успел я тебе сказать главное, — выдавил из себя Мартынов. — Пусть остается в сердце…

— Не нужно, Петр, — я знаю… — Она не договорила, не могла, и только добавила: — Не время, да и поздно. Прощай.

Мартынов отошел от нее, повернулся, чтобы уйти, но увидел Игната.

— Папа Петро, ты тоже остаешься, да? — спросил мальчик. — Тогда и я вместе с тобой.

Ничего не ответив, Мартынов взял его за руку и повел по дороге. Мальчик сразу же повеселел. Он был счастлив, что Мартынов опять рядом, не остался. Вдруг что-то вспомнив, он быстро вернулся к Синдо:

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться!

— Говори…

— Встретите Хагу — отберите у него моего Серого! — И, помолчав, добавил: — Пожалуйста. А то без него не смогу воевать.

— Постараюсь, Игнат, — тихо ответила Синдо.

3

Войдя во двор штаба, Синдо увидела рядом с Мансиком и Гирсу двух русских парней, о которых говорил Мартынов. Высокого и белобрысого звали Василием, его товарища — Захаром.

А позади них, опираясь на палку, стоял Чунсеб, отец спасенного Чангера. И оттого что он был здесь, Синдо почему-то стало легче, спокойнее. Ей даже почудилось, что вернулся из своего далека старый отец уберечь ее от несчастья.

— Я жду тебя, — сказал Чунсеб и, поклонившись ей, добавил ласково: — Хочу спросить.

— О чем?

— Расскажи, что на земле происходит? Кто прав, а кто нет? Ты или твой брат?

— Нет у меня времени, — заспешила вдруг Синдо. — Сейчас сюда Хагу с бандой явится, встречу готовить нужно. А вы уходите. Опасно здесь оставаться. Уходите, прошу вас.

Старик не шелохнулся, только больше насупился и следил, как Синдо с товарищами закатывали в штаб пулемет, как она делила патроны. Он не тронулся с места и тогда, когда совсем рядом послышались выстрелы и бешеные крики конников. Похоже, что он ждал Хагу.

Первые ряды конников были срезаны точными очередями. После нескольких неудачных попыток прорваться к штабу они отошли. В наступившей тишине до самых сумерек слышались стоны. Старик поднялся на крыльцо, вошел в штаб. Едкий запах ударил ему в нос. Синдо стояла возле пулемета, установленного в проеме окна. Шатаясь, старик бросился к ней.

— Что ты делаешь?! Как ты можешь стрелять в родного брата?! Не гневи небо! Не то оно покарает весь наш род! Очнись, дочка!

Грохнуло, рассыпалось стекло шкафа. Дрогнули стены. С потолка посыпалась земля.

— Вас убьют! Уйдите! — крикнула Синдо и, вырвав руку, припала к пулемету.

Затрещал, застонал пулемет, разрезая темноту раскаленным свинцом. Из других окон вели огонь Мансик и Гирсу. С чердака отстреливались Василий и Захар. Бесцельная пальба могла поглотить все боеприпасы, и Синдо приказала Мансику поджечь амбар. Он кинулся через двор к амбару, и в тот миг, когда осветил себя зажженной спичкой, пуля настигла его. Пламя от вспыхнувшей соломы облизывало уже сухие бревенчатые стены, ползло вверх. Загорелась крыша, и вся окрестность озарилась багровым светом.

Захлебывался пулемет в гневных руках комиссара. Теперь Синдо не берегла патроны, косила без промаха, без передышки, пользуясь прекрасным факелом Мансика. Нападавшие не наседали открыто. Они стремились окружить штаб. Узел стягивался. Только бы выдержал стальной «максим», не расплавился. Только бы не иссякли патроны… Синдо с горечью глядела на уползающие из ящика ленты, на лежащие рядом гранаты. Их было на каждого по одной.

— Мансик погиб, — сообщил Гирсу.

Значит, на одну гранату ей достанется больше. И есть еще наган и семь патронов. Это несколько убитых врагов. Вот если бы в их числе оказался Хагу…

Пулемет молчал, поэтому стреляли по штабу. Пули впивались в бревенчатые стены, влетали в окна, дробили кирпичи печи. Но вот снова поднялись первые ряды, за ними — другие. Нелегко сдержаться, руки тянутся к гашетке. Показались и конные. И тачанка. Но пулемет молчал. Дуло отыскивало в этой толпе знакомое лицо. Гирсу обернулся к Синдо:

— Что же ты, комиссар?

— Погоди.

Они стояли рядом, прислушиваясь, как сердца отстукивают секунды, необходимые для отхода отряда. Старик Чунсеб, опустившись на колени, твердил какую-то страшную молитву. Еще миг, другой, и вдруг, заглушая озверевшие крики врагов, раздался голос Синдо: «Огонь!» Женские руки яростно сдавили гашетку. Вновь затрясся, зарокотал еще не остывший «максим». Белые побежали. Конные офицеры настигали их, безжалостно хлестали плетками. Но солдаты отступали…

И снова затишье. Через разбитые окна слышался треск горящего амбара. Было жарко. Сняв кожанку, Синдо вытерла подкладкой лицо, поглядела на Гирсу:

— Ну как? Кажется, дали мы им от души.

— За сына я рассчитался, — сказал Гирсу. — Хватило бы патронов отомстить за Бонсека и Мансика.

Он с отчаяньем дернул на себя затвор винтовки, убедившись, что патронник пуст, отбросил винтовку в сторону и — вдруг увидел у соседнего окна прислоненную к стене винтовку погибшего друга. Схватил ее, но в это время шальная пуля достала его. Он покачнулся, но не упал. Корчась от боли и сжимая в руке винтовку, Гирсу подошел к окну и, прежде чем упасть, успел выстрелить. Подбежавшая Синдо припала головой к груди — он не дышал. Старик выпрямился, отбросил посох, взревел: «О проклятый мир!»

— Остановите его! — сказала Синдо парням.

Старик оттолкнул их.

— Отойдите! Они убили моих братьев! Они убьют и сестренку! Я должен удержать этих зверей.

Пламя тускнело. Пользуясь этим, калмыковцы и японцы стали подтягиваться к штабу. Огненные всполохи высвечивали старика, идущего навстречу пулям. Разводя широко руки, он кричал: «Люди! Перестаньте сеять смерть! Вы слышите, люди!..»

Его не слышали. В него стреляли. А он шел, минуя пули, взывая о пощаде. Хрипел, захлебывался «максим» и вдруг замолк. Василий и Захар стояли рядом с Синдо. Она кинула им свой наган, сама потянулась к гранатам. Солдаты уже лезли через плетень, кто-то тянулся к окнам. В руках Синдо остались две последние гранаты. Подбежав к окну, она швырнула одну из них. Дрогнула земля. Прижавшись в угол и не зная, что делать, Василий и Захар глядели на Синдо. Последняя граната… Как распорядиться ею? Сдаваться живыми — ужасно! Подбежав к парням, она прикрыла их спиной, застыла в ожидании.

— Сдавайся, сука! — взревел кто-то за дверью, и Синдо показалось, что это голос брата. Шагнув вперед, она с яростью метнула гранату…

Синдо осталась жива. Почему же погибли Василий и Захар, а она — нет? Она помнила, что бросила гранату в Хагу. Почему же погибли парни? Нет, не помнила она, как они заслонили ее от взрыва.

Превозмогая боль, она поднялась и, сделав несколько шагов, зашаталась, но не упала: чьи-то сильные руки подхватили ее. Она оглянулась — это был Чунсеб.

— Ты цела, дочка? Цела! — с дрожью в голосе произнес старик. — Я давно здесь. Ты вся была завалена землей. Я откопал тебя. Я думал, что ты мертва. И брат твой Хагу подумал так…

— Как? Он жив?! — простонала Синдо.

— Таких небо не берет к себе, — сказал Чунсеб. — Пытал он и меня: зачем, мол, здесь. Открыть правду не мог: погнались бы за ними. А там — сын. Вот и обманул. Сказал, будто меня ваши сюда привели, за него — Хагу — ответ держать. Поверил или нет — не знаю. Только не велел никуда отлучаться. — Старик участливо поглядел на Синдо: — Как же спасти тебя, дочка? Одни — в бараках отдыхают, другие — мертвых в кучу стаскивают. А Хагу пирует во дворе у костра.

— Вы уверены, что они не погнались за нашими? — спросила Синдо тихо.

— Не знаю, — тревожась, ответил Чунсеб и опять поглядел на Синдо с сочувствием. — Помяли они тебя крепко. Нет, не сбежать теперь…

— Слушайте меня, отец Чангера, — сказала Синдо горячо и поспешно, — если вы желаете мне добра — услужите в одном.

— Говори, дочка.

— Там много убитых. Постарайтесь достать наган. Постарайтесь принести сюда.

Старик отпрянул:

— Что угодно, только не это. Это не проси. Нет, нет, это не проси. Опять стрельба, опять смерть…

Он был неумолим, поэтому Синдо сказала:

— Ну, коль так — ступайте к ним. Скажите Хагу, что я пришла в себя.

— Он тебя не тронет. Он простит. Сестра ты ему родная.

— Не простит он. Да и не надо… — Она не договорила и, еле держась на ногах, сделала несколько шагов к разбитому окну. Мутными глазами глянула в темноту и упала рядом с остывшим «максимом».

Старик подлетел к ней, поднял ее голову.

— Дочка, дочка, — зашептал он, — виноват я. Хотел как лучше. Хорошо, я принесу тебе этот наган. Ты только не помирай. Я сейчас…

Старик огляделся. Рядом валялась кожаная тужурка Синдо. Подтащил ее рукой, подложил под голову Синдо и ушел украдкой.

Ожидая старика, Синдо попыталась подняться — не смогла. Отчаяние охватило ее: зачем ей наган, если она не сможет выстрелить…

Она поднялась на локти. Перед нею стоял кто-то. Это не Чунсеб. У старика ботинки и шаровары. У этого — сапоги. Она приподняла голову и увидела Хагу.

— Вот и встретились, — сказал он, улыбаясь.

— Коль встретились — помоги мне сесть, — сказала Синдо, сохраняя былую гордость.

Хагу недоверчиво оглядел ее и, убедившись, что у нее нет оружия, помог сесть, а сам попятился назад. И без того покрасневшее от водки его худое лицо в свете костра было багровым.

— Выходит — кончились твои похождения, сестричка, — сказал Хагу. — А мои только начинаются. И тех побьем, — он ткнул рукой в разбитую дверь.

«Неужели они пустились в погоню?» — подумала Синдо. И чтобы проверить его, сказала:

— Наши скоро вернутся, и я сожалею, что не смогу увидеть, как вы, храбрецы, поведете себя. Уж если пять бойцов усеяли поляну трупами, то, думаю, волки вы никудышные.

— Мне наплевать, сколько их дохнет, — сказал Хагу. — Важно то, что я вернул хутор. Где Мартынов?

— Где ему быть, он в отряде Красной гвардии.

— Врешь! Он был здесь. И сбежал, увидев нас.

И по тому, как Хагу махнул рукой и выругался, Синдо поняла, что они не преследовали отряд.

— Ну ладно, — сказал он. — Бог даст — свидимся. И слава этому богу, что с тобой столкнул. Нет, я тебя не трону. Это сделают другие. Хочу высказаться.

— Говори.

— К большевикам у меня нет ненависти. Они у меня землю не отнимали. К тебе и Мартынову счет имею. Вы согнали меня с хутора.

— За дело. Помогал контре.

— А если помогал — свое отдавал. Не твое, не его.

— У власти Советов нет ни твоего, ни моего. Все едино, — сказала Синдо. — Мелко ты, Хагу, плаваешь. Ты мечешься в поисках виновных. Глумишься над невинными. Убил Бонсека и Эсуги. И меня добьешь, как Егора. Но землю не получишь.

— Может быть, — пробормотал Хагу. — И все равно человек я. Помню, как ты меня жалела, когда я обессиленный падал с косой в руках. Ради того чтобы скотину кормить, избу срубить, чтоб и половник наш сухим не был. Вот почему не мог покориться твоему закону. Но это в прошлом. Что теперь-то?..

— Только об одном я сожалею, что не смогла тебя обезвредить, — сказала Синдо. — Ты не имеешь права жить, Хагу.

Хагу сплюнул.

— Жить-то тебе осталось секунды, а поучать меня берешься. Вот как станут пытать, быстро отречешься. Не лучше ли подумать о том, как обмануть смерть?

— Ты хочешь мне помочь?

— Я?.. А почему бы и нет? Сестра ты мне. Мерзкая, но — сестра. Так и скажу кому надо. Поклонюсь им в ноги. Они уступят, если ты верой и правдой служить будешь.

С улицы донеслась брань. Кто-то истошно кричал. Вслушавшись, Синдо узнала голос Чунсеба. Раздался выстрел, и голос замолк.

— Выбивают трусость из солдат, — пояснил Хагу.

Синдо молчала, уронив голову на грудь.

— Они уверены, что я мертва? — спросила она тихо.

— Нет. Меня послали привести тебя в чувство. Атаман скоро сам сюда явится.

Синдо легче было бы услышать приговор о расстреле. Она знала, что ее измученное тело теперь не подчинялось разуму, но была уверена, что они не смогут сломить ее.

— Так вот, — сказала Синдо твердо, — просьба у меня к тебе. Лиши их удовольствия видеть оскверненное тело твоей сестры.

— Что я должен сделать?

— Застрелить меня.

Хагу онемел. Он знал упрямый характер сестры, но все же надеялся, что она станет упрашивать помочь ей сбежать или, в крайнем случае, попросит его поговорить с атаманом о помиловании. Он попятился.

— У меня бы рука не дрогнула. Не дрогни же и ты! — настаивала Синдо. — Всего один выстрел.

— Нет, нет, не могу, — странно улыбаясь, прошептал Хагу. — В других — раз плюнуть, а в тебя — не могу.

— В таком случае дай мне твой наган. — Синдо протянула руку. — Я облегчу твою задачу. Не бойся, не трону. Придет время, и ты, возможно, приставишь дуло к своему виску. Только не от гордости, а от безысходности. Дай мне наган, Хагу.

Минуту-другую Хагу стоял неподвижно, лихорадочно покусывая крепко сжатый кулак. Было видно, что он думал, как ему поступить.

— Меня все равно не пощадят, — наседала Синдо. — И ты это знаешь. Поэтому не медли. Прошу тебя.

— Неужели ты сама себя… сможешь? — заикаясь, спросил Хагу.

— Дай наган, Хагу! — настойчиво повторила Синдо.

Завороженный ее решимостью, Хагу невольно потянулся к кобуре, но тут раздался выстрел. Он упал. В дверях стоял Юсэк.

Опустив руку, в которой все еще дымился пистолет, он приблизился к Синдо.

— Ты?! Юсэк… — не столько поразилась, сколько испугалась Синдо.

— Я сбежал из обоза, — произнес тихо Юсэк. — Я опять предал товарищей…

Он не мог больше говорить. Вбежавшие на выстрел солдаты скрутили ему руки, зажали рот. Почти волоком его и Синдо вытащили из развалин штаба во двор и бросили обоих к ногам японского офицера, гревшегося возле огромного костра.

— Встать! — приказал японец.

Синдо не шелохнулась, хотя понимала язык. Юсэк же по тону догадался, чего от него хотят, и встал. Лицо офицера было ему знакомо. Всмотревшись, он узнал в нем бывшего помещика Макуру, у которого когда-то служила мать Эсуги. Тот что-то говорил, но Юсэк слышал не его голос, а ясный голос отца: «Когда родился мой сын, в Корее кончилась братоубийственная война. Люди нашей провинции посчитали мальчика святым, принесшим на землю мир. Они клали к его ногам цветы… Разве святой возьмет в руки пистолет? Разве святой убьет человека?..»

— Но я убил человека. Убил его, — сказал Юсэк с каким-то облегчением.

 

Глава третья

БЕССМЕРТИЕ

Почти рассвело, когда Синдо пришла в себя. Она ощущала лицом холодную, смоченную росой землю. Руки были связаны за спиной и притянуты к колесу телеги. С трудом подняла голову, выпрямилась. Рядом на телеге, свесив ноги, сидел караульный солдат. К другому колесу был привязан Юсэк. Он сидел, прислонившись спиной к оглобле. Неподалеку все еще дымил костер. Возле разрушенного штаба солдаты орудовали лопатами, очевидно, откапывали заваленных взрывами товарищей.

Синдо знала, что это дело ее рук. Помнила и то, как солдаты, скрутив Юсэку руки, били его прикладами, стегали плетью. Помнила, как они и ее подволокли к костру, вынуждая смотреть на огонь. До сих пор он не меркнет в ее глазах. Она видела все. И помнила все.

Неправда, что боль притупляет рассудок. Горячими углями они жгли ей ноги, сдавливали руками голову, совали под нос поддетую на клинок тлеющую одежду Чунсеба. Угар душил ее, но сознание оставалось ясным. Оно было ясным и тогда, когда они этими же углями жгли ей грудь. Нет, не выдала она своей боли и страха. А ее стойкость приводила палачей в бешенство. Выхватив из рук солдата нагайку, атаман хлестал ее с такой яростью, что древко плети, не выдержав, раскололось надвое. Тогда он ударил ее кулаком в подбородок… Да, это было. И это позади. И хорошо, что было, а не будет. Синдо выстояла, победила их и себя.

Солдат спрыгнул с телеги, с сочувствием поглядел на пленную и, достав из кармана краюху ржаного хлеба, поднес к ее рту.

— Кусай, — сказал он строго.

Синдо отказалась и без злобы поглядела на него. Этот кряжистый мужчина с густой бородой и запавшими глазами внушал доверие.

— Зовут-то тебя как? — спросил солдат, принимаясь жевать хлеб.

— Синдо.

— Гляжу я на тебя, ты как есть — женщина. А на мужиков наших такого страху нагнала, что они подойти к тебе не смели, когда ты связанная в обмороке лежала. Они жгли тебя, а у меня шкура стыла, щетина дыбом стояла. Неужто не было больно?

— Было, — призналась Синдо.

— Пошто тогда упиралась-то? Надобность какая, коль обезоружена? Призналась бы.

— И безоружный может бороться, — сказала Синдо. — Сами вот говорите, как они ко мне, к полуживой, подойти боялись.

— Так и есть, — согласился мужчина. — Вот только зачем — не возьму в толк. Зачем пятерым супротив этакой оравы идти?

— Нас было шестеро, — поправила Синдо. — Старик тоже был с нами.

— Вижу — ты местная, — сказал солдат. — И я — здешний, уссурийский. Земляки, стало быть. Помог бы тебе, да нечем. Разве что — кому из родных что передать?

— Нет у меня родных, — ответила Синдо. — Дети малые, совсем еще несмышленые… — Она не договорила и сидела молча и неподвижно, глядя на солдата, который понимающе кивал головой и что-то бормотал. Наконец, вскинув голову, сказала: — Если хотите, передайте нашим: верила, мол, она в победу и с верой той — погибла.

Солдат не успел ответить, — подошли четыре офицера: атаман, очевидно, со своим ординарцем и уже знакомый японский офицер с переводчиком.

— Странный народ эти корейцы! — воскликнул японец. — Бунтуют у себя в Корее, бунтуют и здесь — в России!

Эти слова были переведены атаману, и тот кивнул.

— Да, неблагонадежный люд.

Синдо ответила по-японски:

— Не менее странными выглядят и японцы: захватив Корею, они пришли в Россию.

— О! — вновь воскликнул офицер. — Вы говорите на языке Великой империи! Это похвально! Это облегчит нам переговоры. Хотелось бы знать, что вынудило вас — кореянку — влезть в русскую междоусобицу?

— Подобный вопрос могла бы задать и я вам. Но прежде отвечу я. Победа революции в России — кратчайший путь к освобождению Кореи.

— Но у господина Ленина вряд ли хватит времени думать о вашей Корее. Когда горит свой дом — чужой тушить не станешь. И все-таки я бы советовал вам быть благоразумней. Жизнь у человека одна.

— Что же вы предлагаете? — настороженно спросила Синдо.

— Здесь проживают много корейцев. Мне нужна личность, способная повлиять на них. В этом отношении вы могли бы быть нам полезны.

— Можете не продолжать, господин офицер, — выпрямившись с трудом, прервала его Синдо.

— Речь идет о другом: о вашей жизни или смерти.

— А хотите — я открою причину вашего беспокойства?

— Говорите.

— Выстрел в меня — это смерть одного человека. Мое отречение — это выстрел в тех, кто верил и верит в победу нашего дела, верил в меня. Это выстрел в спину революции. Не предпочтительней ли погибнуть одной?

— Выстрел в революцию уже прозвучал, — лениво протянул Макура. — Вы знаете, что произошло с Лениным? На него было совершено покушение.

Синдо не могла скрыть своего потрясения да и не пыталась этого делать. Прижавшись спиной к телеге, она впилась в глаза японца.

— Неправда…

— Это такая же правда, как и то, что с запада идут в Россию немцы и французы, а с востока — мы и американцы, — сказал Макура. — На наш взгляд, исход борьбы предрешен. Но вы… вы должны подумать о себе.

— О себе, — усмехнулась Синдо. — Разве Донсен, которого вы расстреляли, думал о себе? Разве думал о себе старик, которого вы сожгли? Разве о себе думали десятки и сотни наших людей, павшие от ваших рук? Нет, вам никогда не понять, для чего народ жертвует собой.

— Что ж, оставим времени рассудить нас. Жаль, что вам придется умереть. Не всякий способен сделать себе харакири. Далеко не всякий.

Макура приблизился к Синдо и, бегло оглядев ее, приказал переводчику принести пленной что-нибудь поесть.

Уходя, он добавил:

— Многие годы я служил в Корее и представлял людей этой страны совсем не такими, как вы. Буду откровенен — я недооценивал их. — Вдруг, вспомнив что-то, остановился. — Там, в бараке, — сказал он, — дожидается ваш муж. Я разрешу ему подойти к вам.

Проводив их глазами, караульный солдат снова присел рядом с Синдо:

— Ты что — японка, что ли?

— Нет. Я — кореянка.

— А по-ихнему лопочешь дай бог. Говорили-то об чем?

Не ответив, Синдо попросила застегнуть ей болтавшийся ворот гимнастерки. И когда солдат управился с просьбой, она попросила поправить ей и волосы. Тот недоуменно пожал плечами, нерешительно и осторожно коснулся пальцами ее головы.

— Ты смелее, — сказала Синдо. — Спрячь их за уши.

Солдат так и сделал, потом сел рядом, разглядывая ее лицо:

— А мужик-то где? Убили небось.

И на этот вопрос Синдо не ответила. Она думала о Санхо. Она знала, что эта встреча теперь уже ничего не изменит, но ждала ее так же трепетно, как и раньше. Кто ему сказал о ней? Или его привела интуиция? Синдо оглянулась — он шел к ней! Рядом с ним переводчик нес в миске еду. Они подошли. Переводчик поставил перед Синдо на землю миску и, доложив караульному, что свидание разрешено, ушел. Санхо стоял молча.

Он глядел на ее босые ноги, разодранную гимнастерку, лицо в ссадинах от плети, руки, связанные грубой бечевой. И на миску. Потом закрыл глаза рукой и что-то зашептал.

Синдо показалось, что он плачет. А он клял себя и просил у нее прощения.

— Подойди ко мне, Санхо, — позвала она.

Он подошел, спросил дрогнувшим голосом:

— Что теперь?

— Ты, кажется, уезжал?

— Да.

— В Харбин? Чем ты занят?

— Служу в торговой конторе отца. Кое-что сумел скопить… Но когда я узнал о тебе, все утратило значение. Я отдам все, чтобы спасти тебя, Синдо.

Синдо горько улыбнулась.

— Наконец-то, Санхо, я обнаружила что-то общее в нас. Ты готов лишиться денег, я — жизни. Но в этом общем есть и какое-то различие. Я никак не могу уловить его.

— Различие в том, что жизнь не дается дважды.

— Это верно, — согласилась Синдо. — Зато останется то, за что уплачено жизнью.

— Мне нужна ты, а не то, во имя чего тебя не станет, — сдержанно произнес Санхо.

— Вот в этом, очевидно, и кроется секрет.

Санхо, бросившись перед женой на колени, заговорил страстно:

— Нельзя медлить! Тебя сейчас расстреляют! Эти головорезы за золото и душу вынут! Мы уедем отсюда! Куда хочешь! Об этом никто не будет знать. Новую жизнь начнем. Устал я, Синдо…

— Мне так хотелось услышать от тебя другие слова.

— Нет, это даже не фанатизм! Это безумие! — почти крикнул Санхо. — Ты посмотри, что творится кругом! Люди потонули в крови! — Он замолк, увидев подошедшего офицера.

— Вам следует уйти, — сказал переводчик, обращаясь к Санхо.

Санхо поднялся с колен и, не отрывая глаз от Синдо, вне себя забормотал:

— Да, да… Я сейчас… Я уйду… И это, кажется, все. Неужели — все?

Синдо кивнула:

— Все, Санхо. Прощай.

— А дети где?

— Они у хороших людей.

Еще минуту Санхо стоял с крепко зажмуренными глазами, потом глянул на Синдо. Глаза были страшные.

— Жизнь прожили вместе, а тебя я так и не узнал… — сказал он и добавил: — Даже тигрица не пожирает своих детей. Нет, не пожирает.

— Вам следует уйти, — повторил переводчик, шагнув к нему.

Санхо ничего не слышал. И только когда офицер коснулся его плеча, он очнулся и медленно, пошатываясь, побрел прочь. Никогда Синдо не кидалась ему вслед, сдерживала себя. А сейчас ее руки были притянуты к телеге. И хорошо, что она на привязи. Стало быть, так нужно…

Ее отвязали. Отвязали и Юсэка. Офицер жестом приказал им идти. Они шли через двор, минуя бараки, стараясь идти твердой поступью мимо стоящих в ряд солдат, за которыми толклись хуторяне. И поднялись на холм. Неподалеку в стороне стояла одинокая березка с ожившими листьями, та самая, в тени которой летом пряталась Синдо. Вчера было тихо, безветренно. Было и солнце, и Петр Мартынов был рядом. Сегодня дул ветер и небо хмурое, как лица офицеров, стоявших рядом. Среди них Синдо увидела и Макуру. Он подошел к ней, развязал руки, сказал негромко:

— Сожалею, что большевики выносят приговор себе сами. Прощайте.

— Погодите, — остановила его Синдо. — До сих пор я ничего не просила. Могу я надеяться, что вы будете искренним?

— Говорите.

— Скажите, Ленин жив?

— Ленин?..

— Я жду честного ответа. Вам опасаться нечего: мертвые рты не разжимают.

— Да. Он жив.

Синдо благодарно кивнула и подошла к Юсэку.

— Подними голову, гвардеец! — сказала она, прижимая его к себе. — С тобой, Юсэк, оказывается, дружить можно.

Юсэк гордо, как и она, вскинул голову. Сквозь плотные тучи прорывались лучи солнца, а навстречу им, громко курлыча, тянулась журавлиная стая.

— Глядите, глядите — журавли! — закричал Юсэк, показывая на небо. — Я знаю, куда они летят! Они летят к теплу, к свету, к счастью!..