Даже в те дни, сразу после рождения Дэвида, когда мне надо было лежать, я с трудом оставалась в постели. Как я могла отдыхать? Хлопок и рис лежали в амбаре, расчет с неграми за сезонную работу должен был состояться вот-вот. Потом надо было обсудить с Шемом планы на следующий год, и, кроме всего этого, надо было искать новых работников, потому что, как сообщил Шем, многие из нынешней команды не станут заключать контракт на следующий год. Одних наняли уже на другие плантации, другие собирались на заработанные деньги приобрести собственный клочок земли и жить самостоятельно. Хотя Шем и убеждал меня, что новых работников будет найти нетрудно (спустя год и разуверясь в обещаниях северных политиканов, многие негры вновь были озабочены поисками работы, сказал он), я понимала, что нам нужно действовать как можно скорее, чтобы лучшие руки не уплыли от нас к другим. И потому на четвертый день своего постельного режима, когда слабость моя начала отступать, я пригласила Шема в свою комнату и вместе с ним разрабатывала планы на будущий год.

На следующий же день я написала Стивену Перселлу с просьбой найти надежных агентов для продажи моего риса и хлопка, с тем чтобы, когда я буду в состоянии приехать в Саванну, торги начались бы как можно скорее. Теперь я чувствовала, что время работает против меня. Лежа в этой комнате, обдумывая последние события своей жизни, я поняла, что вскоре мне предстоит столкнуться с критическими обстоятельствами. Незаметно, постепенно темные махинации Сент-Клера должны были неминуемо заработать. Я интуитивно чувствовала это с того самого дня, когда он ударил меня по лицу, и его притворная учтивость рассыпалась как карточная колода.

В первый же день, когда я смогла вставать – а пролежала я чуть больше недели, и, казалось, силы возвращались ко мне, потому что были мне крайне необходимы сейчас, я тут же окунулась в работу. Первым делом я вызвала Вина, Сея и Боя и переделала две задние комнаты на первом этаже в спальню для Дэвида, Руперта и меня. До сих пор они стояли без дела, только старая мебель хранилась в них. Теперь же они превратились в довольно просторные помещения, правда пустоватые и напоминающие спальни в моем приюте; но я сразу же почувствовала себя там как дома, словно всегда здесь и жила. Никогда – и теперь я с готовностью призналась себе в этом – не могла я избавиться от бледного горестного духа, что витал в комнате Лорели.

Были и другие веские причины, по которым новые комнаты устраивали меня гораздо больше. Руперту, который еще часто потел по ночам от слабости, нужен был постоянный присмотр, и здесь я могла быть с ним рядом. По утрам, после таких ночных потений, он едва мог подняться и был слаб почти так же, как во время своей болезни.

Да и с Дэвидом было не все в порядке. Он был далеко не крепышом, какими бывают дети, родившиеся на ферме. Коровье молоко, которым пришлось заменить отсутствующее материнское, плохо им усваивалось, и я в отчаянии уже подыскивала ему негритянку-кормилицу. К тому же он не кричал по ночам и не хныкал, как другие дети, за которыми мне прежде приходилось ухаживать. Большей частью он лежал не двигаясь, с отсутствующим взглядом усталых, стариковских глазок, и меня пугала эта неподвижность, эта рассеянность. Каждый раз, когда я спешила к нему, чтобы послушать слабое дыхание, и видела при свете свечи, как он смотрит на меня каким-то понимающим взглядом, я думала: "Ведь я не хотела тебя", и, прижимая горячо его к груди, я надеялась, что смогу передать ему хоть часть своей энергии, которой было у него так мало. Куда бы я ни отлучалась от него – посоветоваться с Шемом или дать распоряжения по дому, – тревога за него следовала за мной как тень. Казалось, он так слабо держится за эту жизнь, что я с ужасом думала, что в любой момент она выпорхнет из него.

Была и еще одна причина, по которой две прохладные мрачные комнаты первого этажа очень устраивали меня. Они служили препятствием между мной и Сент-Клером и делали невозможными его ночные визиты ко мне, которые всегда приносили мне только страх и стыд. Новые комнаты с двумя детьми вместе со мной решали эту проблему. И то, что он сразу распознал эту мою цель, он засвидетельствовал по возвращении из Саванны; когда Старая Мадам сообщила ему о перемене, произошедшей в его отсутствие, он тут же возник в дверях.

Он обвел глазами тихую комнату.

– Есть какая-нибудь причина для переезда? – спросил он безучастно и шевельнул рукой, указывая на комнаты. – Или это очередная причуда, на которые вы, женщины, так падки?

Я раскладывала крошечные вещи Дэвида в ящики комода, но остановилась и повернулась к нему.

– Конечно же, есть причина, – сказала я.

– И что же это за причина?

– Дэвид и Руперт оба не совсем здоровы. Здесь мне удобнее ухаживать за ними.

Он не сводил с меня неподвижных серых глаз, и мне – как уже много раз – казалось, что он проникает прямо в мои мысли, что он отлично знает другую причину моего переселения в эти комнаты. И его слова подтвердили это:

– Если вы намереваетесь меня "лишить" кое-чего, зря старались.

– Не знаю, о чем вы. Лишать вас чего-то мне и в голову не приходило.

– Не изворачивайтесь. – Его голос лениво перебил меня. Я прекрасно понимаю ваши намерения. А если бы я не догадывался о них, то эти комнаты, – белая рука снова шевельнулась, – их полностью разоблачают. Вы намерены вернуться к целомудренному, девическому образу жизни. Даже ваша кровать, понимающая кислая улыбочка, – похожа на кровать старой девы. Мне это ни к чему.

– Что ж, – медленно проговорила я, – наконец мы поняли друг друга.

Подобие улыбки снова появилось на его лице.

– Если непонимание и было, – его голос был, как обычно, равнодушен, – то только с вашей стороны, милочка. – Ласковое обращение, сказанное с такой иронией, было как еще одна пощечина. – Я всегда прекрасно вас понимал. Понимал, когда вы выходили за меня замуж – понимаю и теперь все это.

– В третий раз белая рука шевельнулась, показывая на комнаты.

– Говорите, вы никогда не заблуждались на мой счет, – так же спокойно отвечала я. – Но вы заблуждались всегда. Заблуждались, иначе не попросили бы меня стать вашей женой – никогда не согласились бы на мою опеку над Рупертом. Вы не знали, что я ни за что не позволю вам лишить вашего сына наследства. – Я надменно вздернула подбородок. – А ведь вы хотели именно этого, не так ли?

Но он продолжал стоять и смотреть на меня как хищная птица; и под этим неумолимым взглядом я начала чувствовать себя как трепещущая жертва, беспомощная и неспособная увернуться от беспощадного клюва. Но он не должен был этого заметить. Я смотрела на него с высокомерием, которого на самом деле не чувствовала, и он наконец заговорил:

– Если вы думаете, – протянул он, – что я не понимал, что ваше согласие выйти за меня продиктовано известной алчностью янки, то вы просто глупы. Я знал, почему вы выходили за меня, но это входило в мои планы, так же как и ваше опекунство над Рупертом – на какое-то время. Но я не круглый дурак, чтобы вы знали. И когда мне понадобится вернуть опекунство над сыном, я это сделаю.

– Вот как? – насмешливо спросила я. – Возможно, Стивену Перселлу будет что сказать по этому поводу.

– То, что он скажет или подумает, не имеет ни малейшего значения, если я докажу, что вы не годитесь для опекунства над моим сыном…

– И как же вы это докажете?

Он взглянул на меня со злорадной усмешкой.

– Стоит только сообщить соответствующим властям о вашей связи с моим братом – и о факте рождения этого ребенка… – Его бледные глаза пронизывали меня через комнату, разделяющую нас.

Я презрительно бросила: – Вы не посмеете…

– Не посмею? – На мгновение его брови удивленно взлетели вверх. – Еще как посмею. Я ведь просто скажу правду. Как вы, саквояжница, приехали в мой дом, настроили меня против моей жены, обвинили ее в безумии – вы ведь сделали это, вы сами знаете, потом обманом женили меня на себе и "ласками и сказками" убедили меня передать вам право на опеку над состоянием вашего сына. По-моему, прелестная история, милочка, – наглым был его голос, и наглой была улыбка. – А суды на юге сейчас ох как не благоволят к саквояжникам.

– Это же ложь, – начала я, затем остановилась, так как он, не сводя глаз, смотрел на меня, и по его смертельно злобной улыбке, застывшей на губах, я поняла, что буду только стучаться в каменную стену. Я так же поняла, что он осмелится на все – все – даже оклеветать меня и моего сына – лишь бы снова завладеть состоянием Лорели; и передо мной пронеслись картины судебных слушаний, показаний свидетелей… Старая Мадам и Марго, я даже представляла себе их голоса: как вкрадчивым и ханжеским – Старой Мадам и притворно застенчивым – Марго рассказывают о жадной, оборотистой янки, как клянутся в правдивости того, что велит им сказать Сент-Клер. И хотя разум говорил мне, что Сент-Клер, сам погрязший в преступлениях, никогда не осмелится выступить с ложным обвинением против меня, а если и осмелится, то проиграет, тем не менее, меня замутило. Я стояла молча, пока он не вышел из комнаты своим пугающе бесшумным шагом.

В ту ночь – душную ночь, – когда Дэвид и Руперт заснули, я вышла через заднюю дверь в сад и долго стояла, глядя за болота. Далекое и безразличное небо было усыпано звездами, луна до горизонта протянула свою дорожку. Недалеко от меня пересмешник изливал свои чувства небу, но ни ночь, ни луна, ни песня пересмешника не могли рассеять моих тяжких предчувствий, которые накатывали на меня как волна и обливали с ног до головы.

Ведь теперь – и сегодня я это поняла – меня ждут новые испытания. До сих пор, думая об отъезде из Семи Очагов – а я много раз размышляла об этом, – я рассматривала свой отъезд, как добровольный. Мне никогда не приходило в голову, что я могу быть изгнана отсюда. Но сегодня Сент-Клер открыл мне свое решение – выкинуть меня отсюда как распутную женщину. И меня снова замутило при мысли о том, какая жизнь может ожидать меня после этого. Безнадежные поиски работы, поскольку теперь я обременена ребенком – вероятность того, что Дэвида придется поместить в приют, чтобы я смогла зарабатывать на жизнь. Но я тут же отвергла все эти печальные возможности. Я никогда не допущу этого, хотя и не знаю еще как.

Я тихо прогуливалась по садовой дорожке, стараясь придумать какой-нибудь план, с помощью которого смогу защищаться в этой борьбе, которая, я знала, предстоит мне. Во-первых, пришло мне в голову, я без промедления должна отправиться в Саванну, чтобы продать свой урожай и получить деньги. Может быть, когда Сент-Клер получит свои долю, положенную ему по завещанию Лорели, это отвлечет его на какой-то срок от того, что он задумал, и я выиграю время для укрепления своих позиций.

Прогуливаясь так по дорожке, я не заметила, как много времени уже прошло. Только когда я увидела, как высоко уже поднялась луна, то сообразила, что, должно быть, очень поздно. Так задремавший вдруг очнется и понимает, что проспал все на свете, и я повернула к дому.

Но вдруг я остановилась и прислушалась. Я услышала даже не звук, а движение, осторожное и вороватое, скорее намек на звук, около заднего крыльца. Я тут же насторожилась. Кто это, спрашивала я себя, мог объявиться на заднем крыльце в такой поздний час.

Шорох на заднем крыльце превратился во вполне определенный звук, звук шагов по ступенькам, а затем и по дорожке, которая вела – по этой дорожке я столько раз ходила – к негритянским хижинам. Я инстинктивно отпрянула в тень деревьев и стояла там, не двигаясь, поджидая того, кто двигался по тропе.

Не помню, о чем я подумала в тот момент, когда узнала Сент-Клера – Сент-Клера в его пурпурном халате, но я сразу поняла, что было что-то странное в том, что он шел по этой дорожке своим бесшумным, почти крадущимся шагом, – и больше всего меня удивило то, что в руках он нес хлыст, и при ходьбе кожаные плетки подпрыгивали и извивались у него за спиной как змеи. Это было странно (потому что никогда в жизни не видела я его на этой тропинке) и пока непонятно.

Мне было и любопытно, и подозрительно, когда я смотрела, как он дошел до того места, где стояла я, и пошел дальше. Может быть, он шел проверять мой урожай? Может быть, у него созрел какой-то план, как с его помощью навредить мне? Что бы это ни было, я должна узнать.

Стараясь не дышать, я выждала, пока он отойдет на достаточное расстояние; затем, прячась за молодыми деревцами, двигаясь так же бесшумно, как он, сдерживая шаг, когда слишком увлекалась, шагала вперед, только убедившись, что это безопасно, я кралась за ним. Он не ускорял, не замедлял шага, и поэтому я понимала, что он не догадывался о моем присутствии, он шел неторопливо, словно на прогулке.

Иногда, если большие ветви деревьев спускались над дорожкой, я теряла его из виду; но когда высокая фигура снова выходила из-под них, я облегченно вздыхала.

Но теперь, пройдя за ним приличное расстояние, я заметила свет, прямо перед нами, такой свет мог пробиваться через полуприкрытые окна из освещенной лампой комнаты. Из чьей же комнаты лился этот свет? В чьем доме горела свеча? Была ли какая-то связь между этим огоньком и высокой фигурой, направлявшейся прямо к нему?

Сначала я решила, что этот свет в одной из негритянских хижин, но я видела, что мы ушли далеко вправо от них. И вдруг меня, как ударило – что этот огонь доносится из домика Таун; так значит, именно к Таун направлялся Сент-Клер.

При этом открытии я встала как вкопанная, темные подозрения плавали у меня в уме, как неповоротливая рыба в пруду. Зачем он шел к домику Таун? Надеялся застать там Руа – как в тот раз? Или хотел, чтобы Руа и Таун были каким-то образом задействованы в его отвратительных замыслах против меня? И зачем ему этот кнут?

Что бы ни было, мне нужно это узнать. Я подождала в тени, пока высокий силуэт подошел к домику Таун и безошибочно, как у хорошо знакомой двери, нашел ручку и вошел.

Даже после того как дверь за ним закрылась и поглотила его фигуру, я стояла там, в спасительной темноте, и даже не пыталась двинуться дальше. Потому что теперь мои мысли смешались. Я не знала, как поступить дальше. Зайти тоже в дом, может быть, там опять окажется Руа? Подождать, когда Сент-Клер выйдет, и окликнуть его, потребовать ответа, почему он находится здесь в такой час?

Однако, пока я стояла и размышляла над этим, темное подозрение заползало мне в сердце – такое темное и ужасное, как ядовитый смрад, что поднимался с болота. Я вспомнила о некоторых вещах, о которых читала или слышала, как шептались о них – гадкие вещи, которые скрываются при здоровом дневном свете; как духи съеживаются и исчезают на время. Я читала и слышала об этом, но делала вид, что не верю, как отворачиваются, заслышав зловоние выгребной ямы, и притворяются, что не заметили ее.

Но теперь я отворачиваться не стану. Теперь мне надо все узнать. Ведь то, о чем я подозревала, было теперь частью той жизни, которой я добилась, той паутины, что сплела для себя сама; и, двигаясь осторожно, как зверь в лесу, замирая, чтобы прислушаться и снова двинуться вперед, я подкралась к полуприкрытому окну Таун, через которое лился свет, и заглянула внутрь.

И вот я неслась обратно по той же дорожке, твердя себе: "Не думать – чтобы не сойти с ума". Но в этих словах не было спасения, они были не в силах заставить меня забыть о тех минутах, которые я только что пережила. Они вновь и вновь возвращались ко мне, как кошмарные видения в болезненном сне. Распростертое обнаженное тело Таун – опускающийся и поднимающийся хлыст, свивающиеся и развивающиеся плети. И ужаснее, чем кнут или Таун, лицо Сент-Клера, всегда такое безжизненное и безразличное, теперь бешеное и безумное, с глазами, горящими при свете лампы, как у Дикого зверя.

Теперь я знала тайну Семи Очагов – знала, причину поджатых губ и косых взглядов, с которыми о них говорили, – знала также, что сломало Лорели, что висело над домом и над всеми, кто жил в нем, как в отвратительном чаду, и был оторван от нормальной жизни, словно в недостижимой бездне. "Неудивительно, – кричало все внутри меня, – что за слухи пошли, когда я добровольно присоединилась ко всему этому. Вот о чем знал Руа. Вот что он имел в виду, когда сказал: "Я должен был предупредить вас". Вот о чем кричала тогда Лорели: "Меня втянули во всю эту мерзость – теперь я и сама стала частью этой мерзости". И теперь, вспомнив все это, я вспомнила и о своих честолюбивых мечтах, и чуть не задохнулась от стыда; даже когда я стала убеждать себя: "Я же не знала – откуда я могла знать?" Слова только подтверждали, что я играла в прятки сама с собой, и не приносили утешения.

Но что же тогда с Руа? Приходил ли он тоже один по этой дорожке к дому Таун? Было ли это соперничество братьев из-за Таун? Или Сент-Клер, подозревая, что я угрожаю его планам, затянул этой виной, как удавкой на шее, Руа, чтобы задушить мои чувства к нему? И если это правда (а я уже верила в это), был ли Руа действительно отцом мальчиков Таун? Или Сент-Клер тоже приписал ему это? Если так, значит, я презирала Руа за то, в чем он не был виноват, отвергла его любовь, потому что считала это позорным!

Теперь, пробираясь в темноте, я увидела, как в зловещем луче света, свое будущее. Но даже теперь я еще могу спастись. Я должна освободиться от Сент-Клера и от той мерзости, которой, выйдя за него замуж, покрыла и себя. Продолжать оставаться его женой, зная обо всем, значило примириться с этим невероятным злом. Лорели терпела это, но я никогда не смогу. И как страдалец, мечтающий об избавлении от боли, я представила себе, какая славная жизнь у меня могла бы быть без него. Я видела Дэвида, Руперта и себя живущими вместе в радости и здоровье, я размечталась об этом, как голодный о куске мяса.

И все-таки, уже добежав до своей комнаты, я была охвачена чувством безнадежности. Чтобы избежать кошмара, я должна оставить Семь Очагов, но к Семи Очагам я была крепко привязана – привязана будущим Дэвида и Руперта, которому они должны принадлежать; привязана своим рисом и хлопком; и больше всего привязана чем-то, что сильнее меня, что не позволяет мне скитаться по свету с Дэвидом на руках, бездомной и отверженной.

А если заставить Сент-Клера исчезнуть из Семи Очагов? Как только такое решение проблем возникло в моем воображении, я сразу представила себе Семь Очагов, свободные от хозяина; но холодная логика разбила эту идею. Каким образом могла я избавить это место от его присутствия? Или я верила, что неведомый и далекий Бог ударит в него молнией и высечет его из моей жизни?

Прислонившись к двери, я рассмеялась при этой мысли, и смех прозвучал горько и зловеще в темноте комнаты. Нет, в это я не верила. "Бог мне не поможет, – сказала я себе. – И почему он должен делать это? Этой паутиной я оплела себя сама. Сама должна из нее и вырваться".