Глава 1

Лондон 1833 год

Каждый раз, когда в обществе заходила речь о лорде и леди Хэммонд, присутствующие неизменно приходили к одному заключению, которое никто и никогда не трудился опровергнуть: супруги терпеть не могли друг друга.

Это суждение выносилось в гостиных с такой уверенностью, словно речь шла об английских дождях или беспорядках в Ирландии. Сплетники могли лишь гадать о причинах отчуждения пары всего через полгода после свадьбы. Но с тех пор прошло восемь лет, а леди Хэммонд так и не подарила мужу наследника. Супруги шли по жизни разными дорогами, и даже самая неопытная хозяйка дома знала, что ни в коем случае не стоит вместе приглашать лорда и леди Хэммонд на званый ужин.

Несмотря на отсутствие прямого наследника титула виконта и поместий, ни жена, ни муж не проявляли видимого желания перекинуть мостик через разделявшую их пропасть.

До 15 марта 1833 года. В этот день устоявшееся существование виконта было нарушено одним-единственным письмом.

Послание привез курьер, прибывший в лондонскую резиденцию Хэммонда в одиннадцать вечера. Виконта, однако, не оказалось дома. Поскольку лондонский сезон был в разгаре, Джон Хэммонд, как большинство мужчин его положения, уехал развлекаться, служа святой троице мужских пороков — пьянству, карточной игре и погоне за юбками.

Его друзья, лорд Деймон Хьюитт, и сэр Роберт Джеймисон, охотно участвовали во всех его затеях. Проведя несколько часов в любимом игорном доме, к полуночи они прибыли в «Брукс», а уж там осушили шестую бутылку портвейна, обсуждая, где провести остаток ночи.

— Послушай, Хэммонд, нам так или иначе придется ехать на бал к Кеттерингам, — начал сэр Роберт. — Всего на час-другой. Мы с лордом Деймоном обещали быть у леди Кеттеринг, а ты знаешь, какова она, если что-то сделают не по ней. Поднимет ужасный шум. Придется хотя бы показаться на балу.

— В таком случае буду вынужден с вами распрощаться, — бросил Джон и взял графин с портвейном. — Виола приглашена на бал Кеттерингов и приняла приглашение. Следовательно, я был вынужден отказаться. Сами знаете, мы с женой никогда не появляемся в одном и том же доме.

— Ни один джентльмен никуда не выезжает вместе с женой, сэр Роберт, — пояснил лорд Деймон их более молодому приятелю. — Кроме того, для Хэммонда благоразумнее всего держаться подальше от дома леди Кеттеринг. Не забудьте, там обязательно появится Эмма Роулинс, и чудо случится, если обе дамы не выдерут друг другу волосы.

Джон едва не рассмеялся.

Его последняя любовница вряд ли вызовет в жене что-то, кроме того же холодного презрения, с которым она относилась к нему последние восемь лет. Печальный конец супружеской жизни, если вспомнить ту обожающую его девушку, на которой он женился. Но браки редко бывают счастливыми, и виконт уже давно отринул дурацкие иллюзии и не считал себя исключением.

— Миссис Роулинс — премиленькое создание, — заметил сэр Роберт. — А вдруг ты увидишь ее и пожалеешь, что порвал с ней?

Джон подумал о стремлении Эммы полностью завладеть им, стремлении, на которое не имеет права ни одна любовница. Именно поэтому он был вынужден прекратить их отношения и выплатить неустойку.

— Сомневаюсь. Нельзя сказать, что мы расстались друзьями, — покачал головой Джон и отхлебнул из бокала. — Пожалуй, мне пока не до женщин.

— Ты всегда так говоришь, — рассмеялся Деймон, — но это никогда не длится долго. Ты настоящий турок в том, что касается женщин. Тебе следовало бы завести гарем.

— По-моему, лорд Деймон, одной женщины более чем достаточно! Две последние любовницы дали мне достаточно оснований больше не ввязываться в романы.

До Эммы у Джона была оперная певица Мария Аллеи, из-за которой два года назад его ранили на дуэли. Муж Марии, мистер Аллен, много лет пренебрегавший женой, неожиданно решил, что больше не желает выносить ее неразборчивость в отношении мужского пола. Каждый всадил по пуле в плечо соперника, что спасло честь обоих. Правда, супруги Аллен так и не воссоединились. Он уехал в Америку, она в настоящее время была на содержании лорда Дьюхерста.

К сожалению, Эмма Роулинс вовсе не была склонна искать себе нового покровителя. Сейчас она жила в Суссексе, в подаренном Джоном коттедже, но не переставала засыпать бывшего любовника письмами. В этих письмах Эмма умоляла, осыпала Джона упреками и требовала вернуться. Вежливые отказы не убеждали ее, мало того, она заявилась в Лондон, но у Джона не было ни малейшего желания ее видеть.

Однако после разрыва с Эммой он чувствовал себя неприкаянным. Как ни странно, ему не хотелось заводить новую любовницу, хотя причины этого были трудноопределимы. По его мнению, отношения мужчины с содержанкой должны быть простыми, откровенными и плотскими. Но так получалось крайне редко, и, возможно, поэтому Джон колебался. Он не имел никакого желания попадать в очередной переплет, поскольку ненавидел бурные сцены. Всегда ненавидел.

Тем не менее, Джон не объяснял всего этого приятелям, а те, будучи истинными джентльменами, не вмешивались в его дела. А если бы и вмешались, он отделался бы уклончивым ответом, остроумной шуткой или сменил тему.

— Нет, друзья мои, — говорил Джон, покачивая головой, — женщины — очаровательные, интригующие создания, но дорого нам обходятся. Во всех отношениях. Пожалуй, в этом году мне любовница не понадобится.

— Весь год? — изумился лорд Деймон. — Но ведь сейчас только март. Ты, должно быть, шутишь. Ты слишком любишь женщин, чтобы целый год прожить без любовницы.

Джон развалился в кресле и поднял бокал.

— Если мужчина не имеет любовницы, это еще не означает, что он не любит женщин.

Его приятели дружно расхохотались и решили, что такое остроумие заслуживает тоста, а менее трех тостов за любовь к женщинам будет несправедливостью к прекрасному полу. Через пять минут бутылка опустела.

— Смотри, Хэммонд! — воскликнул лорд Деймон, внезапно став серьезным. — Похоже, сюда пришел один из твоих лакеев.

Джон проследил за взглядом приятеля. И действительно, в дверях возвышался лакей в знакомой ливрее, беспокойно оглядывавший толпу. Заметив хозяина, он поспешил к нему и протянул письмо.

— Прислано с севера, милорд. Срочное! Першинг немедленно послал меня разыскать вас.

Срочная почта почти всегда приносила дурные вести, и Джон немедленно подумал о Хэммонд-Парке, своем нортумберлендском поместье. Но, взглянув на адрес, написанный на сложенном листке бумаги, он даже растерялся. Письмо писал не управляющий. Почерк принадлежал Констанс, жене его кузена, а это означало, что возможные дурные новости касались семейных дел. Озабоченно хмурясь, он сломал печать и развернул листок.

Там было всего четыре строчки. Чернила расплылись от слез, а известие оказалось еще ужаснее, чем воображал Джон. И все же он перечитывал письмо снова и снова, не в силах понять его смысл. Он тщетно старался осознать происходящее. Этого просто быть не может!

Перси! О Господи, Перси!

Сердце пронзило острой болью. Джон пытался сосредоточиться на том, что означали новости. На том, что следует немедленно предпринять. Но думал лишь о том, что позволил себе за целый год ни разу не увидеться с кузеном и лучшим другом. А теперь уже слишком поздно.

Тишину прервал озабоченный голос лорда Деймона:

— Хэммонд! Что-то случилось?

Джон, наконец, пришел в себя и, сложив письмо, убрал в карман. Стараясь не выразить обуревавших его чувств, он взглянул на лакея, неловко переминавшегося у стола:

— Велите немедленно подать мой экипаж.

— Да, милорд.

После ухода лакея за столом вновь воцарилось молчание. У приятелей хватило такта не расспрашивать его, но вопрос висел в воздухе. Джон ничего не объяснял. Только поднял бокал и допил портвейн.

Позже, пообещал он себе, превозмогая боль. Позже он предастся скорби. Но сейчас придется поразмыслить, каким образом отразится смерть кузена на состоянии дел в его поместьях. Прежде всего необходимо думать о поместьях — это главная заповедь каждого землевладельца.

Джон отодвинул стул и встал.

— Джентльмены, я должен вас покинуть. Меня призывают неотложные дела. Прошу прощения, — сухо выговорил он и, не дожидаясь ответа, покинул клуб.

На улице его ждала карета. Он велел кучеру ехать в городской дом, на Блумсбери-сквер. Полчаса спустя его камердинер Стивене укладывал вещи для поездки в Шропшир, а Джон отправился на бал к Кеттерингам. Необходимо сообщить новости Виоле. Встреча наверняка будет не из легких. Его жена всегда считалась женщиной сильных страстей, из которых самой сильной была ненависть к мужу. И это чувство она никогда не трудилась скрывать. Мало того, неизменно давала понять при каждой редкой встрече. В таких случаях взгляд леди Хэммонд становился ледяным, как воды зимнего моря. И вот теперь новости, которые только что получил Джон, должны круто изменить ее жизнь. Вряд ли это понравится Виоле.

Джон знал, что прибытие на бал вызовет переполох, ибо они с Виолой даже не давали себе труда притворяться, будто их брак имеет хоть какой-то смысл. Вот уже восемь лет, как существовал этот бесплодный пустой союз чужих людей. Но сейчас Джон поклялся себе, что все это скоро изменится.

Он остановился в Дверях и даже в этом полном зале легко разглядел среди собравшихся свою миниатюрную жену. На Виоле было шелковое вечернее платье его любимого цвета темной розы, но Джон и без этого все-таки различил бы ее в любом собрании. Даже после многих лет раздельных комнат и раздельной жизни он всегда мог найти Виолу в любой толпе. По волосам, разумеется. Они сверкали в свете многочисленных люстр, переливаясь золотом, словно в комнате неожиданно засияло солнце.

Она стояла спиной к нему, и он не видел ее лица, но особого значения это не имело. Джон легко мог представить каждую черточку: огромные зеленовато-карие глаза, густые каштановые ресницы, очаровательный рот с крошечной родинкой в уголке губ, ямочка на правой щеке, появляющаяся каждый раз, когда она улыбается. Непонятно, почему он так хорошо запомнил все это, ведь она так давно не улыбалась ему. Улыбка Виолы могла заставить любого увидеть рай. Но лицо ее иногда искажалось гримасой презрения, которое легко могло послать человека в ад. Джону не раз приходилось бывать в обоих местах.

Гости либо танцевали, либо наблюдали за танцующими, а поэтому не сразу заметили вновь прибывшего. А когда заметили, фигуры кадрили смешались, поскольку танцоры были слишком заняты, глазея на виконта, чтобы обращать внимание на сложные па, и через несколько минут музыканты перестали играть. Разговоры сменились неловким молчанием, после чего по залу пополз ропот. Что ж, вполне понятно: вот уже много лет лорд и леди Хэммонд не появлялись на одном балу.

Жена медленно повернулась в его сторону, и он затаил дыхание, как всегда, ошеломленный ослепительной красотой лица и совершенством фигуры. Хотя прошел почти год с тех пор, как они виделись, она выглядела точно так же, какой запомнил ее Джон.

Он увидел, как нежный румянец на щеках сменился меловой белизной при виде мужа. Искушенная в светских манерах, она была возмущена его появлением и не смогла это скрыть.

Однако когда он направился к ней, Виола сумела взять себя в руки и достойно выглядеть перед посторонними людьми.

Джон остановился в двух шагах, и жена приветствовала его с безупречной, холодной учтивостью, присущей их нечастым встречам за все эти годы.

— Хэммонд, — обронила она, приседая в реверансе.

— Леди Хэммонд, — с поклоном ответил он и, взяв протянутую руку в перчатке, коснулся губами пальцев, после чего положил ее руку себе на рукав.

Виола поколебалась, но все же не отодвинулась. Прикосновение было легчайшим, едва заметным. С точки зрения света она была обязана играть покорную жену, и оба это знали, но на самом деле, оставаясь наедине с мужем, Виола редко бывала покорной. Одна из привилегий сестры герцога…

Ее брат, герцог Тремор, стоял рядом, и Джон ощущал его неприязненный, словно прожигавший насквозь взгляд. Но приветствовал он зятя с той же холодностью, как и Виола. И неудивительно, Тремор считал младшую сестру истинным ангелом, но Джона внешность жены не обманывала. Пусть она выглядит так, словно у нее нимб над головой, зато натура далека от святости.

Самому же Тремору, по мнению Джона, очень повезло в выборе жены. Пусть герцогиню нельзя назвать неотразимой, зато она самая спокойная и тактичная из всех его знакомых дам. Кроме того, она не питает такой ненависти к родственнику, как ее муж.

— Хэммонд! — воскликнула она, протягивая руку.

— Герцогиня! — в тон ей ответил он, склоняясь над ее пальчиками. — Вы прекрасно выглядите. Был счастлив услышать, что ваш сын пришел в этот мир здоровым и сильным.

— Да, и это было почти десять месяцев назад, — процедил Тремор, желая подчеркнуть тот факт, что за все это время Джон ни разу не приехал повидать племянника.

Джон, будучи человеком здравомыслящим, старался не сталкиваться и не встречаться с шурином без лишней необходимости.

— Сильное, здоровое дитя — благословение для любого мужчины, — объявил он. — А сын — гарантия того, что будет кому передать наследство. Герцог, вы счастливый человек.

Завуалированная жалоба на отсутствие наследника не ускользнула от внимания герцога, который тут же отвел глаза.

Ощутив, как напряглась рука Виолы, Джон позволил ей увлечь его прочь от герцогской четы.

— Что вы здесь делаете? — рассерженно прошипела она, когда они отошли.

— Причину моего появления нельзя объяснить шепотом в переполненном зале. Улыбайтесь, Виола, иначе не сумеете выглядеть бесстрастной. На нас все смотрят.

— Если чужие взгляды так вас раздражают, можете просто уйти, — предложила она. — Уверена, в Лондоне найдется много мест, где вы найдете желанные развлечения. Кроме того, приезд на бал к Кеттерингам, после того как вы отвергли приглашение, верх дурного тона.

Они прошли мимо хорошенькой рыжеволосой особы в светло-зеленом шелке, проводившей виконта умоляющим взглядом. Хотя Джон сделал вид, будто не заметил ее, Виола незамедлительно предположила худшее.

— Так вы здесь из-за Эммы Роулинс? — догадалась она. — Правда, злые языки только и говорят о том, что между вами все кончено, но, очевидно, ошибаются. Господи, как же вам нравится меня унижать!

От возмущения она задохнулась и умолкла.

— Только этим я и живу, — бросил он, раздраженный ее неприкрытым презрением. — Кроме того, обожаю отрывать крылья у бабочек. Хотя признаюсь, что мое любимое занятие — мучить беспомощных котят. Вот это действительно забавно!

Она рассерженно фыркнула и хотела отойти, но Джон успел сжать ее руку, стараясь сохранять самообладание. Не думать о лежавшем в кармане письме. Не позволить боли сломить его. Ссора с Виолой окончательно выведет его из себя.

— Не стоит затевать скандал, — предупредил он. — Лучше выслушайте меня. Завтра на рассвете я уезжаю на север, по делам, которые необходимо обсудить. Мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз.

— С глазу на глаз? Ни за что на свете!

Она снова попыталась вырваться, но он крепче сжал пальцы.

Виола повернула голову и несколько мгновений изучала его, прежде чем неохотно кивнуть:

— Хорошо, но вам придется подождать. Я приглашена на следующий танец. Отпустите меня.

На этот раз он повиновался и, поклонившись, смотрел ей вслед. Неестественно распрямленные плечи лучше всяких слов говорили о ее ненависти к мужу. Джон вспомнил о письме, о том, что оно означает для них обоих. Оставалось надеяться, что ее отвращение не настолько глубоко, чтобы не допустить возможности примирения. Если же она окончательно и бесповоротно решила порвать с ним, его жизнь превратится в ад.

Почему он приехал?

Этот вопрос терзал Виолу в продолжение всего танца. Ей было не по себе, и она никак не могла обрести равновесие. Странно, что Джон вдруг ощутил потребность поговорить с ней. О чем им говорить сейчас? И почему именно сегодня ночью?

Танцуя, она оглядывала зал. Искала его глазами, не в силах поверить, что он действительно здесь.

Он утверждал, что его привели сюда важные новости. Но она, как всегда, ничего не сумела прочитать по его лицу. Сейчас он стоял в большой компании. Разговаривал, улыбался и выглядел вполне довольным жизнью, хотя Виола по горькому опыту знала: будь это на самом деле так, он не явился бы сюда. И его голос звучал напряженно и жестко, что противоречило беззаботному виду.

Наконец она отвела взгляд от мужа и постаралась сосредоточиться на танцевальных па. Давно пора прекратить бессмысленные попытки понять Джона или его поступки.

Отголоски прежней боли шевельнулись в сердце, и это удивило Виолу. Казалось, она давно справилась с этой болью… И сейчас Виола старалась вновь обрести ту ледяную сдержанность, которая защищала ее от его лжи, но ее неловкость росла с каждой секундой. Краем уха она слышала назойливое жужжание любопытных, гадавших о причине столь внезапной встречи супругов. Ощущала пристальные взгляды светских сплетниц, пожиравших глазами Виолу, ее мужа и Эмму Роулинс. Через двадцать минут, когда закончилась кадриль, Виола едва держала себя в руках.

Не успела она вернуться к брату Энтони и невестке Дафне, как перед ней снова вырос муж и взял за руку. Невзирая на потрясенные взгляды и приглушенный ропот, Виола и Джон покинули бальный зал вместе.

Джон привел жену в библиотеку и закрыл за собой дверь. К счастью, он не собирался держать ее в неведении. С порога он перешел к делу:

— Перси мертв. И его сын тоже.

Виола тихо ахнула.

— Но как? Что произошло?..

— Скарлатина. В Шропшире разразилась настоящая эпидемия. Я получил известие сегодня вечером.

Виола покачала головой, пытаясь осознать сказанное. Умер Персиваль Хэммонд, кузен и лучший друг мужа.

Она коснулась его руки:

— Я знаю, он был вам как брат.

Но Джон, словно обжегшись, стряхнул ее руку и отвернулся. Она смотрела ему в спину, удивляясь себе. Зачем она вообще выказывала ему сочувствие? Следовало бы знать, что Джон его не примет.

— Я должен ехать в Уайтчерч на похороны, — бросил он, не оборачиваясь.

— Разумеется. Вы… — она осеклась.

Не воображает ли он, что она вызовется сопровождать его?

— Вы приехали просить меня ехать с вами?

Джон резко обернулся.

— Господи, конечно, нет! — выпалил он с такой яростью, что Виола вздрогнула, хотя иного ответа не ожидала.

Посмотрев ей в глаза, он тяжело вздохнул.

— Я не то хотел сказать.

— Разве?

— Не то, черт возьми! Если хотите знать, я думал о вашей безопасности. Вы не болели скарлатиной и легко можете заразиться.

— Вот как? — Она смутилась. — Я думала…

— Я знаю, о чем вы подумали, — оборвал ее Джон, потирая лоб. Сейчас он выглядел ужасно уставшим. — Впрочем, не важно, не стоит ссориться. Я наверняка знал, что вы не поедете.

Виола почувствовала невольное облегчение, но понимала, что это еще не все. Если он хотел сообщить о смерти кузена, достаточно было перед отъездом в Шропшир написать ей записку, тем более что она едва знала Персиваля Хэммонда.

Она вопросительно смотрела на мужа, но тот молчал. Взгляд его был устремлен в пустоту.

— Именно по этой причине вы приехали сегодня? — не выдержала, наконец, Виола. — Лично сообщить мне печальное известие?

Он взглянул на нее.

— Его сын тоже умер. Это меняет все. Вы должны понять.

Виолу как будто ударили. Впервые сдержанность изменила ей. К горлу подкатила тошнота. Виола даже не смогла скрыть, как потрясена.

— Но почему это должно что-то менять? — осведомилась она и поморщилась, услышав собственный изменившийся голос. — У вас есть еще один кузен. Бертрам тоже Хэммонд, а значит, может унаследовать титул и поместья вместо Перси.

— Бертрам? Это ничтожество даже галстук не умеет завязывать, — усмехнулся Джон, и Виолу вновь охватили дурные предчувствия. — Из-за нашего разрыва я был готов оставить поместья Перси, зная, что он будет управлять ими так же добросовестно, как я сам. Его сын тоже был человеком надежным. Берти — иное дело. Он мот и повеса, точная копия моего отца, и скорее ад замерзнет, чем он наложит свои жадные лапы на Хэммонд-Парк, или Эндерби, или любое из моих поместий.

— Не может ли этот разговор подождать до вашего возвращения? — спросила она, отчаянно желая остаться наедине с собой и хорошенько все обдумать. — Ваш кузен умер. Неужели вам безразлична его смерть? По-моему, вы даже не скорбите. Или так уж необходимо обсуждать проблемы наследства прямо сейчас?

Его лицо вдруг окаменело: редкое состояние для человека, чьи обаятельно-беспечные манеры были хорошо известны в обществе. Но Виола сразу распознала этот замкнутый взгляд, который за первые полгода супружеской жизни видела всего несколько раз, но никогда не могла понять.

— Первым долгом я обязан думать о поместьях, — объявил он, не давая вовлечь себя в спор. — Берти разорит их, промотает все состояние до последней монеты и пустит на ветер результаты моего тяжкого девятилетнего труда. Я этого не допущу.

Дурное предчувствие обдало душу зимним холодом. Виола тоскливо смотрела в карие глаза мужа, почти ощущая, как они твердеют, словно темный янтарь.

— Когда я вернусь из Шропшира, — сообщил он, — всякому отчуждению между нами будет положен конец. Вы станете моей женой не только по имени, но и в полном смысле этого слова, физическом и моральном.

— Моральном?

Ярость и отчаяние душили Виолу. Не сразу она обрела дар речи.

— Это вы мне говорите о морали? Забавно, не находите?

— Я знаю, что остроумие может считаться одним из многих присущих мне качеств, — протянул он, — но сегодня мне не до смеха. Речь идет о долге, и, увы, тут нет ничего веселого.

— Какое отношение имеет ко мне ваш долг? — осведомилась Виола, хотя уже знала, Боже, она знала!

— Я имею в виду ваш долг — жены и виконтессы.

В голове у нее шумело. Кажется, она сейчас упадет в обморок. Впервые в жизни.

— Да, — сказал он, похоже, читая ее мысли, как открытую книгу. — Понимаю, как неприятно вам мое прикосновение. Но, Виола, мне нужен сын. И он у меня будет.

 

Глава 2

Он не шутит. Помоги ей небо, он не шутит.

Виола в ужасе смотрела на Джона. Каждое произнесенное им слово отдавалось в голове барабанным боем. Он хотел наследника. Теперь, после стольких лет, он хотел наследника. После боли и унижения, которые ей пришлось вынести, не говоря уже об осуждении общества, обвинявшего ее в неспособности родить сына, после всех его измен он вдруг возжелал вернуться в ее жизнь и в ее постель!

— Никогда! Ни за что! — отрезала она и повернулась, чтобы уйти.

Но на плечи легли его тяжелые руки.

— Нам необходим наследник, Виола, и вы это сознаете. Теперь, когда нет Перси, мне нужен собственный сын.

— Он у вас уже есть, — презрительно бросила она, вырываясь. — Младший мальчишка леди Дарвин — ваш сын. Всем это известно.

— Ходят слухи, но в данном случае это ложь.

Виола недоверчиво фыркнула, но виконт спокойно продолжал:

— В любом случае я не придавал бы этому большого значения. Мне нужен законный наследник.

— Но при чем здесь я?

— Нравится вам это или нет, вы моя жена. Я ваш муж. Обстоятельства вынуждают нас поступать в соответствии с нашим положением.

— Ваши обстоятельства и ваше положение ни к чему меня не вынуждают. Я вам не племенная кобыла. Наш брак был и остается фарсом. Не вижу причин что-то менять именно сейчас.

— Не видите? Вы аристократка, сестра герцога и жена виконта. И прекрасно изучили законы, управляющие нашей жизнью.

Их взгляды встретились. Упрямые. Исполненные решимости. Жесткие. Она почти ощущала, как одна сила воли пытается сломить другую. Почти слышала бряцание стали о сталь.

— Я могу быть вашей женой. Формально. Не на деле. И пропади пропадом аристократия, законы и вы вместе с ними!

— Проклинайте меня сколько заблагорассудится. Но когда я вернусь с севера, мы будем жить вместе. Решайте, предпочитаете ли вы жить в нашем чизикском поместье или переехать в мой городской дом на Блумсбери-сквер. Когда выберете дом, известите Першинга и, пока я в отъезде, велите перевезти туда вещи.

— Вы и я под одной крышей? Господь не допустит!

— Одна крыша, один обеденный стол…

Он помолчал и окинул ее жарким взглядом.

— Одна постель.

— Если вы воображаете… если вы в самом деле… если считаете… если…

Она осеклась, поняв, что заикается и бормочет всякую чепуху. Но мысль о том, чтобы терпеть его ласки после всех женщин, с которыми он переспал, была так возмутительна, так невыносима, что она едва могла говорить.

Поэтому Виола глубоко вздохнула, попыталась успокоиться и начала снова:

— Вы безумец, если воображаете, что я позволю вам до меня дотронуться.

— Нравится вам или нет, но детей можно зачать единственным способом. И в этом нет ничего безумного. Супружеские пары занимаются этим каждый день, и отныне мы последуем их примеру. И поверьте, нам давно пора это сделать, поскольку вовсе не постельные игры стали причиной нашего отчуждения.

С этими словами он поклонился, повернулся и направился к двери.

Виола в отчаянии уставилась в его широкую спину.

— Боже, как я презираю вас!

— Спасибо за то, что уведомили меня об этом печальном факте, дорогая, — отпарировал он. — Иначе я бы не заметил!

Он уже взялся за дверную ручку, но помедлил и полуобернулся. Сейчас она видела его лицо в профиль. Каштановая прядь падала на лоб. К ее удивлению, на губах не играла обычная беззаботная улыбка. И в голосе звучала непривычная печаль:

— Я никогда не хотел ранить тебя, Виола. Жаль, что ты мне не веришь.

Не будь он таким негодяем, она могла бы поклясться, что в его глазах промелькнуло нечто вроде сожаления. Но этот негодяй и лжец никогда не любил ее.

Правда, она так и не успела убедиться в искренности его сожаления: лицо его вновь приняло беспристрастное выражение.

— Вы не можете меня заставить! Вы прекрасно знаете, как я вас ненавижу! Неужели вы способны лечь в постель с женщиной, которой вы противны?

— Постель очень удобное место для того, чтобы зачать наследника, но если у тебя есть иное предложение, я готов его выслушать. Конечно, прошло много времени, но, насколько припоминаю, рискованные любовные игры были одним из твоих излюбленных способов времяпрепровождения.

Виола вскипела, но, не дав ей сказать ни слова в ответ, виконт исчез.

Негодяй!

Кипя гневом, она стала метаться по библиотеке. Ненависть и злоба были так велики, что она задыхалась. Трудно поверить, что когда-то она питала к мужу совершенно иные чувства!

Девять лет назад, когда она впервые увидела Джона Хэммонда, все произошло как в романе. Стоя на другом конце переполненного бального зала, он отыскал ее глазами, улыбнулся, и вся жизнь Виолы разительно изменилась.

Тогда ему было двадцать шесть, и она могла поклясться, что не видела мужчины красивее: глаза цвета бренди, тело атлета, точеные черты лица. Он получил титул всего год назад, но с таким же успехом мог оказаться не виконтом, а простым торговцем — ей было все равно. В ту ночь, на балу, она страстно влюбилась в этого сильного, красивого мужчину, завоевавшего ее семнадцатилетнее сердце своей неотразимой улыбкой.

Она никогда бы себе не призналась, но сейчас он был еще более привлекателен, чем тогда. В отличие от многих своих ровесников не растолстел и не облысел. Кто угодно, только не Джон. Он по-прежнему обладал идеальной спортивной фигурой, а зрелость только придала ему сил. Тонкое сукно фрака облегало широкую грудь и плечи. Длинные ноги в темных брюках казались еще более мускулистыми. Все те же выразительные глаза, только появились гусиные лапки морщинок. Он слишком часто смеялся в обществе других женщин.

Сколько их было, этих женщин?

Виола опустилась на стул, снедаемая горечью, которую, как считала еще утром, давно успела преодолеть. Несмотря ни на что, она любила его, любила с безумной силой. И вышла замуж, искренне считая, что солнце сияет только для него. Как она жестоко ошибалась!

Он уверял ее в своей любви. И лгал… Потому что женился не ради любви, а из-за богатого приданого. Свою любовь она растратила на человека, который был к ней равнодушен. Который решил, что должен жениться по расчету. Чье сердце никогда ей не принадлежало.

Виола вскочила. Все это в прошлом. Она давно пережила предательство и признала собственную глупость. И пока он менял любовниц, она все это время строила свою собственную, обособленную от него жизнь. Спокойную и мирную жизнь, заполненную благотворительной работой, дружбой с порядочными людьми и безмятежностью. И она не намеревалась ничего менять. Супружеский долг вместе с супругом может катиться к дьяволу, где ему самое место.

Джону неожиданно изменил голос. Он замолчал, невидящими глазами уставясь на раскрытый томик Шекспира в руке. Попытался продолжать, но язык его не слушался.

Тогда он отвернулся и оглядел осыпающиеся серые руины замка Ни, высившиеся вдалеке. Они с Перси частенько играли там во время летних каникул. Устраивали осады, вели битвы и поединки.

У Джона как-то странно сжалось сердце при воспоминании о тех днях, проведенных в Харроу и Кембридже. О лодочных гонках на майской неделе. И о том, как Перси всегда был рядом. Принимал участие в каждой студенческой проделке, каждой авантюре. Делил с ним радость и боль. Даже влюбленность в одну девушку не помешала их дружбе.

«Ваш кузен умер. Неужели вам безразлична его смерть?»

Слова Виолы снова и снова возвращали его к действительности, врывались в его смятенные чувства. Скорбь? Как несправедливо с ее стороны задавать подобные вопросы. Скорбь давила Джона, но для него немыслимо выказывать на людях свое горе; все должно быть глубоко скрыто под маской учтивости. Недаром он много лет учился носить эту маску, неустанно совершенствовал это умение. Виола совсем другая, она никогда не скрывала своих мыслей и чувств. Он не понимал этого. Никогда не понимал.

Кто-то негромко кашлянул. Джон набрал в грудь воздуха и постарался взять себя в руки. Все ждали. Усилием воли он нашел то место в «Цимбелине», на котором остановился, и продолжил:

Захлопнув книгу одной рукой, он нагнулся и набрал горсть земли. Но прежде чем бросить на гроб, прислушался к словам викария, читавшего заупокойную молитву.

Прах к праху. Перси мертв.

Джон снова протянул руку, но не смог уронить землю на полированную поверхность гроба. Рука дрожала, и он крепче сжал в кулаке влажную землю. Повернулся и, хватая ртом холодный весенний воздух, отошел от собравшихся у могилы.

Добравшись до развалин замка Ни, он первым делом подошел к рухнувшей банане и отбросил томик Шекспира.

Память его не подвела. Джон нащупал шатавшийся камень и вынул его из стены.

И точно. Он все еще был на месте, тот тайник, который они когда-то устроили вместе с Перси. Здесь они прятали строго запрещенные вещи, такие как нюхательный и трубочный табак, неприличные рисунки и тому подобное. Однажды Джон даже сунул сюда сорочку Констанс, прелестную штучку из тонкого муслина с кружевами, вышитую желтыми нарциссами. Как-то летним днем тринадцатилетний Джон украл сорочку из ее гардероба и спрятал здесь. К его удивлению, Перси, узнав обо всем, наградил кузена ударом в челюсть. Двенадцать лет спустя Джон танцевал на их свадьбе.

Он положил в тайник землю, смяв ее в небольшой ком. Почему-то ему казалось правильным положить землю именно сюда, а не сыпать на деревянный ящик, ставший последним пристанищем Перси.

Джон долго смотрел на нишу и земляной ком, и пожар в груди усилился, а груз, давивший на плечи, становился все тяжелее. Наконец, не в силах вынести все это, он толкнул камень на место, повернулся и прислонился к грубой кладке каменной стены, а потом сполз на землю и обхватил ладонями голову, убитый скорбью и внезапным ужасным ощущением полного одиночества.

Перси, славный, рассудительный, здравомыслящий Перси. Он прекрасно управлял бы Хэммонд-Парком, а также Эндерби и другими поместьями, принадлежавшими виконту, и сохранил бы их для грядущих поколений. Джон всегда знал, что Перси будет рядом. Вместе, плечом к плечу, они были непобедимы. Перси, готовый принять на себя его долг, который сам Джон не смог выполнить из-за краха своей супружеской жизни.

Сознание этого позволяло Джону чувствовать себя в полной безопасности и благополучно избегать ответственности, которая всегда лежала на нем. Он был обязан произвести на свет наследника, но, зная, что Перси или его сын рано или поздно получат титул, ни о чем не волновался.

Не желая принуждать жену делить постель с опостылевшим мужем, Джон видел в Перси и его сыне единственных наследников титула. Ему в голову не приходило, что кузен и лучший друг, один из немногих людей в мире, которым он доверял, станет жертвой эпидемии, унесшей и его сына. И следующим виконтом будет не кто иной, как Бертрам!

Все в Джоне восставало против такой перспективы. Он должен иметь сына, иначе придется смотреть, как все, что он сумел спасти, пойдет прахом. Ему и Виоле придется найти способ примириться и вновь обнаружить огонь желания, который так ярко горел между ними в самом начале. Пусть это продлится недолго, иначе они, возможно, попросту уничтожат друг друга, но ровно столько, сколько понадобится, чтобы на свет появился его сын.

— Перси всегда любил Шекспира. Спасибо.

Тихий голос подошедшей Констанс вернул его к действительности.

Джон слегка приподнял голову, глядя на черную фланелевую юбку вдовы Перси, отделанную косичкой черного шелка. Траурные одежды.

Горячие тиски с новой силой сдавили грудь, и он отвернулся, стараясь взять себя в руки.

— Помню, как в школе его прозвали Совой, — пробормотал он. — Перси не поднимал головы от книги, поэтому испортил зрение. Пришлось надеть очки.

— Мальчишки безжалостно издевались над ним. Он рассказывал, как трое негодников утащили его очки и разбили. Говорил, что ты набросился на них с кулаками. Тогда ты вспылил единственный раз в жизни.

— Поверь, Перси немедленно побежал за мной, и вместе мы измочалили эту троицу. Нас едва за это не исключили. Его по-прежнему дразнили Совой, но больше никогда не разбивали очков.

Констанс опустилась на траву рядом с Джоном.

— А как прозвали тебя?

Он повернулся и посмотрел на женщину, которую они с Перси знали с самого детства. На девочку, в которую оба влюбились в то лето, когда обойм исполнилось тринадцать лет. Констанс стала первой девушкой, которую Джон поцеловал. Это о ней он писал худшие на свете стихи. Видел эротические сны. И отошел в сторону, когда в ту осень, почти десять лет назад, она вышла замуж за Перси. Он делал вид, будто это его не трогает. Но сколько было выпито, сколько ночей проведено без сна! Сколько хорошеньких женщин перебывало в его постели! И все это не слишком помогало забыть Констанс.

Он смотрел в серые глаза и залитое слезами лицо своей первой любви и видел отраженную в них собственную скорбь. И все же знал, что ей еще тяжелее, ибо она потеряла и мужа, и сына. Поэтому он сосредоточился на самой банальной теме, которая помогла бы обоим не раскиснуть окончательно.

— Меня прозвали Мильтоном.

— Верно. Я и забыла.

Она вытащила шляпную булавку и откинула на спину черную соломенную шляпку. Солнце играло в ее темных рыжевато-каштановых волосах, придавая им сходство с полированным красным деревом.

— Почему Мильтон? Оно совершенно тебе не идет.

Он снова заставил себя вспомнить старые прозвища, данные соучениками в Харроу. Так легче и безопаснее.

— Ошибаешься, оно мне очень подходит! Неужели Перси ни разу не говорил, почему меня прозвали Мильтоном?

— Как ни странно, нет. — Помолчав, Констанс добавила: — Удивительно, как мало ты знаешь о жизни собственного мужа. Я считала, что за десять лет брака узнала о муже все. Но, как выяснилось, ошибалась. За последние несколько дней так много людей рассказывали мне самые необычные истории о Перси. Кое-что я знала, конечно, но в основном… никогда не слышала. Так много историй…

Голос ее прервался, и на ресницах повисли слезы.

— Конни, не плачь, — потребовал он прерывистым шепотом. — Ради всего святого, не плачь.

Она отвернулась, стараясь сохранять самообладание. Ради Джона. Потому что знала, как сильно он ненавидит слезы. Помедлив, она снова повернулась к нему, улыбаясь дрожащими губами:

— Итак, ты собираешься рассказать, каким образом приобрел столь славное прозвище?

— В свой первый день в Харроу я, разумеется, попал в беду, и мистер Джонсон сказал, что если я буду продолжать в том же духе, то никогда не попаду на небо. Я ответил, что это не важно, поскольку намерен править в аду.

— Это вполне в твоем духе, — засмеялась она сквозь слезы. — Ты всегда все делал по-своему.

В голове молниеносно промелькнули все девять лет его брака. Не так уж хорошо он правил в собственном аду!

— Да, и, возможно, зашел слишком далеко, — признался он. — С твоей стороны было весьма разумно выбрать Перси, а не меня.

— Ничего разумного. Ты был сыном виконта и, следовательно, куда более выгодной для меня партией. Я была дочерью богатого торговца, девушкой с богатым приданым и незнатным происхождением. Нет-нет, я выбрала Перси, потому что он так отчаянно меня любил.

— Я тоже любил тебя, — грустно усмехнулся Хэм-монд, — но мне это не помогло.

— Да, но сделал предложение он.

Констанс снова улыбнулась сквозь слезы.

— Кроме того, ты никогда не любил меня, Джон. То есть не любил по-настоящему.

Джон ошеломленно смотрел на нее, не веря собственным ушам.

— О чем ты? Знала бы ты, что творилось со мной, когда я той осенью вернулся из Европы и узнал, что Перси похитил твое сердце. Не помню, как я пережил вашу свадьбу.

— Вздор, — покачала головой Констанс. — Всему причиной твоя гордость. Ты не любил меня настолько, чтобы подумать о браке. Флиртовал со мной, старался очаровать, помнил мои дни рождения. Каждую неделю писал письма из колледжа, дарил любимые цветы, говорил изящные комплименты. Был не прочь сорвать поцелуй под прикрытием живой изгороди, шептал на ухо непристойности. Но ни разу не сделал того, что делает истинно влюбленный.

— Что именно?

— Никогда не творил глупостей ради меня.

Джои недоуменно заморгал, пытаясь понять, что имеет в виду Констанс.

— Ну… — протянул он, наконец, — я писал тебе скверные стихи. Неужели это не считается?

— Стихи? — изумленно переспросила она. — Когда?

— В Кембридже. Я тебе так и не показал ни одного.

— Совершенно верно. Именно об этом я и говорила. Прочитай ты мне хотя бы одно, все могло бы сложиться иначе, потому что я была безумно в тебя влюблена.

— Влюблена? — растерялся он.

— Именно. Но я знала, что ты не любишь меня по-настоящему. И когда ты уехал в большое путешествие по Европе, сумела совладать с собой.

— С помощью Перси.

Теперь он мог легко говорить об этом, потому что больше не ощущал горечи. Слишком много лет прошло с тех пор.

— Он любил меня, Джон.

— Знаю.

Он оглянулся, посмотрел на заложенный камнем тайник и представил выражение лица Перси, когда тот нашел сорочку Констанс.

— Он всегда любил тебя, Конни. Как я сказал, ты поступила очень разумно, выбрав его.

— А он, в свою очередь, выбрал самое неподходящее место для того, чтобы сделать предложение. На майском празднике, в присутствии лорда и леди Монкриф, мисс Дансонс, викария и бог знает еще кого. Перед всеми этими людьми на рыночной площади! Встал на колени, признался в вечной и страстной любви и заверил, что, если я не выйду за него и не сделаю самым счастливым на свете человеком, он застрелится, покончит с собой прямо здесь и сейчас.

— Наш Перси? — с сомнением переспросил Джон.

— Да. Наш рассудительный, здравомыслящий, спокойный, правильный Перси. Ни одна женщина не смогла бы устоять против подобного предложения. Я и не устояла.

Джон попытался представить Перси, стоящего на коленях посреди площади и сыплющего признаниями в любви и угрозами покончить с собой, но это ему не удалось. Сам он не смог бы так поступить даже ради того, чтобы завоевать Констанс.

— Он сделал меня счастливой, Джон. Такой счастливой!

— Я рад, Конни, — вырвалось у него. — Вы двое были единственными людьми на земле, которым я небезразличен.

— А как насчет твоей жены? — тихо спросила она, и Джон вздрогнул, как от удара в сердце.

Он не хотел говорить о Виоле ни с кем, особенно с Конни. Особенно сегодня. Он открыл рот, чтобы отделаться шуточкой, но на ум, как назло, ничего не приходило.

Констанс молча изучала его. Казалось, прошла вечность, прежде чем она накрыла ладонью его руку.

— Если бы я могла что-то пожелать тебе, дорогой, то только счастья в супружеской жизни. Женщины, Джон. Слухи…

— Которым не стоит верить, — перебил он. — Умоляю тебя, не обращай внимания на злые языки. Они постоянно находят пищу для разговоров, но, как ни удивительно, все их измышления оказываются ложью.

— Я беспокоюсь.

— Не стоит. У меня все в порядке. Я… всем доволен.

— Довольство — вещь неплохая, — вздохнула Констанс. — Но, Джон, хотя супружеская жизнь очень непроста, она все же может дать много радости. Как моя.

На последнем слове голос ее дрогнул.

— О Господь милостивый, что мне делать без Перси? — всхлипнула она. — И сын, мой дорогой сыночек…

Она закрыла лицо руками.

На этот раз он не стал утешать ее. Ничего не сказал. Да и что тут говорить? Рассмешить женщину, потерявшую мужа и сына?

Нет, от такой боли нет лекарства. Как, впрочем, и для него.

Джон закрыл глаза, поднял лицо к солнцу и откинулся на руки, слушая ее рыдания и чувствуя, как каждый звук бьет словно кнутом, подстегивая его собственную скорбь. Джон завидовал ей. Ее способности плакать. Сам он плакать не умел.

Ему тридцать пять лет, и в последний раз он плакал в семь. В детской Хэммонд-Парка. Глядя в стеклянную чашу с бисквитом, пропитанным вином и политым заварным кремом, который принесли на десерт. Мальчик слушал, как няня рассказывает о его сестре Кейт. Он помнил, как слезы текли по лицу, падали в крем и сливки. По сей день он ненавидел это блюдо.

Но сейчас ему очень хотелось последовать примеру Конни. Лечь, зарыться лицом в прохладную траву и найти облегчение в громком плаче. Но глаза были сухими, в желудке свинцовый ком, и очень хотелось вырвать сердце из груди. Но он вонзил пальцы в мох, стиснул зубы и не шевелился.

Они долго сидели молча. Наконец она подняла голову и вытерла глаза тыльной стороной ладони.

— Что теперь будет с Хэммонд-Парком? Все унаследует Бертрам?

— Ни за что. Если, конечно, все будет зависеть от меня.

Он вынул из кармана белоснежный носовой платок и протянул Констанс.

— Кроме того, если Берти когда-нибудь станет виконтом, он горько об этом пожалеет. Ибо я клянусь, что буду являться к нему после смерти и безжалостно терзать.

Она едва не рассмеялась, несмотря на то что в глазах вновь заблестели слезы.

— Существует ли какая-то возможность того, что вы с женой можете помириться?

— Мы уже помирились, — солгал Джон. — Потому что сознаем свой долг. Прошу, не обременяй себя тревогами по поводу Хэммонд-Парка. Все будет хорошо.

Джон говорил с уверенностью, которой на самом деле не испытывал. Как бы там ни было, а для Виолы любовь куда важнее долга! И любовь к нему была тем чувством, которого Виола не испытывала много лет.

Уже через месяц Джон обнаружил, как был прав насчет понятий жены о любви и долге. К тому времени как он окончательно помог Констанс уладить дела Перси, эпидемия скарлатины улеглась, риск инфекции снизился, и он смог вернуться в Лондон. Но, прибыв в столицу, узнал, что жена и не думала перевозить вещи в городской дом. Виолы не оказалось и в Эндерби, чизикском поместье недалеко от Лондона, где она жила большую часть года. Слуги не знали, где сейчас находится госпожа, поскольку та уехала, взяв с собой только горничную и лакея. Однако Джон примерно знал, куда могла деваться Виола. А когда заехал в дом лорда Тремора на Гросвенор-сквер, его подозрения подтвердились. Она нашла убежище именно там. Джон так и видел Виолу на пороге дома Тремора. Представлял, как она просит защитить ее от постыдной пародии на мужа.

Тремор вел себя так же высокомерно, как обычно. Он вошел в гостиную с тем грозным видом, который приберегал для провинившихся слуг, дурно воспитанных простолюдинов и Джона. К сожалению, Щурин никак не мог взять в толк, что подобные выходки никак не действуют на зятя.

К счастью, Тремор и не пытался завести светскую беседу, а сразу перешел к делу:

— Полагаю, вы приехали поговорить с моей сестрой.

У Джона не было настроения острить, поэтому жесткий взгляд герцога был встречен таким же жестким взглядом.

— Нет. Я приехал за женой.

Виола, досадливо морщась, смотрела на брата.

— Значит, Хэммонд имеет право увезти меня из твоего дома, и ты ничего не сможешь сделать?

Энтони молча смотрел на нее. В зеленовато-карих глазах, так похожих на ее собственные, бушевали чувства, каждое она легко могла распознать: гнев на Хэммонда, сострадание к сестре, сожаление о том, что он вообще дал разрешение на этот брак. Но Виола увидела и нечто еще — неизбежность.

— Как мне решиться уйти с ним? — вскричала она, чувствуя, что цепи брачных обетов петлей затянулись на шее. — Как я могу жить с ним после всего, что случилось?

— Ты его жена, — глухим голосом напомнил брат и, глядя на бокал с бренди в руке, тихо добавил: — Как бы мне ни хотелось, чтобы все было иначе.

Виола обернулась и с мольбой взглянула на жену брата. Сердце Дафны переполнилось жалостью к несчастной.

— Энтони, неужели ты ничего не можешь сделать? — не выдержала она. — В конце концов, ты герцог и обладаешь огромным влиянием.

— Дорогая, в этой ситуации мое влияние бесполезно. На стороне Хэммонда закон, и даже я не в силах защитить Виолу. — Энтони с бокалом в руке прошелся по комнате и сел рядом с сестрой. — Если я пойду против Хэммонда и помешаю увести тебя, он может обратиться в палату лордов и заставить их вынести постановление о насильственном возвращении тебя к мужу. Если пожелаешь, чтобы я продолжал бороться, так и будет. Но я проиграю.

Мысль о том, чтобы попросить брата пытаться, невзирая на исход соблазняла.

— Но тогда поднимется ужасный скандал, верно?

— Да, и осуждать будут тебя, Виола. Не его. После его появления на балу у Кеттерингов и новости о смерти Перси по Лондону поползли слухи.

— И что говорят люди?

Брат не ответил. Да в этом и не было нужды.

— Не сомневаюсь, все аплодируют Хэммонду, сумевшему укротить строптивую жену, — пробормотала она, едва сдерживая гнев.

Как же несправедлива жизнь!

Энтони не стал ни подтверждать, ни опровергать ее слов. Просто сунул ей в руку бокал с бренди:

— Вот. Выпей. Это поможет.

Виола, морщась, долго смотрела на огненную жидкость цвета глаз мужа, прежде чем поставить бокал на столик.

— Мне нужен не бренди, а развод.

— Ты знаешь, это невозможно.

— Знаю, знаю…

Виола подалась вперед и, опершись локтями о колени, судорожно сцепила руки.

— Что мне теперь делать? — прошептала она с таким ощущением, что взывает к Богу. — Что теперь делать?

Энтони негромко выругался.

— Спущусь в гостиную и еще раз попытаюсь его урезонить, — со вздохом пообещал он. — В прошлом Хэммонд охотно брал у меня деньги. Возможно, я сумею подкупить его и выпроводить.

Он вышел из библиотеки. Дафна тут же заняла его место на диванчике.

— О, Дафна, — пробормотала Виола, — как бы мне хотелось вернуться на девять лет назад и изменить прошлое. Какой глупой девчонкой я была!

Дафна, прекрасная слушательница и верный друг, ничего не ответила, только обняла золовку за плечи.

— Ты никогда не была глупой.

— Еще как была! Энтони тогда пытался предупредить меня, — продолжала Виола. — Твердил, что Хэммонд полностью разорен, что я слишком молода и что нужно подождать. Старался… в самых тактичных выражениях, конечно… рассказать о репутации Хэммонда, не пропускавшего ни одной юбки. Объяснял, что Хэммонд — копия своего отца, такой же негодяй и распутник. Но я была так влюблена, так твердо намеревалась выйти за него замуж, что не слушала доводов рассудка и так упорствовала, что Энтони сдался. Почему я не послушалась его?

Рука Дафны сжалась чуть крепче.

— Не надо, пожалуйста, не надо. Дорогая Виола, не упрекай себя за прошлое. Не терзай себя тем, чего нельзя изменить.

Виола повернулась и взглянула в фиолетово-синие глаза Дафны, глаза, пленившие Энтони всего три года назад. В том, что они поженились, была и ее доля участия, и Виола пришла в восторг, узнав, что брат и подруга влюблены. И все же иногда она невольно завидовала невестке. Как это чудесно — знать, что у тебя есть искренняя, глубокая любовь порядочного человека! Сама Виола всегда мечтала о таком. И когда-то думала, что ее мечты сбылись. Как же она ошибалась! Виола заставила себя улыбнуться.

— Тебе лучше спуститься вниз и сделать все, чтобы Энтони не убил Хэммонда, — посоветовала она, вставая. — Сама понимаешь, они не слишком друг другу симпатизируют.

Дафна чуть поколебалась, не желая оставлять ее одну, но все же кивнула:

— Мы не позволим насильно забрать тебя отсюда. Будем бороться за тебя всеми силами, если ты этого хочешь.

После ее ухода Виола подошла к окну. Стоял чудесный апрельский день, теплый и солнечный. Она увидела стоявший внизу экипаж Хэммонда и вдруг вспомнила другую весну, девять лет назад. Вспомнила, сколько раз стояла у этого самого окна в разгар сезона, глядя на Гросвенор-сквер, ожидая приезда Хэммонда, сгорая от нетерпения. Напуганная, исполненная надежд, безумно влюбленная.

Боже, до чего же мучительно думать о тех днях! О том, какое счастье охватывало ее при виде его экипажа. Она не могла дождаться, когда услышит голос Джона. В те времена он одним взглядом умел наполнить ее сердце сладкой болью.

«Ты любишь меня?»

«Конечно. Я тебя обожаю!»

До чего же она была невинна! Как свято верила ему! И сейчас старые раны открываются, стоит только вспомнить собственную уязвимость и слепую преданность, с которой она доверила ему сердце, душу и будущее.

Виола прижалась лбом к стеклу.

Что с ней творилось, когда она поняла, что его слова, объяснения в любви, благородные поступки — сплошная фальшь, что Энтони с самого начала был прав и на самом деле Джон любил только ее деньги. И хотел другую женщину. Недаром повернулся к жене спиной, даже не пытаясь понять ее чувства. Осознать, что наделал. Просто покинул ее и утешился в объятиях другой. Потом еще одной. И еще одной…

Тоска и досада Виолы внезапно сменились слепящей яростью, которая, как она до сих пор считала, была давным-давно преодолена.

Лжец!

Виола отошла от окна и постаралась выбросить из головы горькие воспоминания о человеке, предавшем ее. Она давно уже не та девчонка, больше не любит мужа, и уж конечно, теперь ее не одурачить. Должен быть выход из всего этого ужаса, и она намерена этот выход найти.

 

Глава 3

Джон, человек дружелюбный и уравновешенный, всегда держал себя в руках, но если его выводили из себя и открыто провоцировали, результаты могли оказаться плачевными. Обычно он с легкостью сохранял хорошее настроение, зная по опыту, что остроумным замечанием можно разрядить обстановку скандала. Правда, в редчайших случаях это не помогало и сохранение мира требовало гигантских усилий. Как правило, это случалось при общении с членами семейства Тремор.

— Весьма тронут вашей заботой о моих финансах, дорогой герцог, — бодро объявил он, — и благодарен за ваше предложение ссудить меня деньгами, но, поверьте, в этом нет необходимости. Я крепко стою на ногах.

Произнося все это, он с тайным злорадством наблюдал, как играют желваки на скулах Тремора, предложившего зятю взятку, если тот уберется восвояси. До чего же приятно вывести из себя высокомерного сноба!

— Такое отсутствие интереса к моему бумажнику изумляет меня, Хэммонд. А ведь вы так открыто проявляли его в те дни, когда готовились к свадьбе с моей сестрой.

— Ну кто осудил бы меня?

Джон обвел рукой роскошную гостиную, отделанную в бирюзово-золотисто-белых тонах.

— Вы так хорошо умеете показать свое богатство!

— Хэммонд! — раздался с порога исполненный безмятежности голос.

Мужчины разом обернулись. В комнату вошла герцогиня.

— Спасибо, что навестили нас.

Джон втайне обрадовался приходу ее светлости, но отметил, что Виолы с ней не было. При малейшей трудности Виола всегда бежала за помощью к брату, и тот никогда не отказывал сестре.

Джон приготовился к неизбежной схватке. Богатый и влиятельный Тремор был грозным противником, а теперешняя ситуация ничего хорошего не сулила. Виола знала, как ненавидит муж подобные вещи, но если воображала, будто он отступится, значит, сильно ошибалась.

— Герцогиня, — приветствовал Джон, с поклоном целуя ее руку. — Какое наслаждение снова видеть вас! Впрочем, для меня это всегда наслаждение.

— Скорблю о смерти вашего кузена. Пожалуйста, примите мои соболезнования.

Джон на миг оцепенел: слишком свежи были раны, чтобы оставаться невозмутимым при упоминании о Перси. Горло свело судорогой, и поэтому он не сразу ответил.

— Спасибо.

Джон видел герцогиню Тремор всего несколько раз, но она неизменно казалась ему тонкой, восприимчивой, глубоко чувствующей натурой и, должно быть, понимала его страдание. Дафна, как всегда, сумела свести беседу к самым обычным темам, и, к облегчению Джона, герцог покорился воле жены.

Они уселись на позолоченные стулья, обитые дамастом, и чинно обсудили погоду, события сезона и общего знакомого, Дилана Мура: его женитьбу прошлой осенью и грядущее исполнение его новой симфонии в «Ковент-Гарден». Но прошло полчаса, Виола не появилась, и терпение Джона лопнуло.

— Простите меня, ваша светлость, — обратился он к герцогине, — но нам с виконтессой нужно срочно уехать. Буду очень благодарен, если вы прикажете лакею снести ее сундуки вниз.

— Пойду узнаю, уложены ли вещи Виолы, — пробормотала герцогиня, и Джон насторожился.

Его подозрения оправдались. Главное сражение еще впереди!

Герцогиня поднялась, и джентльмены последовали ее примеру, вежливо поклонившись на прощание. При этом они разошлись по разным сторонам, словно заключили молчаливое соглашение держаться как можно дальше друг от друга. Никто не сел. Никто не произнес ни слова. Напряжение между ними было таким же густым, как духота августовского полудня перед грозой.

В последний раз Джон был в этой комнате девять лет назад. На окнах по-прежнему красовались шторы с золотистыми ламбрекенами. Стены выкрашены в белый цвет. Все та же изысканная лепнина, все те же позолоченные панели. Все те же бирюзовые с зеленым гобелены на стенах, все тот же бирюзово-золотистый с темно-красными завитками аксминстерский ковер на полу. Тремор придерживался традиций и старался ничего не менять.

У Джона появилось странное ощущение, что он вернулся в прошлое.

Он повернулся к высоким узким окнам, выходившим на Гросвенор-сквер, и невольно залюбовался овальным парком, экипажами, катившимися по улице среди старых вязов. Леди и джентльмены в этих экипажах, несомненно, возвращались домой после обязательных визитов. Значит, сейчас около шести вечера.

Его собственное ландо стояло под окнами дома, такое же роскошное, как и те, что проезжали мимо. Но так было не всегда. Девять лет назад и его экипаж, и обстоятельства разительно отличались от нынешних. Он прекрасно помнил, кем был тогда — человеком, унаследовавшим не только титул и поместья отца, но и его огромные долги. Человеком, на которого были возложены бесчисленные обязанности и обязательства. Человеком, не имевшим средств выполнить эти обязательства.

Раньше Джон ничем не отличался от большинства своих приятелей, таких же молодых джентльменов — беспечных, глупых и безответственных. Таких, кто тратил деньги направо и налево, не задумываясь, откуда эти деньги берутся. Джон даже не подозревал, что деньги, присылаемые отцом, тоже были взяты в долг.

Джон прислонился лбом к оконному стеклу. Тогда, девять лет назад, в самый разгар лондонского сезона, он испытал настоящее потрясение, узнав, что и у аристократов тоже есть обязанности, которыми отец так бессовестно пренебрегал. Необходимо было платить по счетам. Канализация требовала ремонта, потому что по жилищам арендаторов разгуливал тиф. Животных нужно было кормить, семена сеять, чтобы получить урожай. Слуги уже много месяцев не получали жалованья.

Джон отлично сознавал, что и арендаторы, и слуги цинично усмехаются при виде нового хозяина, считая, что тот ничем не отличается от предыдущего.

Джон никогда не забудет охватившего его отчаяния от того, что так много людей от него зависит, а сам он ничего не может для них сделать.

У него не было выхода.

Кроме одного.

Услышав звук приближающихся шагов, он обернулся. В дверях гостиной стояла Виола. Солнечный свет играл в ее забранных наверх волосах и на лице, рождая все новые воспоминания.

Девять лет прошло, а кажется, он только вчера был здесь в последний раз.

Непонятное чувство возврата в прошлое еще усилилось, ибо Виола выглядела такой же прелестной и походила на бронзовую статуэтку, как и девять лет назад. Неудивительно, что в тот далекий сезон поклонники толпились у ее дверей. Та девушка в дверях всегда загоралась, как свечка, при виде Джона. В отличие от теперешней Виолы. И в этом, по его мнению, были виноваты они оба.

Войдя в комнату, она обратилась к брату:

— Энтони, я бы хотела поговорить с Хэммондом с глазу на глаз.

— Разумеется.

Герцог, не глядя на Джона, вышел из гостиной. Виола прикрыла дверь и, не тратя времени на учтивую беседу, без обиняков заявила:

— Я никуда с вами не поеду.

Итак, битва началась.

— К счастью я на целых семь стоунов тяжелее вас, — любезно ответил он.

— Так вы намереваетесь на руках унести меня отсюда? — пренебрежительно бросила Виола.

Что ж, неудивительно: презрение и пренебрежение — это те чувства, которые она испытывала к мужу последние девять лет.

— Вы действительно способны на варварский поступок?

— Даже не сомневайтесь.

— Как это похоже на мужчин — применять грубую силу там, где другие способы оказались бесполезными.

— Иногда это бывает очень удобно, — согласился он.

— Энтони никогда не позволит вам увезти меня силой.

— Возможно, но если он сделает это, я обращусь с жалобой в палату лордов и потребую вернуть вас в мой дом. У Тремора не будет иного выхода, кроме как отдать вас. И он, несомненно, уже сообщил вам об этом.

Она не стала ничего отрицать, но гордо вскинула голову.

— Я сама могу обратиться в палату лордов и потребовать развода!

— У вас нет для этого оснований, и после жутчайшего скандала, который навсегда погубит вашу репутацию в обществе и бросит тень позора на семью вашего брата, в разводе вам будет отказано. Единственными вескими основаниями развода для женщин являются кровное родство и импотенция мужа, чего в нашем случае нет и быть не может. Между нами нет родства, даже самого дальнего, а что касается второго… этому не поверит ни один человек.

— Разумеется, нет, если вспомнить о вашей репутации, — язвительно процедила она. — До чего же несправедливо! Будь у меня любовники, вы могли бы развестись со мной на основании супружеской неверности, и все же ваши измены известны всем, а я не могу даже пожаловаться!

— Вы прекрасно знаете, в чем причина! Мужчина должен знать, что наследник рожден от него! У женщины есть преимущество: она всегда знает, ее это ребенок или нет!

— В таком случае мне стоило бы последовать вашему примеру и заводить романы! — Виола вздернула подбородок и гордо выпрямилась, как королева, которую ведут в Тауэр. — Позвольте спросить, вы развелись бы со мной, узнав, что у меня есть любовник?

Он даже не стал делать вид, что находит это забавным, и, зловеще прищурившись, шагнул к ней.

— Даже не пытайтесь, Виола.

Тонкая бровь вопросительно приподнялась.

— Встревожены, Хэммонд?

— Общее осуждение, которое обрушится на вас за то, что обзавелись любовником, не родив предварительно сына, станет невыносимым бременем.

— О, меня уже достаточно осуждали, так что, пожалуй, стоит попробовать.

— Фурия в аду ничто… — бросил уязвленный виконт.

— …в сравнении с брошенной женщиной, — закончила она изречение. — По крайней мере, вы признаете меня брошенной женщиной.

Она отступила, словно не в силах вытерпеть близость Джона.

— А как насчет брошенного мужчины? Как насчет этого, Виола?

Она остановилась. Он молча смотрел на нее. Виола выпрямилась, повернула голову, и Джон невольно отметил, сколько природного достоинства в ее тонком профиле, вздернутом подбородке и посадке головы. Он понимал, что она никогда не признает, что ушла первой, сдалась первой, сказала первые горькие слова, которые повели их по этой дороге.

Но, несмотря на обуревавшие его мысли, несмотря на бушевавший в нем праведный гнев, Джон сознавал, что теперь все это не играет роли. Какое значение имеет правота? Он нуждается в перемирии. Ему нужен сын.

Он подошел сзади и положил руки ей на плечи. Виола вздрогнула от неожиданности, но он крепче сжал пальцы, чтобы не дать ей снова уйти. И остро ощутил, что она словно окаменела под тонким темно-зеленым шелком платья.

— Развод не выход, Виола, — как можно мягче объяснил Джон, — особенно для нас. Мне бы в голову не пришло протащить нас через эту грязь. Да и вам, надеюсь, тоже.

— Вы, кажется, лучше меня знаете, что мне нужно!

— В данном случае я совершенно уверен. Ваша любовь к брату сильнее неприязни ко мне. Вы никогда не обрушили бы такой ужасный позор на герцога и его семью.

— Но я могла бы попросить палату лордов разрешить мне жить отдельно. В конце концов, мы вот уже девять лет как стали чужими людьми. Так что разрешение будет простой формальностью.

Идеи у нее почти иссякли. Он слышал нотки отчаяния в ее голосе.

— Я никогда не соглашусь на раздельное проживание, а без моего разрешения этому не бывать. Почти все пэры, члены палаты лордов, — женатые люди, которые не собираются давать своим женам законный прецедент, на основе которого те могут поступить с ними точно так же.

— Мужчины! — Виола вырвалась и порывисто обернулась. — Вы полностью подчинили нашу жизнь, издавая законы, где только мужчина имеет право издавать законы! Как это удобно для вашего пола!

— Совершенно верно! — кивнул он. — Мы, мужчины, любим, чтобы все было по-нашему.

— Но Энтони тоже член палаты лордов, и притом очень влиятельный. Он будет бороться за меня.

— Даже герцог Тремор недостаточно влиятелен, чтобы изменить закон о браке. Конечно, он готов отправиться даже в ад по вашей просьбе, но все же рано или поздно будет вынужден сдаться. Вы моя жена!

Она снова отступила.

— Я могла бы сбежать. Отправиться на континент.

— Скрыться?

Это удивило его и встревожило. А что, если у нее получится? Тремор даст ей сколько угодно денег, и тогда Джону придется гоняться за ней по всему свету. Если Виола сумеет достаточно долго придерживаться этой тактики, он будет искать ее до самой старости. И никогда не получит законного наследника, который мог бы заменить Бертрама.

Оставалось одно — ни в коем случае не выказывать своей тревоги. Слишком порывиста и решительна его жена: стоит ему проявить малейшие признаки беспокойства по поводу ее угроз, как она уже через час окажется на борту судна, отплывающего во Францию.

— Я везде вас найду, — заявил он с куда большей уверенностью, чем чувствовал на самом деле. — И кроме того, не в вашем характере прятаться. Никогда не думал, что вы можете быть такой трусихой, Виола!

Очевидно, он задел ее за живое. Виола нахмурилась:

— А я нахожу весьма заманчивой мысль о том, что отныне между нами ляжет Ла-Манш.

— Но вам будет очень одиноко. Для того чтобы скрыться от меня, придется отправиться в Богом забытый уголок, сменить имя и забыть о прошлой жизни. У вас не будет ни одной родной души. Никакого общества. Никаких друзей. Одиночество будет постепенно, день заднем убивать вас. Подумать только, вы больше никогда не увидите Дафну и Энтони. Разве такое можно вынести?

Очевидно, Виола живо представила себе столь ужасное положение, потому что плечи ее чуть опустились. А когда она заговорила, Джон сразу понял, что никуда она не поедет.

— Положение совершенно безвыходное, — прошептала Виола и вдруг показалась такой несчастной и одинокой, что, не будь Джон несправедливо назван злодеем, негодяем и развратником, погубившим ее жизнь, он, возможно, и пожалел бы ее.

— Вы совершенно напрасно все усложняете, — покачал он головой.

— В самом деле? — гневно фыркнула она. — Значит, ожидаете, что я так сразу и сдамся? Лягу на спину и буду, подобно другим женам, покорно выполнять свой долг по отношению к мужу и господину?

Джон громко рассмеялся.

— Вы?! Да я лучше пожелаю, чтобы меня насмерть поразила молния. — Судя по возмущенному лицу, она вовсе не разделяла его веселости, поэтому он постарался принять серьезный вид. — Поскольку вы никогда не бывали пассивной в постели, не вижу причин начинать. Кроме того, хотелось бы думать, что вы не только согласитесь с необходимостью получить наследника, но и вспомните, какое удовольствие вам доставлял сам процесс.

Виола вспыхнула. Похоже, восемь лет одиночества не стерли воспоминаний о брачной постели. Джон счел это добрым знаком.

— От вас зависит, будут ли наши отношения легкими или сложными.

— А если я предпочту второе? — воскликнула она, но тут же словно окаменела и взглянула на него.

В зеленовато-карих глазах мелькнул блеск знаменитой стали Треморов. Этот взгляд был слишком хорошо ему знаком.

— Что, если я откажусь выполнять супружеский долг? Что намереваетесь тогда делать, Хэммонд? Тащить меня в постель? Швырнуть на кровать и взять силой?

Боже, почему он женился на самой упрямой из всех женщин на свете?

— Я в жизни никого не брал силой, — покачал он головой, — и вам следовало бы это знать лучше, чем кому бы то ни было. Подумайте, сколько раз я мог бы выбить дверь, за которой вы прятались от меня?

— И почему же не выбили?

— Будь я проклят, если знаю. Возможно, потому, что стоило мне прикоснуться к вам, как вы заливались слезами.

— Думаю, сознание того, что муж лгал мне и обманывал, стало достаточно веской причиной для слез.

— Или, — продолжал он, словно не слыша, — все происходило так потому, что, когда я попытался поцеловать вас, на мою голову обрушился град обвинений. Или потому, что вы принимались колотить меня кулаками каждый раз, когда я вас обнимал. Простите, но в таких случаях я чувствовал себя последним мерзавцем, и прикосновения не доставляли мне ни малейшего удовольствия.

— Вы никогда меня не любили. Что, по-вашему, я должна была чувствовать, узнав обо всем?

Господи помилуй! Неужели она снова заведет разговор о чувствах? В этом случае он уже точно проиграет сражение! Как всегда.

Поэтому Джон скрестил руки на груди и промолчал.

— Что, по-вашему, я испытала, узнав, что до нашей свадьбы у вас была любовница? И что все то время, пока вы ухаживали за мной, целовали, ласкали, уверяли, что любите… — Она задохнулась от гнева. Сами собой сжались кулаки. — И все то время, до самого дня свадьбы вы спали с Элси Галлант. Даже после того, как мы поженились, вы…

— Не после свадьбы, Виола, только не после свадьбы!

Он уже объяснял все идиотское недоразумение из-за украшения и необходимости заплатить Элси отступные. Объяснял, и не раз. И больше этого делать не собирается. Джон скрипнул зубами.

— С тех пор я вытерпела еще пять содержанок, Хэммонд, и бог знает сколько еще неизвестных мне женщин.

Он не станет оправдываться, особенно после того, как она вышвырнула его из своей постели. Мужчина никогда не должен оправдывать поступки подобного рода.

— Значит, все это время вы следили за моими любовными победами?

— Очень трудно не делать этого, когда светские хроники и злые языки описывают эти победы в мельчайших деталях! Мне приходилось сидеть напротив леди Дарвин, пить с ней чай и изображать учтивость, зная, что по ночам вы нежитесь в ее постели. Когда вашей любовницей была леди Помрой, мне приходилось выносить ее злорадные, торжествующие усмешки и тонкие намеки на вашу мужскую выносливость и доблесть в любви…

— Виола…

— Я была вынуждена слушать, как театралы восхищаются несравненной красотой Джейн Морроу, — холодно продолжала она, — Они считали, что полное отсутствие таланта не имеет значения, поскольку она неотразима и к тому же прекрасно умеет принимать гостей. Я бывала на музыкальных вечерах, где ценители разливались в дифирамбах чудесной певице Марии Аллен, а заодно упоминали, как мило она пела в вашей постели, пока ее муж не прострелил вам плечо! И молодец, скажу я вам! Отомстил за поруганную честь! А Эмма Роулинс — женщина этого сезона, та, чьей красотой, талантами и умением ублажить мужчину восхищаются все окружающие!

— Я больше не живу с Эммой Роулинс и расстался с ней три месяца назад. Боюсь, сплетники отстали от жизни.

— И вам безразлично унижение, которое я перенесла по вашей милости?

— Я срывал цветы удовольствия там, где мог их найти, после того как вы меня отвергли, — отпарировал он, ненавидя ее за способность заставить его чувствовать себя последним негодяем и злодеем, за желание удовлетворить вполне естественные мужские потребности при том, что его жена отказывалась выполнять супружеский долг. — Ради Бога, Виола, я всего лишь мужчина! Чего ты от меня ожидала?! Чтобы я пришел к тебе и молил на коленях? Вел монашескую жизнь все восемь лет? Носил власяницу и ежедневно бичевал себя, потому что сделал то, что должен был делать?

— Что должен был сделать? — грустно усмехнулась она. — То есть женился на моих деньгах?

— Да! — крикнул доведенный до крайности Джон. — Да, я женился на женщине с приданым и доходом, которые помогли мне спасти поместья от окончательного разорения. Я, как думал в то время, женился по расчету на девушке, которую желал. Которая мне нравилась. Когда же эта девушка изгнала меня из своей постели, стараясь манипулировать мной посредством слез и попыток пробудить во мне угрызения совести, я нашел других женщин. Любой мужчина в моем положении поступил бы точно так же.

— Видимо, с моей стороны было очень глупо думать, что вы лучше остальных мужчин. Правда, это было давно.

— Знаю.

Он смотрел на женщину с лицом, исполненным ненависти. А видел прелестную хрупкую девушку, в чьих волосах играло солнце, а в глазах сияло обожание. И все это предназначалось ему! Как высок был пьедестал, воздвигнутый ею для него!

И теперь она его ненавидит, потому что он упал с пьедестала, перестал быть героем и превратился в обычного человека со всеми недостатками.

Его вспышка гнева быстро погасла.

— Что я, по-твоему, должен сказать, Виола?

— Слышать ничего не желаю и прошу вас об одном — уйдите. У Бертрама два сына. Пусть он наследует титул и поместья.

— Ни за что! Я не позволю.

— В таком случае мы вернулись к тому, с чего начали.

Она права. Как он устал от всего этого! Устал от бесконечных споров, несправедливых обвинений, каменного молчания и раздельных спален, которые возвращали их к прежней проблеме. Но больше этому не бывать.

Он набрал в грудь воздуха, еще больше укрепившись в своей решимости.

— Девять лет назад началась наша совместная жизнь. И теперь обстоятельства вынуждают нас возобновить ее. Единственное, что стоит обсудить, — какой выбрать дом? Эндерби в шести милях от Лондона, что менее удобно, но мой городской дом скорее подходит для холостяка, и обстановку там вполне можно назвать спартанской, поэтому…

— Я больше знать вас не хочу, — покачала головой Виола, в ужасе глядя на мужа. — И фактически никогда не знала. Я не могу быть вам настоящей женой после всего, что между нами произошло.

— Ничего такого между нами не произошло. По-моему, это очевидно.

— И вы ожидаете, что я соглашусь?

Он спокойно встретил ее возмущенный, рассерженный взгляд.

— Не только ожидаю, но и требую. Завтра воскресенье. Прикажите приготовить вещи к понедельнику. Я приеду за вами к двум часам.

С этими словами он повернулся и направился к выходу, но не успел сделать и нескольких шагов, как услышал:

— Неужели вы не понимаете, что ничего не выйдет? Неужели не помните, как все было? Наша супружеская жизнь оказалась адом для нас обоих.

— Разве?

Джон резко обернулся. Первые шесть месяцев их жизнь вовсе не была похожа на ад. Не то что последние несколько лет, когда они, желая соблюсти внешние приличия, проводили вместе сезон, но при этом никогда не разговаривали и почти никогда не виделись.

Нет, сейчас ему на ум пришли первые недели брака, когда они скандалили и ссорились, как все новобрачные с сильными характерами и собственными мнениями. Но их жизнь вовсе не была кошмарной, пока Виола не отлучила его от постели.

Джон скользнул взглядом по фигуре жены и под угрозой расстрела не смог припомнить ничего дурного. Только сладостные, трогательные моменты.

Ее миниатюрная, прекрасно сложенная фигура с мягкими, женственными изгибами… Пусть сейчас все это скрыто под слоями шелка и муслина, но он по-прежнему помнил, какова она без одежды. Пусть прошло более восьми лет с тех пор, как он видел ее нагой, но есть моменты, которые мужчине не забыть никогда.

Он вспоминал идеальную форму ее груди и выпуклости бедер, глубокую ямку пупка… и еще две повыше ягодиц. Звенящий смех, свет улыбки, тихие крики наслаждения. Родинка в виде скрипки на бедре. И эти воспоминания вызывали в нем прилив жара.

— В то время это не было адом, — пробормотал Джон, — и я еще способен припомнить некоторые божественные мгновения. — Но он взял себя в руки и твердо сказал: — В понедельник, Виола. В два часа. У тебя хватит времени решить, где мы будем жить до конца сезона, в Эндерби или на Блумсбери-сквер.

— Нигде! — успела она крикнуть, прежде чем дверь за ним захлопнулась.

 

Глава 4

Он просто спятил!

Взбешенная Виола уставилась на закрытую дверь, не в силах поверить услышанному. Божественные мгновения? После всех его романов, после причиненной ей боли? Только Джон способен сказать нечто подобное. Да еще и с понимающим взглядом и с подобием улыбки на лице!

Божественные мгновения, это уж точно!

Она подумала о его любовницах и, всадив кулак в ладонь левой руки, стиснула зубы. Божественные? Для него — вероятно! Еще бы! После того как он столько лет вел разгульный образ жизни!

Даже ухаживая за ней, он развлекался с любовницей! Пока она наслаждалась их встречами на балах и приемах и изнемогала от любви, он спал с Элси.

О, как же больно было узнать о той женщине!

Виола смотрела на белую дверь, закрывшуюся за мужем, но перед глазами стояли светло-голубые стены дамской комнаты дома леди Чатни в Нортумберленде. Она снова ощущала сладостное благоухание вина с пряностями и сахаром, пропитавшее загородный дом Чатни в то Рождество. Музыканты играли вальс, но даже музыка не заглушала визгливые голоса дочерей леди Чатни и их приятельниц.

— … жаль что Хэммонд сейчас в Лондоне. Сегодня нам не хватает партнеров, а он изумительно танцует.

— Да, вы правы. Вот и сейчас вальсирует по постели Элси Галлант. Прямо в этот момент, в чем я не сомневаюсь. В конце концов, она известная танцовщица.

— Нет-нет, он оставил эту Галлант после женитьбы на леди Виоле.

— Неправда! Он по-прежнему встречается с ней, когда ездит в Лондон. Я слышала, что всего несколько месяцев назад он подарил ей сапфировое колье.

— За которое заплатил деньгами жены, полученными от ее брата. Все знают, что сам он полностью разорен…

Она, разумеется, не поверила и попыталась отмахнуться от этих слов, как от злобных сплетен, но семя сомнения уже укрепилось в сердце. Возможно, если бы она не пожелала просмотреть расходную книгу управителя, никогда бы не обнаружила записи о покупке сапфирового колье. Но запись она нашла. По сей день перед ее глазами всплывают строчки, написанные мелким почерком управителя. По сей день она слышит звон осколков своего глупого, доверчивого сердца. Тогда, восемь с половиной лет назад, наивная, обожающая мужа девочка стала взрослой и поняла, насколько двуличны могут быть люди.

«Ты любишь меня?»

«Конечно. Обожаю…»

По возвращении Джон попытался все объяснить. Да, Элси была у него на содержании, но он разорвал отношения еще до свадьбы. Да, в сентябре он подарил Элси колье, но только для того, чтобы выплатить полагавшуюся ей неустойку и выполнить условия контракта, который заключил с дамой еще до знакомства с будущей женой. Он отрицал, что спал с Элси после свадьбы, клялся, что был Виоле верным мужем. Даже будь это правдой, легче ей от этого не стало: Джон не отрицал, что был с Элси до того дня, когда произнес брачные обеты.

Сердце и сейчас сжималось при мысли о его лицемерии. Он твердил, что любит ее, обожает, желает… и одновременно содержал эту женщину. Интересно, что, будучи разоренным, он ухитрялся платить Элси. Все-таки есть вещи, которые для мужчины важнее всего.

Слезы и обиды были встречены непониманием. Мало того, ей пришлось испытать на себе силу его жалящего остроумия. Запертая дверь спальни не побудила его осознать свои ошибки. Не было ни признаний вины, ни слов любви, ни извинений. Он лишь подождал месяц в полной уверенности, что за это время она опомнится, но, не дождавшись, ушел и даже не оглянулся.

Виола снова сжала кулаки. Она, разумеется, знала, что многие мужчины содержат любовниц, но до Элси Галлант понятия не имела, что мужчина может одновременно ухаживать за одной женщиной и спать с другой. Понятия не имела, что содержанки заключают контракты с покровителями и что долги по этим контрактам должны быть оплачены, даже если мужчина порвал с любовницей, потому что женился. До Элси она никогда не ведала болезненной ревности или мучительной боли оскорбленного сердца.

Зато теперь благодаря Джону она все это узнала. Но она больше не чувствовала боли. Прошло много времени, прежде чем в ее воображении перестали появляться образы Джона, ласкающего Элси Галлант. Правда, вместо Элси она теперь видела каждую последующую женщину Джона.

Годы ушли на то, чтобы окутать сердце ледяной скорлупой гордости, пока ей не стало абсолютно все равно, что и с кем делает муж.

И вот теперь он захотел вернуться. Почему? Не ради нее, разумеется. Нет, он желал примирения, потому что нуждался в том, что могла ему дать лишь она одна. Ему нужен законный сын и наследник, а от нее требуют только забыть и простить.

Ногти так глубоко впились в ладони, что, наверное, теперь останутся кровавые следы.

Виола заставила себя разжать кулаки, уселась на диванчик и усилием воли постаралась избавиться от жаркой, удушливой ярости, угрожавшей уничтожить ту хрупкую безмятежность, которой она с таким трудом добилась.

Она долго сидела в одиночестве, глубоко дыша, пока не вернула себе привычный защитный барьер холодной гордости, за которым так долго пряталась. Джон может спать с любой женщиной, которую захочет, но только не с ней. Никогда.

В понедельник, ровно в два часа Джон вернулся на Гросвенор-сквер. К тому времени ярость Виолы остыла, а сердце снова было надежно заключено в толстый ледяной футляр.

Она сидела в гостиной, за бюро Дафны, составляя программу ежегодного благотворительного маскарада в пользу лондонских больниц — один из множества проектов, который спонсировала, и один из самых любимых. Она со своим секретарем мисс Тейт как раз просматривали меню ужина, который состоится после танцев, когда в комнату вошел Куимби, дворецкий Энтони.

— Лорд Хэммонд, миледи.

Виола подняла голову как раз в тот момент, когда Джон переступил порог, и вспомнила, как много лет назад этот неотразимый красавец тоже входил в гостиную Треморов. Как безумно счастлива она была тогда!

Глядя на него сейчас, она признавала, что он стал еще красивее. Еще более неотразимым. Только на этот раз не чувствовала ничего. Прекрасная это штука — полное оцепенение.

Джон поклонился. Виола встала и едва заметно склонила голову, после чего снова села и вновь обратилась к мисс Тейт, стоявшей рядом. Конечно, с ее стороны очень грубо не обращать внимания на мужа, но ей абсолютно все равно. Она сосредоточилась на меню:

— Именно эти блюда предложил шеф-повар герцога?

— Да, миледи.

Виола с притворной задумчивостью постучала пером по бюро розового дерева, словно обдумывая список блюд.

— Признаюсь, не уверена, стоит ли подавать угрей. Леди Сноуден — одна из наших самых щедрых спонсоров, но просто не выносит угрей.

— Неудивительно, — пробормотал Джон, садясь на ближайший стул. — Улитки куда лучше подходят этой даме.

Тейт издала странный сдавленный звук, но тут же виновато взглянула на Виолу. Леди Сноуден ходила, говорила и двигалась так медленно, что любого могла довести до бешенства, но это еще не причина смеяться над шутками Джона. Виола больше не находила остроумие мужа забавным и не считала, что окружающим должны нравиться его шутки. Сама она сохраняла надменный вид, решив вообще не обращать внимания на его присутствие в комнате.

— Хм… пожалуй, мы вычеркнем угрей из меню и заменим их…

— Улитками? — снова вмешался Джон.

Виола повернулась к Тейт.

— Омарами под соусом «торнадо», — распорядилась она, отдала меню и взяла в руки очередной листок бумаги. — Теперь насчет гостей, Тейт. Я собираюсь послать вас со списком к леди Дин. Пусть она посмотрит.

— Виола, как вы жестоки! — объявил Джон. — Посылать бедняжку Тейт совсем одну, на съедение к этой отвратительной леди Дин!

— Это каким-то образом вас касается? — холодно спросила Виола.

— Да. Я просто обязан возразить против такого бесчеловечного обращения с персоналом! С вашей стороны это просто возмутительно!

— Если вы намекаете, что я делаю это из трусости, не стоит, — бросила Виола, но тут же напомнила себе, что не обязана объяснять свои поступки. И это не его дело. — Я не доставлю ей удовольствия, приехав лично. Она жена барона и поэтому куда ниже меня по положению. Она недостойна такого внимания, тем более что я ее не выношу.

— Но она обязательно сделает вам какую-то гадость. Сами знаете, какова она.

Виола оставила без внимания слова Джона и снова обратилась к секретарше:

— Итак, Тейт, когда вы представите список, леди Дин непременно потребует исключить сэра Эдварда и леди Фицхью. Если она попытается поднять шум, вам следует в очень тактичных выражениях упомянуть о том, что герцог и герцогиня Тремор настаивали на том, чтобы пригласить Фицхью. Это сразу прекратит глупые сетования на низкое положение и отсутствие связей у сэра Эдварда, а также всяческие замечания относительно того, кого следует и кого не следует приглашать в подобные собрания. Кроме того, дочери Фицхью — чудесные девушки. Используйте ту же тактику, если она начнет возражать против приглашения девиц Лоуренс.

— Да, миледи, — вздохнула Тейт, очевидно, расстроенная перспективой встречи со злобной, завистливой леди Дин.

— Не бойтесь, Тейт, — вмешался Джон, и Виола подняла глаза как раз в тот момент, когда он подмигнул секретарше. Вечно его тянет флиртовать! — Только помните, леди Дин носит шерстяное белье. И все будет в порядке. Именно поэтому она вечно в дурном настроении. Панталоны кусаются.

Тейт снова хихикнула, но, надо отдать ей должное, немедленно зажала рот рукой.

Виола укоризненно покачала головой и в последний раз перечитала список:

— Лорд и леди Кеттеринг, разумеется. Они всегда щедро жертвуют на больницы. Графиня Ратмор, тоже неплохо. Хм… сэр Джордж Плоурайт. Полагаю, он тоже…

— Что?!

Джон негодующе выпрямился.

— Надеюсь, вы не собираетесь приглашать этого напыщенного осла? — нахмурился он.

Очевидно, Джон терпеть не мог сэра Плоурайта, и одного этого было достаточно, чтобы сохранить его фамилию в списке.

— Почему бы нет? Он богат и, в состоянии помочь лондонским больницам.

Джон презрительно фыркнул и поднялся.

— Сомневаюсь. Он так же скуп, как и высокомерен. Не жалеет денег только на одежду, вид которой доказывает, что все деньги в мире не могут скрыть его отвратительного вкуса.

Подойдя к письменному столу Виолы, он продолжил:

— Вчера вечером я видел его в «Бруксе». Горчично-желтые брюки и тошнотворно-зеленый жилет. Вид такой, словно он съел на ужин несвежую рыбу.

Нет, он не отвлечет ее анекдотами о знаменитом своим уродством гардеробе сэра Джорджа! Недовольно поджав губы, Виола вновь тряхнула головой.

— Простите, не понимаю, какое вам дело до списка гостей, приглашенных на мой благотворительный бал?

— Видите ли, вы моя жена, и поскольку мы помирились, я принимаю близко к сердцу все ваши проблемы.

— Мы вовсе не помирились!

— Пригласить сэра Джорджа означает накликать беду, — как ни в чем не бывало заявил он, не обращая внимания на слова Виолы, чем еще сильнее взбесил ее. — Помните тот случай в прошлом году, когда они с Диланом схватились врукопашную? Все это может повториться. Боюсь, даже я не смогу вытерпеть и проведу с ним несколько раундов на ринге. И тогда вам придется нелегко, Виола. Я знаю, как сильно вы расстроитесь, если сэр Джордж побьет меня.

— О, этого я не боюсь, — поспешно заверила она. — Вас в списке гостей нет.

— Ошибаетесь, есть. Тейт, немедленно впишите мое имя и вычеркните Плоурайта.

— Я вас не приглашаю! И не ваше дело, будет на балу сэр Джордж или нет! Я решила включить его в список, потому что он четвертый сын маркиза и богат. А больницы нуждаются в денежной помощи.

— Все эти обстоятельства еще не делают его порядочным человеком.

Виола в отчаянии подняла глаза к небу. Неужели этому человеку суждено свести ее с ума?

— Если примирение в вашем понятии означает возможность отдавать мне приказы и вмешиваться в мои дела, ничего не выйдет.

Он будто не слышал этих слов.

— Мы с Диланом написали новый лимерик о сэре Джордже. А ведь когда-то вам нравились мои лимерики. Хотите послушать?

— Нет.

Он, разумеется, не обратил внимания на отказ и принялся декламировать стишки о некоем воине, который чуть что принимался палить без разбора, никогда не попадая в цель.

Она не рассмеется. Ни за что не рассмеется, несмотря на сдавленные смешки Тейт.

Виола плотнее сжала губы и отвела глаза от его веселого взгляда, пытаясь взять себя в руки. А когда справилась с собой, надменно уставилась на мужа.

— Немедленно прекратите, Хэммонд.

Когда он успел изобразить невинность? Широко раскрытые карие глаза, вскинутые брови, лицо приблизилось к ее лицу…

— Прекратить? Что именно?

— Ваше неуместное веселье. Я работаю.

Она с негодованием потрясла стопкой бумаг и вновь обратилась к списку гостей.

— Черт бы все побрал, Виода, жизнь и предназначена для веселья! — рассмеялся Джон. — Помните эту восхитительную фразу из романа Джейн Остен? Вы любите Остен и должны помнить цитату. Что-то насчет того, как мы живем ради удовольствия потешать наших соседей, чтобы потом, в свою очередь, потешаться над ними.

Будь он проклят! Будь проклят за то, что помнит, как сильно она любит романы Остен! Будь проклята его улыбка, и его остроумие, и легкость, с которой он повсюду находит повод для веселья! Это всегда было одной из ее величайших слабостей, там, где речь шла о нем. Как он смешил ее, издеваясь над снобами вроде леди Дин и напыщенными ослами вроде Плоурайта, как делал ее счастливой в мире, насыщенном злобными сплетнями, удушливыми правилами и узколобыми людишками. Он стал для нее глотком свежего воздуха в удушливой атмосфере чинных салонов и строгих манер. В его присутствии она чувствовала себя полной жизни, сил и энергии.

Только такой человек мог так больно ее ранить. Но больше ему это не удастся. Хотя… все же он прав насчет сэра Джорджа.

— Вычеркните сэра Джорджа из списка, Тейт, — обратилась она к секретарю и, заметив улыбку Джона, добавила: — Ради Дилана. Не хотелось бы, чтобы на моем балу затевали драки, да еще и избивали беднягу Дилана! Тейт, вы можете идти.

— Да, миледи.

Тейт взяла у Виолы список и, будучи женщиной здравомыслящей, не спросила, стоит ли вписать имя лорда Хэммонда. Она лишь сделала реверанс перед хозяйкой и Хэммондом и удалилась, закрыв за собой дверь.

— Ваши сундуки уложены? — спросил Джон, как только Тейт ушла. — Я специально велел доставить сюда повозку. Мы можем ехать в моем экипаже. Какой дом вы выбрали?

Виола вздохнула. Назревал очередной скандал, которого она не хотела.

— Хэммонд, мои сундуки не уложены, и прежде чем вы скажете хотя бы слово, позвольте высказаться мне.

Она встала и оказалась лицом к лицу с противником.

— Мы оба знаем, что пожелай вы, и я буду обязана, поехать с вами. Мы оба знаем, что пожелай я только, и могла бы сбежать в Европу или Америку, где вы никогда бы меня не нашли. Оба варианта явно нежелательны. Развод невозможен.

— В этом мы с вами согласны. Положение явно улучшается, — по-прежнему беззаботно и весело заявил он, но в голосе явно звучали решительные нотки.

Оставался единственный выход.

— Прежде чем я соглашусь вернуться в ваш дом, хотелось бы иметь немного времени, чтобы привыкнуть к этой идее, — с достоинством объявила она.

— К какой именно? Снова лечь со мной в постель?

Куда подевалась былая беспечность? Он выглядел не только исполненным решимости, но и рассерженным. Во имя Господа, что его так разозлило? В конце концов, это ее обидели! Ее предали!

— К мысли о том, что нам придется жить вместе? Тянете время, Виола? Надеетесь, что, если будете противоречить мне, я просто уйду?

«Да, черт бы тебя побрал!»

Она смотрела на него, холодная, равнодушная, отчужденная, стараясь ничего не чувствовать.

— Раньше вы всегда так и поступали, — пожала она плечами.

Он шумно втянул в себя воздух — Виола попала в цель. Но она не испытала ни малейшего удовлетворения, желая только одного — чтобы он убрался. Убрался и никогда больше сюда не приходил.

— В этом она вся, — сказал он тихо, скорее себе, чем ей. — Презрительная, непрощающая богиня, которая смотрит с недосягаемой высоты на жалких грешных смертных внизу.

Хотя именно такой богиней она хотела выглядеть в глазах мужа, подобное описание все же больно ее ранило. Рука Виолы сжала перо.

— А передо мной мастер уничтожающих реплик, — парировала она.

— Простите, если ваше презрение неизменно пробуждает во мне самые худшие инстинкты.

— Ах да, и я забыла, что наш брак рухнул по моей вине.

— Не только по вашей. Я тоже во многом виноват.

Сейчас он был серьезен: ни сарказма, ни разящего наповал остроумия. Мало того, этот негодяй казался вполне искренним!

— Жаль, что вы этого не видите. В отличие от меня.

— Неужели видите?

— Клянусь!

Он подался к ней, опершись ладонями о полированное розовое бюро. Виола опустила голову, рассматривая красивые мужские руки. Вспоминая, что испытывала, когда эти руки ласкали ее. Что испытывала, когда представляла, как эти руки ласкают другую женщину.

Даже сейчас, после всего, что он наделал, было очень больно думать об этом. Наверное, именно потому она ненавидела его. Но почему, почему же так сжалось сердце? Почему ледяная скорлупа стала трескаться?

— Я не изменяла мужу, — задохнулась она. — Не лгала. Моя вина в том, что я провела восемь лет в одиночестве.

— Если у мужчины есть любовница, это еще не значит, что он не одинок, Виола.

Кажется, он старается пробудить в ней жалость к нему?

Она продолжала смотреть на его руки, и скоро гордость, как всегда, пришла ей на помощь. Усевшись, Виола вновь взялась разбирать кипу бумаг.

— В таком случае поспешите найти себе новую содержанку. Я прочту в светской хронике, каким одиноким вы чувствуете себя в ее обществе.

— Опять все сначала, — со вздохом пробормотал он и, обойдя бюро, встал за спинкой ее стула. — Так всегда бывает, когда мы проводим в одной комнате более десяти минут. Начинаем выискивать недостатки, обвинять друг друга… Пять минут назад я почти рассмешил вас, а теперь мы едва не вцепились друг в друга. Как это нам удается?

Виола закусила губу.

Он шагнул ближе, задев бедром ее плечо.

— Не хочу, чтобы мы провели остаток жизни в поисках бесчисленных способов затеять ссору и развернуть масштабное сражение. У меня на это просто не хватит сил.

— Я тоже этого не хочу, — спокойно кивнула она. — Но и жить с вами не желаю.

— Поверьте, за восемь лет вы достаточно ясно дали это понять. Нет необходимости повторять еще раз.

Похоже, она взяла неверный тон. Он принимает в штыки каждое ее слово.

— Так вы намерены согласиться на мое предложение? — уточнила она таким тоном, словно ответ ей был безразличен.

— Вы только оттягиваете неизбежное.

— Возможно! — бросила она, повернув голову и поднимая глаза. — А возможно, нет!

— Я не отступлюсь, Виола. Не на этот раз.

Он снова лжет. Как всегда. Пройдет не так много времени, прежде чем он снова ее покинет. Устремится за хорошеньким личиком и пышной фигурой, охваченный желанием, а ей придется сидеть напротив его избранницы на каком-нибудь званом обеде. Снова.

Очевидно, лицо у нее было уж очень выразительным, потому что он нервно провел рукой по волосам.

— Сколько времени вы просите? Всю жизнь…

Она подумала, сколько времени требуется ему, чтобы сдаться, уйти и оставить ее с миром.

— Три месяца.

— Ни в коем случае.

Он снова обошел бюро и взглянул ей в глаза:

— Даю вам три недели.

— Вы шутите?!

— Три недели, Виола. И все эти три недели мы почти не будем разлучаться.

Сердце Виолы упало.

— Это невозможно. У нас обоих есть определенные обязательства, дела…

— Придется от чего-то отказаться, а что-то перенести на более поздний срок. Нам нужно как можно больше бывать вместе.

— Но зачем? У нас нет общих друзей, если, разумеется, не считать Дилана и Грейс, и то лишь потому, что они отказываются принять чью-то сторону. У нас нет взаимных интересов. Нам не о чем говорить. У нас вообще нет ничего общего.

— А раньше нам было о чем поговорить. И было чем заняться вместе. Помнишь?

Последнее слово прозвучало с поразительной нежностью. Но она велела себе не обращать на это внимания.

— Мы даже не ездим на одни и те же вечеринки. И вращаемся в абсолютно разных кругах.

— Это скоро изменится. Не пройдет и месяца, как лорд и леди Хэммонд начнут получать приглашения на двоих. Я об этом позабочусь.

— О небо! — ахнула она. — Я была права. Вы родились на свет для того, чтобы мучить меня.

— Если мы собираемся заключить перемирие, значит, прежде всего должны быть вместе, независимо от того, живем мы под одной крышей или нет.

— Не нужно мне никакого перемирия. И я не хочу, чтобы мы жили вместе.

— Но вам нужно время, — уточнил он. — Вы потребовали три недели и согласились на условия. В противном случае я обращусь в палату лордов прямо сейчас, и уже через два дня мы будем делить одну спальню и одну постель.

Он сделает это. Когда глаза Джона превращались в застывший янтарь, никто и ничто не могло поколебать его. Она знает это по горькому опыту.

— Прекрасно, — сдалась она скрепя сердце. Подумать только, он загнал ее в угол, и теперь ей некуда деваться! — Три недели. Но предупреждаю, Хэммонд, я сделаю все, чтобы вы поняли, насколько бесплодны эти попытки примирения. Будет лучше, если вы откажетесь от этой идеи.

— Значит, я предупрежден. Будьте готовы в среду, в два часа я приеду за вами.

— Куда мы поедем?

— Я везу вас в свой дом на Блумсбери-сквер.

Она с подозрением и тревогой уставилась на него.

— Зачем?

— Ни к чему так расстраиваться. Я не похищаю вас, Виола. Просто хочу, чтобы вы своими глазами увидели дом. Если выберете его в качестве нашей лондонской резиденции, наверное, прежде всего захотите что-то там изменить.

— Сомневаюсь.

— Можете потратить любые суммы.

— Спасибо за такое великодушие, Хэммонд. С вашей стороны весьма щедро предоставить в мое распоряжение деньги Энтони, но…

— И мои тоже, — перебил он. — Поместья и вложения в различные предприятия приносят огромный доход благодаря нам обоим.

Как она ненавидела, когда он рассуждал так благоразумно! Она сразу чувствовала, что у нее долг перед этим человеком, и поэтому не хотела видеть его таким… рассудительным.

— Я ценю ваше предложение и благодарю зато, что позволили мне заново обставить ваш дом, — деланно улыбнулась она, — но, по-моему, все это совершенно бесполезно.

— Ваше нежелание поддержать меня просто убивает. Не понимаю, почему вы не на седьмом небе от таких перспектив!

— На седьмом небе?

Она воззрилась на него и хотела возмутиться, но заметила веселый блеск в его глазах.

— Да. Вы обожаете обставлять дома. Всегда обожали. А теперь получили вескую причину разорить все магазины.

Любая жена бросилась бы ему на шею и осыпала благодарными поцелуями.

— Мечтайте сколько угодно.

— И буду. Я живу ради этого дня. Конечно, когда этот день настанет, боюсь, я умру на месте от потрясения. А потом вы пожалеете, что не осыпали меня поцелуями.

«Не дразни меня. Только не дразни. Просто уходи». Она набрала в грудь побольше воздуха и сказала:

— Я так и не смогла решить, что именно в вашем остроумии раздражает больше всего. Те остроты, которые могут ранить человека, или веселые, дружелюбные шутки, которые окружающие находят столь очаровательными?

— А ведь было время, когда вам все во мне нравилось. Ирония заключается в том, что ни то ни другое не выражает всей глубины моего характера.

С этим загадочным замечанием он поклонился и направился к двери.

— Я не шучу, Хэммонд! — крикнула она вслед. — Никакого примирения не будет!

— Да, со стороны кажется, что шансов мало, — согласился он, — Я должен поставить на себя в «Бруксе». Полагаю, выигрыш будет огромным.

Виола досадливо поморщилась:

— В «Бруксе» делают ставки на наше примирение?

Он остановился и удивленно посмотрел на нее.

— Разумеется. И в «Уайтсе», и в «Будлзе» тоже, насколько я понимаю. Вернется ли леди Хэммонд на брачное ложе еще до окончания сезона? И что станет делать Хэммонд, если этого не произойдет?

Сгоравшая от стыда Виола тихо застонала.

— Боже, спаси нас, бедных женщин, от джентльменов и их клубов.

— Бросьте, Виола, — усмехнулся он. — По-моему, это комплимент вашему упрямству и силе воли, тем более что на меня ставят весьма немногие.

— А вас забавляет что все мужчины считают меня такой фурией, перед которой никому не устоять, — сухо бросила она.

Этот негодяй еще и смеется!

Прислонившись плечом к косяку, он скрестил руки на груди.

— Я не обсуждаю то, о чем говорят в клубах. О чем беседуют между собой мужчины, лучше не знать. Ни одной женщине не полагается об этом знать, иначе они так возмутятся, что навеки лишат нас счастья пребывать в их обществе.

— Ничего не скажешь, велика потеря.

— Разумеется, велика, ибо в этом случае все человечество просто вымрет! — ухмыльнулся Джон, прежде чем исчезнуть за дверью. Но из коридора до нее донесся его голос: — Среда, Виола. Два часа.

Он всегда ухитряется оставить за собой последнее слово! Ненавистный человек! Не хватало еще, чтобы она проводила с ним время. Все же это лучше, чем жить с ним, а сегодня она добилась трехнедельной отсрочки. Остается надеяться, что стратегия выжидания оправдает себя, ибо иного выхода у нее просто нет.

 

Глава 5

Два дня спустя Джон получил все основания сомневаться в том, что его идея показать дом Виоле была блестящей.

Он начал снимать на сезон лондонский дом два года назад, когда они с Виолой перестали делать вид, будто от их брака хоть что-то осталось. Именно он и сделал последний шаг, решив, что нет смысла соблюдать приличия во время сезона, если все в обществе знали, что остальное время года каждый из супругов живет собственной жизнью. Более того, он был не в состоянии вынести еще одну мучительную весну в одном доме с супругой, ночуя при этом в разных спальнях.

И вот теперь экипаж уносил их по направлению к дому, и тишину нарушал лишь шорох летнего дождичка, танцевавшего на крыше. Виола сидела с замкнутым, надменным видом, ставшим привычным для нее за последние годы: холодная богиня, которую он презирал. Недаром сразу становился злым, саркастичным и язвительным. Потому что невольно вспоминал страстную, смеющуюся, пылкую девушку, на которой когда-то женился. Та девушка подарила ему одно из величайших наслаждений в жизни, но сейчас стала не более чем смутным воспоминанием. Он ненавидел теперь это чопорное, рассудительное создание, особенно еще и потому, что сознавал долю своей вины в таком преображении.

Пока экипаж медленно крался по Нью-Оксфорд-стрит, Джон украдкой изучал жену. Она смотрела в окно, отказываясь даже взглянуть на него. А он думал о том, как изменило ее время. Но на этот раз не ощущал гнева. Только странную пустоту. Он потерял нечто очень ценное восемь лет назад, когда исчезла та девушка. Нечто прекрасное и хрупкое. То, чего он больше не вернет.

Вряд ли он сумеет преодолеть ее нежелание увидеть его точку зрения на то, что случилось между ними. Когда-то он сумел завоевать ее своим обаянием и остроумием, но теперь все стало иным. Оба наделали столько ошибок, так больно ранили друг друга, и вот теперь он не знал, сможет ли очаровать и поразить ее остроумием настолько, чтобы вернуть.

Конечно, вчера он разыграл вполне правдоподобный спектакль, но его уверенность была фальшивой. Глядя на ее изящный бесстрастный профиль, он задавался вопросом, сумеет ли снова пробудить в ней прежнее желание. Два дня назад ему почти удалось ее рассмешить. Тогда она чем-то отдаленно напомнила ту девушку, на которой он женился. Но сегодня это впечатление исчезло.

Она заставила Джона полчаса прождать в гостиной Тремора, прежде чем спуститься вниз, и с тех пор не произнесла ни единого слова. Перемирие, покорная жена, сын — все это очень сильно отдалилось.

Экипаж свернул на Блумсбери-сквер и остановился перед домом. Лакей открыл дверцу и опустил ступеньки. Джон спрыгнул вниз и протянул руку Виоле. Та поколебалась, глядя на затянутую в перчатку руку, но все же позволила помочь ей спуститься. Они вошли в дом, довольно скромный по сравнению с Эндерби. И штат слуг был небольшим, поскольку Джон не принимал здесь гостей. Да и обстановка скромная: немного мебели, ковров и картин, зато много книг.

Заметив, как она оглядывается по сторонам, он не выдержал и сказал:

— Видите? Ничего особенного. Поэтому я подумал, что вы захотите приобрести сюда несколько новых вещиц.

Виола, не отвечая, вытащила шляпную булавку, сняла шляпу, стряхнула с нее капли воды и воткнула булавку в тулью. Джон вспомнил, что она терпеть не могла носить шляпы, и это ему нравилось. Когда у женщины волосы подобны солнечному свету, грех их прятать!

Она внимательно осмотрела пол из плит известняка в прихожей, полированные перила лестницы орехового дерева и стены цвета сливочного масла, после чего молча направилась в глубь дома, не выпуская из рук шляпы.

Он провел ее по первому этажу, кухне и помещениям для слуг. Виола по-прежнему не удостаивала его разговором.

— На следующий сезон мы могли бы найти дом побольше, — сообщил Джон, проводив ее в гостиную. — Этот слишком мал, чтобы принимать гостей.

Она даже не потрудилась кивнуть, и невеселые мысли, одолевавшие его в карете, стали еще более мрачными. Упоминание о будущем сезоне не нашло у нее отклика, а ведь он хотел вызвать в ней раздражение, гнев, спровоцировать ссору. Тогда он хотя бы понял, что небезразличен ей. Но он боялся ее холодного молчания и хотел прервать его, хотя не знал как.

— Здесь у нас гостиная.

Он показал на открытые двери первого этажа. Она шагнула туда, но остановилась так внезапно, что Джон налетел на нее.

— Господи помилуй, я не верю собственным глазам, — пробормотала она.

Это были первые слова за те полтора часа, что они пробыли вместе.

Виола переступила порог и медленно повернулась, изумленно оглядывая стены.

— Пунцовые обои, — фыркнула она, недоуменно глядя на него. — Вы сняли дом с пунцовыми обоями!

— Они алые, Виола, — возразил он — Не пунцовые!

— Алые? — переспросила она, качая головой. — О нет, нет, Хэммонд, ничего подобного. Пунцовые, как розы.

К его полнейшему потрясению, она улыбнулась, словно солнышко вышло из-за туч. Мало того, рассмеялась грудным коротким смешком.

— Кто бы мог поверить! Джон Хэммонд и гостиная с пунцовыми обоями!

Он словно прирос к месту, жадно ловя ее смех. Как давно он не слышал ничего подобного! Ни у одной женщины не было такого смеха, тихого и гортанного. Ангельская внешность и чувственный, призывный смех, имевший свойство мгновенно пробуждать в нем желание. И тогда, и сейчас. Он ощутил, как это желание загорелось в нем с внезапной, неожиданной силой.

— Хэммонд, что с вами? — спросила она под его упорным и страстным взглядом.

— Я помню этот смех, — пробормотал он, — и всегда любил вашу манеру смеяться.

Она мгновенно стала серьезной. Улыбка померкла. Но тут раздался бой старинных напольных часов.

— Уже четыре часа? — воскликнула Виола, направляясь к двери. — Давайте поскорее посмотрим все остальное. Званый ужин у леди Фицхью начинается в восемь, а мне еще нужно вернуться на Гросвенор-сквер переодеться.

Усилием воли он поборол желание, но в ушах по-прежнему звучал низкий грудной смех, такой чувственный. Как он мог забыть его?

Они поднялись на второй этаж. Он свернул влево, повел ее по короткому коридору и остановился перед дверями.

— Наши покои здесь. Это ваша спальня. Моя примыкает к ней.

Виола, чуть поколебавшись, вошла в спальню, осмотрела серовато-голубые стены, шторы чуть темнее оттенком и мебель орехового дерева, но ничего не сказала.

— Если хотите, можете перекрасить комнату, — сказал Джон, подходя к ней. — Я знаю, вам не нравятся голубые стены, так что…

Он осекся. Жена смотрела прямо перед собой. Лицо вдруг стало жестким. Брови сведены.

Услышав странный шелест, он опустил глаза. Оказалось, что она так сильно стиснула поля шляпки, что хрупкая соломка ломалась под пальцами.

Проследив за ее взглядом, он понял, что она смотрит и открытую дверь его спальни. На широкую удобную кровать с толстой пуховой периной, пышными подушками и темно-красным бархатным покрывалом. Значит, ей до сих пор больно при одной мысли…

— Послушай, — неожиданно для себя заверил он, — с тех пор как я живу здесь, в этой спальне не было ни одной женщины. Клянусь!

Виола молча отвернулась и подошла к комоду орехового дерева. Выдвинула ящики и принялась их изучать с таким вниманием, словно ничего интереснее в жизни не видела.

Он мучительно искал подходящие слова, которыми мог бы развеселить жену. Ну… или поговорить на отвлеченные темы. Если бы она что-то сказала о мебели. О том, как ей понравился Гейнсборо вон на той стене. Сказала, что да, она перекрасит комнату. Ну, хоть что-нибудь!

А когда она заговорила, вопрос застал его врасплох.

— Каковы ваши истинные намерения, Хэммонд? — бросила она, не оборачиваясь. — Когда пройдут эти три недели… и если я не обращусь в палату лордов и мы снова станем жить вместе… собираетесь ли вы немедленно предъявить на меня свои права?

— Ч-что? — растерялся Джон.

— Я говорю с вами прямо и открыто.

Она гордо вздернула подбородок, но тут же, словно испугавшись, наклонила голову и стала рассматривать ковер под ногами. Джон молчал.

— Итак? — не выдержала она.

Иисусе!

Джон медленно выдохнул. Жестокая правда, разлучавшая их и заключавшаяся в том, что его ласки будут ей так же неприятны, как были до сих пор, снова встала перед ним во всей своей неприглядности. А ведь он старался не думать об этом. Даже вчера, когда она попросила дать ей время привыкнуть к мысли о том, что они снова будут жить вместе, он постарался выбросить из головы неприятные мысли. Но теперь, стоя в спальне, где будет жить Виола, он понял, что больше не может трусливо прятаться от ее вопросов.

Джон знал, что их совместная жизнь не будет легкой и приятной. Но, видя испуганное лицо жены, спросившей, намерен ли он предъявлять на нее супружеские права, что, черт возьми, может ответить мужчина?

Джон провел рукой по лицу. И что теперь делать? Виола не желает лечь с ним в постель? Поверить невозможно!

Он снова вспомнил первые месяцы их брака. Хотя с тех пор прошло много времени, он не забыл ее раскованность в постели, ту беззаветную преданность, которая делала ее теперешнее презрение к нему еще более невыносимым. И теперь смятение с новой силой охватило его. Что, если он больше никогда не пробудит в ней прежних чувств? Какая жизнь тогда их ждет?

— Господи, Виола, — выдавливал он слова сквозь липкий страх, — неужели все прошло? Прошло без следа?

— О чем вы? — нахмурилась она.

— Было время, когда нам достаточно было обменяться взглядами, чтобы мчаться к ближайшей кровати.

Виола поморщилась и отвернулась.

— Не надо…

— Между нами буквально искры летали, — продолжал он, — Горел огонь. Я помню, как ты любила мои прикосновения. И одному Богу известно, как я любил твои.

Он ощутил, как желание нарастает снова. Желание, тлевшее в нем с той минуты, как он услышал ее смех.

— Когда-то мы были нужны друг другу. Помнишь?

Виола вспыхнула. Подбородок задрожал. Она снова отвела глаза.

Но Джон не отступал, зная, что должен заставить ее вспомнить, что было между ними тогда. Давным-давно.

— Мы были неукротимы. Страсть пылала между нами лесным пожаром. Ты не могла забыть, что испытывали мы оба, когда оказывались в постели. Сладкая боль, блаженство…

— Прекрати! — пронзительно вскрикнула она и запустила в него шляпой.

Шляпа ударила ему в грудь, отскочила и упала на пол, разлетевшись в клочья соломки, шелка и перьев. Джон переступил через них, воспламененный своими мыслями, словами и воспоминаниями.

— И теперь ты пала так низко, что утверждаешь, будто я способен взять тебя против воли? Только не говори, что мы испортили все!

— Не я! — взорвалась она. — Ты!

Но сейчас Джон плевать хотел на то, кого и за что нужно винить. Она по-прежнему сохранила способность возбудить его так же быстро, как зажечь спичку. Оставалось узнать, способен ли он сделать то же самое с ней. Если нет, значит, надежды не осталось.

Он шагнул к ней. Она отступила, упершись спиной в комод.

— Вчера ты сказала, что наша совместная жизнь была адом, — продолжал он. — Но, оглядываясь назад, я вижу другое. Я помню, как хорошо нам было вместе. Помню, как тебе нравилось любить меня по утрам и как мы завтракали в постели. Ты обожала ежевичный джем.

Она повернулась, словно пытаясь сбежать, но Джон загородил ей дорогу. Они слишком долго бегали друг от друга.

Поэтому он уперся ладонями в комод, по обе стороны от ее головы, надежно поймав Виолу в капкан. И нагнулся, вдыхая нежный тонкий запах, распознать который смог сразу. Фиалки. От нее до сих пор пахло фиалками.

Очень давно он ощущал этот запах, просыпаясь по утрам. Ощущал ее тепло.

Джон закрыл глаза, глубоко дыша. Образы прошлого мелькали в голове: свадебное путешествие в Шотландию, три месяца, проведенные там в уединенном коттедже. Три месяца чувственных ласк, когда ее рыжеватые волосы падали на лицо подобно золотистым солнечным лучам. Осень в Нортумберленде и массивная кровать красного дерева в Хэммонд-Парке, снежно-белые шелковые простыни, аромат фиалок и Виола рядом.

Вожделение охватило его при мысли о тех минутах, когда он слизывал ежевичный джем с ее губ. Может, она права, утверждая, что их совместная жизнь была адом, потому что сейчас его тело было жарче адского огня. Но какой же это чудесный огонь!

— Я помню, как плохо ты играешь в шахматы, — продолжал он, закрыв глаза и воскрешая все, что приходило в голову о тех первых днях. — Как мы устраивали скачки на склонах холмов, как ты срывала шляпку и, смеясь, подбрасывала ее в воздух! И как безумно я любил твой смех.

Он открыл глаза и глянул на нее.

— Хотя ты выглядишь как ангел, твой смех порочнее, чем у куртизанки.

— Тебе лучше знать о таких вещах.

Джон пропустил колкость мимо ушей.

— Помню, как мы дрались, словно собака с кошкой. А потом мирились.

Он устремил взгляд на очаровательный розовый рот с полной нижней губкой и родинкой в уголке.

— И слаще всего было примирение.

Очевидно, ее воспоминания о первых месяцах супружеской жизни были не такими восхитительными, как у него, поскольку ее губы плотно сжались. Она прищурилась. Какой знакомый уничтожающий взгляд разгневанной богини, готовой поразить смертного ударом молнии!

— Память тебя подводит, Хэммонд.

— Я так не считаю.

Он наклонился еще ниже.

— Сдавайся, Виола, — пробормотал он, прижимаясь губами к ее шее. — Давай мириться. Тебе по-прежнему нравится, когда я это делаю, верно?

— Совсем не нравится! — отрезала она. — Мне ничего в тебе не нравится! Вот уже больше восьми лет как не нравится!

Она уперлась ладонями в его грудь и попыталась оттолкнуть.

Он отстранился и снова всмотрелся в нее. Богиня исчезла, а вместо нее, помоги ему Боже, появилась женщина с лицом, исполненным ярости, боли непонимания, отчаяния и даже ненависти. Но Джону удалось увидеть проблеск чего-то еще. Он не видел этого целых восемь холодных лет. Проблеск желания.

— Не слишком ли долго мы находимся в состоянии войны? — пробормотал он ей в губы. — Не пора ли объявить перемирие?

Но она резко оттолкнула его.

— Мне нужно твое слово, Хэммонд.

— Мое слово? — переспросил он, поднося к губам ее пальцы.

Но она отдернула руку.

— Прежде чем я решу, стоит ли жить с тобой, дай слово чести джентльмена, что никогда не предъявишь на меня прав против моей воли.

Джон оцепенел. Эти несколько слов подействовали на него сильнее холодного душа.

Выпрямившись, он со вздохом уставился в потолок. Насколько была бы проще жизнь, благослови его Господь послушной женой. Покорной женой. Женой, которая беспрекословно выполняла бы все его пожелания.

Но Господь не благословил его такой женой. Вместо нее у него была Виола — прекрасная, своенравная и нетерпимая. Виола, все еще ненавидевшая его, даже восемь лет спустя, но способная одним тихим смешком сделать его плоть каменной.

Усилием воли он снова погасил в себе огонь похоти и обратил взор на жену.

— Ты давным-давно поставила на мне клеймо лжеца, неверного мужа и подлеца. Что стоит для тебя теперь мое слово?

— Это единственная карта, которую я еще могу разыграть, и… — она вздохнула и уперлась взглядом в жабо его рубашки, — я надеюсь, что твое слово чести действительно что-то значит.

— Ты делаешь это для того, чтобы в подобные моменты, швырнуть мое слово и мою честь мне в лицо?

Она не ответила. Но значения это не имело. Он никогда не принудит ее лечь с ним в постель, и она прекрасно это знала. И боялась не его. Себя. Теперь он понял, почему она так нерешительно себя вела. Оба хорошо знали о той почти неразличимой грани, дойдя до которой, мужчина и женщина еще могут оторваться друг от друга. Но если эту грань перейти…

Вот она и опасалась, что позволит подвести себя к этой грани, а может, и перейдет ее. Она хотела вырваться. Найти способ по-прежнему презирать его и выставлять злодеем даже наутро после проведенной вместе ночи. Она боялась, что это утро обязательно настанет.

Джон пленительно улыбнулся.

— Почему ты улыбаешься?

Он поспешно стер улыбку с лица.

— Я не возьму тебя силой. Никогда не брал и не собираюсь делать это впредь. И поскольку тебе обязательно получить мое слово чести, я его даю.

Большие, выразительные зеленовато-карие глаза вспыхнули удовлетворением.

— Воображаешь, что победила? — беспечно осведомился он.

— Да.

— Воображаешь, что мое слово даст тебе власть надо мной?

— Да, — процедила она.

— Ты права. Так оно и есть. И я ничуть не возражаю. Всегда больше всего наслаждался, когда ты была сверху.

Он снова поцеловал ее в шею и отступил.

— Пожалуй, пора вернуть тебя на Гросвенор-сквер, иначе мы оба опоздаем. Поторопись, Виола. По твоим словам, ужин у леди Фицхью будет в восемь. А на переодевание тебе всегда требовалось несколько часов.

— А ты? Что ты делаешь сегодня вечером? — требовательно спросила она, выходя вслед за ним. — Какое-нибудь увеселительное заведение?

Джон остановился и снова улыбнулся:

..— Может, у тебя есть предложения получше насчет того, где мне стоит провести вечер?

Виола остановилась рядом и вздернула подбородок. Истинная сестра герцога!

— Можешь посещать все бордели, какие только тебе угодно, — надменно бросила она. — Меня ни в малейшей степени не интересует, куда ты ездишь, что делаешь и с какой женщиной спишь.

— Мне сразу стало легче, — заверил он, спускаясь по лестнице. — Было бы крайне неприятно, если бы ты испортила мне вечер своими нотациями.

— О, не волнуйся, такого не будет! — выпалила Виола.

На обратном пути она не вымолвила ни слова, но теперь Джона уже не расстраивало ее молчание. Он и сам почти не разговаривал, слишком изумленный тем, что сейчас произошло.

Втайне он торжествовал, хотя был совершенно ошеломлен. Значит, вся холодность, все ее стремление держать его на расстоянии были не чем иным, как притворством. Глубоко внутри, под истекающим кровью сердцем и раненой гордостью еще вспыхивали искорки желания. Пусть она по-прежнему ненавидит его. Пусть готова дать ему пощечину. Пусть жаждет послать его к черту, но сегодня между ними что-то изменилось. Она смягчилась. Чуть-чуть, только на мгновение, но смягчилась.

Поразительно. Вместе они были как фитиль и порох, особенно когда он ухаживал за ней и в первые месяцы супружеской жизни. Они одинаково самозабвенно скандалили и любили друг друга. Но когда все рухнуло, они виделись только время от времени и жили в разных домах. А пока не разъехались, встречались крайне редко и обменивались вежливыми кивками, когда сталкивались в коридоре. Она всячески показывала, что не выносит одного его вида, и он верил.

Они стали чужими людьми. Он даже не потрудился узнать, каким образом девушка, когда-то обожавшая его, стала женщиной, его презиравшей. Он был твердо убежден в том, что только чудо может вновь зажечь огонь, пылавший когда-то между ними.

Но сегодня все изменилось в одно мгновение. Вернулось былое, палящее желание, и назад дороги нет.

Виола тоже это понимала. Понимала, что он, как и она, полон решимости настоять на своем. Знала, что есть только два средства борьбы с ним — его слово и ее гордость.

Грозное оружие. Ничего не скажешь, но с его помощью она сражения не выиграет. Он твердо вознамерился получить сына, а это означает, что Виола должна стать той же пылкой, страстной, готовой на все женой, какой была в самом начале. Страсти у нее по-прежнему в избытке, а вот готовность… Чтобы получить ее согласие, он должен раздуть искру желания в буйное, неукротимое пламя.

А это будет нелегко. Виола настолько же пылкая в ярости, как и в желании, такая же упорная в ненависти, как и в любви. Обольщение потребует всей его изобретательности.

И нужно превратить это в забаву. Когда-то они имели это — и потеряли радость и веселье. Смех и желание. Наслаждение обществом друг друга. Он должен найти способ вернуть все это.

Когда они добрались до Тремор-Хауса, он проводил ее в холл, где горничная взяла у Виолы влажную ротонду.

— Прощайте, Хэммонд, — сказала она и уже хотела уйти, но он окликнул:

— Виола! — Она остановилась и обернулась. — Увидимся в пятницу. Мы едем на прогулку.

— На прогулку? Куда?

— Увидишь, — улыбнулся он. — Будь готова к двум часам.

Но не в характере Виолы было оставлять за ним последнее слово.

— Почему это ты выбираешь место для прогулки?

— Потому что я муж, и ты давала обеты мне повиноваться.

Очевидно, это не произвело на нее особого впечатления. Тогда он добавил:

— У меня есть план.

— Именно этого я и боялась.

— Мы устроим пикник.

— Пикник?

Она посмотрела на него как на безумца.

— Ты всегда любила пикники. Когда-то это было одним из наших любимых занятий. А два часа дня — самое подходящее время. Ты всегда начинала чувствовать голод около трех.

— А мое мнение никого не интересует?

— Почему же? В следующий раз место выберешь ты. И еще в следующий, и еще…

— Хорошо, хорошо! — раздраженно буркнула она. — Стоит тебе что-то вбить в голову, и все пропало! Урезонить тебя невозможно!

— А ты сказала, что у нас больше нет ничего общего.

Она передернула плечами и стала подниматься по широкой лестнице. Он продолжал смотреть ей вслед и, заметив, как она коснулась кончиками пальцев того местечка на шее, которого чуть раньше касались его губы, возликовал. Виолу по-прежнему пробирал озноб, когда он целовал ее в шею. Будь он проклят, если это не чудо!

 

Глава 6

С утра в пятницу Виола стала молить Бога о дожде. Может, тогда пикник не состоится!

Но Господь, похоже, остался так же равнодушен к ее желаниям, как и муж. В отличие от среды, когда они посетили дом на Блумсбери-сквер, пятница выдалась солнечной и теплой. Идеальный денек для пикника.

Перспектива ехать на прогулку с мужем приводила ее в смятение. Раньше они обожали ездить на пикники, и поэтому с ними было связано слишком много воспоминаний о прежней прекрасной жизни. С тех пор Виола больше не ездила на пикники. А когда Джон сказал, какое именно выбрал место, нежелание ехать с ним усилилось в десять раз.

Рука, протянутая за перчатками, которые держала горничная, замерла в воздухе.

— Куда? — прошептала она, в ужасе глядя на мужа.

Он громко рассмеялся, хотя сама Виола не видела причин для веселья. Скорее наоборот.

— Не стоит принимать такой вид, словно я попросил тебя голой пробежать по Пэлл-Мэлл.

— Хэммонд, как ты можешь?

Она скосила глаза на горничную и лакея, стоявших у входной двери.

— Мы всего лишь едем в Гайд-парк, — сказал он, все еще смеясь.

— Но это означает, что мы должны проехаться по Роттен-роу! — с нескрываемым возмущением воскликнула она. — Вместе!

— Не понимаю, что тебя так расстроило.

— Мы с тобой едем вместе в открытом ландо?

Ей стало не по себе.

— В такой день едва ли не половина общества будет в парке. И все нас увидят!

— Мы женаты, Виола. По-моему, в дуэнье ты не нуждаешься.

Но она не желала слушать доводов рассудка. Пронзив его яростным взглядом, она выхватила перчатки у горничной и принялась натягивать.

— Ты та самая причина, по которой возникла необходимость в дуэнье!

Он усмехнулся с таким довольным видом, что ей немедленно захотелось взять свои слова обратно.

— Я действительно придумал множество хитрых способов избавить тебя от братского надзора.

— Не желаю показываться с тобой на Роттен-роу!

— Боишься, что увидят, как я целую тебя в шею?

Именно этого она и боялась.

Виола почувствовала, как шею стало покалывать.

— Хэммонд, я не желаю слушать ничего подобного, — прошипела она, снова многозначительно оглядываясь. — Это неприлично. Кроме того, меня это абсолютно не касается.

— Нет?

— Нет. Потому что я никуда не еду.

— Что случилось, Виола? Не хочешь показывать знакомым, что мы помирились?

— Мы не помирились! И я не собираюсь разъезжать с тобой по Гайд-парку, давая всем повод думать, что между нами что-то есть.

— Поскольку мы еще не живем вместе, вряд ли это должно тебя беспокоить.

— Если ты таким образом решил добиться того, чтобы нам посылали приглашения на двоих, можешь быть уверен: сплетни распространятся очень быстро. И у меня нет особого желания подогревать их таким образом. Я никуда не еду!

— Если ты не поедешь со мной… — Он осекся, взглянул на слуг, после чего наклонился к ее уху и очень тихо сказал: — Если не поедешь со мной, я утащу тебя силой и сам посажу в экипаж. Любой гуляющий по площади станет свидетелем необычного зрелища, а поскольку, предполагаю, ты так легко не сдашься и станешь сопротивляться, все поймут, что наше примирение не состоялось. Хочешь, чтобы все было именно так?

— Ты дал слово не применять силу! — яростным шепотом напомнила она.

— О нет. Я дал слово, что не возьму тебя силой, — пояснил он. — По моему мнению, все остальное — честная игра.

— Теперь я должна добавить к списку описаний твоих душевных качеств еще и слово «грубиян».

— Но как я говорил ранее, грубая сила тоже может пригодиться.

Виола ничуть не сомневалась, что он исполнит свою угрозу, и напомнила себе, что сейчас главное — тактика выжидания. Рано или поздно ему надоест игра, и он отступит.

— В таком случае едем, — согласилась она и, дождавшись, когда лакей откроет дверь, вышла на крыльцо. — Чем скорее мы отправимся в парк, тем скорее все закончится.

— Вот та Виола, которую я помню, — облегченно вздохнул он. — Энергичная, любящая приключения, готовая все испытать.

Его ландо стояло у обочины. Он помог ей сесть и сам уселся рядом на сиденье из тисненой красной кожи. На полу у их ног стояли корзинка для пикников и кожаный мешок.

Когда-то еще до свадьбы они часто устраивали пикники, в присутствии третьих лиц, конечно. Но он всегда ухитрялся утащить ее в укромный уголок и украсть поцелуй-другой, подогревая ее пробуждающееся желание. Тогда, он творил волшебство и сейчас надеялся, что это ему снова удастся.

Он пытался вернуть те счастливые дни в надежде возродить ее чувства к нему, тем более что теперь имел право на законных основаниях целовать ее без необходимости прятаться от посторонних глаз. Они женаты. Он мог делать с ней все, что пожелает.

Как она и предсказывала, в Гайд-парке было многолюдно. Экипажи и всадники, заполнившие Роттен-роу, продвигались невыносимо медленно, усугубляя терзания Виолы. Она замечала, как шепчутся окружающие, вне всякого сомнения, гадавшие, что свело вместе лорда и леди Хэммонд.

До чего же неприятно быть предметом разговоров! А ведь ей пришлось годами выносить злорадные взгляды, сплетни и слухи. Разумеется, сестра герцога всегда на виду, но именно многочисленные похождения Хэммонда делали ее одним из самых частых объектов злословия в обществе. Кроме того, многие считали, что она во многом виновата, поскольку не смогла дать мужу наследника.

Сколько лет она существовала тихо, вела спокойную жизнь, славилась безупречным поведением, и все лишь для того, чтобы общество почти забыло о ней. Да и о чем сплетничать, если она ни разу не дала повода для скандала! И вот теперь из-за абсурдного стремления Джона примириться ее имя вновь полощут на страницах светской хроники!

Оба то и дело кивали знакомым, как того требовали правила приличия, но Джон, к величайшему облегчению Виолы, ни разу не остановил ландо, пока они не оказались в более уединенной части парка. Кучер натянул поводья, и два лакея, сопровождавшие супружескую пару, подхватили корзинку и мешок. Джон привел жену в тенистое местечко на берегу небольшого пруда.

— Подойдет? — осведомился он.

Конечно, наедине они не остались: вокруг полно гуляющих, и те, кто знал лорда и леди Хэммонд, переглядывались и перешептывались. Но здесь все-таки куда спокойнее, чем в центре парка, да еще в такой солнечный день. Конечно, подойдет.

Дождавшись знака, лакеи расстелили одеяло. Виола уселась. Юбки цвета слоновой кости живописно раскинулись. Но она немного подобрала ноги, чтобы дать место Джону. Он уселся напротив. Слуги расставили тарелки, разложили серебряные приборы и салфетки.

Виола медлила, стягивая перчатки.

— Виола!

— Д-да? — пробормотала она, заставив себя поднять глаза.

— Поверь, совершенно не важно, что о тебе думают люди.

— Для меня важно.

— И все-таки не стоит показывать, что тебя задевает чужое мнение, — посоветовал Джон.

Она снова огляделась.

— К завтрашнему дню перевес в ставках, несомненно, будет в твою пользу. Во всех клубах. Мужчины будут аплодировать тебе за то, что наконец-то заставил дерзкую, скандальную, непокорную фурию-жену выполнить свой долг.

— Если они будут говорить именно это, значит, не слишком хорошо тебя знают.

— Потому что я намерена выиграть нашу маленькую войну?

— Нет. Потому что ты не фурия, — рассмеялся он. — А вот непокорная — дело другое.

Будь проклят он со своим обаянием! Он может делать все, что угодно, говорить все, что угодно, и все же были моменты, когда он мог рассмешить ее.

Виола, ничего не ответив, отвернулась.

После того как лакеи поставили корзинку и мешок рядом с Джоном, тот отпустил их. Они отошли на почтительное расстояние, но все же оставались достаточно близко, чтобы при необходимости немедленно откликнуться на зов.

Джон развязал тесемки кожаного мешка и вытащил бутылку шампанского. С бутылки стекали капли воды от растаявшего льда, в котором оно охлаждалось.

— Шампанское? — вскинула брови. Виола. — Не слишком ли ты далеко заходишь, Хэммонд?

— Слишком, — согласился он, вытаскивая из корзины бокал. Открыл бутылку и налил золотистую пенистую жидкость в высокий хрустальный сосуд.

— Что еще ты привез? — спросила она, беря протянутый бокал и даже не пытаясь скрыть любопытство. — Наверное, устриц? Или, поскольку у нас есть шампанское, возможно, клубнику в шоколаде?

Джон покачал головой и отставил бокал.

— Нет-нет, кое-что получше. То, что ты любишь гораздо больше. Лепешки.

Он сунул руку в корзину. Вытащил миску с круглыми золотисто-коричневыми лепешками, поставил на одеяло. За лепешками последовал маленький горшочек с джемом.

Виола обожала лепешки и джем. Значит, он и это помнит.

Она поняла, что у Джона перед ней огромное преимущество. Слишком много он знал: как ей хочется есть в это время дня, какую еду предпочитает, как тает, когда он целует ее в шею…

— И, разумеется, ежевичный джем, — вздохнула она.

Джон открыл горшочек, задумчиво заглянул внутрь и улыбнулся уголком рта.

— Знаешь, ты права, — объявил он, довольно неуклюже изображая изумление. — Твой любимый. Какое совпадение!

— Ты бессовестно пытаешься подольститься ко мне! — воскликнула она. — Снова втереться в доверие!

«Заставить снова влюбиться в тебя…»

— Верно, — с готовностью согласился он, отставив горшочек и наливая себе шампанского, после чего откинулся назад и оперся на руку.

Виола покачала головой. Кажется, он абсолютно безразличен к тому, что его разоблачили.

— А что, уже действует? Уже?

Виола нахмурилась и сделала глоток шампанского.

— Полагаешь, твоя победа — всего лишь вопрос времени? С твоей стороны весьма самонадеянно думать, будто меня можно столь легко завоевать, да еще используя такую нехитрую тактику, как пикники и шампанское!

— Означает ли это, что ты не хочешь лепешек? — деланно удивился он.

Виола поджала губы и склонила голову набок. При виде лепешек решимость ее поколебалась.

— А сливки? Ты привез сливки?

— Разумеется.

Он отставил бокал и вынул еще один горшочек.

— Передай мне лепешку, — сдалась Виола, в свою очередь ставя бокал на тарелку.

Он разрезал лепешку вдоль и вручил ей обе половинки вместе с ложкой.

— Так и знал, что лучший способ действий — это подкуп.

— Наоборот, — проворчала она, накладывая взбитые сливки на лепешку. — Меня не одурачишь. Лепешки, джем, шампанское. — Она с аппетитом надкусила лепешку. — Ничего тебе не поможет.

— Виола, сжалься, — взмолился он, тоже принимаясь за лепешку. — На что мне приходится идти, чтобы завоевать твою благосклонность!

Виола не удержалась от улыбки, глядя, как он запихивает в рот половину лепешки, намазанной толстым слоем сливок и джема.

— Я страдаю. Ты ведь знаешь, я предпочитаю абрикосовый джем ежевичному!

Он стер большим пальцем с уголка губ каплю джема, слизнул и многозначительно уставился на нее:

— Но ежевика имеет свои достоинства.

Она распознала этот взгляд. Распознала разумом, телом и сердцем. Этот горячий, проницательный взгляд. И напряглась, наблюдая, как он откладывает недоеденную половину лепешки. Но не смогла подняться и отскочить, когда он подвинулся ближе, так, что коснулся ее бедра своим.

— У тебя весь рот в джеме.

— Ты все это придумал, — не поверила она, продолжая жевать, но все же провела пальцем по губам, чтобы удостовериться, не лжет ли он. — И никакого джема у меня на губах нет.

Джон небрежно опустил палец в горшочек с джемом, подцепил немного и коснулся ее рта.

— Теперь есть.

Это игра, их игра, в которую они часто играли когда-то. Во время таких пикников, если никто не смотрел, Джон мазал джемом ее губы, а потом стирал его поцелуями. Когда они поженились, это стало частью их утреннего ритуала. Завтрак в постели, ежевичный джем и любовь… Он говорил об этом еще вчера, а сегодня снова напомнил ей. Напомнил о ее давних чувствах к нему, вновь вытаскивая на свет божий подробности, которые она вынудила себя забыть.

— Ты всегда любила постельные игры по утрам…

Джон подался вперед. Теперь его губы были совсем близко. И этот понимающий взгляд…

Внезапно показалось, что все ее попытки быть холодной и отчужденной совершенно тщетны. Что-то светившееся в золотисто-карих глубинах его глаз рождало жар в ее теле, таявшем, словно сливочное масло на полуденном солнце. Он нагнулся еще ближе.

Она ненавидела его. Ненавидела!

Его губы почти касались ее рта.

— Не хотелось бы, чтобы ты весь день проходила измазанная джемом. И что скажут люди? Я мог бы сделать тебе одолжение и сцеловать его.

Виола безуспешно пыталась взять себя в руки.

— Какое благородное предложение. Я слышу голос истинного джентльмена! Но не забывай, что это публичное место.

— Это не играет роли, когда люди женаты, — тихо рассмеялся Джон, почти касаясь губами ее губ.

Виола уперлась ладонью ему в грудь, пытаясь отстраниться.

— Неужели даже на людях я не могу чувствовать себя в безопасности от твоих назойливых ухаживаний?

— Не только на людях, но и в любом месте, — коротко ответил Джон.

Виола замерла. Джон застыл. Оба не двигались, словно завороженные ее нерешительностью. Его грудь казалась под ее ладонью твердой мускулистой стеной, но сердце билось так же тревожно, как и ее собственное. Возможно, это всего лишь игра воображения, потому что трудно различить биение сердца под белой полотняной сорочкой и жилетом цвета кофе, однако в глазах безошибочно читалось желание.

Как давно он не смотрел на нее так. Сколько лет прошло с тех пор, как она жаждала этого взгляда!

Но больше не жаждет. Теперь не жаждет.

— Это неприлично, — нахмурилась Виола, пытаясь вновь стать ледяной богиней. — Хэммонд, ты забываешься!

— Виола, не собираешься ли ты напомнить мне о моих манерах, когда у самой весь рот в джеме?! — негодующе воскликнул он.

— Собираюсь!

Она вытерла липкий джем, которым он намазал ей губы. Хватит с нее подобных игр!

— Что ты наделала? — вознегодовал Джон улыбаясь. — Размазала по лицу и теперь будешь ходить с огромным лиловым пятном!

Он провел пальцем по ее щеке.

— Прямо здесь.

У нее перехватило дыхание. Неужели она забыла нежные прикосновения Джона? Больше восьми лет прошло, и все же по телу, как тогда, бежит озноб. Кажется, это было только вчера.

— На нас смотрят, — в отчаянии прошептала Виола.

Его пальцы продолжали ласкать ее щеку.

— Если они смотрят, — прошептал он, впившись взглядом в ее губы, — дадим им пищу для сплетен!

Его голос звучал хрипло, тихо, словно он испытывал то же самое, что и она.

Негодяй. Распутник.

Он коснулся ее губ своими, и она снова задохнулась, на секунду став невероятно легкой. Ей вдруг показалось, что она падает.

Она все забыла: как он мазал ей губы джемом, только для того чтобы приникнуть к губам поцелуем, забыла вкус этих поцелуев, сладость его прикосновений. Он заставлял ее вспомнить то, чего она не хотела помнить, то, что доставляло ей так много радости.

Неужели она так ничему и не научилась?

Неужели ничего не усвоила?

Он манипулирует ею, чтобы добиться своего. В точности как делал еще до свадьбы. Джон преподал ей самый горький и жестокий урок, какой только можно преподать любящей женщине. Она поняла, что любовь и желание мужчины — вовсе не одно и то же. Теперь она больше не попадется в эту же ловушку.

Она еще раз поклялась себе в этом и, опомнившись, отбросила его руку. Лихорадочно огляделась, и худшие ее страхи подтвердились.

— Кругом уже шушукаются!

— И конечно, говорят ужасные вещи. — Джон полулежал, опершись на локти. Похоже, он чувствовал себя гораздо свободнее Виолы. — Целовать собственную жену, особенно на людях, — верх дурного тона. Мои друзья станут насмехаться надо мной. В следующий раз, когда ты вымажешься джемом, постараюсь держать себя в руках.

— Полагаю, ты просто не можешь воздержаться от того, чтобы не измазать меня?

— Но, Виола, тогда это будет совсем не забавно.

— Понимаю. Жизнь, по-твоему, полна забав.

— Господи, надеюсь, ты права! А разве это не так?

Когда-то и для нее жизнь была настоящим праздником. В те недолгие дни, когда они были вместе. Зато теперь все изменилось. Да, ее существование можно назвать спокойным. Много дел, разнообразные занятия… Все хорошо. Иногда ей выпадают минуты счастья, иногда — грусти. Но никаких забав, никакого веселья, ничего пьянящего и волнующего. Не так, как с Джоном.

Виола окунула уголок салфетки в бокал с шампанским и энергично потерла щеку.

— Все чисто? Только не лги мне.

— Все чисто. Но ты так усердно терла, что теперь щека воспалилась.

Виола скомкала салфетку и швырнула в него. Ей очень хотелось снова оглядеться, посмотреть, нет ли среди гуляющих их общих знакомых. Но она сдержалась. К завтрашнему утру в их кругу узнают, что Хэммонд у всех на глазах целовал жену, и что леди Хэммонд не слишком этому сопротивлялась. И все согласятся, что ей давно пора снова пустить мужа в свою постель и научиться быть примерной женой. Не дождутся! Она не из таких!

 

Глава 7

Королевский оперный театр «Ковент-Гарден» снова вошел в моду после нескольких лет запустения, и многие аристократы вновь стали брать абонементы в ложу. Поскольку Дилан Мур, считавшийся самым известным композитором Англии, недавно написал новую симфонию и сам дирижировал оркестром, на концерте во вторник вечером в зале яблоку негде было упасть.

Хэммонд абонировал ложу, но ее чаще всего занимала Виола. Сегодня с ней рядом сидели дочери сэра Эдварда Фицхью и сестры Лоуренс. Виола специально пригласила их, поскольку в субботу Джон прислал записку, в которой выражал намерение вместе с ней посетить концерт Дилана. Она немедленно ответила, уведомив мужа, что все места будут заняты и ему придется сидеть отдельно, после чего, конечно, пустилась в лихорадочные поиски компаньонок, которые согласились бы сопровождать ее на концерт.

— Как все это волнует! — воскликнула Аманда Лоуренс, свояченица Дилана, едва раздались нестройные звуки настраиваемых инструментов. — Сестра говорит, Дилан вот уже много лет не дирижировал.

— Я тоже волнуюсь, — призналась Виола. — Один раз и жизни видела, как он дирижирует, и это было много лет назад. Тогда я училась во французской школе, и брат приехал меня навестить. В то время Дилан находился в турне по Европе, и Энтони повез меня на концерт.

Аманда пробежала глазами программу.

— Его симфония исполняется после антракта, — заметила она. — Вы ничего не знаете о другом композиторе, Антуане Ренё? Прозвучит его скрипичный концерт.

— Я очень мало знакома с его музыкой, — ответила Виола, и тут прозвенел первый звонок.

Через несколько минут свет в зале погас, и началась первая часть концерта.

Виола почти не слушала, занятая своими мыслями. Кроме того, она остро ощущала, что бинокли многих присутствующих направлены в ее сторону. После пикника с Джоном прошло четыре дня. И теперь лондонское общество оживленно обсуждало поразительное примирение лорда и леди Хэммонд.

В антракте девицы Фицхью и Лоуренс отправились за мороженым, но Виола осталась на месте. Когда они вернулись, Аманды с ними не было, а ее младшая сестра Джейн сообщила:

— Я видела, как ваша невестка, герцогиня Тремор, представила ее двоим очень красивым джентльменам. Один, похоже, совершенно ею очарован. — Джейн рассмеялась. — Мы не хотели все испортить, подойдя к ним.

Звонок прозвенел снова, объявляя о начале второй части концерта, но Аманда по-прежнему не возвращалась. Виола перегнулась через перила и взглянула в сторону ложи Энтони, решив, что Дафна, вероятно, пригласила Аманду в свою ложу.

— Ищешь меня?

Невозможно ошибиться: это голос мужа!

Виола поспешно обернулась и с досадой увидела, как Джон садится на место Аманды.

— Что ты делаешь?

— Решил присоединиться к тебе, разумеется.

Он откинулся на спинку стула и, улыбаясь, поправил галстук.

При виде самодовольной физиономии Джона Виола испытала нестерпимое желание стукнуть его веером.

До чего же он красив! Самый красивый джентльмен во всем Лондоне. Но даже в своем темно-синем фраке и в серебристом атласном жилете, со своей обаятельной улыбкой он, несмотря на всю неотразимость, по-прежнему вызывал у нее досаду.

— Но, Хэммонд, ты не можешь сидеть с нами!

— Почему бы и нет? В конце концов, это моя ложа!

Она словно не слышала неприятный, но правдивый факт.

— Я же говорила, все места заняты. Тебе придется уйти.

— Уйти?! Невозможно, дорогая. Дилан, как тебе известно, и мой друг, и я ни за что на свете не упустил бы возможности видеть, как он дирижирует. Он нервничает, как кошка на раскаленной крыше. Я минут двадцать назад встречался с ним за кулисами. Он просил передать тебе привет.

— Что случилось с Амандой?

— С кем?

— С сестрой Грейс Мур, — пояснила она, тыча в него веером. — С молодой леди, которая сидела здесь, пока ты не захватил ее место. Мисс Аманда Лоуренс!

— Ах да, мисс Лоуренс. — Он показал налево, на верхний ярус. — Она перебралась в ложу Хьюитта.

— Что?! — застонала Виола, прижимая пальцы к вискам и чувствуя неминуемое приближение мигрени.

Господи, во что превратится ее жизнь, пока ей не удастся выбить из головы мужа абсурдную идею примирения! Он словно черт из табакерки: выскакивает в самый неподходящий момент, как бы она ни старалась предотвратить его очередное появление! Похоже, он и живет ради того, чтобы сделать из ее жизни кошмар, еще с того вечера, как она танцевала с ним на балу и влюбилась с первого взгляда.

— Герцогиня Тремор изъявила любезность, познакомила меня в антракте с мисс Лоуренс, — пояснил Джон, — а я представил ее лорду Деймону. Стоило ему увидеть Аманду, как он немедленно пригласил ее в свою ложу. Его отец, тетка и обе сестры приветствовали эту идею, тем более что одно место в ложе оставалось пустым. Не правда ли, весьма удачное совпадение?

Виола приподняла голову, но не удостоила его взглядом.

— Поразительное совпадение. И, вне всякого сомнения, подстроенное тобой.

— Отнюдь. Леди Хьюитт простудилась, но даже такой коварный, расчетливый человек, как я, исполненный к тому же решимости наслаждаться твоим обществом, не смог бы простудить маркизу. Что же до всего остального, то при виде светлых волос и огромных зеленовато-карих глаз мисс Лоуренс бедняга Деймон просто пропал. Представляешь, у него тут же сделалось какое-то покорно-овечье выражение лица. В жизни не видел его таким, но поскольку и сам питаю пристрастие к блондинкам с зеленовато-карими глазами, не могу винить его за то, что он совершенно потерял голову.

Виола едва удержалась от язвительной реплики по поводу того, как его увлечение блондинками не помешало в дальнейшем наслаждаться обществом шатенок, а также брюнеток и рыжих.

— Лорд Деймон — распутник и повеса без всяких моральных устоев! — раздраженно бросила она. — Впрочем, он, кажется, твой ближайший друг, так что развлечений вы ищете вдвоем.

— Уверяю, это совершенно незаслуженное оскорбление. И не стоит забывать, что лорд Деймон еще и старший сын маркиза. Подумай, какая это партия для сестры сельского сквайра из Корнуолла вроде мисс Лоуренс. Очень разумный брак, не находишь?

— Благоразумие — самая важная вещь в браке, — парировала она, вспоминая причину, по которой он когда-то выбрал ее. — Любовь, разумеется, тут совершенно ни при чем.

— Я бы так не сказал. Деймон показался мне влюбленным по уши, — заверил Джон, не обращая внимания на прозрачный намек по поводу выбора невесты, которым руководствовался он сам. — Кроме того, ты, похоже, взяла на себя труд ввести сестер Грейс в высшее общество, и я решил тебе помочь. А ты еще недовольна, когда я только сейчас представил одну из них будущему маркизу.

— Прошлой осенью я пообещала Дилану представить его сестер благородным джентльменам, но они не нуждаются в поклонниках вроде лорда Деймона. Пусть он, как будущий маркиз, считается выгодной партией, но девочка не найдет счастья с ним в браке. А она совсем этого не заслужила. Очень милая и добрая малышка.

— Именно то, что нужно, чтобы Деймон остепенился.

— В самом деле? — фыркнула она. — Но тебе это не помогло.

— Я женился не на милой доброй малышке.

— Благодарю. Если пытаешься завоевать меня подобными комплиментами, не стоит трудиться.

В зале погас свет. Обрадованная возможностью прервать беседу, Виола снова устремила взгляд на сцену, где Дилан Мур занял место за дирижерским пультом, поклонился публике и повернулся лицом к оркестру. Если он и нервничает, это совершенно незаметно!

Джон подвинулся к Виоле и положил локти на перила, коснувшись ее плеча своим.

— Я не женился на милой доброй малышке, — прошептал он, — потому что хотел не милую, добрую малышку, а страстную женщину.

— Вернее, богатую.

— Нет, богатая была мне необходима!

Похоже, ему ничуть не стыдно!

— А хотел я страстную женщину. И она у меня была. Пока не забыла, что такое страсть.

— Какая жестокость! — вскричала Виола, забыв, что находится в театре.

Но тут заиграла музыка, и это оказалось истинным благословением, потому что за первыми нотами симфонии, сыгранными оркестром из ста музыкантов, никто не расслышал ее слов. Виола, не отрывая глаз от оркестра, подвинулась к мужу.

— Если я и забыла, что такое страсть, — хрипло прошептала она, — в этом виноват ты!

— Это правда, — спокойно согласился Джон.

Виола от неожиданности растерялась и повернула голову. Он был так близко, что их губы почти слились, но у нее не хватало сил отодвинуться.

— Джон, я впервые слышу, как ты признаешь собственную вину за наш неудавшийся брак.

— Да, видишь ли, мужчине очень трудно признаваться в своей неправоте. Потому что мы почти никогда не ошибаемся.

Она поджала губы.

— А я почти уже добился улыбки? — пробормотал он.

— Нет. Ты слишком много о себе воображаешь.

— Разве?

Костяшки его пальцев коснулись ее щеки, и Виола едва не подскочила. Пришлось крепко сжать веер слоновой кости и вцепиться в перила. Наверняка половина зала сейчас наблюдает, как его пальцы, скользнув к ее шее, стали чертить круги на затылке. Губы его коснулись ее уха.

— На нас смотрят.

Но Джон, разумеется, не обратил на это внимания.

— Если ты забыла, что такое страсть и в этом виноват я, значит, я просто обязан исправить свою ошибку.

— Джон…

Она осеклась, забыв, что хотела сказать, потому что он поцеловал ее в ушко и стал гладить щеку большим пальцем.

— Я мог бы придумать множество способов напомнить тебе, — продолжал он, — если только позволишь.

Виола закрыла глаза. Почему он делает это с ней?

Джон прав, она забыла, что такое страсть, но теперь все вернулось. И с какой силой! Однако между ними все кончено, она разлюбила мужа и не хотела вспоминать страсть, которой когда-то пылала к нему. Не хотела вспоминать их любовные забавы по утрам, скачки в полях и те моменты, когда только одно его присутствие доставляло ей безмерную радость. Тогда они столько смеялись!

Но она не желала вновь испытывать это головокружительное счастье. Слишком было больно, когда оно ушло.

Виола открыла глаза и слегка повернула голову в его сторону, но глазами она искала одну-единственную ложу среди многих во втором ярусе зала. Разумеется, леди Помрой сидела там. Одного вида этой неотразимой брюнетки было достаточно, чтобы погасить те искорки страсти, которые Джон пытался разжечь в ней сейчас. Сколько раз за время романа этой женщины с Джоном очередная ничего не подозревающая хозяйка дома вынуждала Виолу садиться напротив Энн Помрой за чаем или картами…

Знакомая ледяная скорлупа, добрый друг, так долго защищавший ее, снова окутала сердце.

— Конечно, ты знаешь о страсти и наслаждениях любви куда больше меня, Хэммонд, — процедила она. — У тебя ведь огромный опыт!

Даже не глядя на него, она знала, что ее слова попали в цель. Недаром он со свистом втянул в себя воздух. Джон убрал руку и молча отодвинулся.

Ощутив благословенный покой, она откинулась на спинку стула, положила веер на колени и попыталась сосредоточиться на сцене. Но как бы она ни желала успешного исполнения симфонии, как ни была уверена в триумфе Дилана, все же ничего не слышала. В ушах звучал голос Джона, обещавший страсть, хотя Виола знала, что одной страсти недостаточно.

Когда симфония закончилась торжествующим призывом струнных, труб и цимбал, зал разразился овациями. Виола тоже встала, словно только сейчас очнувшись. Аплодируя, она смотрела, как Дилан кланяется публике. В этот момент Виола была так счастлива за друга, что даже забыла о собственных бедах.

Пока Джон не напомнил ей. В то время как дирижера вызывали на бис, он снова наклонился к ней.

— Чего бы мне это ни стоило, я заставлю тебя вспомнить, какой бывает настоящая страсть. Страсть, которую когда-то испытывали мы, клянусь. Увидимся в четверг. В два часа дня. Твоя очередь решать, куда мы поедем на этот раз.

Он исчез, не дожидаясь ее ответа. Виола смотрела вниз на бурлящий зал и понимала, что муж добьется своего. Именно этого она и боялась.

В четверг Джону пришлось пожалеть о том, что он позволил Виоле выбрать место для прогулки.

— Шутишь? — простонал он.

— Я совершенно серьезно, — заверила она с торжествующей улыбкой, садясь в экипаж. — Хочу провести день в музее Энтони. Сегодня утром он сказал, что пробудет там целый день.

Ее улыбка стала еще очаровательнее.

— Он сам устроит нам экскурсию. Как мило с его стороны, не правда ли?

Джон собственными руками загнал себя в ад! Он уселся рядом с ней, лихорадочно ища выход.

— Виола, история всегда наводила на тебя безумную тоску.

— Когда-то так и было. Но с тех пор круг моих интересов значительно расширился.

— И включил в себя римские древности?

— Да.

Сегодня она выглядела холодной, сдержанной и очень довольной собой!

— Может быть, тебе неприятно слышать, но мне удалось прекрасно устроить свою жизнь без твоего участия. У меня множество новых занятий и друзей.

Последнее, по всей вероятности, было правдой, но Джон ни на секунду не поверил, что она выбрала музей Тремора потому, что обожала осколки керамики периода римского владычества над Британией. Нет, она выбрала музей потому, что ее братец наверняка будет там, следя орлиным взглядом за каждым его движением, надменный, злобный, источающий презрение. В его присутствии будет невозможно ухаживать за Виолой. И она тоже это знала.

По дороге в музей Джон изучал ее профиль в солнечных лучах — они ехали в открытом экипаже. Виола только что бросила вызов его изобретательности, и он мысленно поклялся, что, прежде чем они покинут музей, он украдет у нее хотя бы один поцелуй. Конечно, поскольку братец будет маячить рядом, потребуется вся хитрость, чтобы остаться с ней наедине. Но во время ухаживания он привык к подобным проделкам и поэтому немедленно начал строить планы.

Как выяснилось, Тремор действительно проведет день в музее, но поскольку устраивает экскурсию для венецианских антикваров, то будет занят по крайней мере еще два часа, а возможно, дольше.

Настал черед Джона улыбаться.

— Итак, — сказал он, обращаясь к жене, — Тремор не сможет сопровождать нас. Какая обида!

Самодовольства в Виоле явно поубавилось.

— Вернемся позже, — решила она.

— Нет-нет, — возразил он, едва сдерживая смех, — мы все равно уже здесь. Кроме того, раз у тебя возникла такая страсть к древностям, ты сама сможешь устроить мне экскурсию.

Теперь бросал вызов он, и Виола прекрасно это поняла, поэтому вздернула подбородок еще выше.

— Прекрасно, — с достоинством объявила она. — Откуда начнем?

— Пока не знаю.

Он запрокинул голову и устремил взгляд на высокий куполообразный потолок. Потом оглядел стены, полы из белого итальянского известняка и мрамора, разбегавшиеся во все стороны коридоры. Великолепное здание! Надо признать, что когда Тремор берется за дело, то старается на совесть!

Джон взял у стоявшего поблизости молодого человека схему музея, развернул и наспех пробежал глазами. Теперь все понятно.

— Вижу, пристроили новое крыло.

— Да, — кивнула Виола и, ослабив бант под подбородком, откинула шляпу за спину. — Правда, там почти нет экспонатов. Всего несколько залов с оружием. Я всего один раз бывала в той части здания.

— Самое подходящее место, чтобы начать, не находишь? — спросил он, вручая ей схему. — Показывай дорогу.

В музее, особенно в новом крыле, было полно народу. Целый час они пробирались сквозь группы любопытных, рассматривавших бронзовые щиты и железные копья.

Джон с удивлением заметил, что Виола интересуется антиквариатом намного больше, чем он предполагал.

— С каких пор ты полюбила историю? — спросил он, когда они склонились над стеклянной витриной с кинжалами, усыпанными драгоценными камнями.

— Думаю, энтузиазм Дафны и Энтони заразителен. Они так много говорят об этом, что я невольно увлеклась историей.

Она показала на кинжалы.

— Кроме того, меня всегда занимали драгоценности.

— Это я помню.

Он решил, что сейчас самое время сделать первый ход. Взглянул на дверь, припомнил, куда хотел увести жену, и медленно повел ее в том направлении, по пути рассматривая экспонаты.

Когда они остановились полюбоваться покрытым изысканной резьбой оловянным щитом, Джон наклонился к ней.

— Пойду посмотрю, что там, — объявил он, показывая на дверь, ведущую в длинный коридор. — Я сейчас вернусь.

— Но там ничего нет, — запротестовала она. — Эта часть музея даже не открыта.

— Но это еще не значит, что там нечего смотреть, не так ли?

Подмигнув ей, он выскользнул в коридор, добежал до дальнего конца, миновав несколько комнат, где стояли корзины с осколками разбитой керамики и полуосыпавшейся мозаики. Похоже, здесь работали специалисты музея.

Остановившись, он взглянул сначала налево, потом направо. В обоих направлениях простирались длинные галереи с высокими, доходящими до потолка окнами. И ни единой души.

Он услышал шаги Виолы. Значит, она последовала за ним!

— Джон! — окликнула Виола.

— Я здесь! — отозвался он, прислушиваясь к ее шагам.

Виола ступила в галерею и помедлила, растерянно озираясь.

— Виола, — тихо позвал он.

Она обернулась. Он поманил ее к себе.

— Подойди и посмотри на это!

— Там не на что смотреть.

— Откуда тебе знать? Ты говорила, что всего однажды была в том крыле. Сюда не заходила?

— Нет, но точно знаю, что эта часть музея еще не открыта. По крайней мере, так указано на схеме.

— Забудь схему.

Он отступил и картинно оглядел оба конца пустой галереи.

— А вот мне кажется, что здесь много чего есть, — с невинным видом заметил он.

Оказывается, Виола становится ужасно милой, когда теряется! Она недоуменно посмотрела на схему, и снова подняла глаза:

— Но что там может быть? Опять керамика, полагаю.

— Целые горы, да и кое-что еще.

Виола нерешительно шагнула вперед.

— Что именно?

— Тебе требуется список? Подойди и посмотри сама.

Джон исчез за углом и спрятался в нише, очевидно, предназначенной для статуи, но пока что пустой. Он прислонился плечом к стене и стал ждать. Она попалась! Как всегда, благослови Господи ее доверчивую душу!

Джон улыбнулся.

Повернув за угол, Виола увидела затаившегося в нише мужа и гневно зашипела:

— Ты провел меня!

— Разумеется.

Джон, смеясь, обнял Виолу за талию и привлек к себе.

— Я часто это делал! Находил способы застать тебя одну. Неужели не помнишь?

— Помню. Отпусти меня и веди себя прилично! — Виола попыталась отстраниться, но Джон затащил ее в нишу. — Хэммонд, что ты делаешь?

Он повернул ее спиной к стене.

— Теперь ты попалась и, чтобы освободиться, плати пошлину. Помнишь какую?

Она помнила и поэтому нервно облизнула внезапно пересохшие губы.

— Я не буду тебя целовать.

Его улыбка стала еще шире. Опершись ладонью о стену, он наклонил голову и стал играть лентами ее шляпки. Потянул за конец, и соломенная шляпка упала на пол.

— Ты каждый раз попадаешься на эту уловку, — прошептал он и взялся за пуговицу ее накидки. — Думаю, это потому, что втайне ты мечтаешь о моих поцелуях, но просто не можешь честно этого признать.

— Если я попадаюсь на твои уловки, значит ты мастер обманов и интриг.

Виола попыталась выйти из ниши, явно ожидая, что Джон позволит ей пройти.

Не тут-то было! Он крепче сжал пуговицу и положил ладонь на шею Виолы.

— Правила есть правила, — сказал он, слегка улыбнувшись и лаская ее щеку. — Сначала ты должна меня поцеловать.

— Подобные глупости мы творили перед свадьбой. Но это давно в прошлом.

— Разве? — усмехнулся Джон, ощутив привычное возбуждение. — А мне кажется, что прежние дни вернулись, и я вновь ухаживаю за тобой. Восхитительное предвкушение… и много трудов и изобретательности с моей стороны. Я думал, что после того, как женился, мне больше не придется ухаживать за тобой, но ты вынуждаешь меня идти на отчаянные меры.

— Вынуждаю? Что за абсурдные…

Она осеклась, прикусила губу и снова попробовала обойти его. А когда ничего не вышло, раздраженно вздохнула:

— Пропусти меня, Хэммонд!

— Обязательно. В свое время. — Он обнял ее за талию одной рукой, по-прежнему играя пуговицей накидки. — Но не прежде, чем получу поцелуй.

И в эту минуту, заглушая слова Виолы, с другого конца галереи донесся мужской голос:

— Джентльмены, я знаю, как сильно вам хочется увидеть собранную в этом году римско-британскую керамику, которая еще не выставлена в витринах. Следуйте за мной!

— Это Энтони! — ахнула Виола, роняя карту и лихорадочно упираясь кулаками в грудь Джона. — Он нас застанет!

Но Джон не шевельнулся.

— И что тут такого? Мы женаты, забыла?

— Отпусти меня!

Джон не двинулся с места.

— Он приведет сюда этих венецианцев! — С отчаянием выпалила Виола.

Джон, продолжая обнимать ее за талию, повернул голову. Оказалось, что герцог Тремор, помедлив, свернул направо. Процессия престарелых джентльменов потянулась за ним. Очевидно, они направлялись в глубь нового крыла.

— Не приведет, — прошептал он в ответ. — Они пошли в другую сторону.

Как только герцог и его спутники исчезли из виду и звук шагов замер вдали, Джон вернулся к прерванному занятию.

— Они ушли, — сообщил он, снова прижимаясь к жене. — Итак, на чем мы остановились?

Виола огляделась, пытаясь найти способ побега. Ничего не вышло. С трех сторон ее окружали каменные стены. Значит, она загнана в угол!

— Я хочу уйти, — процедила она.

Джон упрямо покачал головой:

— Я требую поцелуя.

Виола презрительно фыркнула:

— Мужчины как дети!

Джон погладил ее по щеке, и ощущение мягкой, нежной кожи еще больше усилило его желание. Глубоко вдыхая аромат фиалок, он нежно гладил крошечную родинку в уголке ее губ. Огонь разгорался все жарче.

— Поверь, в этот момент меня одолевают совершенно недетские мысли.

В глазах Виолы мелькнула паника.

— Я не собираюсь целоваться с тобой!

— Прекрасно. Я согласен стоять здесь и обнимать тебя.

— Хочешь сказать, мы проведем тут целый день?

— Это зависит от тебя. Брось, Виола. Тебе давно пора оттаять.

Он запустил пальцы в ее волосы и быстро распустил сложный узел на затылке. Упавшая на пол шпилька тихо звякнула о камень.

Губы Виолы чуть приоткрылись. Густые темные ресницы слегка опустились. О да, она помнила их игру так же хорошо, как он. И совсем как до свадьбы, он медлил, сдерживая безумное желание, ожидая, пока вспыхнет ее собственное.

Джон коснулся губами ее щеки, рядом с крошечной родинкой.

— Один поцелуй, — уговаривал он. — Всего один поцелуй, и я отпущу тебя.

— Не отпустишь, — выдохнула Виола, зажмурившись, — Слишком хорошо я тебя знаю, чтобы поверить этому. Ждешь случая, чтобы позволить себе новые вольности!

— Только если ты не скажешь «нет».

Он, наконец, расстегнул пуговицу, и кружевная накидка распахнулась, обнажив ее шею и плечи над широким округлым вырезом платья.

— Что ты делаешь?

Виола попыталась вцепиться в накидку, но Джон успел сбросить ее на пол.

— Позволяю себе вышеуказанные вольности. Ты слишком медлила.

Он стал целовать ее горло, вдыхая знакомый нежный запах. Виола тихо вздохнула. Ее шея, ее слабое место, его шанс.

Джон тихо рассмеялся.

Но тут до них снова донеслись шаги и голоса. Говорили мужчина и женщина. Очевидно, не ему одному пришло в голову, что музейный лабиринт предоставляет прекрасную возможность увести возлюбленную в уединенное местечко.

— Отпусти, — прошептала Виола, на этот раз без особой убежденности. — Нас увидят.

Однако столь банальное препятствие, как доносившиеся издалека голоса, отнюдь не помешало Джону осыпать поцелуями ее шею и плечо.

— Им нужно пройти всю галерею, и у нас будет время их услышать. Кроме того…

Он осекся, забыв, что хотел сказать, когда его ладонь легла на ее округлую грудь. Виола тихо ахнула. И хотя нежный холмик был надежно прикрыт несколькими слоями ткани, воспоминания о роскошных формах жены были абсолютно свежи. Возбуждение поднималось приливной волной, все сильнее захлестывая Джона.

Виола сжала его запястье, пытаясь оттолкнуть. Джон застыл, не отнимая руки от ее груди, мучительно ожидая отказа. Эти правила они установили еще тогда, много лет назад: получал он поцелуй или нет, если она останавливала его — он покорялся.

Правда, раньше такого не бывало.

Ее рука дрогнула. Ладонь легла поверх его ладони, почти прижимая ее к груди. Робкое ободрение. Значит, и на этот раз она его не остановит.

Джон стал мять ее грудь сквозь тонкий шелк. Пальцы то и дело задевали обнаженную кожу над вырезом платья. Поцелуи-укусы сыпались на ее шею и щеку.

Виола задышала чаще и стала извиваться в его объятиях.

— Кто-нибудь нас увидит, — тихо простонала она, возбужденная, несчастная и рассерженная. — О, Джон, кто-нибудь обязательно нас увидит!

— В таком случае целуй меня побыстрее!

Она снова застонала и подняла лицо, безмолвно давая то, что он хотел. Их губы слились. Она приоткрыла рот, и его с новой силой пронзило наслаждение. Ее ладонь легла на его щеку, прохладная и гладкая. Какой контраст с ее горячим, сладким ртом!

Он закрыл глаза, наслаждаясь ощущениями, давно забытыми и такими знакомыми! Это Виола. Ее вкус, ее запах, ее припухшая нижняя губа. Он долго посасывал губу, прежде чем проникнуть языком в ее рот. Но она вдруг прервала поцелуй и, отвернув лицо, издала слабый звук протеста.

Сквозь шум крови в ушах Джон услышал что-то еще — приближавшиеся шаги — и понял, что время вышло. По крайней мере, на сегодня.

С трудом отстранившись, он в последний раз припал поцелуем к ее шее, отступил, разжал объятия и нагнулся, чтобы подобрать накидку и шляпку. Виола подхватила их и стала одеваться. Шаги звучали совсем близко. Джон поспешно поправил галстук и выглянул из ниши, одновременно стараясь усмирить восставшую плоть и вернуть себе самообладание. По галерее шествовал старенький сгорбленный джентльмен в пыльном черном костюме и очках. А за спиной Джона Виола поправляла накидку, надевала шляпу и одергивала платье.

— Наконец-то! — воскликнул Джон, выступая из ниши. — Мы бродим здесь уже несколько часов, пытаясь найти дорогу, и надеемся на вашу помощь, сэр.

Старик остановился и прищурился, пытаясь получше разглядеть Джона.

— С вами кто-то еще, сэр?

— Мы с женой искали выставку новых коллекций оружия и, похоже, заблудились.

— Полагаю, так и есть. Это совсем в другой стороне.

Джон очень правдоподобно изобразил недоумение.

— Неужели? Прости, дорогая, кажется, я завел нас не туда.

За все старания он получил не слишком нежный пинок по ноге.

— Разве вы не взяли схему на входе? — удивился джентльмен.

— Схему?

Джон прижал пальцы ко лбу, словно пытаясь вспомнить.

— Нет… по-моему, не взяли.

— Я мистер Аддисон, помощник директора отдела древностей. Сейчас проведу вас и вашу жену к выставке оружия.

— Вы очень любезны.

Джон заглянул в нишу, протянул Виоле руку и прошептал:

— Пуговица накидки.

Виола немедленно застегнула пуговицу и с осуждением посмотрела на мужа, словно это он был во всем виноват. Затем надменно вскинула подбородок, как подобало сестре герцога, отвела назад упавшие на щеки волосы, вложила пальцы в руку мужа и вышла из ниши.

— Как?! Благослови меня Господь, да это леди Хэммонд! — ахнул старик.

— Добрый день, мистер Аддисон.

Она старалась говорить спокойно и с достоинством, но щеки раскраснелись, а голос ей не повиновался. К тому же она выглядела растрепанной, платье помялось, что доставляло Джону немало удовольствия.

— Снова заблудились, миледи? — покачал головой мистер Аддисон.

Она ответила слабой улыбкой полоумной особы, которая могла одурачить исключительно стариков и зеленых юнцов.

— Во всем виновато новое крыло, сэр. Я окончательно сбита с толку.

— Я всегда твержу, что нужно брать с собой схему, когда бродишь по музею, — снисходительно улыбнулся он в ответ, поправляя очки на переносице. — Как я вижу, сегодня вас сопровождает супруг?

— Лорд Хэммонд, — с поклоном представился Джон, поняв, что Виола не собирается их знакомить.

— Рад встрече, милорд. Вам сюда.

Они покорно пошли за мистером Аддисоном, который быстро вывел их из галереи.

— Едва не попались, — прошептал Джон ей на ухо, тихо смеясь, воодушевленный забавной сценой и той несомненной страстью, которую пробудил в жене, что и было его целью. — Давно я так не веселился.

— Не ожидай повторения, — фыркнула она. — Больше я в этом не участвую. И не позволю тебе снова меня одурачить.

— Неужели? — ухмыльнулся он. — Ну, разве я могу устоять против такого вызова?!

 

Глава 8

Виола стояла в примерочной комнате модистки и невидящим взором смотрела на свое отражение в зеркале. А ведь она примеряла платье, которое собиралась надеть на благотворительный бал! Но перед глазами стояла лукавая усмешка мужа. Несносный человек! Опять принялся за свои фокусы и трюки, лишь бы заманить ее в очередную ловушку! Ей лучше держаться настороже! Ему так легко ее одурачить!

Ничего не скажешь, он хорош во всем!

Она коснулась пальцами губ, до сих пор ощущая восхитительное тепло его поцелуя. Конечно, еще бы он не умел целоваться с таким-то опытом!

Но это справедливое и болезненное напоминание не помогло. Только усугубило ее смятение и муки.

Что же случилось вчера?

Она закрыла глаза, вспоминая об украденном в музейной нише поцелуе. Ответ известен. Она потеряла голову, как и девять лет назад. Немало лет прошло с тех пор, как Джон последний раз дотрагивался до нее. Но какое значение имеет время, если она отвечает ему с тем же пылом? Время не укрепило ее гордость настолько, чтобы игнорировать волнующие ласки его рук и губ.

Она обхватила себя руками и открыла глаза. И увидела плескавшиеся в них смятение и страдание. Но так и не поняла, что же творится у нее в душе или на сердце. Что же с ней не так? Гордость помогла ей пережить тяжелый удар, высоко держать голову, когда муж менял одну женщину за другой, делать вид перед ним и всем миром, что ей безразличны его выходки и поступки. Побуждала ее находить удовлетворение в благотворительности и дружбе порядочных людей. Но куда подевалась вся эта гордость вчера днем?

Он снова причинит ей боль… если она позволит. Снова разобьет сердце.

Пусть обман, которым он заманил ее в пустую галерею и украл поцелуй, достаточно невинен, но Виола знала, что он может с самым искренним видом лгать насчет самых важных вещей, а ей всегда хотелось ему верить. Именно это и пугало ее. Как легко поверить этому человеку!

«Ты любишь меня?»

«Конечно. Я тебя обожаю».

Размышления Виолы прервал стук в дверь. На пороге появилась Дафна в костюме Клеопатры.

— Ну? — спросила она, приглаживая тяжелые черные пряди парика. — Что ты думаешь?

— Думаю, что схожу с ума.

Виола усилием воли выбросила из головы вчерашний день в музее. Пусть она теряет разум, главное — не позволить мужу украсть ее сердце.

Обрадованная вторжением невестки, она улыбнулась:

— А разве Клеопатра носила очки?

Дафна наморщила нос и, смеясь, сказала:

— Но я не надену очки на бал, дорогая! Что ты думаешь о костюме? — Она коснулась широкого, усыпанного драгоценными камнями воротника, который украшал ее струящееся белое платье. — Не слишком глупо выбрать что-то подобное?

Виола смотрела на лучшую подругу, думая о той женщине, которой была Дафна два года назад. Как безумно она любила Энтони! Как тщательно старалась это скрыть! Но как же она изменилась! Страстная любовь мужа и ответственность, возлагаемая на нее ролью герцогини Тремор, развеяли привычную застенчивость и наградили значительной долей уверенности в себе. Но в такие моменты, как сейчас, Виола снова видела перед собой прежнюю робкую, стеснительную Дафну.

— Ничуть не глупо, — заверила Виола. — С чего ты вдруг взяла?

— Я всегда хотела быть Клеопатрой, — призналась Дафна. — Просто не уверена, что окажусь достаточно убедительной. Пусть это всего лишь костюмированный бал, все равно нужно быть на высоте!

— На мой взгляд, ты выглядишь настоящей царицей, — смеясь, заверила Виола. — А Энтони, похоже, готов стать твоим Марком Антонием. Если ты попросишь, он завоюет всю Римскую империю.

Дафна приподняла уголки губ в улыбке, удивительно напоминая в этот момент кошку, слизавшую сливки.

— Верно. И мне это ужасно нравится. Энтони как-то сказал мне, что я имею огромную власть над ним, потому что женщины вообще имеют безграничную власть над мужчинами, если умеют ею пользоваться. Я очень долго не понимала истинного смысла его слов.

— Если поймешь, объясни мне, — сухо попросила Виола. — Мне такая власть не помешала бы.

Улыбка невестки померкла. В глазах появилась тень сочувствия.

Этого Виола не могла вынести. Сделав пируэт, она жизнерадостно спросила:

— Как по-твоему, гожусь я во французские маркизы?

— Думаю, ты выглядишь прекрасно. Как всегда.

— Спасибо. Но как насчет костюма? Соответствует эпохе?

Дафна задумчиво наклонила голову набок.

— Если хочешь по-настоящему соответствовать эпохе, следует напудрить волосы.

Виола одернула темно-синюю верхнюю юбку из тяжелого бархата.

— А если пудра начнет сыпаться на платье?

— Хорошо еще, что теперь ее не смешивают с сахаром.

— Пудру для волос смешивали с сахаром? Но разве это не привлекает стаи насекомых?

— Это, конечно, было огромным неудобством.

— Какой ужас!

Хотя… она не прочь попытаться, если это поможет удержать Хэммонда на расстоянии.

Виола тут же напомнила себе, что больше не собирается думать о муже.

— Подол не висит? — спросила она, снова описывая пируэт. — Мне кажется, что он скошен.

— Это фижмы. Не сама юбка, — решила Дафна, поправляя широкий обруч. — Если не хочешь возиться с пудрой, можешь одеться древнегреческой богиней. Они носили на голове конусы из жира.

— Жира?! — ахнула Виола. — Зачем это им понадобилось?

Ее перепуганное лицо рассмешило Дафну.

— Жир был пропитан благовониями. На жаре он таял, распространяя аромат.

— Боже, Дафна, чего только ты не знаешь! Спасибо за предложение. Предпочитаю остаться с тем, что имею. Страшно подумать, что скажет леди Дин, если я покажусь на балу с комком надушенного жира на голове!

Виола снова поправила юбку.

— И поскольку ты настоящая всезнайка, дорогая сестрица, подскажи, как сделать так, чтобы пудра не сыпалась на темно-синий бархат?

— Надень парик! Восемьдесят лет назад почти все так и делали.

— Нет, мне будет жарко, и голова начнет чесаться.

— Так вот почему ты вечно сбрасываешь шляпки! Теперь понимаю.

В дверь поскреблись, и в комнату вошла Мирей, самая известная лондонская модистка.

— Ваша светлость. Леди Хэммонд, — приветствовала она с реверансом. — Надеюсь, костюмы вам понравились? Или что-то требуется изменить? Я в вашем распоряжении.

— Мой идеален, — заверила Дафна.

Модистка благодарно сжала руки.

— Ваша светлость так добры! А вы, леди Хэммонд?

— Мирей, что теперь используют вместо пудры для волос? Тальк?

— Нет, миледи. Теперь выпускают очень мелкую пудру для волос, которой пользуются барристеры и судьи. Можно напудрить волосы именно ею. Но если позволите высказаться откровенно, просто позор портить ваши волосы пудрой. Такой чудесный цвет, и как красиво он оттенен голубым шелком и темно-синим бархатом! Все мужчины будут от вас без ума.

Перед глазами Виолы снова промелькнули те страстные мгновения в музее, и щеки предательски вспыхнули. Она вовсе не хотела сводить мужчин с ума. Это слишком опасно.

— Спасибо, Мирей.

— Я согласна с Мирей, — вмешалась Дафна. — Ни одна женщина любой эпохи не должна портить такой цвет пудрой.

— В таком случае, я обойдусь без нее.

Она твердила себе, что пудра пачкает платье, а тот факт, что Хэммонд обожал цвет ее волос, тут совершенно ни при чем.

— Но у нас еще одна проблема. Это бал, а разве я смогу вальсировать или танцевать контрданс в этом?! Неудивительно, что наши прабабки танцевали менуэты и полонезы! Мирей, вы не могли бы немного выпустить швы в талии?

— Только совсем немного, иначе впечатление от корсажа будет совсем не то.

— Выпустите сколько возможно, иначе я задохнусь.

Она в последний раз оглядела себя и кивнула:

— Мне очень нравится платье, а вышивка просто прелестна.

— Всегда рада услужить, миледи.

Мирей вышла. Ее помощница помогла Виоле переодеться, и женщины ушли.

— Знаешь, Мирей права, — заметила Дафна, усаживаясь в коляску Энтони. — В этом платье ты поистине неотразима!

Виола уселась рядом и грустно вздохнула:

— В мире столько прекрасных женщин! Но, как выяснилось, красоты еще недостаточно, чтобы удержать любовь мужа! Что же для этого требуется?

Дафна поспешно обняла ее.

— Не знаю, дорогая. Просто не знаю.

— Я тоже не знаю. Но хотелось бы знать…

Джон прекрасно сознавал, что для успешного обольщения требуются отчаянные меры. Как и то, что ему придется немало перестрадать, прежде чем цель будет достигнута.

Несколько дней подряд он не появлялся на Гросвенор-сквер, твердя себе, что Виоле не помешает немного соскучиться. Но, по правде говоря, ему требовалось время, чтобы удержать в узде собственное желание.

Воспоминания о музее, вкусе губ Виолы, мягкости ее кожи преследовали его день и ночь, населяли его мысли. Но это были сладостные терзания. В понедельник он решил, что сумел взять себя в руки. Только на этот раз сомневался, что сумеет украсть несколько поцелуев в темном уголке. Сегодня его судьба — претерпеть муки иного рода. Он намеревался повезти Виолу по магазинам.

Предложение вновь обставить дом на Блумсбери-сквер не было встречено с тем энтузиазмом, на который он надеялся. Но если Виола начнет выбирать вещи, значит сможет почувствовать себя частью этого дома, что, несомненно, поспособствует его задаче. Кроме того, он знал, как увлекается жена, стоит ей попасть в магазин.

Заехав на Гросвенор-сквер, Джон снова предложил жене обставить дом, но обнаружил, что она по-прежнему осталась равнодушной к этой идее.

— Я не хочу никуда ехать, — буркнула она, усаживаясь на диван в гостиной Треморов. — Неважно себя чувствую.

— Тебе никто не говорил, что лгунья ты никудышная? Надевай шляпку, бери ридикюль, и поехали!

— Я уже говорила, что не желаю обставлять твой дом.

— Он и твой тоже. Я обещал делить с тобой все, когда стоял у алтаря. В том числе и то, чем владею.

— Нет у тебя никаких владений, — фыркнула Виола, передернув плечами.

— А поместья? Титул? Несколько жутких портретов предыдущих виконтов? Нет… это, пожалуй, не считается.

— Почему бы тебе не повезти в магазины леди Помрой? Она обожает Бонд-стрит и без счета тратит деньги Помроя!

Значит, теперь она использует Энн, чтобы отделаться от него? Наверное, стоило бы откровенно рассказать ей об этой связи. Правда, заговорить на эту тему — все равно что сунуться в змеиное логово, где его обязательно ужалят.

Он мог поведать ей, какой пустой и ничтожной была эта любовь: удовлетворение физической потребности и ничего более, но сомнительно, что это что-то изменит. И, заговорив об этом, он еще больше ухудшит ситуацию. Дело кончится тем, что они наверняка поскандалят, да и что хорошего в том, чтобы вновь выволакивать на свет божий старые истории? Его роман с Энн закончился более пяти лет назад, а сейчас речь идет о будущем.

— Предпочитаешь прогуляться до Бонд-стрит или поедем в моем экипаже? — мягко осведомился он.

Виола нетерпеливо отмахнулась, встала и подошла к камину.

— Я же сказала, что не хочу ничего покупать, — бросила она, не оборачиваясь.

— Виола, я знаю, как ты любишь ездить по магазинам, и знаешь, как я это ненавижу! Я думал, ты ухватишься за возможность испытывать мое терпение, проверяя, насколько мягки кресла и диваны, и выбирая турецкие ковры. Я уже не говорю о ювелирах, где ты всегда можешь уговорить меня потратить огромные деньги на совершенно бесполезную безделушку из рубинов и бриллиантов.

Виола резко повернулась.

— Мне не нужно от тебя никаких драгоценностей, — холодно бросила она. — Что до всего остального, я уже сказала, что не намерена тратить мой доход, получаемый от Энтони на твой дом, пусть даже ты его контролируешь.

Она была полна решимости поругаться с ним, но он был настроен не менее решительно. Ничего подобного он не допустит!

— Если не хочешь в магазин, можно поехать куда-нибудь еще. — Он на минуту задумался. — Что, если навестить всех наших друзей? Прекрасное занятие! Можно сидеть на их диванах и держаться за руки подобно влюбленным. Мы никогда не держались за руки. Представляешь, как будут шокированы наши друзья?

— Я не собираюсь навещать своих друзей и держать твою руку.

— Ну, уж если в тебе нет ни капли романтики… — он коварно ухмыльнулся. — Можно вернуться в музей твоего брата. Я слышал, там есть восхитительные римские фрески, спрятанные от посторонних глаз и доступные только некоторым антикварам. Ты сестра Тремора, и, следовательно, нам тоже удастся на них взглянуть. Хочешь?

— Не стоит, — обронила Виола, отворачиваясь.

— Насколько я понял, на них представлены откровенно эротические сцены, — продолжал Джон, наблюдая, как краска медленно разливается по ее щекам.

Он рассмеялся, встал перед Виолой и наклонился, чтобы заглянуть ей в лицо.

— Черт возьми, Виола, ты уже видела их?! Небось прокралась в запертую комнату и все тайком разглядела?

— Вздор!

Она покраснела еще гуще, и Джон понял, что попал в цель. Мысль о том, что Виола тайком пробралась в музей Тремора, чтобы взглянуть на эротические фрески, возродила в нем надежду.

— Значит, сгорала от любопытства? — поддразнил он. — Жаль, что не догадался взглянуть на них в тот раз. Интересно, какие они? Неужели так неприличны? Ну же, Виола, опиши мне хотя бы парочку. В конце концов, я твой муж.

Красная как рак Виола продолжала молчать. Очевидно, эти фрески абсолютно бесстыдны. Неудивительно, что Тремор с женой так любят вести раскопки в своем хэмпширском поместье, разыскивая подобные древности!

Джон оглядел жену, представляя их чувственно сплетенные тела, и мгновенно потерял тот слабый интерес, который питал к магазинам.

— Знаешь, чем больше я об этом думаю, тем больше мне нравится идея вернуться в музей. Возможно, на этих фресках нет ничего такого, чем мы не занимались бы в первые месяцы брака. А уж если эта комната запирается, мы могли бы…

— Хорошо, хорошо! — вскрикнула она, поднимая руки, словно пыталась остановить поток слов. — Ради всего святого, давай поедем на Бонд-стрит!

Она поспешно выскочила из гостиной, в вихре светло-желтого шелка и кружевных нижних юбок.

— Но я передумал! — смеясь, крикнул он вслед. — Хочу вернуться в музей и взглянуть на непристойные фрески!

— Ни за что! — откликнулась она на бегу, но через несколько минут вернулась в соломенной шляпке, отделанной фиолетовыми и желтыми анютиными глазками, и с вышитым ридикюлем в руках.

Остановилась в двери, поманила Джона и направилась к лестнице, не дожидаясь его.

От Гросвенор-сквер до Бонд-стрит было всего два квартала. Поскольку день выдался теплым, Джон предложил прогуляться. Виола кивнула, но отказалась от предложенной руки, и они пошли по тротуару бок о бок, не касаясь друг друга. Два лакея следовали за ними на почтительном расстоянии, готовые при необходимости нести покупки.

Когда они свернули на Бонд-стрит, она приостановилась.

— Что ты хочешь купить?

— Понятия не имею, — пожал плечами Джон. — Это твоя территория. Не моя. Чаще всего я бываю в обувных и книжных магазинах. И иногда заезжаю к портному. — Он широким жестом обвел улицу. — Веди меня. Я последую за тобой куда угодно.

Виола огляделась и, немного подумав, объявила:

— Пожалуй, лучше всего начать с «Беллз».

— «Беллз»?

— Драпировщики. Я слышала, у них чудесный бархат, а несколько комнат твоего дома нуждаются в новых шторах. Старые уже поизносились. — Она задумчиво прижала палец к губам. — Хотя ты, наверное, захочешь сначала перекрасить стены. Ну ладно, посмотрим.

Джон неожиданно рассмеялся:

— Помнишь, как ты захотела сделать ремонт в Хэммонд-Парке? Выкрасила нашу спальню в темно-красный цвет и, как только все было сделано, возненавидела самый вид этих стен. А мне понравилось, и я решил оставить все как есть. Тогда мы страшно поссорились!

— И ты настоял на своем, — пробормотала Виола, останавливаясь перед магазином драпировок в ожидании, пока Джон откроет ей дверь. — Как всегда в те дни. Страшно подумать, сколько раз я тебе уступала!

Джон последовал за ней в тесный магазин.

— Не знаю. Я просто хотел, чтобы ты взглянула на вещи моими глазами. Если не ошибаюсь, требовалось немало поцелуев, чтобы перетянуть тебя на мою сторону. И это было самым приятным.

— Мне не хотелось бы говорить на эту тему! — прошипела Виола, снова покраснев, отчего Джон засмеялся еще громче.

Они подошли к длинному прилавку, где лежали образцы бархата. Самые модные цвета этого сезона, разумеется. Джон остановился за спиной жены, разглядывая ткани через ее плечо.

— Тебя сильно раздражает, когда я упоминаю о том, как мы целовались и мирились? — спросил он тихо.

Виола раздраженно обернулась и отступила в сторону.

— Почему ты ходишь за мной как тень?

— Вижу, ты не собираешься отвечать.

Он обошел прилавок и встал напротив Виолы.

— Сегодня ты колючая, как каштан в скорлупе.

— На это у меня пять веских причин! — отрезала Виола. — Нет, шесть, если считать Элси.

Джон никак не прореагировал на колкость. Только поднял лоскут бархата цвета лесного мха, зная, как любит она этот оттенок зеленого.

— Как насчет этого?

Виола склонила голову набок.

— Он будет неплохо смотреться в твоей библиотеке на фоне стен цвета сливочного масла и кожаных переплетов книг. Что ты об этом думаешь?

— Тебе нравится?

Виола безразлично пожала плечами:

— Какое имеет значение, нравится мне или нет?

— Для меня имеет.

Виола, не отвечая, рассеянно теребила лоскут бархата.

— Тебе нравится? — повторил Джон.

Виола переступила с ноги на ногу, вздохнула и взглянула на мужа.

— Да, нравится. Доволен?

Малая уступка, но и этого пока хватит.

— Так и знал, — ухмыльнулся он. — Поэтому и выбрал его.

— Откуда ты знал, что мне понравится?

— Ты любишь зеленое. Я помню. Правда я молодец?

— И совершенно незачем выглядеть таким самодовольным! — проворчала Виола и надолго замолчала, лишь время от времени спрашивая его мнение насчет той или иной ткани.

Они медленно двигались вдоль прилавка. Виола продолжала отделываться сухими репликами, словно Джон нанял ее обставить дом. А он хотел ее улыбок, смеха, поцелуя, черт побери! Проклятие, он так хотел угодить ей!

Заметив ткань самого нелюбимого цвета Виолы, он почти обрадовался.

— Я передумал насчет зеленых штор в библиотеке! Лучше этот бархат!

Она уставилась на ткань, потом на него, с таким выражением, будто Джон внезапно спятил.

— Что?!

Джон изо всех сил старался казаться серьезным.

— Да, этот цвет мне нравится куда больше зеленого.

— Но это оранжевый! — с ужасом воскликнула она.

Он притворился, будто размышляет, после чего с невинным видом пожал плечами:

— Мне нравится оранжевый. Что в нем плохого?!

— Я его ненавижу! Кошмарный, отвратительный цвет.

— Но, Виола, мне он нравится.

Виола упрямо выпятила нижнюю губку.

— В нашей библиотеке не будет ничего оранжевого!

— Наконец-то! — воскликнул он, не обращая внимания на укоризненные взгляды матрон. — Наконец-то победа!

Виола неловко поежилась.

— О чем ты?

Джон широко улыбнулся. Плевать на все, даже если здесь соберутся все дамы Мейфэра.

— Ты назвала библиотеку нашей!

Виола вздернула подбородок и отвела глаза.

— Ничего подобного, — пробормотала она.

— Назвала, — настаивал он. — И не можешь взять назад свои слова.

Виола покачала головой:

— Твой очередной трюк, не так ли? Тебе вовсе не нужен оранжевый бархат.

— Разумеется, не нужен. Но это не меняет того факта, что ты назвала библиотеку нашей! — торжествующе воскликнул Джон. — Считай, что я получил очко.

— Очко? О чем ты?

— Если я получу достаточно очков, значит, выиграл.

— Очки? Ты ведешь новую игру?

— Все ту же. Она называется «Завоевать Виолу». Несмотря на все ее усилия, губы тронула легкая улыбка.

— Значит, я не только противник, но и приз в твоей игре?

— Разумеется. Сколько очков мне следует выиграть?

Она издала странный звук, подозрительно похожий на смех, но тут же крепко прижала пальцы к губам. Через минуту-другую она опустила руку и снова принялась перебирать образцы на прилавке.

— Сколько, Виола?

— Тысячи и тысячи.

— Несправедливо. Назови точное число.

— Хорошо, — вздохнула она. — Восемнадцать тысяч семьсот сорок два очка.

— Это все? Ты слишком добра ко мне. Это означает, конечно, что я получаю второе очко.

— За что это? — удивилась она.

— Если бы ты действительно ненавидела меня так сильно, как постоянно твердишь, сказала бы, что требуешь не меньше миллиона очков. Теперь видишь, как здорово идет игра?

— Ты невыносим!

Она взяла лоскут ткани с золотыми листьями на бежевом фоне.

— Как насчет таких штор для музыкального салона?

— Может, лучше такие?

Он показал на отрезок сиреневого бархата, но теперь, как ни старался казаться серьезным, это ему не удалось. Она улыбнулась чуть шире:

— Сиреневый? Конечно, не для музыкального салона. Зато такой цвет идеально подойдет для твоей спальни.

Джон отложил образец и перегнулся через прилавок.

— А это может привести тебя в мою постель? — прошептал он.

— Нет, — не колеблясь ответила она.

— Значит, все не важно, — пробормотал он и выпрямился. — Я был готов пожертвовать своими предпочтениями ради тебя, но все напрасно. Поэтому для бархата такого цвета есть только одно применение.

— Какое именно?

— Фрак для сэра Джорджа.

На этот раз Виола рассмеялась, и у Джона стало еще легче на душе.

— Бедняга! — воскликнула она. — Вы с Диланом просто преследуете его. Неужели опять сочиняете о нем лимерики?

— Нет, зато у нас есть новый, для леди Сары Монфорт. Вряд ли она относится к числу твоих подруг, поэтому я уверен, что ты захочешь его послушать, — робко предложил он.

— Не захочу.

Оглядевшись, дабы убедиться, что их не подслушивают, он упрямо начал декламировать:

Жила-была леди по имени Сара.

С сердцем сухим, как пустыня Сахара.

В постели она холодна, как льдина.

Беседа с ней неприятна, как хина.

Виола разразилась смехом, на секунду забыв, что должна ненавидеть мужа.

— Это один из самых бездарных лимериков, которые я когда-либо слышала, — объявила она, все еще смеясь.

Джон тоже расхохотался:

— Знаю, но за него ты должна мне не менее десяти очков!

— Десяти? Двух будет вполне достаточно. Он так ужасен, что не заслуживает большего.

— Конечно, ужасен, но подумай о теме! Кроме того, пыталась ты когда-нибудь найти рифму к имени? Поверь, это нелегко. И поскольку мне слишком часто приходилось быть соседом по столу этой дамы, я неизменно претерпевал нечто вроде приступа малярии, от которой хина — единственное действенное средство. Так что мое описание как нельзя более точно.

— Интересно, почему это?

— Поверь, побеседовав с ней, я действительно заболевал. Вполне естественное следствие общения с особой, в голове которой царит пустота: ведь мозгов у нее совсем нет.

Виола снова рассмеялась, и, глядя на нее, на золотистые блики, играющие в ее волосах, и свет улыбки, Джон невольно затаил дыхание. Пусть за восемь лет они оба изменились, но одно осталось прежним: стоило Виоле засмеяться или улыбнуться, казалось, что на небе появилось еще одно солнце. Придется снова сочинять лимерики, чтобы немного охладить пыл!

Смех неожиданно смолк, а сияние померкло. Солнце зашло за тучу, а по магазину словно пронесся ледяной ветер.

Джон повернулся, пытаясь определить причину столь ужасной метаморфозы.

Хорошенькая шатенка в вишнево-красной шляпе наклонилась над прилавком в центре комнаты, глядя на отрезы тканей и что-то с улыбкой говоря окружающим ее женщинам. И тут она подняла голову, встретилась взглядом с Джоном и коротко кивнула. На ее лице промелькнуло мимолетное выражение нежности. Джон поклонился в ответ, и женщина отвернулась.

Леди Дарвин.

Давненько он не видел баронессу! Не менее двух лет, а может быть, и дольше. Выглядела она хорошо, и Джон был этому рад. Пегги всегда была доброй, милой, любящей женщиной.

Джон заметил, что она смотрит куда-то мимо него, и, повернувшись, успел увидеть, как Виола исчезает за дверью магазина. Сердце его упало. Похоже, все усилия вернуть жену пошли прахом.

 

Глава 9

Черт! Джон немедленно бросился вслед за женой, но к тому времени, как успел обойти длинный прилавок, в дверях появились две солидных леди с кучей пакетов, причем каждая, в порыве вежливости, стремилась пропустить приятельницу вперед. Пришлось ждать, пока они договорятся, и прошла целая вечность, прежде чем он сумел покинуть магазин.

Оказавшись на тротуаре, Джон успел заметить, как жена быстрым шагом сворачивает за угол, на Брук-стрит.

— Виола! Подожди! — крикнул он и бросился за ней, не обращая внимания на взгляды проходивших мимо пешеходов.

Сейчас ему было безразлично, что это Мейфэр, приличный чопорный Мейфэр, где никто не кричал и никуда не бежал.

Он догнал ее на углу Дейвис-стрит.

— Куда ты идешь?

— Домой.

Он положил ладонь на ее руку.

— Гросвенор-сквер — это не твой дом.

— Сейчас это мой дом. — Она вырвала руку и продолжала идти. — И если все будет по-моему, навсегда станет моим домом.

— Нельзя ли нам поговорить об этом?

— Решил поговорить, вместо того чтобы просто уйти? — прошипела Виола, не глядя на него. — Ничего не скажешь, благоприятные перемены. Но нет. Я не хочу разговаривать, потому что мне нечего сказать. Я не хочу тебя видеть. Не хочу проводить с тобой время. Не хочу выбирать шторы для твоей библиотеки. Зато хочу, чтобы ты ушел и оставил меня в покое. Не желаешь сделать Бертрама своим наследником? Это твое невезение, до которого мне дела нет.

Они дошли до конца квартала и стали переходить Дьюк-стрит, но тут Джону пришлось вытаскивать Виолу едва ли не из-под колес тяжело груженной телеги.

— Ради Бога, Виола, поосторожнее!

Она подождала, пока не проедет телега, после чего снова вырвалась и стала переходить мостовую, хотя на этот раз смотрела, куда идет. Джон оставался рядом, пока они не оказались на другой стороне. Но когда Виола свернула к площади, Джон остановился и долго смотрел ей вслед, в надежде, что она обернется. Она не обернулась.

Да и стоит ли бежать за ней? Он спросил, могут ли они поговорить, но она вполне справедливо указала, что говорить им не о чем.

Он подождал, пока Виола подойдет к дому Треморов, и с проклятием ударил кулаком о ладонь. Дьявол все побери, они только-только поладили!

Появление Пегги Дарвин было худшим из всего, что могло случиться. Неужели нечто подобное ждет их каждый раз, когда они куда-нибудь соберутся выйти? Если так, не помогут никакие молитвы.

Она по-прежнему не оглядывалась. Может, лучше действительно оставить ее в покое?

«Конечно, ты уйдешь. Ты всегда уходишь…»

Только не в этот раз.

Джон пересек Гросвенор-сквер и вошел в дом как раз в тот момент, когда она ступила на верхнюю площадку лестницы.

— Виола, подожди.

Она не остановилась.

— И кто же из нас убегает? — крикнул он ей в спину.

Его слова отдались эхом в холле, но ответа он не получил. И тогда, игнорируя любопытные взгляды слуг Тремора, Джон помчался по лестнице, стараясь догнать Виолу, что удалось ему только в конце коридора второго этажа. Виола попыталась захлопнуть дверь перед его носом, но не на того напала! Джон успел схватиться за ручку и ворваться в комнату.

Он сразу понял, что оказался в спальне Виолы. Селеста Харпер, ее горничная, раскладывала на постели туалеты госпожи.

— Харпер, оставьте нас, — велел он.

— Нет, Селеста! — вскинулась Виола. — Оставайтесь па месте!

Джон больше ничего не сказал, однако горничная знала, кому подчиняться. В конце концов, кто платит жалованье, тот и хозяин, а в данном случае платил Джон. Поэтому девушка поспешно сделала книксен перед господами и поспешила прочь.

— Как ты смеешь преследовать меня, да еще и командовать моей горничной?! — возмутилась Виола, как только закрылась дверь. — Это не твой дом. Немедленно убирайся, или я прикажу Энтони выбросить тебя вон!

— Нельзя же вечно прятаться за спину брата. Это ничего не решит.

— Убирайся! Иди и поищи дамское общество, которое будет к тебе более благосклонно!

— Больше этого не будет! Клянусь Богом, не будет! Я не собираюсь вести с тобой постоянную войну и не потерплю, чтобы ты постоянно напоминала мне о тех обстоятельствах, которые я не в силах изменить. Прошлое есть прошлое, и с ним уже ничего не поделать! И больше мне нечего сказать.

— То есть как это «нечего сказать»? Почему не придумать что-то остроумное, меткое, чтобы рассмешить меня и отвлечь от неприятной ситуации, сложившейся между нами? Разве это не твоя обычная тактика?

Эти слова ранили Джона. Жестоко. Глубоко. Но он не пожелал показать Виоле, насколько сильно задет.

— Как ни странно, дорогая, я не могу придумать ни одной остроумной реплики. И мне в голову не приходит попытаться рассмешить тебя. Жаль, конечно, но я не могу. И мне нечего сказать о Пегги, Энн, Элси и любой другой женщине, с которой крутил романы. Тебе придется смириться с тем, что все было именно так.

— Ну да, понять и простить? Весьма удобно для тебя!

— Хочешь, чтобы я подробно рассказал о Пегги, чтобы ты еще сильнее стала меня презирать? — раздраженно спросил он, изнемогая от бесплодности этого разговора. — Ты этого хочешь?

Виола не ответила.

— Кое-кто из женщин, с которыми я флиртовал, совершенно мне безразличны, — продолжал он, уязвленный ее молчанием. — Вроде Энн Помрой. Она использовала меня, я использовал ее. Неприятно, но это так. А вот Пегги была другой. У нас с ней много общего. Поэтому мы и сошлись. Одиночество наших пустых, бессмысленных, разумных браков.

Боль исказила лицо Виолы, боль, которая отразилась и в его глазах. Но Джон не остановился.

— Мы с Пегги утешали друг друга. Поверь, мы оба нуждались в утешении.

— Не нужно! — простонала она, зажав уши руками. — Я не хочу этого слышать!

— Ты должна все выслушать, поскольку постоянно осыпаешь меня упреками. Мы с Пегги были любовниками чуть больше года. Она была веселым компаньоном и теплой, любящей женщиной. И мы оба наслаждались нашими отношениями. Пока они длились.

— Отвратительно уже то, что мне приходится повсюду сталкиваться с твоими любовницами. Я не обязана стоять здесь и слушать, как ты поешь им дифирамбы.

Виола попыталась обойти мужа, но Джон загородил ей дорогу.

— Почему нет? Или это действительно тревожит тебя? — Он вдруг понял, как безжалостно мучает ее, но упрямо продолжал говорить, чувствуя, что жесток, что… черт побери, виновен во всем! — Разве Снежные королевы нуждаются в ком-то?

Виола отвернула лицо, но ему был виден ее профиль. Он заметил, как дрогнули ее губы и сжались в, тонкую жесткую линию.

— Я мог бы сказать, что связь с Пегги ничего не значила, потому что именно это обычно говорят мужчины своим женам, но в данном случае я солгал бы.

— Можно подумать, тебе так трудно лгать!

— Но для меня она значила много. Только это была не любовь, даже близко не напоминало любовь. Просто два одиноких человека искренне симпатизировали друг другу и нуждались в тепле и доброте.

— Пегги Дарвин была влюблена в тебя!

— Вздор!

— Это не вздор. Она с ума сходила по тебе, и все это знают. Все, кроме тебя.

Виола попыталась отвернуться, но Джон схватил ее за плечи.

— Это не любовь, Виола, это совсем другое — вожделение, потребность поговорить с кем-то, найти утешение в чьих-то объятиях, и больше ничего.

Виола недоверчиво покачала головой, но ничего не сказала. Джон сжал ее подбородок, повернул лицом к себе и увидел влажную дорожку на щеке. Слеза упала на руку и обожгла кожу.

— Иисусе всемогущий!

Он отпустил Виолу и прижался спиной к окну, ненавидя ее за восемь лет отчуждения между ними, но еще больше ненавидя себя за то, что дал ей столько причин для этого отчуждения.

— Чего ты хочешь от меня? Дьявол все побери, женщина, чего ты хочешь?!

— Абсолютно ничего. Это ты все время чего-то от меня хочешь. То, чего я не могу дать. Все кончено, Джон, и ты ничего не можешь вернуть. Некоторые вещи попросту не поддаются исправлению. — С этими словами она повернулась и побежала к двери.

— Сколько раз мне повторять: я ничего не могу поделать с прошлым!

— Можешь.

Она остановилась в дверях и повернулась.

— Ты можешь извлечь урок из прошлого. Как я. Я научилась никогда больше тебе не доверять.

Джон не успел ответить, как Виола исчезла. Он снова прислонился к окну и с рассеянным видом смотрел на ее кровать, на светло-розовое покрывало и пышные подушки. В голове его звучал прежний смех Виолы. Он бы оклеил розовыми обоями стены всех комнат в домах, которыми владел, если бы только это могло вызвать улыбку на ее лице. Если бы этим можно было чего-то добиться. Но разве этим чего-то добьешься?

Он повернулся спиной к кровати и уставился в окно.

— Черт побери, — пробормотал он, жалея о резких словах, сказанных минуту назад. — Черт, черт, черт…

Они столько раз заходили в тот тупик, где Виола была холодной, а он озлобленным, где она была обиженной стороной, и он тоже был обижен, где она не могла простить, а он посылал все к черту.

Тогда Джон покинул Виолу и нашел женщин, не судивших его, готовых вступать в необременительные связи, не презиравших, не стремившихся как можно больнее уязвить. Возможно, она права и ничего нельзя исправить. Что бы он ни сказал, ни сделал, ни пытался сделать, этого оказывалось недостаточно. Он мог принять обет целомудрия, уйти в монастырь, но и этого будет недостаточно. Пока он живет и дышит, этого будет недостаточно, по крайней мере для Виолы.

Под окном прошла парочка, и он сразу их узнал: герцог и герцогиня Тремор. Они шли по тропинке овального парка, и Тремор толкал перед собой детскую коляску. Они гуляют с малышом Николасом! Позади, в нескольких шагах трусила няня Бэкхем.

Они остановились у скамьи литого железа. Герцогиня подняла малыша, уселась и поставила его на колени, крепко держа за талию. Муж устроился рядом и положил руку на спинку скамьи. Обычная супружеская пара, которой повезло в браке настолько, что они чувствуют себя свободно в обществе друг друга, смеются, болтают и возят крошку-сына на прогулку в парк. Они — одна семья.

И тут в парке появилась Виола. Шляпу она держала в руке, и рыжеватые волосы сияли на солнце настоящим золотом. Она остановилась перед скамьей, бросила шляпу на траву, взяла Николаса у матери, подняла высоко над головой и стала медленно кружить, откинув голову и смеясь.

Что-то ударило Джона в грудь, твердое и неумолимое, как кулак.

Он попытался отвернуться, но застыл как парализованный, глядя на жену, державшую младенца, который не был его сыном. Он никогда еще не чувствовал себя более беспомощным, более рассерженным и более несчастным. Может, ему следовало сказать это Виоле? Нет никаких сомнений, что его боль станет для нее огромным утешением.

— Господи, как же он вырос! — Виола прижала малыша к себе и уселась рядом с невесткой. — Теперь я уже не могу долго держать его на весу!

— Но он обожает, когда ты вот так играешь с ним!

Дафна потянулась к ребенку, но Виола отвернулась, не давая ей взять Николаса.

— Разреши мне немного подержать его, — взмолилась она. — Сегодня я впервые за день взяла его на руки!

— Но ему пора спать.

— Еще несколько минут!

Она прижала мальчика к плечу, но, когда тот стал извиваться, пытаясь вырваться, поставила его на колени и сжала ручки. Малыш крепко вцепился в нее пальчиками и сосредоточенно нахмурился.

— Ну вот, крепко стоит на ногах, — объявила она. — Со дня на день начнет ходить.

— Уже почти ходит! — обрадовалась Дафна. — Сам поднимается, но стоит ему сделать шаг, как плюхается на попку.

— Он проделывал это все утро, — заметил Энтони, с нежностью глядя на сына. — После завтрака мы с ним сидели в кабинете, и он то и дело хватался за край оттоманки и приподнимался. Правда, каждый раз падал, но тут же все повторялось снова. Упорный он парнишка, мой сын.

— Неудивительно, — усмехнулась Виола. — Он…

Грохот колес по вымощенной брусчаткой мостовой заглушил ее голос.

Все трое подняли глаза и увидели, как экипаж Джона останавливается перед домом Энтони, ярдах в двадцати оттого места, где они сидели. Из парадной двери вышел Джон и уселся в открытое ландо. Лицо мрачнее тучи, взгляд суровый… какое счастье, что он не посмотрел в их сторону!

— Какой свирепый вид у Хэммонда! — пробормотала Дафна, когда лошади тронулись. — Что это с ним?

— Несварение? — с надеждой предположил Энтони.

— Энтони, как тебе не стыдно! — пожурила Дафна. — Вот уж не думала, что ты такой злой!

— Подозреваю, что причина во мне, — вздохнула Виола, вновь прижимая к себе Николаса.

Вскоре экипаж исчез из виду. Может, Джон намерен провести вечер в поисках другой женщины, способной его утешить, подумала Виола. Если он найдет эту женщину достаточно привлекательной, мгновенно забудет о жене.

Эта мысль должна была пробудить в Виоле надежду, но почему-то этого не произошло. Сердце болезненно сжалось.

— Опять поссорились? — спросила Дафна.

— Как всегда, — обронила Виола.

Энтони покачал головой и встал.

— Если речь пойдет о Хэммонде, мне лучше уйти.

— Ничего подобного мы делать не собирались, — заверила Виола. — Оставайся. Мой муж — это та тема, которую у меня нет ни малейшей охоты обсуждать.

— Нет, мне все равно пора, — отговорился Энтони. — Я назначил Дьюхерсту встречу в «Уайтсе», чтобы обсудить поправки к биллю о парламентских реформах. Вернусь как раз вовремя, чтобы проводить вас обеих на раут к Монфортам.

— Я не поеду, — отказалась Виола. — Не выношу Сару Монфорт. Скажу, что голова болит, и останусь дома.

— У меня больше причин не любить леди Сару, — смеясь, заметила Дафна. — Энтони едва не женился на ней!

— Сама мысль об этом неизменно вызывает у меня озноб, — призналась Виола.

— Но какие у вас причины не любить эту женщину? — удивился Энтони. — Ведь я не женился на ней.

— Дорогой братец, даже это чудесное обстоятельство не заставит меня ее полюбить. Дафна, думаю, нам обеим стоит остаться дома. Поиграем в пикет и выпьем мадеры.

— И развяжем леди Саре руки, чтобы та могла без помех флиртовать с моим красавцем мужем? — с притворной суровостью спросила Дафна. — Никогда!

— Можно подумать, это имеет какое-то значение! — Энтони чмокнул жену в макушку. — Вернусь за вами в семь вечера.

Он ушел, оставив женщин вдвоем.

— Ты действительно решила бросить меня на милость леди Сары и остаться дома? — уточнила Дафна.

— Да. Хочу провести спокойный вечерок в одиночестве, — заявила Виола, целуя племянника. — Хотя нет… Николас составит мне компанию. Он куда лучший собеседник, чем леди Сара.

— Когда ты так говоришь, мне почти жаль бедняжку, — рассмеялась Дафна. — И еще я рада, что никогда не была тебе врагом.

Тут что-то привлекло ее внимание, и Дафна, вскочив, всплеснула руками:

— О, Виола! Твоя шляпка!

Обернувшись, Виола увидела, как весенний ветер гонит шляпку по траве. Пришлось отдать Николаса матери и побежать за шляпкой. Она пробежала несколько ярдов, но сумела поймать шляпку, пока та не улетела еще дальше.

— Тебе лучше надеть ее, — посоветовала невестка.

— Ни за что! — воскликнула Виола, наматывая ленты на руку. — При таком ветре придется воткнуть в нее булавку, и тогда у меня уж точно голова разболится.

— Ты всегда ненавидела шляпки. Вечно их снимаешь! А еще я помню, как ты срывала шляпу и, смеясь, подкидывала в воздух…

Она совсем забыла об этом. Забыла, как скакала на лошади наперегонки с Джоном. Как он любил целовать ее, смешить. Забыла жаркое желание в его глазах. Забыла, какую власть он имел над ней. Забыла способность больно ее ранить.

— Один из цветов порвался.

Дафна коснулась букетика анютиных глазок, украшающего шляпку.

— Вряд ли его можно починить.

Виола уставилась на шелковые цветы. Ученые зовут анютины глазки фиалкой трехцветной. Фиалки. Ее тезки…

— Некоторые вещи невозможно ни починить, ни исправить, — прошептала она.

— Может, нам стоит завтра проехаться по магазинам и купить тебе новую шляпу? А заодно заглянем в «Беллз».

Пальцы Виолы судорожно сжали поля шляпки.

— К драпировщикам?

— Я слышала, они получили прекрасный бархат разных расцветок. Хотелось бы на них посмотреть.

Перед глазами Виолы мелькнула хорошенькая женщина в красной шляпе, смеющаяся над рулонами бархата.

— Они не так уж хороши.

— Значит, ты их видела?

— Сегодня днем мы с Хэммондом были в «Беллз»… и… и видели там леди Дарвин. Поэтому мы с Джоном поссорились. Четыре года назад она была его любовницей.

— Теперь у него нет любовницы. Он порвал с Эммой Роулинс, и я слышала, что она отправилась во Францию.

— Это не имеет значения, Дафна. Он запросто найдет кого-нибудь еще. Как всегда. А мне придется встречаться с ней, слышать, что говорят о ней люди, как было со всеми прежними любовницами.

Дафна молча смотрела на золовку. Виола вздохнула:

— Мне не следовало расстраиваться из-за этой встречи с леди Дарвин, но я расстроилась. Во всем виновата нежность, с которой она смотрела на Джона. Она когда-то была влюблена в него. Я знаю. И знаю, что она — в прошлом, но все равно мне очень больно. Больно каждый раз. С каждой новой женщиной. И все же он хочет, чтобы я вернулась к нему, словно ничего не произошло.

Дафна погладила Николаса по спинке, а потом задала Виоле совершенно неожиданный вопрос:

— Скажи, что такого ужасного в том, чтобы снова жить с Хэммондом?

Виола от изумления потеряла дар речи.

— Как ты можешь спрашивать… после того, что он сделал? — выдавила она, наконец.

— Я все знаю о леди Дарвин, Эмме Роулинс и остальных женщинах, но разве невозможно забыть прошлое и начать жизнь сначала? Вдвоем с мужем?

Виола не хотела начинать жизнь сначала. Особенно вдвоем с мужем. Он того не стоил.

— Невозможно начать новую жизнь с распутником и лгуном! — отрезала она. — Сколько раз он доказывал, что недостоин моего доверия?!

— Для того чтобы заслужить доверие, требуется время, а у вас двоих его было слишком мало, несмотря на почти девятилетний срок супружеской жизни. Может, время — именно то, что вам нужно, чтобы найти общую почву для интересов и научиться жить в мире?

Виола неловко заерзала. Она сорвала покалеченный цветок со шляпки и бросила на землю.

— Между мной и Хэммондом нет ничего общего, мы никогда не жили в мире. Даже когда в моих глазах сверкали романтические звезды, и я пылала любовью к нему, мы постоянно ругались.

Она сжала в руке шелковый букет, думая о тех суматошных днях, когда они с мужем жили вместе: страстные ссоры и не менее страстные примирения. Она не хотела скандалить с Хэммондом, но и мириться тоже не хотела. И уж конечно, не желала говорить о нем.

Дафна, однако, настроилась на откровенный разговор.

— Теперь вы оба стали старше, мудрее. Неужели нельзя найти способ поладить друг с другом?

— Значит, по-твоему, в этом и есть смысл брака? Просто ладить друг с другом?

Фиалковые глаза Дафны были серьезны.

— Поверишь или нет, но по большей части это именно так. Не слишком романтично, полагаю, но очень верно!

Примирение с Хэммондом казалось не только неромантичным, но и попросту невозможным.

— Ты счастлива в браке и не поймешь меня.

— Почему же? Тобой руководит гордость, и у тебя есть достаточно веских причин, чтобы не доверять ему. Но и у мужчин есть своя гордость, и, подозреваю, у Хэммонда ее в избытке. Ведь его нельзя назвать человеком открытым и откровенным.

— У него просто нет сердца.

— А я думаю, что есть. Он просто тщательно это скрывает. Если хочешь знать, в этом мы с ним очень схожи!

— Какая чушь!

— Это чистая правда. Мы с тобой очень разные люди, Виола. Ты добросердечна и склонна доверять первому встречному, пока не будет доказано обратное. И тогда — прости, что говорю это — ты становишься холоднее, чем шотландская зима.

Это обидело Виолу, тем более что совпадало с мнением Джона о ней.

Виола прикусила губу.

— Хочешь сказать, что я не умею прощать? Что я… нечто вроде Снежной королевы?

— Я просто говорю, что твои страсти очень сильны и долго пылают. Ты видишь мир в черно-белых тонах. Для тебя не существует оттенков: только хорошее или плохое. Правильное или неправильное. Друг или враг. Но не все похожи на тебя, дорогая. Я не такая. И у меня создалось впечатление, что виконт тоже не таков. Боюсь, мы обладаем более умеренными, более сдержанными характерами. В нас тоже много гордости, мы просто выражаем ее по-другому — обычно скрывая свои чувства.

— Поверить не могу, что ты сравниваешь себя с ним! Ты ничуть на него не похожа! Ты никогда не лжешь, не предаешь друзей, не играешь на их привязанности к тебе. Никогда не изменяешь тем, кто тебя любит. Не бежишь от сложных ситуаций. Если ты случайно подвела и обидела другого человека, сразу признаешь это, сожалеешь и стараешься все исправить. Я лучше тебя знаю Хэммонда! Поверь, ты просто не ведаешь, что говоришь!

Дафна положила руку на плечо золовки.

— Ты когда-то любила его? Это все, что мне необходимо знать.

Невидимый обруч стиснул грудь, и Виола поморщилась.

— Это, по-моему, известно всем. Очень неприятно, когда все считают тебя дурочкой.

Николас заерзал на руках матери, и Дафна принялась гладить его спинку.

— Должно быть, мужчине очень тяжело сознавать, — задумчиво заметила она, — что женщина, которая когда-то любила и обожала его, теперь безгранично его ненавидит и презирает. До того сильно, что изгнала его из своей постели.

Их взгляды встретились. Щеки Дафны порозовели.

— Физическая сторона брака… очень важна для мужчины. Куда важнее, чем для нас. Думаю, ты уже это поняла.

Виола не поверила собственным ушам.

— Выходит, ты на стороне Хэммонда?

— Я не на его стороне. Просто разделяю его точку зрения.

Значит, даже лучшая подруга переметнулась к Хэммонду? Вынести это невозможно!

— Нет у него никакой точки зрения, — вспыхнула она, — во всяком случае, оправданной! Он с самого начала был негодяем! Охотником за приданым! Он лгал мне, бросил меня и менял женщин как перчатки. А общество винит во всем меня.

— Вовсе нет. Поверь, я слышала немало упреков и в его адрес. Многие считают, что настоящий мужчина давным-давно силой затащил бы тебя в постель и сделал наследника. Думаю, мужчине очень тяжело сознавать, что его мужские качества подвергаются сомнению. Хэммонд ведет себя так, словно ему наплевать на мнение окружающих, но, подозреваю, он просто скрывает свои истинные чувства.

Виола раздраженно потерла лоб, вспоминая о недавних страстных моментах в музее.

— Не понимаю, как кто-то может сомневаться! Вряд ли, имея столько любовниц, он должен что-то доказывать! Разве так уж трудно понять, почему он обратился к другим женщинам?

— Мы с Пегги утешали друг друга, и, поверь, обе нуждались в утешении.

— Ты жестока, Дафна. С твоей стороны бесчеловечно утверждать, что во всем виновата я!

— Я не говорила ничего подобного, — с обычным спокойствием ответила Дафна. — Просто размышляю над тем, что за эти восемь лет мог думать и чувствовать человек, подобный Хэммонду. Я плохо знаю его и могу сильно ошибаться в суждении. Во всяком случае, Энтони наверняка так посчитал бы, поскольку полагает, что Хэммонда следует повесить, колесовать и четвертовать за обиды, нанесенные его младшей сестре. Твой брат боготворит землю, по которой ты ступаешь, и тебе это известно.

— Энтони ненавидит Хэммонда, потому что прекрасно разбирается в людях. Очевидно, лучше, чем я.

— В самом деле? — улыбнулась Дафна. — Но ведь именно ты взглянула на некрасивую, застенчивую молодую женщину невысокого происхождения и без всяких связей и посчитала, что она будет твоему брату гораздо лучшей женой, чем родовитая леди Сара Монфорт. А вот Энтони, если помнишь, не разглядел во мне ничего особенного.

— Да, потребовалось некоторое время, чтобы он принял мою точку зрения. Но я оказалась права насчет тебя.

— Если ты была права, значит, возможно, лучше знаешь людей, чем тебе кажется. Ты влюбилась в Хэммонда совсем молодой. Но даже тогда вряд ли была полной дурочкой. Должно быть, ты разглядела в нем хорошие качества, иначе просто никогда не влюбилась бы в него.

— Ошибаешься, я влюбилась, ничего не зная о его характере, — нетерпеливо тряхнула головой Виола. — Но теперь это уже не имеет никакого значения. Больше я его не люблю. Любовь умерла, а когда любовь мертва, ее не оживить.

— Я оживила. Потому что дважды влюблялась в Энтони.

— Дафна, прекрати! Я не желаю никакой любви. Особенно к Хэммонду. Никогда больше. Говорю тебе, я этого не хочу! Все эти разговоры о любви бессмысленны, — продолжала она уже спокойнее.

— А что насчет другой цели брака? — спросила Дафна, укачивая малыша. — Как насчет детей, Виола? Тебе не нужны дети?

Словно острый нож вошел ей в сердце. Она ведь давно смирилась с тем, что детей у нее никогда не будет.

— Я уже сказала, что общество винит меня за отсутствие у Хэммонда наследника. И ты тоже винишь?

— Дело вовсе не в вине, дорогая. Я просто спросила, хочешь ли ты детей?

— Хотела! — вскричала Виола уязвленно. — Всегда хотела. Всю жизнь я знала, чего хочу. Я столько мечтала об этом: любящий муж, добрый, хороший человек — и много-много детей. Выходя замуж за Джона, я была уверена, что моя мечта сбылась. — Она задохнулась, глаза наполнились слезами. — Признаюсь, что была романтической глупышкой!

— Что же глупого в том, чтобы хотеть любящего мужа и детей? У тебя уже есть муж. И он тоже хочет детей. Виола, ты не думала о том, что судьба дает тебе второй шанс осуществить мечты?

— С Хэммондом? — Она покачала головой. — Нет, Дафна, нет. Даже если у меня… вновь возникло какое-то чувство к этому человеку, что весьма сомнительно, какое это имеет значение? Он не любит меня. Никогда не любил и никогда не полюбит. Я тоже больше не люблю его и никогда не полюблю. И на этом — все.

— Что ж… если ты так считаешь…

— Я так считаю. Кроме того, даже если любовь не имеет с этим ничего общего, даже если смысл брака в том, чтобы ладить друг с другом, наше будущее с Хэммондом обречено. И давай больше не будем об этом говорить.

Дафна, к счастью, предпочла промолчать, но Виола не могла не думать о ее словах. Они с Хэммондом не смогут просто ладить. Потому что стоило ему поцеловать ее в шею или коснуться щеки, и у нее подгибались колени. Потому что, если она позволит себе поверить его улыбке, смеху и пылким взглядам, ее снова обманут. Если позволит уложить себя в постель, значит, снова рискует влюбиться в него. А это все приведет к одному: ее сердце будет разбито.

Виола не отводила глаз от анютиных глазок на шляпе. Брачные обеты ничего не значат для Джона. Если она поддастся на уговоры, он все равно ее бросит. Сейчас он ее желает, она знает это, но любовь и желание не одно и то же. Хэммонд желал стольких женщин… а она всего лишь одна из многих.

Виола разжала руку, и ветерок унес фиолетово-желтые лоскутки. Желание без любви — словно этот ветер. Оно нематериально, его невозможно удержать. И необходимо об этом помнить.

 

Глава 10

Когда Джон вошел в двери «У Анджело», его встретили звон шпаг и мужские проклятия. «У Анджело» был тем местом, где высокородные господа занимались фехтованием.

Дилан Мур уже был там. Мужчины упражнялись почти ежедневно, но последнее время Джон был слишком занят завоеванием жены и не думал ни о чем другом.

Прошла целая неделя с тех пор, как они встретили в «Беллз» леди Дарвин. За это время он несколько раз пытался поговорить с Виолой. Но та отказывалась видеть мужа. Сегодня три недели закончились, однако когда Джон приехал к Тремору, оказалось, что вещи жены не собраны, а она даже не вышла к нему, и чертов братец попросил его уйти. Теперь оставалось только обратиться в палату лордов. Иного выхода просто не было.

Джон чувствовал себя кипящим котлом, крышка которого плотно закрыта. Покинув Гросвенор-сквер, он послал Дилану записку с просьбой приехать вечером в клуб «У Анджело», чтобы позаниматься фехтованием, потому что терпение его подходило к концу, и если он не выпустит пар, то просто взорвется.

Когда Джон вошел в зал, друг поднял глаза. Уже одетый в рубашку с короткими рукавами и готовый к бою Дилан разрезал воздух рапирой.

— Сам назначил встречу и сам же опоздал!

Джон не объяснил, что извелся и сходит с ума. Измучен, раздражен, сбит с толку, а что хуже всего — бессилен: Негодующе глядя на Дилана, он сорвал фрак, жилет и галстук и бросил мальчишке-слуге, стоявшему у двери. Мальчишка вышел из зала, а Джон снял с крюка на стене любимую рапиру.

— Тебе лучше быть начеку, — предупредил он. — Я в ужасном настроении и намерен сорвать злость на тебе. — Он взмахнул рапирой. — Женщины хуже любого дьявола.

— Неприятности в семье? — сочувственно осведомился Дилан.

— Ты и половины всего не знаешь.

Мужчины встали в позицию, скрестили рапиры и начали поединок.

— По городу ходят сплетни, — заметил Мур, парируя очередной выпад Джона. — Я слышал, что лорд и леди Хэммонд, возможно, снова станут вести совместную жизнь. А возможно, и нет.

— Совместная жизнь? — Джон сделал шаг назад и немедленно напал на противника, вынуждая того отступить. — Весьма сомневаюсь. Для примирения нужны двое.

Мур снова умудрился парировать выпад, поскольку силы были примерно равны, и вскоре отступал уже Джон.

— Но вы сидели в одной ложе, — напомнил Мур. — Пикники и поездки в экипажах. — Он рассмеялся. — Поцелуй с женой в Гайд-парке! Походы в музей и магазины! По мне, так очень похоже на примирение.

— Скорее, затишье между битвами. Кстати, превосходный концерт! Блестящая симфония. Лучшее, что ты написал за последнее время.

— Спасибо. — Теперь снова наступал Мур, а Джон парировал удары. — Но я слышал также, что леди Дарвин на этой неделе тоже ездила за покупками. Значит, перемирие закончилось и снова бушует битва?

Джон так и знал, что Мур не оставит его в покое. Этот человек обожал донимать друзей.

— Моя супружеская жизнь каким-то образом тебя касается? — осведомился он, ожидая следующего выпада Дилана.

— Нет, — язвительно ухмыльнулся тот. — Похоже, никакие ласки, поцелуи и уговоры не смогли ее вернуть?

Но Джон не поддался на провокацию.

— Нет, — беспечно ответил он.

— Послала тебя ко всем чертям? — Мур достаточно хорошо знал женщин, чтобы дожидаться ответа, ведь в нем не было никакой надобности. — Когда ты решил, что нуждаешься в сыне и наследнике, и изложил ей эту идею, что, по-твоему, должно было случиться? Посчитал, что она увидит всю необходимость иметь наследника, поймет и выполнит свой долг?

— Отцепись!

Мур расхохотался.

— А может, ты решил, что жена добровольно бросится в твою постель через несколько недель ухаживания только потому, что о твоем искусстве любви ходят легенды?

Издевательства Мура после всех неудач с Виолой еще больше обозлили Джона.

— У меня нет жены! — воскликнул он, нападая. Но противник парировал удар. — У меня нет жены вот уже восемь с половиной чертовых лет!

— Да неужели? Если у тебя нет жены, кто та прелестная блондинка, которая называет себя леди Хэммонд?

Мур сменил позицию и сделал ответный выпад. Джон, предвидя это, ловко уклонился, обошел противника и, не успел Мур обернуться, приставил кончик рапиры к его груди.

— Туше, — констатировал Джон.

— Ты понимаешь, о ком я, — сказал Мур.

Поединок на время прервался, и противники направились к центру зала.

— Миниатюрная, зеленовато-карие глаза, красивый рот… Помню, как присутствовал в церкви, когда ты почти девять лет назад женился на женщине, соответствующей этому описанию.

— Мужа и жену, которые живут в разных домах и спят в разных постелях, нельзя назвать супругами. Это фарс. И фарсом это можно было назвать почти с самого начала, каждый это знает.

Сталь снова зазвенела о сталь. Около десяти минут приятели молча дрались, а потом опять разошлись, тяжело дыша.

Мур взглянул в глаза Джона.

— Фарс, говоришь? Что же ты не смеешься? А вот мне кажется, над тобой посмеялись!

Джон, не отвечая, сделал обманный выпад, пытаясь снова нанести удар в грудь, но противник не попался на удочку и ловко отступил в сторону. Рапира Джона застряла в стене, и прежде, чем он успел прийти в себя, и его ребро уперся кончик рапиры Мура.

— Туше. Ты никак не можешь сосредоточиться.

— Да неужели? По-моему, всего минуту назад тебя ранили в грудь.

Друзья опять возобновили поединок. Несколько минут оба молчали. Единственными звуками, нарушавшими тишину зала, были звон стали и тяжелое дыхание. Но Мур недолго сдерживался.

— У меня есть предложение, — сказал он, отступая. — Предложение, которое может помочь тебе помириться с женой.

— И это говорит человек, который сам женат… погоди… сколько… семь месяцев? — ехидно хмыкнул Джон. Настала его очередь поиздеваться над другом. — Сначала проживи с женой девять лет, а уж потом давай советы!

— Я серьезно, Хэммонд. — Дилан отступил и поднял клинок к потолку, делая знак, что поединок закончен. — Послушай меня. Ты знаешь, что я, как правило, не вмешиваюсь в дела своих друзей, но все же ты мне небезразличен. Пусть мое предложение не слишком тебе понравится, но, вероятно, поможет смягчить жену.

Голос его звучал так искренне, что Джону стало любопытно.

— Какое предложение?

— Скажи Виоле, что хочешь стать ей другом.

Это показалось Джону до того абсурдным, что он презрительно фыркнул:

— А мне показалось, что ты серьезно! Мы с Виолой друзья? Что за странная мысль!

— Я совершенно серьезен. Стань ей другом.

— Господи, — невесело рассмеялся Джон, — где ты был последние восемь с половиной лет? Виола ненавидит меня. Ты не в своем уме, если воображаешь, будто мыс ней можем стать друзьями. За девять лет мы успели побыть любовниками, потом врагами, но друзьями?.. Никогда.

— Тем больше причин попытаться. В моем случае это сработало. Мы с Грейс были друзьями до того, как решили жить вместе.

— Она была твоей любовницей.

— Да, но сначала стала моим другом.

— Если так, эта идея принадлежала не тебе, а Грейс.

— Так и есть. Мне она ужасно не понравилась, но потом я понял, что эти моменты были лучшими в моей жизни.

— Но вы не были женаты в отличие от нас с Виолой. А это совершенно разные вещи. — Джон нетерпеливо взмахнул рапирой. — Хватит разговоров. Вернемся к нашему поединку.

— Почему разные? Мы теперь женаты, и я не вижу разницы. Мы с Грейс по-прежнему друзья.

— Вы с Грейс не ругаетесь. Она не презирает тебя. — Джон встал в боевую стойку и взмахнул рапирой. — Будем фехтовать или болтать?

— Виола снова может влюбиться в тебя. Именно этого ты опасаешься? — Мур последовал примеру Джона и тоже поднял рапиру. — А может, боишься, что сам влюбишься в нее?

И тут Джон взорвался.

— Любовь, любовь, любовь! — закричал он, давая волю эмоциям. — Меня уже тошнит от этого слова!

Он сделал резкий, быстрый выпад, используя все свое умение, чтобы прижать Мура к стене. Сколько раз Виола упоминала о своей любви к нему, когда хотела упрекнуть! А в тот, последний раз, когда посчитала любовью его связь с Пегги Дарвин?!

Ярость и бешенство вновь взыграли в Джоне. И он, желая сорвать их на противнике, начал его атаковать. Воспользовавшись небольшой ошибкой Мура, он загнал его в угол и наставил острие рапиры ему в живот.

— Туше.

Дилан взглянул на Джона, явно удивленный такой горячностью.

— Похоже, я попал в точку.

Джон, тяжело дыша, отступил и отвернулся.

— Любовь… Все, особенно женщины, постоянно болтают о любви, но что это означает? Чаще всего обычную похоть. Или романтическое увлечение. Иногда — и то, и другое. Это и есть любовь?

— Если ты сам не знаешь ответа на этот вопрос, ничем не могу помочь. Сам я его нашел.

— Но как? — допытывался Джон. — Каким образом? А когда нашел, откуда узнал, что этот ответ верен? Купидон пустил стрелу, ангелы запели — и ты все понял?

— До чего же пренебрежительно ты говоришь о любви! До этого момента я не понимал всей глубины твоего цинизма. Ах, Хэммонд, ты еще больше презираешь любовь, чем я когда-то!

— Я не циник и не презираю любовь. Просто…

«Я просто не знаю, что это такое».

Осознание этого потрясло Джона. Он замер и уставился на друга. Вернее, смотрел сквозь него, как в пустоту, потому что видел в это время жену — веселую, счастливую, с ребенком на руках.

Странная пустота вернулась, та самая пустота, которая, словно призрак, преследовала его всю последнюю неделю. Пустота, о которой Джон4старался не думать, которую всегда скрывал и которая была с ним, сколько он себя помнил.

— Хэммонд! — Голос Мура нарушил течение его мыслей. — В чем дело?

— Что? — Джон недоуменно моргнул, пытаясь сообразить, что имеет в виду друг.

— Ты стоишь здесь, смотришь на меня, словно пораженный громом. Тебе нехорошо? — встревожился Дилан.

— Нет, — пробормотал Джон. — Возможно. Не знаю. — Он тряхнул головой, пытаясь собраться с мыслями. — Давай на сегодня закончим.

Да что это такое — любовь?! Джон продолжал задавать себе этот вопрос, пока вместе с Муром убирал рапиры на место, одевался и выходил из фехтовального зала.

Прекрасный майский день перетек в прохладную, облачную весеннюю ночь.

Когда они стояли на тротуаре, ожидая, пока приедут экипажи, Дилан снова заговорил, на этот раз без всякой издевки:

— Хэммонд, подумай о том, что я сказал. Предложи Виоле дружбу.

— Как я уже говорил, она ни за что не согласится.

— По крайней мере, предложи ей это. Может, вы скорее поладите, если ты сможешь убедить ее стать тебе другом.

Джон ответил насмешливым взглядом.

— Хочешь сказать, что мужчина и женщина, сумевшие поладить вне постели, прекрасно поладят и в постели?

— Это зависит от того, насколько хорошим другом ты ей станешь, — ухмыльнулся Мур.

Несмотря на дурное настроение, Джону стало легче. Он рассмеялся, наблюдая, как ландо Мура, с поднятым верхом на случай дождя, останавливается перед «У Анджел о».

— Знаешь, ты настоящий дьявол.

— Разумеется, — согласился Мур, садясь в экипаж. — Пусть я женат, но нужно же поддерживать свою репутацию!

Ландо отъехало. Джон остался стоять у обочины.

Дилан с улыбкой откинулся на спинку сиденья. Да, он действительно дьявол. Потому что прекрасно знал, что испытывает Хэммонд в эту минуту. Ничего, скоро ему будет еще хуже. Виконт отчаялся ровно настолько, чтобы попытаться предложить Виоле дружбу. Дружба с женщиной, которую никак не удается затащить в постель, — это ад на земле.

Все же иногда, чтобы попасть в рай, необходимо пройти ад. Хэммонд еще может получить вожделенного сына, но что еще важнее — может вернуть любящую жену. И Дилану лучше других известно, какое это счастье.

Он искренне любил Хэммонда, питал огромную симпатию к Виоле и надеялся, что они согласятся с его предложением. А вдруг дело кончится счастливым браком?

При этой мысли он едва не рассмеялся. Подумать только, Дилан Мур в непривычной роли свата!

Ему не терпелось вернуться домой и все рассказать Грейс…

А вот Джон в ожидании экипажа думал не о дружбе. О любви.

Что такое любовь? Поэты слагали о ней стихи, композиторы вроде Мура сочиняли музыку, простые смертные постоянно влюблялись или говорили о любви, или страдали из-за Любви, но что это такое — любовь?!

Он подумал о Муре. Когда-то Джон был твердо уверен, что именно Дилан никогда не женится. И все же он женился. Женился на своей любовнице. Джон представить не мог, что такого нашел в Грейс самый прожженный в Англии повеса. Почему влюбился настолько, что повел ее к алтарю?! Ничего не скажешь, она очень красива, а к тому же добра и нежна. Но Мур сходил по ней с ума, любил безумно, почти пугая окружающих своей страстью.

Экипаж Джона подкатил к обочине. Он шагнул вперед, но остановился и, повинуясь какому-то порыву, отослал кучера и решил пройтись пешком. Вечер был прохладным, и ветерок приятно освежал кожу. В конце концов, если пойдет дождь, он всегда сможет взять наемный экипаж.

Наверное, существуют разные виды любви.

Он подумал о сестре Кейт, умершей, когда он был совсем маленьким. Она обнимала его, смеялась… и ее смерть оставила в душе ужасную пустоту. Он любил сестру. И точно это знал.

Он вспомнил о Перси и Констанс, верных друзьях, которые были небезразличны ему и которым он был небезразличен. Их привязанность и доверие к нему были неоспоримы. Он старался не думать о Перси, потому что при одной мысли о нем рана вновь открывалась и нестерпимо ныла, потому что он любил кузена, как родного брата. Он и Конни любил, симпатизировал ей и уважал, как немногих, но действительно ли был влюблен в нее когда-то?

Джон вспомнил их разговор после похорон Перси. Наверное, Конни права. Он никогда не был влюблен в нее по-настоящему. Когда она вышла за Перси, он беспробудно пил целую неделю, пару месяцев шлялся по борделям, и всю так называемую любовь как рукой сняло. Будь она настоящей, истинной, разве можно было бы справиться с ней столь поверхностными средствами? Разумеется, нет!

Тротуар постепенно расширился, переходя в широкую улицу, и Джон очнулся от размышлений. Остановился и сообразил, что идет не туда. Нужно было двигаться на восток, на Брук-стрит, а он повернул на запад и теперь смотрел на величественные ворота кованого железа, принадлежавшие парку на Гросвенор-сквер.

Черт побери! Не довольно ли с него этого места?! Будь у него в голове хоть немного мозгов, он бы немедленно убрался отсюда и нашел женщину, которая встретит его с распростертыми объятиями и пустит в свою постель. Но Джон упрямо зашагал вперед, пока не очутился у ограды парка. Схватился за прутья и уставился на то место рядом со скамьей, где неделю назад его жена играла с Николасом.

Он думал о родителях, между которыми не было не только любви, но и простой симпатии. Может, именно поэтому его супружеская жизнь тоже потерпела крах? Какая ирония судьбы!

Он с необычайной ясностью помнил, как совсем еще маленьким подмечал взаимную холодность родителей, и вот, несмотря на все его девятилетние усилия ни в чем не походить на отца, он ухитрился превратить свой брак в такой же фарс, в котором не было ни нежности, ни любви.

Пошел дождь: легкая морось, увлажнившая его фрак. По спине пробежал озноб: к ночи сильно похолодало. Наверное, глупо стоять здесь. Нужно вернуться, прежде чем морось перейдет в ливень и он окончательно промокнет.

Джон отвернулся, но вместо того, чтобы уйти, прислонился к железным прутьям и стал смотреть на освещенные окна гостиной Тремор-Хауса. За стеклами вспыхнуло золото волос. Волос Виолы.

Он вспомнил, какой она была девять лет назад: легко уязвимая страстная девочка, принявшая обожание за любовь к нему. Он не понимал, и тогда, и сейчас, как это можно влюбиться, не зная человека. За один вечер, после двух танцев и короткого разговора. Это не может быть любовью, скорее романтической фантазией. Он не верил Виоле ни тогда, ни сейчас.

И хотя с самого начала знал, что имеет власть над ней, не мог проникнуть в природу этой власти. Зная, что он разорен, зная о его репутации никчемного развратника, зная, что ни одна порядочная женщина не вышла бы за него, она пошла против желаний брата и стала его женой. Потому что любила его?

Он вспомнил о Перси, как тот стоял на коленях в грязи и угрожал покончить с собой, если Конни не выйдет — за него. И все это потому, что он любил ее?

Джон провел рукой по мокрым волосам и растер дождевые капли по лицу. Что же такого в этой любви, которая заставляет людей лишаться рассудка и здравого смысла?

Он долго стоял у ограды парка, затерянный в дожде и тумане. Он смотрел на окна Тремор-Хауса и упорно искал ответа. Но так и не нашел.

 

Глава 11

Виола легла спать рано. Энтони и Дафна поехали на бал, но у нее разболелась голова, и она решила остаться дома. Приняла теплую ванну, выпила чашку приготовленного кухаркой настоя из ивовой коры и мяты и забралась в постель в девять вечера. Но хотя настой помог и голова уже не болела, сон никак не шел. Во время сезона все ложились спать только под утро, и теперь глаза Виолы просто отказывались закрываться. Проворочавшись целый час, она сдалась и направилась на поиски Куимби. Объяснила дворецкому, что будет в библиотеке, и попросила принести ей обычного чаю. Лакей разжег в камине огонь, а после того, как он ушел, Виола взяла с полки книгу, свернулась калачиком в уголке дивана и стала читать.

Чай еще не успел остыть, и Виола прочитала только две страницы романа Дюма, как в гостиной раздался мужской голос:

— Добрый вечер, Виола.

Она испуганно вздрогнула и подняла глаза. В дверях стоял Джон. Виола захлопнула книгу и вскочила.

— Что ты здесь делаешь?

— Пытаюсь согреться.

Он прислонился плечом к косяку, и Виола только сейчас узрела, в каком он странном виде. Он до сих пор не потрудился переодеться в вечерний костюм, а тот, что на нем был, помялся и промок. Влажные волосы закручивались в колечки, как всегда после дождя. Концы воротничка обвисли. Джон даже не побрился! Как давно она не видела щетины на его лице! С тех самых дней, когда они спали вместе, и он каждое утро будил ее поцелуем, царапая небритой щекой нежную кожу плеча.

Виола целую неделю избегала мужа, и вот он явился как раз в тот момент, когда она расслабилась и потеряла бдительность. Следовало бы приказать ему убираться, но она в упор смотрела на него и не могла произнести ни слова.

Виола нервно пригладила волосы, выбившиеся из косы, остро осознавая, что ее вид тоже далек от идеального.

— Куимби должен был доложить о тебе!

— Не сердись на Куимби. Он превосходный дворецкий. И пытался объяснить, что тебя нет дома. Но я знал, что это неправда. И поскольку твой брат сегодня не в силах мне помешать, я использовал преимущества своего титула и силой прорвался наверх. Ужасно грубо с моей стороны, и я сознаю свою вину.

— Откуда ты узнал, что я дома?

— Последние два часа дежурил у парка. Увидел тебя в окне гостиной, как раз перед тем, как стемнело, и горничная сдвинула шторы.

— Два часа? — изумленно повторила Виола. — У парка, в такую погоду? Зачем?

— Неужели не догадываешься?

Джон выпрямился и вошел в библиотеку, но остановился в нескольких шагах от Виолы.

— Я набирался храбрости прийти и сказать: «Давай помиримся».

Он хотел помириться. Она знала, что это означает. У него был покаянный вид. Она знала, что это ничего не означает. Но прежде чем она успела что-то сказать, Джон продолжил:

— Когда мы поссорились, ты сказала, что не доверяешь мне. И была абсолютно права. Я только… — он глубоко втянул в себя воздух и медленно выдохнул, словно пытаясь найти нужные слова. — Я просто хотел увидеть тебя.

— И это все, что ты хотел сказать?

— Да. — Он слегка улыбнулся. — Знаю, очень скромно, особенно после того как пришлось провести два часа под дождем, но я совсем замерз.

Тепло разливалось в груди жидким медом, но Виола пыталась напомнить себе, что это всего л ишь слова. Джон способен убедить кого угодно и в чем угодно. Разве можно ему верить?

Но она хотела верить. Очень хотела.

Проходила секунда за секундой. Часы пробили половину одиннадцатого.

Джон, наконец, пошевелился.

— Я пойду, — пробормотал он, отступая. — Ты, кажется, хотела лечь спать пораньше.

— Тебе незачем уходить, — услышала она собственный голос.

Что она несет?

Но слова уже сорвались с языка. Она не могла взять их обратно и поэтому попыталась объяснить свой порыв:

— То есть… ты замёрз и должен согреться, иначе подцепишь простуду, и… и… это будет ужасно.

Ее голос сорвался.

— Ты хочешь, чтобы я остался? — выдохнул Джон.

Виола смущенно опустила глаза. Боже, помоги ей, она хотела, чтобы он остался.

— Да. — Она вскинула голову и, увидев, что он улыбается, немедленно поправилась: — Ненадолго.

Его улыбка стала еще шире. Несносный человек! Виола снова уселась на диван.

— Я думала, неплохо бы поговорить о том, как обстоят дела.

Куда только подевалась улыбка? Джон застонал, воздев глаза к небу.

— Помоги мне Боже! Сначала два часа под дождем, а потом разговоры о делах! — Он со вздохом стащил мокрый фрак. — Полагаю, разговор будет нелегким! А какие темы? Ирландская политика? Или способы облегчить жизнь беднякам Британской империи? Или неминуемые последствия отмены Хлебных законов?

Как ему это удается? Он всегда найдет способ ее рассмешить!

Джон повесил фрак на спинку стула и сел рядом с Виолой.

— Так о чем ты хотела поговорить?

— Сама не знаю, — немного подумав, ответила она с нервным смешком, выдававшим ее истинные чувства. — Я всегда считала, что, если мы сядем и поговорим, у меня будет что сказать, но теперь просто растерялась.

— А раньше у нас находилось много тем для разговоров.

— И для споров.

— Совершенно верно, — насмешливо подтвердил он. — Это, если ты заметила, совсем не изменилось.

— Я заметила…

Виола немного помедлила, а потом пояснила:

— Мы женаты почти девять лет, и все же я не знаю тебя, Джон. Не знаю по-настоящему. Я не думаю, что вообще знала. До свадьбы и в первые месяцы нашей супружеской жизни я всегда была с тобой откровенна. И столько всего наговорила о себе, о родных, никогда не скрывала, чего хочу, что люблю и о чем думаю. Но когда спрашивала о тебе, о твоем детстве, о друзьях… ну, не знаю… о чем-то личном, ты всегда отделывался уклончивыми шуточками и менял тему.

— И?

— Пусть ты мой муж, но остался для меня незнакомцем. Я чувствую необходимость исправить это, но не знаю как. Если я стану задавать тебе вопросы, ты ответишь на них?

— О моем детстве? Это был кошмар. Поверь, тебе не захочется этого слышать, а я не вынесу разговоров о родителях и своем детстве. И разве не уместнее поговорить о нас с тобой?

— Если я что-то спрошу о нас с тобой, а ты промолчишь, значит, снова уклонишься от ответа.

Джон немного помолчал.

— Нет. Не уклонюсь, — пообещал он. — Задавай свои вопросы. — Он облокотился на спинку дивана и, повернув голову, взглянул на жену. — Но предупреждаю: я не могу гарантировать, что тебе понравятся мои ответы. Зато они будут честными. Справедливо?

Получив именно то, о чем просила, Виола немного поразмыслила. Попыталась определить, до какой степени могут быть откровенны ее вопросы. Но он сам сказал, что она может спрашивать о чем угодно, так что стоит воспользоваться ситуацией.

— Ты любил своих дамочек? Хотя бы одну?

— Нет.

— Ты любил меня, Джон?

Она уже знала ответ, но никогда его не слышала. И сейчас хотела узнать правду от мужа.

— Когда ты попросил меня выйти за тебя замуж и сказал, что любишь, это было правдой?

— Я…

Он потер глаза, тяжело вздохнул, опустил руку и встретил ее взгляд.

— Нет.

Вот оно. Голая, жестокая правда. Он не пытался объясниться или оправдаться. Этого ответа она ожидала. Подтверждения того, о чем уже знала более восьми лет. Того, что даже сейчас имело силу больно ранить. И все же лучше честный, хоть и обидный ответ, чем ложь. Довольно с нее лжи.

— А ты… — она поколебалась.

Оказалось, что задавать вопросы Джону куда труднее, чем она ожидала. Виола зажмурилась и попыталась снова:

— У тебя есть дети от женщин, с которыми ты спал?

— Нет.

— Уверен?

— Да. Всегда есть способы предотвратить зачатие… специальные чехлы, которыми пользуются мужчины. Иногда они рвутся, но… — он осекся и неловко заерзал на месте. — Боже, Виола, не проси меня обсуждать подобные детали. Я не могу говорить на эту тему.

— Многие говорят, что младший сын Пегги Дарвин от тебя, хотя ее муж считает ребенка своим.

Джон подвинулся ближе.

— Нет, Виола, нет. Я уже говорил: он не мой. Знаю, какие сплетни ходят по городу, но это неправда.

— Благодаря… чехлам, которые иногда рвутся?

— И потому, что я умею считать. Я перестал встречаться с Пегги за год до рождения Уильяма, а ни один ребенок не может провести двенадцать месяцев в чреве матери. И еще ни одна женщина не приезжала ко мне с известием о моем будущем отцовстве.

Хотя Виола понимала, что он может лгать, но почему-то поверила. Вернее, предпочла поверить, а с этим решением пришло огромное чувство облегчения.

— Могу я, в свою очередь, задать вопрос? — неожиданно выпалил Джон. — Ты любила меня. Почему?

Застигнутая врасплох не только вопросом, но и неожиданно напряженной интонацией, Виола уставилась на него.

— Почему я любила тебя?

— Да, почему? Ведь ты меня совсем не знала. И сама сказала, что даже теперь мы совсем не знаем друг друга. И все же утверждаешь, что любила меня. Вот что сбивает меня с толку! Как ты могла влюбиться в такого, как я? С моей репутацией!

Он хмурился, и было в его лице, что-то напоминавшее школьника, который ждет объяснения сложной математической задачи. Вот и сейчас он ожидал разумного ответа.

Виола беспомощно вскинула руки.

— Господи, не знаю. Наверное, потому, что в тебя так легко влюбиться. Когда ты оказывался рядом, все в мире было прекрасно и правильно, и я задыхалась от счастья. Небо становилось голубее, трава — зеленее. — Она осеклась и отвернулась. — Понимаю, звучит глупо, но именно это я и чувствовала. Не могу сказать почему, но я тебя любила.

Она с трудом сглотнула и взглянула на него.

— Я любила тебя больше жизни.

Он осторожно поднял руку, коснулся ее лица, провел пальцами по щеке, тронул волосы на виске.

— Я никогда не хотел ранить тебя, Виола. Боже, даже если ты не веришь ничему остальному, поверь этому. Когда мы поженились, я надеялся на спокойную семейную жизнь. Потому что получил почти все, чего только можно желать. Но для тебя этого было недостаточно? Обычного довольства жизнью?

Виола отодвинулась.

— Если бы ты когда-то был влюблен, не задавал бы этого вопроса. — Потрясенная собственными словами, она всмотрелась в него. И несколько футов, разделявших их, казались милями. — Ты когда-нибудь влюблялся?

Он отвел глаза.

— Нет.

Возможно, он просто не способен любить. Виола не произнесла этого вслух, но невысказанные слова повисли в воздухе.

Она уставилась перед собой.

— Ты никогда не любил ни меня, ни кого-то из своих любовниц. И сейчас ты тоже не влюблен в меня. Поэтому приведи хотя бы один веский довод, почему я должна вернуться к тебе. Если не считать того, что я твоя жена, что у меня нет выбора, и что наше общество живет по определенным законам.

— Приведу, — кивнул Джон, снова подвигаясь ближе. — Потому что я умею смешить тебя. Потому что, когда целую, ты дрожишь от желания, и мне это нравится. И всегда нравилось.

Он обнял ее за плечи, несмотря на то что она словно окаменела под его рукой.

— Потому что, когда я касаюсь тебя, весь мир исчезает, и остаемся только мы с тобой. Потому что, даже когда мы ссоримся, какой-то частью сознания я пытаюсь придумать, как поскорее освободить тебя от одежды. Вот самый честный ответ, который я могу тебе дать.

Однако Виола отказывалась смириться.

— Можно подумать, ты никогда не испытывал чего-то подобного с теми женщинами, которых завлекал в постель.

— Это не одно и то же.

— В чем же разница?

Джон издал нечто вроде смешка.

— Потому что ни одна женщина, кроме тебя, не доводит меня до такого безумия, что я едва удерживаюсь, чтобы не биться головой о стену.

— Для меня этого недостаточно.

— Потому что ты моя жена. Я твой муж. Потому что я хочу детей. И, думаю, ты тоже их хочешь…

— Вернее, хочешь наследника.

— Нет, я не об этом. — Должно быть, он только сейчас сообразил, как невероятно это звучит, тем более что именно поэтому пытался вернуть ее. — Да, мне нужен наследник, — поправился Джон, — но я хочу детей! Разве не в этом смысл брака?

— Тем более что брак — весьма разумное решение, — сухо заметила Виола, охваченная привычной тоской.

— Для меня и большинства наших знакомых. Не все смотрят на брак так, как ты. И браки не всегда заключаются по любви. Это один из законов, которые правят нашей жизнью.

В этом он прав.

Виола перебрала в памяти те титулованные семьи, которые она знала. Энтони и Дафна были исключением, потому что большинство супружеских пар из их окружения не связывала любовь. Чаще всего подобный союз соединял влиятельные семьи. От жены требовалось родить наследника, после чего супруги шли разными дорогами и имели любовников по собственному выбору.

Она вдруг увидела свое будущее — будущее, которого надеялась избежать, выходя замуж за Джона. Будущее, в котором не было любви.

Наверное, и ей потом придется брать любовников, чтобы хоть на время забыть злосчастное одиночество, но она не могла представить, что сможет пойти на это.

— Полагаю, эти законы применимы и к нам? — спросила она. — И я тоже могу, как Пегги Дарвин, взять себе любовника, если захочу?

— Ни за что! — с неожиданной силой выпалил Джон, сжимая ее руки.

— А тебе, значит, можно? Сколько у тебя перебывало любовниц? Вряд ли это можно назвать справедливым!

— Жаль, но ничего не попишешь. И никакой справедливости. Сын должен быть от меня, и только от меня. Это тоже один из законов.

— Но что будет потом, когда ты получишь наследника? Пойдешь своим путем, а я пойду своим? И по-прежнему будешь заводить, одну любовницу за другой, как и раньше? Единственная разница будет заключаться в том, что и мне позволят сделать то же самое. Значит, таков твой план? И если я вернусь к тебе, мы с тобой будем жить, как жили эти восемь с половиной лет?

— Надеюсь, что нет.

— Но что может быть с нами без любви?

— По моему разумению, это зависит от тебя. Ты снова собираешься изгнать меня из постели? Предупреждаю, если так произойдет, я снова заведу любовницу, только и всего.

— Как удобно сваливать на меня всю ответственность за судьбу нашего брака!

— Но так оно и есть.

Виола бы рассмеялась, но только во всей ситуации не было ничего забавного.

— А если я окажусь верной женой, будешь ли ты так же мне верен?

На его лицо легла тень недовольства.

— Ни один мужчина не ответит на такой вопрос.

— Нет? Почему же?

— Если скажу «да», ты мне не поверишь. Если скажу «нет», значит, лишусь всякого шанса снова затащить тебя в постель. Если скажу, что не знаю, ты осудишь меня за то, что я не дал определенного ответа. Что бы я ни сказал, все будет неправильно, и я проиграю.

— Это не игра! И дело не в выигрыше или проигрыше! Я хочу… — Виола осеклась и поправилась: — Нет, я заслуживаю честного ответа! Если я вернусь и стану верной женой, которая даст тебе детей, будешь ли ты таким же верным мужем?

— Не знаю.

Виола, не веря собственным ушам, покачала головой:

— Не знаешь?! Что это за ответ?

— Честный! Я говорил тебе, подобные вопросы заводят мужчину в тупик! Что бы я ни ответил, ты будешь недовольна! Сделаю ли я все, чтобы быть верным мужем? Да. Удастся ли это мне? И снова это зависит от тебя. Сможешь ли ты быть мне хорошей женой, любящей, доброй спутницей? Могу я надеяться, что ты не разразишься слезами и не захлопнешь передо мной дверь спальни? Могу я надеяться на то, что ты не превратишься в Снежную королеву, если что-то будет не по тебе?

Каждый его укол попадал в цель. Виола прикусила губу. Почему он так говорит? Ведь она не сделала ничего дурного.

— Ты жесток.

— Ты хотела правды.

— Ради всего святого! — Теперь уже рассерженная по-настоящему, она вскочила на ноги. — По-твоему, я безрассудна и слишком многого хочу? Но разве женщина слишком многого требует, желая, чтобы муж был ей верен?

Джон тоже встал.

— Но и мужчина вправе ожидать, что жена заслужит его верность!

Виола не успела ответить: за дверью послышался плач. Они дружно обернулись на шум. Дверь открылась, и в комнату вошла Бэкхем с плачущим Николасом на руках. Няня выглядела расстроенной.

— Простите, милорд, — пробормотала она, пытаясь присесть в реверансе.

Виола явно обрадовалась вторжению, тем более что начинала понимать, что он имел в виду, предупреждая, как сильно ей могут не понравиться его откровенные ответы.

— Что случилось, Бэкхем?

— Мне очень жаль, миледи, но я ищу мистера Поппина.

— О Господи! — воскликнула Виола. — Поппин опять пропал?

— Боюсь, что так, — ответила Бэкхем. — Я знаю, что ее сиятельство перед отъездом сидела с Николасом в библиотеке, вот и надеялась, что они оставили Поппина здесь.

Виола наскоро оглядела библиотеку.

— Я его не вижу.

— Кто такой мистер Поппин? — спросил Джон, перекрывая всхлипывания мальчика.

— Его любимая игрушка, милорд, — пояснила няня и вновь обратилась к Виоле: — В толк не возьму, как мне удалось уложить его без мистера Поппина. Правда, сначала малыш так устал, что заснул, однако потом что-то его разбудило, и он, должно быть, сообразил, что игрушки нет, потому что плачет навзрыд, бедняжка. Вряд ли он теперь заснет, пока не получит игрушку.

Виола взглянула на мальчика, который рыдал так, словно близился конец света.

— Что случилось, Никки? — проворковала она и потянулась к нему, осыпая поцелуями мокрое личико. — Поппин снова играет с тобой в прятки?

Но Николас не собирался успокаиваться, наоборот, завопил еще громче.

— Придется найти эту игрушку, — вздохнула Виола.

— Похоже, что так, миледи.

Она хотела отдать ребенка няне, но голос Джона остановил ее:

— Можно мне… — Он осекся, сцепил руки за спиной и отвел взгляд. — Не важно.

Виола посмотрела на мужа. Теперь в его лице не было гнева. Оно было печальным и серьезным. Почти сконфуженным. Она не могла припомнить, когда Джон смущался, и поэтому невольно полюбопытствовала:

— Что ты хотел спросить?

Джон неловко переступил с ноги на ногу, упорно отказываясь смотреть на нее.

— Я хотел спросить, можно ли его подержать, — пробормотал он, — но вовремя понял, что это слишком глупо звучит.

— Хочешь подержать Николаса? — удивилась Виола.

Она не была уверена, что расслышала правильно. Мужчины никогда не проявляли желания подержать ребенка, тем более плачущего. Но Джон быстро кивнул, и она поняла, что он не шутит.

— Это вовсе не глупо, — покачала она головой и подошла ближе к мужу. — Возьми.

Она протянула ему младенца, но Джон в панике огляделся.

— Я не знаю, как это делается.

Виола снова прижала Николаса к плечу.

— Смотри. Это очень просто, видишь?

Джон, помедлив, кивнул. Виола подалась вперед и отдала ему всхлипывающего ребенка. Он дрожащими руками взял малыша. Потрясенная Виола молча наблюдала всю эту сцену. Сначала смущение, потом неуверенность… совершенно не в характере Джона! Он прижал Николаса к груди, так что попка ребенка удобно легла ему на руку. Точно так же держала мальчика сама Виола.

В этот момент по непонятной, известной только ангелам причине Николас перестал плакать. В комнате внезапно воцарилась тишина. Виола продолжала смотреть на мужа. Тот выглядел так, словно держит в руках настоящее чудо, и она почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног. Все аргументы, злые, несправедливые слова и тревоги внезапно куда-то подевались, и в грудь ударила странная, пронизывающая, болезненная радость. Она не могла пошевелиться и надеялась только, что это не Купидон пустил стрелу в ее сердце.

— Благослови нас Господь, — пробормотала Бэкхем. — Умеете вы обращаться с младенцами, милорд.

Джон чуть отстранился, чтобы лучше рассмотреть личико ребенка.

— Черт меня побери, — потрясенно прошептал он.

Малыш, недоуменно хмурясь, смотрел на него, словно не мог решить, что делать в руках незнакомца. Но потом сморгнул последние слезинки, улыбнулся и пролепетал что-то неразборчивое, однако подозрительно похожее на признание в любви.

Джон прижался лбом к его лобику.

— Если об этом узнают, можно не ездить в клубы — изведут насмешками. Лучше пусть это будет между нами, старина.

Николас что-то проворковал и, подняв ручку, ударил Джона по щеке. Тот повернул голову и подул в ладошку ребенка, рассмешив и очаровав Николаса без всяких видимых усилий.

Джон подкинул его, а потом усадил его у себя на руках более уверенно, чем несколько минут назад.

— Какой ты красавец, когда не плачешь! Вижу, у тебя мамины глазки. Через двадцать лет из-за них погибнет женское сердце.

Малыш заерзал и схватился ручонкой за галстук Джона.

— Не хочешь разбивать сердца светских дам? — осведомился Джон. — Не могу сказать, что осуждаю тебя. Женщины созданы, чтобы при любой возможности ввергать в хаос упорядоченную жизнь мужчин. Советую как можно дольше не иметь с ними дел.

— Какие ужасные речи! — запротестовала Виола. — Николас, не слушай его!

— Не будет, — заверил Джон. — Мужчины просто на такое не способны. Все равно что стрелка компаса, которая всегда указывает на север.

Малыш уперся кулачками в грудь Джона.

— Поп… Поп-поп.

— Знаю, — понимающе кивнул Джон. — Спасибо за то, что напомнил о самом важном деле.

Джон с ребенком на руках стал обходить гостиную и осматривать каждый уголок. Заглядывая под пианино, столы и стулья, он продолжал разговаривать с племянником:

— Дьявол все побери, малыш, беда в том, что женщины значат для нас больше всего на свете и прекрасно знают об этом. Правда, заметь, прекрасный пол никогда не использует этот факт против нас. — Он согнул колени и заглянул под круглый стол розового дерева. — Но мужчине важно сохранять светлую голову, и быть поосторожнее с вопросами, на которые нет ответа.

Николас серьезно смотрел на Джона огромными глазами.

— А они каждый раз пытаются уязвить нас подобными вопросами. Помяни мои слова. С этим сложно жить.

Виола громко выдохнула, но Джон не обратил на нее внимания.

— Конечно, в таких обстоятельствах, — продолжал он, направляясь к ней, — мы часто выбираем наихудший путь: мстим и говорим что-то обидное. — Он остановился, не доходя до нее, и взгляды их встретились. — А потом всегда жалеем и терзаемся угрызениями совести.

Затем, молча пройдя мимо нее, он возобновил поиски.

Она только сейчас услышала слова извинения. За все девять лет их ссор Джон ни разу не извинился. Даже когда был виноват. Конечно, это всего лишь слова, но до этого момента он никогда не говорил ничего подобного.

Пораженная Виола обернулась, наблюдая, как он подходит к дивану. Раздался торжествующий крик:

— Нашел!

По-прежнему крепко держа Николаса, он присел, заглянул за диван и вытащил бурого игрушечного мишку.

— Полагаю, это и есть мистер Поппин?

Николас с восторженным воплем схватил мишку и, благодарно вздохнув, обнял Джона.

Сердце Виолы привычно сжалось. Она поспешно отвернулась, потому что глазам было больно смотреть на эту парочку, и подумала о том, что он хотел от нее и чего не был готов дать в ответ.

Часто моргая, она смотрела на книги, разбросанные по письменному столу. Ребенок — это недостижимая мечта. Мечта, которая давно развеялась.

— Ну и ну! Просто поразительно, — заметил Джон за ее спиной.

Она старательно сложила книги, а потом заставил себя обернуться.

— Что тут поразительного?

— Что по крайней мере один член семейства Треморов перешел на мою сторону.

Виола оцепенела.

— Не возлагай на это слишком большие надежды, — посоветовала она, сжав кулаки. — Николас любит всех, а особенно тех, кто берет его на руки.

— Может, это и так, но я особенный. Я спас мистера Поплина. — Он чмокнул малыша в макушку. — Твоя тетка не любит меня, Никки, но я знаю, что тебя она послушает. Замолви за меня словечко, хорошо? Вот и молодец.

Виола сделала знак мисс Бэкхем взять ребенка. Няня подошла к Джону. Тот в нерешительности заколебался.

— Его нужно уложить, Хэммонд, — сказала Виола. — Уже поздно.

— Конечно-конечно.

Джон отдал ребенка няне, которая немедленно унесла его в детскую. Николас либо слишком устал, либо был слишком счастлив получить мистера Поплина, чтобы возражать против расставания с дядей. Ни одного всхлипа не донеслось в гостиную из коридора.

Молчание было неловким и оглушительным.

Джон шагнул к жене.

— Виола…

— Уже очень поздно.

Она отступила.

— Вовсе не поздно.

Он сделал очередной шаг навстречу к ней. По какой-то глупой причине Виола не сбежала. Джон остановился перед ней, его ресницы, густые и темные, слегка опустились. Он взял в руку ее косу, поднес кгубам, поцеловал и глубоко вдохнул запах.

— Фиалки.

Виолу начало трясти, как в ознобе. Она завела руки назад и вцепилась в край стола, вспоминая несбыточные романтические мечты юности и твердя себе, что они уже давно мертвы.

Джон откинул косу ей за спину, а потом провел пальцами по ее скулам, аркам бровей, вискам и сжал щеки.

Поласкав подушечкой большого пальца родинку у края ее губ, он опустил руку.

— Я пришел сюда с определенной целью, — напомнил Джон и только тогда взглянул Виоле в глаза. — Я пришел поцеловаться и помириться.

— Насчет поцелуев ничего не было сказано.

— Я опять тебя провел.

Он приподнял ее подбородок и накрыл губы Виолы своими губами.

Поцелуй Джона был таким же пьянящим, как в музее, таким же, как всегда… он помогал ей забыть обо всем на свете. Руки Джона скользнули от ее плеч к бедрам, губы безмолвно побуждали Виолу приоткрыть рот.

Ее ладонь робко коснулась небритой, шершавой щеки. Губы раскрылись. Его волосы на ощупь были как влажный тяжелый шелк, когда она обхватила его затылок и отдалась поцелую. Их языки сплелись, а пальцы Джона сжались на бедрах Виолы, держа ее в сладостном плену.

Поцелуй обжигал, щетина безжалостно царапала кожу… Виола вспомнила, как, просыпаясь по утрам, она с наслаждением отдавалась его ласкам на большой кровати красного дерева в спальне Хэммонд-Парка…

И вот теперь ее тело наполнилось хмельным возбуждением, рождая желание прижаться к Джону еще теснее.

Он тихо застонал, прервал поцелуй, подался в сторону. Взмахом руки он смел со стола все, что на нем лежало. Книги с грохотом свалились на пол. Джон сжал талию Виолы, усадил на стол и, резким рывком распустив бант на поясе халата, развел его края. Пальцы коснулись ее груди, теперь прикрытой только муслином ночной сорочки, погладили соски. В Виоле поднялось наслаждение. Наслаждение давно забытое, заставившее ее ахнуть и вздрогнуть от возбуждения. Она запустила пальцы в волосы Джона и притянула его голову к груди.

Как давно она не трепетала под его ласками, как давно не испытывала безумного эротического возбуждения!

Она словно издалека слышала тихие стоны, вырывавшиеся из ее горла. Звуки отчаянной потребности и безумного желания.

Она прошептала его имя.

Джон выпрямился и стал одной рукой расстегивать перламутровые пуговки сорочки, одновременно приподнимая свободной рукой подол.

— Боже, — выдохнул он, — как же мне этого недоставало!

Недоставало чего? Женских ласк?

Эти вопросы теснились в голове, а вместе с ними возник и холод реальности, обдавший Виолу словно ледяной водой. Господи Боже, что она делает?! Но тут его рука скользнула между ее бедер. Виола задохнулась от испуга и поспешно свела ноги. Нужно остановить это безумие, прежде чем оно зайдет слишком далеко.

— Нет, Джон, — пробормотала она, сжав его запястье. — Нет.

Он замер, все еще сжимая ее бедро.

Их тяжелое дыхание смешалось.

— Виола! — пробормотал он.

Она оттолкнула его руку.

— Отпусти меня!

Джон поколебался, и эта нерешительность побудила ее к действию.

— Отпусти, отпусти, отпусти!!!

Охваченная паникой и отчаянием, она ударила его в плечо, вывернулась, спрыгнула со стола, запуталась в полах халата и чудом не упала.

— Я сошла с ума, — пробормотала она, покачивая головой. — Неужели мне так хочется в очередной раз пострадать?

— Виола…

Звук его голоса остановил ее. Она повернулась и поплотнее запахнула халат.

— Поверить не могу, как легко и как часто я делаю глупости из-за тебя!

Она прижала пальцы ко лбу, не понимая, что случилось с ее мозгами.

Джон смотрел на нее, все еще тяжело дыша, не веря происходящему. Немного опомнившись, он шагнул к Виоле. Потянулся, чтобы обнять, однако Виола увернулась и отошла.

— Я даже винить тебя не могу, и это хуже всего. Не то, что ты лгал мне на этот раз… Ты признал, что никогда меня не любил. Ты даже не обещал быть мне верным. И все же через полчаса я была готова отдаться тебе. Где, черт возьми, был мой разум? Мое самоуважение?

— Самоуважение? — Он растер ладонями лицо, судорожно глотая воздух. — Господи, женщина, при чем тут разум или самоуважение?

— Восемь лет без тебя я строила жизнь заново, — продолжала она, игнорируя его, — и после нескольких прогулок и пары краденых поцелуев я веду себя так же, как одна из твоих шлюх.

— Ты моя жена! И нет ничего непристойного в том, чтобы отдаться мужу! И ты хотела этого, будь я проклят! Почему ты остановилась? — Он рассеянно пригладил волосы и отвернулся. — Дьявол, Виола, иногда я отчаиваюсь понять тебя.

— Я прошу тебя уйти.

Он подошел к двери и, стоя к Виоле спиной, поправил одежду. Она тем временем поправляла свою. Оба молчали. Наконец он подошел к стулу, где оставил фрак, и стал одеваться.

— Три недели прошли. Завтра в полдень я приеду за тобой. Ночью постарайся решить, в каком доме мы будем жить. В противном случае послезавтра Тремору будет предъявлено требование от палаты лордов.

Виола хотела возразить, но, когда он повернулся к ней, поспешно закрыла рот. Теперь в его лице был вызов, отказ прислушаться к ее желаниям. Брови презрительно подняты, подбородок надменно выдвинут. Она прекрасно знала это выражение лица. Споры были бесполезны.

— Я дал тебе слово, — сухо напомнил он. — Мне нужна жена, а не невольница. Так что незачем волноваться о том, что тебя возьмут силой. Поверь, мне в голову не пришло бы обращаться с тобой как со шлюхой.

Он поклонился и ушел.

Хорошо ему говорить! И вовсе не волнения и тревоги терзали ее. Не волнения скручивали ее внутренности узлом и будили в ней желание сесть на ближайший корабль, отплывавший на континент.

Как получилось, что мужчина, так больно ранивший ее, которого ей следовало бы презирать, и мужчина, способный держать на руках плачущего ребенка и умеющий его рассмешить, — это один и тот же человек? Он и ее мог рассмешить, даже после всего того, что наделал. Он мог растопить ее холодность, как снег на солнце, — своими поцелуями, своими ласками. Больше она не была глупенькой девчонкой, но по-прежнему хотела этого человека. И, наверное, могла бы снова влюбиться в него. О, это было так легко! Легко сказать «да» и отдать ему все, что он попросит.

Нет, Виола не была встревожена. Она умирала от ужаса.

 

Глава 12

Только на следующий день желание и гнев улеглись в Джоне настолько, чтобы разум вновь заработал в полную силу, и он смог думать связно. А ему было необходимо подумать. Решить, каким должен быть следующий ход.

Джон угрюмо смотрел в тарелку. Если бы он мог рассуждать здраво прошлой ночью, что было сомнительно, сумел бы воспользоваться счастливой возможностью, которую предоставила ему Виола. Наверное, ему не следовало так спешить. Наверное, ему следовало уговорить, ублажить ее, свести с ума ласками и добиться, чтобы она сама увела его в спальню. Но он этого не сделал. И еще усугубил свое положение, высокомерно напомнив, что три недели закончились. Если она не поедет с ним сегодня, ему придется обратиться в палату лордов, поскольку все зашло слишком далеко и отступать невозможно. И даже если они будут жить вместе, ему придется долго ухаживать за ней, прежде чем он сможет заманить ее в постель.

Джон, раздраженно выругавшись, уронил вилку на тарелку. Ни один мужчина не стал бы терпеть такого от собственной жены. Большинство других мужчин в подобной ситуации силой уложили бы жену в постель, не думая о ее чувствах. Но он не из таких. Никогда не был таким.

Иисусе! Ему всего-навсего нужна покорная жена. Страстная жена. Неужели он слишком многого просит?

Виола твердит, что не доверяет ему. Он не объяснил, что доверие — дело взаимное и обладает способностью ранить острее кинжала. Он мог бы пообещать ей, что никогда не ляжет в постель с другой женщиной, но не собирается ничего обещать, пока не уверится, что она не отринет его. Он не будет жертвой сексуального шантажа, а именно этим занималась Виола. Сумеют ли они вдвоем вынести все невзгоды?

Может, прав был Дилан Мур, когда советовал предложить Виоле дружбу? Нет, это безумная идея. Мур просто спятил, он всегда был сумасшедшим.

Джон вздохнул, уставившись на маленькие стеклянные баночки с джемом. Ежевичный и абрикосовый. Хэммонд-Парк.

Давненько он не вспоминал те дни. Они были спрятаны в глубинах памяти. Как другие смутные, полузабытые мечты юности. И все же они ожили, возвращая его в то время, когда он был доволен и даже счастлив. Он и Виолу сделал счастливой, в чем до сих пор уверен. Должен быть способ вернуть все это. Он больше не верит, что все безвозвратно потеряно.

Стать друзьями…

Джон выпрямился. Возможно, Мур прав? Ведь когда-то они с Виолой дружили. В то лето в Шотландии. В ту осень в Нортумберленде. Они были и любовниками. Скандалили и ссорились, как любовники, а потом мирились. Смеялись и барахтались в постели, и он был безгранично рад, что сумел выбрать такую страстную жену. А потом все изменилось.

Он хотел… Боже, он хотел, чтобы все вернулось. Чтобы они завтракали в постели и он сцеловывал ежевичный джем с ее губ. Но теперь это казалось почти невозможным.

— Утренняя почта, милорд.

Джон удивленно поднял глаза на Першинга, положившего на стол стопку писем. Обычно почту приносил секретарь.

— Где сегодня Стоун? — спросил он дворецкого.

— У мистера Стоуна корь. По совету своего зятя-врача он удалился в дом сестры в Клапаме, чтобы никого не заразить. Мистер Стоун велел передать, что горько сожалеет о том, что в ближайшие десять дней не сможет выполнять свои обязанности.

— Пошлите ему записку и заверьте, что я предпочитаю отсутствующего секретаря больным слугам. Пусть остается в Клапаме, пока не выздоровеет окончательно.

— Да, милорд.

Дворецкий удалился. Джон просмотрел письма.

Приглашение лорду и леди Хэммонд отобедать у леди Сноуден. Графиня Сноуден, очевидно, была более уверена в крепости его брака, чем сам Джон. Записка из «Таттерсоллз», подтверждающая, что купленная им две недели назад кобыла доставлена в нортумберлендское поместье. Он купил лошадь для Виолы, поразительно резвую четырехлетнюю чистокровку, но, учитывая нынешнее положение дел, вряд ли они в ближайшее время будут устраивать скачки на полях. Поскольку записка не требовала ответа, Джон швырнул ее в горящий камин и продолжил просматривать почту. Отчет управителя Хэммонд-Парка. Счет от портного, а еще один — от сапожника, оба за костюм и обувь, которые он собирался надеть на благотворительный бал Виолы. Бал, на который он еще не получил приглашения от жены. Еще одно письмо от Эммы Роулинс.

Джон помедлил над запечатанным квадратиком, от которого шел тонкий запах духов. Можно лишь восхититься настойчивостью леди. Сколько писем она написала? Дюжину, не меньше. Первые несколько он прочитал: извинения за назойливость, укоры за его холодные ответы, яростные упреки в невнимательности.

Он слышал, что она продала подаренный им коттедж и сейчас живет во Франции.

В надежде, что она там и останется, Джон бросил нераспечатанное письмо в огонь.

Захватив с собой отчет от управителя, который собирался просмотреть в экипаже, по пути на Гросвенор-сквер, и приглашение, которое покажет Виоле, прежде чем ответить леди Сноуден, Джон приказал Першингу положить счета на стол Стоуна, чтобы тот заплатил, когда вернется, а сам поднялся наверх — принять ванну и побриться. Все это время он пытался угадать, каким будет следующий ход Виолы. Его жена может быть непредсказуемой, как погода, но, скорее всего, откажется увидеть его и вынудит обратиться в палату лордов.

Однако когда Джон прибыл на Гросвенор-сквер, оказалось, что Виолы вообще нет дома. Она покинула город.

— Куда она уехала? — спросил Джон, глядя в прекрасные фиалковые глаза герцогини Тремор, сообщившей ему новость.

Герцогиня ответила не сразу. Долго размешивала сахар в чае, задумчиво склонив голову и изучая Джона сквозь очки в золотой оправе.

— Прежде чем я решу ответить на это, хотелось бы задать вам вопрос, Хэммонд.

— Разумеется.

— Если Виола откажется вернуться к вам, вы действительно обратитесь в палату лордов, чтобы ее заставить?

Джон слегка улыбнулся.

— Герцогиня, иногда я думаю, что даже палата лордов не сможет заставить мою жену сделать то, чего она не хочет, — шутливо заметил он.

Такой ответ, похоже, не удовлетворил герцогиню. Она продолжала взирать на него. Джон тяжело вздохнул, пытаясь придумать ответ. И тогда он решил быть честным до конца.

— Я отказываюсь смириться с возможностью того, что она не вернется. Мало того, полностью и абсолютно эту возможность отвергаю.

— И как долго вы будете ее отвергать?

— Пока не урезоню Виолу и не заставлю тоже отвергнуть подобную возможность.

— На это может уйти много времени.

Герцогиня задумчиво постучала маленькой серебряной ложечкой о чашку и положила ее на блюдце.

С этим, пожалуй, не поспоришь!

— Вы правы, — сухо признал Джон.

— Но ваша решимость вновь завоевать Виолу основана не на любви, верно?

Было ли это обвинением? Осуждением? Прежде чем Джон успел сообразить, что имела в виду герцогиня, та пригубила чай и сообщила:

— Виола в Эндерби.

Дафна заметила, что столь неожиданная капитуляция удивила виконта, хотя он старался этого не выказать.

— Не ожидали? — не удержалась она.

— Нет, герцогиня, не ожидал.

— Вам нужно было справиться о ней в Эндерби, и слуги немедленно доложили бы, что она там. В конце концов, именно вы платите им жалованье.

— Вы сказали мне только по этой причине?

Ее глаза широко раскрылись.

— А по какой же еще?

— Должна быть какая-то другая причина. Вы рискуете навлечь на себя гнев мужа только тем, что пригласили меня выпить чаю.

— Верно.

Похоже, перспектива ссоры с мужем ничуть ее не волновала, и Джон заподозрил, что эта спокойная, прекрасно воспитанная дама держит заносчивое сердце герцога в своей маленькой руке. Такова уж непостижимая природа любви…

— Если вы опять причините боль Виоле, Тремор вызовет вас на дуэль и, поверьте, с радостью прикончит.

— А вы? — с неподдельным любопытством спросил Джон. — Вы испытываете ко мне такую же неприязнь?

— Нет, — покачала головой Дафна, — не испытываю.

— Интересно — почему? — невесело усмехнулся Джон. — Не понимаю.

— Не понимаете?

Она посмотрела на него с таким участием, что он неловко заерзал на стуле.

— Я на себе испытала, что такое отчаяние. В отличие от мужа и золовки, никогда ни в чем не нуждавшихся, я осталась без средств и денег, и этот момент был самым ужасным. Я сделала бы все — заметьте, все! — чтобы избавиться от этого кошмара. Если бы фортуна не послала мне герцога Тремора и билет на судно, идущее до Англии, меня легко могли бы вынудить выйти замуж за какого-нибудь негодяя с большими деньгами… или еще что похуже.

— Рад, что этого не произошло, — заверил Джон от всего сердца.

— Знаете, у вас появился еще один союзник, кроме меня, конечно, — улыбнулась Дафна. — Насколько я знаю, мой сын привязался к вам.

Джон, в свою очередь, улыбнулся, вспомнив Николаса и мистера Поппина.

— Уже слышали о случившемся?

— От Бэкхем.

— У вас прекрасный мальчик, герцогиня, — пробормотал Джон. Улыбка увяла на его губах. Джон отвел взгляд от сочувствующих глаз герцогини. — Прекрасный!

— Спасибо, — кивнула герцогиня, вставая. — Надеюсь, вы искренни в своем желании иметь настоящую семью и крепкий брак. Если же нет, помоги вам Бог!

Джон тоже поднялся.

— Потому что ваш муж вызовет меня на дуэль?

— Нет, — ответила она. — Потому что я избавлю Энтони от хлопот и пристрелю вас собственноручно. За слепоту и глупость.

— Похоже, вы это всерьез, — пробормотал Джон, отмечая, каким холодным вдруг стал ее голос.

— Я серьезна как никогда.

Она протянула ему руку.

— В таком случае можете не волноваться, герцогиня, — заверил Джон, целуя ее пальчики. — Потому что я не лгу. Конечно, я упрям. Несомненно — циничен. Возможно, скверный муж. Но вполне искренний человек.

— Надеюсь, что это так. Ради вас и Виолы.

Джон откланялся и ушел, не совсем понимая, чем заслужил доброе отношение герцогини, но благодарный ей. Он вернулся домой на Блумсбери-сквер, но даже не подумал отправиться в Эндерби.

Он не собирался воспринимать все как само собой разумеющееся. Виола явно решила не доводить дело до палаты лордов, но еще не была готова сдаться. Вчерашний вечер в библиотеке Треморов ясно это доказал. Поэтому он знал, что сейчас необходимо дать жене время одуматься и хорошенько поразмыслить над их будущим. Возможно, в его отсутствие ее сердце смягчится… хотя бы для разнообразия.

Так прошла неделя, после чего он в сопровождении камердинера и пары лакеев отбыл в Эндерби. Его приезд вызвал немалую суматоху среди слуг, поскольку хозяин Эндерби годами не показывался в поместье и не предупредил заранее о своем появлении. Виконт немедленно спросил у Хоторна, нынешнего дворецкого Эндерби, где Виола.

— По-моему, миледи решила отдохнуть и сейчас дремлет, милорд. Не угодно ли пройти в гостиную, пока я узнаю поточнее?

— Ожидаете, Хоторн, что я, подобно постороннему визитеру, стану маяться ожиданием в собственной гостиной? — мягко спросил Джон улыбаясь.

Дворецкий густо покраснел, обиженный столь незаслуженным упреком.

— Нет, милорд, — сдержанно ответил он.

— Прекрасно.

Джон не счел нужным и дальше смущать дворецкого.

— Велите отнести мои вещи в спальню и покажите моему камердинеру Стивенсу, где что находится: прачечная, кухня, спальни, сообщите часы завтрака, обеда и ужина, и тому подобное. Вы, разумеется, знаете, что делать.

Хоторн, понявший, что хозяин не собирается и дальше его распекать, вздохнул с облегчением.

— Да, милорд, — пробормотал он.

Джон отвернулся и стал подниматься по широкой лестнице с перилами кованого железа. Хотя Эндерби принадлежал к родовым поместьям, последние годы тут жила Виола, а со времени их окончательного отчуждения он стал ее единственным домом. Джон уже не помнил, когда в последний раз бывал здесь: года четыре, не меньше. Но он провел в Эндерби почти все детство и, окончив Кембридж, жил здесь до самой смерти отца. И поэтому точно помнил, где находятся спальни.

Он заметил, что Виола многое переделала. Сплошь пастельные тона и цветы. Если б отец это увидел, наверняка перевернулся бы в гробу.

Джон попытался найти в этих мыслях некоторое утешение.

Он остановился перед дверью комнаты Виолы, бесшумно открыл ее и вошел. Оказалось, что Виола действительно спит.

Дверь тихо прикрылась, но даже этот слабый звук потревожил спящую. Виола что-то неразборчиво пробормотала, но не проснулась. Повернулась на бок, и тонкие пряди волос упали ей на лицо.

Джон кашлянул. Виола снова пошевелилась и открыла глаза.

— Удобная кровать? — осведомился он.

— Ты!

Она мгновенно вскочила с постели.

Он напомнил себе, что всего неделю назад действовал поспешно и грубо. Теперь нужно продвигаться вперед мелкими шажками.

— Я собирался лечь рядом и пробудить тебя поцелуями. Но ты слишком быстро проснулась. — Джон с деланным разочарованием покачал головой. — Испортила такой дьявольски хороший план!

Виола подозрительно прищурилась. Будь она действительно львицей, наверняка оставила бы на нем следы когтей, но ограничилась лишь недовольной гримасой.

— Что ты тут делаешь?

Джон попытался принять покаянный вид.

— Это мой дом.

Но Виола ничуть не оттаяла. Мало того, величественным жестом указала на дверь:

— Вон из моей комнаты!

Однако Джон и не подумал выполнить приказ. Наоборот, отступил от двери и огляделся, изображая неподдельный интерес к обстановке.

— Это твоя комната? Господи, о чем я только думал! Здесь стены розовые. Конечно, это твоя комната! — Он направился к двери, ведущей в его спальню, но остановился и взглянул на жену. — Это ведь не ты выкрасила комнату в розовый цвет?

— Жаль, что не подумала об этом до того, как домом занялся декоратор.

Вздох облегчения был только наполовину притворным.

— Поспи еще, дорогая. Увидимся за ужином. Мы обедаем по городским или деревенским обычаям? Впрочем, не важно, я спрошу у Хоторна. Не хочешь сыграть партию в шахматы после десерта? Или предпочитаешь пикет?

Виола покачала головой:

— О нет! Нет! Ты не останешься.

Джон озадаченно уставился на жену.

— Хочешь вернуться в город и жить на Блумсбери-сквер? Лично я предпочел бы, чтобы мы остались здесь до конца сезона. Будет гораздо меньше сплетен.

Виола закрыла лицо руками.

— Господь, должно быть, ненавидит меня, иначе не заставил бы терпеть твои преследования.

Джон, притворно охнув, открыл дверь в свою спальню.

— Ты делаешь из меня какую-то язву египетскую!

Виола подняла голову.

— Какое верное описание! — вскричала она, следуя за ним и стараясь втолкнуть в смежную комнату. — Я не могла бы выбрать лучшее! Не будешь ли так добр уйти?

Решив не испытывать судьбу, Джон позволил жене впихнуть его в спальню.

— Что ты выбрала на ужин? Надеюсь, ничего ужасного?

— Болиголов, — мило улыбнулась Виола.

— А, мой любимый!

Дверь захлопнулась перед его носом. Джон не шевелился, выжидая.

И скоро дождался.

— Несносный человек! — донеслось из соседней комнаты.

Джон, ухмыльнувшись, позвонил Стивенсу и стал переодеваться к ужину.

 

Глава 13

Она должна была предвидеть, что Джон последует за ней в Эндерби. Первые несколько дней Виола провела как на горячих угольях, каждую минуту ожидая увидеть экипаж мужа. Но когда прошла неделя, а о Джоне не было ни слуху ни духу, она решила, что он, возможно, передумал мириться с ней.

И в этот момент случилось немыслимое.

Она стала скучать по нему.

Особенно по ночам, когда, сидя у огня, вспоминала те страстные моменты в библиотеке на Гросвенор-сквер. Она даже стала мечтать о нем. О его поцелуях и ласках. Постыдное продолжение той сцены, с которой она так решительно покончила. О, как унизительно будет, если он узнает обо всем!

Этим вечером за ужином она не поднимала головы, но иногда бросала взгляды исподлобья на мужа, сидевшего во главе стола. Странно видеть его здесь. Странно видеть его в этом доме, который она привыкла считать своим. Но, разумеется, этот дом ей не принадлежит. Как напомнил ей Джон, это его поместье. И он здесь хозяин.

«Чего ты хочешь, Виола?» — прозвучал в ушах вопрос Джона. Несколько недель назад ее ответ был бы прост и ясен: уходи. Теперь же она не знала ответа. Выпрошенные ею три недели закончились, но не это заставляло ее молчать, хотя Муж и пытался завести разговор. Просто она была окончательно сбита с толку. И расстроена. Он даже не мог дать ей обычную клятву верности!

Виола злилась на себя, зная, что, если бы он дал эту клятву, она бы поверила, что скорее всего было бы донельзя глупо. При мысли о том вечере в библиотеке она окончательно теряла способность мыслить связно. И пугалась еще больше.

Виола не хотела, чтобы ей снова причинили боль. Не хотела верить мужу. Найти с ним счастье только для того, чтобы сидеть за чайным столом с очередной его любовницей?

— Чего же ты хочешь, Виола?

Она по-прежнему хотела того, что и всегда, — любви, преданности и детей. Но Джон соглашался дать ей только последнее. Этого было недостаточно. И она не могла понять, почему он считал требование верности совершенно неразумным. Но, черт возьми, в этом нет ничего неразумного, тем более что он требует верности от нее!

Джон отложил вилку.

— Нет, так не пойдет!

Она подняла глаза от яблочного пирожного.

— Что именно?

— Я не могу весь обед говорить сам с собой!

— Я не расположена беседовать.

— Это я вижу. Что случилось, Виола?

Яблочное пирожное имело вкус опилок, и Виола поспешно глотнула воды.

— Где… — Она осеклась, откашлялась, взглянула на суетившихся вокруг слуг и снова опустила глаза. — Насколько я понимаю, Стивене уже постелил тебе?

— А ты желаешь, чтобы я спал в другой комнате? — без обиняков спросил он.

— Джон!

Мечты последних двух дней вернулись с новой силой. Виола покраснела и бросила многозначительный взгляд на Хоторна и двух лакеев, стоявших у буфета.

Джон несколько долгих секунд смотрел на нее.

— Хоторн!

Дворецкий выступил вперед.

— Да, милорд?

— Оставьте нас. Я позвоню, если понадобитесь.

Дворецкий поклонился и вышел. Лакеи последовали за ним. Виола досадливо закусила губу.

— Мы еще не доели. Почему ты их отпустил?

— Чтобы ты не использовала их как предлог уклоняться от беседы.

— Ты хочешь поговорить? — недоверчиво выпалила Виола. — Ты?!

Джон поднес к губам бокал с вином.

— Я думал о том, что ты сказала в ту ночь. Ты не хочешь бутафорского брака, той супружеской жизни, которую ведут большинство людей, когда, заимев наследника, муж и жена идут каждый своим путем. Такой брак был у моих родителей, но я тоже не хочу этого. Думаю, есть один способ предотвратить подобное несчастье. Нам нужно стать друзьями.

— Что?

Джон кивнул:

— Да, очевидно, последние восемь лет мы были врагами и не потрудились лучше узнать друг друга. Ты не доверяешь мне и, признаю, имеешь на это достаточно веские основания. Я предлагаю способ начать новые отношения, став друзьями.

— В жизни не слышала большего абсурда! — фыркнула Виола. Сама мысль о том, чтобы стать другом Джона, звучала так же правдоподобно, как басни о свиньях, отрастивших крылья. — Мы с тобой друзья? Откуда ты набрался подобных идей?

— От Дилана.

— От Дилана?!

— Поверь, так оно и есть. Это он предложил. Сказал, что любит нас обоих и устал от наших постоянных стычек. Ему хотелось бы пригласить нас обоих на ужин, так что он надеется на наше примирение. Считает, что, если мы станем друзьями, все остальное уладится.

Виола недовольно покачала головой.

— Никогда не думала, что Дилан такой оптимист, — сухо заметила она.

— Теперь он стал отцом и просто обязан быть оптимистом.

— Ну конечно, теперь, когда Дилан счастливо женат и стал отцом, он больше не может пускаться в скандальные эскапады вместе с тобой.

— Это не важно, потому что я больше не занимаюсь подобными проделками. Никаких эскапад.

— Пожалуйста, не пытайся сказать, что раскаиваешься в своем поведении и больше не станешь проводить время в борделях, — я тебе не поверю.

— Насчет «никогда» не знаю, но последнее время ноги моей там не было. Да и не хотелось. Несмотря на уговоры моих буйных друзей, я почти все вечера провожу в клубе. И если ты не заметила, в этом сезоне сплетники почти мной не интересуются.

Это было правдой. Но долго ли продлится такое затишье?

— Странно, — продолжал Джон, — но с тех пор как Дилан женился, мы стали более близкими друзьями. А раньше были просто приятелями, вместе слонявшимися по борделям или сидевшими за карточным столом. Но в этом году все изменилось. Иногда мы вместе с лордом Деймоном и сэром Робертом пускаемся в пьяный загул, но чаще всего я вижусь с Диланом.

— А что вы делаете, если не ходите по борделям и игорным домам? — с искренним любопытством спросила она.

— Чаще всего фехтуем. Почти каждый день встречаемся в клубе «У Анджело».

— В этом я ужасно вам завидую, — призналась она, приканчивая пирожное со сливками. — Всегда хотела научиться фехтовать, но мне не позволяли.

— Почему?

— Парижская академия мадам Дюбрей — самая престижная в Европе. Чтобы девушки занимались мужским видом спорта? — Она изобразила на лице ужас. — Никогда!

— Чем же вы занимались? — усмехнулся он.

— Носили книги на головах, когда нам следовало их читать. Видишь ли, наши преподаватели считали более важной грациозную походку, чем изучение греческого, истории или математики. Так что моя походка выше всяких похвал. Умею играть на рояле, рисовать акварелью и вышивать подушки.

— Но никакого фехтования.

— Увы, никакого.

В глазах Джона заиграли лукавые искорки. Губы изогнулись в улыбке.

— Хочешь научиться?

Виола недоуменно нахмурилась.

— Научиться фехтовать? — уточнила она.

— Да.

Он поднялся, подошел к ней и встал за спинкой ее стула.

— Ты покончила с десертом? Пойдем.

— Пойдем? — повторила она, оборачиваясь. — Но куда?

— На урок фехтования. — Он стал отодвигать ее стул. — Ты сказала, что хотела научиться.

— Хотела, в детстве. Но это было очень давно.

— Понимаю, в двадцать шесть лет ты уже одной ногой в могиле. Но думаю, мы успеем провести несколько уроков.

Он взял ее за руки и поднял из-за стола.

— Взгляни на это с другой точки зрения. Ты ненавидишь меня верно?

— Да! — решительно воскликнула она.

— Тебе представляется прекрасная возможность пронзить меня шпагой.

— Тогда чего мы ждем?

— Так и знал, что эта идея тебе понравится.

Он наклонился и поцеловал ее в шею, но тут же отстранился, прежде чем она успела задать ему трепку.

— Скажи, мои старые принадлежности для фехтования все еще лежат на чердаке?

— Не знаю, — пожала плечами Виола, выходя вслед за ним в коридор. — Ты раньше все хранил на чердаке?

— Когда был мальчишкой.

Они поднялись на чердак и нашли там его старые рапиры, лежащие в деревянном ящике.

Он вынул рапиры. Взял одну и протянул другую Виоле. Поставил ее в центр пустого чердака, а сам встал напротив.

— Делай, как я, — велел Джон и высоко поднял левую руку.

Виола последовала его примеру. Он направил на нее шпагу. Она сделала то же самое.

— Прекрасно. Теперь следи за мной.

Он выставил вперед ногу, согнул колено и сделал выпад. Шарик на кончике шпаги уперся в ее ребро.

Виола попыталась подражать ему, но тут начались трудности.

— Не могу, — пожаловалась она. — Юбка мешает. Джон с улыбкой выпрямился.

— Что ж, если дело в юбке…

— Нет, — перебила она.

— Но если ты ее снимешь…

— Нет. Даже не думай!

— Я всегда об этом думаю. — Джон отвернулся. — Твоя стыдливость в этом случае абсолютно неуместна, но мне придется придумать другое решение.

Он отложил рапиру и подошел к старому сундуку.

— Когда-то здесь лежали костюмы для маскарадов, пьес и тому подобного.

Порывшись в груде старой одежды, он вытащил мальчишечьи штаны.

— Мои. Тогда мне было лет четырнадцать. Они должны быть тебе впору.

За штанами последовала старая белая сорочка. Джон швырнул ей одежду. Виола ловко ее поймала и стала ждать, но Джон и не думал отворачиваться.

— Джон, если хочешь, чтобы мы остались друзьями, веди себя прилично и будь полюбезнее!

— Я могу быть очень любезным, — многозначительно сказал он.

— Я не это имела в виду. Отвернись!

Джон с тяжелым вздохом повиновался.

— Буду благороден, — решил он, пока она снимала кружевной шалевый воротничок, — хотя это несправедливо. Моя собственная жена, а я даже не могу подсмотреть, какого фасона у нее нижние юбки!

— Ты и без того видел в своей жизни сотни юбок, — парировала Виола, расстегивая корсаж. — Мои рассматривать не обязательно.

Она выскользнула из платья и юбок, сбросила туфельки и натянула рубашку и штаны.

— Ну вот, теперь можешь снова повернуться. Джон бросил взгляд на жену в мужском костюме и усмехнулся.

— На тебе эти вещи смотрятся куда лучше, чем на мне! — заметил он, возвращаясь на середину.

Виола закатала рукава и подвернула штаны, после чего снова надела туфельки и подняла рапиру.

Они стояли друг против друга, подняв рапиры, как несколько минут назад, и на этот раз она выставила ногу, согнула ее в колене и сделала выпад, как показывал муж.

— Это называется выпад, — пояснил Джон. — Пожалуйста, еще раз, только целься мне в торс.

Виола закусила губу, склонила голову набок, размышляя. Потом опустила глаза.

— Только куда-нибудь в безопасное место, — сразу среагировал он.

Виола шагнула вперед, целясь ему в живот. Но он немедленно подставил рапиру.

— Это называется парировать.

Виола выпрямилась и кивнула:

— Понятно.

— Вот и хорошо.

Он вновь нацелился.

— Значит, ненавидишь меня?

— Да.

— Прекрасно. У тебя есть шанс выразить эту ненависть. Давай! Коли!

Она увидела вызов в его глазах и подняла рапиру, сделала второй выпад, но так вяло, что он просто увернулся.

— Отвратительно, — покачал он головой. — Ты даже не стараешься.

— Не хочу случайно поранить тебя.

Джон громко рассмеялся:

— Готов побиться об заклад, тебе это не удастся. — Он отсалютовал ей рапирой. — Давай попробуй еще раз! Поможет, если ты перечислишь про себя все причины, по которым ты меня ненавидишь. Кстати, почему ты меня ненавидишь?

— Почему? Как ты можешь спрашивать?! У меня столько причин, что их и не перечислить!

— Тогда скажи мне. Покажи!

Она снова попыталась на него напасть. На этот раз с большим ожесточением.

— Лучше, — похвалил он, парировав удар простым поворотом запястья. — Продолжай. Почему ты меня ненавидишь?

— Ты лгал мне до свадьбы!

Она вновь попыталась коснуться его рапирой. Он снова парировал выпад.

— Очень хорошо. У тебя настоящий дар.

— Ты очень соблазнительная мишень.

— Я так и думал. — Он сделал ей знак продолжать. — Не останавливайся. Ты должна выплеснуть обиды раз и навсегда.

— Ты действительно так считаешь? — спросила она, нападая и промахиваясь в очередной раз. — Считаешь, что это все решит?

— Нет. — Он сделал очень медленный выпад, давая ей время обороняться. — Но это неплохое начало.

Оба отступили.

— Итак, перед свадьбой я сказал, что люблю тебя, и солгал. Значит, ты поэтому меня ненавидишь?

— Не только. Есть еще и Элси.

— Ах да, Элси, — кивнул он с таким раздражающим спокойствием, что ей захотелось швырнуть в него рапирой.

Но она сама бросилась вперед, отступила, когда он парировал выпад, и тут же повторила все сначала. Зазвенела сталь.

— Когда я узнала о ней, словно мир рухнул. Больше я не могла ложиться с тобой в постель. А ты повернулся и ушел. Я ненавижу тебя за то, что бросил меня!

— Я терпел месяц. Спал один. Сходил с ума при мысли о том, что ты лежишь в соседней комнате и не хочешь спать со мной. А ты не уступала. Только постоянно плакала.

— Да, ты ушел через месяц! Как великодушно было с твоей стороны ждать так долго!

Произнося эти слова, она почувствовала, как словно рухнула дамба, и освобожденный поток выплеснулся наружу. Рапира помогла ей излить свои чувства. Разить мужа не только оружием, но и языком.

— Бросил меня без единого слова. Без объяснения. Уложил вещи и уехал. Ни прощания, ни записки! А я так любила тебя! И со временем простила бы тебе Элси, но ты не дал мне такой возможности! Даже не попытался понять меня! Разбил сердце и не оглянулся!

Она снова отступила.

— И вот два месяца спустя ты явился сюда. Хотел помириться. Из всех наглых, самодовольных…

Она осеклась и бросилась в атаку. Рапиры скрестились: раз, другой, третий. Виола, тяжело дыша, выпрямилась.

— Я действительно хотел примирения, — ответил он, откидывая волосы со лба, — и вовсе не был доволен собой. Какое там самодовольство, тем более что ты дала мне пощечину и послала к дьяволу.

— Но ты отправился не к дьяволу, верно? — Она бросилась на него. Он терпеливо парировал выпад. — Ты отправился к Джейн Морроу. Полагаю, все обернулось для тебя не так уж плохо.

— К сожалению, твои предположения неверны, — покачал головой Джон и, в свою очередь, сделал медленный выпад, давая ей время на оборону.

— Неужели? — усмехнулась она, задев его рапиру и почти желая вонзить острие в его черное сердце. — Ты избрал прекрасный способ показать, как сильно уважаешь святость брака.

— Джейн ничего не значила для меня, — вздохнул Джон. — Как и я для нее.

— Значит, ты опозорил меня второй раз ради кого-то, кто ничего для тебя не значил. Как мило. Полагаю, ты использовал Джейн, чтобы забыть обо мне?

— Собственно говоря, да. Виола недоверчиво рассмеялась.

— А Мария Аллен? Тоже бальзам для твоей раненой мужской гордости?

— Если хочешь смотреть на это именно так… — пожал плечами Джон, опуская рапиру. — Возможно, ты не поверишь, но я и тогда хотел помириться с тобой. В Брайтоне.

— В Брайтоне? — ахнула Виола. — О чем ты?

— Два года назад я поехал за тобой в Брайтон. Помнишь? И что ты сделала? Увидела меня, смерила презрительным взглядом, способным заморозить кровь любого мужчины, посоветовала возвращаться к своим шлюхам и удалилась. Я еще не успел разложить вещи, как ты оставила город и сбежала к брату.

— Но мой отъезд из Брайтона не помешал тебе найти Марию, не так ли?

— Верно. Да, я дрался из-за нее на дуэли. Хочешь знать почему? Никаких благородных мотивов, признаю это, но сейчас постараюсь объяснить. Я был последним в длинном списке ее любовников, когда ее муж решил, что ему больше не нравится титул рогоносца. Он вызвал меня, мы всадили друг другу по пуле в плечо ради такого понятия, как честь. Глупо, сознаюсь, но так было.

— И что случилось потом? — вскрикнула она. — Я поехала в Хэммонд-Парк. В тревоге за тебя, хотя одному Богу известно, с чего мне вздумалось тревожиться! Когда я вошла в дом, оказалось, ты лежишь в постели. Доктор сказал, что ты потерял много крови. Я поспешила наверх, и что ты сказал, увидев меня? «Жаль разочаровывать тебя, дорогая, но я выживу. Может, тебе стоит раздобыть немного мышьяка?»

Она ткнула в него рапирой, но промахнулась.

— Я так боялась, что ты умрешь! А потом ты сказал мне такое…

— А что ты хотела услышать, особенно после Марии? Что-то вроде: «Прости, старушка, я опять все испортил, но если ты останешься, я постараюсь загладить вину»? Мне именно это стоило сказать? И тогда ты не держала бы на меня зла?

— Слова для меня значения не имеют! Главное — твои поступки. Ты хоть когда-нибудь задумывался, чем стала для меня жизнь? Видеть тебя с другими женщинами, знать, что ты предпочел быть с любой из них, а не со мной!

— Неправда! Я предпочел бы свою жену. Женщину, которую хотел бы видеть матерью своих детей, женщину, которая должна была лежать в моей постели, но отказалась пускать меня на порог своей спальни! Которая ясно дала понять, что ненавидит меня, никогда не перестанет ненавидеть и не может вынести моего присутствия.

— Думаешь, это оправдывает твои поступки?

— Я не пытаюсь оправдаться. Пытаюсь объяснить, почему я это сделал.

Его спокойствие, то, что он не защищался, не вступал в споры, только разозлило ее.

Она подняла рапиру и ринулась в атаку, пытаясь снова и снова попасть в него. Но он с обидной легкостью парировал каждый выпад, одновременно отступая, позволяя ей быть агрессором, гонять себя по всему помещению.

— Ненавижу тебя за всех этих женщин, и мне неинтересны причины, по которым ты затаскивал их в свою постель! — воскликнула она, размахивая рапирой. — Ненавижу за всех женщин, которых ты целовал, ласкал, с которыми спал, женщин, которым ты давал все, что предназначалось только мне, мне одной!

Он уперся спиной в стену, и она снова сделала выпад, на этот раз попав прямо в сердце. Джон не пытался уклониться и принял удар в грудь.

— Ненавижу тебя, Джон! — бросила она, тяжело дыша. — За то, что уничтожил мою любовь к тебе. За то, что сделал всего две не слишком энергичные попытки к примирению. А теперь ты вернулся, так как ни одна женщина, кроме меня, не может дать тебе того, что тебе нужно.

Вконец запыхавшись, она уронила рапиру, со стуком упавшую на пол. Фигура Джона стала почему-то расплываться, глаза словно заволокло дымкой.

— И больше всего я ненавижу тебя за то, что снова заставил меня страдать, — выдавила Виола, — как раз в тот момент, когда я разлюбила тебя.

Она отвернулась, но он, разумеется, не позволил ей уйти. Виола услышала, как звякнула сталь отброшенной рапиры, и тут же руки Джона легли ей на плечи. Он даже не запыхался, черт бы его побрал!

— Ты сказала, что хотела лучше меня понять, и поэтому я попытался объяснить свои поступки. Что еще мне остается делать? Прошлого не изменить. Я не уйду и тебе не дам. На этот раз мы должны научиться жить вместе, не уничтожая друг друга. Поэтому нам нужно стать друзьями.

— Невозможно, — покачала головой Виола.

— Почему?

Она стала вырываться. Джон разжал руки. Виола не потрудилась ответить, считая это пустой тратой времени. А она и без того устала. Поэтому она направилась к лестнице. Джон последовал за ней. Оба молчали, пока Виола не остановилась перед дверью своей спальни.

— Спокойной ночи, Джон.

— Почему это невозможно? Ты всегда любила разговаривать по душам, так что давай поговорим. Почему нам невозможно стать друзьями?

Виола с досадой вздохнула:

— Потому что… потому…

Она осеклась, когда он осторожно убрал ей за ухо выбившуюся прядь волос.

— Дружба предполагает доверие, а я не доверяю тебе.

— Значит, мне придется завоевать твое доверие. Верно?

Он так рассудителен! А если он рассудителен, значит, ей грозит опасность. Она облизнула губы.

— Ты опять хочешь провести меня, — обвинила она. — Заманить в постель.

— И получается?

— Нет. И никогда не получится.

— В таком случае тебе не о чем беспокоиться, не правда ли?

— Совершенно верно. — Она повернулась и сжала дверную ручку, отчаянно желая поскорее уйти. — Тем более что я все еще ненавижу тебя.

— Нет. Больше не ненавидишь.

Он накрыл ладонью ее руку, не давая открыть дверь.

— В ту ночь на Гросвенор-сквер, когда я пришел в дождь, ты позволила мне остаться; Тогда я понял, что в тебе больше нет ненависти.

Он нагнулся ближе. Их тела чуть соприкоснулись, и сердце Виолы забилось так сильно, словно она опять держала в руке рапиру и наступала на Джона. Он поцеловал ее в голову, в висок, в щеку…

— Ты не ненавидишь меня, и если мы станем друзьями, о ненависти не может быть и речи.

Он прижал губы к ее уху.

— Ты сама знаешь, что это так.

Дрожь зародилась где-то внизу живота, дрожь страха, смешанного с желанием. Она чувствовала себя так, словно тонет в собственных чувствах.

— Я сделаю все, чтобы ты вновь доверяла мне, — прошептал он, гладя ее по спине. — Сделаю все, чтобы ты больше не боялась.

Виола закрыла глаза.

— Я не боюсь тебя.

Но она боялась. О, как она боялась! Он тоже это знал.

— Итак, кто из нас лжец? — спросил он, поцеловал ее в ушко и, отпустив ее руку, отступил. — Спокойной ночи, Виола.

Он направился к двери своей спальни.

Она зашла в комнату и закрыла дверь. Пока Селеста помогала ей переодеться в ночную сорочку, Виола прислушивалась к тихим голосам в соседней комнате, где Джон что-то говорил камердинеру.

Он прав. Она больше не питает к нему ненависти. Ненависть и неприязнь понемногу уменьшались с каждой их встречей, с каждой беседой, а их место занимала прежняя магия. Каждый раз, когда он улыбался, когда смешил, когда делал что-то хорошее, когда целовал ее. А без ненависти у нее не осталось щита. Не осталось оружия. Она оказалась одна в чистом поле, беззащитная и уязвимая.

Что сталось с ее гордостью?

Виола легла в постель, прижала к груди подушку и беззащитно свернулась клубочком. Конечно, гордость — очень хорошо, но это удел одиноких.

Если они с Джоном станут друзьями, она снова не устоит перед ним. И он это знает. Если они станут друзьями, пройдет совсем немного времени — и она снова поверит ему. Поверит в его чистосердечие, поверит в чувства, поверит, что когда-нибудь он сможет ее полюбить, а ведь он никогда никого не любил. Если она снова поверит в него, значит, вновь заскользит по наклонной и упадет прямо в его постель. И снова предложит ему свое сердце. А потом… помоги ей Боже, потому что, если он уйдет, это разобьет ее сердце на сотни мельчайших осколков.

 

Глава 14

Наутро Виола не спустилась к завтраку, и Джон решил отнести еду в ее спальню. Он пошел на кухню и, узнав, что Виола еще не завтракала, нагрузил два подноса ее любимыми блюдами и отнес в ее комнату.

Открыв дверь, он увидел, что Виола сидит в постели и читает письма, которые пришли с утренней почтой.

— Что ты делаешь? — удивилась она, когда он вошел в комнату в сопровождении двух горничных.

— А ты как думаешь? — улыбнулся Джон, жестом приказывая одной из горничных поставить поднос на прикроватную тумбочку.

Сам он взял второй поднос у другой горничной и показал девушкам на дверь.

— Я принес тебе завтрак в постель.

— Я не позволю врываться ко мне в комнату!

— Глупо говорить это, когда я уже ворвался, — резонно заметил он, когда за горничными закрылась дверь.

Сел на край кровати, поставил поднос на ее колени и налил чаю в две чашки.

— Кроме того, это мой дом.

Виола охнула и прижалась головой к резному ореховому изголовью.

— Сдаюсь, — простонала она. — Ты никогда не оставишь меня в покое.

— Теперь ты узрела свет истины, — пошутил он, отбирая у нее письма.

Швырнул на пол всю стопку и взял в руки горшочек с джемом и нож.

— Ежевичный джем, леди Хэммонд?

Она выглядела такой красивой в утреннем свете, с распустившейся косой и порозовевшими щеками, что у него перехватило дыхание.

Сквозь тонкий муслин рубашки просвечивала нежная грудь с темными сосками, и от одного этого вида в нем пробудилось желание. Она должна, должна как можно скорее оказаться в его постели, иначе затянувшееся целомудрие и одинокие ночи сведут его с ума! Он заставил себя поднять глаза. Она поняла, о чем он думает, и, став пунцовой, отвела взгляд. Неловко зашевелилась, и он едва не поддался порыву схватить ее в объятия. Он нужен ей, нужен! Боже, как он надеялся на это!

Но он не собирался дважды делать одну и ту же ошибку. Если он поспешит, она снова спрячется в свою раковину.

Джон перевел взгляд на поднос с едой, пытаясь не вспоминать, как выглядит Виола без ночной сорочки. Поддел ножом комочек джема, поставил горшочек и взял ломтик намазанного маслом тоста. Намазал джемом тост и поднес к ее губам. Она в нерешительности закусила губу и долго смотрела на тост, прежде чем со вздохом откусить кусочек. Обрадованный Джон намазал джемом другой ломтик. Для себя. Поставил на колени тарелку с беконом и яйцами и стал с аппетитом есть, наблюдая за Виолой из-под опущенных ресниц. Дожидаясь своего шанса.

Она снова откусила кусочек тоста, и Джон возблагодарил Господа за существование ежевичного джема. На конец он отложил вилку и подвинулся поближе к кровати. Виола застыла, не донеся тоста до губ, глядя на Джона широко открытыми глазами. Он подвинулся еще ближе.

— У тебя лицо измазано джемом.

Она отвернулась.

— Не нужно.

— Что именно? — пробормотал он. — Не нужно пытаться пробудить в тебе желание?

Он протянул руку, коснулся пятна джема в уголке ее рта и размазал сладость по губам. Джем был таким липким, ее рот — таким мягким…

— Прости, — дрогнувшим голосом продолжал он, — но я ничего не могу с собой поделать. Я хочу тебя… и хочу, чтобы ты ответила на мое желание. Хочу так, что, кажется, потерял разум. Поэтому стоял два часа под дождем, поэтому ездил с тобой по магазинам. Поэтому все время пытался поговорить с тобой. — Он глубоко вздохнул. — Именно поэтому я снял дом с пунцовой гостиной. Даже когда отношения между нами были хуже некуда, я лелеял тайную надежду, что когда-нибудь ты вернешься ко мне.

Ее нижняя губа задрожала под его пальцами.

— Я тебе не верю.

— Но когда-то ты хотела меня, Виола. Каждый день на завтрак. Неужели не помнишь? И нам было хорошо, правда? И весело вдвоем.

— Правда, — шепнула она, лаская губами его пальцы. И хотя поспешно сжала его запястье, все же не оттолкнула и не отвернулась. — Когда-то нам было хорошо и весело вдвоем.

Он осторожно отнял руку и погладил ее затылок. Липкий джем склеил пряди ее волос, но она не противилась. Он притянул ее к себе, так что их губы почти соприкасались.

— Знаешь, когда у нас все разладилось? Когда нам больше не стало весело и хорошо. Когда мы перестали делать то, что нам нравилось, и когда я не мог тебя рассмешить.

— Веселье и смех не всегда помогают.

— Знаю.

Он смотрел на ее измазанные джемом губы. Желание так терзало его, что он сдерживался из последних сил.

— Для этого годятся поцелуи.

— Для тебя все так просто? Так легко?

— Да. Думаю, это ты все усложняешь.

Он должен поцеловать Виолу. Хотя бы раз… а потом он оставит ее в покое.

Он коснулся губами уголка ее губ, ощущая вкус джема, и наслаждение оказалось таким огромным, а желание — таким непреодолимым, что лишь невероятным усилием воли он запретил себе отбросить поднос и придавить Виолу к перине. Он сидел не шевелясь, стараясь побороть сладостную боль во всем теле, жадно вдыхая запах фиалок. Выжидая.

Виола отстранилась, прервав поцелуй.

Джон сознавал, что необходимо отпустить ее. Пока он еще в состоянии это сделать. Она не готова принять его, а он не хочет ее спугнуть.

Он убрал руку и отодвинулся, по-прежнему пытаясь побороть муки, ведомые лишь мужчине, охваченному неутоленным желанием.

Он машинально взял вилку и снова принялся за яйца с беконом.

Виола последовала его примеру, упорно не поднимая глаз.

Завтрак подходил к концу, когда Джон попытался снова начать разговор.

— Надеюсь, ты покажешь мне, что успела переделать в доме? Я имею в виду другие комнаты, а не эту, чисто женскую цветочную фантазию, которую вижу здесь.

— После таких слов ты можешь сам устроить себе экскурсию, — пробормотала она с полным ртом.

— Но если я пойду сам, то не смогу поймать тебя в укромном уголке и сорвать поцелуй, — резонно заметил он и сунул в рот кусочек бекона, думая о том, что умрет, если она позволит себя целовать, не сняв при этом одежду.

Она доела тост.

— Не сможешь.

— Ты обожаешь мои поцелуи, не смей это отрицать, — весело объявил он и, поднявшись, взял поднос и поставил на ближайший столик. — Уже к ужину ты будешь мечтать о них. Одевайся. Я подожду тебя внизу.

— Я никогда не буду мечтать о твоих поцелуях — заверила она, стряхивая крошки с сорочки. — Никогда!

Джон нагнулся над ней, вдавив ладони в перину.

— Пока еще нет, но день длинный, — возразил он и быстро поцеловал ее, не давая увернуться. — А ночь еще длиннее.

— Прелестно, — простонала Виола, глядя вслед мужу. Казалось, будто ей предстоит день пыток. — Просто прелестно!

Виоле пришлось провести Джона по дому и саду и показать ее переделки. Ему понравился лабиринт из самшита, но он не одобрил, что она снесла ветхий лодочный сарай у реки. Джон восхитился новой конюшней, которую она велела выстроить в прошлом году. Он также похвалил новый амбар.

— Ты проделала здесь превосходную работу. — Он остановился у мельничного пруда, глядя на воду. — Все в идеальном порядке. Ты прекрасная хозяйка.

— Спасибо.

Что-то привлекло внимание Джона. Он помедлил, присмотрелся к воде еще раз, подошел к деревянному причалу и показал на лодку, покачивавшуюся на воде.

— Весла на дне. Давай покатаемся. Можем пересечь пруд и пуститься вниз по реке.

Сердце Виолы сжалось от дурного предчувствия.

— По-моему, слишком холодно, — попыталась она найти отговорку.

— Холодно? Нисколько. Прекрасный день. Кроме того, мы не собираемся плавать.

Он снял сюртук и бросил на траву.

— Но я не хочу грести.

— Я сам сяду за весла, — заверил он. — Ты будешь сидеть на корме и читать Шелли, пока я буду грести и любоваться тобой.

Виола молча наблюдала, как он развязывает галстук, расстегивает ворот сорочки и стягивает жилет. Когда Джон сел на корточки и нагнулся над лодкой, чтобы достать весла, Виола испугалась еще больше.

— Нет, Джон. Я не хочу, — повторила она.

— Это самое малое, что ты можешь сделать после того, как снесла мой лодочный сарай. Не трусь, Виола. Вот увидишь, будет весело!

Виола вытерла потные ладони о юбку.

— Джон, я не сяду в эту лодку! — почти взвизгнула она.

Он оглянулся, удивленно вскинув брови.

— Почему? Или тебя укачивает?

Она прижала руку к животу, чувствуя, что сейчас ее стошнит. Стошнит от страха.

Виола молча покачала головой.

Он пристально всмотрелся в Виолу, отложил весла и вернулся к ней.

— Что с тобой?

— Я плавать не умею!

— И это все? — рассмеялся он.

— Все?!

Теперь она испугалась по-настоящему.

— Что, если лодка перевернется? Я могу утонуть.

— Ты не утонешь, — категорично заявил он и, перестав смеяться, погладил ее по щеке. — Я прекрасный пловец.

— Нет, — решительно покачала головой Виола.

— Пруд очень мелкий, течение в реке медленное. Кроме того, даже если лодка перевернется, с тобой ничего не случится. Потому что я буду рядом. — Он нежно поцеловал ее и взял за руку. — Тебе просто придется довериться мне. Пойдем. Даю слово, я не позволю, чтобы с тобой что-то случилось.

— Уверена, что мне все это не понравится, — сказала Виола, но пошла за ним.

Он встал одной ногой в лодку и притянул ее к деревянному причалу.

— Не бойся. Садись.

Виола глубоко вздохнула, подобрала подол, судорожно вцепилась в руку Джона и осторожно ступила в лодку. Уселась на корме и, когда он отпустил ее руку, крепко схватилась за борта.

Джон отвязал лодку, взял весла и, оттолкнувшись от причала, вставил их в уключины и начал грести.

— Скажешь, когда мы подойдем к повороту, — велел он, энергично орудуя веслами. — Нужно вывести лодку в реку.

— Мы уже подходим к устью, — сообщила она. — Слева от тебя.

Джон оглянулся и умело повел лодку. Река лениво струилась между зарослями берез и плакучих ив. Когда они выплыли на длинный прямой отрезок, он снова оглянулся на нее.

— Ну, все в порядке? Больше не боишься? Не тошнит?

— Нет, — солгала она.

— Видишь? Сначала фехтование, теперь гребля. Скоро я начну давать тебе уроки плавания.

Она в ужасе посмотрела на него.

— Не начнешь.

— Обязательно начну. Будем плавать обнаженными. В лунном свете.

Ее обдало жаром. Она смотрела мимо, вздернув подбородок, делая вид, что высматривает речные повороты. Притворяясь, что не заливается краской до кончиков пальцев на ногах.

— У тебя богатое воображение.

— Да, — тут же согласился он.

Она чувствовала на себе его взгляд и знала, что именно он сейчас представляет.

Джон снова принялся работать веслами, легко выгребая против медленного течения. Под рукавами рубашки перекатывались мощные мускулы. Виола словно завороженная не могла отвести от него глаз. Пришлось постоянно напоминать себе о необходимости смотреть, куда они плывут.

— Ты хорошо гребешь, — заметила она.

— Какая это гребля! — отмахнулся он. — Я могу выгрести и одним веслом.

— Все равно хорошо.

— Большая практика. Я занимался этим как в Харроу, так и в Кембридже. — Он налег на весла. — Я был загребным нашей команды в лодочных гонках на Кеме. Каждую Майскую неделю, все четыре года, что учился в Кембридже.

— И ты побеждал?

— Обычно да. — Он засмеялся. — Перси был нашим рулевым, и притом очень хорошим. Он был так методичен, что задавал темп лучше других рулевых.

— Тебе, должно быть, его не хватает.

Джон помрачнел, перестал грести и налег на весла так, что лопасти поднялись из воды. Виола ждала, что он заговорит о кузене, но вместо этого он, погруженный в свои мысли, долго смотрел на поросший деревьями берег.

— Джон, о чем ты думаешь?

— Я так тоскую по нему, что сердце болит. — Он покачал головой, словно пытаясь отбросить горькие воспоминания, и снова стал грести. — Потолкуем о чем-нибудь приятном. Сегодня нам полагается веселиться. И должен же быть хоть какой-то толк от моего университетского образования? Стихи какого поэта ты хочешь послушать? Выбери романтические, тогда я смогу быть страстным и пылким и пробужу в тебе желание.

Он и раньше так делал? Сажал женщину в лодку и читал любовные стихи?

Виола глубоко вздохнула и подавила вспышку неуместной ревности.

— Джон ты вовсе не обязан читать мне стихи.

- Не видел я лица прекрасней и милее.

При встрече с ней и жизнь становится светлее.

Странно, но она не знала автора этих поэтических строк, зато прекрасно распознала этот взгляд. Потому что сегодня уже видела его дважды — когда ела тост с джемом и минутой раньше, когда Джон упомянул об уроках плавания. И с каждым разом становилось все легче поверить, что им владеет не просто обычное желание.

Виола поспешно отвернулась.

— Не узнаю, чьи это стихи.

— Я бы очень удивился, узнай ты автора, поскольку я только сейчас их сочинил.

Она растерянно уставилась на него:

— Как! Только сейчас?!

Джон кивнул:

— Я пишу стихи едва ли не с детства.

— А я понятия не имела. Конечно, вы с Диланом вечно сочиняете глупые лимерики, но чтобы стихи?!

— А я понятия не имел, что ты не умеешь плавать. — Он прикрыл глаза. — Кстати, нам следует как можно скорее начать уроки плавания. Мельничный пруд не глубокий. Идеальное место. Можем начать завтра.

— А я думаю, что нам следует вернуться домой. Сейчас, должно быть, начало четвертого, и хотелось бы принять ванну и переодеться перед обедом. Мы здесь живем по-деревенски, так что обед у нас в пять, — напомнила она.

Джон склонил голову набок.

— А есть у нас ванна, достаточно большая, чтобы вместить двоих?

— Нет, — чопорно процедила Виола.

Джон рассмеялся и больше ничего не сказал. Только повернул лодку к берегу. А Виола повторяла про себя прочитанные им строчки. Разум говорил, что Джон не может быть искренним. Сердце не хотело слушать.

— Поскольку мои стихи не произвели на тебя должного впечатления, у меня родились другие.

Он вынул весла из воды, и лодка снова замерла.

— Лимерик! — Глаза его озорно блеснули.

— Лимерик обо мне?

— Знаю я женщину из Гемпшира,

Чья улыбка дороже целого мира,

Волосы — золото, глаза — озерный ил.

А поцелуй ее навек меня пленил.

— Что? — с негодованием воскликнула Виола, не обращая внимания на ту строку, где говорилось о пленившем его поцелуе. — Мои глаза вовсе не цвета озерного ила!

— Точно тот же оттенок. — Он показал на ближайший берег пруда. — Смотри. Зеленовато-коричневый. И что тут плохого? Совершенно по-английски, полагаю. И очень поэтично.

— Поэтично? — возмутилась Виола. — Поэтам полагается сравнивать женские глаза со звездами, небесами и тому подобными штучками, Если сравнение с грязью входит в твой план соблазнить меня, ничего не выйдет.

Глаза его стали серьезными. Он вытащил весла из уключин, со стуком уронил на дно лодки и подвинулся к ней. У Виолы перехватило дыхание при виде его пылающих глаз. Он вдруг встал на колени, вцепился в края дощатого сиденья и, подавшись вперед, коснулся губами ее губ.

— Как насчет этого? Сработает?

Ее охватила внутренняя дрожь.

— Нет, — выдохнула она и крепко сжала губы.

— Виола, будь справедлива, — пробормотал он ей в губы. — Да, я сказал, что у тебя глаза цвета озерного ила, но добавил также, что волосы — золото, а поцелуй меня пленил. — Он чуть куснул ее губы. — Так что попробуй взять меня в плен своим поцелуем.

Виола отвернулась.

— Я не собираюсь целовать тебя, — объявила она сухо, но тут же рассмеялась: — Нет-нет, ты все испортил упоминанием об иле!

Он усмехнулся тихим горловым смешком.

— Но английский озерный ил очень красив. Мне нравится.

Его руки скользнули под нее, и с пугающей внезапностью он перетащил ее к себе на колени. Не ожидавшая такого коварства, Виола стала с визгом извиваться, раскачивая лодку.

— Прекрати! — крикнула она, когда он развернул ее лицом к себе.

Лодка закачалась сильнее и перевернулась. Виола мгновенно ушла под воду с головой и в панике взмахнула руками, не в силах увидеть что-то в мутных глубинах. Но Джон тут же подхватил ее.

— Я тебя держу, — заверил он, обнимая ее. — Держу.

Она судорожно втягивала в легкие воздух и цеплялась за его рубашку. Паника понемногу улеглась, когда она осознала, что Джон крепко прижимал ее к себе, ноги прочно стояли на дне пруда, а вода доходила только до подмышек.

— Отдышалась? — спросил он и, отстранившись, внимательно оглядел Виолу и откинул с ее лба мокрые волосы.

— Ничего страшного. — Она потерла руки. — Холодно, правда, но все обошлось.

Джон присел и подхватил ее на руки.

— Ничего себе награда за стихи в твою честь! — с притворным негодованием воскликнул он, унося ее на берег. — Купание в холодной воде — и ни поцелуя в благодарность!

— Так тебе и надо, — фыркнула она, когда он поставил ее у самого края воды. — Глаза цвета ила, подумать только!

Он не видел, как она улыбнулась, когда подобрала промокшие юбки и побежала к заросшему травой пригорку.

 

Глава 15

После приключений на пруду следовало бы немедленно принять ванну и переодеться. Судомойки натаскали горячей воды и наполнили медную ванну. Виола купалась первой, и пока Селеста мыла и вытирала ей волосы, она видела перед собой глаза Джона, читавшего ей стихи. Неужели он выразил то, что чувствовал?

Она снова и снова задавала себе этот вопрос, не обращая внимания на Селесту, надевавшую на нее халат из тяжелого розового шелка.

Наконец она вышла в смежную с ванной гардеробную, и Селеста принялась вытаскивать из шкафа одно платье за другим. Но Виоле было не до туалетов.

Был ли он искренним? При таком количестве женщин… можно ли верить, что она значит для него больше, чем любая другая? И как можно быть уверенной, что это продлится долго?

Виола слышала, как слуги носят воду для ванны Джона. И представляла, как он голым садится в ванну. Она хорошо помнила его обнаженное тело, и теперь воспоминания и воображение терзали ее, как те сны, которые мучили ее ночами.

Он сказал, что при встрече с ней жизнь становится светлее. Что не видел лица прекраснее. Говорил ли он правду?

Она пыталась напомнить себе, что слов недостаточно. Но что делать, если она изнемогала от желания, стоило ему дотронуться до нее?

«Нам было хорошо когда-то, помнишь?»

Она помнила.

Виола в смятении прижала пальцы ко лбу. Она была не в состоянии думать связно.

— Миледи? — встревожилась Селеста. — Вы нездоровы?

Виола опустила руку.

— Спасибо, Селеста, я абсолютно здорова.

Женщина, бывшая ее горничной с тех пор, как Виоле исполнилось пятнадцать, облегченно вздохнула и подняла два платья.

— Слоновая кость или светло-голубое?

— Голубое, — равнодушно обронила Виола.

Горничная вынесла голубое платье из гардеробной. Виола осталась на месте.

За дверью слышались голоса Джона и Стивенса. Она не могла разобрать, что они говорили, потому что в ушах звучали слова: «Я хочу тебя и хочу, чтобы ты тоже меня хотела. Хочу так, что, кажется, потерял разум… Даже когда отношения между нами были хуже некуда, я все-таки питал крошечную надежду на то, что когда-нибудь ты вернешься ко мне».

Неожиданно все показалось кристально ясным, и все смятенные чувства вылились в одно простое решение. Виола глубоко вздохнула, вошла в спальню и приблизилась к кровати, на которой уже было разложено голубое шелковое платье.

— Селеста, — попросила она, — пошли кого-нибудь па кухню и передай, что обед задерживается часа на два.

Горничная недоуменно воззрилась на нее, но кивнула:

— Да, миледи.

— И найди чем заняться, пока я не позову тебя. Если вообще позову.

Кажется, горничную осенило, потому что лицо ее выразило неподдельное изумление. Но она воздержалась от расспросов и поспешно удалилась, оставив Виолу одну.

Виола подошла к туалетному столику и взяла расческу. Распутала влажные пряди, но не стала заплетать косу или делать прическу. Оставив волосы распущенными, она прошла через гардеробную.

Джон все еще сидел в ванне — она слышала плеск воды и голоса, но все же повернула дверную ручку и глубоко вздохнула, прежде чем открыть дверь.

Джон развалился в ванне, откинув голову на бортик и держась обеими руками за края, а Стивене стоял рядом с полотенцем наготове. При виде Виолы мужчины удивленно воззрились на нее.

Не обращая внимания на камердинера, Виола шагнула ближе.

— Ты действительно говорил правду? — бесцеремонно спросила она. — Насчет того, что сказал тогда?

Джон посмотрел на Стивенса и коротко кивнул.

Камердинер уронил полотенце на скамью у ванны и немедленно вышел в коридор, закрыв за собой дверь.

Виола сцепила пальцы и затаила дыхание, выжидая. Но Джон молчал, слегка улыбаясь.

— Ну? — не выдержала она.

— А что я сказал тогда? — с невинным видом спросил он, хотя в глазах плясали дьявольские искорки. — Насчет твоих глаз цвета озерного ила?

Виола, неожиданно смутившись, переступила с ноги на ногу. Что, если она вот-вот совершит ужасную ошибку?

— Нет, — прошептала она, чувствуя, как возвращаются прежние страхи. Сердце заколотилось так громко, что, по ее мнению, стук был слышен в другом конце комнаты. — Стихотворение. О том, что ты не видел лица прекрасней и милее. Ну и… когда сказал сегодня утром, что надеешься, что когда-нибудь мы снова будем жить вместе. Ты действительно это подразумевал, или все это только слова, которые, по-твоему, мне хотелось бы услышать?

Джон не ответил, и напускная храбрость мгновенно испарилась.

— Не важно, — пробормотала она и, повернувшись, попыталась сбежать в безопасное уединение спальни, но услышала всплеск и не успела встревожиться, как он двумя шагами догнал ее, обнял за талию и прижал спиной к себе.

— Я говорил правду, — хрипло признался он и прижался поцелуем к ее щеке. — И действительно подразумевал это, Виола.

Его тело было мокрым, губы — горячими, и остатки сопротивления рассыпались в прах. Чувственный голод, который она годами держала в узде, словно прорвал защитные барьеры, и Виола с криком повернулась и обхватила его шею. Поймала его губы своими и стала целовать жадными, исступленными поцелуями, в которых изливала накопившуюся тоску по нему, мучительное одиночество и боль. И теперь она льнула к нему и целовала со всей страстью, которой так долго лишала его и себя.

Он что-то удивленно пробормотал, еще крепче стиснул ее, проник языком в ее рот и сжал ягодицы. Окружающий мир мигом растаял. Исчезло все… кроме Джона.

Он пробовал ее на вкус, продолжая пылко целовать и покусывать губы, и одновременно уводил в гардеробную, а оттуда — в спальню.

Они двигались словно в странном замедленном танце. Когда она уперлась спиной в стену рядом с кроватью, Джон потянулся к поясу ее халата и развязал его, после чего одним движением спустил халат с плеч.

В комнате было прохладно, но когда руки Джона коснулись ее обнаженной кожи, тепло разлилось по ней жидким огнем. Он сжал ее груди, стал мять их ладонями. Пальцы сомкнулись вокруг напрягшихся сосков, нежно их пощипывая. Он продолжал осыпать поцелуями ее щеки и подбородок, лоб и губы.

Виола положила руки на широкие плечи мужа. Его кожа все еще была скользкой и мокрой, но горела огнем под ее ладонями. Виола стала гладить его, зачарованно наблюдая, как двигаются ее руки. Она помнила это: твердую мускулистую стену груди и живота… рвущуюся наружу силу… Джон так же прекрасен, как девять лет назад.

Виола распластала ладони по его плоскому животу. Но прежде чем успела спуститься ниже, он схватил ее за руки и широко развел их в стороны.

— Но я хочу ласкать тебя, — протестующе пробормотала Виола.

— Позже.

Она снова хотела возразить, но он поцелуями заставил ее замолчать и, прижав разведенные руки к стене, наклонил голову, взял сосок в рот и стал сосать — сначала один, потом второй. И все это время он держал ее пленницей у стены.

Пока он играл с ее грудями, тело Виолы пульсировало и покалывало раскаленными иглами. Но она тихо стонала, желая большего. Когда он прикусил ее сосок, она дернулась и издала тихий жалобный крик мучительного наслаждения. Теперь жар все больше сгущался внизу живота и между бедер. Виола шевельнулась, выгнула спину и попыталась прильнуть к нему. Безуспешно.

— Джон, коснись меня.

— Я уже касаюсь тебя.

— Не дразни меня, — взмолилась она. — Пожалуйста… дотронься.

— В каком месте?

— Ты знаешь.

— Не знаю.

Он снова стал сосать ее грудь.

Виола застонала, напрягаясь всем телом.

— Ты знаешь… знаешь…

Джон выпрямился, продолжая ласкать ее груди.

— Скажи. Я люблю, когда ты все говоришь мне. Помнишь?

Она помнила. Постыдное возбуждение наполнило ее, но она зарылась горящим лицом в его плечо, упрямо качая головой. Он хотел слишком многого. Слишком скоро.

Но Джон слегка дотронулся до золотистого треугольника между ее бедер.

— Здесь? — нежно прошептал он.

Виола кивнула. Его палец скользнул в ее лоно и стал ласкать влажное мягкое местечко, там, где сладкая боль была всего сильнее.

— О, Джон, — выдохнула она, — как хорошо… Я так это люблю.

— Знаю, Виола. — Он поцеловал ее в губы. — Но есть такое, что ты любишь куда сильнее.

Он встал перед ней на колени, и она сразу поняла, что сейчас будет. И задрожала под его поцелуями. Он целовал ее живот, постепенно спускаясь все ниже. Кончики пальцев ласкали пупок. Он улыбнулся, нежно погладив родинку в форме скрипки на ее бедре.

— Я помню эту родинку. И последнее время постоянно вижу ее в эротических снах.

Он прижал губы к родинке и снова поцеловал, путаясь пальцами в золоте коротких завитков. Виола дернулась, задыхаясь от чувственного наслаждения, и он крепче сжал ее бедра, удерживая на месте, прижимая к стене. И стал лизать сомкнутые створки ее лона, посылая волны жара по всему телу. Виола дрожала под ласками его языка и все сильнее сжимала его плечи.

— Джон, о, Джон! — охнула она, конвульсивно двигая бедрами.

Ей хотелось двигаться. Больше она не вынесет этого сладкого плена!

Он продолжал ласкать языком то заветное местечко, даря ей оглушительное наслаждение. Как раз в тот момент, когда Виола была в полной уверенности, что вот-вот сойдет с ума, он ослабил хватку, и она плотнее прижалась бедрами к его губам, чтобы достичь вершины блаженства. И забилась в накатывающих волнах экстаза, который продолжался и продолжался, хотя ласки языка сменились легкими поцелуями. Он в последний раз ощутил ее вкус на губах, прежде чем медленно выпрямиться.

Из нее словно вытекли все силы. Она упала на Джона, тяжело дыша, обнимая его за талию. Сила ее оргазма была такова, что тело все еще пульсировало. Он прижался к ней бедрами, и она, ощутив его возбуждение, жаркое и твердое, упирающееся ей в живот, взяла его налитую плоть, хотя могучий стержень не умещался в ладони, и стала гладить, ощущая под пальцами тяжесть и силу, которые уже успела забыть. Но Джон остановил ее.

— Я хочу быть в тебе, — сказал он с неожиданной настойчивостью, увлекая ее на кровать. Уложил на спину и раздвинул коленом ноги. — Откройся для меня. Сейчас, Виола, сейчас.

«Настала его очередь отчаянно молить!» — думала она, находя восторг и удовлетворение в его просьбах.

Его плоть настойчиво требовала входа, и она раздвинула бедра шире, принимая его в себя. Он вошел в нее, и Виола громко охнула. Да, она помнила и это. Плоть Джона, огромная, горячая и такая твердая, вонзается в нее. Это Джон, который целовал и прикусывал ее шею и плечо, посылая колючий озноб по спине. Растягивая ее до отказа, чтобы войти целиком. Проникая все глубже с каждым выпадом.

Да, она помнила эту жаркую сладость, залившую ее лоно. Когда его плоть коснулась другого чувствительного местечка, в самой глубине, Виола закричала:

— Да, Джон, да!

Охваченная безумным желанием последнего и самого ослепительного взрыва, она отвечала выпадом на каждый выпад, и призывные звуки слились в одно длинное слово:

— Быстрее-о-о-быстрее-о-пожалуйста-да-о-да-о-пожалуйста!

Опираясь на руки, он подчинился ее лихорадочным командам, вонзаясь в нее жестко и быстро, пока она снова не забилась в конвульсиях. Плечи и руки Джона тряслись от безумных усилий сдержать собственную разрядку.

— Ну же, Джон, ну же, — заклинала она, — возьми меня!

Когда он снова вошел в нее, она с силой сжала его ягодицы, и внутренние мышцы кольцом стиснули его плоть.

Он издал хриплый крик, уткнувшись в ее волосы и с силой прижимая к груди, словно хотел вобрать в себя. Все его тело содрогнулось и застыло, пока он яростно изливался в нее.

Спустя несколько мгновений он почти рухнул на нее, тяжело дыша. Пальцы нежно коснулись щеки.

— Виола, — простонал он. — Боже, Виола!

Он жадно втягивал воздух и осыпал поцелуями ее волосы, ухо и висок.

— Правда. Каждое чертово слово — правда, — хриплым, свирепым шепотом заверил он.

Виола улыбнулась, лаская его спину, проводя пальцами по сильным, упругим мышцам, наслаждаясь знакомой тяжестью тела мужа.

— Джон, — прошептала она, удерживая его в лоне, — добро пожаловать домой…

 

Глава 16

— Джон!..

Он проснулся от звука ее голоса и только тогда сообразил, что успел заснуть. Вдохнул аромат фиалок, мгновенно его возбудивший, заставивший вспомнить страсть, которую они испытали всего час назад.

Джон снова сжал ее в объятиях и прижался грудью к нежной, гладкой коже ее спины. Прикусил шею, поцеловал голое плечико.

— Ммм…

— Время обеда, — томно прошептала Виола, слегка пошевелившись. — Я проголодалась.

— Я тоже, — с чувством заверил он, проведя пальцем по обнаженному бедру.

Виола засмеялась и оттолкнула его руку.

— Я есть хочу. Где мой обед?!

— Может, сначала немного порезвимся? — Он положил одну руку ей на живот, а другой сжал грудь. — А потом поедим.

— Для того чтобы резвиться в постели, требуется немало сил, — резонно заметила она, уже начиная сдаваться, выгнула спину и прижалась бедрами к его чреслам.

Он снова укусил ее за плечо, стал ласкать грудь. Провел пальцем по ее животу, чувствуя, как дрожат мышцы даже при легком прикосновений.

— Вижу, ты все еще боишься щекотки.

— Джон! — со смехом воскликнула Виола, извиваясь в его объятиях.

Его палец скользнул во влажное тепло ее лона, и смех сменился стоном неподдельного наслаждения.

Она была уже готова принять его, но он продолжал ее ласкать.

— Еда или забавы? Что сначала?

— Еда.

— В самом деле? — Он продолжал гладить ее. Медленно, нежно, дразняще. — Думаю, этого ты хочешь больше. Как и я.

Он рассматривал ее профиль в тусклом сумеречном свете, просачивавшемся сквозь щель между шторами. Виола прикусила губу и покачала головой:

— Нет-нет…

Но бедра уже начали подниматься и опускаться в такт движениям его пальцев.

— Еда.

— Сначала забавы. — Его палец проник чуть глубже, стал ласкать крохотный бугорок. — Ну же, Виола, — уговаривал он, — сдавайся.

Она уже задыхалась, но продолжала упрямо качать головой.

Плоть Джона уперлась в сомкнутые створки лона, но он не вошел в нее, продолжая дразнить, хотя это давалось ему нелегко: он тихо стонал сквозь стиснутые зубы. С каждым прикосновением Виола дрожала все сильнее, издавая пронзительные крики, говорившие о том, что разрядка близка.

— Если ты действительно голодна, — продолжал он, дыша чуть чаще, — я могу остановиться, и мы пойдем обедать. Ну, как? Хочешь, чтобы я остановился?

— Нет-нет, не останавливайся. Только не останавливайся!

— Уверена?

Виола часто закивала:

— Конечно, уверена.

— И хочешь меня сильнее, чем обед?

— Да, да… да! — выкрикнула она.

И только тогда он мощно вошел в нее сзади, продолжая ласкать груди. Она почти сразу же содрогнулась в конвульсиях блаженства, с силой сжимая его плоть, что побудило его, в свою очередь, с криком исторгнуться в нее.

Потом он нежно ласкал ее бедра, осыпая легкими поцелуями. Виола бессильно обмякла, и он не двигался, по-прежнему оставаясь в ней. Как он любил эти минуты! Всегда любил…

— Джон… — почти жалобно окликнула она.

— Ммм?

— Теперь мы можем поесть?

Раздался взрыв смеха. Джон опрокинулся на спину.

— Надеюсь, — обиженно заметил он. — Если ты и дальше будешь требовать от меня столь утомительной демонстрации моих чувств, следует хоть изредка меня кормить!

Она бросила в него подушкой.

Во время обеда Виола старалась не смотреть на мужа, но взгляд постоянно устремлялся на другой конец длинного обеденного стола. Ей все еще странно было видеть его здесь, но как же хорошо на душе от такого зрелища!

Джон поднял глаза и уставился на нее, недоуменно сведя брови.

— Ты так пристально меня рассматриваешь, — улыбнулся он. — Почему?

— Пытаюсь привыкнуть к тому, что ты сидишь на этом стуле.

Джон глотнул вина.

— Это хорошо или не слишком?

Он не шутил.

— Хорошо, — призналась Виола. — Странно, но хорошо.

Джон снова улыбнулся.

— Но впредь, — с притворной суровостью добавила она, — ты должен соблюдать принятый в Эндерби распорядок дня и не опаздывать к обеду.

— Я ужасно виноват, — ухмыльнулся Джон, и Виола затаила дыхание. Его улыбка по-прежнему способна заставить сердце биться чаще! — Меня задержали важные дела!

— Десерт, милорд!

Хоторн поставил перед ним стеклянную чашу. Лакей принес вторую для Виолы. Она взяла десертную ложечку и попробовала бисквит с заварным кремом.

— Уберите!

Холодный приказ Джона заставил Виолу поднять глаза. Его лицо было таким же бесстрастным, как голос, и категоричность, звучавшая в нем, так ошеломляла, что Виола отложила ложку. Лицо мужа на миг превратилось в маску.

Хоторн немедленно убрал десерт.

— Принести что-нибудь еще, милорд?

— Только портвейн.

Дворецкий отступил и поставил десерт Джона на буфет, после чего достал из шкафчика графин с портвейном и бокал, налил вина и снова удалился.

Джон, словно ощутив ее пристальный взгляд, неловко заерзал на стуле.

— Я не ем бисквит, — пояснил он, не поднимая головы.

— Я забыла, как сильно ты ненавидишь его.

— Странно, что в нем такого? Бисквит, джем, заварной крем. Что тут неприятного? Должно быть, мной владеет абсурдное желание быть не таким, как все англичане.

Джон снова улыбнулся ослепительной улыбкой, от которой замирало сердце. Вот только улыбка не затронула глаз. Тут что-то глубже, чем обычная нелюбовь к десерту. Недаром в этой улыбке проглядывает нечто болезненное, ранящее и ее тоже.

Виола положила салфетку рядом с тарелкой и сделала знак дворецкому.

— Хоторн! Заберите и мой бисквит. Я больше не хочу есть. И выпила бы мадеры.

— Тебе совсем ни к чему это делать, — заметил Джон, когда слуга унес ее недоеденный десерт.

— Ошибаешься. Мне неприятно даже смотреть на него.

Джон не ответил. Да и зачем? Она и так знала, что его что-то беспокоит.

— Почему? — тихо спросила она.

Джон отвернулся.

— Тебе так трудно говорить об этом? Быть откровенным со мной? — Не дождавшись ответа, она постаралась скрыть разочарование и поднялась. — Солнце садится. Ты всегда любил гулять на закате. Пусть я и забыла о бисквите. Но это еще помню. — Она взяла бокал с мадерой. — Захватим наше вино и пойдем погуляем по саду?

Он взял портвейн, они вышли в прохладу майского вечера и по молчаливому соглашению зашагали по усыпанной гравием и обсаженной цветами дорожке, которая вела к смотревшей на реку беседке. Виола наслаждалась благоуханием левкоев и полураспустившихся роз. Горьковато-сладостные воспоминания о днях, предшествующих свадьбе, одолели ее. В те времена Джон часто приглашал ее и брата ужинать в Эндерби и все время старался украдкой взять ее за руку. Теперь она почти постоянно жила здесь, но с той поры ни разу не ходила по этой дорожке. Без Джона все было другим.

— Помнишь, как еще до свадьбы ты устраивал званые ужины? — неожиданно спросила она. — А потом мы всегда гуляли в саду.

Джон сжал ее руку, но Виола стала вырываться. И не заметила, как их пальцы переплелись.

— Я помню, Виола.

Они поднялись в беседку — круглое, открытое со всех сторон строение с колоннами из песчаника, поддерживавшими медный, давно позеленевший от времени купол, — забрались на каменную трехфутовую ограду и, повинуясь старой привычке, уселись на нее.

Держась за руки, они смотрели на Кью-Гарденз, большой ботанический сад на противоположном берегу Темзы. Барки одна за другой останавливались у причала. День клонился к вечеру, и работа на сегодня была закончена.

Сидя в сумерках, оба молчали. Джону, похоже, не хотелось разговаривать. Виола не знала, почему ему так трудно быть с ней откровенным. Но этой ночью, в жаркой сладостной тьме, им нечего было скрывать. Он щедро дарил ей ласки и поцелуи и страстно ее любил. Виола смаковала каждое мгновение, утоляя восьмилетний голод. Но какое бы наслаждение он ни дарил ей, этого было недостаточно.

И теперь, и тогда их разделяло многое. Чем она сможет удержать его, если нет любви?

Виола боялась, что никакие ее действия и поступки, никакие ласки и никакая страсть не заставят его объяснить, почему он не любит бисквит и почему его детство было кошмаром. Боялась, что никогда не найдет ключ к его сердцу. Но страшнее всего было думать о том, что его улыбки, поцелуи, ласки и даже поэзия никогда больше не будут принадлежать ей одной.

Виола любила отдаваться мужу по утрам, и Джон мечтал ублажить жену, но его намерениям не суждено было осуществиться. Ему удалось получить один, только один поцелуй, прежде чем их бесцеремонно прервали.

Они так увлеклись, что не услышали тихого царапанья, прежде чем дверь открылась и в комнату вошла Тейт с пачкой писем в руках.

— Утренняя почта, миледи, — объявила она, прежде чем поднять глаза.

Увидев голую хозяйку, сидевшую верхом на хозяине среди смятых простыней, бедняжка покраснела до корней волос.

— Ой! — выдохнула она, роняя письма. — Мне ужасно стыдно! Простите, пожалуйста!

Кое-как нащупав дверную ручку, она спиной вывалилась из комнаты и закрыла за собой дверь.

— Видел ее лицо? — прошептала Виола. — Господи милостивый! Какое это для нее потрясение! Уверена, что она считает совершенно неприличным предаваться ласкам средь бела дня. Мы в ее глазах развратники и бесстыдники! А на мне даже ночной сорочки нет!

Джон ловко подмял ее под себя, наслаждаясь теплом податливого женского тела.

— Забудь о Тейт. На чем мы остановились?

–. Хмм… дай подумать. — Виола полуприкрыла глаза. — По-моему, ты меня целовал.

— А-а, все-таки тебе удалось вспомнить. — Он наклонил голову и припал к ее губам. — Жаль, что у меня нет ежевичного джема.

Словно в ответ на это требование, в дверь опять поскреблись, и на пороге появилась горничная с подносом.

— Утренний чай, миледи. О-о!

— Господи помилуй, — пробормотал Джон, и горничная, поспешно поставив поднос на стол, буквально растворилась в воздухе.

Дверь захлопнулась. В коридоре послышались голоса, перемежаемые потрясенными возгласами: очевидно, слуги обсуждали тот факт, что до сегодняшней ночи ни один мужчина не спал в комнате Виолы.

Джон подождал, пока шум не смолкнет, искренне надеясь, что сюда не ворвется очередная горничная с углями для жаровни, после чего возобновил приятное исследование роскошного тела жены.

— Не хочешь чая? — спросила Виола, отталкивая мужа, только чтобы одарить его коварной улыбкой.

— Ни за что, если я не смогу сцеловать его с твоих губ, — отказался он, раздвигая коленом ее бедра.

В этот момент открылась дверь из коридора, ведущая в его спальню.

— Милорд! — окликнул Стивене, словно пытаясь отыскать хозяина. — Внизу ждет мистер Стоун. Просит разрешения поговорить с вами.

— Стивене! — завопил Джон. — Немедленно убирайтесь!

— Да, милорд.

Джон услышал стук захлопнувшейся двери, но вторжение Камердинера оказалось последней каплей. Пыл мгновенно остыл.

— Напомни мне поговорить со слугами насчет утреннего распорядка дня, — прошипел Джон, ложась на спину и, очевидно, сдавшись.

Виола со смехом встала с постели, перекинула распущенные волосы за спину, подняла халат и оделась.

— Может, ты просто слишком жадный? — предположила она, завязывая пояс халата.

— Жадный? Я?!

Он спрыгнул с кровати и погнался за ней. Виола с восторженным визгом попыталась увернуться. Но он поймал ее за талию и притянул к себе.

— Это ты едва не довела меня до голодной смерти вчера вечером. Никак не могла мной насытиться!

— Что?! Какая возмутительная наглость!

Он поцеловал ее в шею.

— Признай это!

— Ни за что! Ты и так слишком самодоволен! — Наконец Виоле удалось вырваться. Подбежав к кровати, она схватилась за шнур сонетки. — Кроме того, тебя ждет секретарь, а мне необходимо вернуться в город, так что перестань лениться и принимайся за дела.

— Почему нам так срочно нужно возвращаться в Лондон?

— Забыл про бал? Мой благотворительный бал в пользу лондонских больниц!

Джон застонал:

— Нам обязательно нужно ехать? Как же я ненавижу костюмированные балы!

— Благотворительность очень для меня важна. Кроме того, в прошлом году я пропустила такой же бал. Во второй раз это невозможно. И не понимаю, почему ты жалуешься. Все равно тебя там не будет.

— Почему это вдруг?

Виола широко улыбнулась в полной уверенности, что на этот раз взяла верх.

— Я так и не прислала тебе приглашения.

— Не важно, — отмахнулся он, отвечая такой же широкой улыбкой. — Я уже сто лет назад выманил его у леди Дин. — Джон поцеловал ее и направился в свою комнату. — Неудивительно, что ты так плохо играешь в шахматы! — объявил он, покачивая головой.

Дверь за ним закрылась.

— Поверить не могу, что вышла замуж за такого несносного человека! — крикнула она ему вслед.

Секретарь ждал его в кабинете.

— Рад видеть, что вы оправились от кори, Стоун, — поприветствовал Джон, обходя письменный стол.

Как давно он не работал за этим столом. И как приятно снова сесть за него!

— Спасибо, милорд. — Секретарь открыл портфель. — У вас накопилось довольно много корреспонденции.

— Еще бы не накопилось, когда вы целую неделю бездельничали в Клапаме за мой счет!

Стоун работал с ним достаточно долго, чтобы понять, когда хозяин изволит шутить, но, увы, бедняга не обладал чувством юмора. Поэтому выражение его лица не изменилось.

— Прошу прощения, милорд.

— Что-то важное?

Вместо ответа Стоун наклонил портфель. Он был полон. До отказа забит маленькими сложенными запечатанными листочками розовой бумаги.

Эмма.

Джон уставился на письма. Его веселье разом сменилось легким раздражением.

— Господи Боже! Сколько их здесь?

— Пятьдесят девять, сэр. Всё отправлены из Кале.

— И это за последние десять дней?!

Он взял горсть писем, поражаясь женщине, способной на такое. Попытался вспомнить что-то важное об этой особе, полгода занимавшей место его любовницы, но на ум приходили какие-то незначительные мелкие детали. Рыжие волосы. Зеленые глаза. Милая улыбка, приятный характер и очарование, которым легко плениться и которое так же быстро забывается.

— Чего она надеется добиться, бомбардируя меня письмами? Еще денег?

Стоун не ответил, понимая, что вопрос чисто риторический. Он просто ожидал инструкций.

— Стоун, я хочу, чтобы вы…

Его перебил стук открывшейся двери.

— Джон, когда ты хочешь ехать в город?

Виола остановилась в дверях. Взор ее был устремлен на пачку розовых писем в его руке. Она побелела как полотно. Глаза широко раскрылись. В этот момент Джон читал ее мысли так отчетливо, как в открытой книге.

— Виола… — забормотал он.

— Прости. Не хотела мешать. Мне очень жаль, — выдавила она и, прижав руку к губам, повернулась и ушла.

— Виола! — отчаянно вскрикнул он.

Она на мгновение остановилась, но тут же, не оборачиваясь, снова пошла прочь.

Джон бросил письма в портфель.

— Сожгите чертову писанину! — велел он громко, чтобы успела услышать Виола. — А лучше отошлите их обратно мисс Роулинс с письмом, в котором будет сказано, что я не заплачу ей ни единого фартинга и требую никогда больше не обращаться ко мне. Ясно?

Не дожидаясь ответа, он отправился на поиски Виолы и нашел ее на террасе. Виола сидела неподвижно, глядя на сверкающую речную гладь. Должно быть, она слышала стук каблуков по каменным плитам, но не обернулась.

— Это любовные письма, верно? — спросила она, но тут же презрительно фыркнула. — Что я говорю? Ну, разумеется! Розовая бумага, и даже с порога я чувствую запах духов.

— Эта женщина пишет мне, — объяснил он. — Не я — ей.

— Понятно, — кивнула она, по-прежнему продолжая смотреть на реку.

Такое неестественное спокойствие побудило его объяснить:

— Я не сплю с Эммой. Все было кончено еще несколько месяцев назад.

— Ты не обязан ничего объяснять, — обронила Виола и, обхватив себя руками, слегка повернула голову. — Судя по количеству посланных писем, мисс Роулинс никак не осознает этого факта.

— А следовало бы. Я достаточно ясно дал ей понять. Заплатил все, что полагалось по контракту, и порвал с ней за несколько месяцев до смерти Перси. Ты единственная, с кем я был все это время.

Она повернулась и взглянула на него.

— Я тебе верю.

Ему вдруг стало больно и обидно от вежливых, жестких интонаций.

«Не нужно! — мысленно молил он. — Только не делай этого…»

— Эмма Роулинс влюблена в тебя?

— Влюблена? — резко повторил он, с очевидным пренебрежением к столь абсурдной мысли.

Жена невольно съежилась, и его голос мгновенно смягчился:

— Она была содержанкой, Виола. И за это ей платили. Любовь не имеет ничего общего с подобными отношениями. Неужели не ясно?

— Думаю, это неясно самой мисс Роулинс, — бросила Виола, отворачиваясь.

Джон уставился в неестественно прямую спину жены, не зная, чего она хочет от него. Что он должен говорить? Что делать?

Пробормотав проклятие, он повернулся и ушел.

 

Глава 17

Благотворительный бал в пользу лондонских больниц имел безумный успех. Как всегда. Гости не скупились. Удалось собрать много тысяч фунтов, поскольку за последние несколько лет бал стал одним из самых главных событий сезона и всякий, кто хотел на нем присутствовать, должен был выложить немалые деньги за вход.

Виола была в полном восторге, тем более что лондонские больницы были ее любимым объектом благотворительности. Но само устройство оказалось весьма сложным и утомительным делом. Джон тоже приехал на бал, чего никогда не бывало раньше, и их совместное присутствие стало предметом обсуждения по всему залу.

Многие сходились на том, что лорд и леди Хэммонд действительно помирились. Еще утром они могли оказаться правы… но вечером Виола уже не была в этом уверена.

По дороге в Лондон оба молчали. Джон не пытался начать разговор. У Виолы тоже не было такого желания. К этому времени письма от Эммы Роулинс скорее всего уже возвращались во Францию, но с таким же успехом могли громоздиться в экипаже между Виолой и Джоном, разделяя их непреодолимым барьером. Почему? Да потому что Джон не понимал, что даже содержанка может отчаянно влюбиться в своего покровителя.

На балу они вместе протанцевали кадриль, затем разошлись и стали переходить от одной компании к другой. После нескольких часов такого времяпрепровождения Виола, с лица которой не сходила застывшая улыбка, почувствовала нарастающую головную боль и, поговорив с несколькими дамами, подобными леди Дин, решила удалиться в укромный уголок бального зала.

Прислонившись к стене, она поднесла к губам стакан с пуншем и стала рассматривать толпу. На память пришел тот день, когда она вместе с Тейт просматривала список гостей, а Джон предупреждал ее насчет злопамятности леди Дин. Она оскорбила баронессу, не представив список лично, и та достойно отплатила за обиду: сегодня в зале среди рыцарей и аристократов, принцесс и шутов, судей в париках и греческих муз находились все бывшие любовницы Джона — за исключением Эммы Роулинс. Леди Дин очень-очень постаралась отомстить. Виола искала в толпе знакомые лица. Энн Помрой, такая светская и элегантная. Пегги Дарвин, хорошенькая и смеющаяся. Джейн Морроу, светловолосая, с веселыми зеленовато-карими глазами, танцовщица и достаточно дорогая куртизанка, вполне способная купить билет на этот бал. Мария Аллен, темноволосая, с глазами лани. Муж так и не простил ее, и теперь она была на содержании лорда Дьюхерста. Может, она считала дуэль своего мужа с Хэммондом очень романтичным жестом? Элизабет Блант — распутная красавица графиня, с которой Виола была вынуждена годами пить чай и играть в карты. Здесь присутствовала даже Элси Галлант, и, похоже, время не было милостиво к ней, ибо живое прелестное лицо некогда известной дамы полусвета превратилось в лицо стареющей куртизанки.

Виола по очереди изучала их, с удивлением сознавая, что не ощущает ни гнева, ни ревности. Только странное отчуждение, словно смотрела на все со стороны. Да еще нечто вроде жалости к этим женщинам.

Он не любил ни одну, но что чувствовали они?

Она вспомнила нежность, промелькнувшую на лице Пегги Дарвин в тот день в лавке драпировщика. Нежность, подтвердившую то, что отказывался видеть Джон. Графиня когда-то любила его. Возможно, теперь любовь остыла, но ведь когда-то была!

Виола подумала о груде розовых писем в портфеле мистера Стоуна. Бедная Эмма Роулинс!

А сама она? Она его жена. И что же? Не имей она приданого и брата-герцога, никогда не вышла бы за Джона Хэммонда и все равно влюбилась бы, потому что в него так легко влюбиться… даже не сознавая, как это происходит. Всему причиной его улыбка, обаяние и способность смешить женщин. Он помнит, какие блюда, какие развлечения и какие ласки любит та или иная женщина, но ни одна не сумела затронуть его сердца. И это сердце он никому не отдал.

Виола прижала руку ко лбу. Голова болела. Сердце ныло. Она чувствовала приближение месячных, но вовсе не поэтому чувствовала себя усталой, одинокой и бесконечно угнетенной духом. И не могла не думать о том, до какого отчаяния и боли может дойти женщина, чтобы пачками посылать письма мужчине, который знать ее не желает. Ей была вполне понятна мучительная безответная любовь Эммы Роулинс. Как это странно — симпатизировать бывшей содержанке собственного мужа!

Супруги уехали с бала рано и этой же ночью вернулись в Эндерби. Виола спала одна под предлогом надвигающихся месячных. Джон, казалось, смирился с объяснением, и она была рада этому, потому что не хотела, чтобы он увидел, как она рухнула на кровать и зашлась в рыданиях. Правда, уткнулась лицом в подушку, чтобы не услышал Джон.

Она отдаляется от него. Он это чувствует.

Джон лежал в темноте, глядя в потолок, и пытался убедить себя, что всему виной ее месячные. Он знал, что подобные события сильно влияют на настроение женщины и в такие дни лучше держаться подальше.

Он твердил себе, что именно в этом причина ее странного отношения к письмам Эммы, но в глубине души понимал, что это не так. Она отдаляется от него.

Сегодняшний бал не помог улучшению их отношений. Будь проклята злобная натура леди Дин. Но ведь он и сам во многом виноват.

Джон растер ладонями лицо и задал себе вопрос, терзавший его все эти годы, чего хотела от него Виола: чем можно исправить положение? Должен же быть способ!

Эти годы казались ему страницами романа, но чаще всего он вспоминал первые дни их брака, особенно Хэммонд-Парк, где они вместе скакали по полям, и холмам и он смешил Виолу. Она была счастлива в Хэммонд Парке. Он точно это знал.

И тут он с неожиданной ясностью понял, что должен делать. Отвезти ее домой. В их дом, где ей самое место. Спать с ней в одной постели, обыгрывать ее в шахматы, подарить резвую кобылку, купленную специально для нее, и устраивать скачки.

Он представил, как она обгоняет его подбрасывает в воздух шляпу и смеется. И только тогда смог наконец уснуть.

Виола не возражала против отъезда из Лондона, но во время поездки в Нортумберленд почти не разговаривала. Хотя иногда ему удавалось рассмешить ее, в основном она казалось сдержанной и отчужденной. Наверное, тяжело переносит начало месячных, а шестидневное путешествие вряд ли облегчит ее состояние.

Однако к тому времени как они на седьмой день добрались до Хэммонд-Парка, холодность по-прежнему окутывала ее невидимым панцирем. Виола явно не хотела иметь с ним дела. Но на этот раз Джон не позволит ей закрыть перед ним дверь спальни.

Вечером он вошел в хозяйские покои, полный решимости дать понять жене, что отныне они станут делить постель.

Виола в ночной сорочке уже сидела за туалетным столиком, расчесывая волосы. При виде мужа она на секунду замерла, но тут же снова принялась водить щеткой по золотистым локонам.

Джон заглянул в гардеробную и увидел застеленную раскладную кровать. Зря она это сделала. Он не собирается спать отдельно. Ни сегодня, ни в последующие ночи.

Джон разделся, вышел из гардеробной и встал за спиной жены. Она снова застыла, глядя в зеркало.

Подавшись вперед, он обнял ее и поцеловал в шею. Виола отложила щетку, сжала его запястья и оттолкнула руки.

Джон выпрямился.

— Хочешь поссориться?

— С чего бы это? Просто я не в настроении ложиться с тобой в постель.

Нет, бывают такие моменты, когда женщины способны вывести из себя святого!

— Просто что-то неладно, и я не понимаю, что именно.

— Дело в том… — она осеклась и обернулась, глядя на него в свете лампы.

В ее глазах стыла некая странная печаль, и у него что-то перевернулось в душе.

— Все еще сердишься из-за писем Эммы?

— Не сержусь, Джон. Я никогда не сержусь.

— Откуда же такое странное настроение? Или ты все еще…

Он нерешительно ткнул пальцем в направлении ее живота, надеясь, что все проще некуда и скоро пройдет, но при этом отлично сознавая, что дело не в этом.

Ее щеки порозовели.

— Нет.

— Может, ты расстроена, что мы покинули Лондон до окончания сезона?

— Господи, нет!

— Тогда в чем дело?

Виола беспомощно подняла руку:

— Мне так жаль эту женщину.

— Какую? Эмму? Но почему?!

— О, Джон! — раздраженно бросила Виола и отвернулась. — Она неравнодушна к тебе, неужели не понимаешь? Иначе не посылала бы тебе горы писем и не унижала себя подобным образом.

Он сморозил глупость. Следовало бы предвидеть, что ответ ему не понравится. Джон положил руки ей на плечи и со вздохом прижался лбом к её макушке.

— И что, по-твоему, я должен с этим делать?

— Не знаю, — честно призналась она, передернув плечами, словно старалась сбросить его руки.

Но это ей не удалось. Он выпрямился и встретился с ней глазами в зеркале.

— Возможно, я туп. Но все же не понимаю, в чем проблема.

— Я знаю, что она чувствует, Джон, — прошептала Виола. — Ну вот, теперь тебе известно, в чем проблема.

Его пальцы сжались.

— Это не одно и то же.

— Абсолютно одно и то же. Неужели мужчины действительно считают, что содержанки не могут испытывать подлинные чувства?

Джон нетерпеливо тряхнул головой.

— Да-да, именно любовь. Я пыталась объяснить это раньше, когда мы видели Пегги Дарвин в лавке драпировщика. Она тоже когда-то любила тебя. Я всегда это знала.

— Я никогда не любил Пегги Дарвин.

— Я говорю о ее чувствах. Не о твоих. О чувствах Эммы Роулинс. И моих. О, Джон, неужели не понимаешь? Женщины влюбляются в твою улыбку и обаяние. Ты неотразим.

Какой абсурд! Джон отвел глаза.

— Поверить не могу, что женщины способны влюбиться всего-навсего из-за улыбки!

— Ты поразительно красив и обладаешь невероятным магнетизмом и обаянием. Флиртуешь с женщинами, все о них знаешь, очень внимателен к каждой. Женщины — марионетки в твоих руках. — Виола на секунду замолчала, прежде чем тихо добавить: — Совсем как я.

— Ты никогда не была марионеткой в моих руках, — заверил Джон.

Виола встала, отошла и легла в постель.

— Я хочу спать.

Он оглянулся на открытую дверь гардеробной, в проеме которой виднелась раскладная кровать, и, прислонившись к резному изножью, оперся ладонями о край и снова взглянул на жену.

— Скажи мне вот что, — произнес он и глубоко вздохнул, чувствуя себя так, словно готов спрыгнуть с обрыва. Резьба изножья больно впивалась в кожу. — Ты хочешь, чтобы я провел ночь в гардеробной?

На этот раз настала очередь Виолы отводить взгляд.

— Я… — она прикусила губу.

— Да или нет?

— Я не хочу спать с тобой, Джон. Не потому, что сердита на тебя. Просто… просто мне не хочется.

Одного короткого прикосновения было достаточно, чтобы возбудить в нем желание. Какой пыткой будет лежать с ней в одной постели и держать в объятиях, но если все обернется именно так, он все вынесет. Сколько бы ночей ни ушло на это, он твердо намерен убедить Виолу, что достоин ее доверия, и использует любой шанс на окончательное примирение.

Джон посмотрел в глаза жены и сделал то, что поклялся никогда больше не делать. Солгал.

— Если не хочешь заниматься любовью, значит, и я не захочу.

Виола опустила глаза. В этот момент она выглядела такой прелестной в этой огромной постели, его постели. Настоящий ангелочек в девственно-белой сорочке, с золотыми волосами! Если бы он только услышал ее чувственный смех, подумал бы, что умер и вознесся на небеса.

— А где буду спать я, Виола?

Она долго смотрела на него. Казалось, прошла вечность, прежде чем она откинула одеяла. Он почувствовал облегчение, причем такое сильное, что потребовалось немалое усилие воли, чтобы не выказать охватившую его радость.

Джон скользнул в постель, улегся рядом и, когда она повернулась к нему спиной, обнял ее, прижал к себе и зарылся лицом в волосы.

— Джон! — упрекнула она, но на этот раз не отвела его руки.

Он замер и долго лежал в темноте, обнимая жену. Он намеренно мучил себя, но все равно не мог отодвинуться.

Джон привез Виолу в Хэммонд-Парк, считая, что подобный поступок все решит, и эта пытка была справедливой платой за столь самонадеянное предположение. Когда речь шла о жене, легких решений просто не существовало.

Когда Виола проснулась, Джона рядом уже не было. Она села в постели и откинула волосы со лба. Солнечный свет просачивался сквозь щели в неплотно сдвинутых шторах. Виола огляделась.

Так странно снова оказаться здесь! Странно и хорошо.

Она оперлась спиной на изголовье, слегка улыбаясь при виде темно-красных стен. Джон недавно напомнил, что они поссорились из-за этих обоев. Она совсем об этом забыла, но он ей напомнил.

В дверь тихо постучали. Вошла горничная с подносом.

— Доброе утро, миледи, — застенчиво улыбнулась она. — Я Хилл, младшая горничная. Миссис Миллер велела мне принести вам завтрак. Сказала, что вы любите завтракать в постели.

— Миссис Миллер все ещё здесь?

— О да. Говорит, что будет служить до тех пор, пока в состоянии размешать пудинг.

— Я прекрасно помню рождественский пудинг миссис Миллер, — рассмеялась Виола. — Она готовила его в сентябре и заставляла всех в доме идти на кухню и размешивать его, прежде чем отнести в кладовую.

— Она до сих пор так делает, миледи. Даже хозяину приходится идти на кухню и размешивать рождественский пудинг. Впрочем, он не возражает.

— А где сейчас мой муж?

— В библиотеке с управляющим, мистером Уитмором.

— Ясно, — обронила Виола с легким разочарованием.

Но она отлично понимала, что Джону приходится управлять поместьями, а это, судя по тому, что она успела сделать в Эндерби, тяжкий труд, тем более что на сезон муж уезжал в Лондон. Понятно, что он не может каждое утро завтракать с ней. Даже после свадьбы ему редко это удавалось.

— Позволите раздвинуть шторы, миледи?

— Раздвиньте.

Яркий свет залил комнату. Виола отставила поднос, поднялась и подошла к окнам.

— Какой чудесный день!

— Да. Наконец-то дожди прекратились. Хозяин велел передать, что если отправитесь на прогулку до его возвращения, не заходите в конюшни. Он хочет сам их показать.

Виола улыбнулась. Ее досада мигом испарилась. Он хочет сам показать ей лошадей!

— Спасибо, Хилл. И пришлите ко мне Тейт, хорошо? Скажите, что я жду ее в гостиной через час.

— Да, миледи. — Горничная улыбнулась в ответ, присела в реверансе и направилась к двери. — Хорошо, что вы снова здесь, миледи. Все рады, что вы вернулись домой.

— Я тоже рада, — кивнула Виола.

И это было правдой.

Кобылка! Прелестная гнедая кобылка! Давно она не видела такой красивой лошадки!

— Джон! — ахнула она, восторженно засмеявшись, когда конюх подвел к ней кобылку. — Где ты ее купил? На «Таттерсоллз»?

— С месяц назад. Нравится?

— Нравится?! — Виола осторожно погладила нос кобылы. — Да она красавица!

Повернувшись, она повисла на шее мужа и стала его целовать.

— Спасибо! Скорее поедем прогуляем ее!

Она схватила поводья, Джон поднял ее и усадил в дамское седло, а сам вскочил на мерина. Они объехали поместье и фермы, где Джон показывал все, что успел сделать за годы разлуки. А сделал он немало.

Потом они поскакали к холмам, любимому месту Виолы, — пастбищам, простиравшимся по землям Хэммондов на многие мили. Она вела себя точно так же, как много лет назад. Когда они пустили лошадей галопом, сорвала с головы шляпку, подбросила в воздух, тряхнула распущенными волосами, и ветер подхватил золотистые пряди.

Джон счастливо рассмеялся.

— Как я люблю эту твою манеру! — воскликнул он.

— Знаю.

Они остановились на вершине холма, чтобы дать коням отдохнуть, а сами уселись на землю, разглядывая фермы арендаторов, раскинувшиеся у подножия.

— Все выглядит куда лучше, чем в мой прошлый приезд. Тогда фермы казались довольно убогими.

— И все же были в гораздо более пристойном состоянии, чем до нашей свадьбы. Тогда здесь царил настоящий кошмар.

Виола задумчиво свела брови.

— Именно поэтому мы так долго оставались в Шотландии?

— Да. Я воспользовался твоим приданым, чтобы к нашему приезду привести все в относительный порядок. Кроме того, занял огромную сумму у твоего брата, чтобы выплатить другие долги и отремонтировать сточные канавы. И только после этого привез тебя сюда.

— Превосходная работа! Поместье буквально процветает!

— Да, и все благодаря твоим деньгам и плате, получаемой от арендаторов, — прошептал Джон, взяв ее за руку. — Я хотел, чтобы ты увидела, на что ушло твое приданое.

Она подняла их сомкнутые руки и поцеловала его пальцы.

— Спасибо.

Джон еще раз оглядел долину и коротко рассмеялся:

— Странно, но до получения титула я ненавидел это место и никогда сюда не приезжал.

Виола уставилась на него, сомневаясь, что расслышала верно.

— Но это твой дом. И ты девять лет спасал его от разрушения. А, оказывается, ненавидишь Хэммонд-Парк?

— Теперь уже нет. Но в детстве ненавидел. На свете не было более холодного места. Особенно после… — Джон помолчал, тряхнул головой и снова заговорил: — Свою мать я видел раз пять-шесть в год, когда она изволила возвращаться домой от очередного любовника, с которым жила в тот момент. Я едва ее помню. Моему отцу было все равно. У него было много женщин, к которым он не ездил, только когда был слишком пьян. Если же отец был дома, я очень часто видел, как он напивается до потери сознания еще до того, как подавали десерт. Я так мечтал убраться отсюда подальше! А летние каникулы обычно проводил в доме Перси.

Виола молчала. Впервые она слышала от Джона что-то подобное и не хотела все испортить ненужными вопросами. Поэтому просто держала его руку и слушала.

— Я был счастлив, когда меня отослали в школу, — продолжал он. — Это было самым счастливым событием в моей тогдашней жизни. Мы с Перси поступили в Харроу, и я стал еще реже видеться с родителями. На похороны матери я приехал из Кембриджа. Провел здесь два часа и отправился обратно. У меня не было ни малейшего желания находиться здесь, и до смерти отца я сюда не возвращался.

Он вдруг повернул голову и взглянул на жену.

— Ты сказала, что не знаешь меня и хочешь узнать получше. Я никогда не рассказывал о себе. Не хотел, чтобы ты поняла, за какого безответственного типа вышла замуж. Твой брат был прав насчет меня, и я думал… — Он смущенно кашлянул. — Ты, конечно, не соглашалась с ним и считала меня прекрасным человеком. Я боялся, что ты узнаешь, каков твой муж на самом деле.

Он сильно сжал ее руку и продолжил:

— В Кембридже я вел безумную жизнь. Несколько раз меня едва не исключили. Я тратил свое содержание до последнего шиллинга, да еще и в долги залезал. Играл по-крупному. Пил. — Он поцеловал ее руку и отпустил. — Да еще и женщины. Много женщин. С пятнадцати лет у меня были любовницы, которым я дарил роскошные подарки. Да и почему бы нет! Со временем мне предстояло стать виконтом. Я тратил деньги не считая. Не думая, откуда они берутся. Не зная и не желая знать. Я был точным подобием отца, которого презирал.

Виоле было очень обидно, что он так принижает себя. И все же она сознавала, что в его словах немало правды. Если она хочет понять мужа, значит, должна смириться с этой правдой.

— Я так долго не приезжал, что понятия не имел, в каком ужасном состоянии находится Хэммонд-Парк, и, честно говоря, мне в голову не приходило спросить об этом. Окончив Кембридж, я жил в Эндерби, а потом отправился в путешествие по Европе. Где бы я ни находился, отец по-прежнему присылал мне квартальное содержание, а я по-прежнему тратил все до последнего шиллинга. Потом он умер от тифа, и я вернулся в Англию.

Джон широким жестом обвел фермы арендаторов у подножия холма.

— Все это было моим. Какое жалкое наследство! Пока я не приехал сюда, не знал, что, если не отремонтировать сточные канавы, стоячая вода снова вызовет вспышки тифа. Мой отец не единственный, кто стал его жертвой, были еще и десятки других. Объезжая поместье, я был потрясен состоянием дел. Мой отец разорил Хэммонд-Парк. Арендаторы только что не умирали от голода. Скот болел, поля лежали заброшенными, а кредиторы готовы были растащить все, что не принадлежало майорату.

Энтони в свое время пытался ей объяснить, что у Хэммонда нет ни гроша и она получит мужа — бездельника и развратника. Но Виола не желала ничего слушать. Зато теперь боялась пропустить хотя бы слово.

— Должно быть, для тебя это оказалось огромным потрясением, — тихо заметила она.

Джон показал на один из коттеджей под черепичной крышей.

— Там жила девочка лет двенадцати. Звали ее Нэн. Мне сказали, что ее мать недавно умерла. Я осматривал поместье, а она стояла в дверях полуразвалившегося коттеджа — худая, грязная, в лохмотьях. Спросила, не я ли новый хозяин, а когда я кивнул, оглядела мой элегантный костюм. В ее глазах светилось такое презрение, что я растерялся. Пока я жив, не забуду этого взгляда. И ее слов. Они меня преследуют.

— Что же она сказала?

— «Яблочко от яблоньки недалеко падает». А потом повернулась и вошла в дом. Меня словно лягнули в живот, и что-то внутри перевернулось. Я понял, что необходимо действовать. Это мой долг, как хозяина Хэммонд-Парка.

— Тогда ты и решил жениться на богатой невесте.

Ничуть не пристыженный Джон вызывающе воззрился на нее.

— Да. Я настолько отчаялся и испугался, что солгал девушке. Все, что угодно, лишь бы завоевать ее. Я лгал, манипулировал ею, пускал в ход всевозможные уловки и позволил влюбиться в того мужчину, каким она меня считала. И я бы сделал это снова. Я ни о чем не жалею.

Он схватил ее за плечи и поцеловал безжалостным поцелуем, таким же жгучим, как пламя в его глазах, опрокинул на мягкую траву и перекатил в торфяную ямку, чтобы их не могли увидеть из долины. Наклонился над ней и просунул руку под ее голову.

— Я никогда об этом не пожалею.

Она взглянула в гордое лицо своего красавца мужа.

— Я тоже.

— Не пожалеешь?

— Нет, Джон, — искренне ответила она. — Не знаю, когда поняла это, но не жалею, что вышла за тебя. Может, все стало понятно в тот день в лодке, когда ты сложил это стихотворение обо мне.

Она улыбнулась и потеребила локон темно-каштановых волос.

— Ты всегда был красноречивым дьяволом.

Его ресницы слегка опустились. Джон улыбнулся Виоле и положил руку на ее бедро.

— Означает ли это, что мне удастся украсть пару поцелуев?

Виола поджала губы, делая вид, будто обдумывает возможность такой перспективы.

— Это зависит… от того, собираешься ли ты первым со мной мириться?

— Нет.

— Нет? — повторила она, отнимая руку. — И что это значит?

— Я не собираюсь мириться, — объявил он, поднимая подол ее амазонки. — В прошлый раз я это уже делал. Теперь твоя очередь мириться.

Иногда он был совершенно невыносим.

— Мы будем мириться по очереди?

Джон как ни в чем не бывало кивнул, продолжая поднимать подол все выше. Виола с притворным возмущением сделала вид, что одергивает юбку. Но Джон все же просунул руку под слои сукна и муслина.

— Я устал всегда мириться первым, — прошептал он, лаская ее ногу.

— Потому что это ты всегда не прав.

— Самомнение моей женщины не знает пределов! — Его пальцы скользнули вперед и принялись лениво описывать круги на бедре. — Терзаешь меня всю ночь, лежа рядом, и даже не пытаешься поцеловать и помириться, а потом заявляешь, что не сделала ничего плохого?

— Целую ночь, — пробормотала она и закрыла глаза.

Опять по телу разлилось это томительное тепло. Сладкая боль желания, которую он пробуждал своими ласками…

Она сдавалась. И с самого начала знала, что придется сдаться.

— Как ты, должно быть, страдал!

— Больше, чем ты можешь представить. И при этом вел себя безупречно. — Он погладил родинку на ее бедре. — Я жду, Виола. Скажи, что просишь прощения за то, что так бесчеловечно меня мучила!

Виола опустила ресницы, покачала головой и засмеялась:

— А я не попрошу прощения!..

Рука Джона оказалась между ее бедер, и смех тут же оборвался. Виола с тихим стоном выгнула спину. Его пальцы коснулись завитков между ног. Совсем легко. Только чтобы подразнить.

— Скажи, что хочешь помириться, — настаивал он, начиная ласкать то самое чувствительное местечко.

— Не скажу, — выдохнула она, все быстрее двигая бедрами.

— Скажи! — твердил он, не отнимая руки, пока ее не охватило лихорадочное возбуждение.

— Ни за что!

— Прекрасно!

Он отодвинулся и лег на спину.

— О, как ты любишь меня дразнить! — со смехом выкрикнула она, нагибаясь над ним. — Это ты должен извиняться за то, что устроил мне такую пытку! — Она замолчала и провела ладонью по его груди и плоскому животу. — И я страшно отомщу.

Ее рука легла на его чресла. На восставшую плоть. Джон задохнулся, когда она начала расстегивать его брюки. Застонал, когда она взяла его и стала гладить.

Она не теряла времени. Он научил ее этому девять лет назад, и она хорошо запомнила уроки. И сейчас стала ласкать его, пока он не вскинул бедра. Тогда она ослабила хватку, легко проводя пальцем по всей длине его тяжелого стержня вверх и вниз, вверх и вниз, зная, что он изнемогает от сладкой муки. Приблизила губы к его налитой плоти настолько, чтобы он ощутил ее дыхание, и поцеловала самый кончик. Его рука коснулась ее волос, словно он пытался продлить наслаждение. Но она отстранилась и села. Слишком поспешно…

— Ладно, — сдался он, тяжело дыша, — ты победила. Скажу первым. Давай мириться.

И тогда она оседлала его, открылась для него, впустила его в себя. И ощутила, как он подался вперед, вошел в нее глубоко и сильно. Снова и снова. Она смотрела на его лицо, пока он изливался в нее, и чувствовала радость, словно это он дал ей наслаждение.

Джон громко выкрикнул ее имя и затих.

Она наклонилась и поцеловала его.

— Провела тебя. Заставила сказать это первым.

— Провела, — согласился он, открыл глаза и улыбнулся улыбкой, от которой замирало сердце. Откинул ее волосы и погладил по щеке. — От всей души надеюсь, что ты снова намереваешься провести меня сегодня вечером.

 

Глава 18

Джон, не теряя времени, дал понять слугам Хэммонд-Парка, что, когда те приносят завтрак, простого царапанья у двери явно недостаточно и следует оставить поднос в коридоре. Пока поднос не окажется пустым, никто не имеет права входить в хозяйскую спальню, при условии, разумеется, что в доме не начался пожар.

Весь июнь они с Виолой почти каждое утро вместе завтракали в постели.

Он постоянно обыгрывал ее в шахматы, но, стараясь загладить вину, проигрывал в пикет. Исполнил свое желание и научил Виолу плавать. Голой. При лунном свете.

Они устроили праздник и пригласили всех соседей. Давали званые ужины для местного дворянства. Затевали скачки в холмах, и он затаив дыхание наблюдал, как летят по ветру золотистые волосы. Джон тратил уйму денег на новые шляпки для Виолы, но ему было все равно.

Июнь сменился июлем. Медленно-медленно пустота в душе Джона, пустота, о существовании которой он не знал до той ночи, проведенной на дожде у ворот парка Гросвенор-сквер, уступала место душевному покою, которого он так жаждал и по которому так тосковал. Война между ними, длившаяся долгих девять лет, казалось, навсегда закончилась, и Джон постепенно стал забывать о том времени, когда Виола не спала рядом с ним в одной постели.

Они часто ссорились. Обычно потому, что она вечно желала поговорить по душам, а Джон всячески старался этого избегать. Но потом они неизменно мирились, и эта часть нравилась ему больше всего. И сколько бы они ни ругались, Джону в голову не приходило ночевать на раскладной кровати в гардеробной.

Он любил дразнить ее, потому что она всегда попадалась на удочку. Когда Виола спросила, нельзя ли пригласить на вечеринку Дилана с Грейс и Энтони с Дафной, он немедленно принял неприступный вид.

— Нет.

Она взглянула на него поверх подноса с завтраком. Такая прелестная… глаза удивленно раскрыты, волосы разметались по белоснежной подушке.

— Почему нет?

— Твой брат ненавидит меня.

— Вовсе нет.

Джон впился зубами в ломтик бекона.

— Он с радостью отсек бы мне голову, если бы мог уклониться от наказания.

— Дилан поможет избежать скандала.

— Ха! Дилан?! Для него нет большего наслаждения, чем стать свидетелем очередной нашей стычки!

— А Грейс и Дафна? — Виола отставила поднос и придвинулась к мужу. — Ты нравишься Дафне. Она всегда была на твоей стороне. Даже когда я считала тебя подлецом, она всегда вставала на твою защиту!

— Правда? — удивился он, но тут же вспомнил лицо невестки в тот день, когда Виола сбежала в Эндерби.

— Я знаю, что такое отчаяние…

— Я очень уважаю жену Тремора, но это ничего не меняет — твой брат ненавидит меня.

Виола прильнула к нему и поцеловала в ухо.

— Может, настало время примирения?

Джон повернул голову и припал к ее губам, после чего откинулся на подушки, глядя на нее сквозь полуопущенные веки.

— Если я соглашусь, — надменно протянул он, — какую награду получу?

Ее рука опустилась на его голую грудь, и она сжала губы, прекрасно понимая, что победила. Но постаралась не улыбнуться и продолжила игру.

— Чего ты хочешь?

Он честно ответил, и Виола покраснела от корней волос до кончиков пальцев на ногах. Через десять дней герцог Тремор и мистер Дилан Мур с женами получили приглашение провести в августе две недели в Хэммонд-Парке.

Теплые безмятежные августовские дни тянулись неспешно. И каждый День Джон находил новые способы рассмешить жену. Сочинял для нее самые абсурдные лимерики, а иногда читал написанные в ее честь стихотворения. Постепенно Виола начала понимать его настроение, хотя заставить его говорить на личные темы было труднее, чем открыть раковину живой устрицы. Обычно Джон отделывался остроумной репликой или небрежной сменой темы. Постепенно она приучилась не задавать подобных вопросов, поняв, что он расскажет ей очередные подробности из собственной жизни, когда будет готов, и ни секундой раньше.

В тех редких случаях, когда он делал это, она всегда терялась от неожиданности. Как-то вечером, когда они сидели в библиотеке и Виола просматривала меню для предстоящей домашней вечеринки, Джон наконец рассказал о бисквите.

В это время Виола читала список блюд, предложенных миссис Миллер и качала головой.

— Нет-нет, — бормотала она себе под нос, — это никак не пойдет.

Она подняла перо, окунула в чернила и вычеркнула одно блюдо.

— Что именно? — осведомился Джон, опустив газету.

— Паштет. Энтони терпеть не может паштет. Всегда терпеть не мог. При мысли о печени он зеленеет. Я не подвергну его такому испытанию.

— Хотелось бы видеть, как зеленеет Тремор, — рассмеялся Джон.

— Немедленно прекрати! — Она послала мужу предостерегающий взгляд. — Эта вечеринка отчасти затевается для того, чтобы вы забыли о старых обидах, помнишь? Я так хочу, чтобы вы стали друзьями.

— Знаю, знаю, — страдальчески вздохнул муж. — Значит, никакой печени. Каких еще деликатесов мы лишимся во время визита твоего братца?

— Не будет никакого бисквита, если тебя именно это беспокоит, — мягко пообещала она.

— Да уж, постарайся, иначе я уволю миссис Миллер. Впрочем, такой ошибки она не сделает.

Виоле хотелось расспросить его подробнее, но она знала, что он ничего не скажет, поэтому вновь обратилась к меню. Вычеркнула ненавистную баранину и заменила говяжьим филеем. Добавила шоколадное ассорти, потому что Дафна обожала шоколад, и стала размышлять над выбором вин, когда Джон неожиданно заговорил.

— Все потому, что умерла моя сестра, — признался он так тихо, что она едва расслышала.

— Твоя сестра?

Виола изумленно уставилась на него, пораженная репликой, исходившей, казалось, из ниоткуда. Муж не смотрел на нее. Уставился в газету.

— Бисквит. Все из-за моей сестры Кейт. Мне было семь, и я ужинал наверху в детской, когда вошла моя старая няня. От нее я все и узнал. Мать не потрудилась покинуть Париж, где жил ее любовник, а отец был в Йоркшире, в доме своей любовницы. Знаешь, это очень странно, — добавил он так мягко, что самый звук его голоса надрывал сердце.

Виола подошла к нему, встала на колени и положила ладонь на его ногу.

— Что тут странного?

— Как воспоминания могут возвращаться и терзать тебя, хотя все случилось много лет назад. Я не помню подробностей. Только чертов десерт, стоявший передо мной. Я сидел, глядя в чертову чашку, когда няня рассказывала, что случилось. И в голове вертелась только одна мысль — Кейт любила бисквит больше всего на свете, но больше она никогда его не попробует.

Его рука сжалась в кулак, сминая газету.

— Даже после стольких лет я тоскую по сестре, — выдавил он сквозь зубы, словно каждое слово вырывали у него силой.

Выпустив газету, он потер глаза яростным, быстрым движением, отвернувшись от жены.

— Видишь ли, Кейт делала мою жизнь сносной. С тех пор прошло двадцать восемь лет, и пусть это звучит глупо, но каждый раз, когда я вижу бисквит, красный джем, желтый заварной крем и белые сбитые сливки, словно снова становлюсь семилетним мальчишкой. Родители находятся в сотнях миль от дома, моя сестра мертва, а в желудке ужасное, тошнотворное чувство.

Он не смотрел на нее. Только выпрямился в кресле, поднял газету и притворился, что читает. Словно ничего не произошло.

Она смотрела на его холодный, гордый профиль и думала о том, почему в семнадцать лет полюбила его. За улыбку, остроумие, способность смешить. Но теперь ей уже не семнадцать, и, глядя на него, она не замечала тех мелочей, которые были так важны для нее в те времена.

И в этот момент Виола снова влюбилась в Джона Хэммонда.

Она знала, что любые слова бесполезны, и поэтому промолчала. Только осторожно вытянула из его рук газету.

— Пойдем со мной, — попросила она, взяв его за руку.

— Куда?

— Позволь мне немного покомандовать…

Она повела мужа наверх. Зажгла лампу в спальне и принялась его раздевать. Сняла вечерний фрак, развязала галстук и отбросила в сторону. Расстегнула жилет и рубашку и стащила с плеч. Он не возражал. На губах не было улыбки. Красивое лицо оставалось мрачным. Но он позволял ей ласкать его, хотя тело оставалось неподатливым и напряженным под легкими прикосновениями ее пальцев.

Она провела ладонями по его обнаженному торсу: широким плечам, груди и животу. Потом опустилась на колени и расстегнула брюки. К тому времени, как она стала ласкать его плоть, он уже был откровенно возбужден.

Виола поцеловала его, взяла в рот, и Джон, задохнувшись, погрузил руки в узел ее волос, откинул голову и застонал.

Потом он зарычал, стиснул ее запястья, оттолкнул, вскочил, поднял ее на ноги и стал целовать, отчаянным рывком задирая юбки. Похоже, Джон окончательно потерял самообладание.

Вскинув к талии ярды шелка и муслина, он стиснул ее ягодицы и оторвал жену от земли.

— Обхвати меня ногами, — приказал он.

Виола повиновалась. Джон прижал ее к себе, насадил на свою плоть и прижал спиной к стене.

— О! — выдохнул он, яростно вонзаясь в нее раз, второй, третий, прежде чем содрогнуться в экстазе. Он еще долго продолжал держать ее, жадно глотая воздух, потом медленно поставил на ноги и тут же лихорадочно прижал к себе, целуя ее волосы.

— Виола, — шептал он. — Моя жена. Моя жена.

 

Глава 19

Виола с нетерпением ждала приезда своего брата. Она знала, что Энтони будет вежлив с Джоном хотя бы ради нее и ради соблюдения этикета. А когда увидит, как она счастлива, наверняка забудет и простит обиды. Дафна, конечно, обрадуется примирению супругов. А Дилан и Грейс обязательно помогут мужчинам найти общий язык, тем более что дружат и с тем, и с другим. К концу двухнедельного визита Энтони и Джон уже станут считать друг друга братьями. По крайней мере Виола очень на это надеялась.

Но вопреки ее чаяниям все пошло не так гладко. Первые несколько дней ситуация была невероятно неловкой. Она видела старания мужа и брата быть взаимно учтивыми. Но шутки Джона не веселили Энтони. Мало того, неприязнь Энтони к зятю была ощутимой. Поэтому за обедом чаще всего царило молчание, прерываемое редкими репликами Дилана и попытками женщин вести светскую беседу. Хуже всего было, когда после обеда дамы удалялись в гостиную, а мужчины оставались в столовой поговорить за портвейном и бренди. Обычай диктовал, чтобы эта церемония продолжалась не менее получаса. Однако мужчины неизменно присоединялись к дамам гораздо раньше. Все изменилось на пятый день. Прошло четверть часа, полчаса, час… полтора… Мужчины не появлялись.

— Что, по-вашему, они там делают? — спросила Виола, стараясь не выказывать волнения. — Успели поладить или убивают друг друга?

Неожиданно снизу донесся мужской смех, и Виола стиснула руку Дафны.

— Слушайте! — велела Дафна.

Очевидно, веселье в столовой было в самом разгаре.

— Они смеются? — пораженно прошептала Виола, переводя взгляд с Дафны на Грейс. — Энтони и Джон в одной комнате, и они смеются!

— Возможно, потому что пьяны, — безмятежно предположила Грейс, пригубив мадеры, и, лукаво взглянув на Виолу, добавила: — Дилан сказал, что глупая распря между лучшими друзьями продолжается слишком долго. Что он собирается напоить обоих и положить этому конец раз и навсегда.

— Напоить?! — повторила Дафна. — Он так решил? А если они поубивают друг друга?

— Я спросила о том же, — улыбнулась Грейс, поправляя светлые волосы. — Дилан сказал, чтобы я не беспокоилась. В пьяном виде Джон особенно остроумен, а Энтони становится куда дружелюбнее, поскольку сразу забывает, что он — его светлость герцог.

Из столовой по-прежнему доносился смех, и Виола поспешно вскочила.

— Я этого не вынесу! Меня буквально сжирает любопытство! Нужно непременно узнать, над чем они смеются. Идемте!

Женщины беспрекословно последовали за ней вниз и стали подслушивать у двери столовой. Причина смеха стала тут же ясна. Все трое сочиняли лимерики. Непристойные и до ужаса глупые.

— Как-то шлюха из Чешира, — начал Дилан, пока Виола тихо приоткрывала дверь, чтобы взглянуть на мужчин. — Как-то шлюха из Чешира, — повторил Дилан, но дальше дело не пошло. — Что рифмуется с Чеширом? — Он подлил себе бренди из полупустой бутылки.

— Глупый вопрос, Мур, — фыркнул Джон, отпив портвейна. — Мир, конечно! Что еще?

— Пир, — предложил Энтони и издал торжествующий крик.

— Есть! — воскликнул Дилан.

Как-то шлюха из Чешира

Возвращалась ночью с пира.

Лицо, как у ведьмы, кожа в морщинах,

Зато знает толк в горячих мужчинах.

Остальные разразились смехом, и Виола удивленно покачала головой. Ее брат сочиняет неприличные лимерики с Джоном и Диланом!

— Черт возьми, Тремор! — воскликнул Джон. — У тебя настоящий талант. Давай еще! Однажды девка из Норфолка…

Виола плотнее прикрыла дверь и прошептала:

— Подумать только, что миром правят мужчины!

— Пугающая мысль. Не так ли? — прошептала Грейс в ответ.

Женщины дружно кивнули и на цыпочках поднялись наверх. Едва войдя в гостиную, Дафна буквально рухнула на стул, весело засмеялась и объявила:

— Виола, думаю, ты можешь быть абсолютно уверена вот в чем: отныне твой муж и твой брат станут гораздо лучше ладить. И кроме того, завтра утром будут ужасно мучиться от похмелья.

Виола улыбнулась, посчитав, что похмелье — очень малая цена за мир в доме.

Хотя предсказание Дафны о том, как будут чувствовать себя мужчины на следующее утро, оправдалось, исход вечера был успешным. Прошла всего неделя, а Джон и Энтони уже обсуждали совместные предприятия, ловили форель и пребывали в полном согласии по поводу многих политических проблем. Дилан, как заметила Виола, чаще всего находился в оппозиции, насколько она понимала, намеренно, поскольку это всегда вынуждало Энтони и Джона объединяться против него. Дилан всегда был дьявольски умен.

На восьмой день визита они пили чай в доме лорда и леди Стейн, что еще больше скрепило дружбу, поскольку граф Стейн был другом Джона и давно заслужил уважение Энтони.

Утром перед завтраком все они отправились покататься верхом, и Энтони так понравилась прекрасная кобылка сестры, что он попросил отдать ему первого жеребенка. Ничего не скажешь, все надежды Виолы оправдались!

— Хэммонд, у вас прекрасные сады, — заметила Дафна, когда, оставив лошадей у крыльца, они направились к дому. — Энтони, у меня появилось множество новых идей насчет садов в Тремор-Холле.

— В последнее время моя жена страстно увлечена английскими садами, — сообщил Энтони. — И почему? Она любит гулять под дождем. Говорит, что в дождь английские сады пахнут раем.

Прежде чем кто-то успел ответить; послышался стук колес экипажа. Все остановились на крыльце. На подъездной аллее появилась неизвестная коляска. С запяток спрыгнул лакей, открыл дверцу, и стройная женщина в зеленом спустилась вниз. Виола тихо ахнула, узнав Эмму Роулинс.

Сначала она не поверила своим глазам. Но это была она, последняя любовница Джона!

Женщина взглянула на Виолу и удивленно раскрыла глаза, но тут же, словно позабыв о ней, обратилась к Джону.

— Милорд, — начала она, остановившись на нижней ступеньке крыльца, — нам нужно кое-что обсудить.

Обсудить? Довольно дерзко для бывшей содержанки явиться в дом мужчины, да еще и требовать разговора в присутствии его жены и гостей. Но Эмму, похоже, приличия не волновали.

— У нас с вами нет никаких дел, мадам, — спокойно ответил Джон, ничем не выдавая своих эмоций. — По-моему, я достаточно ясно дал это понять.

— Дали понять? — пронзительно вскрикнула она. — Каким это образом?! Вы даже не потрудились написать мне! И не ответили ни на одно мое письмо.

— Я ответил на первые три. А потом не видел в этом смысла.

— Вы даже их не читали! Отсылали обратно.

Она сунула руку в карман юбки, вытащила горсть сложенных розовых листочков, похожих на те, которые Виола видела в Эндерби, и швырнула Джону в лицо.

— Вы самый жестокий на свете человек!

— Держите себя в руках, мисс Роулинс, — сдержанно процедил Джон, когда письма рассыпались по земле. — Мы не одни.

— Держать себя в руках? Но чего ради? — Она снова взглянула в сторону Виолы. — Потому что здесь ваша жена? Потому что у вас гости? Потому что это может унизить вас? — Ее лицо исказилось страшной болью. — Это я унижена, милорд, — всхлипнула она. — Не вы! И, словно лишившись сил, она упала у его ног.

— Я любила вас. Боже, как я любила вас! Я отдала вам все! Все! Как вы могли так поступить со мной?!

Виола в ужасе взирала на нее. Плечи Эммы сотрясались от рыданий. Пальцы судорожно дергались.

Она оглянулась, но все стоявшие на крыльце, включая выбежавших слуг, застыли, словно парализованные. Все взгляды были направлены на Эмму. Никто не шевелился.

— Ты тоже меня любил, — простонала Эмма. — Я знала, что любил. Наверняка любил! Все, что ты мне говорил! Все, что делал только потому, что мне это нравилось! Желтые розы, которые посылал, зная, что это мои любимые цветы! Ты дарил мне цейлонский чай, потому что я сказала когда-то, что пью только этот сорт. Ты действительно любил меня. Любил!..

Виола неотрывно смотрела в лицо мужа. Тот молча уставился на женщину, распростертую у его ног. Губы плотно сжаты, руки заложены за спину. Лицо белее снега и абсолютно бесстрастно, словно высечено из камня: ни симпатии, ни участия. Ничего.

— Чем я оттолкнула тебя? — Эмма подняла голову, недоуменно глядя на него. По ее щекам катились слезы. — Что сделала не так?

Непонятный звук вырвался из горла Джона. Он потянулся к ней, словно желая погладить по голове, но передумал и прижал кулак к губам.

— Я писала тебе, — продолжала она, не обращая внимания на окружающих. — Письмо за письмом. А твой секретарь все отослал обратно с запиской, в которой требовал больше никогда не обращаться к тебе.

Она слабо вскрикнула, совсем как раненое животное. Виола вздрогнула.

Тело женщины обмякло. Рыжие локоны закрыли лицо.

— Твой секретарь. После всего, что между нами было. После того, что мы значили друг для друга! Ты даже не потрудился написать мне письмо собственной рукой!

Виола не могла отвести взгляд от рыдавшей на каменных ступенях женщины. Сердце надрывалось от жалости. Невыносимой жалости. Она шагнула вперед. Остановилась, зная, что со стороны Джона будет величайшей жестокостью пытаться утешить несчастную, и поэтому молча повернулась к Дафне и Грейс.

Дафна заметила ее умоляющий взгляд и, будто очнувшись, коснулась плеча Грейс. Обе одновременно выступили вперед, встали по обе стороны несчастной женщины и вместе попытались поднять ее.

Эмма резко вскинула голову. В солнечном свете ее волосы сверкали пламенем. Она рывком сбросила женские руки, вскочила, пошатнулась и едва не упала, но удержалась на ногах.

— Ненавижу тебя! — крикнула она Джону, размахивая кулаками. — Я любила тебя, но моя любовь растрачена зря! И ради чего? Сейчас я покажу, чем кончилась моя любовь к тебе!

Круто развернувшись, она помчалась к экипажу, распахнула дверцу и взяла с сиденья белый сверток. Только когда она побежала обратно, Виола увидела, что это такое. Ребенок.

— Смотри на него! — скомандовала Эмма, повернув новорожденного лицом к Джону — Смотри на своего сына! Что, по-твоему, было в тех письмах, которые я посылала тебе? Письмах, которые ты не потрудился прочитать! Я писала, что ношу твоего ребенка. Да, Джон, он твой! И ты будешь посылать ему содержание согласно условиям нашего контракта!

Она яростно встряхнула дитя, словно куклу, и это побудило Виолу действовать. Она спустилась с крыльца, подошла к женщине и с величайшей осторожностью взяла у нее малыша. Эмма, чьи зеленые глаза блестели слезами боли и обиды, ничего не заметила. Ее взор был устремлен на Джона. В нем светились вызов и требование сделать все возможное для нее и младенца.

Ребенок плакал. Виола прижала его к себе, похлопала по спинке, бормоча бессмысленные утешения. Случайно она подняла глаза на мужа и обнаружила, что тот смотрит не на Эмму. На нее. Лицо его по-прежнему казалось высеченным из камня.

Виоле вдруг стало холодно. Холодно в этот знойный августовский день. Неужели мужчина, ставший причиной такой трагедии, способен наблюдать, как на его глазах развертывается душераздирающая сцена, и ничего не сказать бедняжке? Даже доброго слова!

Она ждала. Ждала, когда муж что-то сделает.

Щека Джона дернулась. Губы приоткрылись, но он так и не заговорил. Только повернулся и направился к дому.

— Ненавижу тебя! — завопила Эмма вслед. — Ненавижу и буду ненавидеть до самой смерти!

На этот раз она взяла с сиденья дорожный саквояж, швырнула к ногам Виолы и, позабыв о ребенке, села в экипаж, захлопнула дверь и постучала кулаком в потолок. Лакей вскочил на запятки, и лошади тронулись по направлению к Фолстону.

Остальные пошли за Джоном. Все, кроме Виолы. Она обошла дом, увидела у огорода каменную скамью и села. Прижала ребенка к груди и поцеловала в щечку, прислушиваясь к его отчаянным рыданиям и ощущая влагу на лице.

— О Господи, — пробормотала она и тоже заплакала.

Джон прошел через весь дом, выскочил черным ходом и, пробежав по саду мимо конюшен, углубился в лес. Ярость душила его, но не могла задушить звук разрывающих сердце всхлипов Эммы Роулинс. Они, казалось, отдавались эхом в чаще, звенели с неба и поднимались с земли.

Он пытался убедить себя, что его возмущение оправданно. Эмма не имела права являться в его дом и устраивать кошмарную сцену в присутствии Виолы. Какая ужасная ирония судьбы подарила ему сына, который никогда не может стать столь необходимым наследником? И какое право имеет содержанка влюбляться в своего покровителя? Чай, розы, маленькие подарки… совершенно невинные поступки! Почему вдруг женщина посчитала, что подобные знаки внимания и холодное твердое золото, выплачиваемое за постельные услуги, могут иметь какое-то иное значение, кроме того, которое придавал им сам Джон?

В мозгу вдруг зазвучал голос Виолы, заглушивший отчаянный плач Эммы: «О, Джон, неужели не видишь? Женщины влюбляются в тебя. В твою улыбку, в твое обаяние. Ты неотразим. Ты уделяешь внимание каждому нашему слову и помнишь, что мы любим».

В то время он посчитал это абсурдным. Виола чересчур добросердечна и сентиментальна по отношению к женщине, которую просто обязана презирать. Эмма Роулинс влюблена в него? Какой вздор! Какая глупость! И все же несколько минут назад Эмма Роулинс униженно ползала у его ног.

Значит, это не глупость.

Он твердил себе, что ничего не знал. Понятия не имел, что эта женщина питает к нему столь страстные чувства. Ему никогда не приходило в голову, что она может иметь ребенка от него. И почему так случилось? Он пользовался всеми необходимыми средствами защиты. Можно ли быть уверенным, что он отец этого ребенка? И с чего бы содержанке влюбляться в него?!

Но несмотря на все попытки оправдаться перед собой, его тошнило от собственного лицемерия. От презрения к себе. К своему бездумью. К своей жестокости.

Вот в чем истинная причина его гнева. И вовсе не в бедняжке Эмме, которая, забеременев, скрылась от позора во Франции и писала все эти письма, обуреваемая безумным страхом. Ну конечно, она боялась того, что может с ней случиться, если он будет по-прежнему ее игнорировать.

Он не проклинал судьбу. Дети рождаются от любви или обычного совокупления, с защитой французских кондомов или без таковой, и мужчина, очутившись в женских объятиях, иногда не помнит себя. Нет, он злился на себя.

Джон остановился, привалился к дереву и с отчаянием понял, что ничего не изменилось. После всех девятилетних трудов и стараний стать человеком ответственным, исполнить свой долг по отношению к поместьям и семье, хорошо управлять доходами жены и своими, в личной жизни он оставался все тем же беспечным повесой, не думавшим о чувствах других людей, как и о последствиях своих поступков.

Джон опустился на землю и сжал ладонями виски. В ушах по-прежнему звенели жалобные вопли Эммы. Пусть она публично унизила его и себя, но во всем виноват он. Он один.

Нет, содержанки не должны влюбляться, но теперь ясно, что иногда такое случается. Виола пыталась сказать ему, объяснить, заставить его понять. Но он отказывался слушать, отказывался верить. Зато теперь остался лицом к лицу с грустной правдой и необратимыми результатами. Лицом к лицу с тем, от чего бежал всю свою жизнь: со слабостями собственной натуры.

Виола вышла за него, потому что любила. Доверяла. А он ей лгал. В то время ему казалось, что тут нет ничего особенного и что это ложь во спасение. Он не понимал, какую глубокую и незаживающую рану наносит ей!

Она спрашивала, любит ли он ее. В широко открытых, прелестных зеленовато-карих глазах плескалось столько надежды!

— Конечно, — отвечал он, смеясь, и с беззаботной улыбкой целовал ее. Ответ, который она так желала слышать. Что ж, очень удобно. К тому же, клянясь ей в любви, он легко получал желаемое. Будь на его месте отец, он бы тоже солгал. Не моргнув глазом.

Впервые в жизни Джон увидел себя в истинном свете. Ловелас, разбивающий сердца. Девять лет назад он получил сердце Виолы и бездумно разбил его, не зная, с чем играет.

Пегги Дарвин тоже его любила и как-то со смехом призналась в своих чувствах. Какая боль была в ее глазах, когда он ничего не ответил! Да, она была замужем. За человеком, который был к ней равнодушен. Ей так не хватало обычного тепла, и он с готовностью дал ей это тепло. А потом так же легко разорвал с ней отношения.

С тех пор прошло четыре года, но в тот день в лавке драпировщика во взгляде Пегги промелькнула тень того, что было в ее глазах, когда она сказала, что любит его. Тень того, что сегодня отразилось на лице Эммы. Тень того, что чувствовала к нему Виола, когда выходила замуж.

Виола!

У него заныло сердце. Для ее ран нет бинтов, нет лекарства. Теперь она возненавидит его с новой силой. Так же, как он ненавидел себя. Да и что тут удивительного?

Джон с силой потер руками лицо. Сейчас он не может вынести мыслей о Виоле. Не все сразу. У него появился сын, и прежде всего нужно решить, что с этим делать.

От этого не уйдешь. Он точно знал. И сам сказал Виоле: больше никаких побегов. Конечно, речь шла о ней и их браке, но теперь это относится ко всем аспектам его жизни.

Джон встал и зашагал обратно к дому. Подошел к конюшням, велел конюху оседлать коня и поехал в Фолстон.

К тому времени как Энтони нашел сестру в саду, ее слезы уже высохли. Он сел рядом на каменную скамью. Долго смотрел на нее и ребенка, прежде чем сказать:

— Я мог бы убить его, но не думаю, что тебе этого хочется.

— Нет. — Виола слегка улыбнулась и подняла глаза. — Но спасибо за предложение. Очень благородно с твоей стороны. Ты хороший брат.

— Если это послужит тебе утешением, знай, что он порвал с мисс Роулинс еще до начала сезона. Это я точно знаю.

— Я тоже, — вздохнула Виола. — Понимаешь, я люблю его. Всегда любила. Даже когда ненавидела.

Энтони обнял ее за плечи.

— Хочешь, я увезу тебя отсюда?

Виола вот уже целый час обдумывала то же самое. Представляла мужа, обаятельного человека, который мог превратить каждый день в маленькое чудо. И пыталась соотнести его с тем мужчиной, который с каменным лицом стоял на ступеньках крыльца, не глядя на несчастную женщину, рыдавшую у его ног. И вдруг с внезапной ясностью поняла, что это было лицо терзаемого муками человека, который хотел исправить содеянное зло, но не знал как.

Виола встала.

— Нет, Энтони. Я никуда не поеду. И хотела бы, чтобы вы все возвратились в Лондон. Мы с Хэммондом должны все уладить между собой.

— Уверена? — спросил Энтони, тоже поднимаясь.

Виола посмотрела на ребенка. Сына своего мужа. Его связь с Эммой Роулинс осталась в прошлом, закончилась еще до того, как он вернулся к жене. Не стоит осуждать его за прежние грехи. Прошлое невозможно изменить. Главное — это их будущее.

Она достаточно хорошо знала Джона. Узнав о существовании сына, он сделает для него все возможное. Поскольку Эмма оставила ребенка здесь, ясно, что ей он не нужен. Ребенок останется в Хэммонд-Парке. И Виола тоже.

Это означало, что теперь она — мать. Нужно многое сделать. Привести в порядок детскую. Нанять кормилицу и няню.

Виола поцеловала малыша и дала молчаливую клятву стать для него настоящей матерью. Пусть женщина, родившая мальчика, не задумываясь бросила его, Виола будет его любить и сделает счастливым.

Она подняла глаза и тихо проговорила:

— Уверена.

 

Глава 20

Эмма остановилась в «Черном лебеде». Джон протянул визитку жене хозяина гостиницы и остался ждать в гостиной, пока та относила ее в номер Эммы. Эмма спустилась вниз через десять минут и, закрыв за собой дверь, прислонилась к стене.

— Ребенок твой, — тут же заявила она. — Или собираешься это отрицать?

Ее лицо было бледным. Глаза распухли от слез. Ненависть была ощутимой, боль — очевидной, любовь к нему — неоспоримой.

— Нет, — покачал головой Джон, — я тебе верю. — Повертев в руках шляпу, он поднял глаза. — Мне жаль, Эмма, — просто сказал он. — Так жаль…

Она пересекла комнату и опустилась на диван. Джон сел рядом. Эмма упорно рассматривала сцепленные руки.

— Считаешь, что этим извинением можно все исправить?

— Нет, — покачал головой Джон, отложив шляпу. — Но мне недавно сказали, что я хотя и мастер громоздить всякую чепуху, не слишком умею вести беседу о проблемах значительных. Полагаю, извинение что-то значит. Я должен просить у тебя прощения. И не только. Мой долг перед тобой огромен.

На ее руку упала слезинка.

Он не имеет права сбежать. Джон вынул платок и протянул ей.

— Я не знал о ребенке.

— Прочти ты хотя бы одно мое письмо, узнал бы.

— Я прочел несколько первых. Почему ты не сказала сразу?

Эмма шмыгнула носом, промокнула глаза и, не глядя на него, пробормотала:

— Сначала я сама не хотела в это верить. Не обращала внимания на признаки в надежде, что это неправда. До чего же я труслива!

— И я прекрасно тебя понимаю.

Он не кривил душой. Потому что действительно ее понимал.

— К тому времени как я увидела тебя на балу у Кеттерингов, стало ясно, что прятать голову в песок больше нельзя. Я так хотела поговорить с тобой, застать тебя одного, все объяснить, но ты был с женой.

Последние слова были исполнены такого яда, что Джон невольно поежился, но решил не обращать на это внимания. С ее точки зрения, все было вполне естественно.

— Продолжай, — поторопил он.

— Я приехала в твой дом на Блумсбери-сквер, но тебя не было дома. По крайней мере так сказал дворецкий.

Слава Богу, хотя бы в этом он не был грешен.

— Я ничего не знал о твоем приезде. Должно быть, меня действительно не было дома.

Эмма нервно скрутила платок.

— У меня уже начал расти живот, и я поняла, что нужно немедленно уезжать из города. Невозможно было выносить все эти сплетни. Я взяла деньги, оставшиеся от тех, что ты мне заплатил, и отправилась во Францию — там у меня живет кузина. Я жила с ней и писала тебе из Кале.

— Почему ты не послала ко мне человека, который бы все объяснил?

— А кого бы я послала? — Широко раскрытые зеленые глаза беспомощно смотрели на него. — Если не считать кузины, такой же вдовы, как и я, семья давно от меня отказалась, еще тогда, когда я вышла за Роулинса. Он был таким негодяем! И даже после смерти ничего мне не оставил.

Она снова заплакала.

Именно таким образом женщины становятся содержанками. Отчаяние. Боже, как хорошо он знал, что это такое — отчаяние! И знал также, что женщины всегда любили негодяев. Это одна из самых загадочных сторон женской природы, а заодно — неоспоримый факт. Он сам — живое тому доказательство.

Он никогда не расспрашивал Эмму о прошлой жизни. Ни о ее обстоятельствах, ни о финансах. Ни о чем. Он заботился только о своем наслаждении и теперь стыдился того человека, которым был еще совсем недавно. Этот стыд будет преследовать его всю оставшуюся жизнь. Что ж, отныне ему нести этот крест. Крест, который он заслужил. Но тот человек умер и больше никогда не воскреснет.

Возврата нет.

— Как зовут моего сына, Эмма?

— Джеймс.

Так звали его отца. Еще одна злая шутка судьбы.

— Что ты собираешься сделать с ребенком? — спросил он.

— Я не могу оставить его, Джон! — В ее голосе звенело отчаяние. — Не могу. Он незаконный. Люди будут болтать обо мне. Сплетничать. Говорить гадости. Этого мне не вынести. Боюсь, из меня вышла не слишком хорошая содержанка.

— У тебя слишком мягкий характер для такого занятия, — осторожно заметил Джон. — Мне следовало бы это понять. Так что ты решила?

— Уеду в Америку. Начну новую жизнь. Поэтому и не могу взять ребенка с собой. Почтовый дилижанс прибудет через несколько часов, и я хочу успеть на него. Следующее судно до Нью-Йорка отплывает из Ливерпуля через два дня, и я купила билет. — Она снова шмыгнула носом. — Ужасно эгоистично с моей стороны.

— Вовсе нет. Такое решение вполне оправданно. — Джон глубоко вздохнул и снова заговорил, тщательно выбирая слова: — Если ты не можешь взять с собой младенца, я согласен принять его в дом и вырастить.

— Что? — Эмма исподлобья взглянула на него. — Хочешь растить его в своем доме? Незаконного сына?

— Да.

Глаза Эммы вновь наполнились слезами. Она отвернулась и прижала свернутый платок к носу. И хотя не сказала ни слова, Джон понял: она жалеет, что он женат. Они могли бы растить малыша… их сына… вместе.

Наконец Эмма заговорила:

— Что… что нам делать? Подписать какие-то бумаги? У меня мало времени.

— Мой поверенный живет рядом, на Хай-стрит. Пойдем к нему и все сделаем прямо сейчас. Ты еще успеешь на судно и отправишься в Америку, где начнешь новую жизнь.

— Да-да, — с готовностью согласилась она, облегченно улыбаясь. — Пойдем.

Уже через час бумага, дающие права на сына, лежали у него в кармане. Эмма с радостью сделала все, что от нее потребовалось, и в обмен согласилась на кругленькую сумму. Когда она садилась в дилижанс, он окликнул ее.

Эмма остановилась и обернулась.

— Если тебе когда-нибудь понадобится что-то, деньги или кредит, все, что угодно, напиши мне. — Он попытался улыбнуться, но не смог. — Клянусь, я прочитаю письмо.

Она снова разрыдалась и, поднявшись в дилижанс, прильнула к окну.

— Не говори ему обо мне, Джон. Никогда!

— Прощай, Эм.

Джон долго смотрел вслед экипажу, сознавая, что вопреки желаниям Эммы когда-нибудь расскажет Джеймсу о его матери. Мальчик обязательно начнет расспрашивать. Пусть знает, что его мать была славной, но запутавшейся женщиной, чьей единственной ошибкой оказалась безответная любовь.

Джон повернулся и пошел назад к «Черному лебедю», за своей лошадью. Добравшись до гостиницы, он зашагал к конюшням, но внезапно застыл, словно прикованный к месту.

Перед дверями «Дикого кабана», конкурента «Черного лебедя», еще одной гостиницы, расположенной на другой стороне улицы, стояла нагруженная сундуками и чемоданами роскошная карета с гербами герцога Тремора.

Виола покидает его. Брат ее увозит.

У Джона разом вылетели из головы все мысли. Зато сердце заболело так, что он немедленно бросился к «Дикому кабану».

Перед отъездом они обедали в гостинице. Виола была с ними, решив немного прогуляться. Дилан и Энтони пошли к стойке выпить по кружке эля и обсудить состояние дорог, а женщины уселись за столик в столовой, где было полно народа.

— С чего начинать поиски кормилицы? — спросила Виола. — Я понятия не имею.

— Поезжай к местному доктору, — посоветовала Дафна. — Он должен знать.

— Превосходная мысль! После обеда немедленно навещу доктора Моррисона.

— Уверена, что хочешь взять это на себя, Виола? — спросила Грейс. — Начнутся разговоры. Злые языки тебя не пощадят! Принять в дом чужого ребенка, незаконное дитя? Тебе придется нелегко.

— Но ты сумела, — возразила Виола, вспомнив об Изабел, восьмилетней дочери Дилана, чья мать была куртизанкой.

— Знаю, но Изабел была старше, а Дилан в то время не был женат на мне. Кроме того, Дилан не аристократ. У тебя ситуация иная. Ни одна жена аристократа не позволила бы незаконному ребенку мужа жить в ее доме. А если Джон не захочет его оставить?

— Захочет, — уверенно ответила Виола.

Она сама не знала, почему так считает. Возможно, потому что помнила, какое лицо было у мужа, когда он держал на руках маленького Николаса.

Подошли Дилан и Энтони, поставили кружки на стол и сели.

— Я согласен с Виолой, — объявил Дилан. — Хэммонд оставит ребенка. Сейчас он просто помешан на детях.

Энтони скептически хмыкнул:

— Хотелось бы знать, какой отец из него выйдет.

— Пока что меня занимает только один важный вопрос! — отмахнулась Дафна. — Виола, Хэммонд тебя любит?

— Ох уж эти женщины! — простонал Энтони. — Никогда ничего на уме, кроме любви!

— Любит? — повторила Дафна, проигнорировав реплику мужа.

Виола нерешительно улыбнулась:

— Честно говоря, не знаю.

В этот момент дверь «Дикого кабана» распахнулась и на пороге возник Джон. Оглянулся, сорвал шляпу, зашагал к их столу и остановился около стула жены, проигнорировав окружающих. Глубоко вздохнул, взглянул ей в глаза и произнес одно слово:

— Нет.

— Что? — Виола в полном недоумении хлопнула глазами и уставилась на мужа. — Что «нет»? Ты имеешь в виду ребенка?

— Ты не бросишь меня. Я тебя не отпущу.

От потрясения Виола потеряла дар речи. Губы ее изумленно раскрылись. Он решил, что она покидает его?!

— Джон… — забормотала она, наконец.

— И я не потерплю никаких возражений. — Он обвел шляпой стол. — Все остальные могут ехать домой. Но ты никуда не поедешь.

Виола попыталась снова:

— Я…

— И Джеймс будет жить с нами.

— Кто?!

— Малыш. Мы оставим его и вырастим. Вдвоем. Понимаешь, я все обдумал и решил, что делать. Иного выхода просто нет. Я знаю, что не имею права просить у тебя чего-то подобного, и нам придется трудно, но мы обязаны позаботиться о ребенке. Ты и сама это понимаешь. Так будет правильно.

— Да, конечно, но…

— Эмма едет в Америку. Ей ребенок не нужен. А мне нужен. И ты должна помочь мне воспитывать его. Он нуждается в матери, так что ты не можешь меня покинуть. Не можешь! — Он скрипнул зубами. — На этот раз никаких попыток сбежать. Ни тебе, ни мне. С самого начала это было нашей проблемой. Мы оба убегали от сложностей. Признаюсь, в основном сбегал я, но больше это не повторится. Я уже говорил тебе, помнишь? Я обещал, что не уйду от тебя. И сдержу слово. Никогда больше. И не позволю тебе уйти.

Она снова открыла рот.

— Джон, я…

— Черт возьми, я пытаюсь поговорить с тобой! Женщина, именно ты всегда желаешь потолковать по душам. Может, прекратишь перебивать меня, чтобы я мог выговориться?

Виола сдалась.

— Господи, Виола, иногда ты доводишь меня до безумия. Хочешь поговорить, а когда я стараюсь… — Он раздраженно тряхнул головой. — Никто, кроме тебя, не способен так глубоко проникнуть в душу. Никто не способен так сильно затронуть сердце. Сам не знаю почему.

Виола с трудом сдерживала улыбку. Улыбка все испортит, а ведь дело только пошло на лад!

— Не знаю, что это такое, но никто другой не в силах одним взглядом исполосовать меня в клочья. Никто другой не в силах открыть мне двери рая своей улыбкой. Никто, кроме тебя, Виола. Бог видит, в моей жизни было много женщин, но только одна способна заставить меня вспомнить, что в моей груди сердце, а не холодная пустота. И эта женщина — ты!

Теперь ей было не до улыбок. Он совершенно серьезен! Какое уж тут веселье! Она в жизни не слышала ничего прекраснее!

Джон перевел дыхание.

— Мне нравится, что твои глаза — цвета озерного ила, а волосы — как солнечные лучи, и я каждый день благодарю Бога за ежевичный джем. Обожаю твою родинку в уголке рта и твой смех. Обожаю скандалить с тобой, потому что еще больше люблю мириться. И когда в тот день, в лодке, я сочинил эти стихи, поверь, каждое слово было правдой. Каждое слово, Виола! На свете нет лица прелестнее и милее. И мне не нужен никто другой. Все самые драгоценные моменты моей жизни связаны с тобой.

Джон свирепо нахмурился. Боже, как он красив. И как зол!

— Больше никто не услышит моих стихов. Никто, кроме тебя. И пусть я самый большой глупец на свете…

— Верно, верно, — пробормотал Энтони.

Джон не обратил на него внимания.

— И пусть у меня ушло девять лет на то, чтобы понять, как обстоят дела, теперь я знаю, что такое любовь. Знаю, потому что ты научила меня. Я люблю тебя. Хотя и недостоин такой женщины. Никогда не был достоин. Но я люблю тебя. Люблю больше жизни.

Он замолчал. Виола немного выждала, но больше ничего не услышала. Тогда она тихо кашлянула.

— Ты все сказал?

Джон огляделся и, кажется, только сейчас сообразил, что в обеденном зале гостиницы полно людей и все глазеют на него. Но он вздернул подбородок и поправил галстук.

— Да!

Виола хотела что-то добавить, но он повернулся и пошел к выходу. Правда, остановился у двери и обернулся. Лицо светилось гордым вызовом.

— Я буду в Хэммонд- Парке. В нашем доме. Буду ждать, пока моя жена вернется туда, ко мне.

С этими словами он вышел. Дверь оглушительно хлопнула. В зале царило мертвенное молчание, словно на собрании квакеров. Первым очнулся Дилан.

— Ну, — заметил он, откинувшись на спинку стула, — думаю, обсуждать дальше эту тему нет смысла. Яснее ясного, что твой муж, Виола, безумно в тебя влюблен, поскольку он только что выставил себя полнейшим ослом.

Детская была одним из немногих мест в Хэммонд-Парке, куда Джон никогда не заходил. Но сегодня днем заглянул туда. И увидел горничную Хилл, сидевшую рядом с деревянной колыбелькой. Когда-то в ней лежал он сам.

Летнее солнце омывало комнату, придавая стенам цвета слоновой кости ярко-желтый оттенок.

Увидев хозяина, Хилл вскочила и сделала реверанс. Он подошел ближе и заглянул в колыбель. Малыш, одетый в простую белую сорочку и белый чепчик, мирно спал. Из-под чепца выглядывали волосики, такие же черные, как невероятно длинные ресницы. Джон осторожно коснулся ручки ребенка и выпрямился.

— Он такой маленький.

— Скоро вырастет, милорд, — улыбнулась Хилл. — Ему всего месяц, не больше. Еще расти и расти.

Глаза ребенка широко открылись. Глаза цвета бренди уставились на него. У самого Джона точно такие же!

— Здравствуй, Джеймс, — прошептал он и нерешительно взглянул на горничную. — Я хочу подержать его, но он кажется таким хрупким.

— Ни один ребенок не бывает слишком уж хрупким, — заверила она, улыбаясь со всей снисходительностью женщины к мужскому недомыслию. — И дети всегда рады, когда их берут на руки. Только таким малышам нужно обязательно поддерживать головку.

Джон снял и отбросил сюртук.

— Покажите мне.

Девушка осторожно подняла младенца из колыбельки, поддерживая головку. Положила дитя на сгиб его руки, и Джон опустился на стул.

— Похоже, вы всю жизнь носили младенцев на руках, милорд, — восхитилась Хилл, напомнив ему о той ночи в Тремор-Хаусе, когда Бэкхем сказала то же самое.

Он надеялся, что женщины правы, потому что собирался быть лучшим чертовым папашей во всей Англии. Но сейчас его трясло от страха.

Тем временем Джеймс тихо вздохнул и снова задремал. Хилл тоже вздохнула:

— Такой милый малыш, скажу я вам, милорд, если не возражаете.

Джон не возражал.

— Прошу прощения, сэр, но мне нужно принести ему свежие простынки. С минуты на минуту его придется переодеть, Хотите, я возьму его с собой?

Джон, не отрывая глаз от сына, покачал головой:

— Не стоит. Я никому его не отдам. Идите в прачечную, Хилл. Я посижу с ним, пока вы не вернетесь.

— О… нет-нет, сэр! — ужаснулась горничная. — Я не могу вас оставить! Что, если он начнет плакать и капризничать? Мужчины это терпеть не могут!

— Только не я. Хилл, перестаньте хмурить ваше хорошенькое личико и идите поскорее!

Он подмигнул, улыбнулся, и девушка засмеялась. Он по-прежнему бессовестно флиртует. И скорее всего таким и останется. Впрочем, это не важно!

Девушка снова присела в реверансе и вышла, оставив его наедине с сыном.

Джон коснулся щечки малыша. Ничего нежнее он в жизни не ощущал!

— Мы купим тебе поместье, — сказал он вслух. — И акции железной дороги.

Джеймс недовольно заворчал.

— Что плохого в акциях железной дороги? — удивился Джон. — За железными дорогами будущее. Только подожди. Сам увидишь, что я прав. С собственным поместьем и хорошими вложениями ты, закончив Кембридж, будешь богатым человеком.

Сын стукнул его крохотным кулачком в грудь, но не проснулся.

— Кембридж! — с чувством повторил Джон. — Не Оксфорд.

Карие глазки сонно моргнули. Маленький ротик раскрылся в широчайшем равнодушном зевке. Джон тихо рассмеялся.

— Тебе уже надоела школа, сын мой? Ты не узнаешь, что такое настоящая скука, пока не начнешь изучать латынь. — Он пригладил торчавшие из-под чепца волосики. — Они будут жестоки к тебе, Джеймс. Станут называть тебя ублюдком, и мне заранее жаль, что с этим ничего нельзя поделать. Но я научу тебя высоко держать голову и вести себя так, словно тебе на все плевать, потому что таков долг мужчины.

Джеймс снова пошевелился, повернул головку набок, так что маленький нос коснулся рубашки Джеймса, а пальчики крепко вцепились в жабо.

Джон смотрел на эти крохотные, идеально ровные пальчики, и что-то жаркое и свирепое шелохнулось у него в груди. Могучее чувство благоговения и любви, заполнившее последние трещинки в пустоте, когда-то царившей в душе.

— Я позабочусь о тебе! — пообещал он яростным шепотом. — Ни о чем не беспокойся! Я позабочусь, чтобы у тебя был свой доход. Ты никогда не будешь ничего бояться. И я буду рядом. Присмотрю, чтобы ты не растратил деньги на всякие глупости. Чтобы не залез в долги. Никакой игры по высоким ставкам. А насчет женщин… — Он немного подумал и вздохнул, признавая неизбежное. — Я знаю, что, если попытаюсь урезонить тебя относительно этого предмета, обязательно проиграю. — Наклонив голову, он прижался поцелуем ко лбу сына и прошептал: — Мы не скажем Виоле. Она может расстроиться.

Если вернется домой…

При этой мысли по спине пробежал холодный озноб. Что он будет делать, если Виола не вернется?

Кошмарное ощущение полной беспомощности вернулось вновь. То же самое, которое одолело его, когда он смотрел на нее в «Диком кабане». Джон сразу увидел, что его маленькая речь произвела на нее впечатление. Он даже не помнил, что говорил, но был уверен, что не сказал ничего остроумного или хотя бы значительного, и уж, разумеется, ничего поэтичного.

И он ничем не мог заставить ее вернуться домой. Ничем не мог исправить прошлых грехов и ошибок. Ничем. Она не вернется к нему. В конце концов, это он всегда убегал от нее. Неудивительно, что она отплатила ему той же монетой. Он это заслужил.

Но отчаявшийся человек прибегает к отчаянным мерам. Он знал это лучше других. И, как отчаявшийся человек, стал молиться.

— Приезжай, Виола, — повторял он, прижимая к себе сына. — Только приезжай!

Виола прижала руку к губам, впитывая каждое слово. О, как она любила этого человека! Всегда любила! И всегда будет любить.

Она встала в дверях, глядя на сидевшего у колыбели мужа, и дыхание перехватило от сладкой радости, наполнившей сердце.

Она всегда мечтала о любви достойного человека. Но теперь это не сон и не мечта. Это жизнь. Жизнь, о которой она еще недавно не имела представления. Нелегкая и не слишком счастливая, оплаченная слезами и болью. Каждый день она училась ладить с мужем. Зато это была настоящая жизнь. Бесценная. И принадлежала ей. Отныне она постарается сохранить все, чем владеет. Особенно этого мужчину.

Она тихо позвала его с порога. Очень тихо, чтобы не разбудить младенца. Джон поднял голову и, увидев жену, даже не улыбнулся. Не пошевелился. Оставался неподвижным, как на картине Рейнольдса. Солнечные лучи падали на него и младенца.

Виола ступила через порог.

— Я пришла мириться.

— Правда?

Виола кивнула.

— Твоя речь… — пробормотала она, решив не говорить, что она вовсе не собиралась уезжать из Хэммонд-Парка. Когда-нибудь она скажет правду. Может быть. А может, и нет. — Это была самая бессвязная, бессмысленная и прекрасная речь на свете. — Она опустилась на колени возле стула и положила ладонь ему на колено. — Кстати, я тоже тебя люблю.

Он коротко, неверяще рассмеялся:

— Не понимаю почему!

Виола протянула руку, откинула с его лба непокорную прядь и улыбнулась.

— Потому что ты постоянно меня дурачишь, — фыркнула она. — Сладкоречивый дьявол!

 

Эпилог

— Я иду наверх, — объявил Джон.

Он стоял в дальнем конце длинной галереи Хэммонд-Парка, ожесточенно грызя ноготь.

— Черт бы все это побрал, почему я не могу подняться наверх?

Повернувшись, он шагнул к лестнице. Энтони поспешно налил бокал портвейна и принес ему.

— Мужьям туда нельзя, — терпеливо повторил он в двадцатый раз.

— Глупо, — пробормотал Джон, — тем более что всему причиной — мы.

Господи, как он ненавидел это ожидание, эту беспомощность! И был так напуган, что, казалось, вот-вот выплеснет на пол содержимое желудка. С каждой минутой его все сильнее тошнило.

Шурин протянул ему бокал:

— Тебе лучше выпить.

— Не желаю я пить. Как ты можешь быть так чертовски спокоен?!

Энтони со вздохом поставил бокал на стол под портретом деда Джона, десятого виконта Хэммонда.

— Поверь, я прекрасно понимаю, что ты сейчас испытываешь. И я далек от спокойствия, просто лучше тебя умею скрывать свои чувства.

Сверху донесся крик, крик отчаянной боли, мгновенно заглушённый стуком двери. Этот крик разрывал ему внутренности.

— Ну, это последняя капля! — прошипел Джон. — Я иду наверх.

— Нельзя! — рявкнул Энтони, оттаскивая зятя.

— Иисусе! — буркнул Джон, вновь принимаясь метаться по галерее. — Уже полночи прошло. Сколько обычно на это уходит?

— Вечность.

Над их головами звучали шаги. Но прошел еще час, а за ними никто не явился. Страх Джона усиливался с каждым новым пробегом по галерее. Он едва не лишился чувств, услышав очередной крик жены, эхом отдавшийся от стен.

— Я иду туда! Она нуждается во мне!

Энтони попытался его схватить, но он ловко увернулся и побежал по ступенькам. И успел добраться до площадки, но тут дорогу загородила Дафна. Джон замер, понимая, что этот момент — главный в его жизни.

— Виола?!

— С ней все в порядке, — заверила Дафна. — Я и пришла, чтобы сказать об этом. Подумала, что вы волнуетесь.

— Волнуюсь?

Весьма мягкое определение того, что с ним творится!

Джон едва не рассмеялся.

Дафна положила руку ему на плечо.

— Пойдем, — сказала она и попыталась повести его вниз, но Джон уперся. — Послушайте, — не повышая голоса, объяснила Дафна, — вы ничем не можете помочь. Только помешаете. Спускайтесь вниз.

Джон неохотно позволил стащить себя обратно.

— Роды — дело долгое, — втолковывала Дафна. — Я мучилась два дня.

— Боже!

Два дня подобных терзаний, и он сойдет с ума! Дафна ободряюще погладила его по спине.

— Она прекрасно справляется. Честное слово!

Они вернулись в галерею.

— Все в порядке, — сообщила Дафна мужу и вернулась на второй этаж.

Прошел еще час, еще вечность, прежде чем Дафна снова спустилась вниз. Джон в это время находился в другом конце галереи, поэтому ей пришлось громко окликнуть его.

Он помчался к ней и был уже на полпути, когда она заговорила снова:

— Теперь можете подняться.

— Как она? — крикнул он, пробегая мимо Дафны.

— Все хорошо, — ответила она, идя следом.

Но он должен был все увидеть собственными глазами. Перепрыгивая через ступеньки, он вломился в спальню, протиснулся мимо доктора Моррисона, но при виде бледного лица и растрепанных волос жены замер у двери, не в силах вымолвить ни слова.

Она выглядела такой измученной…

— Виола!

Он подошел к кровати и только сейчас увидел в ее руках ребенка, крохотного, краснолицего, громко вопящего, с абсурдно маленьким носиком.

— Виола, — повторил он, потому что в голове не было ни единой мысли.

Он только и мог, что твердить ее имя. Она подняла глаза. Он упал на колени у ее изголовья. Виола подняла руку и коснулась его волос.

— Что случилось с тем сладкоречивым дьяволом, за которого я вышла замуж? — пробормотала она с усталым гортанным смешком.

Он яростно затряс головой, схватил ее руку и поцеловал. Что, черт возьми, должен говорить мужчина в такую минуту?

Слов у него не было.

— Джон, — прошептала она, и он, приподнявшись, стал целовать ее щеки и волосы. — Со мной все хорошо. И с ребенком тоже.

— Уверена?

Виола кивнула и прикусила губу.

— Знаешь… у нас девочка.

— Девочка?

Потрясенный, Джон снова опустился на колени и присмотрелся к малышке. Яростные, рассерженные крики перешли в икоту. Девочка устроилась в треугольном вырезе распахнутой сорочки Виолы, явно ища грудь. Джон решил, что она голодна.

Девочка…

Он нагнулся, изучая дочь в тусклом свете лампы. И вдруг увидел едва заметную родинку в уголке рта. Радость волной поднялась в нем.

Джон счастливо засмеялся. Девочка!

— Она чудесная! Клянусь, это самое красивое на свете дитя! И точная копия матери!

— О, прекрати! — едва не засмеялась Виола.

— Это так, — настаивал он и, повернувшись к стоявшей в дверях Дафне, спросил: — Верно?

— Думаю, вы правы, — кивнула та.

— Еще бы не прав! — довольно воскликнул Джон и снова обернулся к жене. — Смотри, — шепнул он, осторожно дотрагиваясь до влажного, тонкого, едва заметного светлого пушка на голове младенца. — У нее твои волосы. И эта маленькая родинка, и, клянусь Богом, прекрасно очерченный рот. — Он снова рассмеялся. — Готов поставить тысячу фунтов, что глаза у нее цвета озерного ила.

На этот раз Виола тоже рассмеялась:

— Это пока неизвестно. Почти все дети рождаются с синими глазами. Поживем и увидим!

Но Джону ни к чему было ждать. Широко раскрытыми глазами он смотрел на красавицу дочь и красавицу жену. Да, глаза цвета озерного ила, волосы, как солнечное сияние, и сердце достаточно большое, чтобы любить даже такого, как он. А наверху, в детской, спит его крепкий, здоровый сын. Господи, чем же такой безответственный, беспечный шалопай, как он, заслужил такую милость судьбы?!