11
Давным-давно было время, когда покой осенял ее душу лишь в тот миг, когда она утром открывала глаза, и лишь до тех пор, пока не просыпалась полностью, – то есть на несколько секунд перед тем, как она наконец вставала и входила в ежедневный кошмар наяву.
Она училась в шестом классе, особенно ей памятном, потому что тогда она узнала много нового – и на уроках, и не на уроках. В тот год небольшую группу мейкомбских детей разбавили ребятами постарше, которых перевели из Старого Сарэма, потому что тамошняя школа сгорела – и вряд ли сама собой. Самому старшему из парней, оказавшихся в шестом классе мисс Блант, шел девятнадцатый год, троим прочим – около того. Было и несколько девиц в пышном и чувственном расцвете шестнадцати лет – они наслаждались блаженной, пусть и временной, возможностью не собирать хлопок и не ходить за скотиной. Мисс Блант была им всем под стать – ростом с самого рослого ученика и вдвое объемистей.
Джин-Луиза моментально сдружилась с новичками. Сумела привлечь к себе всеобщее внимание, ловко втянув учителя географии Гастона Б. Минза в дискуссию о природных ресурсах Южной Африки, доказала свою меткость в стрельбе из рогатки – и завоевала доверие старосарэмских.
Большие мальчики с грубоватой галантностью учили ее играть в кости и жевать табак. От больших девочек проку было меньше – они главным образом хихикали, прикрывая рот ладошкой, и перешептывались, но Джин-Луиза и им находила полезное применение, когда в волейбольном матче доходило до выбора команды. Так или иначе, год обещал быть просто великолепным.
Таким он и был, пока однажды она не пришла домой на обед во время большой перемены. И в школу в тот день уже не вернулась, а до вечера пролежала в постели, плача от ярости и силясь уразуметь ужасные сведения, полученные от Кэлпурнии.
Наутро она вновь пришла в класс, неся себя плавно и с чрезвычайным достоинством, что объяснялось не горделивостью нрава, но кое-каким снаряжением, до той поры ей неведомым. Она не сомневалась, что случившееся с ней накануне уже всем известно и все на нее смотрят, но пребывала в недоумении – как же это раньше она ничего такого даже не слышала? Может, думала она, всем невдомек? Что ж, если так, ей есть что рассказать им.
Когда на перемене Джордж Хилл позвал ее играть в «Повар, тише, в кухне мыши», она в ответ покачала головой:
– Нет, мне теперь нельзя, – и, усевшись на ступеньки, принялась наблюдать, как возятся в пыли мальчишки. – Мне даже ходить нельзя.
Когда же держать это тайное знание в себе стало уже невыносимо, она подошла к выводку девчонок, собравшихся под виргинским дубом в углу школьного двора.
Ада Белль Стивенс со смехом подвинулась, давая ей место на длинной бетонной скамье.
– Чего не играешь?
– Не хочется, – сказала Джин-Луиза.
Глаза Ады сузились, белесые бровки дернулись.
– А я знаю, почему.
– И почему?
– Потому что у тебя – Евино проклятие.
– Чего у меня?
– Евино проклятие. Если бы Ева не съела запретный плод, мы бы не мучились. Плохо тебе?
– Да нет, – сказала Джин-Луиза, про себя недобрым словом помянув Еву и ее проклятие. – А как ты догадалась?
– Ну, ты ходишь так, будто сто миль верхом проехала. Ничего, привыкнешь. У меня уже давно началось.
– Никогда я не привыкну.
Настало трудное время. Когда нельзя было ничего другого, Джин-Луиза ограничивалась картами по маленькой за угольной кучей на задах школы. Удовольствие от риска с лихвой перекрывало опасность, которой грозило само это занятие: Джин-Луиза не настолько владела устным счетом, чтобы с ходу сообразить, проиграла она или выиграла, не было особенной радости в попытках одолеть закон средних чисел, зато ее грела мысль, что все это делается за спиной у мисс Блант. Партнерами ее были самые ленивые старосарэмские ребята, а ленивей всех был некто Альберт Конингем, тугодум, которому Джин-Луиза оказывала неоценимые услуги на контрольных.
Однажды, когда раздался звонок на урок, Альберт, отряхивая штаны от угольной пыли, сказал:
– Эй, Джин-Луиза, погоди-ка, чего скажу.
Она остановилась. Оказавшись с ней наедине, Альберт сказал:
– Мне поставили по географии «удовлетворительно с минусом».
– Потрясающе, Альберт! – сказала она.
– Хотел тебе спасибо сказать.
– Да не за что, Альберт.
Тот, покраснев до корней волос, сграбастал ее, притянул к себе и поцеловал. Она почувствовала на губах его влажный теплый язык и отпрянула. Ее никогда прежде не целовали так. Альберт ее отпустил и поплелся к школе. Смущенная и слегка рассерженная Джин-Луиза пошла следом.
До сих пор ее целовали только родственники в щечку, которую она потом незаметно вытирала; Аттикус, когда возвращался домой, рассеянно целовал ее куда придется; Джим не целовал никогда. Она подумала, что Альберт дурака валяет, и вскоре об этом забыла.
Время шло, и теперь на переменках она чаще всего сидела с другими девочками под деревом, покорившись своей судьбе, но поглядывая, как играют в школьном дворе мальчишки. Однажды утром, придя, когда все общество было уже в сборе, она обнаружила, что одноклассницы хихикают как-то на редкость сдавленно и сконфуженно, и потребовала объяснений.
– Фрэнсин Оуэн, – сказали ей.
– Фрэнсин Оуэн? Ее несколько дней нет в классе.
– А знаешь, почему?
– Не-а.
– Из-за сестры. Социальная служба забрала обеих.
Джин-Луиза подтолкнула Аду, чтоб подвинулась:
– А что с ней такое?
– Беременная она, вот что такое. И знаешь, от кого? От родного отца.
– Что значит «беременная»?
Смешки прошелестели по всему кружку.
– Значит, ребеночек у нее будет, – ответил кто-то. – Сама не знаешь? Дура, что ли?
Джин-Луиза переварила эти сведения и спросила:
– А отец-то при чем?
– При том, – вздохнула Ада. – При всем.
Джин-Луиза рассмеялась:
– Да ну тебя, Ада!..
– Так оно и есть. Вот на что хочешь спорю: Фрэнсин не это самое, потому что у нее еще не началось.
– Что не началось?
– Месячные, – нетерпеливо сказала Ада. – Могу спорить на что хочешь, их обеих папаша это самое…
– Что? – уже в полном смятении спросила Джин-Луиза.
Девочки прыснули.
– Ты как будто не знаешь, Джин-Луиза Финч! Если будешь это самое после того, как у тебя уже началось, заполучишь ребеночка.
– Да объясни ты толком, Ада-Белль!
Ада обвела взглядом подруг и подмигнула:
– Ну, прежде всего нужен мальчик. Потом он тебя зажимает крепко-крепко, а сам дышит как загнанная лошадь, а потом целует тебя по-французски. Это знаешь как? Это когда просовывают язык тебе в рот…
Звон в ушах не дал ей дослушать повествование до конца. Она почувствовала, как кровь отлила от лица. Ладони взмокли, она пыталась сглотнуть – и не могла. Уйти нельзя: если уйдет – они догадаются. Поднялась, попыталась улыбнуться, но дрожащие губы не слушались. Она сомкнула их плотней, стиснула челюсти.
– …всего и делов-то. Что с тобой, Джин-Луи – за? Ты вся побелела прям! Я что – напугала тебя? – Ада улыбалась фальшиво.
– Да нет, – ответила она. – Просто что-то мне нехорошо. Зайду, наверно, внутрь.
Она шла через школьный двор, молясь, чтоб никто не заметил, как у нее подгибаются колени. В женском туалете нагнулась над раковиной, и ее стошнило.
Ошибки быть не могло. Альберт засовывал язык ей в рот. Она беременна.
Имевшихся в распоряжении Джин-Луизы сведений о взрослых нравах и нормах морали было немного, но достаточно: она знала, что ребенка родить можно и не выходя замуж. Как это происходит, она до сегодняшнего дня не знала и знать не хотела, потому что ей было неинтересно, но если какой-то несчастной девушке случалось родить ребенка без мужа, все ее семейство погружалось в пучину бесчестья. До Джин-Луизы изредка доносились пространные рацеи тетушки Александры на этот счет – допустившую Позор Семьи отсылали в Мобил или держали взаперти, чтобы не попадалась на глаза порядочным людям. И члены опозоренной семьи никогда уж больше не ходили с гордо поднятой головой. Однажды такое произошло на улице, ведущей в Монтгомери, и дамы-соседки шушукались и квохтали несколько недель кряду.
Джин-Луиза ненавидела себя, Джин-Луиза ненавидела весь мир. Она ведь не сделала никому ничего плохого. За что же ей такая кара – она ведь ни в чем не виновата?
Она незаметно выбралась из школы, пошла домой, прокралась на задний двор, вскарабкалась на сирень и просидела там до обеда.
Обед был долог и проходил в молчании. Она едва сознавала, что за столом сидят Аттикус и Джим. После обеда опять залезла на дерево и сидела там до тех пор, пока не наступили сумерки и не раздался голос Аттикуса.
– Слезай, – сказал он. Джин-Луиза была так несчастна, что ледяному тону не удивилась. – Звонила мисс Блант, сказала, что ты ушла из школы на перемене и не вернулась. Где ты была?
– На дереве сидела.
– Тебе что, нездоровится? Я ведь сказал – если неважно себя почувствуешь, мигом к Кэлпурнии.
– Все нормально.
– Если так, можешь ли ты представить убедительные оправдания своей выходке? Уважительные причины есть?
– Нету.
– В таком случае позволь сказать тебе вот что. Если это повторится, пеняй на себя. Поняла?
– Поняла.
Она едва-едва удержалась, чтобы не признаться отцу и переложить свое бремя на него, но смолчала.
– Ты точно не заболела?
– Нет.
– Тогда ступай в дом.
За ужином ей ужасно хотелось швырнуть полную тарелку в Джима, который с превосходством пятнадцатилетнего вел взрослый разговор с Аттикусом. И время от времени поглядывал на нее с пренебрежением. Не беспокойся, мысленно пообещала она ему, ты свое получишь. Но не сейчас.
Каждое утро она просыпалась, и ее, как котенка, переполняла живая, игривая бодрость, которая тотчас сменялась томительным страхом; каждое утро она ожидала появления ребенка. Днем мысль об этом никогда не уходила далеко и надолго, непременно возвращалась в самые неподходящие моменты и опять вторгалась в сознание, шептала ей что-то насмешливое.
Она искала ребенка в словарях, но нашла немного, поискала рождение — и того меньше. Наткнулась на старинную книгу под названием «Демоны, снадобья и доктора» и перепугалась до безмолвной истерики при виде средневековых кресел для рожениц, жутких щипцов и прочих инструментов, особенно когда вычитала там, что иногда женщин для ускорения родов снова и снова швыряли об стену. Постепенно она собрала сведения, расспрашивая одноклассниц, – дабы не вызвать подозрений, старалась, чтобы от одного вопроса до другого прошла неделя или две.
Кэлпурнию она избегала, сколько можно было, поскольку считала, что та ей солгала. Кэлпурния сказала – у всех девочек это бывает, это так же естественно, как дышать, и свидетельствует, что они растут, а продолжается лет до пятидесяти с лишним. В тот раз Джин-Луиза ужаснулась, что когда эта мука наконец кончится, ей в силу преклонного возраста будет уже не до радостей жизни, а потому и не стала исследовать предмет глубже и всестороннее. О том, что от французского поцелуя бывают дети, Кэлпурния ничего не сказала.
Порой Джин-Луиза выспрашивала кухарку насчет семейства Оуэнов. Та отвечала, что даже говорить об этом не желает, потому что мистер Оуэн и на человека-то не похож. И его засадят надолго. Да, сестру Фрэнсин отправили, бедняжку, в Мобил. А Фрэнсин определили в баптистский приют в округе Эбботт. А ей, Джин-Луизе нечего забивать себе голову всякими глупостями. Кэлпурния начинала свирепеть, и Джин-Луиза сворачивала беседу.
Когда выяснилось, что ребенок появится только через девять месяцев, ей показалось, что ее осудили на казнь, а приговор отсрочили. Она считала недели, вычеркивая дни в календаре, но упустила из виду, что вычисления свои начала с опозданием на четыре месяца. Время шло, и она все глубже погружалась в беспомощный панический ужас – вот однажды она проснется, а рядом лежит ребенок. Она твердо знала, что дети растут в животе.
От одной мысли, которая долго зрела у нее, она неосознанно отшатывалась – даже думать о том, чтобы навсегда уйти из дому, было невыносимо, но Джин-Луиза знала: настанет день, когда откладывать будет нельзя и скрывать поздно. Хотя такого разлада с Аттикусом и с Джимом у нее еще не бывало («Ты в последнее время стала совершенно шальная, – говорил отец. – Неужели ты не можешь сосредоточиться хоть на пять минут?!»), она и на миг представить себе не могла, что останется без них, пусть хоть в райских кущах. Но если ее отправят в Мобил, а ее близкие понуро понесут бремя позора – нет, такого она не пожелает даже тетушке.
Ребенок, согласно ее расчетам, должен появиться в октябре – значит, тридцатого сентября она покончит с собой.
* * *
В Алабаму осень приходит поздно. Даже на Хэллоуин с садовых стульев еще не свисают до земли тяжелые пальто гостей. Сумерки долги, но темнеет вдруг; и пяти шагов не успеешь сделать, как глухо-оранжевое небо становится иссиня-черным, а вместе со светом, даруя приятную прохладу, уходит и последний сполох дневного зноя.
Никогда не бывало ей так хорошо, как осенью. Ее звуки и краски были предвкушением; глуховатый «тбум» кожаного мяча и молодые тела на стадионе возле дома наводили на мысли об оркестрах и холодной кока-коле, о пересохшем арахисе и облачках дыхания в воздухе. Даже скорое начало занятий сулило что-то – возобновление прежних вражды и дружбы, недели, которые уйдут на то, чтобы вспомнить забытое за долгое лето. Осень – как горячий ужин, когда с аппетитом съедается все, на что утром спросонок и смотреть не хотелось. И мир ее вступал в лучшую свою пору, как раз когда пришло время покинуть его.
Сейчас ей было двенадцать, и она училась в седьмом классе. Возможностей насладиться переходом из начальной школы в среднюю было маловато – ее не радовало, что на уроки ходит из кабинета в кабинет, что ее учат разные учителя, она не гордилась, что где-то там, в высях старших классов у нее есть брат. Аттикус отбыл в Монтгомери на сессию законодательного собрания, да и Джима она видела так редко, словно и он тоже был в отъезде.
Тридцатого сентября она высидела уроки до конца и не усвоила ничего. Потом пошла в библиотеку и пробыла там, пока школьный сторож ее не выставил. Тогда она медленно, оттягивая неизбежную минуту, побрела по городу День уже меркнул, когда она, миновав ведущую от лесопилки узкоколейку, вышла к леднику. Хозяин Теодор поздоровался с ней, а она прошла мимо и потом оглядывалась, пока он не скрылся внутри.
Невдалеке стояла немного на отшибе водонапорная башня. Такого высокого сооружения Джин-Луиза никогда и нигде больше не видала. Узенькая лесенка вела с земли на галерею, опоясывавшую бак.
Джин-Луиза отшвырнула учебники и начала подъем. Когда забралась выше персидских сиреней, что росли у нее на заднем дворе, и взглянула вниз, закружилась голова, и весь оставшийся путь она смотрела только вверх.
Мейкомб был как на ладони. Казалось, она даже различает свой дом – Кэлпурния, наверно, печет кексы, скоро придет с тренировки Джим. Она взглянула через площадь и заметила Генри Клинтона. Совершенно точно он – вот вынес пакеты с покупками из дверей супермаркета, положил на заднее сиденье чьей-то машины. Разом зажглись все уличные фонари, и от этого ей вдруг стало так приятно, что она улыбнулась.
Потом уселась на узкой галерее, свесила ноги. Следом за первым башмаком слетел второй. Интересно, как ее будут хоронить? Наверно, старая миссис Дафф всю ночь не сомкнет глаз, будет всем давать расписаться в книге. Джим заплачет? Если да, то впервые в жизни.
Прыгнуть «ласточкой» или просто соскользнуть? Если она ударится о землю спиной, может, будет не так больно? Интересно, они когда-нибудь узнают, как сильно она их всех любила?
Кто-то схватил ее сзади. Чьи-то руки крепко притиснули ей локти к бокам. Руки Генри, выпачканные зеленью. Без единого слова он вздернул ее на ноги и потащил по крутым ступенькам.
Когда спустились, Генри дернул ее за волосы:
– Будь я проклят, если не расскажу мистеру Финчу о твоих художествах! Я клянусь, Глазастик! Ты соображаешь, что делаешь? Чего тебя понесло на верхотуру? Другого места играть не нашла? Ты же могла убиться!
И снова дернул так, что даже вырвал несколько волосков; потряс ее за плечи, потом стащил с себя белый передник, скомкал и злобно швырнул наземь.
– Ты понимаешь, что могла сверзиться?! Совсем дурочка, да?
Джин-Луиза смотрела на него безучастно.
– Теодор видел, как ты сюда забрела, побежал сказать мистеру Финчу, а его же нет. Он тогда ко мне. О господи…
Тут он заметил, как ее колотит дрожь, и понял, что на водокачку она забралась не за тем, чтобы поиграть. И, слегка придерживая за шею, повел домой, а по дороге все допытывался, что ее гнетет, но ответа не получил. Дома оставил ее в гостиной, а сам пошел на кухню.
– Ангел мой, да где ж тебя носило?
Когда Кэлпурния разговаривала с ней, в ее голосе всегда звучала смесь ворчливой нежности и мягкого недовольства.
– А вы, мистер Хэнк, шли бы лучше к себе в магазин, – сказала она. – Мистер Фред хватится вас, будет недоволен.
Потом, решительно жуя веточку амбрового дерева, опять обратилась к Джин-Луизе:
– Что такое с тобой? Что стряслось? Зачем полезла на водокачку? – И, не получив ответа, продолжила: – Скажи мне, я мистеру Финчу словечком не обмолвлюсь. Что ты такая – как в воду опущенная? Что случилось?
Она села рядом. С годами Кэлпурния немного расплылась, стала близоруко щуриться, в курчавых волосах пробилась седина. Она сложила руки на коленях, вгляделась в них.
– Нет на свете такого, чего бы ты не могла сказать, нету.
Джин-Луиза прижалась к ней. Огрубевшие руки гладили и растирали ее плечи и спину.
– У меня будет ребенок! – всхлипнула она.
– Когда?
– Завтра!
Кэлпурния приподняла ее, вытерла ей лицо краешком фартука.
– Скажи ты мне, Бога ради, с чего это ты взяла, а?
Захлебываясь слезами, Джин-Луиза поведала ей свой позор, не утаив ничего, и только просила, чтоб не отправляли в Мобил, не раскорячивали на кресле и не швыряли об стенку.
– Может, я у тебя спрячусь, а? Кэл? Пожалуйста?..
Она умоляла, чтобы кухарка тайно ей помогла, а потом, когда ребенок родится, они ночью куда-нибудь его унесут.
– И все это варилось у тебя в голове столько времени? Чего же ты мне-то не сказала?
Она чувствовала, как тяжелая рука обнимает ее, утешая и умиротворяя. Кэлпурния бормотала:
– …чего только в головку эту не взбредет, Боже ты мой… убила бы своими руками, кто такое рассказывает…
– Кэл, ты мне поможешь, да? – робко спросила она.
– Помогу, дитятко мое, как Бог свят, помогу. Ты только одно пойми – ничего ты не беременна и не была никогда. Это все не так происходит.
– А как? А что же тогда со мной?
– Надо же – такую уйму книжек прочитала, а осталась чистой дурочкой… Сроду таких глупых девочек не видала. – Голос ее дрогнул. – …Да и не с чего было…
Обстоятельно и неторопливо Кэлпурния повела свой незамысловатый рассказ. Джин-Луиза слушала, и постепенно путаные и противоречивые сведения, которые она собирала чуть не целый год, обретали ясные очертания, и по мере того, как хрипловатый голос кухарки расчищал скопленный за это время ужас, Джин-Луиза чувствовала, что к ней возвращается жизнь. Она вздохнула полной грудью и ощутила где-то в гортани свежую прохладу осени. Услышала, как скворчат на кухне сосиски, увидела на столике в гостиной спортивные журналы, которые собирал Джим, учуяла сладковато-терпкий запах ее напомаженных волос.
– Кэл… – сказала она. – Как же я раньше-то этого не знала?
Кухарка наморщила лоб, поразмыслила.
– Ну, так уж вышло, жизнь твоя так сложилась, мисс Глазастик… Вот если б ты росла на ферме, знала бы еще с пеленок… Или если б в доме еще женщины были… Вот была бы жива твоя мама, ты бы знала…
– Мама?
– Ну да. Ты б видела, как мистер Финч ее целует, стала бы спрашивать, что да как и что к чему, едва говорить бы выучилась.
– И что, они всё это делали?
Во рту Кэлпурнии блеснули золотые коронки:
– А как, по-твоему, ты на свет появилась? Откуда взялась? Конечно, все.
– Да ну вряд ли.
– Деточка моя, вот подрастешь еще – и возьмешь в толк, как это бывает. Твои папа с мамой любили друг дружку ужасно, а когда так любят, мисс Глазастик, то и хочется, значит, пожениться, целоваться-обниматься и всякое прочее, и детей делать беспрестанно.
– Я не верю, что тетя и дядя Джим тоже…
Кэлпурния опустила глаза и потеребила свой фартук:
– Люди все разные и женятся для разного. Вот мисс Александра, мне сдается, замуж пошла, чтоб своим домом зажить. – Она почесала в затылке. – Но этого даже и знать не надо, нечего этим голову себе забивать. О чужих делах хорошо думать, когда свои наладишь.
Она поднялась.
– А твое дело пока – поменьше слушать, что там болтает эта деревенщина из Старого Сарэма. Спорить с ними не вздумай, только пропускай все мимо ушей, а захочешь узнать, что да как, – беги скоренько к старой Кэл: она растолкует.
– А чего же ты мне сразу не объяснила?
– Ну, понимаешь… началось-то все у тебя рановато, и ты вроде не обрадовалась… Мы и решили, что прочее тебе тоже не понравится. Мистер Финч сказал – подождем, мол, пусть обвыкнет-освоится, мы с ним и думать не думали, что ты поймешь все так быстро и так шиворот-навыворот.
Джин-Луиза сладко потянулась и зевнула во весь рот, наслаждаясь вновь обретенным бытием. Ее клонило в сон – едва ли она дотянет до ужина.
– У нас сегодня горячие кексы, Кэл?
– Да, хозяйка.
Из гостиной она слышала, как хлопнула входная дверь и Джим вошел в прихожую. Сейчас ворвется на кухню, откроет холодильник и выпьет залпом кварту молока: после тренировки он всегда умирает от жажды. И прежде чем дремота сморила ее, еще успела подумать, что Кэлпурния впервые в жизни сказала ей «мисс» и «да, хозяйка» – обычно она обращалась так только при посторонних да и то – не каких попало. «Я теперь большая, что ли?» – мелькнуло у нее в голове.
Джим разбудил ее, щелкнув выключателем люстры. Джин-Луиза смотрела, как он идет к ней – и на белом свитере горит большая буро-малиновая буква «М».
– Проснулась, Трехглазка?
– Не издевайся, – сказала она. Если Генри или Кэлпурния успели разболтать, что с ней было, она умрет со стыда, но и их с собой заберет.
И посмотрела на брата. Волосы у него были влажные, и от него сильно пахло мылом из школьной душевой. Лучше самой начать, подумала она.
– Ага, курил! Несет за милю.
– Да не курил я.
– Вот посмотрим, как ты будешь играть центра. Ты же тощий как скелет.
Джим, не поддаваясь, ответил на ее уловку улыбкой. Точно, они ему сказали.
– Знаешь, кто я? – сказал он, похлопав по букве «М» натруди. – Старый-Финч-Не-Мажет. Семь из десяти взял сегодня.
Он подошел к столику, развернул футбольный журнал, начал листать и, листая, добавил:
– Слышь, Глазастик, если вдруг с тобой что случится… ну, такое, о чем не захочешь говорить Аттикусу…
– А?
– В передрягу какую попадешь, мало ли… В общем, ты скажи мне – и все. Я разберусь.
И он неспешно удалился из гостиной, а Джин-Луиза осталась таращить глаза и гадать, не сон ли это все.
12
Солнце разбудило ее. Она поглядела на часы. Пять. Ночью кто-то ее укрыл. Она откинула одеяло, села и несколько минут посидела, глядя на свои длинные ноги и дивясь, что им двадцать шесть лет. Ее мокасины смирно стояли там, где она сбросила их двенадцать часов назад. Один носок лежал рядом, а другой оказался на ноге. Она сняла его, прошлепала босиком к туалетному столику, взглянула на себя в зеркало.
Отражение ее не обрадовало. Мистер Бёрджесс сказал бы в этом случае: «Страдает кошмарами». Ей-богу, я уж лет пятнадцать, наверно, не просыпалась в таком состоянии. Так, сегодня понедельник, приехала я в субботу. Мне еще одиннадцать дней каникул, а я уже просыпаюсь чуть не в истерике. И сама засмеялась: а еще говорят, что у слонов долгая память!
Она взяла пачку сигарет, три длинных кухонных спички, сунула их за целлофановую обертку, тихо вышла в холл. Открыла деревянную дверь, потом москитную сетку.
В любой другой день она долго стояла бы босиком на росистой траве, слушая, как заливаются спозаранку пересмешники; раздумывала бы о бессмысленности этой суровой красы, что беззвучно обновляется с каждым восходом солнца и половиной человечества просто не замечается. Она прошла бы под вознесенными в сияющее небо желтыми кронами сосен, и чувства ее открылись бы навстречу радости утра.
Утро стыло в ожидании, хотело принять ее, но она не смотрела, не слушала. У нее было две минуты мира и покоя, пока не нахлынуло вчерашнее, – ничто на свете не может испортить удовольствие от первой утренней сигареты. Джин-Луиза выпустила плотную струйку дыма в неподвижный воздух.
Потом осторожно дотронулась до вчерашнего – и немедленно отдернула руку. Нельзя мне сейчас об этом думать, мысленно сказала она, пусть схлынет хоть немного. Странно; похоже на физическую боль. Говорят, если нет больше сил сносить ее, тело само встает на свою защиту – и тогда выбивает пробки, и ты уже ничего не чувствуешь. Господь каждому посылает ношу по силам…
Эту фразу спокон веку в Мейкомбе повторяли хрупкие дамы, соболезнуя родственникам усопших, и предполагалось, что она дарует утешение и смягчает боль свежей утраты. Ну и ладно, Джин-Луиза тоже утешится. Проведет две недели дома в учтивом отчуждении – ничего не скажет, ни о чем не спросит, ни в чем не упрекнет. Постарается в данных обстоятельствах вести себя наилучшим образом.
Локти она уперла в колени, ладонями обхватила голову. Господи, лучше бы я застукала вас обоих с двумя грязными потаскухами – а траву на лужайке, видно, давно не подстригали.
Джин-Луиза встала, пошла к гаражу, подняла дверь. Выкатила газонокосилку, отвернула крышку, проверила, сколько в баке бензину. Завинтила крышку, нажала рычажок, одну ногу поставила на машинку, другой крепко уперлась в землю и дернула пусковой шнур. Мотор дважды чихнул и стих.
Ах, чтоб тебя, залила!
Она выкатила косилку на солнце и вернулась в гараж, где вооружилась тяжелыми садовыми ножницами. Направилась к кульверту у начала подъездной дорожки и стала подстригать самую буйную траву, выросшую у обоих отверстий дренажной трубы. Что-то шевельнулось у нее под ногами, и она накрыла ладонью сверчка. Подсунула снизу правую ладонь. Сверчок отчаянно бился, и она отпустила его, сказав:
– Поздно гуляешь. Беги домой, к маме.
Взобравшийся по склону грузовичок затормозил перед ней, и соскочивший с подножки чернокожий парень вручил ей три кварты молока. Она отнесла их на крыльцо, а на обратном пути попробовала снова завести газонокосилку. На этот раз мотор заработал.
Она удовлетворенно оглядела гладкий прокос. Скошенная трава лежала рядком и благоухала. Была бы у мистера Вордсворта газонокосилка, курс английской литературы выглядел бы совершенно иначе.
Что-то заслонило ей обзор, и она подняла глаза. Тетушка стояла на крыльце и подавала ей знаки «подойди-сюда-сию-минуту». Кажется, она уже в корсете. Вот интересно, она ворочается в постели с боку на бок?
Серьезные сомнения в этом возникали при взгляде на мисс Александру: густые седые волосы, как всегда, гладко причесаны, на лице ни капли косметики, и это мало что меняло. Интересно, хоть что-нибудь она чувствовала в жизни? Фрэнсис, появляясь на свет, наверно, причинил ей боль, но хоть что-нибудь еще ее трогало?
– Джин-Луиза! – свистящим шепотом произнесла тетушка. – Ты этой штукой перебудишь половину Мейкомба. Отца ты уже разбудила, а он ночью глаз не сомкнул. Прекрати сейчас же!
Джин-Луиза выключила мотор, и внезапная тишина нарушила объявленное ею перемирие с домашними.
– И тебе пора бы знать, что босиком лужайки не подстригают. Финк Сьюэлл таким манером трех пальцев лишился, а Аттикус прошлой осенью убил трехфутовую змею на заднем дворе. Поистине, Джин-Луиза, беспечность – твоя геркулесова пята.
Джин-Луиза невольно ухмыльнулась. Тетушка обладала непревзойденным даром путать похожие слова, и наивысшим ее взлетом по этой части было замечание, отпущенное по адресу младшего члена одного еврейского семейства из Мобила на празднике по случаю его тринадцатилетия: мисс Александра заявила тогда, что в жизни своей не видала такого обжору, как этот Аарон Штейн, умявший четырнадцать кукурузных початков после того, как зажег в свою честь менопаузу – она хотела сказать «менору».
– Почему ты не отнесла молоко в дом? Скисло небось уже.
– Не хотела вас будить, тетя.
– Ну, мы уже встали, – сурово отвечала та. – Завтракать будешь?
– Кофе бы я выпила. Больше ничего не хочу.
– Оденешься и съездишь в город. Отвезешь Аттикуса. Он сегодня совсем никуда не годится.
Джин-Луиза пожалела, что не осталась в постели, пока Аттикус не уехал, но сообразила, что он все равно разбудил бы ее и попросил отвезти.
Прошла в дом, на кухню и села к столу. И уставилась на жутковатое приспособление, которое тетушка поставила у отцовского прибора. Аттикус наотрез отказывался, чтобы его кормили, и доктор Финч придумал выход из положения – приделал к черенкам вилки, ножа и ложки большие деревянные держаки.
– Доброе утро, – услышала она: в кухню вошел отец.
Джин-Луиза сидела, не поднимая глаз.
– Доброе утро, сэр.
– Я слышал, тебе нездоровилось вчера. Заходил к тебе, но ты спала – и очень крепко. Сегодня получше?
– Да, сэр.
– А так не скажешь…
Аттикус попросил Господа благословить всех и эти дары Его, которые они принимают от щедрот Его, взял стакан с молоком, но не удержал, и молоко пролилось ему на грудь, потекло на стол.
– Виноват, – сказал он. – По утрам мне бывает весьма…
– Не трогай, не трогай, я все сделаю! – Джин-Луиза вскочила, метнулась к раковине, два полотенца расстелила на столе, из шкафа достала третье, чистое, и принялась осторожно промокать брюки и грудь рубашки.
– Я разорюсь на прачечной, – сказал Аттикус.
– Да уж.
Тетушка положила ему на тарелку бекон с яйцом и тост. Улучив момент, когда отец занялся завтраком, Джин-Луиза наконец решилась на него посмотреть.
Он не изменился. Лицо такое же, как всегда. С чего я решила, что он будет как Дориан Грей?
От телефонного звонка ее буквально подбросило.
Она все никак не могла привыкнуть, что здесь звонят в шесть утра, в час Мэри Уэбстер. Александра взяла трубку, ответила и вернулась на кухню.
– Тебя, Аттикус. Это шериф.
– Спроси, пожалуйста, что ему нужно.
Тетушка снова скрылась и снова появилась:
– Там кто-то его просил тебе позвонить…
– Пусть позвонит Хэнку. И передаст ему все, что хотел сказать мне. – И повернувшись к дочери, добавил: – Какое счастье, что у меня есть младший партнер и не менее младшая сестрица. Что один пропустит, то другая поймает. Интересно, что понадобилось от меня шерифу спозаранку?
– Мне тоже интересно, – тускло произнесла она.
– Девочка моя, я думаю, тебе стоит показаться Аллену. Ты на себя не похожа.
– Хорошо, сэр.
Покуда отец ел, она продолжала незаметно его рассматривать. Он управлялся с громоздкой конструкцией, как с обычными столовыми приборами. Джин-Луиза метнула вороватый взгляд на его лицо – оно было покрыто седой щетиной. Носи Аттикус бороду, она была бы уже совсем белая, но голова еще только начинала седеть, и брови оставались густо-черными. А вот дядя Джек уже сплошь седой, да и тетушка тоже. А вот когда я начну седеть, то с чего начну? А почему я об этом думаю, хотелось бы знать?
– Извини, – сказала она и с чашкой кофе ушла в гостиную. Поставила чашку на журнальный столик и когда отдергивала шторы, увидела в окно, что к дому заворачивает машина Генри. У окна он ее и нашел.
– Доброе утро. Ты чего бледная такая? Прямо зеленая?
– Спасибо. Аттикус на кухне.
И Генри тоже был прежним. Вероятно, ночью он выспался, и его шрам был почти незаметен.
– Ты что – дуешься на меня? Я тебе помахал вчера, но ты, видно, не заметила.
– Ты видел меня на балконе?
– Видел. Думал, ты нас дождешься, но нет. Как себя чувствуешь сегодня? Получше?
– Да.
– Ты, я вижу, сильно не в духе…
Джин-Луиза допила кофе, сказала себе, что хочет еще, и следом за Генри вернулась на кухню. Крутя на указательном пальце ключи от машины, он прислонился к раковине. Какой он высокий, подумала Джин-Луиза, головой вровень со шкафами. Я, наверно, никогда больше не смогу сказать ему ни единого вразумительного слова.
– …следовало ожидать, – говорил меж тем Генри. – Рано или поздно должно было.
– Пьяный был?
– В стельку. Накачивался всю ночь в любимой забегаловке. Там же до утра наливают.
– Что случилось? – спросила Джин-Луиза.
– Да понимаешь ли, милая, Зибо-младший, – сказал Генри. – Шериф его арестовал, а он попросил позвонить мистеру Финчу, чтобы приехал и вытащил…
– А в чем дело-то?
– Сегодня на рассвете ехал из негритянского квартала, несся как угорелый и сбил старого мистера Хили, когда тот дорогу переходил. Задавил насмерть.
– О господи…
– Чья машина была? – спросил Аттикус.
– Отцовская, я так думаю.
– И что ты сказал шерифу?
– Попросил передать Зибо-младшему, что вы не станете встревать в это дело.
Аттикус поставил локти на стол и откачнулся назад.
– Это ты напрасно сделал, Хэнк, – сказал он мягко. – За это дело мы, разумеется, возьмемся.
Слава тебе, Господи. Джин-Луиза чуть заметно вздохнула, потерла глаза. Зибо-младший приходился Кэлпурнии внуком. Все, что угодно, мог забыть Аттикус, но не это. Вчера стремительно истаивало, исчезало, превращаясь в дурной сон. Бедный мистер Хили, наверняка был так пьян – и понять ничего не успел.
– Но как же, мистер Финч… – начал Генри. – Я думал, никто из…
Аттикус расслабил руку на подлокотнике. Сосредоточенно размышляя, он имел обыкновение перебирать звенья часовой цепочки и бесцельно шарить в жилетном кармане. Сейчас его руки были неподвижны.
– Я предполагаю, Хэнк, что когда выяснятся все обстоятельства дела, наилучшим выходом для парня будет признать себя виновным. А для нас – стать рядом с ним перед судом, не допустив, чтобы он попал не в те руки.
Лицо Генри медленно расплылось в улыбке:
– Я понял, мистер Финч.
– А я вот нет, – вмешалась Джин-Луиза. – У кого это «не те руки»?
Аттикус повернулся к ней:
– Глазастик, ты, наверно, не знаешь: нанятые Ассоциацией адвокаты только и ждут такого – кружат как стервятники над падалью.
– В смысле – цветные?
– Именно, – кивнул Аттикус. – В штате их сейчас не то трое, не то четверо. Главным образом, где-нибудь в Бирмингеме, но кочуют из одного судебного округа в другой, следят и ждут, когда чернокожий совершит преступление против белого, – и не поверишь, как скоро об этом узнают! – и вот тогда являются и… ну, чтобы тебе было понятно – требуют включить в число присяжных негров. Грозят вчинить иск чиновникам, формирующим жюри, требуют отвода судьи, используют каждую зацепку, чтобы придраться, – а это они умеют, – делают все, чтобы судья допустил ошибку. И из кожи вон лезут, чтобы дело передали в федеральный суд, а уж там карты лягут так, как им нужно. В соседнем округе такое уже было, и нигде не сказано, что это не может случиться у нас.
Он обернулся к Генри:
– Вот поэтому я и говорю, что мы в это дело встрянем непременно, раз он хочет.
– Я думала, Ассоциация в Алабаме запрещена, – сказала Джин-Луиза.
Аттикус и Генри рассмеялись:
– Ты ведь не знаешь, что творилось в округе Эбботт, когда там такое произошло. Весной нам совсем уж было показалось, что дело плохо. До того дошло, что даже здесь, за рекой, раскупали все боеприпасы, какие только…
Не дослушав, Джин-Луиза вышла. Из гостиной до нее донесся ровный голос отца:
– …этому надо будет воспрепятствовать… хорошо, что он потребовал защитника из Мейкомба…
Кофе просился наружу, но она не поддастся, пусть хоть земля перевернется или начнется потоп. К кому в трудную минуту неизменно прибегали люди из племени Кэлпурнии? Скольких разводов добился Аттикус для Зибо-старшего? Пяти, по меньшей мере. От какого брака этот парнишка? На этот раз он влетел серьезно, ему нужна настоящая помощь, а эти двое сидят на кухне и толкуют об Ассоциации… еще недавно Аттикус сделал бы это просто по доброте душевной, ради старухи Кэлпурнии. Сегодня же утром надо с ней повидаться…
Что же за морок напал на людей, которых она так любила? Потому ли ей предстало все так отчетливо, что она не варится в этом котле? Развивалось ли это постепенно, годами? Или было всегда, у нее под носом, а она просто не замечала? Нет, вот уж это нет. Что заставляет обычных людей во всю глотку выкрикивать мерзкие слова, отчего ее близкие так ожесточились и зачерствели сердцем, что произносят слово «черномазый», невозможное прежде в их устах?
– …и, надеюсь, им укажут их место, – сказала тетушка, входя в гостиную вместе с Аттикусом и Генри.
– Это само собой разумеется, – сказал Генри. – Все сделаем, как положено. – И спросил Джин-Луизу: – В половине восьмого, да?
– Да.
– Могла бы хоть порадоваться слегка.
– Ты ей уже надоел, Хэнк, – усмехнулся Аттикус.
– Давайте я свезу вас в город, мистер Финч? Понимаю, что еще рано, зато не жарко, я по прохладе с делами хочу управиться.
– Нет, спасибо. Глазастик меня доставит.
Так неожиданно прозвучавшее детское имя словно хлестнуло ее. Никогда больше не смей меня так называть. Тот, кто называл меня так, умер и в землю зарыт.
– Я дам тебе список того, что надо купить в городе, – сказала тетушка. – Только сходи переоденься. Съезди, «Джитни Джангл» уже открыт, а потом вернешься за папой.
Джин-Луиза пошла в ванную, пустила горячую воду. Потом у себя в комнате вынула из шкафа платье, перекинула его через руку. В чемодане нашла туфли на плоской подошве, трусики и все это унесла в ванную.
Взглянула на себя в зеркало на дверце аптечки. Ну, и кто у нас тут Дориан Грей?
Коричневато-синие подглазья, складки от ноздрей к углам губ обозначились резче. Понятно, откуда это. Оттянула одну щеку, посмотрела на тонкую морщину. Да и наплевать. К тому времени, как я буду готова к замужеству, мне стукнет девяносто, и будет поздновато. Кто меня похоронит? Я младшая в семье – тоже причина обзавестись детьми.
Она пустила в ванну струю холодной воды, и, когда можно стало терпеть, залезла, поскребла себя, не особенно усердствуя, выдернула затычку, вытерлась, быстро оделась. Ополоснула ванну, вытерла руки, повесила полотенце и вышла.
– Губы намажь слегка, – молвила тетушка, встретив ее в холле. А сама достала из шкафа пылесос.
– Оставь: вернусь – все сделаю.
– Когда вернешься, все уже будет сделано.
* * *
Солнце еще не прокалило мостовые Мейкомба, но намеревалось вскорости приняться за дело. Джин-Луиза остановила машину перед бакалеей.
Внутри мистер Фред пожал ей руку, сообщил, что очень рад ее видеть, вынул из автомата влажную бутылку кока-колы, вытер о фартук и протянул ей.
Что бы там в жизни ни было, это пребудет неизменным, подумала она. Сколько отпущено мистеру Фреду, сколько раз она будет приходить сюда и столько будет слышать его… простой привет. Где это было? В «Алисе»? Или это Братец-Кролик? А-а, нет – Крот. Крот, утомленный долгим путешествием, возвращался и обнаруживал, что домашние встречают его немудрящим приветом.
– Я тебе наберу по списку, а ты пока пей, – сказал мистер Фред.
– Спасибо, сэр. – Она заглянула в список и вытаращила глаза: – Тетушка с каждым днем все больше похожа на кузена Джошуа. На что ей сдались «коктейльные салфетки»?
Мистер Фред хмыкнул:
– Мне думается, она имеет в виду «салфетки для фуршетов». Вот не знал, что мисс Александра пьет коктейли.
– И не узнаете.
Мистер Фред ушел в глубь магазина и оттуда спросил:
– Слышала уже про мистера Хили?
– Ну… э-э, – ответила Джин-Луиза, которая недаром была дочерью адвоката.
– Так и не понял, наверно, от чего погиб. Сам не знал, куда идет и где начнет пьянствовать, несчастный старик… Сроду не видал, чтобы человек лил в себя столько пойла… Единственное его достижение в жизни.
– Но он же вроде играл на джаге?
– Играл. Помнишь, когда устраивали смотр талантов в здании суда? Он всегда приходил с джагом, полным до краев, отпивал, чтобы понизить тон, потом еще, чтобы уж совсем басовито выходило, а уж потом исполнял свое соло. И вечно играл «Старину Дэна Такера», и наши дамы возмущались, да только доказать-то ничего было нельзя.
– На что он жил?
– Пенсию получал, я думаю. Он вроде воевал с испанцами… честно говоря, я знаю, что где-то он воевал, но вот где – не помню… Держи, вот твои покупочки.
– Спасибо, мистер Фред, – сказала Джин-Луиза. – Вот черт, я деньги забыла взять… Запишете за Аттикусом? Он на днях заедет.
– Конечно, деточка, не беспокойся. Как он, кстати, поживает?
– С утра было не очень, но у себя в конторе будет, даже когда начнется всемирный потоп.
– Ты-то когда домой вернешься?
Джин-Луиза насторожилась было, но тут же поняла, что сказано это безо всякой задней мысли, бесхитростно и добродушно.
– Когда-нибудь вернусь.
– Знаешь, я ведь был на Первой мировой, – сказал мистер Фред. – За границу меня не отправили, но эту страну я повидал вдосталь. И домой меня не тянуло, так что после войны я еще лет десять по Америке колесил, но, знаешь, чем дольше меня не было, тем сильней я тосковал по Мейкомбу. И понял однажды: либо вернусь, либо умру. Родина у человека где-то в костях сидит.
– Мистер Фред, что Мейкомб, что любой другой городишко – одно и то же. Сделаешь поперечный разрез – и…
– Нет, Джин-Луиза, это не так. И ты это знаешь.
– Вы правы, – кивнула она.
И не потому, что здесь началась твоя жизнь. А потому, что здесь люди рождались, и рождались, и рождались до тех пор, пока в итоге ты не оказалась в супермаркете «Джитни Джингл» с бутылкой кока-колы в руке.
Теперь она очень остро ощущала свою особость, отъединенность уже не только от Аттикуса и Генри. Час за часом все, кто был в Мейкомбе – в городе и во всем округе, – покидали ее, и она подспудно винила себя.
Садясь в машину, она снова стукнулась головой. Никогда, наверно, не привыкну. В философии дяди Джека все-таки есть дельные положения.
* * *
Александра доставала покупки с заднего сиденья. Джин-Луиза открыла дверцу перед отцом; потом перегнулась через его колени и дверцу прихлопнула.
– Тебе нужна будет машина, тетя?
– Нет, дитя мое. Собираешься куда-то?
– Собираюсь. Тут неподалеку.
Она не сводила глаз с дороги. Я все могу, не могу только смотреть на него, слушать его, говорить с ним.
– Спроси мистера Фреда, сколько мы ему должны, – сказала она, затормозив у парикмахерской. – А то я забыла вынуть чек из пакета. Обещала, что ты заплатишь.
Открыла ему дверцу, и Аттикус вылез на мостовую.
– Осторожней!
– Ничего, он меня не задел. – И Аттикус помахал вслед проехавшему автомобилю.
Она обогнула площадь и по магистрали двинулась к развилке. Вроде бы здесь это случилось.
На красноватом гравии виднелись бурые пятна – она ехала по крови мистера Хили. Добравшись по грунтовке до следующей развилки, свернула направо, на проселок – такой узкий, что ее большой автомобиль занимал его весь без остатка. Джин-Луиза ехала, пока можно было.
Дальше путь перекрывали машины, поставленные наискось – задними колесами за обочиной. Она приткнулась за крайней в ряду, вылезла. Прошла вдоль шеренги машин – мимо «форда» 1939 года, сомнительно-винтажного «шевроле», «виллиса» и зеленовато-синего катафалка, где на передней дверце в хромированный полукруг было вписано НЕБЕСНЫЙ ПОКОЙ. Преодолевая страх, заглянула внутрь, увидела несколько рядов сидений, привинченных к полу, однако места для тела – живого или мертвого – не обнаружила. Сообразила, что это, должно быть, такси.
Она сняла проволочное кольцо с воротного столбика и шагнула во двор. Его, видимо, недавно подмели – на земле еще виднелись следы метелки и отпечатки босых ступней.
На крыльце домика Кэлпурнии стояли негры, кто в чем – несколько женщин явно принарядились, одна даже не сняла ситцевый фартук, другая осталась в том же, в чем работала в поле. В одном из мужчин Джин-Луиза узнала профессора Честера Самптера, директора самого крупного в округе Мейкомб технического училища для негров «Маунт-Синай». Профессор был, как всегда, в черном с ног до головы. Второго – тоже в черном костюме – Джин-Луиза не знала, но догадалась, что это священник. Зибо-старший был в рабочем платье.
Заметив ее, все дружно выпрямились и отступили, сплотились. Мужчины обнажили головы, женщина в фартуке спрятала под ним руки.
– Доброе утро, Зибо, – сказала Джин-Луиза.
Зибо, сломав строй, шагнул вперед:
– И вам здравствуйте, мисс Джин-Луиза. А мы и не знали, что вы домой приехали.
Она очень остро чувствовала на себе взгляды чернокожих. Они стояли молча, почтительно и смотрели на нее пристально и пытливо.
– Кэлпурния дома?
– Дома, мисс Джин-Луиза, где ж ей быть? Позвать ее?
– Можно мне войти?
– Конечно.
Люди на крыльце расступились, пропуская ее. Зибо, не зная, как поступать в таких случаях, открыл дверь и шагнул в сторону.
– Иди вперед, Зибо, – сказала она.
И последовала за ним в темную гостиную, где пахло так, как пахнет от чистоплотного негра, а еще – нюхательным табаком и лаком для волос. При ее появлении поднялись несколько смутных фигур.
– Сюда, мисс Джин-Луиза.
Прошли маленьким коридорчиком, и Зибо стукнул в некрашеную сосновую дверь:
– Мамаша, – сказал он. – Мисс Джин-Луиза пришла.
Дверь мягко отворилась, высунулась голова жены Зибо. Потом и сама она вышла в коридорчик, где им втроем было почти не повернуться.
– Здравствуй, Хелен, – сказала Джин-Луиза. – Как там Кэлпурния?
– Чуть жива, мисс Джин-Луиза… такой удар. Фрэнк ведь никогда ничего себе не позволял раньше…
Значит, Фрэнк. Больше всех в своем разнообразном потомстве Кэлпурния гордилась Фрэнком.
Он значился в списке ожидающих вакансии в университете Таскиги. Он был прирожденный водопроводчик и мог устранить любую неполадку.
Хелен – грузная, с отвисшим животом, где было выношено столько детей, – прислонилась к стене. Она была босиком.
– Зибо, – спросила Джин-Луиза. – вы с Хелен, что ли, опять вместе?
– Ну да, – благодушно ответила Хелен. – Он же старый стал.
Джин-Луиза улыбнулась Зибо, который стоял с застенчивой миной. Ей никогда не удавалось до конца постичь запутанную историю его семейной жизни. Хелен вроде бы приходилась Фрэнку матерью, но утверждать наверное Джин-Луиза бы не взялась. Она знала одинаково твердо, что Хелен – первая жена Зибо и нынешняя жена Зибо, но сколько еще их у него было в промежутке?
Она вспомнила, как много лет назад Аттикус у себя в офисе говорил об этой чете, которая как раз тогда собиралась развестись. Аттикус, желая их примирить, спросил Хелен, примет ли она мужа, если тот вернется. «He-а, сэр, – врастяжку отвечала она. – Он с другими женщинами балуется, а со мной нет. И зачем нужен муж, от которого жене никакого проку?»
– Можно мне к Кэлпурнии?
– Да конечно, мисс Джин-Луиза. Заходите.
Кэлпурния сидела в кресле-качалке в углу у камина. В комнате стояла железная кровать, застеленная выцветшим лоскутным одеялом с узором в виде обручальных колец. По стенам висели в золотых рамочках большие фотографии каких-то негров и рекламный календарь «Кока-колы». На неструганой каминной полке теснились в ряд яркие статуэтки из пластика, фарфора, обожженной глины и молочного стекла. Лампочка без абажура свисала с потолка, бросая причудливые тени на стену.
Какая она стала маленькая, подумала Джин-Луиза, а была такая высокая.
Кэлпурния превратилась в сухонькую старушку. Глаза у нее ослабели, и она теперь носила очки в черной оправе, странно смотревшейся на лице теплого коричневого цвета. Кэлпурния подняла крупные руки, покойно сложенные на коленях, и растопырила пальцы.
У Джин-Луизы перехватило горло при виде этих костлявых пальцев, умевших быть такими нежными, когда Джин-Луиза болела, и такими жесткими, когда она плохо себя вела, этих пальцев, которым много лет назад удавалось любовно и бережно распутывать любые узелки бытия. Джин-Луиза поднесла их к губам.
– Кэл, – произнесла она.
– Садись, деточка, – сказала Кэлпурния. – Стул тут есть?
– Есть-есть… – Джин-Луиза придвинула стул и села напротив. – Кэл… Кэл, милая, я пришла сказать… если я могу чем-нибудь помочь – скажи…
– Спасибо, мисс, – сказала Кэлпурния. – Не знаю, что тут можно сделать.
– Еще хочу сказать, что мистер Финч узнал рано утром. Фрэнк попросил шерифа позвонить, и мистер Финч… ему поможет.
Слова замерли у нее на устах. Еще позавчера она произнесла бы эти самые слова в полной уверенности, что Аттикус не даст Фрэнку пропасть.
Кэлпурния кивнула. Она держала голову высоко и смотрела прямо перед собой. Наверно, плохо меня видит, подумала Джин-Луиза. Господи, сколько же ей лет? Я никогда точно не знала, да и сама она вряд ли знает.
– Не волнуйся, Кэл. Аттикус сделает все, что будет в его силах.
– Я знаю, мисс Глазастик. Он всегда делает все, что в его силах. Он всегда правильно все делает.
Джин-Луиза смотрела на старуху, открыв рот. Кэлпурния была исполнена высокомерного достоинства, накатывавшего на нее лишь в редких, особых случаях, когда она и говорила неправильно. Если бы Земля перестала вращаться, если бы деревья остановили свой рост, а на горе свистнул рак, Джин-Луиза бы не заметила.
– Кэлпурния!
Она едва разбирала слова Кэлпурнии:
– Фрэнк плохо поступил… Фрэнк виноват… и ответит… но он мне внук… я люблю его, но он сядет в тюрьму, будет ему мистер Финч помогать или не будет…
– Кэлпурния, перестань!
Джин-Луиза вскочила. Слезы застилали ей глаза, и она почти вслепую подошла к окну.
Старуха не шевельнулась. Джин-Луиза обернулась – Кэлпурния не шевелилась и дышала очень ровно.
Джин-Луиза опять села перед ней и почти закричала:
– Кэлпурния! Кэл, Кэл, что ты со мной делаешь?! Что такое? За что ты со мной так? Ты что – забыла меня?! Это же я! Твое дитя! Зачем ты так? Зачем отталкиваешь меня?!
Кэлпурния подняла руки и мягко опустила их на подлокотники своей качалки. Все лицо в бесчисленных мелких морщинках, за толстыми стеклами глаза тусклы.
– За что вы все с нами так? – произнесла она.
– С вами?
– С нами.
Джин-Луиза сказала медленно, будто сама себе:
– Мне и в страшном сне не могло такое привидеться. Однако же вот – это случилось. Я не могу говорить с человеком, который растил меня с двух лет… Это случилось, а я сижу и не могу поверить. Скажи мне что-нибудь, Кэл! Не смотри на меня так! Не сиди как статуя!
Она вглядывалась в старушечье лицо и знала, что все эти слова впустую. Кэлпурния наблюдала за ней, и в глазах ее не было и намека на жалость.
Джин-Луиза поднялась.
– Скажи мне одно, Кэл. Только одно, а потом я уйду… Пожалуйста… мне надо знать. Ты нас ненавидела?
Старуха сидела молча, будто придавленная бременем прожитых лет. Джин-Луиза ждала ответа.
Наконец Кэлпурния качнула головой.
* * *
– Зибо, – сказала Джин-Луиза. – Если я что-нибудь могу для тебя сделать, ради Бога, дай мне знать.
– Ладно, мисс, – ответил тот. – Но делать вроде нечего. Что тут сделаешь, если Фрэнк убил старика? Сам мистер Финч с таким не совладает. Может, пока вы в городе, я могу вам чем пригодиться, а, мисс?
Они стояли на крыльце, где им освободили место. Джин-Луиза вздохнула:
– Да, Зибо, вот прямо сейчас – можешь. Помоги мне развернуться, а то сама я обязательно съеду прямо в кукурузу.
– Сделаем, мисс Джин-Луиза.
Она смотрела, как Зибо в несколько приемов разворачивает машину на узком проселке. Теперь, Бог даст, доберусь до дому.
– Спасибо тебе, Зибо, – устало сказала она. – Не забудь о том, что я сказала.
Тот прикоснулся к шляпе и пошел назад.
Джин-Луиза села в машину, уставилась на рулевое колесо. Как же это так вышло, что за двое суток сгинули все, кого я любила в этом мире? Неужели и Джим отвернулся бы от меня? Но ведь Кэлпурния любила нас, я знаю, что любила! И она сидела передо мной и видела не меня, а белых. Она вырастила меня – и ей все равно.
Но ведь не всегда так было, я клянусь, не всегда! Люди почему-то доверяли друг другу – я не помню, почему. И не смотрели друг на друга волком. И если б я поднималась по этим ступеням десять лет назад, на меня не смотрели бы как сегодня. И Кэлпурния не вела себя так ни с кем из нас… и когда умер Джим, ее обожаемый Джим, она сама едва не отправилась следом…
Джин-Луиза вспомнила, как два года назад под вечер пришла к Кэлпурнии. Та сидела у себя, как и сегодня, с очками на носу. И плакала. «С ним никогда никаких хлопот не было… За всю жизнь ни разу не доставил огорчений, мальчик мой… Привез мне подарок с войны, электрическую куртку…» Когда Кэлпурния улыбалась, лицо ее словно растрескивалось миллионом морщинок. Она достала из-под кровати большую коробку. Открыла и извлекла огромную куртку из черной кожи, какие выдавали пилотам люфтваффе. «Видишь? А тут вот включать надо». Джин-Луиза осмотрела куртку и обнаружила тоненькие проводки, присоединенные к батарее в кармане. «Мистер Джим сказал, она согреет зимой мои старые кости. Еще сказал, чтобы я не боялась, только побереглась, если гроза с молнией». Кэлпурния в пилотской куртке с электроподогревом стала предметом зависти всех друзей и соседей. «Кэл, – сказала ей тогда Джин-Луиза. – Возвращайся к нам, пожалуйста. Я покоя знать не буду в Нью-Йорке, если ты не вернешься». И это возымело действие: Кэлпурния выпрямилась и кивнула: «Ладно, вернусь. Не тревожься, деточка».
Машина медленно тронулась по дороге. Эни-бени, трики-ти. Негра за ногу схвати. Как заплачет – отпусти… Господи, помоги мне.