1

В ночь, когда умерла моя тетушка Касси, я охотилась. Когда она в последний раз вдохнула восстановленного ареанского воздуха, я была высоко на плато Молота, и над моей головой россыпями бриллиантов сверкали сорок тысяч звезд. Может быть, я даже убивала в ту самую минуту, когда тетушка испустила свой последний вздох, хотя и не собиралась убивать. Наверное, это и накликало беду. Разве в тот миг я не чувствовала, как тетушка тянется ко мне сквозь тьму, усеянную сверкающими очами звезд, как тычет мертвым указующим перстом, подзывая, осуждая меня и все мои мысли? Нет, в тот миг я думала только о холодном ночном ветре Нового Марса.

С первыми лучами солнца (восход на Новом Марсе подобен взрыву света — всего шестьдесят секунд) в мою дверь позвонил почтальон. Он был настоящим человеком, этот почтальон. Я хочу сказать, что он был из плоти и крови, поскольку роботизация еще не докатилась до Стикса на плато Молота. Его силуэт четко вырисовывался на фоне свежего розового неба, а рядом стояла ярко-синяя почтовая сумка. Когда я открыла ему, он увидел меня такой же, как всегда — в неизменном черном халатике и темных очках, с ореолом взлохмаченных волос цвета черного кофе. Почтальон считает, что я опустившаяся наркоманка и шлюха. Точнее, не считает, а считал. А может быть, и до сих пор в этом уверен, кто его знает…

— Мисс Кэй? Вам стеллаграмма. Приложите свой палец вот здесь.

Почтальон выглядел раздосадованным — тоже как всегда. Как он удивится, если я вдруг распахну свой шелковый халатик, желая соблазнить его… Но мне незачем это делать. Он думает, что Кэй — не настоящее мое имя. Фамилия отправителя стеллаграммы была Коберман. Фамилия тетушки Касси…

— Спасибо, — уронила я, ставя отпечаток пальца.

— Извините, что разбудил, — сказал он, отводя глаза. В его глупом, унылом и неприязненном взгляде читалось: «Знаю я вас, шлюшек — небось отсыпаешься до обеда».

Но я не стала разубеждать его. Не сейчас, когда розовая река солнечного света, еще по-утреннему мягкого, вливается в дверь, заставляя дрожать мои руки. Даже невесомая стеллаграмма казалась мне свинцовым слитком.

— Все в порядке, — нажав кнопку, я закрыла дверь из тонированного стекла и вновь скользнула в милые моему сердцу тени.

Все жалюзи из темно-синей бумаги были опущены, как и лиловые хлопковые шторы. Они были весьма приятны для глаз, хотя завела я их вовсе не ради роскоши. Прикосновение даже одного луча уже сказывается на коже лица. Я вспомнила окровавленную лань, и на мои глаза навернулись слезы.

За холлом, над верхней площадкой лестницы, было витражное окно. Оно тоже по-своему плакало, отбрасывая малиновый блик на деревянный пол.

Когда я в конце концов распечатала стеллаграмму, то сделала это без особого интереса — у меня и своих забот хватало. Сначала я думала, что это послание от самой тетушки Касси, и удивилась: с чего это тетушка вдруг вспомнила о моем существовании, и что ей от меня понадобилось, раз она разорилась на стеллаграмму? (Неужели кто-то еще так же переживает, читая почту? Всегда с тревогой, иногда с ужасом. Как я люблю рекламные листки и бесплатные газеты — получил и забыл!) Но оказалось, что стеллаграмма была вовсе не от Касси, а от ее деверя — официальный бланк поверенного с набором формальных фраз. Тетушка Касси умерла и прислала мне приглашение на свои похороны. Она специально указала на это в своем завещании. А чтобы обеспечить мое присутствие с гарантией, оставила мне несколько тысяч не облагаемых налогом кредитов Нового Марса. Я и не подозревала, что она была настолько богата. Я также понятия не имела, что моей тетушке известно, где я живу, или хотя бы то, что я вообще не покинула эту планету. Я даже не знала, что за посмертную игру она затеяла, но подозревала, что тетушка припасла для моего распятия некий особый крест Возрожденного Христианства. Но разве могло быть так, что она все эти годы знала?

Почему все обречены так сильно любить деньги? Я небогата. Родственники и поверенные ожидают, что я приеду за наследством, а если не приеду, они станут выяснять, что случилось. Касси знала, где я живу, и они найдут меня. Даже если я пущусь в бега, а я ненавижу бегать и прятаться, неприятности последуют за мной. «Сабелла Кэй, это твои деньги, — скажут они, — но мы уже стоим здесь, в ярком ласковом свете красного солнца Нового Марса».

Час спустя я включила музыку и позволила зловещей, дивной симфонии Прокофьева омыть мой дом и мою душу тугими дождевыми струями.

Крест ждет тебя, Сабелла Кэй.

Послезавтрашние похороны заставляли меня вернуться в мир людей, словно засасывали.

Новый Марс во многом похож на Марс старый, за что и получил свое имя. Однако это скорее розовая, а не красная планета. Не рубин — жемчужина. Я родилась к востоку от Ареса. Этот маленький мирок был всем, что я знала — розоватые пески, многочисленные плато с острыми, как бритва, скальными гребнями, похожими на кипы резаного картона, ржаво-красные скалы, растворяющиеся в мимолетных сумерках, и небеса цвета сероватого сахара с бледно-синими облаками восстановленного кислорода, которые превращают воздух над городами в бледно-лиловый туман.

В книгах написано, что всю растительность завезли на Новый Марс с Земли, как и большинство животных, которые теперь размножаются, охотятся, греются на солнце и оставляют свои кости на равнинах, холмах и в руслах высохших каналов. Однако как флора, так и фауна мутировали, чтобы приспособиться к новому климату. Вода изначально тоже была чужой, атмосферные стабилизаторы брали ее из виадука и подземного резервуара, пока и она не сроднилась со здешними небесами и остроконечными горами. Тут и там попадаются настоящие древние развалины — известные приманки для туристов. Источенные временем колонны, осыпающиеся фундаменты, треснутые урны нашептывают, истекая пылью, грезы о марсианах, так и не сбывшиеся на старом Марсе. Правда, вымершая раса, наследниками которой стали люди, мало что оставила им помимо архитектуры. А может быть, люди считали все это слишком романтичным для серьезных исследований.

Но даже в наши дни в холмах над плато Молота обитают настоящие марсианские волки. Ясными ночами слышно, как они воют пронзительно тонкими голосами, словно заблудившиеся древние паровозы в поисках потерянной станции. Время от времени в холмы приходят городские люди и отстреливают волков, в такие ночи от Брейда до озера Молота сверкают вспышки и трещат электрические разряды импульсных ружей. Но волков, которые пережили древних марсиан, всепланетную засуху, когда от вод планеты осталась едва пятая часть, и гибель атмосферы — их ружьями не извести. Их грубая шерсть по цвету похожа на розовое шампанское, в их генах издревле заложено стремление слиться с песком. Но стоит хоть раз заглянуть в их горящие глаза, подобные каплям крови, всплывающим среди звезд — и ты навсегда понимаешь, кто они такие.

А когда они воют, Сабелла, когда они воют, то волосы встают дыбом, глаза наполняются слезами, а рот — слюной.

Я отправилась в Ареспорт ночным рейсом. Двухчасовой перелет на «жуке» от поля вертикального взлета в Брейде. А до Брейда в семь вечера от станции «Озеро Молота» отходил флаер. Пять миль до остановки я прошагала пешком — вышла, когда день догорал, и сквозь минуту алых предзакатных сумерек и считанные мгновения заката вступила в нахлынувшую ночь. Пять миль для меня сущая мелочь, да и дорога хорошая. Когда солнце зашло, я сняла черную соломенную шляпку, большие темные очки и понесла их вместе с сандалиями и своей единственной сумкой.

Получасовой перелет был спокойным и скучным. Салон оказался почти пуст, хотя мы подобрали две парочки, пока летели над Отрогами и вдоль Каньона.

Когда в Брейде я прошла на посадку и рухнула на обитое плюшем сиденье «жука», мною овладели первые дурные предчувствия. Я ожидала, что они придут, но не думала, что окажутся столь сильными. В конце концов, в моей жизни уже бывало несколько неизбежных путешествий, и я осталась жива, получив даже меньше шрамов, чем иные. Потом я вспомнила смерть матери — тоже понятные и неизбежные воспоминания, — и меня пронзила острая боль. Моя мать, сестра Касси, поняла меня. Поняла так хорошо, что однажды утром, вернувшись домой, я нашла ее мертвой. Она лежала, словно безмолвный укор, в малиновом отсвете витража. Не знаю, нарочно она это сделала или нет. (У меня, чтоб вы знали, есть навязчивая идея, что мертвые всегда объединяются против меня — даже сильнее, чем живые. Мертвые строят козни, хотят поймать меня в ловушку, вынудить упасть — и приставить обнаженный клинок к моему горлу.) Но мать моя умерла своей смертью, если, конечно, можно назвать естественной смерть от сердечного приступа. Врач, который, как и почтальон, застал меня в темных очках и смотрел на меня с той же неприязнью, неохотно выписал свидетельство о смерти. Конечно, он слышал истории о двух затворницах, матери и дочери, живущих в старом доме первых колонистов у подножия холмов. Когда мне было лет шестнадцать или семнадцать и я не умела ночами держаться в стороне от городка Озеро Молота — чего только не болтали обо мне в ту пору! Парни свистели мне вслед, завидев мои длинные ноги, осиную талию и молодую налитую грудь. В те дни, точнее, ночи, у меня не было ни капли здравого смысла. Ни одной. Когда я думаю, насколько мне везло в те дни, меня бросает в дрожь. Только вина научила меня осторожности, но прежде страх погубил мою мать. Это он заставил разорваться ее слабое сердце. Страх убил ее. Я убила ее…

«Жук» закашлялся, прогревая двигатели. Загорелось табло, предупреждая, чтобы пассажиры пристегнулись. Я не смотрела по сторонам. Меня не интересовали закрытые пространства, потому что они принадлежали цивилизации стадных существ. Может быть, и я была бы такой же — если бы судьба позволила мне… «Жук» поднялся на реактивных струях, и в иллюминаторе засверкали звезды.

Я не так уж часто сплю по ночам, потому что у темноты и тишины есть, что мне предложить. Однако мерное покачивание, шум двигателей «жука» и полутьма постепенно усыпили меня.

И тогда я увидела сон. Мне приснилось Восточное. Весьма закономерно после раздумий о смерти тетушки Касси, а затем о смерти матери…

Восточное — маленький поселок в шестидесяти двух милях к востоку от Ареса, где родились моя мать и тетушка Касси. В нем я выросла. Мой отец работал подрывником, и когда мне было два года, на его шахте случился пожар — еще одна карточка в каталоге моих мертвых. Овдовев, мать получила страховку от компании. Тетушка же Касси, вечная авантюристка, была тогда далеко, на самой Земле. Мы с матерью остались одни, без мужчины в доме, и ненадолго разбогатели.

Я отлично помню наш дом в Восточном из медных блоков. На нашей улице все дома были сложены из таких блоков. Восточное тогда переживало свой расцвет вместе со всей горной промышленностью. Во сне я видела все до мельчайших подробностей — каждый медный кирпичик, сверкающий на солнце, лужайку с травой, пахнущей анисом, переходящую в аллею, обсаженную жимолостью, и дубы с морщинистой корой вдоль дороги, где гоняли мяч темноволосые мальчишки. Копи были тщательно скрыты под землей, но далекие градирни трех обогатительных комбинатов сверкали и выплевывали в небо ватные клочья дыма. Дальше, за комбинатами, над рекой и полумесяцем дамбы, луга и полевые цветы постепенно отступали под натиском розоватых песков. Были в Восточном и древние руины, но до одиннадцати лет я этого не знала. Русло сухого канала проходило под скалой и упиралось в старую каменоломню.

«Вылезай! — кричала мне мать. — Бел, вылезай оттуда, это же просто грязная нора! Ты слышишь меня, Бел?»

Но, мамочка, тут такая высокая стройная колонна — словно стебель лилии. И здесь не так уж и темно, мамочка…

«Девочка моя, стены могут обрушиться…»

Почему мне вдруг стало так страшно? Ведь раньше я не боялась. Мне было одиннадцать лет, и в тот день ко мне впервые пришла женская кровь. День, когда я нашла…

«Бел!»

Боже, почему мне так страшно?

«Бел!»

Я осознаю, что стены тоннеля смыкаются вокруг меня, тащат прочь, я едва успеваю заметить искаженное ужасом лицо матери, которую кто-то похитил у меня, она все дальше, дальше…

Тут я проснулась и поняла, что тихо плачу и бормочу сквозь сон: «Мама, мама!» — словно кукла из тех, что были в ходу столетия назад.

— Все хорошо, — сказал кто-то. — Вправду хорошо. Вы уже проснулись. Теперь все в порядке.

Я оглядела салон «жука». В самом деле, все было в порядке. Большая часть пассажиров спала, и, похоже, сны не задевали их за живое. А рядом, на втором сиденье с моей стороны от прохода, сидел кто-то неразличимый, словно тень, и очень ласково, как ребенка, которым я была миг назад, во сне, успокаивал меня:

— Правда-правда, все хорошо.

— Хорошо? — переспросила я, чтобы выиграть время.

— Конечно. Вы вернулись.

— Правда?

— Воистину. Клянусь.

Он смеялся, этот обходительный попутчик. Я не смотрела на него, если не считать первого взгляда, мимолетно брошенного спросонья, и ничего толком не разглядела. Лишь, то, что он молод. Мой сверстник?

Теперь мне придется быть предельно осторожной.

— Так-то лучше, — продолжал незнакомец. — Могу ли я что-то для вас сделать?

— Что именно? — нет уж, я не позволю заморочить себе голову.

— Скажем, принести бренди.

— Нет, спасибо.

— Вам нужно зацепиться за что-нибудь, а то вы все еще не верите, что сон позади. Иногда и мне снится такое.

— Откуда вы знаете, что мне приснилось?

— Что-то плохое. Бросьте, мне ли не знать, — голос его был теплым и мелодичным. Прокофьев мог бы написать арию для такого голоса. — В прошлом году мы с братом жили на Вулкане Желчи. Я тогда подсел на мескадрин… (Это еще что такое? Наверное, какой-то наркотик…)

Незнакомец принялся рассказывать мне, как старший брат спас его, сидел с ним, держал за руку, помогал вновь обрести почву под ногами и прогнать кошмары, укачивал его, как ребенка. Потрясающе.

— Я не стыжусь рассказывать вам об этом, — продолжал молодой человек, по-прежнему прячась в тени. — Нам нечего стыдиться.

— А мне стыдно. Стыдно и страшно.

Синдром маневра уклонения. Мне казалось, что я увернулась, но снаряд все равно летел прямо на меня. Желая уклониться, я поймала его — голыми руками, без перчаток.

— Если не хотите бренди, как насчет фруктового сока со льдом?

Я еду на похороны. Лишние покойники ни к чему.

— Хорошо. Заранее спасибо.

Незнакомец отошел к автомату с напитками, и я смогла рассмотреть его. А потом мы стали пить холодный сок, и я продолжала его разглядывать. Он был обласкан солнцем — даже здесь, в салоне, глубокой ночью. Легкий бронзовый загар Нового Марса, который был недоступен мне даже от ультрафиолетовых ламп. Глаза и волосы незнакомца, как и мои, были темными, а прическа — достаточно длинной, как водится среди юных поэтов и мечтателей. Одет он был нарочито небрежно, но добротно, а вокруг шеи лежала одна из тех золотых удавок, которым фантазия ювелиров придала облик змей с узкими смертоносными головами и глазами-каменьями.

— Надеюсь, вы не сердитесь, что я заговорил с вами, — продолжал он.

— Не сержусь.

— Хочу сделать еще одно признание, — он смущенно опустил ресницы, и мне почему-то стало грустно. Я ощутила себя старой, унылой, усталой и одинокой. — Я наблюдал за вами, пока вы спали. Я хотел заговорить с вами, когда вы проснетесь, но тут вам приснился кошмар…

Сок оказался весьма хорош — такой холодный, что даже кончик языка покалывало. Как от шампанского, наверное, хотя я никогда его не пробовала. Но как такое может быть?

— Видите ли, я хотел поговорить с вами…

Да, вижу. Знаю.

Я подумала о старинных куклах, которые могли говорить «мама». В наши дни все куклы — роботы. Они могут делать все, что запрограммирует ребенок — есть, спать, плакать, танцевать, ходить на горшок, рассказывать сказки. И так же, как эти куклы, люди, если их правильно запрограммировать, будут делать… все, что угодно.

— Недавно у меня умерла родственница, — объявила я без всякого выражения, опуская стакан с соком.

— Прошу прощения…

— Мы были очень близки. Моя очередь приносить извинения, но я сейчас не лучший собеседник. Мне хочется побыть одной.

Как трудно было это сказать. Вы будете смеяться, но действительно трудно.

— Хорошо, — кивнул незнакомец. — Конечно.

Он встал. Глаза змеи на его шее были сапфировыми, и мне показалось, что в них сверкнуло понимание. В его же глазах по-прежнему сияла невинность.

— Меня зовут Сэнд… Полностью — Сэнд Винсент, если вам это интересно.

Магическая формула — обмен именами. Но я лишь улыбнулась ему в ответ, так натянуто и холодно, как только смогла — и он ушел.

Их так легко подманивать. Они — словно металлические опилки, притягиваемые магнитом, а магнит — это я. Все эти парни на залитых неоновым светом улочках Озера Молота семь или восемь лет назад… Тогда мне было шестнадцать-семнадцать… «Эй, сестренка! Эй, крошка!»

В этих проклятых холмах все еще водятся волки!

Звуки выстрелов, огни на гребнях, запах электрических разрядов.

Я глянула на часы над входом в салон. До Ареса оставалось меньше часа. Я не засну до самой посадки.

«Жук» из Брейда приземлился на посадочной полосе терминала Клифтон. В Ареспорте целых двадцать семь посадочных полос. Арес — большой город, хотя, конечно, не такой огромный, как Доусон или Фламинго на севере.

В этот час Клифтон казался призрачным — пустой, почти безлюдный. Однако любой порт имеет свои контрольно-пропускные пункты, чтобы задерживать оружие, наркотики и краденое. Машины проверяли багаж, тут и там стояли раскрытые сумки. Мою сумку тоже открыли. Электронный глаз просканировал ее содержимое, робот щелкнул по металлической крышке контейнера, и сигнал тревоги смолк. Но порт — слишком хитроумное место, чтобы целиком доверить подобную работу машинам. Появились двое людей-таможенников и попросили меня достать контейнер. Склонившись над прозрачной крышкой, они долго рассматривали красную жидкость внутри.

— О боже, леди, что это? Не кровь ли?

Сэнд, прошедший контроль чуть раньше меня, вернулся.

— Что-то не так?

— У этой леди в сумке флакон крови, — похоже, таможенники в порту изнывали от безделья. Или просто были добросовестными? Во всем происходящем имелась некая горькая ирония под стать мне.

— Это смесь гранатового и томатного соков, — заявила я. — Пол-литра. Концентрат с добавлением витаминов. Мой врач сам делает его для меня. Хотите попробовать?

Таможенники заулыбались. Гордая красавица Сабелла заводила их — так было и не могло быть иначе, этой долгой и скучной ночью на терминале Клифтон.

Я открыла емкость. Таможенники достали пластиковые стаканчики и дистиллированную воду, мы развели немного моей смеси и выпили. Надеюсь, что им понравилось.

— Пахнет цветами… Или гашишем, — смущенно заметил Сэнд.

— Нечего воду мутить, сынок, — заявил ему один из таможенников. — Мы давно конфисковали весь гашиш с Вулкана без всякой денежной компенсации.

— А также старый добрый алкоголь, на который тоже можно подсесть, — добавил второй.

— Теперь-то с вами все в порядке? — поинтересовался Сэнд, когда мы вышли из здания терминала. Широкое скоростное шоссе протянулось от аэропорта к Аресу. Над городом никогда не видно звезд — восстановленная атмосфера слишком плотная. Но неоновые огни подсвечивают облака снизу, отчего те отливают сливой и мятой, опалом и земляникой. Кажется, что город охвачен пламенем, а над ним зависло облако дыма.

— Да, в порядке…

— С вами все время что-то случается. Ведь так?

— Верно. Но теперь все будет хорошо.

— Не хочу быть навязчивым… — продолжал Сэнд. Его силуэт четко рисовался на фоне цветных облаков над предрассветной чернотой города. — Но после того, как… эти похороны…

— Я отправлюсь домой, — «к своему мужу и двенадцати детишкам». Так ему и скажу. Чтобы никаких гостей.

Сэнд отвернулся, разглядывая город.

— Огненный столп в ночи, — сказал он. Явно цитата из Возрожденной Библии.

Мое сердце учащенно забилось. Вид города доставлял мне болезненное удовольствие. На мне нет никакого налета цивилизованности. Стальные башни и бетонные холмы для меня то же самое, что и скалистые вершины с пропастями. Пейзажи — они и есть пейзажи, пусть непохожие. Лично для меня нет разницы.

Я сглотнула.

— Мне пора идти, — сообщила я. — Извините.

Я даже не могла быть любезной с ним. Слишком большая роскошь. Я прошмыгнула мимо него, и сразу же к тротуару подрулило такси.

Усевшись в машину, я дала указания отвезти меня в гостиницу средней руки. Не настолько дешевую, чтобы привлечь случайного попутчика, но и не настолько дорогую, чтобы дать ему повод для размышлений.

Сэнд заглянул в окошко машины:

— Вы даже не скажете мне, как вас зовут?

— Пожалуй, нет.

— Ваш кулон, — только и успел произнести он, и такси тронулось.

Кончик языка у меня горел, как в огне.

Восход — в шесть утра, закат — в восемнадцать тридцать. Похороны тетушки назначены на шестнадцать. Очень удачно. Солнце будет уже почти над самым горизонтом, спрячется за высокими серыми соснами и беломраморными надгробьями кладбища Коберманов. Именно так все выглядело на снимке, который прислал мне дядюшка Коберман.

Почему ты носишь все черное, малышка Сабелла?

Мой черный зонтик оберегает меня от солнца. Восточные женщины на Земле пользуются такими испокон веков, как и другими ухищрениями. И вообще, что же надеть на похороны последовательницы Возрожденного христианства, как не черное? Черное платье, черные чулки, черные туфли, которые, кажется, вросли в ноги, словно я родилась с трехдюймовыми каблуками. И большая черная шляпа. Я — ворон. Нет, все вороны в зоопарке Ареса белые…

Я спрятала кулон под платье. Должно быть, он выпал из декольте, когда я заснула в пути, а я не заметила вовремя. Зато заметил Сэнд и, вероятно, таможенники.

Отель оказался намного более неопрятным, чем я ожидала.

Мое такси подрулило к тротуару между золотистыми башнями и стеклянными надкрыльями города, окутанное облаком пыли. Но едва я оказалась внутри, машина отбросила город, оставив его далеко позади, и устремилась к пригородам с газонами и белыми домиками в колониальном стиле.

Когда я добралась до кладбища, тени уже были длинными и алыми. В автотакси нет водителя, торговаться не с кем. Я отсчитала нужное число кредитов согласно счетчику и оставила машину среди сосен.

Солнце клонилось к западу, однако лучи его тлеющими угольками касались моего лица, моих рук. Я торопливо зашагала по дорожке в сторону часовни. Коберманы любят готику. Их белый Христос корчился на шурупах, которыми был привинчен к деревянным перекладинам, и, казалось, кричал. Навсегда приколоченный к кресту в витраже. Кто упрекнет его?

В часовне уже ждали двое или трое скорбящих — темные коленопреклоненные силуэты меж светлыми скамьями в белом свете, льющемся из окон. Огромный драгоценный крест на аналое потрясал воображение. Если тетушка Касси нашла деньги на все это, должно быть, она как сыр в масле каталась. А теперь вот сыграла в ящик. Мой взгляд коснулся белой обивки гроба, и к горлу подкатило. Последний раз я видела гроб на похоронах матери.

— Очень рад, что вы смогли приехать, мисс Кэй. Мы не получили ответной стеллаграммы, и я начал опасаться, что вы…

Грузный боров в черной официальной паре говорил со мной монотонным шепотом. Так всегда говорят рядом с покойниками, словно опасаясь ненароком выдать усопшему страшную тайну, что он уже мертв. Этот человек думал, что я пришла выслушать завещание, роняя крокодильи слезы (никогда в жизни не видела крокодилов), и получить деньги — как и все они. Так что он тут же счел меня одной из них. Но он представился отправителем стеллаграммы, моим дядей.

— Вы зайдете в дом, чтобы все уладить?

— Да.

Он был чрезвычайно любезен. Даже слова мне вставить не давал.

— Естественно, вы можете остановиться у нас. До Плато Молота путь неблизкий.

— Ничего страшного. Я не отпустила такси, оно отвезет меня назад в город.

— Но, мисс Кэй… Сабелла… перестаньте! Должно быть, вы вымотались в дороге.

Нет, я не устала. Солнечные лучи оставляли полосы невидимых пузырьков по всей коже, и из-за этого мои нервы были натянуты, как телеграфные провода.

Вскоре часовня наполнилась людьми, появился священник в черной сутане. На его одеянии были вышиты лилии смерти. Дядюшка усадил меня на скамью. Где-то заиграла музыка, и сердце замерло у меня в груди.

О Господи, дай мне силы пройти через это. Мне нельзя тут быть. Я вся горю.

— Deus, — воззвал священник столь весомо, словно Бог находился на том конце прямого провода. — Cui proprium est misereri simper et parcere.

В числе прочего Церковь Возрождения возродила и латынь. Это звучало прекрасно, словно арфа. И все вокруг было таким ярким, чистым, наполненным болью и печалью. Шесть лет прошло с тех пор, как я в последний раз слышала эти слова:

— Dicit illi Jesus: Resurget frater tuus.

Я склонила голову и заплакала, хотя никогда толком не знала свою тетушку, и мне не с чего было скорбеть. А еще хуже и противнее было оттого, что рыдать на похоронах малознакомой родственницы считается правильным.

Если так будет продолжаться, я упаду в обморок. Они вынесут меня наружу, и вечернее солнце сожжет меня не хуже дневного, даже прорываясь сквозь хвою сосен. Оно убьет меня, а все эти люди даже не поймут, отчего я умерла, и скажут, что я умерла от скорби по Касси. Эта мысль позабавила меня.

Но я не засмеялась. Что-то — видимо, обострившаяся в ночных холмах интуиция — заставило меня обернуться. Сзади, на дальней скамье, склонив в печали голову, застыл Сэнд Винсент, и змея обвивала его горло.

Когда служба закончилась, толстый боров-дядюшка взял меня под руку и повел всех нас прочь из часовни. Согласно обрядам Возрожденного христианства гроб часто опускают в землю без свидетелей. Я не знаю, почему так принято. Может, чтобы подчеркнуть пропасть между мертвым и одушевленным?

Путь к тетушкиному дому пролегал через поля и луга — акры земли Ареса, которыми владели Коберманы. От кладбища до дома было всего полмили, но большинство гостей сели в машины, и те, словно черные акулы, помчались по дороге. Дядюшка и я рука об руку прошли меж высокими каменными изгородями, мимо лужаек, к уродливому дому на холме, похожему на бомбоубежище, зачем-то украшенное колоннадой. Сэнд Винсент, понурив голову, брел ярдах в двадцати позади нас.

Что я могу сказать? В этот раз я уже не верила в совпадение.

— Мы постараемся сократить всевозможные формальности. Так она хотела. Я имею в виду Касильду.

Кого же он мог иметь в виду? Неужели еще кто-то умер?

— Я знаю, что вы редко виделись со своей теткой с тех пор, как выросли. Однако перед смертью она думала только о вас.

А ведь я даже не знала, отчего она умерла.

— Я хотела бы спросить… — робко начала я.

— Да, Сабелла… Могу я называть вас Сабеллой?

— Этот юноша, что идет за нами…

Дядюшка-боров покосился через плечо.

— Да?

— Он из родственников?

— Сабелла, я понятия не имею, кто этот чертов парень. Он не из наших.

— Он был в церкви.

— Черт знает, что он там забыл. Какой-нибудь кладбищенский маньяк. Постойте здесь, Сабелла, я разберусь.

Я осталась стоять, а преисполненный рыцарского духа дядюшка-боров вернулся и остановил Сэнда на одной из лужаек. Они обменялись несколькими фразами, которых я не слышала и даже не пыталась расслышать. Широкая дядюшкина спина почти закрывала юношу от меня. Значит, мой попутчик последовал за мной из порта. Не знаю, как. Но знаю, почему. Сэнд даже не взглянул на меня, когда разговор окончился. Мой случайный знакомый стоял перед дядюшкой, заложив большие пальцы обеих рук за пояс — бархатный кот на бархатной траве. Когда дядюшка-боров вернулся ко мне, лицо его налилось кровью.

— Так… — он не сказал мне, о чем они говорили. А я не спросила. Мы стали подниматься к дому, а Сэнд остался стоять, делаясь все меньше и меньше.

Цветы вянут на слишком сильном солнце. Завяли они и в холле дома-бомбоубежища — лепестки были как из бумаги.

— Вам надо что-нибудь съесть, — заметил Боров Коберман. Гости, словно чревоугодники древности, уже столпились в буфете, пережевывая грехи покойной вместе с паштетом, пирожками и ломтиками экзотических фруктов, разложенными на серебряных блюдах.

Но я убедила дядюшку, что поела в гостинице, и села в уголке, наблюдая за остальными гостями. Когда кто-то из пирующих вскользь косился на меня, то явно чувствовал, насколько я здесь чужая. Устранившись от их суеты, я сделала себя изгоем, но в этом было мое преимущество. Кроме того, я отказалась заедать грехи покойной. Дядюшка-боров представил меня каждому из собравшихся, но их имена тут же вылетели у меня из головы. От них разило сахаром, протеинами и отрыжкой. Они были лишь частью декорации.

Через какое-то время мы прошли в библиотеку тетушки Касси. Вдоль одной стены стояли книгофильмы, вдоль другой — настоящие книги в кожаных переплетах. Меж стеллажей были окна — высокие и узкие. Еще в библиотеке имелся глобус Нового Марса, выточенный из полированного розового кварца. Пронзенный наклонной осью и последними лучами солнца, он стоял на возвышении. Даже пыль в воздухе была вызолочена закатным светом.

Мы сели за дубовый стол, посреди которого возвышалась большая емкость с вином, затянутая паутиной из погреба. У Касси были слуги-люди, именно они подавали нам этот драгоценный древний напиток. Покойная тетушка в самом деле многое спланировала заранее. Единственный способ управлять событиями из могилы — разумеется, если ваши указания выполняются и все проходит согласно принятым ритуалам… Я притворилась, что пригубила вино.

Боров оглашал завещание медленно и монотонно. Все присутствующие затаили дыхание, словно дядюшка зачитывал результаты лотереи. Призы были немалыми, и каждому их хотелось.

Я оказалась последней в списке. Теперь пришла очередь гостей разглядывать меня. Яркое пятнышко солнца словно нарочно высвечивало мою персону.

— Конечно, Касильда просила меня известить вас, Сабелла, относительно наследства, — продолжал дядюшка, обращаясь к остальным, видимо, чтобы объяснить им причину моего присутствия на похоронах. — Что касается суммы, зачитаю дословно: «Моей единственной племяннице Сабелле Кэй завещаю все акции треста „Коберкор“, записанные на ее имя, налоги уплачены, а также сумму в восемьдесят тысяч кредитов».

Гости-декорации заулыбались. Мой приз был хорош, но не так хорош, как остальные.

Слуги прошли вдоль стола, вновь наполняя бокалы. Дядюшка-боров закрыл свою папку и отвел меня в сторону, к сверкающему за окном солнцу.

— Может быть, это не такой уж большой дар, Белла, но если им мудро распорядиться, за год или около того сумма значительно увеличится. Не хотите ли поручить мне управление активами? Я был бы рад помочь вам.

Мне казалось, что лучи солнца пронзают меня насквозь, я чувствовала себя так, словно стала прозрачной. Вероятно, так оно и было. С моей кожей это часто случается, но интересно, видны ли сейчас под ней кости? Очертания дядюшки расплылись, словно я смотрела на него сквозь дым. Я поблагодарила его. И еще раз поблагодарила. Люди любят, когда их благодарят, поэтому делают вам приятное, так что вам остается только твердить: спасибо, спасибо…

— И еще одно небольшое дельце, — игриво продолжил дядюшка. Я стояла под солнечным рентгеном и ждала. — Касильда доверила мне одну маленькую вещицу, сославшись на то, что дело приватное. Это крохотная шкатулка, и я думаю — нет, Белла, я знаю — что в ней хранится чудесная драгоценность. Ваша тетушка хотела, чтобы она досталась вам. Знаете, в свои последние дни она много думала о вас. Но она просила держать это в секрете. Вы же знаете, Белла, что такое эти родственники — ссорятся, завидуют… Дело не в реальной цене драгоценности, а в том, что она значила для Касильды. Так вот, я хочу, чтобы вы сделали так. Идите следом за нашим Джоном Тримом, вон он, у двери. Он проводит вас наверх и там, в спальне Касильды, покажет шкатулку. Договорились?

Я кивнула. Дядюшка-боров отвернулся, а Джон — один из слуг тетушки Касси — выскользнул из библиотеки.

Когда я вышла из луча света, мне показалось, что воздух в комнате зашипел, и библиотека погрузилась во тьму. Но я шла в этой тьме следом за Джоном через уставленный цветами холл. Слуга выглядел много старше усопшей. Интересно, был ли он упомянут в завещании?

Лестница оказалась автоматической. Поверх стального эскалатора лежала белая ковровая дорожка. Джон повозился с кнопками, и мы бесшумно поехали на третий этаж.

Руки Джона лежали на поручнях, словно темные и сухие прошлогодние листья. Их сделала такими жизнь под солнцем. Неужели с моими руками когда-нибудь случится то же самое?

— Сюда, пожалуйста, мисс Кэй.

Спальня была затянута белым шелком, лишь на окнах — шторы цвета бронзы. Было очень тепло, и стоял запах, который всегда стоит там, где слишком усердно наводят чистоту. Запах болезни. Вещи на подзеркальном столике лежали словно в полной готовности к возвращению хозяйки: платиновые гребни, шкатулки из раковин. Надо было похоронить тетушку здесь, как жену фараона — среди сокровищ, на белой кровати, рядом с давно уже мертвым супругом.

Шкатулка стояла на отдельном столике. Она была из слоновой кости, с петлями из золота, и золотой ключик висел рядом на ленточке.

— Извините, мисс Кэй, — слуга Джон иссохшими руками прикрыл за собой дверь, оставляя меня одну в спальне

Он ждал, что я открою шкатулку, поэтому я взяла ключ и вставила его в замок, и когда он щелкнул, испугалась — а вдруг взорвется?

Но шкатулка не взорвалась. Внутри на атласе лежала крошечная копия золотого драгоценного распятия, которое я видела в часовне. Крест с аналоя из страны лилипутов. Эта безделица стоила вдвое больше того, что тетушка оставила мне деньгами.

Спальня, залитая бронзовым слепящим светом, таила угрозу. Касси совсем недавно лежала здесь, умирая и хрипя, плела интриги — и добилась своего. А я все не могла понять, где ловушка. Угроза была незримой, словно сама смерть.

Потом я заметила конвертик под крестом. Когда я его вытащила, мои пальцы на миг онемели. Не удивлюсь, если из конверта мне в лицо брызнет яд.

И яд брызнул. Отравленные чернила.

«Я знаю, кто ты, Сабелла. Я не знала этого, пока не пришла к Богу, но когда я нашла Его, Он сказал мне. Его ангелы сказали мне. Я знаю, что ты совершила. Я знаю, что ты убила мою сестру. Надеюсь, что этот крест искалечит тебя. Если же нет, знай — я приняла и другие меры. Не пытайся понять, что я задумала. Ты, Сабелла, всего лишь волчица, ты — животное, а животным не дано понимать — пока не станет слишком поздно. Но тебе не так много осталось, Сабелла. Я уповаю на то, что все случится очень скоро. И тогда ты сгниешь, а твоя душа — если, конечно, у тебя есть душа — будет корчиться и вопить в Геенне Огненной, Сабелла. И пусть Бог даст мне услышать тебя, когда я буду отдыхать на Его груди».

Я присела на кровать Касси, сжалась в комок, подтянула колени ко лбу. Но это не помогло, и я знала, что не поможет. Тогда я упала на спину, скомкала письмо в руке, а потом засунула его за вырез платья, меж грудей, туда, где висел кулон. Поближе к сердцу.

Она познала Бога — и узнала мою тайну. Да, это имело смысл. У нее бывали озарения, но они казались настолько безумными, что она, наверное, сошла с ума, прежде чем смогла поверить им.

Слегка придя в себя, я открыла косметичку и достала миниатюрную бутылочку, которую еще в отеле наполнила из емкости красным соком.

Это кровь. Мы все знали это, разве не так? Приправленная гранатовым и томатным соками, а также гранулами синтетического гашиша, которые не только служили консервантами, но и помогали скрыть истинный состав напитка. Это была кровь лани с плато Молота. Заготовленная дома, охлажденная с помощью концентратора, она могла храниться несколько дней, даже в моей сумке.

Это поможет тебе, Сабелла. В самом деле — выпей, и ты станешь сильнее. Вопреки солнечному свету, вопреки тетушке Касси, вопреки всему на свете. Выпей.

Но в этот раз из-за привкуса фруктов напиток встал у меня поперек горла.

Я сидела, дрожащая, испуганная, и мяла в руках свою черную соломенную шляпку. В этот раз, Сабелла, эликсир жизни не сработал.

Поезжай домой, Сабелла. Как можно быстрее. Домой!

Я положила крест в косметичку, оставив шкатулку на месте. Когда я закрывала двери спальни, смятое письмо царапало кожу.

Внизу в холле рыскал черный боров.

Он видел, как я расплакалась в церкви, а теперь я, должно быть, выглядела испуганной. Я объяснила ему, как сильно потрясло меня случившееся, и как жаль, что я так мало знала покойную. Я немного приврала, сказав, что мы с тетушкой пару раз встречались, когда мне было то ли тринадцать, то ли четырнадцать лет. Касси и вправду приезжала в Восточное за год до нашего переезда, но не думаю, чтобы она как следует разглядела меня. Ей было скучно в обществе моей матери, и это был не более чем визит вежливости. Однако люди обожают исповеди и болезненные воспоминания. Все мы так или иначе сосем кровь друг у друга. Я с трудом убедила дядюшку, что мне просто необходимо поехать домой, привести мысли в порядок, а бумаги мы подпишем в другой раз. Так я вырвалась на свободу.

Солнцу оставалось всего минут десять, когда я поспешно зашагала через лужайки вниз по склону, к соснам. Серая тень пронеслась надо мной в тот самый миг, когда солнце вскипело красным. Я кое-как добралась до тени, и меня вывернуло наизнанку, все мышцы свело судорогой.

Неподалеку нашлась маленькая декоративная цистерна для полива газонов. Скорее всего, вода была неочищенная, но я прополоскала рот и была благодарна ей. Неужели даже цистерне нужна моя благодарность?

Потом я подошла к машине и облокотилась на нее. Все тело болело и ныло, не было сил даже забраться внутрь.

Но вот пришла тьма. Пока я пыталась превозмочь боль, солнце скрылось за горизонтом. Ночь была как холодная ванна — даже крыша машины остужала мои руки, мой лоб.

А потом я услышала, как он идет, ступая по сухой хвое. Я знала, кто это. Нетрудно отличить эти особенные шаги от всех прочих — шаги оленя, пробирающегося к тебе в ночи, где хозяйничают волки.

Он положил руки мне на плечи. Нежно-нежно.

— Сабелла?

Он знал мое имя. Впрочем, он явно слышал, как дядюшка-боров обращался ко мне у часовни.

— Сабелла, с тобой все в порядке? О, Сабелла… — он мягко развернул меня лицом к себе. Его прекрасные черты лучились бескорыстной заботой святого, глаза казались бездонными. Он готов был на все, что угодно, лишь бы помочь мне. — Ты выглядишь словно призрак. Нет, я не то хотел сказать… ты чудесно выглядишь, но кажется, тебе нехорошо.

Наверное, он и в самом деле был святым. Или хотел быть. Нет, Сабелла.

Он заботливо обнимал меня за плечи, гладил по волосам. Меня сильно трясло; наверное, ему нелегко было держать меня столь бережно. Его теплая кожа источала аромат молодости, чистоты, мужественности и желания. Я могла вдохнуть его жизнь сквозь его кожу. Я чувствовала запах его крови.

Он помог мне забраться в машину.

— Итак, куда мы едем?

— Я заранее ввела маршрут, — отозвалась я.

— И все же куда? Я вернусь за своей машиной завтра. А сейчас я еду с тобой.

— Я не хочу, чтобы ты ехал со мной, Сэнд.

— Надо, чтобы кто-то побыл с тобой.

— Но не ты.

— Почему же не я?

Мои мозги отказывались работать. Я почти теряла сознание. Сэнд сел рядом, включил зажигание, и машина покатила меж деревьев к шоссе, ведущему в город.

Он снова обнял меня. Сквозь завесу его теплых, темных волос я смотрела во всезнающие глаза змеи на его горле.

А потом мы очутились в отеле. Я почти не помнила дороги. Сэнд Винсент сам открыл дверь и занес меня в комнату. Включил бра. Потом он приподнял меня и положил на кровать. Я вешу всего сто семь фунтов, так что это не составило для него труда. Я, как идиотка, до сих пор была в темных очках, и он снял с меня их, а потом и туфли.

— Тебе нужно уснуть, — проговорил он. — Тогда все пройдет.

— Сэнд.

— Да?

— Ты очень добр.

— Я не оставлю тебя, если ты об этом, — пообещал он.

— Я хочу… Мне нужно побыть одной.

— Тогда я подожду в коридоре. Но дальше коридора не уйду.

— Пожалуйста, Сэнд. Я позвоню тебе завтра.

Завтра я буду на плато Молота. Сэнд не сможет проследить, куда я отправлюсь из Брейда. Страна велика.

Зачем я вообще поехала? Разве это важно? Теперь надо еще подписывать бумаги Борову Коберману, а то он станет преследовать меня с хрюканьем. Ему очень хочется, чтобы я оказалась такой же жадной до денег свиньей, как и он. Нет, я приехала сюда лишь потому, что Касси высунулась из могилы и позвала меня.

— Я подожду в коридоре.

По дороге с кладбища между нами установилась странная безмолвная связь. Мы были как две разных кислоты, чьи испарения смешивались.

— Возьми стул.

— Я вынесу его в коридор.

— Не стоит.

Он сел. Я закрыла глаза, чтобы не видеть, как он изучает меня. С опущенными веками комната была пустой. Это не тетушка Касси заставила меня приехать — этого захотела я сама.

О да, я знала, что собираюсь совершить. И я знала, что становлюсь сильнее. Мой пульс превозмог экстракт купороса, впрыснутый мне в сердце драгоценной тетушкой. Но я чувствовала и иное биение — еще слабое, мягкое, полусонное. Оно возвращалось из неизвестности, где таилось до времени.

Волнение. На что это похоже? Оно заполняет всю меня. Это похоже… Я не знаю, на что оно похоже в этот раз. Спиртное, наркотики, секс, религиозный экстаз — ничто в сравнении с этим. Когда мне было тринадцать, когда… когда я стала иной, мать водила меня на собрания возрожденных христиан. Христос сделался весьма популярен в Восточном. Подмечено, что колонисты вообще склонны воскрешать старые обычаи Земли — одежду, обстановку, веру — словно в поисках некого якоря в жизни. Но при этом обычаи казались свежими и неожиданными, новыми для новых планет, как если бы колонисты сами их изобрели. В церкви Возрожденного Христианства, сложенной из все тех же медных блоков, мать крепко держала меня за руку, и я видела людские лица, озаренные внутренним огнем — взрыв динамита, заточенный в стекло. Можно было поймать, уловить это напряжение, один восхитительный миг держаться на грани экстаза, а затем снова упасть туда, откуда взлетел…

— Сэнд, — пробормотала я. Он вздрогнул и посмотрел на меня. Я могу лежать так неподвижно, что кажусь не просто спящей, а умершей. — Я хочу принять душ.

Его глаза светились изнутри.

— Да, — кивнул он и откинул голову на спинку стула.

Что-то изменилось между нами. Он не спросил меня, чем может помочь — он уже чувствовал это.

Я вошла в душ, сняла платье и белье, пустила воду. Скомканное письмо Касси полетело в жерло биотуалета.

Сквозь тугие струи душа я оглядела себя, свое тело. Оно будет весьма желанным для Сэнда. (Шлюхи делают это за плату, Сабелла). Кулон на моей шее на цепочке белого металла толщиной с волос сверкал и пульсировал, хотя обычно эту пульсацию замечаю я одна.

В номере при всей его неопрятности было тепло. Я выключила воду и вышла из душа, тихо позвала его по имени, и Сэнд вскочил, повернулся и увидел меня. В первое мгновение его реакция была двоякой: возбуждение и нервозность. Совершенно нормальная человеческая реакция. Я была прекрасна, и я пугала его.

Я подошла, сняла с него куртку. Стала расстегивать его рубашку — медленно, медленно…

— Сабелла, ты уверена, что… — прошептал он. И более ничего — ибо ему пришлось делать то, что подобает делать приличному юноше в подобной ситуации. Животная часть человеческого естества вынуждала его дрожать всем телом, как дрожала я прежде, когда он прикасался ко мне. Он прижал ладони к моим щекам, затем наклонился и поцеловал меня, и поцелуй его был долгим и медленным. Нечеловеческое проснулось и уже подталкивало его к тому, что задумала нечеловеческая часть моего естества. Он несколько раз повторил мое имя, пока целовал мою шею, мои плечи, припадал губами к моей груди. Камень скользнул ему на щеку. Порой, растянувшись на земле в волчьих холмах, парни, сбитые с толку белым сверкающим камнем, спрашивали у меня: «Детка, это что, поддельный бриллиант?» Но Сэнд стряхнул кулон со своей щеки.

А потом мы очутились в постели. Его кожа была гладкой и восхитительной. Его чресла налились безумным огнем страсти.

В этот момент я всегда переживаю за любовников. Даже оказавшись в постели с настоящими скотами, я всегда стараюсь осчастливить их. У меня есть на это свои причины. А я — я никогда не достигала настоящего блаженства, ни прежде, ни с Сэндом. Ощущение прикосновений, объятий, физического возбуждения и всего остального, что исходит от партнера… Однако как ни сладка прелюдия, это всего лишь прелюдия. Сэнд двигался во мне, ускоряя и замедляя ритм. При всем своем безразличии я все же понимала, что он был умелым любовником.

— Сабелла…

— Дорогой, сейчас мы кое-что сделаем, — прошептала я. — Тебе понравится…

— Все, что хочешь… Все…

Этот прием я отработала до совершенства. Мы немного повернулись, и он, задыхаясь, рассмеялся, когда я оказалась сверху. Наши тела оставались слитыми воедино, но прекрасный ритм его страсти был сломан, уступив место иному ритму.

Под моими пальцами змея скользнула дюйма на два вверх по его шее. Шея у Сэнда была могучей и мускулистой, цвета янтаря. Я пробежала языком вдоль вены, вдоль золотистой вены, которая подрагивала, словно говорила со мной. А потом я прижалась губами к этой золотой трубке и поцеловала так, чтобы остался синяк — чтобы то, что сокрыто внутри, вышло на поверхность. Так я открыла путь и через поцелуй вкусила кровь, скрытую под кожей. Сэнд застонал и прижался ко мне, обвив руками мою талию и бедра, словно желал навеки удержать меня. Длинные клыки не нужны — вполне достаточно таких, как у большинства людей. Только кончики их должны быть острыми, как иглы, чтобы не рвать, а прокалывать кожу, столь же безболезненно, как лучи солнца пронзали кварцевый глобус. Я сжала плоть, надавила на вену пальцами, втягивая ее в рот. Когда я прокусила кожу, Сэнд вздрогнул, а когда принялась глотать его кровь, дрожь его перешла в конвульсивное подергивание. Я оказалась сильнее, много сильнее, чем он подозревал, я могла вот так сидеть на нем очень долго, мне это ничего не стоило. А потом я сделала так, чтобы он поднялся на пик блаженства и остался там.

Как можем мы в самом начале знать, чем все закончится? Как можем мы отступить, когда приходит миг осознания?Это наслаждение, ритм которого соответствует ритму биения вены у меня во рту; наслаждение, которое тянется и тянется даже после того, как истощились его соки, пока не кончается иной живительный сок. И наслаждение будет длиться, пока я не прекращу пить, или пока Сэнд не потеряет сознание. Это — таинство, но оно убивает.

Почему все так происходит? Не знаю. Я размышляла над этим. Говорят, что повешенный испытывает оргазм, когда веревка стягивает его горло, потому что кровь приливает к мозгу и члену. Или это волна жизни, чьи символы — близость и семя, отчаянно сопротивляется смерти, символ которой — истекающая кровь. Я размышляла о том, что зверь-кровопийца порой испытывает чувственное наслаждение. Я думала о самках пауков, которые пожирают самцов во время совокупления. Я часто думаю об этом, но не знаю, почему так бывает.

А почему так бывает со мной?

Моя страсть сосредоточилась и стала иной. Я больше не чувствовала возбуждения, для меня не существовало мира вокруг — я была по ту сторону всего. Лев, терзающий свою добычу — вот чем я была со стороны… Но нет. Это было такое же естественное желание, как желание вдохнуть воздуха. И вот я вдохнула полной грудью после того, как дышала сущей грязью. Я могла продолжать, как и он, хотя наше наслаждение было различным, но все же — единым. Но так нельзя. Я собралась с силами, словно собиралась преодолеть земное тяготение.

Его лицо и теперь стоит у меня перед глазами. Вы когда-нибудь видели агонию умирающего? Вы никогда не замечали, что лицо вашего любовника на вершине блаженства выглядит именно так?

Я должна… Я должна…

Я подняла голову.

Кто сказал вам, что это грязно? Никаких потоков крови и слюны. Тонкая струйка из крошечной ранки (почему все считают, что их должно быть две?), багряная нить.

Голова Сэнда откинулась набок. Он был без сознания.

Я любила его всего минуту. Я любила его и горевала по нему, но моя жалость была лишь частью моей красоты. А потом пришел стыд…

Было еще четыре часа до восхода, когда Сэнд очнулся. У него слегка кружилась голова, однако чувствовал он себя хорошо и был голоден, как это всегда бывает с ними. Улыбаясь в счастливой истоме, он приподнялся на локте. Преподнося ему бифштекс, я заявила, что уже съела свою долю. Я кормила его обходительно, игриво и дружелюбно. Думаю, подсознательно он понимал, что это его право как жертвы — чтобы с ним возились. В легкое вино я подмешала витаминный концентрат, который заранее выписала в гостиничной аптеке, заказывая еду в номер. Так что этим утром Сэнд Винсент почувствует не более чем усталость. Пройдет день-другой, и не останется никаких следов. Если, конечно, не… нет, никаких «если». Рейс на Брейд — в пять часов. Мне пора. Даже если придется часть пути проделать при свете дня.

— Это было дьявольски хорошо, — сказал Сэнд, пока мы лежали на кровати. — А ты — дьявольская леди.

Он не помнил всего, это говорило его подсознание. А он знал лишь то, что я хороша в постели. Поначалу, даже после того, как я научилась контролировать себя и останавливаться вовремя, я убивала их, потому что боялась, что они все помнят. Но они не помнили. Правда слишком абсурдна, подсознание скрывает ее, а сознание забывает.

Потом Сэнд коснулся пальцами своей шеи, сдвинул змею и содрогнулся.

— Извини, — пробормотала я. — Я вчера слишком увлеклась.

Сэнд усмехнулся. Иногда мужчины говорят: «Ты — вампир!» Это шутка, и мы смеемся над ней вместе. В любой аптеке продается крем-коагулянт и заживляющий гель в удобной упаковке. На следующий день на шее останется лишь бледный кровоподтек.

— Ты тоже получила удовольствие, не сомневаюсь, — заметил Сэнд. Он скользнул руками вдоль моего тела, придвинулся ближе, стал ласкать. Он снова желал меня. Они всегда желают меня вновь. Потом он увидел камень.

— Боже! — выговорил он. — Это же не рубин? Разве они бывают такого размера?

Камень кулона был багряным, пульсирующим, теплым, живым.

— Просто цветной кристалл, — как можно спокойнее уронила я.

— Мне казалось, что он бесцветный. Интересно, почему?.. Ты чудо, Сабелла.

Я позволила ему поцеловать меня и отстранилась.

— Ты тоже мне понравился, Сэнд, но я страшно устала. Продолжим завтра утром.

— Нет, моя прекрасная. Сейчас, — он навалился на меня, сонно и бестолково, ведомый одной лишь похотью.

— Тогда это будет изнасилованием, — сообщила я. Смутившись, он отвел взгляд и отпустил меня. — Утром! — повторила я.

— Леди, я не выпущу тебя из этой комнаты, пока мы не повторим все сначала!

Он уснул почти сразу, и во сне прижался ко мне — доверчиво, как ребенок. Однако сон его был слишком глубок, чтобы почувствовать, как я покинула его, оделась, собрала сумку и ушла.

Номер был оплачен до полудня. К этому времени Сэнд отоспится. Он начнет лихорадочно разыскивать меня, будет одержим мною, как ему и снилось. Но он не найдет меня, и одержимость постепенно сойдет на нет. Пока он снова не встретится со мной, ему ничего не грозит.

Прошло четыре года с тех пор, как у меня был последний мужчина. Был во всех смыслах — я получала от него и секс, и игру в любовь, и пищу.

Четыре года. Когда умерла мать, я попыталась остановиться. И остановилась. Прекратила. Два года воздержания ушли на то, чтобы вернуть почву под ногами, и четыре года я твердо стояла на ногах. Но жажда никогда не покидала меня. Звери в холмах помогали продержаться, но я была охотницей, а моя истинная добыча обитала в стальных прериях, бегала по золотым горам городов, жила в неоновых пещерах поселков.

В холмах водятся волки, даже если эти холмы из стекла.

В лайнере, когда из-за горизонта поднялось солнце и я затемнила свой иллюминатор, мне впервые подумалось: если Касси послала мне проклятие и драгоценный крест, желая меня уничтожить, то зачем она оставила мне восемьдесят тысяч кредитов чистыми?

 

2

Мы уехали из Восточного, потому что однажды ночью — мне тогда было четырнадцать — я отправилась покататься с парнем. Я подцепила его на шоссе неподалеку от пивной. Мною руководил безумный инстинкт, им — грубость. Его стоило проучить, но не так, как это сделала я. Дорожный патруль обнаружил его тело в кустах. Все решили, что он вылез из машины по нужде, и на него напала одна из диких кошек, которые после того, как в Восточном запретили охоту, причиняли немало хлопот. Парень умер от сердечного приступа, как и все они, но я превратила его шею в кровавое месиво. Если прикусить вену зубами, начнется кровотечение.

В ту ночь мать не ложилась — ждала меня. Когда я пришла домой со странными свежими пятнами на платье, она загнала меня в спальню и стала допрашивать. Шесть часов допроса — и один и тот же вопрос, на который я отвечала честно, но она задавала его мне вновь и вновь, умоляя меня сознаться, что это неправда. Мы обе плакали, кричали, она даже ударила меня несколько раз. Еще задолго до того она водила меня по врачам, но не рассказывала им всей правды. Врачи утверждали, что у меня анемия. В психиатрию давно уже никто не верил, но и церковь в случае со мной оказалась бессильна. Теперь же перед матерью во весь рост встала угроза объяснения с полицией. Ее маленькая дочурка совершила то, чего никак нельзя допустить, нельзя даже поверить в это, но тем не менее необходимо держать в тайне. Так что она предпочла поверить в то, во что поверить было не в пример легче — что из-за неуемной похоти я уже в четырнадцать лет потеряла девственность. Потом я и в самом деле заболела. У меня начались обмороки, а стоило мне пробыть на солнце час или два, как я получала тепловой удар. Один из врачей заявил, что у меня фотофобия, другой — что это психосоматическое. Но потом я убила еще одного парня, это опять свалили на диких кошек, рыщущих по округе, и охотники устроили облаву. Вот тогда мы с матерью и отправились на запад.

Не было никого, кому она могла бы довериться. Те годы подкосили ее — три года в Восточном и четыре на Плато Молота. Но если я стану утверждать, что она так никому и не доверила своей тайны, это будет не вполне точно. Ее сестра Касси навсегда вернулась на Новый Марс и жила в Аресе с мужем, который закладывал фундамент корпорации Коберманов. Должно быть, в своих письмах мать не так уж мало поведала Касильде. Вряд ли она описывала в красках невероятный парализующий ужас, который не оставлял ее ни днем, ни ночью, но думаю, что этот дикий страх был виден между строк. Однако Касси между строк не читала. Все свое время она посвятила мужу и его деньгам. Нам она писала редко, и мы мало что знали о ней — она даже не сообщила о смерти мужа. Лишь на пороге собственной кончины Касси, похоже, заново перечитала или вспомнила письма матери. И ангелы подсказали ей, кто я такая на самом деле, она же поверила им на слово.

Наш дом в Восточном стоял на отшибе, в двадцати милях от Озера Молота и в пяти от ближайшей остановки флаера, и был лишь частично механизирован. Почту обычно привозили раз в месяц, если самому не ходить за ней в поселок. Только посылки и стеллаграммы приносили домой, остальное оставалось лежать в почтовом ящике, вместе с бакалеей, где-то в полумиле от дома, на повороте дороги. Однако нам почти никто ничего не присылал. Плато Молота — тоже весьма дикое место. По холмам бродят волки, на окраине под недостроенной дамбой ржавеют останки землечерпалок. Бары тут похожи на желтые музыкальные шкатулки, а с девушками, работающими в них, никто никогда почему-то не узаконивает отношений. Они подражают стилю женщин-вамп минувших веков: алые ногти, блестки в волосах, ледяные глаза.

Моя мать выбирала дом по каталогу. Понимала ли она, какое хитроумие проявила, купив именно этот дом именно в этом месте, или в собственное хитроумие она тоже не верила?

После переезда у нас оставалось не так много денег, но их хватило, чтобы кое-что перестроить, установить автоматические двери, кондиционеры, пылесборники. (А вбиблиотеке тетушки Касси было полно пыли. Она что, снова вошла в моду?)У меня был собственный аудиоцентр. Я лежала на полу в гостиной и слушала — Прокофьева, Стравинского, Ведера, Нильса. Музыка, которую я любила, пугала мою мать — она считала, что такая музыка подстегивает мое безумие. Она не понимала, что это мой успокоительный бальзам, и уходила в другой конец дома, когда я включала аудио.

Она пыталась заставить меня есть. У меня была потеря аппетита на нервной почве, она же считала, что я нарочно порчу свое здоровье. Потом я научилась притворяться, а она — позволять одурачить себя. Я уносила еду к себе в комнату, вываливала в пластиковую коробку, которую прятала под кроватью, а потом выбрасывала в примитивный измельчитель на кухне. На нашей розовой планете школьное обучение заканчивается лет в тринадцать-четырнадцать, а дальше каждый сам выбирает свой путь. Можно учиться, не выходя из дома, с помощью приходящих по почте книгофильмов и телепередач. Это было безопасно. На заднем дворе, на апельсиновом дереве в пятнадцать футов высотой, висели старые качели. Мать садилась у открытого окна своей спальни и неотрывно смотрела, как я качаюсь и качаюсь бессонными ночами. Когда же качели оставались пусты, она искала меня по всему дому — а пустовали они часто.

Я могла бежать многие мили по горам и пескам, залитым звездным светом, вдоль утесов, по каньонам, затянутым тенями и заросшим папоротниками. Я ничего не боялась. Это были места, которые я понимала, и здесь никто не знал меня, совсем как в больших городах. Я училась охотиться в этом диком краю, в коридорах тьмы, и, охотясь, училась не убивать свои жертвы. Правда, с животными это было труднее — они чувствуют хищника издалека, и даже если лежат беспомощные во власти охотника, норовят сбежать. Если охотника и жертву не связывает плотское влечение, все это превращается в какое-то вредительство.

Однажды, когда мне было пятнадцать, дорогу, ведущую к станции «Озеро Молота», стали ремонтировать. Работы шли на склоне полумилей ниже нашего дома. Окно моей спальни выходило как раз на этот склон, и я видела их сквозь затемненное стекло. Синяя пыль, синие тени, двое мужчин и их строительные роботы. Потом наступил пасмурный день — небо стало как розовый зонтик, закрывший землю от солнца. Я вышла из дома, села на камень и стала смотреть. Возможно, рабочие слышали о девушке, живущей в доме на холме, и это придало им наглости. Меднокожие особи мужского пола разом повернулись, долго разглядывали меня, а потом предложили выпить с ними пива.

Все получилось совершенно естественно. Если их двое, то один всегда беспечнее другого. Он-то и был мне нужен. Его звали Фрэнк. Он вернулся, когда стемнело, тихо насвистывая, в чистой рубашке. Мы пошли в холмы, вверх по склонам, в мерцающей пыли звездного света. Фрэнк понравился мне. Он оказался чутким и на удивление благовоспитанным. Он сказал мне, что я шекспировская Джульетта, а я убила его и скорбела о нем. Он стал первым после долгого перерыва, и я не смогла остановиться. К тому же… мне нравилось ощущать власть над ним, то, как он цеплялся за меня. Я сидела и плакала, держа его за руку, но белки его глаз сверкали как жалкая пародия на звезды.

Я часто слышала волков. Их всегда было слышно в доме. В иной сезон они наводняли холмы, словно море песка, в другой — уходили к Брейду или на запад, к Монтиба. Но в эту ночь они окружили меня, и глаза их пылали в ночи алым созвездием.

Я не боялась их. Я не смогла бы выразить это словами, но понимала. Они и я. Тетушка Касси была права: Сабелла — из волчьего племени.

Плавно, как облака, плывущие по небу, стая стекалась ко мне. И словно облака, они заслонили от меня Фрэнка и то, что сделали с ним. Животные, привезенные с Земли, не едят падали, но волки Нового Марса не брезговали свежей мертвечиной, по крайней мере, той, что оставалась после меня.

Потом местное телевидение передало в сводке новостей, что молодого кибертехника загрызли волки.

Волки убивали, да. Время от времени кто-нибудь забредал в горы с неисправным оружием или, по невежеству, вовсе безоружным — на свидание с девушкой. Потом приходили другие, уже хорошо вооруженные, охотились, и в ночном небе сверкали злобные отсветы.

Когда мне было шестнадцать, тетушка Касси прислала мне чек. Тогда я прикупила кое-что из одежды и набор косметики. И еще высветлила волосы. Я добиралась до города за три часа, бегом — я вообще способна часами бежать, быстро или медленно, или идти скорым шагом. А выглядела я, как свободная девушка из бара. Обычно я знакомилась с приезжими, которых никто не хватится. На джипах с солнечными батареями, на глайдерах или на старомодных автомобилях с двигателем внутреннего сгорания мы с ними отправлялись назад, в широкие просторы Плато Молота. Вскоре я научилась отпивать понемногу, лишь столько, сколько необходимо. И я освоила еще одну уловку — теперь они приходили ко мне вновь и упрашивали меня. Они думали, что просят меня перепихнуться с ними, а на самом деле молили о смерти. Только трое из них выследили, где я живу. Один из них избил меня. Он наносил мне удары по спине и животу, потом оттащил под апельсиновое дерево и изнасиловал, и почему-то я его не тронула. Он встал, проревел, что теперь я больше никому не смогу навредить, и ушел. Все это время мать была в доме, стоя на коленях. У меня была игрушка, одна из тех кукол без руки или ноги, которых дети бросают где попало. Мать где-то отыскала ее. Она стояла на коленях, прижимала куклу к груди, плакала и повторяла: «Что же ты с собой делаешь, о, Бел, Бел, что ты делаешь…» Но говорила она не со мной, а с куклой. Вскоре после этого она умерла, упала замертво в кроваво-алое пятно света под старым витражом. Мама. Мама…

С первыми лучами утра я пешком проделала остаток пути от остановки до дома. Теперь я чувствовала себя намного сильнее. Я утолила жажду, и даже солнце было мне нипочем. Но три четверти часа ходьбы по дороге в облаке розовой пыли вымотали меня. Над Дымной — горой, подпирающей небо за Монтиба — бушевала газовая буря. Такие бури случаются, когда кислородные обогатители нарушают слои марсианской атмосферы. Чаще всего это бывает высоко в горах. Небо затянули тонкие облака, загрохотали раскаты грома, ветер принялся наотмашь хлестать мою левую щеку.

К концу пути я вымоталась до предела. Когда я увидела свой дом, его высокие глухие окна, апельсиновое дерево, усыпанное бархатистыми цветами — мне показалось, что я отсутствовала целый год. Мои ноги подкосились, я чуть не упала.

Я распахнула дверь, но прежде чем войти, присела на минутку на резные перила крыльца. Зарождалась буря — буря Ведера или Стравинского. Пыль клубилась вокруг моего дома, вой ветра был словно шум моря (по крайней мере, шум моря, каким я его себе представляю — ведь я слышала его лишь на кассете «Звуки земли, часть 2»). Позже, может быть, пойдет дождь. Дождь и ничего более.

Чувство вины притупилось, ибо не было смысла чрезмерно терзать себя. Когда-нибудь угрызения совести полностью оставят меня, так же, как Сэнда постепенно оставит желание меня отыскать.

Наконец я вошла, закрыла дверь и очутилась в полной безопасности.

Моя постель — копия старинных кроватей с пологом на четырех столбиках. Столбики украшены резными голубками и ананасами, полог — из темно-синего газа. Она занимает почти всю спальню, так что едва хватает места для туалетного столика. Зеркало заслоняет окно, на столике — беспорядок. Я вижу свое отражение в зеркалах. То, что вампиры не отражаются в них — такой же миф, как и то, что они не отбрасывают тени. И тень, и отражение — лишь примитивные символы души. Миф намекает, что у нас нет души. Может быть, я в самом деле лишена ее, но мне приходилось встречать людей, у которых души не было с гарантией. И все мы отбрасываем тени и отражаемся в зеркалах.

На другой стене — там, где я могу видеть ее сквозь прозрачный полог — висит картина. Это репродукция иконы, нарисованной средневековым художником еще в те времена, когда люди знали только один мир и думали, что он плоский. На ней изображена Мара, мать Христа. На древнем языке Земли ее имя означает горечь. Бог говорит Маре, что ей суждено зачать непорочно, и художник использовал распространенный символ: тонкий луч света пронзает хрустальную чашу у нее в руках — пронзает, но не разбивает. Аналогия, полная красоты и совершенства. Женщина чуть откинула голову назад, она так благоговейно счастлива — но счастью ее не длиться долго. Мара-горечь. Ее ребенок обречен на муки. Это всегда тяжело для матери.

Я проснулась с первыми красками вечерней зари. Буря улеглась. Первозданная тишь бархатным покрывалом легла на дом и земли вокруг.

Слегка побаливало в животе, но это ничего, скоро пройдет. Я лежала в густой тени и смотрела, как свет звезд просачивается сквозь шторы и облизывает вещицы на туалетном столике. Я вспомнила, что именно подарочный чек Касси позволил мне обзавестись маскировкой под девочку из бара. Почему же все-таки тетушка завещала мне деньги? Но я выбросила эту мысль из головы. Касильда рехнулась перед смертью, потому-то и грозила одной рукой, одаривая из другой. Пусть правая рука не ведает, что творит левая — вполне по-христиански.

Я стала думать о нашем маленьком городке, о его неоновых огнях, о парнях, что окликали меня на улицах, и о том, как горел кончик моего языка, словно на него уронили каплю пламени. Я думала о том, как овладевала ими. Как утоляла ими жажду. Как дышала ими. Я думала о Сэнде.

Встав с кровати, я поежилась и спустилась вниз. На мне были старинные земные джинсы и рубашка. Может быть, этой ночью я покину стены дома. Может быть, олени сейчас бегут к Монтиба, где в скалистых черно-красных низинах лежат их пастбища, словно накрытые столы.

Я достала из холодильника немного настоящего апельсинового сока, разморозила его и выпила. Достала из пачки сигарету. И в том, и в другом имелась небольшая примесь синтетического гашиша, который можно достать у любого наркоторговца. Я закурила, и спазмы в животе утихли.

Мои волосы цвета черного кофе отбрасывали естественные блики, светлой медью отражаясь в оконном стекле. Помнишь, как была кислотной блондинкой, Сабелла?

Камень мерцал у меня в ложбинке меж грудей. Теперь он был всего лишь светло-розовым, насыщенный багряный цвет исчез. Точный прибор. Когда-то он почти всегда оставался красным, а порой бывал, словно тлеющий уголь, словно волчий глаз.

Я поставила мелодическую поэму Нильса, закрыла глаза и представила, как шестьдесят лет буду жить одна в этом доме.

Дождавшись, пока доиграет Нильс, я отключила аудио. Вышла в прихожую, нажала кнопку, отпирающую дверь, шагнула на крыльцо.

И стоя на крыльце, увидела крошечный, словно булавочная головка, ореол света, ползущий по дороге внизу — с востока, от Озера Молота. На этой дороге есть ночное движение, хотя и весьма редкое. Но эта машина свернула на грязный проселок, отходящий от шоссе, и запылила к моему дому. Она пришла за мной.

Фары озарили окрестности мертвенной белизной и погасли. Машина затормозила в сорока ярдах от дома, там, где дорога теряется в чахлой траве.

Это мой дядюшка-боров. Хочет, чтобы я подписала его проклятые бумаги.

Дверка машины скользнула в сторону. Кто-то вышел, дверка вернулась на место. Еле слышно стрекотали цикады. В полной темноте лишь звезды освещали моего гостя.

Это был Сэнд.

— Вот и я, — сказал он; не вызывающе, а застенчиво. На плече у него висела сумка. — Мне надо было снова увидеть тебя, Белла. Я глазам своим не поверил, когда проснулся, а тебя не оказалось рядом. Почему ты ушла, Сабелла?

— Как ты меня нашел? — спросила я, потому что надо же было что-то сказать.

Цикады, которые изредка поют на плато, испуганно смолкли при звуке наших голосов, разбивших тишину.

— Того, кто тебе по-настоящему нужен, найти очень просто.

Боров знал, где я живу. Может быть, знали и другие из окружения Касси. Сэнд выследил меня до дома тетушки. Вероятно, он подкупил слуг и был достаточно убедителен, чтобы вытянуть из них мой адрес.

«Ты нужна мне, крошка», — сказала ночь сотней разных голосов. Так много? Может быть, меньше? Может, и больше… Голоса мужчин, которые возвращались ко мне. Менее чем в двадцати ярдах отсюда мужчина вошел в меня под апельсиновым деревом. Почему я не убила его?Он же заслужил это.

— Сэнд, — сказала я. Голос мой был сдавленным.

Сэнд, ты мне не нужен. Меня тошнит от тебя. Я ненавижу твое тело, и то, каков ты в постели, и, Сэнд… Сэнд…

— Белла, — произнес он. Его голос был сама нежность. Мое имя в его устах прозвучало как заклинание.

— Я хочу, чтобы ты уехал.

— Нет, не хочешь. Ты хочешь меня. Пожалуй, нам стоит быть честными друг с другом — для разнообразия. А с другой стороны, ложь не поможет, Сабелла.

Он уронил свою сумку, подошел и обнял меня, прижимая к себе. Он дышал тяжело, будто только что боролся с течением бурной реки, а я была берегом, и теперь, рядом со мной, ему ничего не грозило.

— Не плачь, Сабелла. Почему ты плачешь?

— Ты мне не нужен.

Но я уже тянула его за руку, и мы поднимались на крыльцо. Дверь оставалась распахнутой настежь. Ночь изумленно заглядывала в дом.

Сэнд прижал меня к стене.

Плоть была права.

Его сжигало нетерпение. Он не ждал от себя такого и извинялся, срывая с меня рубашку.

Много веков назад выяснилось, что умирающие от туберкулеза способны испытывать сильнейшее плотское влечение.

Инкубы и суккубы доставляли своим жертвам такое немыслимое наслаждение, что жертвы, не в силах воспротивиться, предпочитали объятия смерти живым любовникам.

Терпение. Не стоит убивать его.

Еще успеется.

Конечно, он не вернется. То, что вампиры оживают после смерти — еще один миф. Он не восстанет из могилы. Он останется в ней. Его янтарь, его бронза, соболий мех волос — все расточится.

Он вскрикнул, а потом водоворот подхватил его и потащил вниз. Напрасно он думал, что добрался до берега.

А я снова вздохнула полной грудью.

Мы провели вместе три ночи и два дня, и еще несколько часов. И все это время мне хотелось беречь его и заботиться о нем. Не отворачивайтесь. Quid est veritas?Такова я. Я убивала его — и хотела, чтобы он остался в живых. Пыталась помочь ему. Возможно, так поступают многие — убивают друг друга, а потом пытаются исправить содеянное. Но Сэнд был для меня как наркотик, а я была для него тем же. Из нас двоих он был более нетерпеливым. И очень долго, почти до самого конца, не понимал, что же я с ним делаю. Бывает, что они не понимают этого никогда.

Мы не выходили из дому. Мы… он — занимался любовью. А я пользовалась этим. Я готовила ему еду, когда доставили продукты, заказанные в городе. Мать научила меня готовить, и я делаю это превосходно. Я кормила его мясом и белым хлебом, овощами и зеленью, спелыми фруктами. Поила вином — чистым, как утро. Я накачивала его витаминами. Он не чувствовал слабости, пока не наступила последняя ночь.

Фермер, который откармливает свинью на убой — так вы думаете, да? Вам когда-нибудь доводилось есть свинину?

Любовь — вот что хранило меня. Чувство вины, отчаяние.

Сэнд много рассказывал о своем брате. Это опять играло его подсознание. Из того, что он говорил, было ясно, что брат много раз спасал его. Не только от мескадрина на Вулкане Желчи — брат выручал его, когда Сэнд много лет назад оказался слегка не в ладах с законом, когда заводил опасные связи или влезал в долги. Сэнд был прирожденной жертвой. Я говорю это не в поисках оправдания, это не может быть оправданием. Но он шел по жизни извилистыми путями, и неприятности прямо-таки липли к нему. Его имя — Сэнд* — было пророчеством его участи. Песок, гонимый ветром по пустыне, складывающийся во множество форм и никогда не знающий покоя. Песок — лишь то, что некогда было скалой.

Потом я подумала — может быть, его рассудок помрачен, и у него бывают видения? Что бы ни рассказывал Сэнд, исполинская фигура его брата всегда виднелась на горизонте, словно ангел с огненными крылами. Вероятно, подсознание пыталось срочно придумать спасителя, способного вытащить Сэнда из безнадежного тупика, в который он попал, придя ко мне. Быть может, никакого брата никогда не было.

На второе утро пришел почтальон. Я совсем забыла о почте. Он принес заказное письмо, в котором был сертификат, удостоверяющий мои права на владения акциями, и подготовленные дядюшкой бумаги. Я должна была подписать их, чтобы передать ему право распоряжаться моим имуществом. Естественно, Борову отходил процент. В письме он заверял меня, что так надо, дабы все было по закону. Но я просмотрела все это лишь много дней спустя.

Снова отпечаток пальца, снова неодобрительный взгляд на мой халатик и темные очки, снова дежурное: «Извините, что разбудил, мисс Кэй»… Почтальон повернулся спиной к хрупким небесам и уставился на машину Сэнда, стоявшую на чахлой траве у дороги. Смотрел он долго и пристально.

— Давненько я не видал таких. С номерами Ареса.

Он все смотрел. Я стояла — с пакетом в руках. Это была угроза, он считал, что угрожает мне. Но что мог сделать мне этот почтальон, на что он намекал?

— Гость? — спросил он.

Я могла бы не отвечать, но это еще больше распалило бы его любопытство, подтолкнуло бы его — к чему?

— Да.

— У вас нечасто бывают гости.

— Спасибо, — попыталась я обрезать разговор.

— Не за что, — машинально ответил он. — Замечательная машина. Старая модель. Можно вести самому, а можно на автопилоте. Чудесная машина.

— Спасибо, — еще настойчивее повторила я.

— Однажды утром я позвоню в эту дверь, — произнес он. — И вы откроете мне одетая.

Я нажала кнопку, и дверь закрылась перед носом у почтальона, но он продолжал усмехаться сквозь дымчатое стекло. Я пошла прочь, и его усмешка жгла мне спину, когда я ступала по кровавому пятну под витражом.

Сэнд валялся в постели, среди подушек, опираясь на локоть, и читал. Работал кондиционер, в доме было прохладно и легко. Шторы затемнения подкрашивали спальню синим, бросали синий отсвет на кожу и волосы Сэнда. Даже его глаза и страницы книги отливали синевой.

Он оторвался от чтения и улыбнулся мне:

— Она идет во всей красе, светла, как ночь ее страны. Вся глубь небес и звезды все в ее очах заключены*…

Я села рядом, он отложил книгу, опустил голову мне на колени и заглянул в глаза.

— Никогда еще мне не было так хорошо, — сказал он. — А уж я кое-что повидал в этой жизни.

— Как ты себя чувствуешь, Сэнд?

— Как будто… парю между небом и землей. Или… — он снова улыбнулся мне, подбирая слова. — Или как будто я — стекло в окне. Что с нами творится, Сабелла?

Я не ответила, но он и не ждал ответа, и продолжал:

— Последний раз, когда мы соединялись, я не терял сознания? Мне показалось, что я на миг провалился в беспамятство. Но это было восхитительно, Сабелла. Для тебя тоже?

— Да.

— Я все думаю, — сказал он. — Я не был вполне честен с тобой. Я ведь рассказывал тебе про Джейса? — Так звали придуманного старшего братца. — Конечно, рассказывал. А об отце? У меня был потрясающий отец. Его звали Даниэль. Для меня он и сейчас как живой. Он был так полон жизни, он был… словно солнце. И он был сумасшедшим. Я любил его. А Джейс — он во всем походил на него… — он заснул на полуслове, а моя огненная драгоценность покачивалась над ним, бросая алый блик на его щеку, запавшую после всех этих ночей.

Вскоре после заката он снова возжелал меня. Я пыталась ничего у него не брать, но он силой пригнул мою голову к своей шее. Силой. Понимаете, это совсем другое дело. В конце концов, я была столь же не способна воспротивиться желанию, как и он.

После полуночи Сэнд начал умирать.

Он не боялся. Он парил между небом и землей, как он сам описал. Его сердце едва билось, ведь он потерял столько крови. Мне доводилось видеть, как это случается быстро, за ночь или даже меньше. Но с Сэндом у меня был шанс уберечь его, сохранить ему жизнь. Раньше у меня такого шанса не было… Смотреть, как это происходит, медленно, непреклонно, словно угасание дня…

Его глаза оставались открыты лишь на треть, тяжелые, будто ставни, веки не повиновались ему. Но змея на его шее по-прежнему оставалась настороже. Она никогда не сомкнет глаз — внимательных, всезнающих, бесчувственных.

Я могла убить его в эти минуты так же просто, как погасить лампу. Слияния не требовалось. Его тело уже научилось, оно откликнется так, как всегда. Стоит моим губам прильнуть к его вене, и тело Сэнда сведет судорогой. Он умрет на вершине блаженства, в полном неведении.

Кажется, ему доставляло удовольствие произносить мое имя — я уже замечала подобное за другими.

— Сабелла, — шептал он, держа меня за руку. — Сабелла… Белла… Белла…

После Фрэнка я пыталась резать вены на запястьях. Попыталась — но не смогла сделать. Когда все в тебе нацелено на выживание, как и полагается хищнику, намеренно покончить с собой почти так же трудно, как иным людям — хладнокровно убить.

Сэнд был молод и силен. Я прокляла себя за глупость, когда сообразила, что переливание крови, стимуляция сердечной деятельности, покой и отдых могли бы спасти жизнь, постепенно покидавшую его. В семнадцати милях отсюда, на этой стороне Озера Молота, была больница. Зловещий белый куб на холме в окружении пальм — дом, где спасают жизни. Это было бы так просто. Машина Сэнда с ее автопилотом довезет нас по пустой ночной дороге минут за десять. Потом я оставлю Сэнда в машине, нажму на кнопку вызова у ворот больницы и сбегу. Кто сможет догнать Сабеллу?

Может быть, забвение поможет ему излечиться от одержимости. Если же он снова придет ко мне — я уйду в холмы. Чем дольше он будет вдали от меня, тем лучше для него. Для него.

Но времени было в обрез.

Я разломила инъекционную капсулу и впрыснула раствор витаминов сквозь кожу Сэнда, одновременно смазывая его шею заживляющим гелем. От прикосновения он очнулся.

— Сабелла, — сонно пробормотал он, — ты что, пьешь мою кровь?

Отлично. Значит, на вопросы врачей он будет отвечать: «Я повстречал леди, которая высосала у меня кровь». И врачи ему не поверят.

— Дорогой, — сказала я. — Нам предстоит немного проехаться.

— Сколько угодно, — улыбнулся он.

Я помогла ему сесть и как могла, одела. У Сэнда совсем не осталось жизненных сил, он был словно мягкая кукла, которую моя мать прижимала к груди, стоя на коленях.

— Я не против жить вечно, — сказал он. — Прекрасная Сабелла…

Мне пришлось нести его вниз по лестнице. Я необычайно сильна, но тащить мужчину на руках было неловко.

— Как странно, Сабелла, — полубессознательно удивлялся он. — Ты несешь меня на руках, как носил Джейс, но у Джейса тело гладиатора.

Я вынесла его во двор. Открыла машину и кое-как втиснула Сэнда на заднее сиденье. Сейчас не у каждой машины есть заднее сиденье. Мне повезло, что у Сэнда такая старомодная модель.

— Сабелла, — прошептал он. — Я должен тебе кое-что сказать.

— Позже, Сэнд. У нас еще будет масса времени для разговоров, — я включила зажигание и задала направление. Двигатель набрал обороты, разорвав оправу ночи.

— Мне холодно, — сказал Сэнд.

Miserere mei, Domine… conturbata sunt omnia ossa mea… Прости меня, Господи. Сделай так, чтобы он остался жив. Помоги мне успеть вовремя.

Сабелла, ты безумна.

Машина развернулась и понеслась по подъездной дороге к шоссе, так быстро, что тряска почти не чувствовалась.

— Сабелла, где ты?

— Я здесь, счастье мое.

— Если я скажу о себе кое-что, ты обещаешь не возненавидеть меня?

— Мне не за что тебя ненавидеть.

— Пожалуйста, не надо. Твою тетку звали Касильда Коберман — так? На нее работал один тип, ее слуга — Джон Трим…

— Сэнд, помолчи.

— Ты не знаешь, что я хочу сказать.

— То, что Джон Трим научил тебя, как меня найти, потому что Касси знала мой адрес.

— Не совсем. Господи, как холодно. Сабелла, мне очень плохо…

Ужас сдавил мое сердце.

Если бы я дала ему умереть в доме, он бы ушел без мучений.

— Потерпи. Скоро полегчает, — сказала я. Конечно, полегчает. Полегчает…

Я слышала, как его бьет ознобом, зубы стучали, когда он с трудом выталкивал из себя слова. Мы мчались на восток по бетонке, ведущей к Озеру Молота. Стрелка спидометра перевалила за сто сорок.

— И все же я хочу сказать тебе, Сабелла. Однажды я понял, как они ошибались, и что… что я к тебе чувствую…

— Тише!

— Нет, слушай. Касильда Коберман была твоим врагом. Она завещала тебе немного денег — как приманку, чтобы выманить тебя из норы. Потом она напичкала старого Трима россказнями о тебе. Она никогда не говорила прямо, чем ты занимаешься, но намекала довольно прозрачно. Смерть твоей матери, дескать, подозрительна, а сама ты — шлюха. Старый Джон Трим понял, что должен отловить тебя и покарать по справедливости. Они оба были этими чертовыми возрожденными. Она оставила ему кругленькую сумму — негласно, так же, как завещала деньги своей поганой церкви. Тому толстяку на кладбище я назвался родственником Трима, но на самом деле Трим нанял меня, чтобы разузнать о тебе. Ты слушаешь меня, Белла? У меня уже год было маленькое частное детективное агентство в Доусоне. Дела шли из рук вон плохо, пока не подвернулся этот заказ. Вот почему я оказался твоим попутчиком до Ареса, понимаешь, Белла? Я следил за тобой, и система оповещала меня, когда машина регистрировала твое имя. Вот почему я всегда знал, где ты. На похоронах, в доме Касильды, и даже здесь я сумел отыскать тебя. Но я не… с того самого момента, как мы вышли из лайнера, это перестало быть для меня работой. Тут они просчитались… — у него сбилось дыхание, он замолчал, а потом спросил: — Я умираю? Что ты со мной сделала?

Машина летела над бетоном дороги, стрелка спидометра застыла на отметке 151 — больше некуда.

Я вспомнила, как решительно Боров отправился разбираться с Сэндом и как вернулся ко мне, весь багровый от досады, поскольку не мог похвастаться победой. Я вспомнила хрупкие и коричневые, как палая листва, руки Джона Трима, когда он оставлял меня наедине с отравленной шкатулкой Касси.

Надо решиться. Я еще никогда не подходила так близко к пропасти. Я должна позволить ему умереть.

Но я не могу.

Машина нырнула в тоннель в толще скалы, и когда тьма сомкнулась вокруг нее, я увидела нечто в сотне ярдов впереди, по другую сторону тоннеля. Я ударила по кнопке аварийной остановки, и машина резко затормозила в трех футах от конца тоннеля. В темноте я сидела и вглядывалась в полосу света, перечеркнувшую дорогу. Неоновые самоцветы складывались в слова «Временный контрольный пост».

Сэнд спросил меня — не потому ли я остановила машину, что разозлилась на него? Потом спросил, куда мы едем. Кажется, он позабыл, что говорил прежде, и теперь был уверен, что подхватил какой-то вирус, грипп или что-то в этом роде. Потом заявил, что его отец, Даниэль, никогда не болел гриппом, и спросил, скоро ли приедет Джейс.

А я все смотрела на дорожный знак и шлагбаум впереди. Такие проверки на здешних дорогах проводились нерегулярно, но досконально. Либо кого-то разыскивали, либо просто ради профилактики выясняли, кто, куда, зачем и с каким грузом едет. Они обыщут машину и станут задавать вопросы о Сэнде и его состоянии. А также — кто такая я, и что нас связывает. В юности у меня уже были такие случаи (до сих пор пробирает дрожь при одном воспоминании), но тогда мне везло. О нет, закон не предусматривает наказания за то, что я — такая, но он карает извращенцев и убийц. Неприятности подстерегали меня со всех сторон, один неверный шаг — и я сорвусь в разверстую бездну.

Я уже говорила, что все во мне нацелено на выживание. В тот миг я, словно близорукий человек, свою жизнь видела отчетливо, а жизнь Сэнда — как в тумане.

Внезапно я поняла, что должна сделать, и распахнула дверку машины.

— Сэнд, осталось совсем немного. Не поможешь мне? Это будет недолго.

Я взяла его на руки, вынесла из тоннеля — назад, в ночь, туда, где мы проехали минуту назад, и оставила в неостывшей после жаркого дня пыли, достаточно далеко, чтобы не заметили с дороги. Близилось утро, было еще темно, прохладно, но не слишком. Звезды дружелюбно смотрели на нас с небес. Сэнд был без сознания, когда я несла его, но дышал, хоть и неглубоко. Я сняла куртку и укутала его.

— Я скоро вернусь, малыш.

Бегом вернувшись обратно к машине, я одновременно придавила кнопки автопилота и ручного управления, как это частенько делают разные идиоты. В тоннеле было сумрачно, но я все равно набрала дорожной грязи и заляпала номера. Может быть, они не будут проверять их, а если даже будут — все равно машина, по идее, не находится в розыске.

Я пошла по тоннелю на свет, прямо туда, где стоял временный пост.

На шлагбауме были установлены три автоматических лучемета на половинной мощности. Двое мужчин в форме дорожного патруля Плато Молота развалились на широком дорожном ограждении, рядом стояла початая бутылка, радио негромко передавало новости, погоду и музыку с Импульсной башни в Монтиба. Завидев меня, оба патрульных вскочили.

— Ох, — сказала я, подойдя ближе. — Сам Господь и его ангелы послали мне вас!

— В чем проблема? — заухмылялись патрульные.

— Я опять заклинила кнопки в своей чертовой машине. И на тридцать миль вокруг нет ни одной ремонтной станции!

— Мы поможем вам, леди, — сказал один из них. — Но помимо этого я обязан проверить вашу машину.

Я уставилась на пост, будто только что его заметила.

— Это опять из-за меня? Что я на этот раз натворила?

— Не вы, леди. По крайней мере, я надеюсь, что не вы.

Они предложили мне выпить с ними, даже отыскали пластиковый стаканчик, но я объяснила, что тороплюсь добраться до Каньона, где меня ждет муж. Его хватит удар, когда я начну рассказывать ему про залипшие кнопки управления.

Все так же ухмыляясь, но не забыв прихватить лучемет, содранный со шлагбаума, и держась позади, чтобы в случае чего взять меня на прицел, старший из патрульных пошел со мной в тоннель. Он не стал проверять номера — просто осмотрел сиденья, бардачок и задний багажник, да и то не всерьез, а так, для порядка. Затем он извлек из кармана какое-то приспособление и исправил приборную панель. Рассказал мне, где можно купить такое приспособление в Озере Молота. Потом достал сигареты. Он демонстрировал откровенное нежелание покидать меня. Я подумала о Сэнде, лежащем на земле, чье усталое сердце бьется все медленнее…

— Знаете, а вы хорошенькая, — сказал патрульный.

— Правда?

— По мне — так вполне. Хорошенькая, с какой стороны ни посмотри.

— У вас есть что-нибудь, чем пишут? — спросила я.

Когда мы оба достали письменные принадлежности, я дала ему вымышленный номер.

— В любое время после десяти. Если услышите мужской голос — скажите, что вы из налоговой полиции Молота. Он ее боится пуще смерти.

Может, он и вовсе не станет звонить, если ему вздумалось знакомиться просто от скуки ночного дежурства. Если же позвонит — или узнает, что такого номера не существует, или очень удивится.

Он сказал, что теперь я могу проезжать, они откроют для меня дорогу, и пошел прочь из тоннеля. Когда он удалился ярдов на двадцать, я повернулась и побежала в противоположную сторону. Я рассчитывала принести Сэнда обратно — в тоннеле патрульные нас не заметят, — уложить на пол и проехать пост. Они не станут еще раз останавливать меня, а если и станут, то не будут повторно досматривать машину.

Выскочив из тоннеля, я подбежала туда, где лежал Сэнд — но его там не оказалось. Только моя куртка валялась в пыли, да смазанный след терялся в кустах.

Я провела с патрульным не больше десяти минут. Сэнд был без сознания. Однако может быть, что свежий воздух привел его в чувство. Либо он запаниковал, либо побрел, не отдавая себе отчета, зачем и куда — просто чтобы найти меня или хоть кого-нибудь. Возможно, он искал Даниэля или Джейса. Возможно, ему не давала покоя боль. Но в любом случае он был слишком слаб, чтобы уйти далеко.

Я негромко окликнула его — не хотелось, чтобы услышали патрульные. Так или иначе, в моем распоряжении было всего несколько минут, прежде чем кто-нибудь вернется к машине, желая выяснить, почему я до сих пор не выехала из тоннеля.

Ветерок, легкий, как рябь на воде, разгуливал по дикой местности. Я подобрала куртку и надела ее.

Я прошла немного в одну сторону, затем в другую. Хотя было темно, звезды светили ярко, а местность вокруг была плоской, как доска, если не считать скального гребня, сквозь который вел тоннель. Сэнд не сумел бы вскарабкаться наверх, но он мог затеряться среди кустарника и небольших куртин скудно цветущих деревьев. Высохший, давно заброшенный канал рассекал землю, как старый шрам. Я долго вглядывалась туда — Сэнд мог свалиться на дно. Но нет, он туда не падал.

Я забрела за двести — даже двести тридцать! — ярдов от дороги. Отсюда мне были видны огни дорожного поста по ту сторону скалы и тоннеля. Должно быть, патрульные уже идут к машине. Слишком поздно. Я не успею вернуться, даже если отыщу Сэнда.

И тут я нашла его. Только теперь.

Он проделал немалый путь, словно на ночной равнине действительно было что-то очень нужное и важное для него. Он лежал лицом вниз, и ветер трепал его волосы. Он был мертв. Я могла бы спасти его, даже невзирая на патруль, могла бы — если бы он не ушел.

— Почему ты не дождался меня? — спросила я и опустилась рядом на корточки, словно ждала ответа. Одна его щека покоилась в пыли, вторая была видна и слабо светилась — или мне только казалось, что светится. Опущенное веко тоже светилось, будто из-под него на меня смотрел глаз, горящий холодным огнем. Змея-ожерелье извернулась на его шее, и ее глаза тоже смотрели на меня. Мертвые всегда объединяются против меня.

Разумеется, скоро патрульные войдут в тоннель, увидят пустую машину и станут разыскивать меня — сразу или на следующий день. Тогда они наткнутся на Сэнда и удивятся: что за фокус — девушка превратилась в парня! На машине номера Ареса. После звонка в Арес выяснится, кто купил или арендовал эту машину. Затем они проследят путь Сэнда, выйдут на Джона Трима и обнаружат, что тот нанял частного детектива, чтобы следить за мной. Трим опишет им меня, и они припомнят, что девица на дороге подходит под описание Сабеллы Кэй.

Неважно, что они сумеют повесить на меня. Достаточно выйти на свет моей причастности хотя бы к одной из этих смертей во тьме — следом выплывет все остальное. Восточное. Волки. Искра упадет на взрыватель. Но — только если у них будут улики.

Я подхватила Сэнда на руки. Он оказался тяжелым, куда тяжелее, чем когда я бежала с ним на руках в прошлый раз. Позади меня в тоннеле подала голос его машина, словно кто-то пытался завести ее вручную.

Беги, Сабелла! И Сабелла побежала.

Печь для сжигания мусора мы купили вместе с домом. Она была допотопного, по тогдашней моде, вида, но работала исправно. Черный куб пяти футов в высоту, труба с химическим фильтром, днем и ночью испускавшая клубы неароматного дыма, пока хозяйничала моя мать. С тех пор, как я осталась одна, она не так часто дымилась. Но когда приехал Сэнд, печи хватило работы — обертки, объедки, коробки. Приемный люк был достаточно велик, чтобы туда пролез мусор даже четырех футов в поперечнике. Очевидно, прежде чем мы купили печь, в ней сжигали нечто покрупнее домашних отходов. И теперь — тоже. Теперь она поглотит человека.

На то, чтобы добраться домой с Сэндом на руках, ушло четыре часа. Мне много раз приходилось класть его на землю и отдыхать. Постепенно он перестал быть для меня чем-то значимым, красивым мужчиной, жалость к которому терзала мое сердце. Он стал ношей, которую мне приходилось тащить, моим наказанием за грехи, орудием кары, в котором не было ничего человеческого. Около мили мне пришлось идти в обход дороги, поскольку патрульные, несомненно, искали меня или сделали оповещение по радио. Когда я на исходе сил приковыляла к своему дому, небо уже бледнело в предвестии рассвета.

Я подтащила Сэнда к люку печи, нажала автозажигание, села и стала ждать, пока пламя разгорится. Сэнд лежал у меня на коленях. Мы были как Богоматерь и ее мертвый сын.

Когда печь была готова, я втиснула его в люк, задвинула наружную заслонку и услышала, как открылась внутренняя. Пламя приняло жертву.

То, как бессердечно она сожгла его тело, доказывает ее вину.

Мне нечем опровергнуть это обвинение. Если в твоих руках нож, вонзишь ли ты его себе в сердце или же отбросишь прочь? Сэнд стал для меня ножом. Хотя нет. Нож — но и дитя мое.

Дым из трубы был синим, и солнце взошло в синем мареве.

От печи исходил не такой уж сильный жар, и все же сильнее, чем когда-либо на моей памяти. Даже в дни моей юности, когда мать сжигала свои старые платья из Восточного и альбомы, которые собирали они с отцом — все эти мгновения свадьбы, юбилеев, моего рождения. Все мы сгорели в пламени.

«Сабелла, мне холодно».

Уже нет, любовь моя. Ты больше никогда не будешь мерзнуть.

Пепел и то, что не сгорало, ссыпалось в глубокую яму. Там оно постепенно смешивалось с почвой, и если раскопать дальний край ямы в десяти футах от кухонной двери, можно было найти зольное удобрение. Но нам оно никогда не требовалось.

«Я никогда не оставлю тебя, Сабелла».

Камень у меня на груди поймал луч восходящего солнца и вспыхнул цветом увядающей розы.

Пять дней спустя я отправилась к почтовому ящику у дороги.

Ничего не было слышно. Никто ко мне не приходил. Я не пропускала ни одной сводки новостей, чего не делала уже много лет. Но даже местные новости от Импульсной башни ничего не сообщали о девице, растворившейся в воздухе, или о молодом человеке, что направился в наши края и пропал без вести. Наверное, думалось мне, это потому, что Сэнд никому не сказал о своем намерении преследовать меня до самого порога. А может быть, продавец машин в Аресе вообще неправильно записал его имя. Мне снова вспомнилось бессознательное бормотание Сэнда. Возможно, не все, сказанное им, было правдой. Возможно, не все было законно. Возможно, никто и не посылал его следить за мной. Потом я вспомнила почтальона, который видел машину Сэнда у моего дома. Но если бы он был уверен в своих подозрениях, то уже рассказал бы о них кому надо. Его поведение объяснялось не более чем личной неприязнью. Когда он снова объявится, я узнаю все наверняка. Что до Борова, то Сэнд назвался ему родственником Трима. Так что на самом деле единственным, кто мог предать гласности связь Сэнда со мной, был Джон, слуга Касси. Но опять-таки, возможно, глубоко личная подавленная злоба, которую он питал ко мне, вынудит его молчать и ничего не предпринимать.

В почтовом ящике меня ждало письмо — обычное, не заказное.

Письмо было от Борова. Он многословно напоминал, что выслал мне бумаги, которые я должна подписать, если хочу, чтобы он распоряжался моими вкладами. А в конце была чопорно-сентиментальная приписка. Дядюшка с глубоким прискорбием сообщал мне, что Джон Трим, слуга Касильды, скончался от удара на вторую ночь после похорон тетушки.

Я села прямо на землю и перечитала последние строчки. Наверное, я немного посмеялась. Хоть на этот раз мертвые сыграли мне на руку.

Возможно, его убило потрясение от того, что он собственными глазами увидел меня, шлюху и убийцу. Тогда, со мной, он казался таким отстраненным и равнодушным, но внутри него клокотала жажда мести и кары. Наверное, ему было нелегко выглядеть безучастным. Он был старше Касси, на вид ему оставалось не так много. Наследство, которое оставила ему моя тетушка — отмщение — оказалось слишком тяжело для него.

Касси, ты проиграла. Твой главный мститель сошел со сцены. А Сэнд…

Мой кулон ныне прозрачен, как стекло, Сэнд. И каждую ночь боль в животе приходит неотвратимо, как волчий вой. Я живу на разбавленных концентратах и на крови фруктов.

Твоя бронза и твой шелк обратились в золу и пепел. И если бы сейчас ты лежал здесь мертвый, я бы снова сожгла тебя.

На десятую ночь я охотилась в холмах. Волки пели, будто сломанные серебряные пилы.

Следующей ночью я пошла на Ангельские луга к северу от Озера Молота, на кладбище, где покоилась моя мать.

Касси не приехала на похороны матери. На них вообще не было никого, кроме меня. Но по странной случайности рядом в тот же час хоронили еще кого-то. Скорбящая толпа обступила могилу, и невероятное скопление лошадей и экипажей было отзвуком того прошлого мира, за который так цеплялись колонисты. По крайней мере, это были не возрожденные христиане. Вместо религиозной церемонии у них было целое представление. Комья земли сыпались на гроб, дождем летели в могилу белые цветы, женщины лили слезы. В двадцати шагах рыли копытами землю холеные кони. Прежде я никогда не видела лошадей, да еще с плюмажами. И еще у этих людей были факелы, хотя я не поняла, зачем им понадобилось устраивать похороны ночью.

Я не плакала над могилой матери, хотя и прослезилась в часовне Касси. Наверное, мои слезы были лишь испариной злословья, и я до сих пор не осознала, что на мне лежит вина за все. Когда я хоронила мать, мне было восемнадцать. Тогда я еще была блондинкой.

В полночь, когда я вновь пришла на ее могилу, ворота кладбища скорее всего были заперты, но перелезть через ограду не составило труда. Крест чуть накренился над серым ложем моей матери. Я никогда не приносила ей цветов. Я не молилась и не пыталась — так глупо и так по-человечески — говорить с ней. Я просто сидела на холмике и вбирала в себя доносившийся откуда-то запах аниса — совсем как на лугах Восточного.

Когда я перелезла через ограду и пошла домой, мне несколько раз хотелось обернуться. На кладбище никогда не было никого, кроме меня, и, наверное, мне почудилось. Погоня еще не началась.