Когда он вернулся из прошлого, Чернобурка все еще заплетала в косы свои тонкие, жесткие волосы (черные с сединой, они действительно походили на мех черно-бурой лисицы). Но солнце больше не светило на груду тряпья, где неподвижно лежал на спине Миаль Лемьяль. Голова менестреля была чуть склонена к правому плечу, как уложила ее знахарка, тряпка прикрывала его тощее тело по самый кадык.

— Долго же тебя не было, — сказала Чернобурка. — Задумался или заснул с открытыми глазами. Можно было сосчитать по пальцам одной руки, сколько раз ты моргнул. Учился уходить?

Дро разглядывал ее руки — морщинистые, проворные, волшебные.

— Хочешь сказать, что мне лучше отправиться туда по собственной воле, не прибегая к снадобью Синнабар? Я так и собирался поступить с самого начала.

— А ты не удивился, почему она послала этого парнишку вперед тебя?

— Она думала, что это подсказывают ей карты. Помню, она говорила об этом и настаивала, что Миаль должен пойти со мной. Послала его мне вдогонку. Он тащит с собой кое-что запредельное, без чего я прекрасно могу обойтись.

С некоторым удивлением он вдруг разгадал план Синнабар. То, что она навязала Миаля ему в попутчики и даже одолжила менестрелю лошадь, было само по себе весьма необычно. Но глиняная собака со снадобьем, которое постепенно погрузило Миаля в транс и отправило его дух скитаться по земле, превратив живого человека в призрак, выглядела из ряда вон выходящим деянием.

Должно быть, любовник Синнабар, ушедший и не вернувшийся охотник за призраками, рассказал ей, что последнюю часть пути в Гисте Мортуа может преодолеть только бестелесный дух. Того, кого втащили в призрачные врата Тиулотефа живым, ждала гибель — так говорилось в легендах. Когда столько неупокоенных, с их замогильным голодом, вытягивают из человека силы — смерть его наступит быстро и неотвратимо, даже если призраки не вонзят свои когти в его плоть и кости. Так что был лишь один способ войти в Гисте Мортуа и уцелеть — стать среди призраков Гисте почти таким же призраком. Для этого существовали особые способы, и Дро, который знал легенды, с подобающим тщанием изучил эту науку — что-то услышал там, что-то вызнал тут и увязал все воедино своей внутренней силой. Той самой стальной внутренней силой, которая гнала его вперед, милю за милей, заставляла идти, опираясь на несчастный придаток, который он за неимением других слов продолжал называть ногой. Силой, которая, как он надеялся, позволит ему погрузиться в сон и освободить свой дух. Оставить тело нетронутым, лежащим в глубоком трансе, а потом, если получится, вновь воссоединить дух и тело, когда с Тиулотефом будет покончено.

Но Миаль, менестрель, блуждающий дух которого — лишь горстка пыли на ветру... Его, без сомнения, схватили неупокоенные, и им помогла Дева Источника с ее холодной рыбьей ненавистью, иллюзорными реками и ручьями. Синнабар обрекла Миаля на это, ибо верила, что для Дро почему-то очень важно держаться рядом с менестрелем. Если Дро должен войти в ворота Тиулотефа, то Миаль обязан войти туда до него. Как хорошо было бы поверить, что Синнабар безумна, и разозлиться на ее самоуправство. Но Дро, пусть не сразу, признал в ней одного из тех таинственных проводников, которых склонны посылать путникам мистические дороги. Не случайно в ней было что-то от золотой женщины из леса, хотя ее волосы не были легкими и имели совсем иной оттенок. Королева Огня, Королева Листьев...

Королева Мечей, мистическая старшая сестра Дро, заварила еще чаю. Ароматный пар растекался по комнате и исчезал, словно проходил сквозь стены. Призрак чая.

— Значит, ты войдешь в транс без всякого снадобья и отправишься в Гисте Мортуа, — сказала Чернобурка. — А потом разрушишь обитель неупокоенных, как собирались сделать это многие охотники за призраками. Вот только у них ничего не вышло, не так ли? У тебя есть какой-то особый план?

— Для начала — ждать и смотреть.

Парл Дро изумился, как смогла она сквозь его железное, стальное, циничное, толкающее на лишения, непоколебимое стремление убить мертвых и — самую суть охотника за призраками — разглядеть темный ужас, таящийся в его сердце, замерший там неподвижно, как Миаль на лежанке.

* * *

А Миаль Лемьяль и не подозревал, что тело его лежит за несколько миль от него самого, в хижине знахарки, накрытое старой ветошью. Его нематериальное тело казалось ему вполне настоящим, у него даже поджилки тряслись от волнения. Но и город Тиулотеф казался ему настоящим. Город и девушка.

И три всадника, которые сопровождали его в город.

В конце концов они не стали его бить. Они даже не дали ему въехать в ворота на лошади. В последнее мгновение, когда арка ворот уже нависла над менестрелем — неотвратимая, высокая, широкая, гулкая — они выкинули его из седла. Миаль упал на плиты мостовой, инструмент снова пребольно ударил его между лопаток, а один из пленителей перепрыгнул в освободившееся седло. Конь оглушительно заржал — в бока ему вонзились шпоры. Эхо подхватило звон подков, и всадники ворвались в сердце города призраков.

Миаль поднялся на ноги, потирая свежие синяки и шишки. Рядом стояла Сидди Собан. Она выглядела совершенно нормальным, земным существом, и у Миаля опять перехватило дыхание. Он окончательно запутался в том, что видел собственными глазами, а что в своих фантазиях.

Бледная, с горящими от злости глазами, Сидди попробовала густой влажный воздух кошачьим язычком.

— Подонки! Негодяи! — далее последовали столь мерзкие слова, что Миаль был смутно потрясен, хотя и не удивлен, откуда она вообще их знает.

Вывалив на него все перлы своего красноречия, она осталась стоять, дрожа от гнева, как любая избалованная благородная девица, обделенная мужским вниманием, на которое, по ее мнению, она имеет право.

Все казалось таким настоящим. Зияющие врата, открытые нараспашку, никем не охраняемые, но все же так похожие на множество городских ворот, что повидал на своем веку Миаль. Рассерженная девица. Прохладное дыхание ночи. Отчетливые звуки городской жизни: цокот копыт, стук шагов, звон металла в кузне, голоса, скрип тележных колес и даже, время от времени — колокольный звон. Где-то лаяла собака — громко и требовательно. Даже слабый аромат свежеиспеченного хлеба висел в воздухе...

Единственной фальшивой нотой была тьма, скудно озаренная половинкой луны. Вся это деловитая суета, которой пристало бы кипеть днем, происходила в полночь.

— А ты...

Миаль машинально обернулся. Сидди Собан сверлила его сердитым взглядом.

— Да иди ты знаешь куда! — огрызнулся он. — Что теперь прикажешь делать, если кругом одни призраки!

— Замолчи!!! — в ее взгляде была такая злоба, что менестрель струсил и пролепетал примирительно:

— Я имел в виду этих...

— Ты говорил, что защитишь меня, — прорычала она.

— В самом деле?

— А сам стоял и смотрел, как они оскорбляли меня и угрожали мне мечом!

— А ты хотела ввести меня в город с петлей на шее. С ленточкой!

— Для твоего же блага. Словно ты — лишь комнатная собачка.

— Они избивали меня, а ты...

— Я позабавилась.

— Думаю, мне лучше пойти, — сказал Миаль и развернулся спиной к городу.

— Нет, не лучше! Защитник из тебя, как из башмака лодка, но другого у меня нет. Ты останешься со мной. Ты и твой дурацкий ящик с музыкой.

Она прошла в ворота, надменная и уверенная в своей власти. Можно было легко сбежать, ускользнуть в лес, что тянулся по склону холма и жался к городским стенам, как огромная толпа... Или не так уж легко? Нечто куда большее, чем воля призрачной девицы, тянуло менестреля в ворота.

Миалю вдруг пришло в голову одно смутное, но пугающее соображение. Он помнил, как всадники угрожали ему у озерца страшными карами, положенными тем, кто водится с неупокоенными. Конечно, они запугивали его. Странным было то, что они много чего сказали и в адрес Сидди, словно не были уверены, кто из них двоих призрак — девушка или музыкант.

И опять же, почему они вдруг предоставили Миаля самому себе — или призрачной Сидди? Словно им не было до него никакого дела. Мертвые пьют силы из живых — разве не так все время твердил Парл Дро? Тогда почему же...

— Миаль Лемьяль, ты идешь или нет?

Сидди уже стояла по ту сторону ворот и снова сердито жгла его взглядом.

— Ну почему я должен куда-то идти? — спросил Миаль и послушно побрел в город.

Стоило ему оказаться внутри городских стен, как его охватило чувство полной беспомощности — не физической, скорее внутренней. Как ни странно, это было даже не так уж неприятно. Сидди и Тиулотеф оказались не такими страшными, как он успел навоображать. Немного неожиданно. Миаль покорился им.

Гисте Мортуа оказался вовсе не таким, каким он рисовал его в своей уже начатой песне. Не был город призраков ни пыльным, ни мрачным и усохшим, ни погруженным в беспросветную тьму. И все же он был очень, очень странным.

Каменные мостовые, карабкающиеся по склону холма, узкие улочки, зажатые меж глухими стенами домов. На улицах царила тьма, черная, как деготь, и в то же время все было отчетливо видно, даже кирпичи стен и камни мостовой. Тут были тысячи оттенков черного цвета. Над крышами, затмевая звезды, бил в небо свет. Миаль решил, что это свет огней Тиулотефа — или же сам Тиулотеф светился изнутри? Свет походил на мерцание болотных гнилушек. Миаль попытался задрожать от страха, но у него ничего не вышло.

И звуки здесь тоже были странные — шум шел отовсюду, но вокруг никого не было видно. Потом вдруг, разглядывая пустой двор, можно было увидеть в нем человека — отчетливо, как собственную ладонь в солнечный день. Сапожника, тачающего сапоги, кузнеца, стучащего молотом по наковальне, или двоих детей, играющих с котом.

Сидди брела впереди, а Миаль, как верный паж или телохранитель, плелся за ней на почтительном расстоянии в ярд. Улица упиралась в огромный дом, но сквозь него вела арка и ступеньки. В этой арке Миаль впервые увидел фонарь Тиулотефа и стал опасливо разглядывать его. Это был призрачный фонарик, сомнений быть не могло: бледная, изжелта-зеленая бабочка света трепетала беззвучно за мутным стеклом, чистая и ясная, как цветок или самоцвет во мраке. Но фонарик не отбрасывал отсветов, не окрашивал ничего вокруг своим светом — ни стену, ни лестницу. Ни даже Сидди, когда та прошла мимо. Ни Миаля. И когда он поднес к фонарю руку, кровь не прилила к его пальцам, и тепла он не ощутил.

— Идем, — нетерпеливо и зло окликнула девушка, обогнавшая его уже на десять ступенек. — Не играй с огнем. А если тебе так хочется поиграть, играй на струнах.

— Нет, — упрямо сказал менестрель.

Он пошел дальше, а Сидди снова высокомерно вышагивала перед ним. Они вышли на смотровую площадку, и город раскинулся под ними, растянувшись по склону холма примерно на четверть мили. Здесь были башни, как в легендах, тонкие и высокие, увенчанные коронами из каменных зубцов. Прихотливо извивались переулки, крыши наслаивались друг на друга черепичной чешуей. Света не было, хотя повсюду горели желтоватые светляки фонарей, но все было видно в мельчайших подробностях, словно город озаряли лучи холодного черного солнца. А за Тиулотефом открывался трагический пейзаж. Озеро в форме звезды было как на ладони, освещенное луной или сверхъестественным сиянием города, россыпь серебряных цепей, мерцающее, подмигивающее, как в ясный летний полдень — и все же бесцветное. Те же колдовские лучи высвечивали пики далеких гор, что поднимались за озером. И были они белые, как сама зима, а лес был черным снегом, устлавшим всю землю.

Пространство вокруг было полно тишиной. Тихо было... да, как в могиле. В могиле, где раздавался стук, пение, деловитая суета — каскады звуков поднимались к небу с улиц внизу. Когда Миаль посмотрел туда, он увидел огромное шествие, растянувшееся по широким улицам. Унылые красные факелы, вялые серо-золотые отсветы на меди, словно на картине — свет есть, и в то же время его нет. На площади собрались жрецы, женщины в серебристых одеяниях, наверное, даже сам городской властитель. Колокола тревожили ночь звонкими языками.

— Я замерзла, — сказала Сидди.

— Правда?

— Да. Ты не хочешь сыграть? Может быть, граф или герцог Тиулотефа услышит тебя. Ты мог бы стать придворным песнопевцем.

— Я уже был им. Мне не понравилось. Мне... пришлось уйти.

— Ты оказался недостаточно хорош для этого.

— Я оказался слишком хорош! — обиделся Миаль. — Музыка — единственное, что у меня получается хорошо, причем настолько хорошо, что меня все на дух не переносят!

— Пожалуйста, сыграй мне, Миаль.

— Нет.

— Я приказываю тебе! Я — Собан! А ты — чернь, бродяга без роду, без племени. Играй же!

— Не могу.

— Почему?

— Не знаю.

Вдруг Миаля толкнули. Их с девушкой прижало друг к другу. На площадке было полным-полно людей — то ли они были здесь с самого начала, но менестрель и Сидди их не замечали, то ли только что появились. Теперь они были совсем как настоящие, трехмерные, от них даже пахло, как от людей — кожей, потом, духами, вином. Они стремились посмотреть на шествие, запрудившее улицы внизу.

— Посторонись, — сказал кто-то Миалю. Еще кто-то больно наступил ему на ногу. Сидди, дрожа, прильнула к нему.

С тихим ужасом Миаль вдруг почувствовал, что чужие локти врезаются ему в спину — там, где должен висеть инструмент. Он принялся глупо ощупывать себя в поисках вышитой перевязи и не нашел ее.

Должно быть, он снял инструмент с плеча и забыл подобрать. Нет, такого не было, да и не могло быть. Но тогда в чем же дело? Он только вообразил, что взял его с собой, когда спускался с холма? Но менестрель всю дорогу ощущал его вес, а два-три раза «ящик с музыкой» весьма чувствительно ударил его. Почему же тогда он сказал Сидди, что не сможет сыграть на нем?

Толпа была здесь, настоящая, ощутимая, а еще мгновение назад ее не было. Инструмента больше не было, хотя его не могло не быть.

Штучки призраков. Их воля, их вера, их воображение...

Сидди вцепилась в Миаля, нагнула его голову к своему лицу. Зажатый в толпе, менестрель поцеловал ее, а в голове его, под закрытыми веками, метались и метались одни и те же загадки.

— Парл Дро придет за тобой следом, — прошептала она, вонзая длинные ногти ему в ладони. — И принесет твой инструмент.

— Может быть. Да. Не знаю.

— Придет. Так будет, — она усмехнулась оскалом волчицы. А потом, как уже было однажды, вдруг стала удивительно беззащитной. — Присмотри за мной, — простонала она.

Над Миалем нависал кто-то пьяный и тучный. Где-то в толпе другая девушка шепотом рассказывала, как сварила зелье, чтобы приворожить любимого. Миаль совершенно случайно обнаружил, что стащил кошелек у тучного и пьяного. Кошелек, набитый призрачными деньгами.

Но какая разница?

Они отправились искать гостиницу или постоялый двор, словно обычные путники в незнакомом городе. Вывеска бросалась в глаза, краски ее были словно тени белил, меди, киновари. На рисунке дева за рог удерживала беспомощного единорога, а рыцарь в кольчуге сносил ему голову мечом. Миаль поморщился, оглядев это художество. Рядом с гостиницей тянулась обычная сточная канава. На одном из камней для перехода через нее сидела кошка, вырезанная из — мрамора, и менестрель, сам не понимая, что делает, потянулся погладить зверя.

За столами сидели и пили горожане. Горели светильники и очаг, но не давали ни тепла, ни света — только дрожали языки призрачного пламени. Подошел трактирщик, и воришка-менестрель заплатил украденными деньгами за комнату. Сидди всплыла вверх по лестнице, словно настоящая леди. Они не стали заказывать ни еды, ни питья — как и огни Тиулотефа, здешняя пища, наверное, была нереальной и ненужной. Поднимаясь по лестнице, Миаль вспомнил: «Всадники дали мне питья, я пил, обжигая горло... Или мне это только померещилось? Наваждение. Есть-то мне хочется?» Но есть он не хотел, и знал, почему не хочет — он умер. Мертвые убили его. Это был не обморок, а смерть. А потом они бросили его здесь, в насмешку. И если Парл Дро придет за ним, Миалю надо его опасаться, как всякому неупокоенному лучше поостеречься опытного охотника за призраками.

Конечно, любой неупокоенный должен иметь связующее звено с миром живых. Миаль знал, что держит его на этом свете. Инструмент. И это было очень странно, потому что Сидди...

— Не надейся, что я разделю с тобой ложе, — сказала она, когда они вошли в комнату. — То, что случилось в лесу, было лишь игрой. Я не лягу с тобой. Можешь спать на стуле. Хотя по-хорошему твое место на полу, собачка моя.

Полог кровати был черный, как воронье крыло. Узкое оконце выходило на озеро. По улицам внизу все еще двигалась процессия. Она длилась и длилась — уже почти два часа, если, конечно, здесь вообще был счет времени. Однако луна ползла по небосклону. Наверное, время здесь все-таки существовало. Миаль смотрел на бескровное пламя и гадал, почему он сейчас не трясется от ужаса и отчаяния.

— Я замерзла, — снова сказала Сидди, с большой черной постели протягивая к нему свою тонкую руку с узкой ладонью. Миаль больше не боялся Сидди, но и желанной она быть перестала. Но он подошел и все-таки лег на кровать рядом с ней. Они целовались и прижимались друг к другу посреди унылой, сонной пустоты города призраков.

Она шепнула ему на ухо:

— Силни будет ревновать. Моя сестра не простит мне, что я в постели с мужчиной, — и позже, через вечность долгих, нежных, нетерпеливых поцелуев: — Даже не пытайся овладеть мною. Я девственница.

Наверное, раз она умерла девственной, то уже не могла стать женщиной после смерти. Но Миаль чувствовал лишь извращенное вожделение, что приходило к нему в лихорадочном бреду, и не мог, или не желал, потакать ему. Пребывание на грани близости дразнило его. Он не хотел выпускать Сидди из объятий, но и не хотел сжимать объятия жарче.

Потом, бесцветно и тихо, между долгими, лишенными смысла поцелуями, они заговорили.

— Наверное, я умер, — сказал Миаль. — Иначе и быть не может.

— Тсс. Не надо. Лучше поцелуй меня. Ты не умер.

— Но это же... м-м... как я понял... Я хочу спросить тебя, Сидди...

— Не надо спрашивать. Целуй.

— Да, Сидди... я должен спросить тебя о моем инструменте. О связующем звене.

— Миаль...

— Это то, что держит меня. Сейчас он у Парла Дро. И Дро идет сюда, потому что... наверное, потому что он охотник за призраками и одержим Тиулотефом, так что рано или поздно он будет здесь. Но почему — ты?

— Почему? О, милый...

— Милая... Как получилось, что мой музыкальный инструмент стал и твоим связующим звеном тоже?

— Умный. Миаль Лемьяль такой умный. И такой обаятельный.

— Сидди, прошу, скажи мне.

— Я скажу. Ты не более чем проходимец, но я люблю тебя. Вот я и сказала.

— Дро сжег твою туфельку. Больше у меня ничего твоего не было. Не могу понять, как инструмент, из-за которого мой отец убил человека, может удерживать тебя? Но так и есть. Ты пила мою силу, чтобы вернуться, а возвращаться тебя заставляла ненависть к Парлу Дро. Но связующим звеном был инструмент.

— Такой умный. Как ты узнал? Ах...

— Я спал и играл тебе песню, и ты явилась. Когда я сыграл ее задом наперед, ты ушла. Когда я пошел с тобой в лес, я взял инструмент с собой — или мне только показалось. А когда мы очутились здесь, ты попросила меня сыграть. И испугалась, когда выяснилось, что инструмент нам лишь мерещился...

— Прекрати. Не хочу говорить об этом. Поцелуй меня.

— Да... Сидди? Давай больше не будем притворяться живыми. Не будет вреда, если мы скажем друг другу правду.

— Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя. Только жаль, что приходится говорить это сейчас. Потому что это неправильно. По крайней мере...

— Миаль...

Потом долго не было ничего, кроме сладких, как мандрагора, поцелуев. Трепет холодного пламени, не дающего ни света, ни тени, самоцветы светильников и фонарей в окне, одинаково бесполезные. И глухой звон колоколов.

Они могли растаять и исчезнуть. Они могли замерзнуть и превратиться в серую статую, навсегда слившись в поцелуе. Ему было все равно. Потом Сидди сказала голосом тонким и жалобным, как ее крошечные ладони, крепко сцепившиеся у него за спиной:

— Когда придет Дро, мы должны быть сильными, чтобы убить его. Если ты обещаешь мне, что поможешь сразиться с ним, я скажу тебе. Если поможешь убить его. Поможешь отомстить за мою сестру. Ты поможешь?

Убить Парла Дро теперь казалось не очень-то и трудно. Это было подло, это угнетало, но в этом не было ничего невозможного.

— Если я скажу «да», это может не оказаться правдой.

— Когда я... когда я... после реки... ты должен быть убить его.

— Я был болен.

— Обещай.

Их тела извивались и корчились, Миаль давал ей обещания, утопая в блаженстве, мрачном и глубоком, как подземелье, и ему было все равно. Он знал, что все так же нелеп, даже став призраком. А потом она рассказала ему, как доверчивому ребенку, про инструмент, и этим весьма его озадачила, так что он продолжал расспрашивать ее в те минуты, что оставались между приливами их неупокоенной, безвременной и необязательной любви. Но, поскольку он был мертв, возможно, это было все, что ему еще оставалось...

К тому времени в комнате стало происходить нечто странное.

Это началось от окна — все вокруг таяло, словно истекало кровью. Впервые с тех пор, как смирился со своим нынешним состоянием, Миаль забеспокоился.

— Что это? — встревоженно спросил он, но тут же сам понял, не дожидаясь ответа девушки. Они оба интуитивно поняли, что делать — разделились, распались, словно страницы книги. Так они лежали на ложе любви, словно в могиле, и смотрели, как разгорается за окном рассвет.

Это было непохоже на те рассветы, какие Миаль видел, когда был жив. Здесь не было ни цвета, ни света. Рассвет высасывал кровь из мира вокруг, пожирал его, как пламя невидимого пожара.

— Что с нами будет? — спросил, наконец, Миаль.

— Что ты имеешь в виду?

— Настает день.

— О, день — это неважно...

Испуганный, Миаль лежал, окаменев от страха и от безразличия Сидди, и ждал, когда лишится чувств. Он и вправду слышал о призраках, что бродили по земле даже днем — он сам говорил о них Парлу Дро — но такие встречались редко, наверное, в них было что-то весьма необычное. Ночь — холст, который нужен неупокоенным, чтобы рисовать свои наваждения. И вне всякого сомнения, этот холст был необходим Тиулотефу.

Комната стала как легкий набросок. Кровать превратилась в океан темного тумана. А Сидди — Сидди повернулась на бок, словно хотела уснуть, и таяла. Когда она исчезала, на миг ему показалось, что в ее волосах мелькнула серебристая рыбка.

Миаль уже приготовился ужаснуться и покосился на собственное тело. К великому его изумлению, оказалось, что оно по-прежнему непрозрачно. Он окончательно перестал что-либо понимать.

Остатки комнаты растворились быстро, словно облачко дыма унесло порывом ветра. Только омерзительная вывеска гостиницы еще болталась в воздухе, словно неуклюжая птица. Кровать под ним обернулась камнем, и пламя рассвета вдруг ударило менестрелю в глаза, безжалостно ослепив его.