Глава 1

У Демиздор были родственники среди воинов-эшкирян; она никогда не рассказывала мне о них, а я не думал об этом. Казалось, ее прежняя жизнь умерла для нее, когда она вошла в мою. В этом была моя слепота и ее тоже, за которого нам обоим предстояло заплатить тяжелую плату.

У ее матери, любовницы золотой маски, была сестра, а у сестры — два сына, двоюродные братья Демиздор, тоже серебряного ранга. Гордые и ревниво относящиеся к тому многому или малому, чем владели.

Налет на весеннее собрание дагкта за рабами был безрассудной выходкой — пари между принцами, так они развлекались в городах, играя на жизнь и свободу людей. Отряд в восемьдесят масколицых отправился в приключение, и, имея с собой пушку, они не ожидали встретить никаких препятствий, как оно и было для начала. Захватив рабов, они остановились лагерем в разрушенной крепости, но восемнадцать человек поскакали домой в Эшкорек налегке, чтобы сообщить об успехе. Когда же основные силы вскоре не появились, несколько человек вернулись назад искать отсутствующих принцев и их солдат. Войдя в руины, они быстро нашли все, что я и воины дагкта — а после нас вороны и лисицы — оставили от их отряда. Поднялся шум. Это было неслыханно, чтобы отбросы мира, недостойный прах племен, совладали с золотыми и серебряными лордами и скормили их пожирателям падали.

Наконец, они сформировали отряд мстителей, и в этом отряде были двоюродные братья Демиздор. То, что высокородная дама из их семьи должна стать шлюхой крарла, привело их в состояние бешеной ярости.

На достижение цели у них ушло почти все лето. Они пошли на большие для себя унижения, чтобы выполнить свою задачу, путешествуя иногда как простые смертные среди торговцев моуи, которые были такие же светловолосые и всегда держались близко к ним, как ножны к мечу. Передвигаясь таким образом с места на место, они в конце концов узнали миф, который, как и все басни, вырос из маленького зернышка истины. Согласно этому мифу один воин в одиночку взял форт-лагерь с поработителями из Эшкира. Он убил их всех, оставив без захоронения, и увез городскую женщину в качестве своей девки. Воин, конечно, был черноволосый, без татуировки, единственный среди красных племен. Когда я узнал об этом мифе, я вспомнил, как Мока болтала торговцам моуи о своем красивом муже и его новой льноволосой рабыне-жене. В группе моуи не было эшкирян, но постепенно слух прошел по желтым крарлам и достиг нужных ушей.

В довершение всего, еще одна характеристика добавилась к моему образу, и я вполне подошел для их мести. Какой-то краснокожий где-то рассказал о бое в руинах, упомянув странное имя, которое горожане выкрикивали, подставляя себя под мой нож. Моуи подхватили эту болтовню, а скорее эшкиряне слышали ее сами. Они, конечно, знали это имя, и оно не было странным для них. При свете дня, да к тому же разочарованные в своих богах, они никогда не считали меня восставшим из мертвых богом-волшебником, как решили убитые в крепости.

Еще прежде, чем я узнал о своем происхождении, они по-своему вычислили его. Они решили, что черноволосый мужчина был бастардом Вазкора, незаконным ребенком от какой-нибудь племенной козы, сделанным им в последние месяцы его жизни.

Они ненавидели Вазкора. Мне предстояло узнать, как сильно они ненавидели его.

Эшкорек первым из всех городов развалился с его падением. Он потянул его за собой, тень его честолюбивых замыслов придавила город. Он был до сих пор битком набит его символами, чтобы эшкиряне не забывали. Даже серебряные маски-черепа были когда-то знаком собственной гвардии Вазкора. Они не могли добраться до мертвеца; он обманул их, умирая. Но у них был я, заместитель моего отца, заключенный в шкуру человекообразного варвара.

Я могу воспроизвести ту часть истории, что касается Демиздор так, как она рассказала мне позже, в последний час, который мы провели вместе.

Пока я присутствовал на совете дагкта, Демиздор была одна в крарле. В таких случаях скука была ее врагом; презирая женскую работу, не имея под рукой книг, музыки или игр людей ее круга, она целыми днями спала, чтобы они поскорее пролетели, или брала черного коня и отправлялась кататься верхом. Занятый своим делом, я не задумывался о том, что ей может быть страшно одной в муравейнике, который плохо к ней относился. Конечно, она никогда не подавала виду ни передо мной, ни перед ними, я полагаю. Воины насмехались над ее ездой на коне, но она была лучшей наездницей, чем они. Женщины ворчали и глазели, но ни одна не осмеливалась навредить ей теперь, когда она была женой сына вождя. Другие мои две жены, Мока и Асуа, не любили Чулу. Они прислуживали ее преемнице как служанки, так же, как они ухаживали за моей одеждой и военной добычей. Вышивание моих рубашек и расчесывание волос Демиздор одинаково были их заботами. Однако они хихикали под вуалью над ее манерами или смотрели, разинув рты. Она была редкостная и изысканная, как разноцветная поющая птичка, которую я привез из похода.

Два дня Демиздор поневоле терпела это. На третий день она ждала меня домой. Может быть, до нее дошел слух о родах Тафры; конечно, она потом слышала, что я предпочел пойти к Тафре, а не к ней. День прошел, солнце село. Она, разумеется, услышала траурные причитания женщин. Без сомнения, она спросила у Моки, и Мока объяснила ей, что это: Тафра умерла. Наверняка Демиздор ждала меня после этого, боясь, возможно, за меня. Но я все не возвращался в свою палатку.

Последним известием обо мне была невнятная болтовня об убийстве Эттука и моем колдовстве, и о том, как Сил померился силой со мной и победил меня, так что теперь я лежу связанный и полумертвый на холме. Тогда она поняла, что действительно осталась одна.

И как уже однажды было, ей показалось, что мир сошел с ума. Она, должно быть, засомневалась в том, что правильно понимает речь крарла. Готовая бежать искать меня, она была также готова скрыться. У нее была лошадь; она могла рискнуть на опасное долгое путешествие на запад. Однако, подобно многим женщинам, она была озабочена судьбой своего мужчины. Поэтому медлила.

Асуа кричала от страха, спрашивая богов, что станется с домом Тувека.

Мока пыталась уговорить ее успокоиться, зная, что шум скорее навлечет беду, чем молчание. Но младенцы громко плакали, и собаки, подхватив страх, как заразную болезнь, подняли свой собственный гвалт.

В полночь пришли мужчины. Они поместили Моку и Асуа вместе, и началась перебранка относительно того, надо ли убивать крошечных сыновей и дочерей, поскольку в них зло семени их папочки. Однако воины скоро потеряли интерес к этим мерам предосторожности, гораздо больше заинтересовавшись военными трофеями, которые я накопил. Сундуки были опрокинуты и перерыты, пиво выкачано, огрызающиеся собаки оттащены и пара из них зарезана, лошади выпущены из стойла, оседланы, и началась их безумная обкатка, как на рынке. Когда колдун надежно утихомирен, любая его собственность — разрешенная добыча.

Вскоре четверо из них ворвались в мою семейную палатку и нашли Демиздор.

Четверо ухмыльнулись и произнесли слова, которые мужчины говорят в такой момент. Один из ник был Урм Кривая Нога, испытывавший ненавистную зависть ко мне. Он не задумываясь двинулся к ней, потому что она ждала там в ледяном оцепенении. Я мог бы предупредить его о ее трюках, если бы был там и был его другом. Она ударила Урма ножом в горло, умным, быстрым ударом, но она никогда раньше не убивала человека. Она захватила его врасплох, но и себя тоже. Пока она стояла, выпустив оружие, парализованная тем, что сделала, остальные трое кинулись на нее, и им не трудно было справиться с ней.

Они изнасиловали ее и принялись бы снова, потому что были сильны в ту ночь, но Сил созвал воинов на совет крарла. Узнав об этом, они привязали ее к стояку палатки и приколотили веревку вокруг лодыжек колышками к земляному полу. Они много смеялись, потому что им понравилось ее общество, и они планировали получить еще больше. Они вытащили Урма наружу и наспех зарыли в землю, как поступают с женщинами, потому что он был хромой и к тому же был заколот женщиной.

Эттук лежал в раскрашенной палатке, холодный, как протухшее мясо. Когда они складывали для него погребальный костер, они убили его собак и лошадей, которые должны были сопровождать его в Черное Место, и говорили, что Демиздор надо задушить и послать для услаждений вождя в Черном Месте. Так прошла первая ночь.

На следующий день провидец был занят телом Эттука, раскрашивая его для погребения, выродки Эттука одевали его, полные надежд, с блестящими глазами, поскольку я сошел с дистанции, а дочь Сила заплетала его бороду. Воины тем временем стояли вокруг палатки в траурном карауле, хотя время от времени кто-нибудь из них отправлялся проведать меня на холме или Демиздор в моей палатке. Неизбежные перерывы между этими визитами очевидно спасли мою и ее жизнь.

Совершенно ясно, что происходило в ее голове, пока она лежала там в моей палатке. Каждый из мужчин, использовавших ее, представлялся ей какой-то гранью меня, и она винила меня — что я оставил ее на них и что я вырос из их среды. Она хотела умереть и ждала смерти. Она намеревалась обхитрить их, если сможет. Постепенно все ее мысли сосредоточились именно на этом, как освободить руки и украсть нож какого-нибудь воина, пока он трудится над ней, или как вырвать кинжал, когда они придут, чтобы вывести ее.

В час едкого заката Сиххарна она услышала крики, когда они тащили меня с холма на деревянном шесте. Она радовалась моим страданиям, неистово радовалась, но в то же время холодела, как будто смерть уже пришла. Поднялся какой-то шум, и ни один вояка больше не пришел ухаживать за ней. Шум продолжался около часа.

Потом наступила тишина.

Она лежала в этой полной тишине, темнота так залепила глаза, что она не могла различить даже свои истерзанные ноги или тусклое мерцание колышков, которые держали связывавшие ее веревки. Внезапно полог палатки резко поднялся.

Сердце моей жены дрогнуло, и на мгновение она была ослеплена безумной, слабой, ошибочной надеждой. Когда она снова смогла видеть ясно, она увидела невероятное: своих людей во входном проеме палатки, один из которых снял серебряную маску-череп, открыв ей лицо ее родственника, Орека.

Масколицые, несмотря на угрозу, не сожгли крарл и не убили женщин или хотя бы нескольких воинов, которые насиловали Демиздор.

По правде говоря, их карательный отряд растерял свои силы за месяцы поисков и сейчас насчитывал только тридцать человек, у них не было пушки, и они отдавали себе отчет в том, что другие дагкта стояли лагерем на соседних склонах к востоку и северу. Кроме того, у них был я, единственный воин, которому они действительно жаждали отомстить, и они получили назад свою даму. А для нее, совершенно очевидно, все лица вояк, побывавших в ней, слились в одно лицо, и это было мое лицо. Я, человек, который силой забрал ее из ее жизни в свою и тем самым навлек на нее все остальное.

Она не утратила чести в глазах своих соплеменников. Больше того, они вернули ей честь и гордость в считанные минуты. Они одели ее в желтое платье, которое ее младший кузен, Орек, возил с собой на протяжении всего пути из старого города. Оно было роскошное, шелковое, вышитое хрусталиками. Позже я отметил, что, несмотря на мужские качества, присущие многим городским женщинам, мужчины обращались с ними, как с чем-то хрупким и драгоценным. Затем нашли ее серебряную маску оленя, потому что она ей принадлежала. (Я представляю Чулу, едва живую от ужаса, лишившуюся последнего сокровища, которое у нее вырвал черепоголовый демон Сиххарна). Так они снова превратили Демиздор в девушку-богиню, которую я встретил в разрушенном форте. Она моментально поняла, интуитивно, что здание ее самоуважения зависело от ненависти и отвращения ко мне. Женщины мудрее в этих вопросах или пытаются быть таковыми. Мужчина не смог бы отказаться от своей мечты так быстро. Правда, закрыв такую дверь с огромным и мучительным усилием, он забыл бы совсем, а Демиздор не могла. Вскоре принесли меня, вернее, то, что от меня осталось.

Они привязали меня к лошади (я был в бесчувственном состоянии и не возражал), и через некоторое время они уже скакали на запад по спускающимся вниз склонам, ради нее они двигались медленно, но все-таки достаточно быстро, так что к восходу луны крарл был далеко позади.

В полночь они сделали привал, чтобы дать Демиздор отдохнуть. Она была бледна и больна, но лихорадочно весела. Орек держал ее за руку. Он был совсем юный, на год или два моложе ее, и больше, чем наполовину влюблен в нее. Он был очень похож на нее к тому же, светловолосый и зеленоглазый, такой же стройный, и очень мало похож на мужчину. Старший брат, Зренн, был из другого металла. У него были жесткие крысиные волосы, темные, что было редкостью в городах. По контрасту, глаза его были подобны беловато-голубому фарфору, и, казалось, зрачки выжжены бледным пламенем. Я пришел в себя, когда остановились на привал, и увидел их обоих, хотя не очень отчетливо. Они склонились около меня, серебряная маска оленя стояла позади. Только одна из троих, стоявших предо мной, была в маске, потому что она была единственной из них, кому было что прятать.

Именно Зренн смеялся и заявил, что мне не повезло, что я не умер. Рот его улыбался, а глаза пожирали, наслаждаясь болью, и предсказывали новую боль.

Они говорили на городском наречии и не догадывались, что я понимаю. Только она говорила на языке крарла, желая, чтобы я понял, как изменились наши жизни и что нашей любви пришел конец. Когда она расцарапала мне лицо, Зренн снова рассмеялся. Мне предстояло хорошо узнать его смех.

 

Глава 2

Крарлы совершают переход с гор на восточные пастбища и обратно, с пастбищ в горы, за сорок, а то и больше, дней. Они останавливаются лагерем каждого ночь, много дней проводят у воды, задерживаются, когда ведут свои войны, их передвижение замедляется также из-за пеших женщин, их скота, а также постоянных перебранок. На быстрых лошадях Эшкира, крепких, несмотря на их тощие животы, с короткими остановками и без больших отклонений от маршрута, мы уже через тринадцать дней увидели горные перевалы, через пятнадцать дней взбирались по ним, а через двадцать подошли к городским аванпостам.

Демиздор, казалось, оправилась полностью, хотя это было не так и скакала наравне с мужчинами. Для меня путешествие было менее гладким. Сломанное ребро впилось в мое правое легкое. Я захлебывался кровью, и они начали с сожалением думать, что их приз испустит последний вздох прежде, чем они успеют доставить его домой. Так что они потратили время, чтобы перевязать мне ребра, и кормили меня, хотя с таким видом, будто я больное животное вызывающее в них отвращение. Я удивил их, быстро поправившись, и вскоре скакал верхом, но был привязан к седлу.

— Никакого сомнения, это Вазкорово отродье, — сказал Зренн. — Я слышал рассказы о том, как однажды тот выздоровел, хотя ему перерезали горло.

Пара мужчин отказались поверить в эту басню. Они все принадлежали к серебряному рангу, были товарищами, а не хозяевами и наемниками. Зренн только взглянул в мою сторону и, чтобы мне было понятно, сказал на плохом языке крарла:

— Если это животное так хорошо оправляется от ран, оно сможет выдержать хорошенькое количество ранений прежде, чем умрет. Бедный щенок. Ему бы хотелось кусаться, но он не может найти свои зубы.

Действительно часть моих жизненных сил возвращалась ко мне. Я почти погиб и не жаловался, но когда ребра зажили, а боль и отупение прошли, жизнь снова вспыхнула, и я мог бы всерьез взвыть по-собачьи, чтобы вырваться из веревок, которыми они опутали меня, и приласкать глотку Зренна своим сапогом. Потом я мельком взглядывал на Демиздор и снова наливался свинцом.

Она ждет случая помочь мне, думал я сначала, как ребенок. В конце концов этот детский обман перестал действовать. Я увидел, как ее гордость переплетается с презрением. Тогда я стал думать: дай мне только приблизиться к тебе, и я снова завоюю тебя. Но это тоже не срабатывало. Когда последние красно-коричневые осенние дни соскользнули с земли и из моей жизни, я понял, что она возненавидела меня холодной ненавистью, и никакая любовная ласка не растопит этот лед.

Я еще был настолько слаб, что это выбило меня из сил. Но мы, наконец, добрались до гор, и меня стали занимать другие мысли. Одна из них — мое будущее в городе в качестве козла отпущения.

Город. Я увидел его в его горной клетке, черный на фоне желтого закатного неба. А два часа спустя, когда мы вошли в его стены, я увидел его в свете факелов, желтый на фоне черного ночного неба.

Я никогда раньше не встречал городов. Редкие особо крупные собрания племен, когда в одном месте разбивалось до тысячи черных и синих палаток, казались мне громадинами. Восточные города поразили меня своей сложностью. Но эта штука подавила меня, не только своей громадностью и великолепием, вековой стародавностью, но и своими руинами и развалинами. Эшкорек, изрытый пушечными снарядами и опаленный пожарами, приходящий в упадок, был похож на древний желтый череп.

Однако в этом черепе ярко горели огни и звучала жизнь. С высоты дороги, которая вела вниз в город — дороги, отмеченной рухнувшими колоннами, с до такой степени разрушенным покрытием, что на ней спотыкался бы любой конь, кроме эшкирских — он казался городом-призраком. Целые районы темноты, и из темных ран поднимались ряды сияющих окон. Я вспомнил, как разрушенная крепость вызвала во мне представление о Дворце Смерти. Этот город был такой же.

В стенах города было несколько широких магистралей, освещенных факелами, но пустых. Отблески света вспыхивали на разбитых оконных стеклах и дверных проемах. Крысы, возможно, обитали за осыпающимися фасадами, но их не было слышно. Ночной ветер доносил лишь обрывки призрачно тихой музыки, чистой, как звон колокольчика в тишине. В одном месте магистраль разветвлялась, и эшкиряне свернули на дорогу, которая вела налево. В конце ее в полумиле от дороги на прямой улице возвышалась дворцовая башня, ее овальные окна светились ярким светом ламп, единственный признак жизни на проспекте мертвых особняков. Мой эскорт двигался тихо, почти крадучись, на протяжении всего пути от неохраняемых ворот. Я удивлялся, чего они боялись здесь, в своем собственном городе. Внезапно, когда уже миновало около двух третей проспекта, из теней выступила группа людей. Они были одеты в такие же залатанные черные одежды, как и мои пленители, но бронзовые маски имели форму птичьих голов. Что более важно, они были вооружены для боя.

— Стойте, господа, — сказал один. — Кто ваш повелитель?

— Мы служим Кортису, Фениксу, Джавховору.

При этих словах бронзовые маски подняли свои мечи и забормотали. Говоривший спросил:

— Это вы, капитан Зренн?

— Это я. И мой брат Орек. Вся поисковая группа за исключением тех, кто испугался до окончания охоты и уже находится дома.

На улицу выходили новые силы. Я видел, что это была серьезная засада на случай, если наша группа окажется не той, которую они ждали.

Часть этих бронзовых масок окружила нас, и лошадей повели по дороге через высокие ворота перед освещенным дворцом.

Это была гигантская башня в семь или восемь этажей. В некоторых ее окнах сохранились цветные стекла, янтарные, бирюзовые, рубиновые, и факелы дымили в ее стенах цвета львиной шкуры. Здесь же был источник музыки, в какой-то дальней скрытой комнате.

Мы пересекли наружный двор, подъехали по пологим ступеням к портику, огромные железные двери которого были распахнуты настежь, но вскоре с шумом захлопнулись за нами.

Здесь эшкиряне спешились, и бронзовые солдаты стянули меня с лошади по приказу Зренна. Лошадей увели. Мы поднялись по мраморной лестнице на верхние этажи. Орек подал Демиздор свою руку на лестнице, я отметил это, как я рассеянно отмечал все роскошное омертвение дворца и городскую речь, которую я не переставал понимать со времени пробуждения во время путешествия. Я еще недостаточно пришел в себя, чтобы проанализировать это чудо. Точно так же, как произошло в первый раз, я чувствовал, что это знак Силы, таящейся во мне, Силы моего отца Вазкора в этом оплоте его врагов. Мы вошли в огромную комнату, способную вместить пятьсот человек если они будут стоять плечом к плечу. Сейчас в ней, конечно, не было столько народу. Она опустела до нашего прихода, потом тоже не была сильно переполнена.

Вдоль комнаты стояли колонны, которые, казалось, были сделаны из серебра. Они напоминали по форме деревья. Серебряные ветви этих деревьев украшали потолок, и между ними были помещены цветы из граненого стекла, синие и цвета красного вина. В центре пола было мозаичное изображение ширококрылых лебедей в кобальтовых, алых и золотых тонах. В стенах раньше были драгоценные камни, но они были выломаны, вероятно, во время разграбления Эшкорека. Сейчас там висели гобелены, но их золотое шитье начинало зеленеть, а кисточки уже опробовали мыши.

С крыши свисала на бронзовой цепи медная лампа размером с человека. Свечи над ней горели под плафоном из зеленого как нефрит хрусталя, создавая в великанском зале освещение, подобное бликам в летнем лесу. Очага не было, но от стен и от пола поднимался теплый воздух.

Пока я оглядывался, в узкую дверь вошел мужчина. Он был одет в женоподобное платье приглушенного желтого цвета и в золотую маску.

Все серебряные и бронзовые маски были тотчас сдернуты, и все в зале склонились в низком поклоне, кроме меня, но мою невежливость не потерпели. Мгновение спустя ноги были выбиты из-под меня, и я рухнул к ногам золотой маски.

От этого я задохнулся и на некоторое время потерял нить происходящего. Потом я услышал, как Зренн говорит о черноволосом дикаре, который вполне может быть незаконным сыном Вазкора.

Золотая маска сказал холодным нетерпеливым голосом:

— Вазкор не был человеком страстей. Он желал только править, а не обладать телами женщин. Ему хватало его жены-ведьмы, и ее он взял только для того, чтобы иметь сыновей. Я не могу поверить истории о том, что Вазкор прелюбодействовал с нечистью племен.

— Но посмотри, Джавховор, — сказал Зренн, — он такой же, как Вазкор, ведь правда? Нам следовало сбрить его бороду; тогда бы ты лучше увидел сходство.

И Зренн схватил меня за волосы и откинул мою голову назад, чтобы золотая маска мог посмотреть.

Этот человек был их принцем, и они называли ею Джавховор, Высокий Повелитель — титул короля. Его золотая маска несколько напоминала бронзовые маски солдат тем, что она изображала такую же странную птицу, феникса, они также величали его Кортис Феникс Джавховор. Его глаза были защищены янтарным стеклом, но шея и пальцы, унизанные кольцами, были узловатыми, стареющими. Он, как и люди в крепости, тоже был достаточно стар, чтобы помнить черты Вазкора.

Но, казалось, он помнил. Его рука дернулась к закрытому маской лицу, невольный жест, как если бы он хотел сдернуть ее передо мной, как его командиры перед ним. Но он сдержал себя и вполголоса, слишком тихо, чтобы они услышали, думая, что я не знаю их языка, невнятно проговорил:

— Я никогда не думал встретить тебя снова в этой комнате, Черный Волк, Черный Шакал Эзланна.

Тогда я догадался, почему я снова обрел их язык, или вообразил, что догадался. Я заглянул в его глазные прорези.

— Неужели? — сказал я. Он громко вскрикнул при этом. Я сказал:

— И ты называл моего отца шакалом в лицо? Или, скорее, ты глодал кости со стола шакала и бегал за ним по пятам, как собака?

Даже Зренн отступил от меня на шаг. Я поднялся на ноги. Строя, я был гораздо выше, чем Кортис Феникс Джавховор.

Он гневно посмотрел мимо меня и закричал на них:

— Вы знали, что он владеет нашим языком?

Зренн запнулся, справился со своим шоком, и сказал:

— Мой повелитель, он никогда до этого не произносил ни слова на нашем языке. Должно быть, он научился у моей родственницы или у моуи, может быть, которые знают немного…

— Я ни у кого не учился, — сказал я, наблюдая за Кортисом. — Во мне говорит мой отец. Это Вазкор.

Несмотря на мои путы и неосведомленность, во мне поднялась волна такой обжигающей гордости, что я не боялся никого из них. Было бы разумнее бояться, бояться и молчать, но я как будто надышался наркотика до одурения. И все это время я ощущал его рядом, темную огненную тень, излучение моего отца. Я помнил только наследственный дар волшебной силы, который должен идти от него, и как я убил человека с его помощью. Мне нужно было только потянуться за силой, и я найду ее. Все люди, вероятно, должны иметь божество. Для меня, до сих пор безбожного на протяжении всей жизни, Вазкор стал единственным истинным богом.

Кортис выпрямился передо мной. Его горло скрипело, как у старика в суровую зиму.

— Очень хорошо. Ты семя Вазкора. Ты каким-то образом владеешь нашей речью, что очень хитроумно с твоей стороны. А твоя мать — какая-нибудь женщина из крарла?

Я небрежно сказал, частично, чтобы испытать его и тем самым узнать побольше о своей наследственности:

— Нет, никакая не женщина племени. Женщина из города. Женщина с белыми волосами и белыми глазами. Жена Вазкора.

Музыка, которая играла все это время где-то во дворце, невидимый оркестр, именно в этот момент прекратилась, как по сигналу.

— Тогда ты сын Уастис, — сказал Кортис. — Это правда, она была альбиноска, и ее чрево было им заполнено. Значит, она избежала гибели при крушении башни? Это она научила тебя нашему языку? Жива она или мертва?

За моим плечом раздался женский голос. Он был похож на голос той, которую он назвал, и волосы мои встали дыбом. Но это была не моя мать-рысь, возникшая из воздуха, это была Демиздор.

— Джавховор, не слушай этого лжеца. Я никогда не учила его нашей речи, но иногда я употребляла ее, а он хитрый и быстрый, этот человек, он научился от меня. Истории о Вазкоре и Уастис я тоже рассказала ему. Я не считаю его посевом Вазкора, несмотря на его сходство. Он держал меня как свою девку в вонючих палатках варваров, он осквернил меня, и я должна была соблюдать обычаи его слабоумной расы, чтобы сохранить свою жизнь. Из этого ада меня спасли мои родственники.

Я сохранил спокойствие, но у меня свернулись кишки от ее крика. Она была всего на шаг позади меня, но я не мог обернуться и посмотреть на ее не скрытое маской лицо, ее бледную лихорадку, ее глаза и ненависть.

— Джавховор, — сказала она тише, часто дыша, — твои родные убили себя из-за этого лживого дерьма. Мой повелитель был одним из них. Я умоляю о мщении, — она задохнулась и начала плакать.

— Нет необходимости умолять о мщении, — сказал Кортис; он уже овладел собой. — Кто бы и что бы он ни был, он будет наказан. — Его глаза обратились ко мне. — Ты понимаешь?

— Я понимаю, что в Эшкореке женщины — гадюки, а мужчины — собаки, гуляющие на задних лапах.

Он ударил меня тыльной стороной ладони, как будто это был небрежный удар, просто чтобы проучить глупого раба за оплошность, и его бронзовая гвардия схватила меня. Зренн приказал им снова распластать меня и тащить за мои веревки на потеху хозяину и себе самому.

Снаружи мне позволили идти. Теперь мы спустились в самый низ дворца, в сырые подземные помещения. В одном из них, настолько же крохотном, насколько верхний зал был громадным, мои веревки были заменены на оковы, которые соединялись с кольцами из черного металла, вделанными в мокрые каменные стены.

Когда мои стражники ушли и унесли свет, начали заглядывать крысы, но ни одна еще не подходила слишком близко. Однако камера не улыбалась мне в случае, если у меня пойдет кровь.

Сцена в зале снова прошла перед моим мысленным взором, ужас золотой маски, моя гордость, требования Демиздор. Она представлялась мне теперь галлюцинацией. За моим плечом не было больше тени, которая руководила бы мной. У меня была сила убить Эттука, но, казалось, недостаточно было сил, что разорвать свои собственные путы.

Я забылся коротким сном и, проснувшись, обнаружил, что крысы подступили к моим ногам широкой приливной волной. Я полоснул своей цепью по красным звездам их глаз, и они разбежались с писком ждать, пока я снова успокоюсь.

Я думал о Тафре, как она плакала, в муках рожая ребенка Эттука, и о Демиздор, заплакавшей, когда она поверила, что убила меня.

Мне было любопытно, проливала ли когда-нибудь слезы свиноматка, что родила меня.

 

Глава 3

Три бронзовых стражника вошли в коридор за стеной камеры и открыли металлическую дверь. На этот раз меня разбудили их факелы и звук их шагов, а не крысы, что явилось некоторым разнообразием.

В дверях стоял Кортис. Почему-то я ждал его посещения и не был сильно поражен. Он вошел в камеру, поставил один из факелов в ржавую корзинку, и стражник закрыл дверь и удалился на порядочное расстояние. Предстояла, похоже, частная аудиенция.

Факел неярко освещал Золотое лицо Кортиса и золото его крупных колец-печаток. Он сказал:

— После роскошной ночи, которую ты, несомненно, провел здесь, возможно, твоя семейная история несколько изменилась.

— Правду нельзя изменить, — сказал я, — но я ничего особенного от вашего гостеприимства не ожидал. У вас во всех комнатах крысы. Некоторые пищат, а некоторые носят золото на мордах.

На этот раз он не ударил меня.

— Твой отец, — сказал он, — ответил бы более осторожно.

— Мой отец убил бы тебя взглядом.

— Да. Это достаточно верно, — заметил он спокойно. Он немного отвернулся, вглядываясь в прошлое. — В дни славы в Белой Пустыне, когда Союз еще существовал, я был племянником Джавховора Эшкорека, и я не был доволен. Однажды на закате солнца, когда я отправился на ястребиную охоту в пустыне, моя группа встретилась с компанией из Эзланна и в ней был Вазкор. Они пришли на весенний отлов лошадей, потому что лучшими конями были дикие кони Эшкорека. Он был очень молод, не многим старше, чем ты, мой дикарь; но у него был язык, язвительный, как укус гадюки, а его глаза заставляли верить в его мудрость. Я слышал, что в нем была рабская кровь, что-то от Темного Народа, что вполне может быть. Я также слышал, что он колдун, и в этом я никогда не сомневался. Мы провели ту ночь вместе на краю пустыни, и он составил для меня план, кусочек за кусочком, как складывание картинки-головоломки. Однако прошло несколько лет, прежде чем богиня своевременно поразила моего дядю, и Вазкор усадил меня в королевское кресло Эшкорека. — Он снова взглянул на меня. Казалось, он обязан рассказать мне эту историю и устал от нее, и ему надоело рассказывать ее, потому что я видел, что он говорил об этом много раз самому себе. — Когда власть Вазкора пошла на убыль, когда он зарвался, я объединился с пятью городами Союза. Я не думаю, чтобы он особенно ненавидел меня; он был не способен на ненависть, так же как не был способен получать удовольствие. Ни один мужчина не значил для него столько, чтобы вызвать в нем ненависть, и ни одна женщина. Кроме одной, может быть. Уастис. Я никогда не видел ее, возродившуюся богиню Эзланна, но я думаю, ее сила равнялась его силе, и если она осталась жить после него, тогда, несомненно, она тоже предала его, как это сделал я.

Он подошел к факелу и снова взял его, потом близко подошел ко мне, разглядывая мое лицо. Было видно, что ему пришлось собрать для этого все свое мужество, глаза его за янтарным стеклом были неподвижны и широко раскрыты.

— Сын Вазкора, — сказал он, — если в тебе есть его колдовская сила, лучше примени ее. Эшкорек расколот на фракции, и я уже не единственный человек, которому поклоняются как Джавховору. Но в одном мы едины. Убить тебя по кусочку будет изысканным блюдом для тех из нас, кто узнал только мрачные последствия битв Вазкора.

Его голос, мертвенно спокойный и пустой, как сухой колодец, заставил меня внезапно испугаться предстоящего мне так же, как я не боялся его раньше. Там, где была эта пустота, казалось, нет надежды на послабление и никакой надежды на милосердие. Я бы предпочел брань Демиздор, которая (я думаю, что уже тогда знал это) была всего лишь облаченной в другую форму любовью. Я сглотнул, потому что в горле был привкус болиголова.

Я сказал:

— Значит, они не верят, что я Вазкор?

— Тебя испытают, — ответил мне новый голос.

Я повернул голову и увидел Зренна. Он вошел, крадучись, тише кошки.

На нем не было больше черной одежды и серебряной маски-черепа, он был одет в костюм цвета охры, расшитый изящными девическими орнаментами, и в серебряную маску-лису.

Кортис тоже повернулся.

— Ну, какие новости?

Зренн поклонился. Во лбу маски лисицы сверкал желтый топаз.

— Гонец отправлен, мой Джавховор, и вернулся. Немарль, а также Эрран согласны встретиться с нами, как ты предполагал, но прежде они послали человека посмотреть на нашего пленника. Их предосторожность делает им честь, мой повелитель, ты согласен?

Кортис сказал:

— Этот человек здесь? Тогда пусть входит. Чего ждать? Церемонии?

Зренн подал знак в коридор. Один из стражников позвал другого, и снова раздался топот ног, и факелы осветили проход. Вскоре вошел посланец. Его одежда была даже более истрепанной, чем потертое великолепие Феникса и его командиров, а маска у него была из серой материи. Какой-то простой гражданин, несчастный, приобретенный для этой работы соперничающими принцами, с его потерей можно было не считаться, и он полностью отдавал себе в этом отчет.

Он немедленно упал на колени перед Кортисом, поспешно сдернув маску.

Зубы у него были серее материи маски, и лицо тоже почти такое же серое.

— Я умоляю о неприкосновенности посланца, великий повелитель Кортис Джавховор. Не причиняйте мне вреда, я всего лишь старый человек, ничто… Зренн слегка ударил его по голове.

— Заткни свою вонючую глотку, урод. Установи личность воина, как тебе было приказано твоими благородными хозяевами. Мой повелитель Кортис уже устал от твоего шума.

При этих словах посланец взглянул на меня.

Его покрасневшие глаза выпучились, как будто готовы были выскочить из орбит. Из коленопреклоненного положения перед Кортисом он бухнулся лицом вниз передо мной, скуля.

Зренн пнул его.

— Вазкор, это Вазкор, — завизжал старик. Он пополз по полу, по крысиным лужам к моим закованным ногам. — Милости, владыка, — причитал он, обращаясь ко мне, как бы не в силах отвести глаза под неумолимым жестким взглядом.

Зренн засмеялся своим тихим неискренним смехом.

— Достаточное доказательство, — сказал он и снова засмеялся.

— Откуда старик знает его? — спросил Кортис. По его тону ничего нельзя было понять.

— Он ручное животное принца Эррана. Принц говорит, что старик был в пехоте, которая наступала в Багряной Долине при Вазкоре. Он получил ранение, которое вернуло его домой до начала наступления.

— Спроси его, правда ли это.

— Мой повелитель, — Зренн подошел к старику и отпихнул его от меня носком ботинка, как будто убрал мусор. — Ты слышал Джавховора? Говори, ты сражался при Вазкоре?

Посланец, пошатываясь, выпрямился. Он промямлил утвердительный ответ. Глаза его умоляли меня не испытывать на нем мой гнев. Бронзовой стражник протопал через узкую дверь по какому-то новому знаку Зренна и утащил серого посланца.

Несмотря на все проблески памяти моего отца, это потрясло меня. Может быть, его дух укорял меня за страх и неспособность, ибо какая бы ни была во мне сила, казалось, я исчерпал ее.

— Где место встречи и когда? — спросил Кортис.

— Храм — шутка принца Немарля, берусь предположить. Полдень.

— Сколько мечей с их стороны?

— Немарль говорит, пять командиров, сотня бронзовых. Я думаю, Эрран приведет больше.

— Проследи, чтобы наши силы были равными, предпочтительнее, чтобы превосходили.

— Мой повелитель, — Зренн направился к двери, помедлил и сказал:

— Джавховор, моя родственница просит разрешения сопровождать тебя.

— Демиздор останется здесь, — ответил Кортис.

— Это огорчит ее, мой повелитель. Она жаждет увидеть, как будет корчиться дикарь.

— Нет, Зренн, — сказал Кортис, — этого жаждешь ты. Демиздор жаждет других вещей. На такую встречу я женщин не допущу. Месть — тонкая штука, из которой делается примирение. Скажи ей, что она должна оставаться в своих апартаментах. — Он повернулся, чтобы выйти вслед за Зренном, учтиво кивнув мне. — Потерпи тьму еще немного, сын Вазкора. Скоро у тебя будет изобилие света.

Свет был, яркий спокойный день накануне молодой зимы, небо — как кованая платина. По улицам летели редкие листья из заросших садов, как обугленные красные бумажки у подножия зловещей мертвенности Эшкорека.

В Храме — тоже свет. Замок богини, переданный, как мне сказали, Уастис (мамаше моей) в дни ее власти, с тех пор опустевший, опустошенный, с провалившейся крышей, проломленными стенами — колоссальный, отдающий эхом форум, уцелевший только в восточной части. Шутка Немарля. Да, конечно. Вынести мне приговор под тенью той, которая была женой моего отца.

Ибо статуя великой богини все еще стояла. Гигантша из желтого камня, потемневшая от старых пожаров, в юбке из бронзы и золота и ожерельях из изумруда и нефрита, с рубиновыми сосками. Она стояла слишком высоко, чтобы ее можно было разграбить. Пока добились бы отважные смельчаки, чтобы взобраться на этот крутой откос и вырвать драгоценности. Она казалась высокой, как небо. Она казалась бы еще выше, если бы сохранилась голова. Но тот же выстрел, что снес потолок, оторвал и голову эшкирской Уастис. В те дни они еще заботились о религии и подмели осколки, как яичную скорлупу, но на мозаичном полуострись трещины в тех местах, куда вылетели ее мраморные мозги.

Таковы были обещанный Кортисом свет и шутка Немарля.

Была еще одна шутка, Зренна.

Они пришли в мою камеру, расковали и вывели наверх. В маленькой заплесневелой ванной комнате они сняли с меня одежду крарла и предложили мне ванну, превосходную, как для принца. Я не доверял парикмахеру с бритвой, но он только аккуратно побрил меня и не стал перерезать мне горло, как я наполовину вообразил себе его намерения. После этого я был одет в брюки и камзол из черного бархата королевского качества и даже кожаные сапоги с золотыми пряжками. Бронзоволицые, усмехаясь глазами за защитными стеклами, принесли мне золотую цепь, браслет из нефрита толщиной в два пальца и черное кольцо.

Я отлично знал, что они задумали; я не мог этого не понять. Они одевали меня так, как одевался Вазкор, вероятно, в те самые одежды, которые покрывали его тело, хотя в этом я сомневался. Из их разговоров и шепота я уже заключил, что тело его не было найдено под рухнувшей Башней. Только некоторые из его солдат, которые необдуманно сдались осаждавшим, оставили в наследство шести городам свои черные одежды и серебряные маски, при помощи которых они пугали население племен.

Если для Зренна это было шуткой, то для меня — нет. Свободный от цепей и одетый, как принц, я почувствовал, что мое мужество возвращается ко мне, я чувствовал себя настолько сильным, что мог подмигнуть страху, который владел мной раньше. Если они намеревались убить меня, они это сделают. Но ни к чему приятно щекотать их своей трусостью.

Во дворе перед дворцом Кортиса стоял черный мерин в пурпурно-золотой сбруе. Когда я вскочил на него, Джавховор со своими воинами спустился по ступеням. Зренн подбежал ко мне, сдернул маску и церемонно поклонился.

— Приветствую тебя, Вазкор, Владыка Белой Пустыни, Избранник Богини! Он был похож на мальчика, отправляющегося на свою первую охоту, так он радовался в надежде на горе и муки, которые мне предстояли.

Когда он, улыбаясь, поднял на меня глаза, я был готов и плюнул ему в лицо.

Это ему не понравилось. Его улыбка искривилась, одной рукой он вытер свою гладкую щеку, а вторая рука искала меч. Он подошел слишком близко. Мне не составило труда слегка толкнуть его в грудь моим новым сапогом и опрокинуть его. Он распластался на земле. Никто не побежал ему на помощь, но раздался скрежет металла, вынимаемого из ножен.

Тогда Кортис сказал, как мужчина, успокаивающий ссорящихся детей:

— Нет, господа. Оставьте его. Зренн, если ты сделал из него Вазкора, тогда ты должен чтить его, как Вазкора. Если ты изрежешь его на куски сейчас, как ты утешишь моих друзей принцев?

Зренн поднялся на ноги. Он показал мне свои белые ненавидящие зубы, надел хорошенькую маску-лису и позвал своего коня.

Я увидел, что многие серебряные сохранили для этой драмы одежду гвардии Вазкора: черные костюмы и маски-черепа. По обеим сторонам от меня встало по такому воину, их мечи лежали поперек излучины седла острием ко мне. Другие подъехали сзади. Ослепительный холодный солнечный свет не пощадил нищенского убранства, это было все, что осталось от древнего великолепия. Узда на моей упряжи была наполовину изъедена.

Кортис развернул своего серого кругом и выступил впереди нас, вслед за ним двигались пять его командиров и бронзовая рать. Моя часть процессии затрусила за ними. Я оглянулся. За мной скакало тридцать, пародия на воинов Вазкора. Никакой возможности прорваться и никакого оружия в поясе.

Пешие бегуны бежали наравне с лошадьми. Все были похожи один на другого, страшные, с кожей цвета грязи и синими выбритыми макушками, без масок. Я вспомнил, что видел их братьев в крепости на скале: городские рабы, рожденные в рабстве, рабы насквозь, душа из них вытравлена.

Лучше быть свободным и умереть, чем жить мертвым.

Я не видел ни одного из легендарной массы порабощенных воинов племен, угнанных во время налетов. Белое полуденное солнце стояло над храмом, когда мы добрались до него, и где-то на крыше или на осеннем дереве резко кричала какая-то птица; я помню это, потому что больше я не слышал в Эшкореке ни одной птицы.

Мы проехали в Храм, и там уже ждали конные, прибывшие раньше.

Группа Кортиса остановилась; через дорогу группа ранее прибывших неподвижно уставилась на них сквозь свои маски, шесть из них были золотые. Здесь были истертые меха, сквозь которые проглядывали темно-серые и шафрановые одежды. Их предводитель носил маску-феникс несколько другого вида но все же это был феникс. Он равнодушно поднял руку, и Кортис ответил, каждый — как кукла на веревке, и никакого словесного приветствия. Второй феникс произнес:

— Кажется, Повелитель Эрран отказывается встречаться с тобой, мой повелитель. Подозреваю, что он боится возрожденного.

Так я узнал, что он Немарль. Я гадал, какие планы он изобрел относительно меня, какие планы у Кортиса, сколько будет длиться мое умирание — все это в зловещем, спокойном внутреннем споре, как будто у меня не осталось нервов, — когда прибыла третья группа всадников, незаметно выехав из тени статуи.

Здесь было десять масок из желтого металла, и предводитель — не феникс, а золотой леопард, и его туника была расшита золотыми пластинками, протершимися во многих местах.

— Не боюсь призраков, господа, — сказал он, — остерегаюсь людей. Я вижу, Эзланн пришел в Эшкорек. Так выглядел Вазкор в дни своего величия, а, Кортис? Ты должен снова чувствовать себя молодым при виде его юности.

— Нет, принц Эрран, — сказал Кортис, — это удваивает мои годы. Но он очень похож на Вазкора.

— И я слышал, что он сам утверждает свою наследственность. — Эрран повернулся ко мне. Я был в окружении одних масок. Сцена начинала походить на какой-то зловещий кошмар. — Что же нам с ним делать тогда? Сделать его своим королем?

Немарль мрачно сказал:

— У нас есть счет к Вазкору. Преступления отца перешли на сына. Этот заплатит долг. Именно на таком условии мы встречаемся. Восстановить справедливость, откладывавшуюся так долго.

Мне пришло в голову, что говоря о шутке Немарля, шутил сам Зренн. Немарль не умел шутить. Ему было, возможно, лет сорок; он тоже помнил моего отца.

Воины вокруг меня внезапно поехали вперед, и моя лошадь послушно двинулась с ними.

Сейчас мы оказались в центре площадки.

Я подумал, если бы у меня был меч или хотя бы нож, я бы вырвался от них.

Слева из мостовой торчал остаток колонны, как осколок кости, оставленный в ране.

Зренн обошел мою лошадь. Он поклонился, держась на более безопасном расстоянии, чем в прошлый раз.

— Слезай, Владыка, — сказал он.

Мог бы я снова ударить его? Выхватить его короткий меч?

Я знал, что не буду делать этого. Никому не удалось бы сделать это достаточно быстро, они бы стащили меня, разоружили, тщательно стараясь не убить. Я не собирался подслащивать таким медом их вино. Я не собирался бороться с судьбой, которую они приготовили мне.

Кто-то привязал меня к обломку колонны.

Точным ударом Зренн разорвал тунику на моей груди. Его глаза превратились в щели. Я слышал его частое, как у танцора, дыхание. Это был напиток, которого он жаждал.

Он оглянулся на компанию, принцев и их рать. Он сказал:

— Есть ведь история о том, что у Вазкора заживала любая рана.

Посмотрим, — и тонкий нож блеснул в его узкой руке.

Первый порез был подобен надрезу, сделанному серебряной бритвой или тонкой льдинкой. Он засмеялся и снова приблизился ко мне, и железо лизнуло меня опять. Я почувствовал, что потекла кровь. Не особенно сильно. Я тихо сказал, но так, чтобы он мог слышать:

— Таким способом ты никогда не сделаешь сына, малыш, пачкая штанишки.

Это взбесило его, как я и хотел, потому что удовольствие его было не совсем такого рода. Он полоснул меня по лицу, и я почувствовал, как кожа отделилась от кости. Я надеялся, что он вскроет вену на шее, что было бы для меня быстрее, но он промахнулся, в бешенстве или намеренно. Я пытался организовать свою казнь, чтобы перехитрить их, и я думаю, что был частично не в своем уме, потому что никогда прежде и только один раз потом я вел себя так глупо на краю смерти.

Эрран резко крикнул:

— Хватит! Кортис, отзови свою собаку; она ворует мясо.

Кровь заливала мне глаза, и статуя богини, казалось, раскачивается. В мозгу кричала одинокая птица.

Эрран подошел ко мне посмотреть на ручную работу Зренна.

— Элегантная резьба. Если он оправится от нее, я действительно буду считать, что мертвый встал из своей гробницы. — Он говорил равнодушно. Затем добавил:

— Ну что ж, Кортис. Он ваш пленник. Что теперь?

— Мой гонец уже сказал вам, господа, — сказал Кортис. — Если я организую для вас зрелище с его участием, вы должны заплатить мне. И, как любой предусмотрительный купец, я предпочитаю часть платы получить вперед. — Странно слышать, как торгуется старый феникс, — сказал Эрран.

Немарль сказал:

— За небольшую потеху ты не можешь просить высокую цену.

— Минуту назад ты назвал это справедливостью, мой господин, — пробормотал Кортис. — Но нет, я прошу мало. Дружескую меру урожая с ваших осенних полей, Немарль. Ты помнишь, я думаю, что мои посадки погибли в суровую зиму вместе с рабами, которые могли бы их спасти. От тебя, Эрран, я прошу меньше. Ты никогда не знал Вазкора, твоя ненависть неизбежно более абстрактна. Дай мне трех жеребят, которых принесли твои кобылы прошлой весной.

— Клянусь желтой шлюхой, — Эрран ткнул большим пальцем в сторону безглавой женщины-гиганта, — я дам тебе одного. Этого и то слишком много. — Я получу по меньшей мере двух, — спокойно сказал Кортис.

Немарль отвернулся, как бы испытывая отвращение к их пререканиям, подобным тем, что ведут женщины племен из-за бронзовых горшков. Вот до чего докатились господа горожане. Я прислонился к колонне, в ушах гудело, кровь пропитывала прекрасную тунику, которую они мне дали, и слушал, как они торгуют своей честью и моей жизнью.

Вскоре торг прекратился. Они договорились о моей цене, а я не слушал уже.

Они садились на коней, не обращая на меня внимания, и обсуждали какую-то процедуру справедливости на завтра, после того, как они увидят, что стало с резьбой Зренна и сколько во мне от Вазкора. Эрран подъехал ко мне.

Я посмотрел на него одним глазом; второй был залеплен кровью.

— Ты говоришь на городском языке, — сказал он, — так говорит старый Феникс. Скажи что-нибудь.

Я сказал медленно, чтобы не сделать ошибки:

— Чтоб тебе есть дерьмо и писать кровью, и пусть вороны дерутся из-за твоей печенки.

— Ты пожалеешь о своих добрых пожеланиях завтра, — ответил он весело и пришпорил коня.

Как оказалось, меня собирались прекрасно охранять. На территории открытого форума слонялись человек двадцать из бронзовых Кортиса, а чернокожие рабы разводили костры и натягивали тенты в углах разрушенных стен. Три серебряных командира из группы Кортиса играли в кости около статуи в уже приготовленном укрытии, хорошо прогретом жаровней. Похоже, у Кортиса Феникса не осталось золотых масок — командиров или родных — с тех пор, как его мужчины бросились на свои мечи в павильоне на скале-крепости. Может быть, у него была особая причина ненавидеть меня за это.

Блеск солнца уже тускнел, растворяясь в сумерках, притупляя мое восприятие. На западе набухали синие тучи. Ветер расческой прогуливался по улицам города.

Возможно, я смогу умереть ночью, если она соблаговолит быть достаточно холодной.

Крысы в моей камере очень огорчатся, что меня им не вернули. Я даже сейчас чувствовал, как их зубы вгрызаются в разрезы на груди и животе, и в глубокую расселину на моем лице, крысиные зубы боли.

Котта, слепая женщина, называла меня красивым.

Сейчас только по-настоящему слепая женщина могла бы считать меня красивым.

Я внезапно проснулся, вися на веревках, как туша, и почувствовал что-то странное в ночи или в себе самом.

Было холодно, но не морозно, небо над пустой крышей Храма было почти белым от света бесчисленных звезд и охотничьего лука луны, на мощеном полу лежал полосатый ковер из света и тени, эти прямые полосы лишь кое где прерывались приглушенным свечением умирающих костров. Ни одного звука, даже ветер спал, солдаты тоже спали или дремали на своих сторожевых постах, если таковые были выставлены.

Лицо покалывало и чесалось, как при вновь отрастающей бороде. Я подвигал челюстью и почувствовал, как треснула корка запекшейся крови, но не было ни боли, ни стягивающего ощущения.

И вспомнил, наконец, об укусе змеи, татуировальных иглах, о военных ранах, которые заживали на мне, не оставляя шрамов. Вокруг меня чувствовалось непрерывное неясное движение — обманчиво легкое и скользящее — затем грохот переворачиваемой жаровни, посыпались красные угли, и из укрытия трех серебряных командиров, пошатываясь, появился мужчина в серебряной маске, неся на плечах другого, как в пьяной или детской игре. Но серебрянолицый тяжело рухнул, а тот, что был наверху, поднял руку и резко опустил ее вниз с почти бесшумным звуком, который производит нож, входя в тело. Он вытащил нож, вытер его о труп и поднялся. И повсюду поднимались люди Принца Эррана, умертвив стражу, оставленную для меня Кортисом. Они прокрались тихо, как снег, и проделали свою работу, как поцелуй.

Я понял, что мне предстоит стать собственностью другого человека. Подобно ценному барану, меня поймали, купили, продали и, наконец, украли. Эрран пил вино, зеленое вино в золотой чаше. Он сказал:

— Видишь ли, я не притворяюсь, будто я не человек. Я ем, пью, испражняюсь, сплю и однажды умру. Если мои предки и были богами, линия прервалась, и я не бог. Кортис и Немарль и еще несколько десятков тысяч пусть притворяются, я к ним не принадлежу. Поэтому я и извлек тебя из-под их опеки. Зачем тратить тебя впустую на божественную месть, когда можно полезно использовать?

Чтобы пить, он снял свое лицо леопарда, потому что в масках горожан нет отверстия для рта. Это был молодой светловолосый человек, с умным лицом и маленькими смешливыми глазами.

— Ну, можешь отвечать, мой Вазкор. Скажи мне, не приятнее ли тебе будет жить, чем умереть? Не бойся, ты будешь привилегированным рабом. По меньшей мере наполовину твоя кровь благородна. Мои соперники-принцы отрубили бы тебе конечности; я же предпочитаю дать им работу. Вместо того, чтобы тебя кастрировать, я буду посылать тебе самых привлекательных женщин из ранга бронзовых и атласных масок, и ты наделаешь мне прекрасных, сильных сыновей-рабов с ними. У меня на службе твое существование будет приятным и не слишком изнурительным.

Я больше не был связан. Наблюдая за ним, я потрогал свое лицо и снова почувствовал под пальцами гладкую здоровую кожу.

— Да, — сказал он, — вот именно. Я надеюсь, что ты передашь этот дар по наследству со своим семенем, как Черный Волк Эзланна передал тебе, когда мастерил тебя. Я все думаю. Если бы пес Кортиса отрезал руку или выковырял глаз для своей забавы, что тогда? Выросли бы они снова, как наросла кожа без шрама? — Он подошел поближе и рассматривал меня. — Да, это замечательно. Только небольшая краснота осталась, как будто твоя дама в раздражении дала тебе пощечину. К восходу солнца она исчезнет, я полагаю. Раны на теле, конечно, исчезли полностью.

Он был достаточно близко. Я мог его задушить. Он, казалось, почувствовал это и отошел, усмехаясь. Он налил зеленое Вино во вторую чашу, не золотую, как первая, а в полированную деревянную, для раба, и это хорошо.

— Выпьешь?

— Не с тобой.

— Э-э, это уже было. Мои собаки никогда не кусают меня дважды. Я подумывал, что ты мог бы объезжать для меня лошадей, но я всегда могу послать тебя присматривать за горячими трубами в подвале.

Он перевернул деревянную чашу, и зеленое вино пролилось на плиточный дворцовый пол. Некоторых городских обычаев он придерживался; питье, налитое для подданного, уже не годилось для принца.

— Вместе со здоровьем к тебе вернулась глупость, — сказал он, не сердясь, а просто заскучав от моего нежелания служить ему.

Он нажал железную кнопку в стене. Кнопка была в виде головы дракона, еще одно чудо. Это здание было не такое гнилое, как цитадель Кортиса: грабежи и пожары войны пощадили его. Людей у него тоже было больше; особняки, которые возвышались вдоль пологих улиц, имели обитаемый вид, горели огни, были слышны разговор и музыка, и в предутреннем воздухе разносился отдаленный грохот кузницы вместе с разнообразными дымками.

— Есть еще одна маленькая причина, по которой я привез тебя сюда, — сказал Эрран, — помимо твоей полезности и небольшого удовольствия перехитрить Кортиса и остальных, которые подчиняются древним кодам, как дураки. Я покажу тебе эту другую причину.

На этой ноте гобелены раздвинулись. Мужчина широко распахнул резную дверь, и в комнату вошла Демиздор.

Я не ожидал увидеть ее здесь. У меня не было причины.

У нее была возможность подготовиться к этой встрече. Она подошла к Эррану, поклонилась ему и встала, стройная, гордая и неподвижная, незабвенная поза Демиздор, в которой я так часто видел ее. Она не спрятала свое лицо в оленьей маске — этикет не позволял этого, должно быть, перед золотым господином, — но оно было холодным, как белая эмаль. На ней было платье с узкими рукавами и плотно прилегавшей талией цвета темной охры (цвет Эррана); на ней этот цвет был некрасивым и скучным.

Тут я неожиданно для себя обнаружил, что больше не чувствую ничего особенного или волнующего к этой женщине. Моя любовь прошла, как раны, не оставлявшие шрамов. Она доставила слишком много хлопот за слишком маленькое вознаграждение и переборщила, поливая ядом мое имя. Однако, это было не совсем так. Моя любовь-болезнь настолько умерла, что я мог даже испытывать жалость к ней, потому что, освободившись от любви, я видел и понимал ее до конца, понял, какой червь точит ее сердце.

Эрран с интересом наблюдал за мной.

— Эта дама, — сказал он, — нашла меня вчера. Ее красоте нет равной в Эшкореке, и она сейчас свободна. Она обещала, что останется со мной, если я пощажу твою жизнь.

Я уже достаточно разгадал его, чтобы знать, что не приобретение Демиздор соблазнило его освободить меня, а желание власти над своими соперниками. Неоперившийся птенец того же рода, что и мой отец, он, может быть, хотел, чтобы я был его заложником. И сейчас он не демонстрировал Демиздор, как свое приобретение, а просто хотел посмотреть, какую власть над ней он получит, имея меня в своей собственности, и какую власть надо мной, обладая ею.

— Это было очень великодушно со стороны дамы, — сказал я. — Несомненно, она упомянула о том, как я насиловал ее и унижал среди палаток шлевакинов. — Несомненно. Думаешь, она просила меня оставить тебя жить, чтобы облегчить твою участь? Она хочет, чтобы ты жил в рабстве. Она хочет, чтобы ты униженно ползал в недрах Эшкорека двадцать или больше лет. Когда твой дух будет сломлен, она вздохнет спокойно. Так она утверждает. — Его голос и его улыбка говорили, что он тоже оценил ее мотивы по-другому.

По тому, как он смотрел на нее, и по его интонации я понял, что он уже обладал ею. Эго меня даже не царапнуло. Я думал: ты купил холодную постель, эшкирский принц. Она не будет с тобой такой, какой она была со мной.

Ее эмалевое лицо было отчужденным, холодным, как утро.

Эрран сказал:

— Демиздор, моя сладость, я должен разочаровать тебя немножко. Я планирую развести могущественных мальчиков с его помощью. Сегодняшний день и ночь он будет мягко спать, потому что у него были две очень жесткие ночи. — При этих словах она ожила и резко повернулась к нему, но он хлопнул в ладоши, и вошел человек в бронзовой маске. — Отведите моего гостя в его апартаменты, — сказал Эрран. — Позаботьтесь, чтобы у него было все, чего он пожелает, за исключением, конечно, серебряной женщины и ключа от двери.

— Мой повелитель, — вскричала Демиздор. Она раскраснелась, и ее холодности как не бывало. — И я должна видеть эту мерзость каждый день в вашем дворце?

— Не приставай, — ответил он. — Возможно, он не пристрастится к роскоши, твой королевский варвар. Тогда у меня не останется ничего другого, как послать его вниз. Ты всегда можешь надеяться на это.

И он махнул мне в сторону бронзоволицего.

Не имея выбора, я повиновался и последовал за его солдатом-слугой в отделанный фресками коридор. Когда мы уходили, я слышал, как он сказал с улыбкой своим приятным голосом:

— Ну же, Демиздор, это пустяки. Представь, что твое платье было запачкано, а теперь снова вычищено. Видишь этот золотой кулон? Он принадлежал моей бабушке, теперь он будет твой. Посмотри на золото и забудь его, красавица Демиздор. Ты не обязательно совершила глупость, придя в дом леопарда.

За абрикосовым окном разгоралась заря, когда дверь моей новой тюрьмы закрылась за мной.

Это было лучшее жилище из тех, которые у меня в последнее время были. Янтарные стены и янтарные портьеры на двух больших окнах, каждое из которых было составлено из сотни кусочков хрусталя цвета густой патоки, вставленных в тяжелую свинцовую раму; восточное окно разбрасывало сейчас по мраморным плиткам пола фантастически дробящийся узор из пламени и тени. Бесцельно попробовав дверь, я обследовал эти окна под влиянием своего рода иронического рефлекса, но не удивился, увидев, что городские улицы лежали далеко внизу. Даже если бы я мог пробить стекло и раму, прыжок стоил бы мне позвоночника.

У южной стены было спальное ложе, которое при желании могло вместить троих. На нем лежало покрывало из густого меха. По комнате было расставлено несколько узких столов и скамей. Пол был теплым благодаря усилиям рабов у горячих труб, возможно, это было деликатное напоминание о наказании, если я нарушу волю моего хозяина. Из большой комнаты дверь вела в ванную. В ней был причудливый мраморный унитаз, который можно было смывать при помощи бронзового крана, и медные львиные головы выплевывали воду в ванну, наполняя ее.

Я недолго пробыл в комнате, когда через неподатливую дверь вошли двое мужчин в масках из коричневой материи.

Один из них был парикмахер с бритвами и душистой мазью. Он поклонился мне, что заставило меня с любопытством подумать, к какому рангу отнесли Тувека-раба, и приступил к бритью с ловкостью и проворством парикмахера Кортиса накануне. Другой разложил одежду и городское белье.

Когда они ушли, не имея более неотложных дел и приобретя вкус к эшкирской ванне, я вымылся и оделся. Я оставил черные одежды, которые получил от проказника Зренна, все за исключением туники, которую он изрезал на кусочки. Цвет нового платья был охровый, цвет Эррана, еще одно клеймо, без которого я мог обойтись. Однако он оставил мне золотую цепь и нефритовый браслет; только черное кольцо исчезло, вероятно было отослано Кортису в доказательство того, что я захвачен.

Когда я подпоясывал камзол, дверь снова отворилась, и вошла девушка в атласной маске с подносом. Она поставила его на стол и выпорхнула.

На подносе была бронзовая посуда. Мой хозяин для виду повысил меня в ранге, в этом не было никакого сомнения. На бронзовых блюдах была простая еда из хлеба, мяса и осенних фруктов, приличная, но не соответствовавшая обстановке. Но это не было знаком его снисходительного отношения, а свидетельствовало о бедности города, которая проявлялась подобно трещинам в потолке и лепнине и мышиным дырам под драпировкой. Только вино было царское, прозрачное, как хрусталь, в который оно было налито.

Все это время я пребывал в состоянии забавного возбуждения, раздражения, нетерпения и в полной растерянности. Я был домашним любимчиком Эррана, его яростным зверем с сомнительной родословной. Я не видел никакого средства к спасению, но поклялся, что буду начеку и всегда наготове, если подвернется случай. Мне не пришло в голову, что за мной тоже будут пристально наблюдать и готовить мгновенную ловушку.

Однако в вине было снадобье, и вскоре после того, как я выпил его, пол накренился, и свет в окне погас.

Я пришел в чувство, когда пятеро докторов еще были в моей комнате. Комната была заполнена их странными причудливыми инструментами. Они были бронзового ранга и одеты в темную охру Эррана. Они бормотали свои философские бредни, как престарелые курицы, одна из которых снесла квадратное яйцо.

Абрикосовое окно все еще ослепляло желтым светом. Сначала это озадачило меня. Потом я понял, что это противоположное окно, и что заря давно прошла, и день склонился к закату, пока я лежал, одурманенный на своем ложе, голый, как младенец, а пятеро желтых куриц производили свой аналитический осмотр.

Сейчас я не чувствовал ни апатии, ни слабости, а нарастающую бешеную ярость.

Я сорвался с постели одним прыжком, и пять желтых куриц отступили передо мной, кудахча.

— Успокойтесь, успокойтесь, — вскричал один. — Мы советники повелителя Эррана. Мы не причинили вам никакого вреда. Просто осмотрели ваше тело, чтобы определить источник его чудесного исцеления.

Они, увы, не оставили под рукой никакого хирургического ножа, который бы я мог схватить.

Я заорал:

— Ну так как, что вы обнаружили? Я колдун? Или, может быть, бог? — Я думал, что если вызову у них панику, они вылетят из двери, широко распахнув ее, и я смогу последовать за ними. Потом, вероятно, одетый только в свою кожу, я рванусь на свободу, без препятствий со стороны стражи или часового. Наконец я частично образумился, отказался от этого плана и сел на ложе, после чего врачи собрали свои причиндалы и начали пробираться к двери. После того как они постучали, дверь открылась, и лекари удалились.

Потом наступила летаргия, тягучая, как речной ил. Я лег на спину, и великолепный закат погас в окне. Я был дурак. Собака, которую держат в богатой будке. И эта реальность сочеталась с навсегда утраченной наследственностью и ненормальностью, которая заставила меня съежиться, когда я вспомнил о ней. Сейчас я трезвел, как, должно быть, трезвеют все пьяницы, припоминая свои способности со страхом и изумлением. В течение всей жизни я принимал неприемлемое. Но охотники настигли меня. В тот момент мне казалось, что ничего стоящего я не сделал и не сделаю в своей жизни, так что лучше мне служить Эррану.

Наконец раздался новый, более нежный шепот занавеса на двери. Я не поднял головы, чтобы посмотреть, кто прибавился на этот раз к веренице входящих и выходящих.

— Кто бы вы ни были, — сказал я, — раб-любимчик в убийственном настроении, и вам лучше уйти.

Раздалась пара тихих вздохов, как будто голубей потревожили на крыше.

Тут я взглянул.

Это были две девушки в последних янтарных отблесках заката, их лица были открыты, хорошенькие как цветочки, тела их были почти обнаженными под тонкими платьями, которые казались собранными в складку паутинками. Они на самом деле не испугались меня, потому что они знали мужчин или думали, что знают, и их послали услаждать одного из них. Но найдя меня обнаженным и злым, они повели себя как любая вышколенная шлюха.

Мне хотелось бы выставить их, потому что я пресытился подарками и тонкостями Эррана, а также подумал уже о его плане воспитать из меня быка. Однако я сразу почувствовал какое-то мрачное безудержное желание, какое иногда сопровождает лихорадку.

Видя, что я возбужден — у меня не было средств скрыть его, — они сразу заскользили к ложу. Одна поцеловала меня в губы, а вторая ласкала мое тело; потом вторая впилась в мои губы, а первая лежала в моих объятиях. Это было похоже на то, когда пьешь из двух чашек, и вкус и аромат меняются с каждым глотком, когда глотки сливаются друг с другом.

Я утолял свой голод и гнев с четверорукой, четвероногой, двуротой богиней туманного желания, пока окно наливалось краснотой и растворялось в ночи.

Мой дуэт любовниц оставил меня с восходом солнца. Позже снова пришел парикмахер со своими баночками и лезвиями. Я посмотрел на бритвы, аккуратно разложенные и блестящие, и понял, что мне не следует грабить его. Битва окончилась без единого удара. Пантера снова была благополучно заперта в своей изящной клетке — если она вообще когда-либо оттуда выходила.

Эрран посетил меня за час до полудня.

Он осмотрелся; маски на нем не было, он, как всегда улыбался. Указал на мой нетронутый завтрак.

— Нет аппетита, Вазкор? Мне жаль.

Я сказал:

— Последняя еда, которую я ел здесь, произвела странное действие на мое пищеварение. Я заснул, и мне приснилось, будто пятеро дряхлых стариков ощупывают мое тело своими немытыми пальцами. И когда я спросил, что они задумали, эти самые вероломные старики заявили, что ты, мой повелитель, прислал их.

Улыбка Эррана стала шире.

— Ты учишься быть изысканным, — сказал он. — Как интересно. Чтобы построить отточенное предложение, надо сдержать гнев. Я вижу, тебе это удалось. Однако, заверяю тебя, с этого момента пища будет чистой.

— Я могу обойтись без еды без всякого труда, — сказал я. — Мне всегда нужно очень мало. Наследие моего волшебника-отца, возможно.

— Возможно. Конечно, ты не совсем человек, мой Вазкор. Хотя человек настолько, я подозреваю, чтобы наслаждаться другой пищей. Девочки развлекли тебя?

— Спроси их. У них, несомненно, тоже было твое разрешение мучить меня.

— Это испытание было скорее для тебя, чтобы ты определился. Видишь ли, я жду от тебя ответа. Ты хочешь жить со мной по-хорошему или по-плохому? Соглашайся на мои условия, и ты можешь гулять по моим владениям, как свободный человек, хотя и с двумя бронзовыми, чтобы охранять тебя от других принцев Эшкорека, а также чтобы разубедить тебя, должен признать, в случае, если ты неблагоразумно поддашься порыву оставить мой двор. Будет пища и прекрасное вино, множество женщин и мальчики, если у тебя есть к ним склонность, ты будешь укрощать для меня лошадей, горячих жеребцов долин Эшкорека. Не какая-то заурядная работа для крепкого солдата племени. У тебя будет бронзовый ранг, но ты будешь есть в моем зале. Если будешь послушным, можешь подняться до серебряного ранга.

— Тебе не нужен укротитель лошадей, — сказал я.

Он посмотрел на меня.

— Что же мне тогда нужно?

— Заложник в игре за получение власти. — Я дал ему переварить это, а потом сказал:

— Итак, мой повелитель, я твой заложник.

Он оглядел меня своими светлыми проницательными куньими глазами.

— Ты сдался быстрее, чем я надеялся. Я думал, что тебя все-таки придется поучить.

— Лучшего существования, чем то, что предлагаешь ты, я не вижу. Когда найду, ты об этом узнаешь.

— О да, мой воин. Я узнаю, и никогда не сомневайся в этом. — Он пошел к двери, повернулся и кивнул, чтобы я следовал за ним. — Теперь, когда ты у меня на службе, ты волен передвигаться свободно.

Когда я подошел к нему, он показал мне серебряное кольцо и щель в двери, к которой оно подходило (это было нечто вроде ключа, которыми они чаще всего пользовались в городах), а потом вложил кольцо в мою руку. Таким образом, сын Вазкора и женщины-богини Уастис стал укротителем коней Эррана, принца-леопарда из желтого города.

Как я сказал ему, я догадался, что в конечном итоге я буду больше, нежели просто укротитель. Я должен стать его заложником в его игре Замков. Может быть, у меня была еще не оформленная четко мысль, что когда он начнет использовать меня, то, будучи использованным, я сам использую его, и когда цель будет достаточно близка, сброшу своего наставника и поступлю по своему усмотрению. Может быть.

Но на самом деле, я думаю, я был просто похож на воина из старой сказки, которую рассказывали моуи. Когда тот воин заблудился в пещере дракона и понял, что дракон слишком большой и ему его не убить, он лег перед ним на кучу золота и присягнул на верность еще до восхода луны.

 

Глава 5

Городские месяцы были длиннее, чем в календаре племен, и носили более элегантные названия. В начале сезона, который они называли Белая Владычица, первый снег выпал с гор на Эшкорек, припорошив бурый город и желтую землю белым свинцом.

Всю эту зиму я был в ранге бронзовых масок, крепостной солдат и конюх Эррана. Я понял, что если бы мне пришлось выбирать, кому из трех принцев служить, мой выбор пал бы на Эррана. По меркам города он был богат во многих отношениях: рабы, хлебные поля, лошади, а также стада скота, которые все лето паслись на пастбищах, а на зиму пригонялись домой. Он обеспечивал их кормом на зиму, так же как обеспечивал продуктами свои крепости в Эшкореке. Не удивительно, что, как бы ни были злы принцы за мое похищение — их приза, они не давали воли своему гневу. В течение холодных месяцев им скорее всего придется иметь дело с леопардом. Хотя между солдатами того или другого принца происходили постоянные стычки, и ни один мужчина ночью не выходил из крепости без хорошей компании и не вооружившись острой сталью, Немарль и Кортис никогда не говорили с Эрраном резко.

Древний порядок ослабевал несомненно. Кортис и Немарль цеплялись за свои традиции, носили свои лица-фениксы, говорили об утраченном величии и ели за ширмами; Эрран-Леопард говорил о настоящем, о том, какая кобыла должна принести жеребенка, какое поле оставлять под паром, какому солдату нужно повысить ранг, и каждый вечер в сумерках его командиры пировали и пили вино в широком дворцовом зале среди малиновых свечей и полуобнаженных прислуживающих девиц.

Большинство дней я проводил в табуне. Конюший был в ранге бронзовой маски. Он был чужак из Со-Эсса — части армии пяти городов, напавших на Эшкорек. Он был захвачен в сражении, но теперь привык к неволе и гордился прекрасными конюшнями Эррана. От этого парня за месяц я узнал о лошадях больше, чем рассчитывал узнать, практически не слезая с них с раннего детства. Его знали под именем Синий Рукав. Эрран, оставив ему синий цвет Со-Эсса, приправил сомнительную привилегию подходящим титулом. Казалось, Синий Рукав принял эту любезность, во всяком случае, он не называл другого имени тем, кто спрашивал.

Лошадиный парк обеспечивал Эррана и его двор возможностями охоты и состязаний. Это было уединенное владение какого-то давно умершего дворянина на окраине Эшкорека. Эрран заполучил его хитростью и удерживал его сейчас превосходством в численности. Большинство особняков в этом дальнем квартале избежали пушечного обстрела и последующих грабежей, когда сначала Пурпурная Долина, а затем Союз Белой Пустыни насиловали город, прежде чем начали ссориться между собой, и ушли.

Когда я не был с лошадьми, были игры в кости и шанс или более хитроумная разновидность, для которой требовалась клетчатая доска и фигуры из оникса, слоновой кости и зеленого нефрита. Имелись также книги в тонких кожаных переплетах для низших слоев, а золотые лица утыкались своими масками в тома из желтого металла, инкрустированного драгоценными камнями. Я думал, что моя первая книга доставит мне хлопоты. Я выучил только примитивный шрифт племени, но обладая оккультным даром понимать городской язык, я рассчитывал овладеть и их письменностью. Однако, я откладывал это, просто перебирая книги, пока не увидел, как улыбается какой-то мужчина (он был в маске, выражение лица узнавалось по движению глаз). Тогда я взял книгу и открыл ее, и обнаружил, что могу прочесть, что там написано, без труда. Я повернулся к нему с книгой в руках и прочел наугад несколько строчек из нее вслух в насмехающееся бронзовое лицо. Только потом ко мне пришло удивление. Это казалось мне совершенно изумительным. Но не зная, как управлять этим чудом, я просто снова приспособился к своим свойствам, отодвинув в сторону вопросы и сомнения, как я приспособился и к своей новой жизни.

В Эшкореке я научился также музыкальной игре и обнаружил, что у меня есть способности к этому. Их песни было странными, мелодия неожиданной, но они производили приятное впечатление. Девушка, которая научила меня этому искусству, научила меня также и другим вещам. Иногда, глядя на меня из-под век, она настраивала серебряные струны какого-нибудь инструмента, подтягивая колки, а потом ударяла тонкими пальцами по звуковой коробке, как кошка царапает солнечный луч, и извлекала высокий, изысканный, серебряно-дрожащий звук, похожий на музыку, которую она сама издавала в постели. У меня был широкий выбор девушек в ту зиму, но она мне нравилась очень. Ее имя означало Воробей, и у нее было маленькое розовато-лиловое пятнышко на левой груди, похожее на бабочку.

Помимо девушек, у меня было мало приятелей и ни одного человека, которому я мог доверять.

Золотые и серебряные маски Эррана смотрели искоса на кукушку в своем гнезде. Их отношение ко мне менялось ежесекундно. То они готовы были относиться ко мне как к низшему существу, наряду с Темным Народом, которого можно пинками гонять из конца в конец дворца и не нести за это никакой ответственности, а в следующий момент они вспоминали, что я нахожусь под покровительством Эррана, пользуюсь его особым расположением. Я был в его запасном буфете на случай будущей нужды, и меня нельзя было увечить.

Несмотря на клеймо неприкосновенности, я обучился эшкирскому искусству боя на мечах и нашел уроки полезными, так как время от времени та или иная группа солдат затевала со мной ссору. Это обычно были бронзовые, как бы равные мне по классу, которые были недовольны введением в их среду незаконнорожденного представителя племен — никто из них, я думаю, не верил, что я потомок Уастис, хотя многие соглашались, что я, возможно, происхожу из чресел Вазкора. Они устраивали мне кошачьи концерты, плевались, и вскоре начинался веселый танец, во время которого они узнавали, что племена выращивают крепких мужчин, как бы они ни ошибались во всем остальном. В конечном итоге все мы бывали в крови, и на ногах оставался один я, и серебряные командиры, наблюдавшие драку, похлопывали меня по спине и пинали своих офицеров в зад, а я в тот вечер был рад наличию слуги, который пробует пищу перед подачей на стол на случай отравления. После первой такой стычки я научился смотреть на эти сцены и снисхождение серебряных как на развлечение. Я думал: ты собака этого человека, так и будь его собакой. Лай, рычи и кусай, а потом виляй хвостом, когда господа похлопывают тебя. Кости ведь очень сочные. А внутри своей собачьей шкуры ты все-таки человек сын более великого человека, чем вся эта свора злобных дворняжек.

Эрран организовал круглосуточную охрану вокруг меня. Не только те четверо, что скакали всегда рядом со мной в городе, или матерчатолицые, которые пробовали мое вино и мясо — никто из них не умер; их присутствия было достаточно для отпугивания отравы, — но еще и другие, редко видимые, но вездесущие шпионы Эррана.

Однажды, когда я со своей стражей и еще пятнадцатью всадниками ехал по узкой улице, которая относилась к территории Эррана, с неба выстрелила серебряная стрела. Я воевал в войнах крарла не без того, чтобы приобрести сообразительность и быстроту реакции; я спрыгнул с лошади, как только до моих ушей донеслось тонкое пение древка. И вовремя. Стрела прошла сквозь мои волосы; еще секунда, и она причесала бы мои мозги.

В следующее мгновение через стену перелетел целый рой мужчин.

Нет лучшего места для засады, чем разрушенная заснеженная улица.

Мне было дозволено носить меч, щедрость Эррана, и я косил им вокруг себя с приличными результатами. Но тут я увидел, в чем наша беда. Нападавшие были в основном серебрянолицые, и хотя они были явно врагами, бронзовые в моей группе не стремились запятнать себя косьбой вышестоящего класса. Обычно только командиры бились с командирами, простой воин бился с простым воином. Хотя Эрран старался выбить из них догмы, он все-таки ожидал от бронзовых низкопоклонничества перед серебряными и золотыми в его дворце, и тем самым подорвал теорию в самом источнике. Правда, они сплотились, и их мечи вспороли кишки многим серебряным маскам, но они не вкладывали в это душу, я легко мог предвидеть черное поражение, поскольку нападавших было вдвое больше.

Тут с тех же стен, с которых соскользнули нападавшие, спрыгнули городские рабы, Темные Люди, с их синими выбритыми макушками и деревянными лицами-чурбанами, подобно уродливым ожившим изображениям, заведенным каким-нибудь обезумевшим волшебником. Без единого боевого клича или смертельного стона они ринулись на мечи серебряных масок и прикончили их. По завершении боя рабы молча скользнули назад.

В тот вечер я подошел к Эррану и попросил охрану из Темных Рабов. Он ответил, что таковая у меня всегда была, а кто же еще, по-моему, составил подкрепление?

Бесплодное нападение было организовано Ореком, человеком Кортиса, родственником и обожателем Демиздор. Эрран не стал предпринимать ответных действий. Я был жив. Кортис потерял людей, которых у него и так было мало, и Орешка, несомненно, заставят пожалеть о своем порыве.

Прошло три городских месяца, почти четыре по календарю племени. В глубоких верхних долинах далеко на востоке от Эшкорека крарлы пережидали снега в своих палатках. Тот другой мир, с которым я навсегда покончил, казался мне историей, которую я прочитал в одной из эшкирских книг. Я возвращался туда только в своих снах, снова воевал в их войнах и жил по их законам. Мне снилось, что я убиваю Эттука, но не так, как на самом деле, при помощи энергии, которая вспыхнула только однажды подобно молнии, а своими руками или ножом. Снова и снова я сворачивал ему шею или вонзал нож в его пузо; снова и снова он поднимался, кроваво смеясь, и мне приходилось схватываться с ним опять. Был также еще один кошмар, от которого я вскакивал в поту. Я видел в этом сне Тафру, всю черную, в ее черном платье и шайрине, с черными волосами, в которых до последнего дня не было ни одного седого волоса. Она стояла над колодцем, а за ней, ослепительно белая на фоне ее черноты и серого тумана сна появлялась женщина, подобная вампиру, в белом платье, с белыми волосами, и белая ткань закрывала ее лицо. Она долго неподвижно стояла за моей матерью, и Тафра не видела ее.

Потом очень медленно эта женщина отводила вуаль от лица, и оказывалось, что у нее не лицо, а серебряный череп, и она не женщина, а большая кошка, рысь. И в этот момент я понимал, что Тафра стоит не над колодцем, а над могилой.

Сны обладают странной силой. Какими бы банальными и детскими мне ни казались их символы, я не мог освободиться от них, и с интервалом приблизительно в двадцать дней я пугал девушек, деливших со мной ложе, тем, что кричал и бился, как будто на меня напала целая армия.

Но однажды наступила ночь, когда сон начался по-старому, и я начал трястись и содрогаться во сне, но внезапно все изменилось. Вуаль упала с лица белой женщины, и открылись только стертые от дождя и непогоды черты статуи, поросшие мхом и безобидные, а моя мать Тафра наклонилась к колодцу, и когда она выпрямилась, она была красива, как в моем детстве. Это было изгнанием того сна. Он больше никогда не повторялся. И спасла меня от него Воробей, моя музыкальная девушка. Она сказала мне утром, что я кричал во сне, и она шепнула мне на ухо, что все хорошо, не будя меня. Она давно научилась этой хитрой уловке, чтобы успокаивать кошмары сестры, когда они спали вместе в маленькой бедной кровати в бедном квартале Эшкорека.

Несмотря на предложения Эррана, насколько мне известно, ни одна девушка не забеременела от меня, да и ни от какого другого мужчины, коли на то пошло; за все время, что я был там, я ни разу не видел приподнятого над животом пояса, хоть и множество поднятых юбок, которые могли бы объяснить вздутые впоследствии пояса, и детей вообще было мало. Я подозреваю, что городские женщины стали бесплодными, их чрево ссохлось, как мозги их мужчин, от легенд и чрезвычайной великолепной бедности. Повалил снег и задули ветры. Они грохотали по городу, как призрачная канонада.

Яростные кони любили гоняться с ветром наперегонки. Они проделывали это каждый день, когда их выпускали на равнины парка. Когда я был маленьким, Тафра сказала мне, что в ее племени богом ветра был черный конь; иногда он проносился по склонам, и у кобыл появлялись жеребята. Все эшкирские кони казались детьми этого бога ветра, когда он пролетал мимо, они возбуждались и, казалось, хотели гнаться за ним вслед.

Со-эсский конюший Синий Рукав сказал, что, когда установится мягкая погода, мы отправимся в долины северных гор на весенний отлов лошадей. Он прислонился к тонкому черному кедру и свистнул лошадям, которые с бешеной скоростью носились по коричневому тающему снегу равнины, а мощный ветер трепал их гривы и развевал хвосты.

Слева от нас тесная группа грумов распалась, они указывали на аллею с зелеными гниющими статуями; Эрран приближался на лошади в малиновой сбруе, с ним было около тридцати серебряных и группа золотых. С ними были и женщины, их вуали и накидки вздувались на ветру.

Все мужчины на равнине сдернули свои маски, за исключением тех, кто, как я, был уже без маски. Я почти никогда не утруждал себя своей металлической кожей — произведением какого-то ремесленника в виде головы сокола, — а носил ее, пристегнув к плечу, как делали другие, когда ходили с обнаженным лицом.

Даже некоторые лошади прекратили бег, как будто почувствовали рядом хозяина, и замерли на месте, кося глазом.

Эрран выехал на равнину, сопровождаемый своими спутниками, и осадил лошадь, повернув свою золотую голову леопарда.

— Синий Рукав, — позвал он конюшего.

Синий Рукав поспешил к Эррану. Он поклонился и стоял, отвечая на вопросы кивками и короткими смиренными предложениями. Как все собаки Эррана, он был хорошо вышколен.

Я взглянул в сторону серебряных, особенно женщин. Я видел мало самок этого класса. Они обычно не делили вечернюю трапезу с командирами. Ни одно лицо не было открыто. Даже округлые груди и руки, так часто предлагаемых взгляду во дворце, были закутаны от холода. Потом я увидел оленью маску Демиздор.

Я не видел ее сорок или пятьдесят дней, и в последний раз я мельком видел ее на расстоянии. Она прогуливалась в высокой галерее в своем желтом платье, но почувствовав мое присутствие, ускорила шаг и ушла.

Сегодня на ней был черный меховой капюшон, и хотя лицо было еще серебряным, платье было отделано золотом и его бархатные рукава позванивали золотым звоном. Но она была не с Эрраном, а с коренастым золотым Медведем. Он играл ее запястьем в бархатной перчатке, но она смотрела прямо на меня.

Эрран назвал во второй раз мое имя, или то имя, которое мне дали здесь.

— Вазкор.

Я подошел к нему, более неторопливо, чем конюший, положил руку на шею его лошади; она знала меня, я принимал участие в ее обучении месяц назад. — Мой повелитель.

Несколько дам забормотали, что я не поклонился (я никогда этого не делал), и я услышал, как какой-то мужчина сказал: «Это гордая собака смешанной крови из племени».

— Я говорил Синему Рукаву, — сказал Эрран, — чтобы лучшие наездники продемонстрировали нам способности лошадей. Он прежде всего рекомендовал тебя, Вазкор. Он говорит, никто не может сравниться с тобой.

— А-а, да, мой повелитель, — сказал я, — несомненно, это из-за моей племенной гордости и смешанной крови.

Мужчина, чью фразу я позаимствовал, выругался. Я вежливо кивнул ему и отошел к лошадям, чтобы продемонстрировать свои трюки для безмозглого двора Эррана.

Кроме меня, было выбрано еще трое. Это был комплимент конюшего нам, а не желание угодить Эррану. Но все равно это было мучительно, и мне снова приходилось повторять себе старое заклинание: играй его собаку, ибо ты не его собака; сладкая кость стоит игры. Я еще не выучил тот урок, что когда ты постоянно повторяешь себе, что то-то и то-то стоит этой цены, цена слишком высока и выплачивается слишком часто.

Грумы подвели лошадей. Мы оседлали их и заставили проделать обычные трюки, которые показывают темперамент лошади и доставляют удовольствие всем господам и дамам, пришедшим посмотреть: прыжки с места, скачки с препятствиями разной высоты, учебный бой коня с конем и наездника с наездником. Эту схватку был выбран продемонстрировать я, и я выиграл ее. Мне было не жаль выбить противника из седла; это был недоумок, с которым у меня были стычки раньше.

Вскоре после этого, когда все было сделано, и мы прогуливали лошадей, трое золотых подошли ко мне со своими серебряными женщинами, и один из этих принцев был Медведь, который сопровождал Демиздор. Во время трудных упражнений я почти забыл о ней и о том, что она перешла в другие руки. Золотой Медведь взял меня под локоть, а пальцем другой руки приподнял мой подбородок, точно так же, как если бы я был приглянувшейся ему служанкой. Я остановился и посмотрел на него, и чувствовал себя так же глупо, как мальчик к которому пристал один из гостей его отца, и он не должен поднимать шума, в то время как предпочел бы ответить кулаком.

— Отлично. Я аплодирую твоему мастерству, — сказал новый хозяин Демиздор. — То ложишься с кобылами, чтобы они были такими послушными? Я не растерялся и, вежливо улыбнувшись, почтительно спросил:

— Вы рекомендуете? Это помогает?

Его друзья рассмеялись. Я был собакой, которая умела шутить, а не только скакать на лошадях. Но золотой Медведь не закончил.

— Что ж, — сказал он, — мы видели фигурные танцы, но не то, как ты укрощаешь лошадь для своего господина. Вот это я бы действительно хотел посмотреть. — С этим он повернулся и закричал Эррану:

— Мой повелитель Леопард, разрешишь ли ты, чтобы этот дрессировщик укротил моего зверя? Эрран разговаривал с Синим Рукавом; он оставил его и подошел к нам.

За глазными прорезями маски его глаза блестели пристальным интересом, и более всего другого глаза Эррана говорили мне, что я должен остерегаться. — Укротить твою лошадь, сударь? Я полагал, что твои звери уже ручные.

— Все, кроме рыжего жеребца.

— Рыжего? Но ты выиграл его в четырехглавые кости месяц назад.

— Да, это так, сударь, и он стал для меня проклятьем.

— Ты, конечно, преувеличиваешь, — сказал Эрран спокойно, наслаждаясь диалогом с несомненным острым предвкушением. — Этот ласковый жеребец нежнее твоей дамы, дамасковой Демиздор.

Если он намеревался предупредить меня — до сих пор я не знаю этого наверняка — он не мог сделать это яснее.

— И все-таки, мой повелитель Леопард, прошу твоего разрешения, — сказал Медведь.

— Ну что ж, если ты доведен до того, чтобы просить, лучше дать тебе разрешение. Ты не будешь возражать против того, чтобы потренировать лошадь этого господина, Вазкор?

— Попросите меня снова, мой повелитель, — сказал я, — когда это будет выполнено.

Медведь хлопнул по плечу одного из своих серебряных, и тот отправился в аллею статуй. Через полминуты по аллее на равнину был вывезен фургон для лошадей.

Ящик представлял собой нечто вроде тюрьмы на колесах, городской предмет, который мне никогда не нравился. Сейчас я и вся компания могли слышать, что в нем действительно была необходимость.

Что-то внутри ящика билось и металось, и ревело, пытаясь вырваться наружу.

Теперь глаза Эррана выражали полное недоумение и удивление.

— Что это, сударь, — сказал он Золотому Медведю, — может ли быть, чтобы твой послушный зверь превратился в демона за одну ночь? Я думаю, нам лучше отойти в сторону, прежде чем это создание выпустят. Мой Вазкор, как ты считаешь, ты сумеешь справиться с этой лошадью?

Я посмотрел в лицо Медведю и сказал:

— Я бы сказал, что этой лошадью уже несколько поманипулировали.

Даже младенец в колыбели мог догадаться, в чем дело. Если они не могли приправить мою пищу, в пищу своих лошадей они могли подмешать что угодно. Судя по шуму, который производит эта лошадь, мой повелитель Принц Медведь напичкал свое животное семенами смерти и для коня и для любого, кто встретится ему на пути.

Я не был так зол со времен мальчишества в крарле Эттука. Зол, что он погубит прекрасное животное ради своего гнусного злодейства, зол, что я должен рисковать своей жизнью ради театрального представления для них, зол до умопомрачения на женщину, которая, как я знал, стояла за этими хитростями.

Я стоял на равнине, пока господа и дамы двора Леопарда отходили на безопасное расстояние, а безумный конь ржал и бился в своей тюрьме. Даже грумы разбежались, оставив бедного мальчика из ранга матерчатых с непокрытым лицом цвета серого жира, который отодвинул засов на ящике и хлынул прочь, в безопасность.

На этот раз я думал: если я переживу это представление, оно будет последним. Клянусь свиньей-сукой-шлюхой богиней, которая выхрюкнула меня из своего брюха, эта собака предложила свой последний фокус.

Потом конь вылетел наружу, и я перестал думать отчетливо.

Он не был похож на коня. Если я помнил легенды о боге ветра племени Тафры, это был он, не черный, а рыжий, не ветер, а смерч.

Он вылетел из заключения, как пушечное ядро, весь в облаке пены, и ринулся прямо на меня с горящими глазами.

Я ждал этого. Мои ноги и душа говорили: мчись прочь от него. Но вместо этого я бросился ему навстречу и рванулся к его огромной голове. Я ударился боком о его твердую, как камень, грудь; столкновение почти вышибло из меня дух, разве что я был готов к этому. Я перемахнул через его шею и приземлился ему на спину, как задыхающаяся рыба, выброшенная на вздымающуюся палубу корабля, и ухватился за липкую от пены гриву.

Он завизжал от боли, страха или безумия и встал на дыбы, колотя копытами. Он был скользким от пота. Я цеплялся, как мог, скользил и снова цеплялся.

Я думал, что могу надеяться только повиснуть на нем подобно горной кошке, пока он не умрет от отравы или не сбросит меня и не вырвет зубами внутренности. Внезапно что-то другое нахлынуло на меня. Оно обожгло, как крепкий напиток, даже как приступ вожделения. Это было убеждение, что я могу исправить его.

Однажды, уже давно, был такой день, когда я на коленях стоял над двумя самками оленя у зимней заводи и знал, что я отнял две жизни, которые мне не принадлежали. И сейчас, сжимая мечущегося жеребца, умытого болью и покрытого кровавой пеной, я ощутил его жизнь и его право. Обоим умереть ради каприза трусливого глупца или обоим жить?

Потом все произошло быстро, но отчетливо. Это было похоже на волну, захлестнувшую меня, на свет, который взорвал меня, когда я убил Эттука. Однако в этот раз было иначе. Это можно сравнить с дамбой, сдерживающей море. Море прорывается и выливается наружу, но у него нет плотности, никакой вздымающей силы, никакого бурления, просто слабое сияние в глубине глаз и потом — полный покой.

Конь тоже успокоился. Он стоял, вздыхая и потряхивая головой, как будто смущаясь за свою прежнюю дикость. Он перебирал копытами, как будто исследовал их или ощущение того, что они стоят на твердой почве.

Он выбросил мерзость, которую они ему дали, и усеял ею всю равнину; у дерьма был зеленоватый цвет и кислый запах. Может быть, в конечном счете, это извержение вылечило его, а не моя волшебная сила.

Я дрожал, как будто мне нужна была пища или женщина. Потом дрожь прошла, и я огляделся вокруг. Придворные Эррана были в растерянности. Некоторые подбадривали меня, как мне неясно помнилось, когда я бесстрашно рванулся к голове жеребца, но происшедшее было выше их разумения.

Золотой Медведь выступил немного вперед, несомненно, пытаясь разобраться и разгадать загадку.

Я соскользнул с коня и крикнул одному из грумов с разинутыми ртами, чтобы он подошел и укрыл жеребца, потому что от него все еще шел пар на ледяном ветру.

Я пошел прямо к Золотому Медведю Демиздор. Я больше не был зол или ошеломлен. Я точно знал, что будет дальше.

В парке я не носил меч, брал только нож для разрезания веревки или чистки лошадиных копыт от грязи. Я вонзил этот нож по самую рукоять в живот Медведя и наблюдал, как он извивается и шатается, пытаясь вытащить его, наконец, он покатился на истоптанный снег и умер.

В городах бронзовая маска не убивает золотого подданного своего господина.

Таков порядок, без всяких исключений.

Мне кажется, я потерял рассудок, когда, вытерпев пребывание в клетке, в то время как следовало отказаться, теперь я отказывался, когда следовало стерпеть. Как и многие до меня, я действовал не в нужный момент и не правильным образом, потому что я должен был действовать раньше и не сделал этого.

Мой гнев иссяк. Я был только непреклонен, сознавая, что все потерял, скорее всего и жизнь тоже, и мне не от чего было отказываться.

Меня привезли назад во дворец Эррана и бросили головой вперед в мою комнату с абрикосовыми окнами. Всякое оружие было убрано, кольцо-ключ изъят; меня заперли.

Вскоре меня посетил Эрран с тремя серебряными командирами.

— Я разочаровался в тебе, — сказал он, — ты глупец.

Я сказал:

— Я расстроил твои планы, потому что ты сделал меня игрушкой идиотов. Тебе следовало лучше разобраться во мне. Глупец ты, мой повелитель.

— Посмотрим, — сказал он.

Он прохаживался передо мной совершенно свободно и без опаски, как будто ему нечего было бояться. Совершенно очевидно, что убивать его мне не имело смысла; слишком много было желающих занять его место.

Он взял одну из книг, лежавших на столе. Он сказал:

— У тебя появился хороший вкус к городским вещам — литература, музыка, любовь… Некоторое время назад, когда я вырвал тебя из рабских тисков Кортиса, кажется, я говорил тебе, как меня зачаровал и заинтриговал процесс заживления твоих ран. Так как ты нарушил закон и должен быть наказан за это, я решил заодно и узнать ответ на мой запрос. Другой пользы мне от тебя не может быть.

У меня пересохло во рту. Я был бы действительно дураком, если бы не понял, что мне уготовано. Он сказал, спокойно и без лишней холодности, и без возбужденности Зренна:

— Сначала я отрежу твою правую кисть, мой Вазкор. Я смогу тогда сам убедиться, как и ты, кстати, до какой степени твое тело способно восстанавливать ткани. Потом я выну твои глаза, извлеку твой язык и отрежу дыхательное горло. Если ты это переживешь, мои врачи вынут твои внутренности. Естественно, ты можешь умереть от шока прежде, чем мы дойдем до этого. Если ты выживешь и сможешь восстановиться — что является спорной и экстравагантной мыслью, — возможно, я восстановлю тебя в качестве своего подчиненного. Было бы недальновидно не сохранить такой приз — совершенно неуязвимый витязь.

Ужас черным червем подступил к горлу, но я не хотел, чтобы он видел это. Я сказал:

— Когда будешь на смертном одре, Эрран, молись, чтобы никогда не встретиться со мной там, куда ты пойдешь.

Он отмахнулся жестом, который говорил: а-а, он опять стал дикарем.

Что это за чушь о встречах после жизни? Вслух он сказал только:

— Мы начинаем завтра на рассвете. На сегодня тебе принесут пищу и напитки, женщин, если хочешь. Наслаждайся своими ощущениями, пока они у тебя есть.

Закат покраснел за толстыми стеклами западного Окна, но вспыхивал яркими оранжевыми огнями сквозь разбитый хрусталь.

Этот странный и контрастный рисунок был результатом моей ручной работы, которую я выполнял над окном с помощью скамьи, стола, бронзовых чаш и кувшина. Тщетно. Свинец держался. Стекло раздробилось на части, но ни одна не годилась на оружие.

Задолго до того, как солнце опустилось, рисуя свои зловещие узоры света на оконном переплете, я занялся исследованием своих мрачных перспектив. Что я неожиданно наткнусь на какое-нибудь средство борьбы в последнюю ночь, или что завтра я мог бы пригласить к себе парикмахера, чтобы он побрил меня до прихода стражи Эррана, силой позаимствовать у него бритвы и применить их как-нибудь. Другие безумные мысли кружились в голове. Я мог бы соблазнить часовых, поставленных у моей двери; они были бронзовые, пристрастные к вину… выхватить меч, вырваться — меня бы схватили и убили, ничто другое не представлялось возможным, но не разрубали бы до смерти, как живой кусок мяса, и кое-кто погиб бы вместе со мной. Потом я мечтал о том, что смогу-таки как-то уйти от них, зная, что это — лишь мечты.

Окно потемнело, и сквозь разбитые стекла ворвался ветер.

Через час после захода солнца дверь открылась. Серебряный командир и десять бронзовых стражников вошли, чтобы проследить, как двое в матерчатых масках расставляют мой обед. С извращенным великодушием Эрран прислал мне превосходную еду. Когда его люди ушли, я поел немного, думая подкрепить себя для бравады, но во рту был привкус пыли и пепла, и я скоро оставил попытки.

Я слышал, как играет музыка за стенами моей тюрьмы. Ночью в Эшкореке всегда звучала мелодия или песня.

Я с силой ударил кулаком по свинцовой оконной раме, потому что эта ночь была не для песен.

Еще позднее дверь открылась снова.

Она лишь приоткрылась, и в щель прокралась единственная фигура, заключительная жуткая шутка. Эрран прислал мне мою последнюю женщину. Свечи дымили; сначала я не смог различить ее. Стройная, закутанная в тонкую ветхую кисею, в проблеске света мелькнула бронзовая маска — я собирался нагрубить, но сдержался.

— Воробей, — сказал я, — из всех их он не должен был присылать тебя ко мне.

Но она была слишком высока для Воробья. Внезапно кисея соскользнула с ее волос, и свет свечей ослепительно вспыхнул на них. Она подняла руку, чтобы стянуть маску, и на этой руке от пальцев до локтя была алая перчатка из крови.

Демиздор была моей гостьей, и в ее руке влажно блестел красный нож.

 

Глава 6

Лицо ее было белым. Она сказала, как будто это все объясняло:

— Я убила твоего стражника. Там был только один.

Должно быть, я направился к ней, потому что она протянула кровавый нож рукояткой ко мне.

— Что это может быть? — сказал я. — Эрран послал тебя сюда, чтобы я мог перерезать тебе горло в качестве последней земной радости?

— Эрран? Эрран не посылал меня.

— Зачем ты тогда пришла? Тебе так хочется ощутить вкус земли во рту?

Она сказала каменным голосом:

— Ты можешь убить меня, но тогда тебе никогда не уйти от них.

Я взял ее за запястье и вырвал кинжал из ее пальцев. Я сказал:

— То, что я должен умереть — твоих рук дело. Ты поощряла своего Золотого Медведя на его развлечение.

— Да, — сказала она.

— Тогда ты счастлива. Зачем говорить о побеге? Зачем убивать стражника?

Ее глаза были прикованы ко мне, пустые, как два зеленых камешка на бесцветном лице.

Она сказала так, как будто я ничего не произнес:

— Эрран поставил только одного бронзового у двери. Поскольку у тебя никого, кроме врагов, здесь нет, Тувек, принцу не пришло в голову, что кто-нибудь придет к тебе на помощь. У тебя есть друзья только среди женщин-усладительниц, а они никогда не осмелились бы помочь тебе. За исключением одной. Я призвала твою музыкальную девушку и взяла взаймы ее одежду и маску. Она скажет, что кто-то украл их у нее, если ее спросят, но я не думаю, что спросят. Дорога, по которой я тебя проведу, известна только очень немногим из золотых и серебряных; бронзовые ничего о ней не знают. Когда я подошла к этой двери, я сказала часовому, что Эрран послал меня к тебе на ночь. Когда он повернулся открыть дверь, я ударила его ножом. Я сделала это неуклюже, но он мертв. Я взяла кольцо-ключ. Другой стражник придет сюда через час, в полночь, когда они меняют караул. Нам надо спешить.

— Ты и так идешь слишком быстро для меня, — сказал я. — Я покончил с тобой, а ты — со мной, девушка. Я ни в чем не доверяю тебе.

На это она издевательски улыбнулась.

— Ты все еще дикарь, Тувек? Ты откажешься от своего единственного шанса только потому, что я даю его?

— Зачем давать его, в таком случае?

— Зачем, — повторила она. Что-то дрогнуло в ее пустых глазах, и рот ее задрожал. — Потому что я не могу избавиться от тебя. Потому что моя душа беременна ребенком, и этот ребенок — ты, и я никогда не смогу родить его, или освободиться от тебя. — И она схватила мои руки и впилась в них ногтями, и неподвижно и пристально смотрела на меня.

Я не сказал ей ни слова, потому что слов не было. То, что было во мне к ней, давно умолкло. Ее страсть и ее боль смутили меня; они не изменились или даже еще разрослись под маской презрения и ненависти.

— Значит, ты хочешь, чтобы я ушел отсюда, — сказал я. — Очень хорошо.

Я готов. Она отпустила меня и отвернулась, чтобы спрятать то, что незачем было скрывать, потому что я все уже понял.

Стражник лежал в крови на пороге. Он был вторым мужчиной, которого она убила из-за меня. Я взял его пояс с оружием и его маску и надел их, надел свой плащ и надвинул капюшон из волчьей шкуры, чтобы скрыть свои слишком легко узнаваемые волосы. Она сказала, что там, куда мы пойдем, холодно, и никто не удивится моему капюшону. Она также сказала, чтобы я завернул свой несъеденный обед и спрятал под рубашку — мне понадобится еда в моем путешествии.

Я вышел за ней в коридор, а потом в следующий с некрашеными каменными стенами, слабо освещенный редкими факелами. И все время я ожидал, что новый поворот может привести меня на чей-нибудь меч, что это была новая забава двора. Однако под этим беспокойством была спрятана уверенность, что она была верна мне, моя городская жена, и все было так, как она сказала. Наконец мы вышли на открытую часть дворца, и я в последний раз увидел Эшкорек, его кратеры черноты и ослепительно сияющие башни. Потом мы подошли к лестнице, завернули под ней за угол, и Эшкорек исчез из виду.

Мы спустились в подвалы, глубины дворца Эррана.

Дважды нам встречались группы Темных Людей. Первая тяжко трудилась среди бочек и цистерн при слабом красном свете факелов; вторая группа проходила из одного сумрачного помещения в другое, минуя нас во мраке, как будто мы были невидимками. Только однажды мы натолкнулись на бронзовых, вероятно, надсмотрщиков за рабами. Они сидели, ворча и играя в кости при свете жаровни, и подтолкнули друг друга локтями при виде нас, но не учинили никакого препятствия. Когда они остались позади, я спросил Демиздор, почему так. Она сказала, что подземные переходы служили общим проходом в спальни принцев наверху.

Кроме этих и подобных вопросов, мы ни о чем не говорили.

Я не знал, куда она ведет меня, но решил, что на какую-нибудь не часто используемую дорогу, ведущую с территории Эррана или вообще из Эшкорека.

Мы вошли в коридор без выхода, и я догадался о его секрете еще раньше, чем Демиздор уверенно нажала на место в стене, и она повернулась, открыв проход. За стеной была чернота и запах старых костей.

— Я не вижу в кромешной тьме, госпожа, — сказал я.

— Путь без света очень короткий, — сказала она, — но ты должен взять меня за руку.

Так, рука в руке, мы вступили в плотную ночь, и стена захлопнулась за нами.

Эта рука была очень маленькой и холодной, она прижималась ко мне помимо своей воли. Она заставила меня вспомнить, эта рука; вызвала в памяти осколки того, что было. Она разбудила мою жалость, заставила думать о ее боли.

Затем чернота стала рассеиваться, и она отодвинулась от меня.

Мы прошли под улицей, в мостовой над головой местами появлялись просветы, пропускавшие сумеречный звездный свет.

Здесь все окаменело, даже крысы не шуршали.

Скоро просветы закрылись над нами, и тоннели разбежались по сторонам, и все осветилось ровным сиянием, как в морской пещере, где не видно источника света.

На каменных стенах проходов виднелись слабые отметки; я думаю, она находила дорогу благодаря им.

Наконец, она провела меня еще через одну волшебную стену в огромный подземный зал с обвалившимися колоннами, и здесь стоял черный конь в упряжи, к седлу был привязан мешок.

Ее изобретательность поразила меня. Я видел, что она планировала быстро и тщательно; ее голова наверняка начала работать над этим планом в ту же секунду, как мой нож вошел в живот ее любовника.

— Конь сильный, — сказала она. — Я привела его сюда другой дорогой на закате, с ним немного еды, питья и других вещей для твоего путешествия. Я не могла достать много, иначе мои действия привлекли бы внимание. Есть кремни и связка смоляных факелов, которые понадобятся тебе позже. — Она говорила спокойно, как будто была незнакомкой, у которой я спросил путь. Она указала в сторону пространства позади коня и сказала:

— Проход у покосившейся колонны. Иди по нему, никуда не сворачивая. Вскоре ты увидишь отметку в виде змея на левой стене. Положи ладонь на его голову, и он откроет для тебя стену. Ты запомнил, что я сказала? Я не пойду с тобой дальше.

— Я запомню, — сказал я. — Куда же ведет этот путь?

— Этот тоннель проходит прямо под горами к юго-востоку от Эшкорека, — сказала она. — Я не знаю, где он кончается, но это будет далеко отсюда. По нему придется ехать девять или десять дней.

— А ты? — сказал я. — Ты скажешь Эррану, куда я делся?

— Я не скажу ему.

— Он заподозрит тебя в соучастии и заставит сказать.

— Нет. Он может сам догадаться. Принцам известно об этом тоннеле, хотя мало кто из них испытывает желание входить в него. Его построили Сгинувшие, те, кто был раньше нас наши предки, после которых мы выродились.

Она умолкла, в ней не было больше ни ярости, ни мольбы, только отстраненность, как будто душа покинула ее, и ее глаза казались слепыми. Я подумал о тех ночах и ослепительных днях, когда мы любили друг друга, и в моем мире была только Демиздор, и как она сказала мне: «Однажды ты пожалеешь, что взял меня». Теперь была только эта красивая, незнакомая, нелюбимая посторонняя, убийца и спасительница одновременно.

Я сказал:

— Может быть, для тебя безопаснее было бы поехать вместе со мной.

Она сказала:

— Не предлагай мне отбросы. Я буду в достаточной безопасности здесь; это мой народ.

А потом она спокойно и коротко рассказала о последних часах в крарле, до того как ее родственники забрали ее. Как она думала, что я умираю или умер, как воины изнасиловали ее, привязали и возвращались насиловать снова, как она лежала, ожидая своей смерти, о боли, стыде и гневе, и страже — обо всем она рассказала мне, пока я не запомнил этот свой урок наизусть.

Потерять любовь и узнать, как ты потерял ее, когда не было вины у обоих, подобно слепым детям, на ощупь пробиравшимся в темноте — в этом была острая, как лезвие ножа, боль.

— Демиздор, — сказал я, — пойдем со мной. Мы можем быть друзьями, по меньшей мере.

— Но мне не нужна твоя дружба. Я хочу твоей любви, и в то же время я не хочу ее. Иди, или я прокляну тебя. Это проклятье пристанет, потому что женские проклятья более жестоки, чем ваши.

Я увидел, что убеждать бесполезно. Я повернулся, отвязал лошадь и вскочил в седло.

Когда я пересекал зал, она окликнула меня, назвав по имени, которое я носил в племени.

Поэтому я оглянулся. В племенах говорят, что это приносит несчастье. Тафра однажды шепотом рассказала мне историю о воине, которого заманила в Черное Место женщина, и он уже почти обрел свою свободу снова, но ведьма произнесла его имя, и он посмотрел через плечо, и она затянула его назад лисьим огнем в своих глазах.

В глазах Демиздор не было огня. Я с трудом мог различить ее во мраке, только бледное лицо и бледную руку.

— Ты моя жизнь, — сказала она.

И она шагнула прочь в темноту и растворилась, как дым.

Я не окликнул ее. Я предвидел, что она не ответит.

Я въехал в тоннель и больше не оглядывался.

 

Глава 1

Одиннадцать ночей и десять дней я ехал по этой магистрали. Судя по другим проходам, открывавшимся в зал с обвалившимися колоннами, многие большие дома Эшкорека имели доступ к подземному городу и к древнему тоннелю. Во дворце Кортиса, без сомнения, был один из таких входов. Иначе каким образом Демиздор могла знать об этом месте и секрете открывающихся стен, если только она не узнала об этом где-нибудь еще? Кроме того, позднее другие отправились этим же путем и не через подвалы Эррана.

Найдя змеиную отметку на камне и нажав на нее, я выступил в узкий низкий переход, поблескивавший светом от зеленых и серых грибков, с гнилым и сырым запахом подземелья. По этой секции пришлось осторожно ехать около часа, иногда сгибаясь вдвое, чтобы не задеть потолок. Потом проход снова превратился в какой-то зал или пещеру, и стало так темно, что я не видел вперед и на длину ножа. Я остановился, высек огонь при помощи кремня и зажег один из факелов. Смола вспыхнула, но вскоре пламя немного осело, потому что воздух был тягучий и спертый. Высоко над головой, куда не достигал свет факела, шуршали летучие мыши, если это были они, мне не удалось рассмотреть.

Пол был ровный, и конь шел легко, хотя мы двигались медленно по огромной пещере, границ которой не было видно по сторонам, и впереди все еще было темно.

Затем в свете горящей смолы что-то сверкнуло впереди в вышине, потом снова. Подняв факел на высоту вытянутой руки, я разглядел нечто, что заставило меня вслух побожиться именами богов, о которых я и не подозревал. Это была не пещерная стена, а стена из обработанного камня, и в ней была открытая арка, выше любой башни в Эшкореке Арноре, шириной в семь улиц. Свод арки был из плиты красного мрамора, которая блестела далеко в вышине, как рубин в полутьме; свод поддерживали две колонны из черного полированного гранита, густо обвитые от основания до вершины змеиными кольцами из чистого золота. Массивные змеиные головы с капюшонами в форме сердца образовывали капитель. Каждая колонна была приблизительно в сотню футов высотой; высота кроваво светящегося свода — почти сто двадцать. И на мраморе золотыми буквами было высечено название этого колоссального входа, представлявшее собой самый неожиданный из парадоксов:

САРВРА ЛФОРН

Путь Червя

Я сидел на лошади, неподвижно уставившись, с факелом в руке. Все это сооружение было дивным выражением злобной насмешки, все еще сохранившим свежесть, хотя и создано было на заре мира; шутка и великолепие, которым суждено пережить землю.

Я вспомнил ее слова. Они построили его, кто бы ни были эти они — раса, после которой «выродился» ее народ, сверхъестественные божества, которым незачем было есть или сидеть на корточках, и которые, вероятно, обладали беспредельными богатствами и бесчисленным количеством рабов. И в меня закралась мысль, что я, подобно принцам Эшкорека, не хочу проходить этим древним путем, этим Сарвра Лфорн. Но у меня не было выбора, я был беглецом, за которым, возможно, уже сейчас шла погоня, и предательство и хитрость указывали им путь.

Я направил коня вперед. Он замотал головой, как будто хотел продвигаться вперед не больше, чем я.

Громадный проем арки подхватил стук копыт, потрескивание смолы и даже, казалось, звук моего дыхания, как гигантский барабан.

А потом я въехал в тоннель.

Атмосфера сразу изменилась. Факел разгорелся, потому что с высоты струился свежий воздух. Там стоял сухой полупряный запах, тонкий, приятный, жутковатый, как будто всего лишь полчаса назад на этой дороге, по которой наверняка никто не ездил больше сотни лет, жгли ароматные благовония и играла музыка.

Тем временем факел как мечом ударял по тысячам оттенков сверкающего цвета, по драгоценным камням и металлам.

Пыль только слегка приглушила это сияние. Разрушение едва коснулось этого места своими жилыми пальцами. Эго был заколдованный леденец, застрявший в горле времени.

Факел освещал только небольшие фрагменты, как кусочки мозаики, которые мне надо составить вместе, и, разбирая их, я был рад до глубины души, что не увижу их все разом одним взглядом.

Широкий зал обрамляли колонны, стройные пунцовые стебли с цветочными головками, золотыми лотосами и орхидеями, которые смотрелись в потолок как в черное зеркало. Там висели лампы, сейчас опутанные паутиной.

Вдоль дороги бежала мраморная мостовая. За ней поднимались стены тоннеля рыжего эшкирского камня, отполированные до ледяного блеска. Они были украшены лепниной и разрисованы картинами. Сначала я решил, что они живые, эти фигуры, нарисованные там, настолько они были достоверны, а пейзажи за ними, казалось, простираются в глубь стен, чего никак не могло быть, но выглядело это именно так.

Они были любопытные, эти фрески. На них люди летели по воздуху, иногда крылатые, чаще бескрылые, всегда в полете над широкими равнинами и зубчатыми пиками, а лук зарождающейся луны или красный глаз садящегося солнца — под ними. Любовники лежали в обнимку с необжигающими пожарами или ехали верхом на рыбах, или развлекались со змеями, пантерами и львами. Все эти люди-картины были колдунами. Они могли укротить ветер или послать его в полет, познать зверей, вызвать огонь, успокоить океан… И еще одно я заметил в них, кроме их магических сил и красоты, — некоторые были очень темноволосы, как мой отец когда-то и как я; но большинство из них были бледными, бледнее даже, чем раса Демиздор, не блондины с нефритовыми и синими глазами, а белые, как алебастр, с глазами из белого пламени.

Белые, как Уастис, моя альбиноска-мать.

Белые, как очищенная кость.

Тоннель был так построен, что можно было скакать по нему галопом, не встречая препятствий. Однако не доверяя совершенству мостовой — где-нибудь впереди могла обрушиться крыша, встретиться какая-нибудь неясная опасность, названия которой я не знал (и хотел, чтобы она осталась безымянной) — я пустил коня быстрым парадным шагом. Он был сильный, умный зверь; так мы проехали несколько миль.

Потом факел начал дрожать и тлеть, и на меня навалилась усталость, такая же, как у моего факела.

По моим предположениям, приближалась заря. Мне было любопытно, гнались ли уже собаки по моему следу, или там все еще были в замешательстве по поводу моего побега. Но каковы бы ни были их планы или мои, потребность во сне придавила меня свинцом. Я сознавал, что так долго оставался без отдыха не из-за мысли о погоне, а потому что не испытывал особого желания останавливаться здесь, тем более забыться сном в этой экзотической пустыне.

В этот момент задыхающийся факел обнаружил неожиданную вещь в стене справа от меня — овал бесформенной темноты.

Охваченный любопытством и беспокойством, я нагнулся посмотреть и различил в углублении вход, который, вероятно, вел в какое-то внутреннее помещение.

Я был заинтригован, и, отбросив детские страхи относительно духов и обмана — для которых в противовес моим рациональным рассуждениям это место сделало меня определенно хорошей добычей, — я проехал между колоннами на мраморный тротуар в углубление.

Это действительно была внутренняя комната, обставленная как жилье, очевидно, для божественных людей, которые путешествовали в тоннеле.

По меньшей мере занавес, висевший перед входом, был из тленного материала. Он рассыпался на пыльные частички, когда я отдернул его, и у меня появилось чувство, что я ошибочно потревожил что-то, к чему не должен был прикасаться.

Затухающее пламя факела еще раз пробежалось по большой комнате, выхватывая, как и раньше, отдельные предметы. Слева от меня стояла подставка со свечами на пиках с человеческий рост. Нужно было только протянуть руку и дать остаткам моего факела поцеловать их воск и разбудить свечи. Через несколько секунд теплый свет залил вход и показал мне такие же подставки по всей комнате. Какая-то странная и непреодолимая сила заставила меня слезть с коня, взять в руки одну из свечей и обойти всю комнату, зажигая огонь везде, где он мог гореть. Возможно, это были их чары, прежних обитателей, они хотели, чтобы я увидел великолепие, которое было памятником им. Я помню, что потом я считал себя глупцом из-за своих действий и предчувствий в тоннеле.

Это была красивая комната; ничего другого я не предполагал. Потолок был цвета зеленого оникса, резьба на нем превращала его в лесную крышу из листьев и виноградных лоз, которые благодаря игре света и тени как бы трепетали на легком ветерке. Ковры и драпировки превратились в тонкие паутинки; прикоснешься или встанешь на них, и их больше нет. В остальном обстановка сохранилась: любовные ложа в виде спаривающихся лебедей из слоновой кости и эбонитовых кошек, вазы из халцедона. Я наткнулся на огромное серебряное блюдо с фруктами, чистыми, как будто их только что сорвали. Запустив в них руку, я вытащил яблоко из прохладного хрусталя цвета красного вина, янтарный персик и виноград, ягоды были из черного турмалина, а листья — из нефрита: игрушки мужчин и женщин, считавших фрукты украшениями, так как им незачем было заполнять свои животы. Казалось, что легенды говорили правду. Было еще кое что. Золотая дверь вела в просторную ванную комнату. Я нашел ее неожиданно и вошел посмотреть. Вделанная в пол ванна была заполнена мхом, а золотые краны-дельфины не брызгали больше водой. Не хватало еще одного предмета. Привыкнув к нему в Эшкореке, я стал искать. Я глупо ухмыльнулся и испугался — рассказа, реальности этого совершенно другого мира. Унитаза не было.

Это было похоже на грубую шутку, на удар по лицу.

Любой человек, проходивший по их тоннелю, должен был оставлять свое дерьмо, как крыса. Но позднее я обнаружил узкие пропыленные уборные, которые они построили для смертных рабов, чтобы они не пачкали магистраль. Испытываешь какой-то черный позор, когда чувствуешь такую безнадежность. Наконец я привязал и накормил коня; Демиздор предусмотрела все нужды.

Я лег спать. Не на одно из любовных лож, откровенных и бесстыдных, а на покрытый паутиной пол, завернувшись в свой плащ.

Сон захватил меня внезапно и был глубоким, но не приятным. Ибо с приходом сна картины на стенах ожили…

Надо мной стояла женщина. У нее были крылья из света, и она была одета в свет; лицо ее было подобно звезде. Она коснулась меня ногой. Я не мог ни подняться, ни пошевелить конечностями.

— Вазкор, человек, волшебник, воин, Черный Волк, — сказала она. — Повелитель войны, король, глупец, мертвец, производитель сына. Вазкор, сын Вазкора. Кто твоя мать?

В моем сне я принял ее за духа, и волосы зашевелились у меня на шее, как будто там ползали муравьи.

Потом я бродил в запутанном лабиринте из белого мрамора, пытаясь добраться до тарелки с фруктами, поставленной для меня в центре. Божественная раса заперла меня в лабиринте для развлечения, чтобы посмотреть, насколько сообразительным может быть низшее человеческое существо. Я слышал их смех и как они заключают пари на мой счет. Когда я выбирал неправильный поворот, женский голос резко кричал: «Нет, Вазкор, не туда». (В Эшкореке я видел подобное времяпрепровождение золотых и серебряных масок. Они помещали мышь в миниатюрный лабиринт и наблюдали, как она мечется туда-сюда в поисках пищи. Если она находила блюдо, они ее награждали и превращали в любимчика. Некоторые создания погибали от голода, не решив задачу.) Один раз в этом сне я летал. Воздух надо мной был сумеречно голубым, и я отбрасывал черную тень на равнину, лежавшую внизу. Впереди меня белым голубем порхала женщина. Я поймал ее за волосы, и это оказалась Демиздор, в руке у нее был кинжал. Я сказал ей: «Мы солнце наших достижений, не больше и не меньше». — А она сказала мне: «Вазкор, ты смертный человек». — И она вонзила кинжал в мой мозг по рукоятку.

Боли не было, только ослепительный свет и слепота; а потом ощущение ледяной воды, а в воде — миллионы ножей.

Я вскочил, мокрый от собственного холодного пота.

Я думал: неужели так должно быть, что я — поле битвы для них, моего отца и моей матери? Он сделал ей меня, и она наслала на него какое-то проклятье, и он умер, и они будут разыгрывать эту пьесу вечно?

Потом я некоторое время лекал без сна, не в силах подняться и продолжать путь. Когда я снопа заснул, пришли другие сны. Мне предстояло привыкнуть к ним в этом путешествии.

Красота тоннеля становилась монотонной; он не менялся.

Обычно после многочасовой скачки я искал изысканную комнату для отдыха, чтобы поспать. Каждый раз мне приходилось собираться с мужеством, чтобы встретить сны. Духи как будто слетались поиздеваться надо мной. Но в конце концов даже этот мелкий кошмар потерял остроту. Я проснулся невредимым и совершенно очнулся; никакие фантомы не преследовали меня. Моим врагом был мой собственный мозг и темное происхождение, ничего больше.

Иногда апартаменты в тоннеле достигали вершин фантазии. Одна стоянка была отделана всеми оттенками красного цвета: потолок из земляничного стекла, мебель раскрашена лампами красной меди, и даже блюдо полированных гранатов, вырезанных так, что они напоминали сливы, но почему-то я никогда не пытался унести их. Были другие комнаты, подобные этой, все в зеленых или черных тонах, — все были просто кладами для воров, но их никогда не грабили.

Были также изящные пикантные сюрпризы. Маленькая серебряная арфа, оставленная лежать на ложе, как будто ее положили мгновение назад, и еще через мгновение хозяйка — это была женская арфа — вернется и возьмет ее снова. Или игровая доска, как для «Замков», только фигуры были из золота и эмали и стояли на своих клетках; игра останется навеки незаконченной.

На восьмой день сны начали иссякать; вернее, у меня был сон пробуждения, который относился к моей прежней жизни и людям, которые населяли ее.

Этот сон был подобен погоне, которая настигла меня теперь, когда я был один, и у меня было время вспоминать. Действия человека, кажется, всегда преследует чувства вины, разочарования и меланхолии. Всегда есть что то, вспомнив о чем, говоришь: если бы не… я бы… или если бы… я бы не…

О другой погоне я получил предупреждение на десятую ночь.

Я считал время в днях и ночах, хотя не мог видеть их смену, придерживаясь первоначальной оценки прошедших часов. Племена считают по солнцу и луне, положению звезд и теням; в городах есть другие способы, большие железные механизмы, часы с маятниками и водяные часы. Таким образом я научился двум способам: старому инстинкту, полученному мной в крарле, и средствам измерения в Эшкореке. В тоннеле все, что находилось под рукой, становилось средством измерения времени: продолжительность горения свечи или факела; часы желудка, голода и жажды, сон. Когда я выйду на поверхность, я ненамного ошибусь, по моим расчетам…

В ту десятую «ночь», спешившись, чтобы напоить коня из плоского сосуда, который дала Демиздор, я услышал позади себя звук где-то в дальнем конце магистрали. Это было едва различимое постукивание, чуть больше, чем вибрация, беспрепятственно передаваемое через каменную дорогу, стены и полированный свод: копыта несущихся галопом лошадей.

Мой собственный конь не устал; он до этого момента шел легким шагом.

Я дал ему напиться, потом вскочил в седло и пустил его шагом. Вскоре, когда он размял ноги, я слегка хлопнул его по боку, в более сильном поторапливании эшкирского зверя не было нужды, и он рванулся вперед, как будто был рад движению.

Мне пришлось положиться на удачу, если она у меня была, что не произойдет внезапного проседания дороги и не встретится никакого другого препятствия. До сих пор дорога шла в основном прямо и всегда была чистой, факт, который люди позади меня, казалось, сочли как само собой разумеющееся, судя по скорости их движения. В любом случае, мне нужны были крылья, потому что они отставали всего на один день пути или даже меньше. Сны и воспоминания слетели с меня.

Путешествие приняло более естественные, однако не менее зловещие границы, и у меня, во всяком случае, не было запаса времени на сон в следующую «ночь»— это было очевидно.

Ибо погоня началась.

 

Глава 2

Мой конь был здоров; как бык. Он пронес меня через десятую ночь со скоростью копья; на десятый день после того, как я дал ему и себе отдохнуть пару часов, он снова пустился в полет, как будто для него было делом чести, чтобы я ушел от погони. И в самом деле, на одиннадцатую ночь, последнюю в тоннеле, когда глаза у меня слипались, а голова кружилась от недостатка сна, я начал думать, что моя городская жена, дитя волшебного рода, наложила на коня волшебное заклинание, чтобы он мог лететь без устали.

Мой последний факел догорел в предыдущий «день», и я присвоил золотую лампу из одной комнаты отдыха и зажег ее. Мне не хотелось использовать их оснащение, но у меня не было выхода.

Приблизительно в полночь, по моим подсчетам, я спешился, встал на колени и приложил ухо к мостовой. Вибрации от копыт не было; без сомнения, охотники отдыхали ночью. Я поспал три часа, соблюдая обычную предосторожность и положив сбоку железную фляжку с водой; нужно быть при смерти, чтобы не поворачиваться во сне примерно через час, и твердый предмет будил меня каждый раз, и каждый раз получал крепкое ругательство, но без него я не проснулся бы, пока собаки не схватили бы меня за горло. Проснувшись и все еще не слыша шума, я пару часов шел рядом с конем, не садясь на него, чтобы сохранить его силы. Я не собирался расставаться с ним даже в конце тоннеля.

Если у тоннеля был конец. Может быть, он был заколдован и не имел конца?

Потом лампа затрепетала и внезапно погасла.

Воздух испортился; у него был кислый запах. Конь дернул головой и захрапел, а у меня перехватило дыхание. Я подумал: теперь я задохнусь в темноте — прекрасный исход моего побега. Но оказалось, что я не в темноте. Когда глаза привыкли к темноте без лампы, я смог различить впереди кучу камня, и сквозь нее шел серый луч, который, хоть и очень слабо, но указывал на внешний мир.

Мы осторожно пробирались через эти дебри — у меня было впечатление, что огромный кусок крыши обвалился здесь в результате сотрясения земли. Это был единственный удар по тоннелю. До тряски там была широкая лестница и, возможно, еще одна арка таких же размеров, что и первая, чтобы унизить человека. Сейчас же был только камень и выход между разбитыми глыбами. Скоро я дышал воздухом мира, и запах этого воздуха был ароматным, как цветы. Конь встряхнул гривой и оттолкнулся от земли копытами.

Тоннель выходил на дно долины, которая лежала между видневшимися вдали пологими холмами, черно-зелеными в предрассветный час. Выход смотрел на юг — слева солнце поднимало голубую вуаль тумана, это было солнце самого начала весны, у которого, казалось, нет тепла и энергии, но оно все-таки очищало землю светом.

Солнце. Как и воздух, оно было лучшим из всех солнц, которые когда-либо вставали над землей. Мне хотелось кричать от чистой радости, что я снова наверху.

Я посмотрел назад; горы таяли далеко на севере и западе, их подножия были скрыты туманом, а вершины блестели в лучах восхода, как острова в небе.

Я сел в седло, и конь рванулся галопом на юго-восток. Относительно направления у меня было только два соображения. Во-первых, преследователи могли решить, что я отправлюсь назад на восток, север и даже запад, на старые маршруты племен, чтобы затеряться среди своего народа. Во-вторых, самый короткий путь к морю лежал на юго-восток. Море было явлением, которое сам я никогда в глаза не видел, но, по сказкам, оно казалось последней и окончательной точкой судьбы-пути. Край океана, край земли, край бездны. Кто бы решил, что преследуемый волк побежит в ту сторону? Свежий воздух опьянил меня оптимизмом. Продукты у меня кончились три дня назад; я поднял камни с дороги и использовал пояс в качестве рогатки, чтобы добыть себе зайца на обед, трюк, которому я научился еще в мальчишестве. Теперь, когда я выбрался из тоннеля и местность шла на подъем, я постоянно следил за дорогой позади меня. Не увидев признаков преследования в течение дня, ночью я развел костер во впадине между низкими холмами, где росли молодые дубы, и зажарил зайца, в то время, как конь весело щипал весеннюю траву. Между деревьями был даже пруд для питья. Эти обычные вещи были царским даром после скупого великолепия подземной дороги.

Я снова пустился в путь до рассвета. Выиграв время, я не собирался терять его снова.

Местность была по большей части холмистой, хотя к востоку лежала плоская, туманная равнина, блестевшая бесчисленными зеркалами зеленой воды, так что временами казалось, что куски неба упали среди зарослей ивняка; край какого-то болота, которое я, к своей радости, миновал.

На вторую ночь мне встретилась пещера. Я спал так удобно, что потерял несколько часов езды.

В тот день дорога резко пошла вверх. Местность была неровная, покрытая травой и редким лесом из елей, сосен и дубов. Местами возвышались скалы, увитые плющом, и то тут, то там мелькали высокие белые холмы известняка, старые карьеры, уже давно заброшенные и обрызганные ранними желтыми полевыми цветами.

Поднявшись достаточно высоко, я несколько минут постоял среди деревьев, оглядывая местность внизу и позади себя. На севере шел дождь, скрывая из виду дальние горы. Вскоре между стеной дождя и солнечным светом я различил группу темных пятнышек. Это была погоня.

Они были уже меньше, чем в одном дне пути от меня, и двигались в моем направлении. Возможно, они видели меня на фоне горизонта или заметили следы копыт на более мягкой почве пограничных с болотом склонов. Я с горькой иронией вспомнил, как я сам взял след эшкирских поработителей через горы прошлой весной, ориентируясь по их следам и отпечаткам копыт их лошадей.

Я разделил зайца на части накануне, но сейчас не стал есть сегодняшнюю порцию, а продолжал скакать дальше. С восходом луны я спешился, чтобы дать коню отдохнуть, но продолжал идти вперед, ведя его на поводу. Я принимал меры предосторожности с тех пор, как рассмотрел погоню, прячась между деревьями или крадучись пробираясь в тени холмов. Когда погоня была так близка, я больше нуждался и стратегии, нежели в скорости.

В конечном итоге я пришел к мысли, что мне придется расстаться с моим конем. Старейшая уловка преследуемого — спешиться и пустить коня вперед, чтобы сбить с толку тех, кто идет по следу, однако это нелегкий шаг. Когда конь уходит, он уходит навсегда, и ты остаешься пешим, наполовину медленнее продвигаешься и становишься вдвое более уязвимым, чем прежде. Но ты не можешь приказать своей лошади не оставлять после себя навоз или не делать копытами вмятин в грязи, и если ты не хочешь, чтобы он пал мертвым, задохнувшись от бега, ты можешь заставить его гнаться только до определенного предела.

У погони был умный проводник; я пришел к этому выводу логическим путем. Он хорошо читал лошадиные следы. Наступил пятый рассвет, и я увидел всадников, собравшихся в узкой зеленой лощине под холмами. Их было только девять или десять. Один из них, проводник, стоял на коленях среди каких-то камней и исследовал место, где я позволил себе часовой сон. Это положило конец моим сомнениям. Они настигали меня быстро, проводник был проницательный, они предполагали, что я буду скакать пока не свалюсь с седла от смертельной усталости. Таким образом, я должен пустить коня бежать одного и надеяться тем самым обмануть их.

До полудня я вел коня на поводу. У зеленых холмов были рваные меловые вершины; путь между ними был достаточно ровный, коню не будет трудно бежать. Ветер дул с севера, по крайней мере ему не придется спорить с ним. Я дал ему есть, пока мы шли, и снял сбрую, нагрузил мешки у седла камнями, чтобы глубина его следов как можно меньше отличалась от прежней и не показала проводнику, что он без всадника. Я повесил фляжку с водой на шею и развернул коня на восток. Я надеялся, что он не влетит в коварную трясину, а будет держаться по краю. В нем был еще огромный запас скорости, а эшкирские кони любят бег. Я хлестнул его своим поясом, чтобы заставить бежать. Грубое и неблагодарное прощание с хорошим конем, но ничего нельзя было поделать. Он ринулся вперед, из-под копыт полетела трава, и вскоре он исчез за зелеными грядами гор, над которыми ветер гнал черные и белые тучи.

Я надеялся, что земля здесь достаточно твердая и не выдаст мой собственный след. Я повернул на юг, неся сбрую с собой, чтобы не оставлять ключа к разгадке, и пустился ритмичным бегом, которому мальчиков обучают в крарле. Если у тебя крепкие ноги и здоровые легкие, ты можешь сохранять эту скорость довольно долго и покрыть приличное расстояние.

Потом все мои старания пошли насмарку.

Ветер расколол небо. Вспыхнула белая молния, и дождь хлынул серой простыней. Еще три вспышки, и меня поглотила стена воды.

Теперь случится следующее: дождь смоет обманчивые следы коня-приманки; к тому же он образует грязь, которая, если потоп кончится танк же внезапно, как начался, засохнет с превосходными отпечатками моих собственных следов. Тем временем я, продираясь вслепую сквозь мокрую стену, оставлю столько любезных знаков своего продвижения, сколько есть вокруг невидимых кустов и веток, на которые я наткнусь и обломаю. Существовала еще одна приятная возможность. Некоторые лошади не хотят бежать в бурю. Может быть, мой эшкирский конь замрет на месте или рванет назад по тому пути, что я послал его, и с пустым седлом влетит прямо в гущу моих преследователей.

Я стоял под разрываемым молниями дождем и заклинал себя думать дальше. Мне казалось, что следует добраться до ближайшего укромного места и тем самым оставить как можно меньше сигнальных знаков. Конь, если, несмотря на мои сомнения, он продолжает двигаться вперед, оставит метки для проводника. И, что бы ни случилось, им не придет в голову, что я прячусь у обочины. Они решат, что я упорно продвигаюсь вперед.

Я поднялся по соседнему склону к естественной башне из известняка на вершине. Здесь, между двумя пористыми отрогами, в черной клейкой грязи я приготовился переждать бурю.

Ждать предстояло долго-долго.

Гроза бушевала на холмах, иногда бросаясь в сторону, потом снова возвращаясь. Дождь и ветер не утихали. Должно быть, прошло четыре часа, и я начал ругать себя; я должен был предвидеть плохую погоду, было предостаточно признаков того, что я должен был сохранить лошадь, должен был бежать на юг, рассчитывая на то, что дождь запутает мои следы. Короче говоря, я должен был сделать все, чего я не сделал.

Вскоре на нижний склон вылетели пять всадников, направляясь на юго-восток.

Очевидно, поисковая партия разделилась, так как они не были уверены, в каком направлении я двигаюсь.

Все они были люди Кортиса. Даже сквозь дождь я различил их черные одежды, их серебряные лица-черепа с черными стеклянными глазами. Только командиры Кортиса Феникса Джавховора носили униформу гвардии моего отца. Все еще жаждут возмездия?

Я гадал, как далеко они уйдут, прежде чем встретят мою лошадь или вернутся назад в укрытие. Я также гадал, куда направились другие четверо или пятеро, и есть ли среди них люди Эррана, хотя я не представлял больше интереса для Эррана и он не очень сильно заботился о мести, существовал еще вопрос его научных философских экспериментов с моей плотью. Возможно, он предложил за меня вознаграждение, и обнищавшие командиры Кортиса скакали за ним. Немарль тоже мог послать людей. Однако я заметил только десять человек. Немного за шкуру Черного Волка, сына Черного Волка Эзланна. Возможно, где-то были и другие группы, которых я еще не видел. Догадка омрачила меня, я рассердился на себя, на свое положение и недостаток удачи.

Внезапно из дождя возникли еще три всадника, эти ехали медленно. Когда они поравнялись с моим укрытием, первый спешился, встал на колени в грязи и начал обследовать землю. Лошадь этого всадника-проводника, была меньше и коренастее, и он был без маски. Темный раб. Два командира в капюшонах показали мне свои черно-серебряные головы-черепа; затем один из них рассеянно протянул руку, чтобы стряхнуть дождинки с пучка травы на склоне. Это был бессмысленный женственный жест изящной руки в перчатке с тонким запястьем; я узнал его — родственник Демиздор, Орек.

— Ну, — обратился второй к рабу, — что ты разглядел?

Раб что-то пробормотал на неестественном городском языке.

Этот командир сказал:

— Мы потеряли его, Орек, если только удача нам не улыбнется.

Орек яростно развернулся в седле.

— Нет, клянусь душой. Мы найдем его. Ах, почему Повелитель Кортис не дал нам бронзовых?

— Он считал это напрасным усилием. Он не хотел посылать войска на поимку волчьего пса Эррана.

Орек ударил себя кулаком по бедру — жест, характерный для девиц или девоподобных мужчин, предполагающий изобразить силу характера.

— Эрран не получит его, когда мы его схватим, нет, клянусь золотой шлюхой.

Потом его голос дрогнул как у мальчика, как будто он заплакал. Эго удивило меня. Я подумал: неужели Орек даже плачет, когда сердится? Прежде чем я смог ответить на этот вопрос, он немилосердно хлестнул свою лошадь плетью с серебряным наконечником, она рванулась вперед и прочь — в дождь, за остальными.

И в следующий момент в игру вступил абсурд.

Оставшийся серебряный командир спешился и повел лошадь по склону в направлении моего убежища, обращаясь через плечо к рабу:

— С меня хватило купанья, парень, я за то, чтобы переждать здесь, пока утихнет гроза. Поезжай и скажи Зренну, где я. Скажи ему, что они будут скакать вслепую до полуночи. Мы не найдем следов, пока не прекратится этот ливень.

Проводник сел на свою лошадь и поскакал на север, где, вероятно, вела поиски вторая часть группы. Серебряный командир продолжал подниматься по холму в моем направлении.

С меня было довольно сидения в луже, и я был сыт погоней.

Я быстро вынул из ножен украденный мной у бронзовой маски меч, подождал, пока серебряный обойдет вокруг первого отрога, а потом поднялся и рассек его насквозь от груди до спины.

Его остекленевшее ошеломление было видно даже через маску и запотевшие стекла. Я стянул с него маску, и дождь заплясал на его зрачках. Лошадь, привычная к грозе и бурным сценам, стояла спокойно, глядя на меня с безразличием. Я посмотрел на мокрые черные одежды мертвого, его маску, его лошадь, и подумал: почему бы и нет?

Четверть часа спустя вниз по склону ехал серебряный командир, в маске, в перчатках, с опущенным капюшоном, оставив полуодетый труп в меловой грязи на вершине холма.

Командир не успел отъехать очень далеко, когда с севера подъехали двое, приветствуя его криками и новостями.

— Зренн отправился на юг с семеркой Немарля и рабом. Он считает, что Вазкор пошел в том направлении, и Зренн собирается искать по кольцу и поймать его между двумя группами.

— Вот как? — сказал серебряный командир.

Двое всадников подскакали к нему, кутаясь от дождя. Если бы они знали, как близки они к сухой пыли, они смаковали бы каждую каплю. Серебряный командир наклонился к ближайшему из них и ударил ножом между ребрами. Когда он перевернулся, его сосед, выругавшись, схватился за свой меч. Но недостаточно быстро. Уже окровавленный меч командира вонзился ему в шею, прервав ругательство, его намерение и жизнь.

Этот серебряный командир, совершенно очевидный выродок и сумасшедший, развернул свою лошадь и помчался на юго-восток, и дождь на ходу смывал кровь с его оружия.

Мы видим, что видим. Если кажется, то так оно и есть.

Скоро я встретил еще троих серебряных. Гроза наконец ослабевала, проносясь стихающими порывами. Дождь поредел, и стало видно темное пурпурное небо с медным молотообразным пятном в том месте, где должно было закатиться солнце. Под нависшей скалой трое выкручивали свои мокрые плащи, и говорили о Зренне и семерых командирах Немарля, и о нехватке бронзовых воинов, и, заметив меня, приветствовали и скоро лежали в траве, один — без головы.

Из преследуемого я превратился в охотника, и это мне нравилось.

Эти люди, которые презрительно смеялись надо мной, когда я корчился в Эшкореке, теперь окончили свои поиски на лезвии моего оружия. Мой конец, если бы они поймали меня, не был бы таким деликатным. Я не старался скрыть их трупы от проводника и команды. Найдя своих мертвых, живые должно быть, вообразили, что по юго-восточным холмам гуляет черная магия.

Из отрывков их разговора до того, как я убил их, я узнал об их численности и стратегии.

Было восемнадцать серебряных, из них семеро от Немарля, и они искали меня прочесывая местность. Это было странное число. Если они действительно хотели заполучить меня, то почему послали так мало людей; если я так мало стою, зачем вообще возиться со мной? Как и раньше, казалось, что это была личная вражда. Я считал, что Демиздор могла сплотить своих родственников и послать по моему следу, когда ее горькая любовь опять обернулась ненавистью. Это, несомненно, объяснило бы малое число людей Кортиса и недостаточное количество, но решимость людей Немарля, потому что в городе, конечно, было несколько влюбленных в мою белокурую жену, готовых быть у нее на побегушках.

Что касается их плана — некоторые поехали вперед, теперь после моей с ними встречи их было несколько меньше; некоторые ездили по кольцу, описывая круги в надежде найти меня. Гроза разметала погоню, и волк напал на стаю сзади.

Опустилась черная ночь без звезд, смытых дождем.

Болото скрылось из виду, оставшись на востоке; холмы сливались в нагорье, покрытое серым известняковым торфом и стелющимися деревьями.

Мое тело казалось пустым от недостатка сна, но у меня был мощный стимул для продолжения движения, и было бы ложью сказать, что я не испытывал острой радости, убивая моих врагов. В действительности я с нетерпением ожидал новой встречи с ними, жаждал крови, снова превратившись в разбойного воина с хорошим запасом ярости. Я слишком долго был рабом и трусом с утонченными манерами в Эшкореке, и тонкий слой позолоты быстро стирался.

Наконец я увидел впереди красное свечение на фоне темноты.

В древней каменоломне примерно в восьми футах внизу горел костер, и вокруг него сидело семь человек. Двое были черепоголовые, а остальные пятеро в истрепанных серых и шафрановых ливреях, которые, как я помнил, носили люди Немарля. Раб-проводник тоже был с ними и жарил на вертеле пару плохо освежеванных зайцев. Мне было любопытно, как они будут есть, эти члены двора двух Джавховоров, которые, в отличие от Эррана, продолжали делать вид, что у них нет желудков. Но мне не пришлось узнать, потому что один из черепоголовых командиров повернулся ко мне, разглядел мой наряд и коня и сказал:

— Ну, Скор, мы прекратили поиски на сегодня. Ты не встретился со Зренном, Ореком и другими, гоняющимися за своими собственными хвостами в темноте?

Значит, отсутствовали кузены Демиздор с двумя из людей Немарля. Всех остальных я оприходовал, за исключением них в каменоломне.

— Нет, — сказал я, улыбаясь под маской, поддаваясь чувству жестокою насилия.

Семь человек, которых предстоит убить. Я не сомневался, что сделаю это. Даже если бы они ранили меня, мои раны зажили бы. Они были подобны младенцам, оставленным в траве на пути льва.

— Нет? Это короткий ответ для Скора, — заметил кто то. — Как, никакой воркотни по поводу бури, скачки и охоты на волка, когда волка нет нигде?

— О, волк есть, — сказал я.

И я направил коня прямо через край карьера и через костер свалив этого человека, развернувшись и наклонившись, чтобы сразить еще троих, прежде чем они поняли, какой демон гуляет среди них.

Темный раб откатился в сторону. Я схватил его вертел с насаженными на него зайцами и вонзил его в темя другого черепоголового, когда он вскочил, чтобы броситься на меня.

Тут кто-то подбил ноги лошади, она рухнула, и я вместе с ней. Человек Немарля обрушился на меня; я изогнулся, и его меч, не попав в сердце, приколол мое правое плечо к земле. Я рванулся вверх на всю его длину с криком боли и ярости и изо всей силы ударил нападавшего кулаком в челюсть; когда его голова опрокинулась, я вонзил нож в его горло левой рукой.

Он замертво упал на меня. Я выбрался из-под него и вытащил меч из своего плеча. Остались только раб и я. Последний черепоголовый карабкался из каменоломни, призывая Зренна (а может быть, свою мать, трудно было понять). Я пожалел, что нет стрелы или копья, чтобы снять его, нож так далеко не полетит.

Но мне не потребовалась стрела. Теперь, когда в этом не было нужды, я почувствовал в себе оружие, как это случилось в палатке Эттука.

Но сейчас было не совсем так. В тот раз энергия использовала меня как проводник, чтобы вырваться в мир. А сейчас казалось, что я могу управлять ею, обуздать, направлять и снова погасить, когда закончу свою операцию. Я стянул с головы серебряную маску-череп, бросил на землю и оттолкнул ногой в сторону.

Мне стало легко, и я едва почувствовал, как она вылетела из меня, эта колдовская сила, используя глаза как дверь.

Тонкий белый лучик света протянулся через каменоломню. Ревущий человек, метавшийся там, опустил руки, широко раскинул их как бы собираясь взлететь, упал среди разметанных углей костра и затих.

У меня кружилась голова, но я не чувствовал слабости; сдержал энергию, использовал ее и остановил. Это ободрило меня. Я обернулся и обнаружил, что Темный раб все еще стоит рядом со мной.

Его уродливое лицо не выражало страха, радости или сожаления по поводу смерти его хозяев от моей руки. Но он без слов пал ниц передо мной, зарывшись лицом в грязь и пепел. Потом, поднявшись, все еще молча, он поискал убийственный вертел, конец которого закрепился во лбу человека, сдернул наполовину недожаренного зайца и нырнул с ним в непроглядную ночь. Мне поклонялись, как богу, но и пренебрегали, как чем то бесполезным.

Два таких крепких напитка в одном бокале.

Из плеча сильно текла кровь. Я думал, рана заживет быстро и не обращал внимания. Я оказался очень самонадеянным. После этого я мало что помню из событий последующих нескольких дней.

Моя игра с силой белого света стоила мне кое-чего в конечном итоге.

Моя рана затягивалась медленно и кровоточила. Несмотря на свою измученность, я, должно быть, шатаясь, пробрел мили, забыв о лошадях и о том, что еще четыре охотника идут по моему следу.

Каким-то образом я ускользнул от преследования, или мои безумные пьяные шатания увели меня в сторону.

Я думаю, что двигался главным образом на восток. В одном месте я брел над рекой по каменному мосту, более древнему, чем деревья, что росли вокруг. В этом состоянии отупения я потерял около четырех дней и окончательно пришел в себя, лежа у какою-то пруда, куда я приполз напиться как больной медведь. Рана моя затянулась, и с ее заживлением прошло мое тупоголовое оцепенение. Воздух пах незнакомо, его непривычный аромат широко разливался вокруг, и вода в пруду была соленая.

Я пробормотал себе, что никогда больше не должен убивать с помощью белой энергии, взращенной в мозгу. Это звучало как бред лунатика в лесу. Я сам почти не верил в реальность своих слов, и осознание действительности возвращалось ко мне медленно, по частям.

 

Глава 3

В тот вечер я встретил черную ведьму с рыжим котом, которая гуляла по мысу над морем.

Я вышел к морю неожиданно, но море всегда — неожиданность для того, кто никогда прежде не знал его. Сначала думаешь, что это земля или небо, или легкий туман, потом понимаешь, что это безбрежная лазурная масса воды лежит, как дракон, в последних лучах солнца, и дышит, и наползает на берег. Море казалось безумным видением, явившимся завершением моих путаных блужданий. Когда я увидел девушку, она тоже была как неясное видение или игра моего воображения.

Поразительная девчонка, черная как уголь, с черной атласной гривой, явно рожденная среди черных болотных племен. Только вблизи можно было разглядеть, что в ней есть смешанная кровь, потому что на этом тонком эбонитовом лице ослепительно горели светлые глаза, как серо голубое море, что плескалось позади нее.

На ней было темное прямое платье, простая одежда женщин крарлов, и браслет из зеленоватых гладких камней, а в ушах золотые серьги. Вокруг шеи было нечто, что я принял за оранжево-красный меховой капюшон, но это был кот с горящими глазами.

Их головы разом поднялись, когда они увидели меня, а глаза одинаково вспыхнули, что заставило меня улыбнуться.

— Что ж, — сказала она, — я призвала тебя, и ты пришел. Ты видение, мужчина или дух?

— Мужчина, — сказал я. — Доказать это тебе?

Тогда она тоже улыбнулась, другой, женской улыбкой, и отвернула лицо.

У нее был точеный профиль с орлиным носим, почти плоские скулы, рот у нее был полный, изгиб нижней губы напоминал сливу, но цвет губ был темно красный.

— Ты слишком высокий, — сказала она, — и слишком белый, но все-таки красивый. Возможно, я лягу с тобой, но не сейчас.

— Девушка, — сказал я, — тебе не следует играть в игры с мужчиной, когда ты одна и никого нет рядом, чтобы позвать на помощь.

— О, я не одна. Я могу привлечь духов себе на помощь в случае необходимости. Я колдунья, я Уасти.

Это имя моментально меня остановило, хотя я с удовольствием рассчитывал на другие вещи, потому что обычно, когда женщина говорит «возможно», означает «конечно»и «не сейчас» означает «почему ты медлишь?».

— Уасти? — глупо повторил я.

Хотя она произнесла свое имя иначе, тверже и короче, это было имя эзланской кошки-богини, моей суки-матери.

— Так меня называют, — сказала черная девушка. — Я колдунья и целительница, а женщин, которые учатся искусству врачевания у жрецов моего народа, называют Уасти. Таков обычай. Мой кот — тоже знак моего призвания. — Уасти — городское имя, — сказал я все еще тупо, — а кошка — символ тамошней мертвой богини.

— Возможно. В нашем языке много странных слов, заимствованных из Древних Золотых Книг жрецов, так говорят. Уасти — одно из них, означающее врачевание и мудрость, и его символ — кот, потому что кто ж не знает, как мудр кот? Не правда ли, любимый? — добавила она, обращаясь к злобной рыжей твари, лежавшей вокруг ее шеи.

Та ответила таким трубным ревом, которому можно было дать множество определений, но мудрость подходила меньше всего.

— Однако, — добавила моя колдунья, — у меня есть тайное имя, которым ты можешь пользоваться. Это имя — Хвенит.

И тут я вдруг осознал, что она говорит на языке, которого я никогда в жизни не слышал, — и тем не менее, я понимал ее и мог говорить с ней на этом языке.

Я замер на месте.

Я бессознательно освоил язык города, заслугу за эту способность я с детским послушанием приписал своему отцу. Но теперешней ситуации я не мог найти объяснения. Я изумлялся этому, и мурашки бегали у меня по шее. Каждое новое откровение Силы — убивающий свет, мои заживающие раны без шрамов, дар владения языками — все это потрясло меня, но недостаточно сильно. Сейчас я почти обезумел, боясь того, что таилось во мне. Казалось, с младенчества я постепенно превращался в какого-то жителя мифов. — Хвенит, — закричал я, — ты ведьма и можешь призвать демонов. Зови скорее, или я овладею тобой здесь и сейчас.

Ее светлые глаза превратились в сверкающие ножи, и она обнажила зубы.

— Не думай, что я не могу, — крикнула она, — но кот выцарапает тебе глаза раньше, чем мне понадобится магия.

— Покажи мне свое колдовство, — сказал я, кидаясь к ней. — Я тоже колдун. Подчини меня.

Она увернулась от меня, а рыжий кот пробороздил мне руку своей лапой с кинжалами. Почему-то я был уверен, что смогу заставить эти царапины затянуться быстрее, чем большие и малые раны до этого. Я протянул свою руку Хвенит-Уасти так, чтобы она видела кровь и могла наблюдать. Сам я не наблюдал за царапинами, я пристально смотрел на лицо девушки.

Вскоре она сказала тонким слабым голосом:

— Однажды я видела, атак это делал жрец, когда он был на месте Книги.

Я не умею этого делать. Если ты врачеватель, ты не причинишь мне зла.

— Не будь так уверена, крошка-колдунья.

— Лучше бы я не призывала тебя, — сказала она, суетясь как осенняя оса. — Ты слишком большой и чересчур умный. Мне надо было оставить тебя в покое.

— Так и следовало сделать. Зачем ты призывала меня? И неужели ты думаешь, что у такого сильного волшебника, каким оказался я, нет своей воли, и он должен появляться по щелчку твоих пальцев цвета черного нефрита?

— Ну и что, — сказала она хитро, немножко приходя в себя, — ведь ты здесь.

С этим она повернулась и побежала прочь, оглянувшись один раз, чтобы посмотреть, иду ли я вслед за ней. Когда она увидела, что я не двинулся с места, она приостановилась.

— Иди, — крикнула она. — Исполни со мной Летний Танец. Иди, Мардрак; догони меня, и я впущу тебя в свой дом.

И она побежала по краю мыса сквозь коричневые сумерки, а кот вокруг ее шеи завывал, как бешеный призрак.

Ее деревня лежала в полумиле от мыса в густой луговине на вершине горы, которая скатывалась вниз к пляжу, покрытому галькой вперемешку с морским песком. Другие горы в этой цепи возвышались над побережьем слева и справа. Высокие травы шелестели на ветру, и море стонало, когда приливная волна стаскивала его с берега, а потом тянула назад.

Деревня была маленькая — около двадцати или двадцати пяти глинобитных домиков. Иссиня-черные козы бродили в загородках или проскакивали через забор наружу. Красные костры разгорались в солнечном вечернем воздухе. Очевидно, крарл Хвенит-Уасти больше не кочевал подобно другим племенам — красным, желтым или черным — и я раздумывал, какие особые невидимые приманки подвигнули их пустить здесь корни. Может быть, им особое удовольствие доставляла жареная рыба?

Она позволила мне подойти к ней, когда показался в виду родной дом, но я не гнался за ней, просто позволял ей нести себя, догадавшись, что она направляется к родному очагу. Моя краткая вспышка сексуального аппетита давно угасла. Я довольно долго ничего не ел, а также не спал с удобствами и вообще не имел крова много дней. Я забыл про четверых охотников и бойню, которую я устроил на холмах. Даже мои волшебные силы сразу показались банальными и не имеющими значения. Что же до девушки, в тот момент я мог поверить чему угодно, и, возможно, она действительно призвала меня колдовством. В конце концов, как она сказала, я ведь пришел сюда.

Я слышал рассказы о черном народе. Красные племена считали их примитивными; это было не так. Они, судя по их коже, когда-то пришли из более жарких краев, но это было давно. Если они помнили об этом, то молчали. Что касается их целителей и поклонения золотым книгам древней веры, в племенах говорили и об этом и тоже всякую чепуху, как любая болтовня от незнания.

Некоторые женщины находились на улице перед своими домами, занимаясь приготовлением вечерней пищи. Стройные и темными, как ночь, они не разинули рты, когда Хвенит ввела меня в деревню. Группа мужчин в нижнем конце деревни строила два новых домика, они прервали работу с наступлением сумерек и обсуждали свои дела. К ним обратилась Хвенит повелительным голосом:

— Где мой отец?

Мужчины взглянули, вежливо кивнули мне, как будто они видели меня много раз, и ближайший к нам ответил:

— Он пошел с Квефом.

При этих словах Хвенит тряхнула волосами, как будто это имя или сам факт раздражали ее.

— Иди за мной, — сказала она тоном повелительницы и пошла дальше, едва не сбив красивого черного малыша, который вежливо и предусмотрительно уступил ей дорогу.

Домик Хвенит-Уасти был последним и стоял немного в стороне от других.

У него была красивая дверь из отесанного камня, покрашенная в розовый и желтый цвет. Над дверью висела зажженная лампа из красной глины и нитка крошечных черных черепов грызунов. Около домика росло странное дерево, удивительная карликовая ель, которая в свете лампы казалась дымчато-голубой. Такие, наверное, древние короли выращивали в своих садах; я никогда раньше таких не видел.

— Так как я Уасти, у меня хороший дом и голубое дерево, которое выделяет его, — сказала Хвенит.

Лица мужчин и женщин в деревне были загадочными, но не враждебными, однако я заметил легкий оттенок любовной снисходительности по отношению к их целительнице. Может быть, особая дверь и дерево были игрушками для талантливого, не по летам развитого ребенка?

— Женщины принесут мне еду, а также и тебе, — сказала она, — так как они видят, что у меня гость. Входи, но не прикасайся к травам или моим инструментам.

Нырнув в дверь, я зевнул. Я обдумывал, чего она боялась — моей неуклюжести, невежества или того, что мои волшебные силы причинят какой-нибудь ущерб.

В доме было полу темно и тепло от уже зажженной жаровни. Всюду царил колдовской беспорядок. На полу лежали толстые ковры. Я сел на них и скоро растянулся, как ленивая собака на солнце. Сквозь дремоту у меня опять возникло желание притянуть ее к себе и уложить рядом с собой, но я даже не пошевелился. Я слышал ворчание моря в сгиб оковах, вдыхал дымный запах жаркого пламени и смешивающийся с дымом аромат женского тела, и мне не нужно было никакой другой магической формулы, чтобы навлечь сон. В эту ночь она будет со мной в полной безопасности. Возможно, такая безопасность ей и не по вкусу.

 

Глава 4

Я проснулся, когда солнце, поднимаясь над морем и горами, стало заливать светом дом, проникая через дверной проем. Этот бледный предутренний свет был для меня наподобие маяка опасности. Я сразу встрепенулся, вспомнил о погоне, убийствах и четверых, что жили мыслью схватить меня; они наверняка идут по следу и уже совсем недалеко.

Я сразу вскочил и ударился головой о чучело ящерицы, свисавшее с низкого потолка.

На жаровне нежно булькал медный горшок, распространяя ароматный запах трав. Хвенит и ее кота не было. Снаружи доносился крик чаек и слабое блеяние коз, но никаких других звуков. Потом в дверь вместе с солнцем вошла женщина, неся на плетеном подносе блюдо и чашку. Она вошла молча, но они вообще были молчаливый народ, однако с привлекательной наружностью, судя по всему. Незнакомка улыбнулась и поставила поднос с пищей на ковер передо мной.

— Я Хэдлин, — сообщила она мне. — Каким именем можно называть тебя?

С мыслью о погоне я ответил:

— Ваша колдунья называет меня Мардрак.

— Тогда и я буду, если ты не против, — сказала Хэдлин, добрая, чуткая и очень милая, как будто она догадывалась, что я в беде.

Имя Мардрак, конечно, вполне подходило. В основе значения его корня лежало слово, обозначающее слоновую или белую кость, а по структуре оно напоминало устаревшее понятие воина — черные люди отрицали войны и убийства. И позднее я узнал, что они никогда не убивали даже животных, за исключением случаев самозащиты. Их одежда была соткана из тростникового льна и вымененной шерсти, они не ели мяса и даже рыбы, столь обильно предлагаемой океаном. Как я потом узнал, пища на блюде представляла собой отбивную из бобов и каштанов, поджаренную на костре, по-своему вкусную, но поначалу она показалась мне странной. В чашке было козье молоко, хотя в разные сезоны они варили и пили также медовый напиток.

Я снова сел, чтобы поесть, поблагодарив женщину по имени Хэдлин. Она повернулась, чтобы уйти и проговорила на ходу:

— Пейюан через некоторое время придет навестить тебя.

— Кто такой Пейюан?

— Пейюан — наш вождь, отец Уасти. Он хочет узнать только, не может ли он помочь тебе.

— Ваш вождь великодушен, но мне надо идти. Больше всего он поможет мне, если позволит быстро уйти.

— Но ты можешь уйти, как только пожелаешь. Тебя никто не будет задерживать.

Я не хотел быть неблагодарным по отношению к этой красивой женщине с ласковыми манерами (я уже несколько отошел от воинских привычек, несмотря на прозвище, данное мне Хвенит). Не хотел я и ссориться с их вождем. Я сказал, что подожду его, хотя все нервные окончания в моем позвоночнике говорили, что мне не следует медлить.

Он не заставил себя ждать, я только успел поесть — они были мастера на такие интуитивные тонкости.

— Я Пейюан, — сказал он, не предваряя свое имя никакими высокими титулами.

Я встал, на сей раз осторожно, чтобы не задеть ящерицу, но он указал мне садиться и сел сам.

Пейюану было между сорока пятью и пятьюдесятью, его длинные волосы уже начали седеть, а его сильное тело с возрастом приобретало крепость кремня, а не дряблость, как бывает с тонким стареющим деревом. Он оперся на копье, больше символ, чем оружие, и он положил его между нами на ковры острием на запад в знак мира.

— Моя Хвенит привела тебя, — сказал он. — Она воображает, что вызвала тебя заклинаниями из земли. У нее есть такие причуды, но она умная врачевательница, тем не менее. Она также воображает, что у тебя есть какая-то магическая сила, но я не буду тебя спрашивать об этом, это твое бремя, не мое. Я только спрошу, раз ты скиталец, не можем ли мы оказать тебе какую-нибудь помощь на твоем пути?

— Мой вождь, — сказал я, — я благодарен за помощь, которую я уже получил. Я скажу так. Меня преследуют, и я должен уйти раньше, чем погоня придет сюда и причинит вред вашему крарлу и мне.

— Нам никакого вреда не будет, — спокойно сказал он. — Скажи мне, почему они охотятся за тобой?

— Старая вражда. Месть. У них счеты с моим отцом, и наказание перешло на меня.

Он посмотрел на копье между нами, потом в мое лицо. Его темные глаза — голубые были у матери Хвенит — всматривались в меня с серьезной сосредоточенностью, не невежливо, но основательно.

— Я расскажу тебе нечто странное, — сказал Пейюан. — Ты можешь отвечать или нет, как захочешь. Ты сильный и крепкий, ты боец, но на тебе нет ни одного шрама. Что то в тебе, то, как посажены твои глаза, напоминает мне другого человека, которого я видел когда-то, около двадцати лет назад. Женщину. Я опишу ее. Белая кожа без пятнышка, волосы, как лед. — А ее лицо? — спросил я, не сдержавшись.

Он сказал:

— Я никогда не видел ее лица. Она носила шайрин. Только ее глаза, светлые и очень блестящие, прозрачные, как спокойная вода. Однако, хотя я никогда не видел ее без маски, она была прекрасна. Это можно было почувствовать в каждом ее жесте, повороте головы, движении рук и ног, всего ее тела. Она обладала великой красотой.

— Значит, ты владел ею, — сказал я.

— Нет, мы не лежали вместе, — ответил он тихо. — Сейчас мне кажется странным, что тогда я ни разу не подумал о ней в таком смысле, я не желал ее.

— Это была моя мать, — сказал я, ощутив сухость в горле. — Она родила меня и бросила. Я никогда не знал ее, но я слышал о ней от того, кто знал ее. Она предала и убила моего отца, в этом я уверен.

— Правда? — спросил он. — Это очень странно. Она никогда не казалась мне женщиной, которая могла бы убить со злым умыслом. Много времени прошло. Возможно, я плохо помню. Она появилась среди нас, как потерянный ребенок. Мы тогда кочевали; я помню, мы думали, что большая кошка, рысь, идет за нами по болотам, но это была она. Однажды ночью она украла приношения, которые мы оставили для богов. Однако когда мы нашли ее и приняли к себе, она была замкнута и послушна. Одна женщина говорила, что она плакала, когда шла вместе с нами. Потом она начинала говорить сама с собой, имена и фразы на других языках. Но это прошло. Если она и была безумна, это была мания, посланная ей каким-то богом. Я также помню, как рассказывали, будто она говорила на языке, очень похожем на тот, что жрецы открыли нам прежде, чем крарлы разошлись по разным местам — на языке Золотых Книг. Это было сверхъестественно. Мы тогда совершали свой летний путь, направляясь к морю и одной из башен, где лежала спрятанная одна из этих Книг. В ту пору мой крарл приходил на то место каждый год — оно находится немного севернее этой деревни, около часа пути отсюда. Вождем был Квенекс. Он вынес Книгу, когда мы собрались у башни, и показал нам. Она, белая женщина, тоже положила свою руку на золото. Позднее, после Летнего Танца, когда был образован Круг Памяти, они пришла и нарушила Круг, решив, что мы в трансе или, может быть, умерли. Так она узнала, что страницы Книги пусты, что только через сопереживания и сон мы можем вспомнить прошлые страдания и ужас, те жестокие уроки, что были собраны там наряду с уроком Силы. Этого она не поняла. Ни нашего Круга, ни наших мотивов. Я сказал:

— Она украла у вас и, будучи вашей гостьей, прервала ваш священный ритуал. Эго похоже на нее. Сделала ли она что-нибудь доброе для вас?

Он улыбнулся мне.

— Разве мы любим только в ответ на добро?

— Любовь, — сказал я. — Если ты любил ее, ты любил Госпожу Смерть.

— Мою жизнь по меньшей мере, она спасла, — сказал он.

Он и в самом деле говорил о ней так, как будто любил ее, но без сожаления. Я подумал о голубоглазой белой женщине, с которой он спал и стал отцом Хвенит, и мне стало любопытно, не увидел ли он в ней тень моей богини-матери. Что касается меня, я запутался в этой истории, как рыба в сети. Казалось, она везде побывала прежде меня, моя ледяная колдунья-мать, Уастис.

Из-за этого я сидел перед Пейюаном, вождем черной деревни крарла, как камень с ушами, и слушал его рассказ о том, как она пришла туда и как ушла. Как вначале она появилась среди них подобно слабоумной сироте, у которой нет ни дома, ни родных, как она ушла от них в воду или воздух, подобно Жрице Таинства.

Книга была драгоценна для его племени, и он не говорил о ней много. В ней содержалось искреннее раскаяние богов в момент их падения, расы невиданного великолепия, волшебников, не знавших себе равных, правивших землями подобно императорам; умерших подобно муравьям, когда холм рухнул. Черные крарлы при помощи своего ритуала стремились перенять хоть какие-то знания старой расы и ее способности, искусство врачевания и внушения, отказавшись только от высокомерия и жестокости, которые были в них. Даже Круг, который крарл образовывал вокруг Книги, означал Время, колесо без начала и конца, звено, связывающее всех людей со всем, что было и что будет.

Когда белая колдунья нарушила Круг, Пейюан видел ее, как он сказал, особым зрением, хотя душа его в это время летала среди ветров. С тех пор он был уверен, что Мардра (ей дали это имя в крарле, так похожее на мое, что я даже вздрогнул) была одной из тех, кто уцелел из этой погибшей расы волшебников, но ее особые способности были утрачены или разрушены. И наследие славы и страха преследовало ее, отталкивало и заставляло совершать странные поступки.

Когда Круг распался, Пейюан и двое других, Фетлин и Вексл, поддались какому-то странному влечению следовать за ней. Они не могли объяснить своих действий. Это было как неотступная потребность менять место с изменением времени года, инстинкт кочевника, однако это было еще более непонятно. Они знали, что это пришло от их богов или от богов Мардры, и невозможно было сопротивляться этому. Но их это не особенно тревожило. У них есть такая поговорка: приходит час, и каждый человек должен приносить жертвы. Их час настал, и они были готовы. Пейюан помнил, как переживала из-за этого Мардра. Она почти пришла в отчаяние, когда заметила их, кричала, что они должны возвращаться, уйти, что она не отвечает за их жизни, которые они потеряют, если останутся. Но она не смогла отогнать их и, наконец, замолчала, опустив голову, как будто от отчаяния или стыда, и позволила им сопровождать ее.

К югу от башни лежал залив и белые руины пришедшего в упадок города погибшей расы из Книги. Именно к этим руинам она отправилась и вошла в них, а они шли следом.

Она явно что-то искала, эта женщина — вымученно, гордо и отчаянно искала какой-то след, какую-то надежду или, может быть, просто смерть.

— Иногда она была похожа на животное, — сказал Пейюан, — быстрая и оживленная, дрожащая от вида чего-то, чего люди никогда не видят. Иногда она шла, как маленькая девочка, как семилетняя дочка, которая просится на руки, потому что очень устала; и я напрягал все свои силы, чтобы не взять ее на руки. Потом внезапно проявлялась колдовская сила, величие. Она двигалась сквозь тени, как белое копье, ее волосы были перевиты золотом, а тело окутано золотой чешуйчатой кисеей, хотя на ней было простое платье, которые носят женщины крарлов, и никаких украшений.

Она не нашла то, что искала, хотя он рассказал мне об опасностях, о дрожании земли и, наконец, о драконе, от которого, по его словам, она спасла его благодаря мужеству, колдовству и знакомству с богами. Правда, сначала зверь сразил его ударом из ударов. Но когда он был убит, Пейюан поднялся живой явно к восхищенному удивлению этой неисправимой колдуньи. Она дотронулась до его плеча, как будто желая убедиться, что он настоящий. Видя радость в ее глазах и чувствуя радость в ее прикосновении, когда она убедилась, что он здоровый, он крепко обнял ее.

— От нее шел аромат, — сказал он, — чистое зеленое благоухание, как от весенних листьев, или запах утра на холмах. Эго были не духи, не косметика из баночки. Это был аромат ее собственного тела. Держа ее, я чувствовал только любовь, но не желание или страсть. Она была как девушка, которую я знал всю свою жизнь, кто-то, кто никогда не подвел меня, кто всегда был нежен, кто-то, кто обогатил мою жизнь. А сейчас, — добавил Пейюан, — зная, что ты иначе не поверишь в дракона, я покажу тебе доказательство.

Он повернулся ко мне спиной и поднял свои длинные седеющие волосы. На его шее и вдоль затылка был серый шрам от зубов шириной в два пальца. Такую рану сделало бы кривое лезвие или громадный коготь, рана, от которой человек не должен оправиться.

— Я никогда не подозревал, что ношу это, — сказал он. — Его обнаружила моя жена, белая девушка, на которой я женился, мать Хвенит. Она спросила, не получил ли я этот шрам в каком-нибудь сражении. Так, в свою свадебную ночь я узнал, что полгода назад на черном пляже, когда ящерица раскроила мне череп своим когтем, я был так близок к смерти, как только может быть человек. Именно она, Мардра, каким-то образом применив свою утраченную Силу, благодаря своей страсти и отчаянному желанию, чтобы я жил, отвратила от меня смерть, исцелила меня, сделала меня целым и невредимым. Но она, конечно, не поняла полностью, как и что она сделала! Тут он обернулся и увидел, что я проглотил его слова, как тарелку соли, не хотя и давясь, но до последней крупинки. И что мне теперь делать с этой женщиной, наполовину пагубной, наполовину любящей? Нет, его рассказ касался одного момента ее существования; к Пейюану она была доброжелательна, и он любил ее. Если с ним это было так, с другими мужчинами она была другой. Мой отец не увидел от нее добра и не считал ее милосердной.

— Что дальше? — спросил я Пейюана. — Явился бог, может, на серебряных крыльях и унес эту даму на небо?

— Нет, — сказал он. — Не так празднично. После того, как дракон умер, мы спали на берегу, пока не взошло солнце. Мы выставляли дозор, и я почти засыпал в свою очередь, и она сказала, что постоит за меня. Но когда мы проснулись — Фетлин, Вексл и я — солнце уже час, как встало, и ее не было. Только ее следы, которые вели в море, показывали путь, которым она пошла. — В море? Тогда она послужила завтраком какой-нибудь большой рыбе? Более вероятно, она прошла по мелководью и вышла на берег в каком-нибудь другом заливе.

Пейюан кивнул.

— Да. Но в ночь ящерицы в небе были огни. Как большие звезды, которые падали к земле и снова улетали.

— Так. Она богиня. Жаль, что она не хотела своего сына. Он мог бы испытать редкостные часы с ней в ее воздушном дворце из нефрита и хрусталя.

Он серьезно посмотрел на меня и сказал:

— Теперь один шрам я все-таки вижу.

— У тебя шрамы, — сказал я, — не у меня. Один на твоем черепе, второй — на твоей памяти.

— Упрек мне, и справедливый. Я не хотел сердить гостя моего крарла.

Мне сразу стало неловко за резкие слова; он был со мной достаточно вежлив, даже если его излишняя понятливость и не была мне по нраву.

— Нет, виноват я, мой вождь, — сказал я. — Забудем об этой женщине. — Затем, только ради вежливости (я снова вспомнил о погоне за моей спиной и о необходимости уходить), я добавил:

— Но скажи мне, почему твой народ поселился здесь, ведь прежде вы кочевали?

— О, это просто. Я встретил однажды женщину, о которой говорил, светловолосую девушку из желтых племен моуи, когда мы пришли обмениваться с ними. Я был тогда молодой, завоевал ее любовь и женился на ней. В брачную ночь она обнаружила шрам, знак ящерицы. В тот год она пошла с нами к морю. Она не видела океана до этого. Он притянул ее, как притягивает некоторых, подобно волшебным чарам. Когда пришло время возвращаться во внутренние районы в начале года, она опечалилась, хотя старалась не показать этого. Я уже увел ее от ее родного народа, я не хотел уводить ее от моря. Кроме того, она уже ждала нашу дочь. И я также считал, признаюсь, что моя жизнь почти оборвалась в темном морском заливе, когда дракон ударил меня; казалось в какой-то мере естественным, чтобы я прожил свою восстановленную жизнь вблизи от этого места. Поэтому мы выбрали это место на пути старого Летнего Танца. Земля была неплохая, можно было выращивать овощи; имелись дикие плодовые деревья и пастбища для коз — у меня было тогда всего пять. Древние города лежат к югу на расстоянии ночи пути; мы не любим селиться слишком близко от них. Когда я сказал, что остаюсь и стану животноводом и садоводом, двое других решили остаться со мной. Не прежние мои товарищи. Вексл женился и ушел куда-то в другое место. Фетлин тоже ушел, на север, искать странствующих жрецов или жрецов-отшельников, которые живут там в горах. Некоторые говорят, что есть жрецы Книги, целители и кочевники, которые живут за этими горами, а также за другими горами, очень далеко на севере и на западе. Может быть, Фетлин пошел искать даже в эти дали, потому что он потерял покой, когда Мардра покинула нас; говорил, что его собственные боги возложили на него ее охрану, но он не справился и работа осталась невыполненной.

Однако те мужчины, что остались со мной, были энергичны и помогали мне в трудах, а также их женщины, сыновья и дочери расчищали землю и сажали растения. Со стадом у нас все шло хорошо, так как козы очень любвеобильны. Их число скоро удвоилось, затем снова удвоилось. Позже присоединились другие мужчины со своими семьями, и была построена деревня. Сегодня за пастбищами семь полей бобовых и зерновых, а дальше за ними — лес с ягодами и яблонями. У странствующих племен легко выменивать семена, потому что им мало от них пользы. Что касается фруктовых деревьев, какие-то добрые ветры предвидели наш приход. Мы также научились строить лодки. Океан выбрасывает на берег массу морских водорослей, которые мы собираем, растения, полезные для нас во многих отношениях, не в меньшей степени, чем пища.

Мои мысли начали сосредотачиваться на вопросе об их лодках, но я спросил:

— А твоя жена, мать Хвенит?

— Она умерла, — просто сказал он. — Осенью она была в лесу, собирая падалицу, когда задела рукой маленькую змейку. С ней была Хэдлин; она сказала, что боли не было. Моя жена, казалось, не обратила внимания на укус, только посмеялась, и, не окончив смеха, она закрыла глаза и осела на землю; когда Хэдлин подошла к ней, она была мертва. В тот день Хвенит не было еще и года; странная вещь: Хвенит стала хорошо разбираться в ремесле врачевания, особенно в том, что касается змеиных укусов. Его спокойствие смутило меня. Его женщина умерла, он любил ее, но не скорбел, отбрасывая горе, как нечто лишнее. Возможно, в тот час это было иначе, но я так не думал.

Он взглянул на меня и, казалось, понял мои мысли. Он продолжал:

— Хвенит было двенадцать в то лето, когда крарл Квенекса вернулся к башне; с ними был жрец, совершавший паломничество к Золотой Книге. Мой крарл всегда ходил на встречи с людьми Квенекса, и когда жрец увидел мою дочь, он подошел прямо к ней. Он задавал вопросы. Он сказал, что у нее есть дар целительницы, и ее надо обучать. Он оставался здесь три сезона, этот жрец. Казалось, он ничем не отличался от наших людей, только он мог вправить кость, и кость заживала правильно и быстро, или он мог смешать травы для больного ребенка, и ребенок тут же поправлялся, казалось, не столько от питья, сколько от прикосновения его рук. И этим искусствам он учил Хвенит, и она стала Уасти. Я помнило, он также показывал ей Таинства Книги, которые жрецы не всегда покажут женщине, — вещи, которыми немногие могут овладеть — раны, заживающие по слову жреца, способность поднимать тело над землей, как будто на крыльях. Этих волшебных сил в моей дочери не было, хотя она завидовала им. В некоторые ночи она сидит на корточках у костра и призывает демонов, а они не приходят, за что я очень им признателен.

— Ах вот как, отец мой? — сказал решительный голос от порога. — А сам сидишь здесь с тем самым демоном, которого я призвала-таки.

Это была Хвенит собственной персоной, она демонстративно вошла присмотреть за медным горшком на жаровне, который до сих пор мирно присматривал сам за собой.

 

Глава 5

— Я попрошу воинов покинуть мой дом, — сказала Хвенит-Уасти. — Я должна заняться лечением ребенка, больного лихорадкой.

— Прими мою благодарность за ночлег, — сказал я, — и в любом случае, демону надо снова в путь.

— Нет, ты не должен уходить! — вскричала Хвенит, перестав смешивать и взбалтывать свою микстуру и рынком обернувшись ко мне. Сегодня у нее на шее был не кот, а Ожерелье из белой кости и янтарных бусин.

— Дочь моя, — сказал Пейюан, — наш гость и так потратил слишком много времени, слушая болтовню вождя. Он спешит.

Он коснулся моей руки и поднялся.

— Я подумал о том, что ты рассказал мне. Я предлагаю посетить Квефа, у которого есть мореходная лодка.

При этих словах Хвенит швырнула железную ложку в медный котелок.

— Квеф! — взвизгнула она. — Квеф! Квеф! Только это имя мне и слышать все время?

— Мы скоро уйдем, и ты не услышишь его больше, — сказал Пейюан.

— Я не позволю тебе уйти! — закричала мне вслед Хвенит. — Иди, и я нашлю на тебя проклятье.

— Насылай, девица, — сказал я. — Я постараюсь выдержать.

И я быстро вынырнул наружу, чтобы избежать соприкосновения с мокрой ложкой, которую она швырнула в меня.

Дань был тихий, затишье между весенними ветрами. Деревня спокойно занималась дневными делами. За многими домиками росли деревья и были разбиты зеленые сады и огороды; в тени овеваемой морскими ветрами акации был вырыт колодец, и две женщины стояли под кружевным узором ее оголенных зимой ветвей, доставая воду.

Кот Хвенит-Уасти грелся на солнце, лежа на крашеной притолоке, и плюнул в меня на прощанье.

Я сказал Пейюану, что его дочь уже и раньше с пристрастием воспринимала имя Квефа. Он чем-нибудь навредил ей?

— Да, — ответил Пейюан, — единственное зло. Он не стал ухаживать за ней. По этой причине она вызывает демона, чтобы кокетничать с ними и заставить молодого человека исправиться, а вместо демона появился ты, и она с готовностью использует тебя для этой цели, если ты позволишь ей. Деревня, бормотание океана внизу, менее ворчливое, чем ночью, хитрые деревья и мирные люди опять привели меня в такое состояние, что я перестал ощущать себя в опасности. Неужели я действительно убил золотую маску в Эшкореке? Неужели я действительно бежал из дворца Эррана по великому тоннелю волшебников, тех самых волшебников, которые, по моим предположениям, оставили Золотые Книги в башнях? И неужели меня, Черного Волка, сына Черного Волка, загнали на край синего, как глаза Хвенит, моря? Но Пейюан, добрый, прекрасный человек, отнесся к моему положению, как к своему собственному. Он указал на море, в сиреневую дымку, которая окаймляла водный горизонт.

— В нескольких милях есть остров. Его очертания видны только в самую ясного погоду летом. Фактически никто в крарле не знал о его существовании, пока юноши не отправились искать приключений на лодках. Сегодня спокойный день. Если Квеф проводит тебя, ты сможешь оказаться там до наступления ночи. В его лодке есть место для запаса еды и палатки. Те, кто преследует тебя, не смогут вообразить, что ты находишься в таком месте, которого они не видят. Когда погоня пройдет, тебе дадут знать, и ты вернешься.

Я собирался упрашивать их дать мне лодку; вышло лучше, чем я надеялся. Я сказал:

— Почему ты беспокоишься обо мне, Пейюан-вождь? В память о своей богине, белой даме, которая исчезла в море или на небе?

Он не ответил, и в этот момент между домиками появилась женщина, которая направлялась к жилищу Хвенит с живым свертком на руках. На лице матери не было отчаяния; шайрин в другом крарле кричала бы и рвала бы на себе волосы, потому что ребенок кашлял, хрипел и выглядел очень несчастным. По какой-то причине это сравнение заставило меня вспомнить о своих собственных детях в крарле дагкта, маленьких сыновьях и дочерях, на которых я едва взглянул два раза, и о ребенке, которого я хотел от Демиздор и которого теперь никогда не будет.

Пейюан остановил женщину у двери. Он осторожно взял у нее малыша, при этом она не возражала. Потом он подошел и положил ребенка мне на руки. Я не понял его жеста и гадал, что он думает делать. Бедняжка ребенок слабо дергался; мне надо было держать его крепче, иначе он мог упасть. Не видя другого выхода, я снова поднырнул под дверь в дом Хвенит, чтобы отдать ребенка ей.

Она склонилась над кипящим котелком, сама кипя от своего недовольства. При моем появлении она выпрямилась с резкими словами, но, увидев, что я несу, мгновенно протянула руки немым, принимающим заботу на себя жестом. Это тронуло меня больше всего.

Я положил ребенка в ее ждущие руки и собирался выйти снова, когда она воскликнула испуганным голосом:

— Что ты сделал?

Ребенок начал реветь, громко, пронзительно и неистово, раздувая пару мощных мехов, спрятанных в его крошечной груди.

Я круто обернулся, и Хвенит подняла мне навстречу руки с ребенком, который брыкался и гневно вопил. Ее темное лицо все сморщилось. Она спросила меня:

— Что ты сделал?

— Я ничего не делал. Твой отец дал мне ребенка, а я отдал его тебе.

— Ты вылечил его. Он был очень болен. Мне потребовались бы три дня, и даже после этого у него могли остаться поврежденными кости. Дай мне посмотреть на твои руки.

Пораженный, как и она, думая, что она ошибается или не в себе, я показал ей свои руки.

Хвенит взглянула, а потом уставилась, как на какую-то новую болезнь. Ребенок гремел, как ужасная маленькая машина.

— Ты волшебник, — сказала Хвенит. — Ты целитель.

Она ревниво прошептала:

— Ты сильнее, чем жрец, что учил меня.

Лодка Квефа — ялик с одной парой весел, примитивное беспарусное суденышко, но первый в моей жизни плавающий аппарат. Она качалась, но уверенно плыла по морю, разрезая волны, которые с берега казались лазурными, а сейчас обнаружилось, что они имеют коричневато-серый оттенок, под ними виднелись впадины, как из зеленоватого мрамора.

Квеф сидел на веслах, потом греб я, после того, как он объяснил мне, как это делается. Когда я наловчился, это оказалось довольно легко, и по правде говоря, я был рад делать что-нибудь. Вид такой массы жидкого землетрясения действовал мне на нервы.

Мозг мой лихорадочно работал не в ритм с окружающим. Я был рад уехать, как будто мог оставить на берегу растерянность и беспокойство. Но подобно изменчивому морю, характер внутреннего спора тоже изменился, стал обтекающим. Обрывки белой пены — небольшой ветер все же поднялся, когда мы были приблизительно в миле от берега — слетали с гребней волн. Вспышки сцен и событий слетали с поверхности моих мыслей, подобно пене, а под ними открывались пустые зеленые морские впадины грозной тревоги.

Не помогло и то, что моя черная колдунья отправилась вместе с нами.

Она мрачно сидела среди груды из палатки, снастей, провианта, которые Пейюан и его люди сложили в середине судна, и к которым она еще добавила медную сковороду, коврики и другие житейские мелочи, а ее демонический кот — засунутый в большую плетеную клетку, как какая-нибудь невероятная птица, чтобы он не вырвался в страхе и не упал в море — поднял несмолкаемый, недовольный и испуганный вой. Хвенит сказала, что она приезжала на остров раньше на лодках мужчин, чтобы собирать растущие там травы. Возможно, это была правда, но сейчас причиной ее путешествия явно было стремление отказать Квефу, что она сопровождает меня.

Квеф был симпатичным юношей несколько моложе Хвенит, с такими же точеными чертами лица, которые, казалось, отличали все племя. Он говорил с ней вежливо, как со мной, и сказал, что рад разделить с ней путешествие, хотя был напряжен в ее присутствии, а она прилагала все усилия, чтобы раскипятить его, кидая на него безумные синие взгляды, говоря, как плохо он управляется со своей лодкой, превращая любое его замечание в шутку или чепуху. Это был прием, который некоторые женщины крарла испытывали на мне, когда мне было около шестнадцати, как ему сейчас, и получали пощечину в качестве награды.

Один раз, когда мы меняли друг друга на веслах, она начала возиться с кошачьей клеткой, сказав, что выпустит зверя. Я сказал ей, что кот наверняка утонет, а лодка перевернется, и Хвенит медовым тоном ответила, что я очень умный, и она будет слушаться меня во всем. Этот выстрел прошел вхолостую, потому что, поймав взгляд друг друга и зная, чего она добивается, и Квеф и я расхохотались.

Поскольку ветер не стихал, она запищала что я должен усмирить его с помощью своих волшебных сил, и я сообщил ей, что усмирю ее веслом, если она еще будет болтать.

Во всяком случае, ветер всего лишь качал лодку и срывал верхушки с волн. Наконец мы увидели остров и вскоре пристали к его покрытому водорослями берегу.

Квеф и я втащили лодку подальше на берег под защиту скалы, покрытой белым птичьим пометом и зеленой от морских лишайников. Ветер лениво размахивал, словно крыльями, верхушками больших деревьев с покрытыми мхом стволами, стоявших на краю пляжа в пятидесяти ярдах от берега.

Кричали серые чайки, заставляя кота рычать в своей клетке.

— Ветер стихнет к рассвету, — сказал Квеф. — Тогда я вернусь на материк. — Он стоял, глядя на Хвенит, шедшую впереди по направлению к деревьям, и если я когда либо видел мужчину, которым завладела женщина, эго был он.

Я сказал:

— Она примет тебя, если ты попросишь ее.

— Может быть, — сказал он. — Но я не могу просить се.

— Ты что, парень, неужели ты всерьез принимаешь ее насмешки?

— Нет, — сказал он, спокойный, как внезапно затихшее море. — Конечно, мой отец не видит в этом ничего дурного — не в наших правилах устанавливать железные законы и вешать их, как цепи, на мужчин и женщин. И все-таки мне это кажется противозаконным.

Я не понял его и сказал ему об этом. Девушка была благосклонна — даже страстно желала этого, отец Квефа дал свое благословение, а Пейюан разве не великодушен?

— Но это и есть моя проблема, — сказал он с легким смешком. — Мой отец и Пейюан — один и тот же человек. Он женился на Хэдлин после смерти своей белой жены главным образом, чтобы у Хвенит была мать, хотя потом он полюбил ее. И Хэдлин родила меня. Я сын Пейюана. Хвенит и я — брат и сестра.

Законы везде разные. Среди дагкта мужчину, который ложится со своей сестрой, секут, а девушке ставят клеймо на груди. Большинство общин неодобрительно относятся к кровосмешению. В некоторых плата за это — смерть, и хотя черные люди открыто принимали факт любви, где бы она ни пустила корни, я видел в глазах Квефа рядом с его желанием холодное отвращение. Лежать с плодом того же семени, что породило и тебя, переплетаться с телом, которое произошло от тела твоего же отца. Ответный холод пробежал по моему собственному животу при мысли об этом. Самое старое в мире неприятие.

Позади нас тусклый темно-бордовый закат начал опускаться на невидимый материк.

 

Глава 1

Я лежал в палатке на острове. Мне снилось вот что.

Я летел. Как в тоннеле, я воображал себя чернокрылым. Взмахи крыльев перенесли меня с одного берега на другой. Я вернулся на материк, пролетев высоко над океаном, видя, как его чернота подо мной превращается и белое золото мысов и отыскав белый скелет города в заливе.

Странность сна заключалась в следующем.

Обладая крыльями власти, я в то же время знал себя тем, каким родился. Дикарь из племени, натасканный на летние войны, и на моем теле — шрамы этих войн, шрамы, которые я никогда не хранил. Как будто я снова был брошен в прах, который должен был сформировать меня вместо той глины, из которой я был сделан. И во сне я думал: она, сука, которая родила меня, хотела, чтобы я вырос таким. Смертный воин крарлов с единственным по рождению правом — боя и смерти в бою. Или еще хуже, волчьей смерти от рук городских людей, которые охотятся за мной.

Мрачная светящаяся руина протянулась вверх и, казалось, пыталась затянуть меня в себя, но я забил крыльями и поднялся выше, усмехаясь, потому что даже во сне я был достаточно силен, чтобы не поддаться ее гнилому притягиванию.

А потом я увидел ее. Она висела в небе, как кристаллик луны. Женщина.

Ее лицо было закрыто черным шайрином, тело — черным платьем крарлов, но ее белые руки были раскинуты, а ее белые-белые, как кость, волосы развевались вокруг нее, подобно языкам дыма. Узнавание было мгновенным. Это была моя любящая мать.

Я закричал ей.

— Твой сын, воин Эттука! Тебе нравится, что ты сделала из меня? Я убил сорок человек, и у меня четыре жены и тринадцать сыновей, и через три дня я умру с копьем между ребрами. Я мог быть принцем в Эшкореке Арноре или в Эзланне. Я мог быть королем с большой армией за моей спиной, с женщинами, которые ублажали бы меня, и с Силой, которая заставила бы людей делать по-моему. Тебе нравится то, что ты сделала?

Я отчетливо понимал, чего хотел для меня мой отец, Вазкор, что она у меня украла. Я вытащил из пояса охотничий нож и метнул в ее сердце.

Она висела в воздухе и сказала мне, холодная, как серебристый лед:

— Это не может убить меня.

Но она ошибалась. Хоть она и была колдунья, нож воткнулся ей в грудь, и она с криком упала в ночь и растворилась в черноте.

Я очнулся от этого сна, и моя цель была прозрачно ясна. Я был холоден, владел своими пробуждающимися чувствами и исполнен горького спокойствия.

Квеф спал неподалеку от меня спокойным юношеским сном, раскинувшись, как поджарая черная собака. Хвенит устроила себе постель глубже в палатке за вычурной занавеской, которой она отгородилась от нас.

Я тихо встал и крадучись вышел на ночной остров. Луна зашла, ветер стих.

Мы поставили палатку под прикрытием голых деревьев неподалеку от маленького источника с пресной водой. Несколькими шагами дальше скалистый горб острова начинал выгибаться вверх, как панцирь черепахи, лысый щиток отполированного дождем и ветром сланца. Остров был маленький, меньше мили из конца в конец.

Я остановился у подножия ската; это место казалось уединенным.

Я мог опереться только на обычаи племени, в Эшкореке я не видел религии или почитания, за исключением того, что люди плевали на имя Уастис. Я расчистил место в жестких травах и сложил горку из камней с углублением посредине. В углубление я запихнул пучок стеблей и, чиркнув кремнем, поджег их. Пламя вспыхнуло, быстрое и голодное, эфемерным голубым светом. Я взял свой нож — он пил ее кровь в моем сне — и проткнул руку, оросив огонь своей кровью. Я отрезал локон волос и накормил им пламя.

Я думал, что знаю, чего хотел мой отец. Я вспомнил, как я проснулся однажды, когда мне приснилась его смерть, и сказал: «Я убью ее». Теперь все неясности, способности к заживлению и убийству лучом и все остальное соединялось вместе в одном нестерпимом стремлении, которое я узнал, как желание другого существа. Все эти способности были его, желание было его, дело было его. Вазкор, беспокойный в своей смерти; моя неспокойная жизнь показала мне это.

Я сказал вслух, обращаясь к хрупкому, уже догорающему огню:

— Я клянусь, Вазкор, на огне и крови. Вазкор, мой отец, она обманула и тебя, и меня, и она заплатит за это свою цену. Я все устремления направлю на то, чтобы найти ее. Когда найду, я убью ее. Ты открыл это мне. Теперь я знаю. Будь покоен, мой отец Вазкор, Волк-Король, Джавховор, оставь это мне.

В этот момент мне показалось, что короткая вспышка мелькнула в камнях, из огня выскользнула тень и мимолетно прислонилась к стене сланца. Тень огня, нечто вроде силуэта огня, напоминающая темное отражение света и силы, разожгла во мне то, что едва теплилось до этого слабым неярким светом.

— Верь этому, — сказал я тени.

При этих словах пламя свернулось и пропало. Я остался один в укачиваемой морем ночи со своим железным будущим.

Перед зарей Хвенит прокралась сквозь заросли трав и обнаружила меня там сидящим, прижавшись к сланцу.

— Почему ты здесь, Мардрак? Ты болен?

— Как может демон быть больным? Я непривычен к твоей нежной заботе.

Иди назад, девушка. Солнце еще не встало.

Она скользнула ближе и приложила пальцы к моей шее. Это прикосновение заставило меня вздрогнуть.

— Ты не понимаешь свои силы, — сказала она.

— Это достаточно верно. Однако я думаю, что теперь начинаю понимать семя, которое взрастило их.

— Я имею в виду, — сказала она, — что ты не умеешь владеть своими силами. Они владеют тобой. Ты лечишь, не сознавая этого. Возможно, ты убиваешь так же безрассудно.

Я посмотрел на нее. Небо достаточно просветлело, чтобы я мог видеть ее лицо, лицо как будто другой девушки, спокойное, умное и сочувственное. Тогда я увидел то, что увидел ее жрец-учитель в тот день, когда выбрал ее в целительницы и колдуньи.

— Если я безрассуден, кто направит меня на правильный путь?

— Я, — сказала она, — если ты позволишь.

— Я позволяю, — сказал я. — Как я отплачу тебе?

— Ляг со мной, — сказала она.

— Чтобы ты заставила своего брата гореть? Чтобы ты могла представить, будто я — это он? О, нет, синеглазая ведьма. В такую игру я не играю. — Верь мне, — прошептала она, склоняясь ближе. — Это тебя я страстно желаю. Хоть ты и белый, ты красивый и сильный мужчина.

— Мне пели эти песни раньше, и женщины, которые в это верили. Что до тебя, маленькая колдунья, то ты сама наполовину белая под твоей шелковой черной кожей.

— Ляг со мной, — простонала она, играя языком с моим ухом.

Но я оттолкнул ее, хотя мне было безумно трудно сделать это.

Она топнула ногой и убежала в глубь леса, и скоро я заметил, что рыжеватый кошачий хвост петляет за ней среди трав. Когда я вернулся в черную палатку на восходе солнца, Квеф уже ушел.

Моя учительница-соблазнительница и я остались одни.

Последовали два или три удивительных дня, в течение которых я совершенно точно узнал, что Хвенит-Уасти соединяла в себе две личности, как и подразумевали ее два имени.

Уасти, колдунья и целительница, женщина бесспорно почитаемая и уважаемая среди ее народа, мудрая, несмотря на юность, терпеливая и бесконечно сочувствующая, материализовалась в часы между восходом и заходом солнца. Это существо наставляло меня на туманных дорожках моста собственного мозга. Ее сказочно богатые знания, накопленные и передаваемые из поколения в поколение жрецами — этими поэтами-лекарями и колдунами-философами черных племен, — преподносились мне просто и прямо. С тех пор я мало встречал наставников, которые могли сравниться или были бы лучше этой молоденькой девочки, тонкой, как молодое деревце и чрезвычайно сообразительной. Я думаю также, что она была превосходным учителем еще и потому, что сама не обладала этими магическими «дарами», но была прекрасно осведомлена и разбиралась в них. Она дала мне, по меньшей мере, ключ к дверям и для того, чтобы открывать, и для того, чтобы закрывать их. Парадоксальный ключ, простой, но капризный. Нужно было правильно вставлять его перед тем, как повернуть, иначе дом мог рухнуть. Что до метода и логики, то чтобы объяснить это, пришлось бы просидеть в банке, болтая впустую семь лет, как говорят моуи. Невозможны дать истинное определение энергии или почему энергия появится. Ребенок сам научится ходить, но его надо убедить не совать руки в огонь.

Такова была моя духовная наставница, Уасти, выдержанная и человечная. Другая Уасти обычно узурпировала ее, когда школа кончалась, сначала вспыхивая в океанических глазах, когда разводился костер для приготовления вечерней еды. Эго была на самом деле не Уасти, а Хвенит-колдунья, та, которую я встретил с самого начала.

Она была всем, чем не была другая, кокетливая, дурманящая, острая, как кошачьи когти; исполненная намерения соблазнить. Тяжким испытанием была для меня Хвенит. Я чувствовал себя как мужчина, которого соблазняют украсть богатство его брата, в то время, как брат находится на войне, — однако Квеф был ее, а не моим родственником. Я решил, что не стану поддаваться ее уловкам и не попаду в ее сети.

Мы провели на острове уже дна дня. Солнце второго дня озарило бледным розовым светом море, и леса были припорошены сумерками. Хвенит зажгла костер и приготовила еду, и стала ругать рыжего кота, который не хотел есть свою порцию орехов, потому что днем убил птицу в высокой траве и был полностью удовлетворен этой кровавой пищей. Закончив выговор, Хвенит обратилась ко мне.

— Сегодня я буду собирать водоросли на пляже. Ты пойдешь со мной, Мардрак?

На мгновение перепутав одну Хвенит с другой — Уасти, — я согласился. После еды я пошел за ней по камням и отполированному приливом песку. Она подбирала пурпурную траву и срезала ее моим ножом, потом зеленоватую, потом черную. Свет померк. Она различала сорта при свете звезд и раскладывала их в тростниковой корзине.

— Когда-то все водоросли были черные, — сказала Хвенит. — Потом один мужчина убил другого, и его кровь упала в море, после чего некоторые водоросли стали красными. Но зелеными водоросли стали после того, как Зеленые Девушки, живущие на дне моря, всплыли на поверхность и лежали с мужчинами. Это не водоросли, а зеленые волосы, оставленные как символ любви между водой и землей.

Поняв теперь, к чему она клонит, я сказал, что рассказ прелестный, и начал подниматься, чтобы идти назад. Но Хвенит, маленькая лиса, расстегнула платье и вбежала в море, и вернулась сама, как Зеленая Девушка, только черная, а не зеленая, пахнущая океаном. Капельки воды блестели на груди, как бриллианты, и опоясывали серебряными цепями бедра. Значит, так вот.

После она молчала, как камень, как будто должна была искупить свое удовольствие печалью, как делают некоторые. Это никоим образом не был ее первый раз. У черного народа не было жестких моральных законов, потому что они были слишком моральны и высоконравственны, чтобы создать их.

Мы пошли в палатку, и она спряталась за своей занавеской, а потом я услышал, что она плачет.

Я все это мог предсказать. Ее мысли были о Квефе. Скоро она крикнула мне, как ребенок:

— Что мне делать? Что мне делать?

Бесполезно убеждать девушку в таком настроении. Я встал, опустил глупую занавеску и обнял Хвенит, удивившись своей нежности по отношению к ней. Демиздор приучила меня к другим манерам, так я подумал. Нужна была женщина, которая не считала себя молочной коровой, чтобы я увидел, что женщины — не скот.

Потом Хвенит прошипела:

— Мардрак, ты волшебник. Сделай так, чтобы он принадлежал мне. Ты будешь добрым, потому что я помогла тебе овладеть твоими силами волшебства. Используй их и помоги теперь мне.

— В этом я тебе не помогу. Кроме того, мой дар еще только зародился, как ты хорошо знаешь.

— Для этого он достаточно силен. О, Мардрак, я ничто без него. Я умру от этого.

Я рассмеялся и уверил ее, что она не умрет.

Она плакала и уверяла, что умрет.

Когда она немного успокоилась, она сказала:

— Это началось между нами, Квефом и мной, как первая ниточка на станке. Каждый день ткал немного больше. Теперь платье закончено.

Я сказал:

— Ты его сестра, Хвенит. Поэтому он не хочет.

— Ох, дурак, — сказала она, — это только сблизит нас больше. Именно поэтому мы так связаны. Плоть говорит с плотью, потому что плоть одна. — Будь благодарна, девушка, что ты не из племени дагкта. Они выпороли бы тебя за одни только мысли об этом.

— Красные люди жестоки и слепы. Почему за это надо пороть?

— Помимо любой другой причины, хотя бы потому, что дети таких близких по крови будут больными.

— Разве звери больные? Животные на холмах, и рыба в море, и птицы в небе? А они часто спариваются, родители с молодыми, и дети одного чрева друг с другом.

— Да, — сказал я, — но мы люди.

— И тем беднее из-за этого. Я еще никогда не видела, чтобы человек победил животное в беге или рыбу в плавании, или птицу в полете. Если они заболевают, что случается редко, им не нужен лекарь, чтобы сказать, какую траву они должны есть, чтобы поправиться. Они не берут рабов и не развязывают войн.

Я сказал:

— В твоем крарле за тобой ухаживают многие. Оставь Квефа в покое. Выбери другого.

— Я пыталась. Два года я пыталась. Ты видишь результат.

— Подумай, — сказал я, — что будет означать лечь с ним.

— Поверь мне, я думаю, и часто. Брат — это слово, сестра — это слово.

Ты разве чувствуешь слово? Ты страдаешь словом? Любовью ты страдаешь и желанием, и болью. — Она отодвинула меня от себя холодными маленькими руками, и, странно, я увидел, что она снова Уасти, спокойная, старшая Уасти, глубокая, как темный колодец, и печальная до самых своих глубин. — Иди спать, воин. Оставь мне, по крайней мере, мои мечты, за которые твои грубые дагкта не побьют меня.

Я оставил ее, но позже я услышал, как она поднялась и вышла.

Утром я поднялся на сланцевый зонтик острова и наткнулся на черные окалины костра, который она развела там, и круги, оставленные ее ногами в петле. Какое-то круговое заклинание, чтобы приворожить Квефа.

 

Глава 2

Тот день, третий, был тихий и безветренный; деревья, как вырезанные, стояли на фоне неба, и море накатывалось на пляж медленными набегами. Пришел полдень с белым солнцем; было прохладно после теплого преддверия весны, которое стояло в последние дни. Тишина становилась гнетущей, и я предположил, что надвигается плохая погода и ураган с дождем возвращаются хлестать остров. Я старался угадать, как далеко может подняться приливная волна во время шторма, и подумывал, не лучше ли мне перенести палатку подальше от берега.

Во мне также было какое-то тревожное предчувствие, от которого я старался освободиться. Я снова поймал себя на том, что вспоминаю подробности того сна о крыльях и мести, который заставил меня принести клятву тени или, скорее, памяти моего отца. В том сне я с основательностью воина племени перечислил свои подвиги и владения вплоть до количества моих жен и сыновей, даже употребив выражение племен об убийстве сорока мужчин, причем эти сорок обозначали неисчислимое и бесконечное количество. Я также напророчил свою смерть: копье между моими ребрами через три дня.

От этой детали мурашки ползли у меня по коже, пока я не начал ругать себя, тем сильнее после того, как обнаружил, что Хвенит жгла колдовской костер. До меня постепенно дошло, что если остров спрятан в ночном тумане, один яркий костер на вершине мог послужить сигналом для любых глаз на берегу.

Хвенит держалась вдали от меня весь день, собирая свои вечные пучки трав, дерна, водорослей, колючек и шипов, лозы, которые она ставила сушиться на плетеных рамках около палатки. Ее рыжий кот подстерегал скоротечную животную жизнь в высоких травах.

Я пришел к выводу еще раньше, что какой-нибудь мужчина приплывет на лодке за ними утром, а также привезет новости для меня при условии, что на материке нет признаков погони.

Я принял решение, что вернусь вместе с ним независимо от того, случилось что или нет. Застрять навсегда на миле поросшего лесом камня, плавающего в воде, было мне не по вкусу.

Во второй половине дня налетел порыв ветра, и легкий моросящий дождь смочил остров. Вскоре небесные врата распахнулись.

Кот влетел в палатку, недовольный внезапным купанием. Скоро прибежала Хвенит, держа шаль над головой, и свернулась калачиком рядом с котом.

Я стал вспоминать о последнем ливне, который я пережидал, скорчившись в укрытии между отрогами известняка, в тот день, когда волчья охота настигла меня.

Этот дождь был как дурное предзнаменование, прибавившееся к моим прежним предчувствиям.

— Хвенит, — сказал я, — я иду на пляж. Оставайся здесь.

Она взглянула на меня сквозь волосы.

— Что ты ищешь? — спросила она.

— У меня мурашки бегают по спине. Я чувство, что погоня идет все-таки сюда.

— Городские мужчины? — ее глаза расширились. Она внезапно прошептала:

— Я жгла костер на скале!

— Может быть, кто-то видел, может быть, нет. Я понаблюдаю немного. В такой дождь любой лодке нелегко сюда войти.

— Мардрак, — вскричала она, — я могла думать только о нем — о Квефе я развела костер только для того, чтобы привязать его. Какая же я дура, я подвергла тебя опасности.

— Ничего, — сказал я. — Вероятно, просто старушечий страх вселился в меня без всякой причины.

Но когда я шел между деревьями, я вспомнил, что я не очень нравился ей накануне ночью, и хотя я не думал, что она собиралась предать меня, может быть, злая шалость промелькнула в темных уголках ее мозга: зажги большой костер, и вот тебе средство отхлестать этого самодовольного придурка. Ибо я и был самодовольный, напыщенный придурок, хоть я и воображал себя терпеливым и снисходительным к ней. Прокатись на девушке, а потом скажи ей, с кем еще ей можно или нельзя кататься. Прекрасное нравоучение.

Шел прилив, коричневый, рябой от дождя. Сквозь потоки дождя и водяную пыль я не мог разглядеть ничего движущегося по воде.

Я ждал среди выброшенных водорослей на полированном песке, где прошлой ночью мы играли с Хвенит. Я прождал несколько минут, и вдруг услышал ее крик из леса.

Я сделал то, что сделал бы полудурок. То, на что они и рассчитывали.

Я повернулся и ринулся назад сквозь деревья к палатке. И прямо на человека с бело-голубыми глазами и мокрыми крысиными волосами, который выступил из мшистых стволов мне наперерез, держа Хвенит и приставив лезвие к ее горлу, и тихо смеясь знакомым смехом, который я хорошо помнил.

Они вышли на берег на дальнем конце острова, с другой стороны деревьев. Течение там было менее благоприятное, но они справились, или, точнее, их раб справился. Это был Темный раб, проводник, который выследил меня от тоннеля и распростерся передо мной, когда я убил серебряную маску белой убивающей энергией. Вероятно, потом проводник вернулся к своим хозяевам… Что он мог им поведать? Я решил, что мало, поскольку Темные рабы в Эшкореке, казалось, говорили только в ответ на простой однозначный вопрос, никогда не предлагая информацию по своей инициативе.

Кроме Темного раба, их навигатора, охотников было двое. Другой паре из четверки, должно быть, наскучила погоня, и они отказались от нее. У этих, однако, была личная причина не отставать от меня.

Зренн стоял, играя волосами Хвенит и поглаживая ее шею тупой стороной ножа, следя за моей реакцией, фарфоровые глаза настороже. Он снял маску с той целью, я думаю, чтобы я быстрее узнал его.

Именно хрупкий Орек подошел ко мне сзади и приставил свой нож к моим ребрам.

Я ошибся. Не копье, а нож. Через секунду я почувствую, как железо войдет в мое легкое. Его тонкая рука дрожала от гнева или радости.

Раб стоял у дерева, не ввязываясь.

Лицо Хвенит было неподвижно. После единственного крика, она заколдовала себя и превратила в черный алмаз.

— Старые друзья счастливы встретиться вновь, — сказал Зренн. — Мы надеялись, что нам доведется увидеть тебя снова, мой Вазкор, прежде чем ты оставишь эту жизнь. Не то, чтобы твой уход был поспешным. Эрран, Леопард-вождь, не единственный в своем изысканном плане смерти. Медленно и болезненно, мой Вазкор. По конечности — меньше, по пальцу за раз. Я вижу, ты оправился от жестоких порезов, которые я нанес тебе в Эшкореке.

Нам придется искромсать тебя на очень мелкие кусочки, чтобы ты наверняка остался под землей, да? А в промежутках мы будем играть с этой полночной куколкой, которую ты заботливо приготовил для нас.

Мне казалось, я могу повернуться и с легкостью разоружить тонкого юношу позади себя.

Тем временем Зренн перережет горло Хвенит. Поняв это, я стоял спокойно. Моя могила была там, где рука Орека, и я предсказал свою могилу. Тем не менее, это казалось смешным. Как напомнил мне Зренн, мои раны заживали. Могу ли я выжить после смертельного удара, в чем наполовину был уверен Эрран?

— Вы нашли знаки любви, которые я оставил для нас? — спросил я Зренна так же нежно, как он. — Разбросанные по всем холмам? Серебряные маски, мирно спящие в своей крови?

— Шакал, подкрадывающийся к колыбели младенца. О, да. Как и твой благородный отец, сын Вазкора, ты сделал это художественно.

Я почувствовал, что лезвие за моей спиной приблизилось еще на волосок.

— Тебе надо заплатить за чересчур много смертей, — проскрипел Орек своим ломающимся мальчишеским голосом.

— Он заплатит многократной смертью, — сказал, улыбаясь, Зренн.

Убить при помощи Энергии непросто, когда ты понял способ действия. Ты выпускаешь ее из себя, и она затрагивает также и тебя, как ожог, кровавое крыло. Именно поэтому вслед за этим подступает тошнота. И когда цена высока, ты не станешь тратить ее без разбора. Это удержало меня сейчас, в эту секунду смертельного балансирования между девичьей шеей и ножом мальчишки.

Дикарь, который знал только, как орудовать дубинкой и топором, должен научиться владеть более утонченным оружием.

Я указал на раба и сказал:

— Он рассказал вам, как я убил последнего человека, человека в лагере?

Зренн приготовился долго развлекаться и отнесся к моему оттягиванию почти с одобрением.

— Его лицо было налито кровью. Я предполагаю, что ты задушил его своими сильными воинскими лапами.

— Не так. Спроси его теперь, своего раба, как сын Вазкора убил серебряную маску.

Зренн, все еще улыбаясь, дернул головой в сторону раба.

— Просвети меня, болван.

Раб сказал бесцветным голосом с акцентом:

— Черный господин смотреть, и приходить белый свет, и светлый господин падать и умирать.

Рот Зренна сжался. Он нахмурился.

— Что ты имеешь в виду, отребье, белый свет?

— Белый свет из глаз черного господина. Белый свет ударять светлого господина. Светлый господин падать. Светлый господин умирать. Свет уходить. Черный господин — бог. Тон раба был поразительным. Он с успехом мог так говорить о погоде. Я вспомнил, как он пал ниц передо мной прямо в грязь, а потом ушел в ночь. Казалось, он и его каменный народ привыкли признавать существование демонов и их распространенность в мире в каком-то отдаленном и туманном прошлом.

Я пытался оценить, какая способность заключалась во мне, которую я могу отважиться употребить. В таком же положении оказывается блистательный стрелок по мишени, который совершает свои чудеса инстинктивно. Застаньте его изучать свое искусство, объяснить, каким волшебным способом он добивается попадания в цель, и он станет манерным, неуверенным и скоро вовсе промахнется.

Вдруг заговорила Хвенит. Стремясь вызволить ее из западни, я совсем забыл о ней как о живом существе. Забыл также, что я понимаю городскую речь, а она — нет, и весь диалог, таким образом, был для нее тарабарщиной. — Мардрак, — сказала она, — не торгуйся за меня. Это моя вина. Пусть он убьет меня, если хочет, только ты освободись.

При этих словах Зренн потряс ее. Он спросил меня:

— Что говорит черная девчонка? Она говорит, что любит меня, Вазкор?

Я сказал, чтобы выиграть время (когда будет достаточно?):

— Она интересуется, как вы попали сюда.

— Раб разнюхал, где находится впадина, в которой они держат свои жалкие лодчонки. Он говорит на их языке, но они солгали ему о тебе в деревне, Вазкор. Они сказали нам, что ты прошел мимо них по дороге на север. Если бы не острые глаза раба и мои, разглядевшие булавочную головку маячного костра прошлой ночью, мы никогда не догадались бы, где ты можешь быть. Когда я разделаюсь с тобой, мы с братом снова посетим племя этой суки и зажарим их в их домишках.

Как раз тогда я увидел ярко-оранжевое пятно в траве — кончик хвоста рыжего кота Хвенит. В следующий момент, со страшным мяуканьем, кот вспрыгнул по сапогу Зренна и укусил его в бедро, а потом прыгнул прочь. Зренн взвыл и вихрем обернулся, занося нож над котом, но тот был проворен и удрал. Хвенит мгновенно вырвалась из рук Зренна, но в отличие от кота, недостаточно быстро.

Зренн прыгнул быстро, как хлыст, и схватил убегающую Хвенит за волосы, развернув ее. Его лицо было безумным от белой ярости боли, раздражения, злобы, и прямо в это опасное лицо Хвенит плюнула, и одним движением руки, бездумно, движимый только злобой, Зренн воткнул свой нож ей в бок.

Затем наступил паралич, черные пряди волос Хвенит выскользнули из пальцев Зренна, как веревочки, приводящие в движение куклу. Пока она медленно высвобождалась и оседала на землю, выражение его лица сменилось полным недоумением. Он пошел не той фигурой и слишком рано.

Я обнаружил, что уже делаю полный оборот и тяжелым ударам по руке выбиваю нож из рук Орека. Он полетел в сторону. Другим кулакам я ударил Орека в живот, и он беззвучно сложился в трапах аккуратным дамским веером. Когда я оглянулся, Зренн уже пришел в себя.

Он ждал меня, полусогнувшись, его нож сверкал, глаза блестели. Но я покончил с драками. Я не взглянул на женское тело; мои кишки свернулись, но я помнил ее уроки.

— Зренн, — сказал я. — Сражайся со мной, воин.

Его добела раскаленные глаза, синева которых, казалось, растопилась от ярости, блуждали, как в лихорадке. Но, встретившись с моими, они застыли, как эмаль в печи. Понадобилось всего три вдоха, чтобы загипнотизировать его, этого серебряного повелителя, хотя я был новичком в этом деле. Он показался мне маленьким, как комар. Мне не составило труда подчинить его.

— Зренн, — сказал я, — подойди ближе.

— Нет, — пробормотал он, но подошел.

Я взял нож из его пальцев, и он не смог помешать этому. Его лицо подергивалось и натягивалось вокруг раскаленных глаз, желая сказать мне, что нельзя причинить ему боль. Тщетно.

Я взял его за крысиные волосы и перерезал ему горло. Он забулькал кровью; это напомнило мне его смех. Жестокая смерть, но быстрая.

После этого я отошел в лес, и меня вырвало, как будто я никогда не убивал человека прежде. Я устало подумал, когда, содрогаясь, опирался о дерево, что с успехом мог воспользоваться убивающей Энергией. Когда я вернулся, все было очень спокойно. Некоторое время назад дождь прекратился, и я увидел, как рыжий кот дюйм за дюймом пробирается сквозь острую траву к телу Хвенит, сам застылый, как движущийся труп. Я понаблюдал это зрелище с минуту, но движение поблизости напомнило мне, что было еще одно неоконченное дело.

Орек уставился на меня, лежа на спине. Его маска упала, или он снял ее. Его лицо, как призрак того, другого лица, и глаза — зеленые глаза того лица, заставили мое горло сжаться снова. Нет, что угодно, но я не мог убить этот искаженный образ Демиздор.

— Зренн мертв, — сказал я ему.

Его веки затрепетали, и его губы. Он был не менее гордым, но менее величественным, чем она.

— Ты любил ее? — прокаркал он мне. Он мог иметь в виду только одну.

Он сказал:

— Я скажу тебе перед тем, как ты зарежешь меня, я скажу тебе, почему я охотился за тобой, как за вонючей собакой, какой ты и являешься. Будешь слушать, собака? Или ты заставишь меня замолчать раньше, чем я успею сказать?

— Мне не нужна твоя жизнь, — сказал я.

— Нет? Мне тоже не нужна, грязная, бездомная собака. Слушай. Она была лучше, прекраснее всех женщин в Эшкореке. И ты лежал на ней, на ее белом теле. Сказать, что стало с Демиздор? Хочешь услышать?

— Эрран, — сказал я, застыв. Мое сердце билось тяжелыми медленными ударами, как прибой, гремевший внизу на пляже.

— Эрран? Нет. У него не было возможности. Она показала тебе путь к старому тоннелю под горами? Да, конечно, она сделала это. Как она попрощалась с тобой? Она поцеловала и прижалась к тебе, ты снова владел ею в зеленом иле перехода? Или она прокляла тебя?

— Продолжай, — сказал я. — Если хочешь рассказать, рассказывай.

— Я расскажу. Она показала тебе дорогу. После этого она пошла в свою комнату во дворце Эррана, отвязала бархатный шнур от шторы и повесилась на Нем. Он плакал. Он не стыдился плакать по Демиздор.

Я подумал: я ведь знал это все время, знал, что она мертва. При нашем расставании она ведь окликнула меня и сказала: «Ты моя жизнь». Но я представлял ее себе только такой, какой она была при жизни, скачущей на коне не хуже любого воина; в нашей постели на рассвете, золотистой от сна; как она лежала со мной, произнося мое имя; ее кожу, ее живое тепло. Холодная сейчас. Сейчас пустая. Гниющая в какой-то гробнице в Эшкореке, заколоченная гвоздями с бриллиантовыми шляпками.

Орек повернулся на бок в траве и продолжал всхлипывать.

Кот тоже начал плакать, жутко завывая над неподвижным телом Хвенит.

И я, стиснутый двумя утратами, как хрупкое зерно между безжалостными жерновами.

Небо прояснилось. Лес пропитывался бледным солнцем, над ним летели рваные красновато-синие облака, снова обещавшие дождь.

Я двинулся с места. Подняв тело Хвенит, я отнес его в черную палатку и положил на ее постель из ковров. И обнаружил, что она жива. Пульс едва чувствовался. Нож Зренна пробил грудь, но, должно быть, прошел мимо сердца. Но хотя она дышала, осталось недолго. Кот шел за мной, мяукая, и терся о мои сапоги, очевидно, думая, что я собираюсь помочь ей. Но ей было уже не помочь.

Некоторое время спустя кто-то подошел к входу. Орек, вытирая глаза кулаками, как выпоротый мальчик, сказал:

— Я и раб похороним моего брата там.

— Эго свободная земля, — сказал я, — хороните.

Я понимал, что некоторое время он не будет покушаться на мою жизнь; его страсть была утоплена в слезах; кроме того, он испытал убийств в избытке.

Он повернулся и ушел. У них были только ножи, и раб разгребал землю руками — захоронение будет неглубоким, и никакого золота на гроб.

Что касается Хвенит, она сможет покоиться среди своего рода, хотя никому из них это не будет утешением.

Где-то в моем мозгу Хвенит и Демиздор сливались в одно. Жизнь угасла, и красота превратилась в холодное мясо для червей. А Хвенит, моя черная колдунья, она сказала, что умрет от любви, всегдашняя жалоба девушки, теперь сбывшаяся. Она никогда не лежала с ним, своим Квефом, ни разу. Я увидел бессмысленность этого, зияющего бесплодность. Брат, сестра — только слова; а это — действительность, разрушитель у порога. В конечном счете, какое это имело значение — отпраздновать ее юность и его прежде, чем меч сразил ее? Все выдумки и уловки, нравоучения и моральные кодексы людей казались пылью перед лицом смерти.

Кот подошел и лизнул мою руку своим шершавым языком. Я видел, так собаки скорбят и умоляют.

На вход снова упала тень. Я посмотрел; там стоял Темный человек, руки его были в грязи по локоть — раб, проводник, гребец, копатель могил.

Он не заговорил, пока я не спросил, чего он хочет. Тогда он кивнул на Хвенит и сказал, с первым подобием любопытства, которое, по моим наблюдениям, когда-либо проявлял представитель его расы:

— Не расположена, женщина?

В этом не было никакого смысла. Я попросил его говорить на своем языке, чтобы я мог понять его. Тогда он сказал на искаженном трескучем языке:

— Господин не может заставить женщину слушаться? Принести что-нибудь господину?

Он думал, что, несмотря на то, что она была при смерти, я восстановлю Хвенит. Я об этом даже не подумал. Я исцелил лошадь, ребенка, наполовину случайно, но я не был уверен относительно лошади, а в ребенке оставалось какое-то желание борьбы, на которое могло опереться исцеление. Пульс Хвенит был слаб, как биение крылышек мотылька. Но когда я протянул руку и положил на ее шею, она была еще теплая; казалось, что она уже целый век холодная. Неритмично, но постоянно ее сердце билось. Как она прожила так долго? Возможно, она цеплялась за ниточку своей жизни, ожидая, пока волшебник исцелит ее?

Она помогла мне, научила меня кое-чему относительно моей Силы.

Я у нее в долгу. Может быть, есть только один путь отплатить ей.

Это испугало меня. Прежде, во время тех случайных исцелений, я не думал. Сейчас мои нервы сдавали. Что я должен делать? И более того, ужасаю, какие будут последствия?

— Присматривай за своим хозяином, — сказал я рабу.

Раб растянул рот. Я никогда раньше не видел, чтобы кто-нибудь из них улыбался.

— Вы все мои хозяева. Господин Орек, похороненный господин Зренн, ты.

— Он закрыл левый глаз и постучал по нему. — Меня зовут Длинный Глаз, — сказал он. Он немного отодвинулся и исчез.

Красные лучи заходящего солнца начали проникать в палатку.

Я упорно старался пробиться к Хвенит. Я старался соединить кровь с плотью сильными массажирующими поглаживаниями.

Наконец, обливаясь потом, сидя в черном тумане ночи, я вдруг вспомнил, что и прежних случаях это произошло тихо, без мощного физического воздействия; отравленный конь в Эшкореке, задыхающийся ребенок в деревне, тогда я даже не чувствовал, как Сила исходит из меня.

Поэтому ученик Хвенит вытер доску и начал снова.

Солнце встало. Я вышел из палатки и увидел, что раб во второй раз приступил к своим обязанностям могильщика. Эта вторая могила, не связанная с первой, казалась лишней и запоздалой.

— Для кого это? — спросил я его на его корявом языке.

— Мой господин Орек, — ответил он.

Ты запрягаешь смерть; ты запрягаешь жизнь. Ты можешь убить или исцелить. Могила становится символом, одной хилой веткой, упавшей с дерева.

Солнце над лесом золотыми и красными кругами плавало у меня перед глазами.

Я не ожидал чего-то другого от Орека. Хоть он был молод. Мне было жаль его. Раб утрамбовал глину, чтобы покрыть светловолосую голову, на которую он положил кусок ткани.

— Как? — спросил я.

— Его нож, — сказал раб, отвечая мне со странной живостью, которой я прежде не замечал в этих людях. — Он укрепил его между корнями и бросил свое тело на лезвие. Он сделал это неудачно. Смерть наступила не сразу.

Я вспомнил мужчин в золотых масках, лежавших на своих мечах в малиновом павильоне.

Солнце делилось: по его центру шла черная полоса. Оно расколется пополам и подожжет море. Потом я увидел, что это был черный человек на фоне солнце, стоявший над тем местом, где я сидел. Квеф.

— Скажи мне, если Хвенит убита, — сказал он мне.

— С чего ты это взял?

— Я почувствовал это, — сказал он. — Вчера в сумерках. Я почувствовал, что она при смерти.

— Значит, все-таки между вами была магическая связь.

— Кровь говорила с кровью. Да. Я чувствовал это. Я не мог заснуть. Ночью я пошел посмотреть то место, где зимой хранятся лодки. Одной лодки не хватало. Я понял тогда, что они отправились искать тебя. Я взял собственную лодку. Я греб в темноте. Она мертва?

Я встал.

— Загляни в палатку и посмотри.

Он повернулся и побежал.

Вскоре я тоже пошел взглянуть. Она лежала, сонно лаская кота. Сейчас Квеф стоял перед ней на коленях, зарывшись лицом в ее шею, и она гладила его волосы, тихо бормоча. Я слышал тембр триумфа в ее голосе, бесконечно нежном.

На ее груди был белый шрам, как серп луны.

Трепетавшее под ним сердце запнулось, потом застучало. Она легко вернулась из своего сна — темный океан, которого она чудом избежала, отступил, как скатились с ее тела волны в ту ночь, когда я лежал с ней. Белая сука исцелила Пейюана после удара дракона.

Я, такой же хитрый, как она, исцелил дочь Пейюана. Круг замкнулся и снова начался.

 

Глава 3

Я пошел на пляж на другой стороне острова. Украденная Зренном лодка лежала на песке, и чайки ныряли и охотились на волнах. В остальном я был один.

Был прекрасный светлый день, без бури или жары.

Я лишился сна и сидел, как корабль, потерпевший крушение, пытаясь прийти к соглашению с самим собой.

Это было очень тяжело.

Конечно, я был не тем, кем я знал себя. Несмотря на все уроки Хвенит, мне любопытно было, какие еще нетронутые колодцы существуют во мне. Как насчет тех самых странных из всех странных вещей, о которых она упоминала, даров жрецов: вызывание огня, управление силами природы, способность к полету?

Возможно, каждый из них, кто был во мне, проявится при необходимости. Однако, как и жрецы, я конечно, должен приготовиться, научиться быть проводником таких способностей.

Мои мысли путались, не принося решения. В них вмешивался образ белой женщины и темного человека, моего отца. Я принес ему клятву. Найти ее и убить, чародейку, которая причинила зло и ему, и мне. Когда я возвращался в мыслях к своим снам, рассказу Котты, к Эшкореку, для меня было естественным ненавидеть ее. Таким образом мои сомнения разрешились.

Вереница таинств упростилась до одной цели: его месть, моя клятва. Тогда я поднялся, отбросив все остальное.

Если бы у меня была Сила, я использовал бы ее для достижения своей цели. Тогда надо использовать ее.

Я оглянулся вокруг. Как? Это было смехотворно. Вот ребенок, который может сокрушить горы и не знает, где они находятся.

В этот момент я увидел Темного человека, Длинный Глаз. Он стоял на краю леса и смотрел на меня. Я познал его, и он сразу прибежал, как собака.

— Повелитель? Чем я могу служить тебе?

Я понял, что он добровольно сделался моим рабом, потеряв двоих прежних хозяев и решив, что мне нужен раб. В ярде от меня он стал на колени и склонился в почитании. Я вспомнил, что он назвал меня божеством, и он, очевидно, так и считал. В нем не было страха. Казалось, что с самого начала его раса знала богов и никого другого. Боги надевали на них оковы, плохо обращались с ними, убивали их и играли ими. Боги были таким же фактом, как солнце и землетрясение. Просто еще одна страшная реальность.

Я не был уверен, позвал ли я его на помощь или просто для человеческого разговора, но я сказал:

— Чтобы найти ведьму, что делают твои жрецы?

— У нас нет жрецов. Вождь — жрец. Мы не молимся.

Я начал вспоминать крарл, но я ничего не знал о сложных внутренних ритуалах, совершаемых Силом и ему подобными в их вонючих логовищах. Признаком моего состояния служило и то, что в следующий момент я бесцельно сказал ему:

— Одна сука была моей матерью. Я ее рода, но я должен найти и уничтожить ее; недостатком плана является то, что я не знаю, где она может быть.

— Повелитель Вазкор в самом себе найдет ответ.

— Я не знаю, — сказал я, — хотя предполагаю, что ее больше нет в этой земле. Думаю, я знал бы, если бы она была близко. Думаю, меня бы подвели к этому знанию.

— Там есть большая земля, — сказал Длинный Глаз, — на восток, а потом — на юг, может быть, там.

Пока он говорил, как будто прозвучал призыв. Я посмотрел поверх него на изогнутую поверхность моря. Почему бы и не в том направлении? Несомненно, я не мог повернуть назад. Позади меня была беда и враждебность. У меня не было очага, родни, никакой службы, которая связала бы меня, и моя дорога была вымощена мертвыми женщинами. Я ведь бежал к морскому берегу, как будто это был мой маяк.

— Кто сказал тебе об этой южной земле?

— Старые карты господ показывают это, — сказал он. — Когда-то была торговля.

Я прищурился на солнце, и внезапно увидел корабль с надутыми парусами, черными на фоне серебряного света. Предвидение или самообман? Узнать можно было, только рискнув сделать этот бросок. Хвенит будет жить благодаря мне, я был сильный волшебник, а Длинный Глаз считает меня богом. В теперешней ситуации я был готов на риск и готов принять любой знак судьбы.

Уйти с острова в пустой простор моря было достаточно символично для моего состояния и того, что я в себе чувствовал.

Прежде чем влюбленные проснулись в палатке и лодки черного крарла пришли с материка, Длинный Глаз и я вышли в океан.