Глава 1

Один за другим красные цветы падали из моих рук в темную шахту гробницы. На дне ее лежал мертвец.

— Плачь, — говорили окружающие меня голоса. — Если ты заплачешь он будет жив. Но я не могла заплакать, хотя горло и глаза мои опалило от непролитых слез. Он уже преображался — было слишком поздно. Он превратился в зеленый твердый материал, в человеческую фигуру из нефрита.

— Карраказ, — сказала я во тьму. — Я здесь, Карраказ.

Но Карраказ не приходил. Древний демон зла и ненависти спал где-то глубоко во мне, наглотавшись крови Шуллат, деревень, купцов у брода, Эссандара и других на Сиркуниксе, но больше всего раздувшийся от крови Асутоо.

— Мы с тобой одно целое, ты и я, — так он сказал мне в Ки-уле.

— Со Карраказ энорр, — прошептала я. — Я Карраказ.

Я не знала, как именно попала туда, на то высокое гулкое место. Я вспомнила в ужасе бежавшего подо мной степного коня, но потом… Вероятно, я упала с него или он сбросил меня. Я находилась очень близко к небу; я скорее чувствовала это, чем знала, ибо лежала в черной дыре в скале. Я говорю в дыре — полагаю, это была пещера, и тьма была настолько густой, что замыкала плотнее любого камня. Никакого света. И все же под веками у меня свет: бледный, зеленый и красный. Не знаю, сколько я пробыла в той пещере, наверно целых пятнадцать дней. Было очень холодно, и я по-настоящему ни разу толком не приходила в сознание. Сны, галлюцинации и мрачная реальность перемешались между собой и растворялись друг в друге. Не могу по-настоящему сказать, что я чувствовала. Могу лишь вспомнить ту возникающую вновь и вновь фантазию, что, если я только смогу заплакать, Дарак вернется ко мне целым и невредимым, и каждый раз жгучие слезы почему-то не брызгали из глаз, а он превращался в Нефрит.

Голоса, новые голоса. Не голоса у меня в голове, а чуждые голоса извне. Глухой голос, призывающий и нетерпеливый; более высокий и мягкий голос, пронзительный, держащийся чуть позади, но ненамного. Потом другие звуки, безошибочные и отчетливые в темноте. А потом недолгая тишина. Внезапно девушка испуганно зашептала:

— Гар, Гар! Смотрю!

Гар что-то крякнул.

— Нет, животное. Вон там.

Между ними возникла небольшая перебранка, а затем Гар подвелся на ноги, рослый, лохматый, явно давно не мывшийся мужчина. Его черная тень, чернее, чем окружающая меня тьма, упала мне на глаза.

— Сиббос! — пробормотал он имя какого-то божества, употребляемое одновременно в качестве клятвы и ругательства. — Это парень, нет, женщина — женщина в маске.

Девушка, подобрав юбки, взобралась к нему.

— Она мертва.

— Нет, вовсе не мертва, сука ты слепокурая. Я сниму эту маску.

Его большая ручища потянулась к моему шайрину, и в тот же миг моя собственная взметнулась и отбила его. Он выругался и отпрыгнул назад, пораженный, а девица завизжала.

— Жива, спору нет, — пробормотал он. — Кто же ты тогда?

— Никто, — отвечала я.

— Просто, — заметил мужчина. И повернулся к выходу. Девушка схватила его за руку.

— Ты не можешь так вот оставить ее здесь.

— Почему бы и нет?

Они спорили, пока мужчина, насвистывая, спускался к выходу из пещеры, а девушка висела у него на руке. А затем внезапно он снова выругался, прошел широким шагом обратно и подмял меня. Он перекинул меня через плечо, и то ли по злобе, то ли по неловкости треснул меня головой о какой-то выступ. Боль пронзила мне висок, словно укус гадюки, и меня швырнуло обратно во тьму.

Я думала, что нахожусь в стане, в ущелье. Тот же дым и сумрачный свет, а вокруг меня то, что походило на скопище шатров. Жарилось мясо, бегали собаки, как будто пинки все еще удивляли их. Над головой что-то постоянно скрипело — желтая дуга на темном фоне.

— Не принести ли ей немного мяса? — спросил голос.

— В таком состоянии она но сможет есть мясо; только похлебку или кашку. — Это говорил старческий голос, и вскоре говорившая старуха склонилась надо мной. Ее было легко определить именно как старуху: лицо ее избороздили морщины, покрывшиеся в свою очередь собственным слоем морщин, как песок после отлива моря. Кожа у нее пожелтела, но зубы оставались изумительно белыми и острыми, походившими на зубы мелкого свирепого зверька. Глаза у нее тоже были очень яркими, и когда она двигалась, то напоминала змею, гибкую и сильную. Она склонилась надо мной, но я закрыла глаза.

— А как насчет маски? — спрашивала девушка. — Разве ее не следует снять?

— Это шайрин, — ответила старуха. — Она степнячка. Они считают, что если будут гололикими при ком-либо кроме собственных мужей, то умрут. Девица презрительно рассмеялась.

— Смейся, смейся. Тебе никогда не вдалбливали с детства такой веры.

Ты видела когда-нибудь проклятого человека? Нет, явно не видела. Ну, целительница налагает на него проклятие и говорит: «Через десять дней ты падешь замертво». И человек уходит, настраиваясь на это, и на десятый день он просто делает, что она говорит. Все дело в том, во что ты веришь, девочка. И если она думает, что умрет, если окажется без маски, то нам лучше оставить ее как есть.

Я посмотрела на нее сквозь щелки глаз, на эту хитрюгу, которая так много знала. По легкому бессознательному нажиму, с которым она произнесла слово «целительница», я догадалась, что она сама принадлежит к этому сословию. И теперь, когда она встала и отошла, я разглядела, где нахожусь. Эго было ее жилище — не шатер, а фургон. Пологи были распахнуты, а снаружи, под сводчатым потолком черной пещеры горели бивачные костры, жарилось мясо и бегали пинаемые всеми собаки. Здесь же надо мной раскачивался светильник, а по парусиновым стенкам и деревянным распоркам висели и шуршали бусы, и высохшие шкуры, и черепа да кости мелких животных. Я лежала среди ковров. Девица горбилась у жаровни, где в железном котелке бурлило какое-то варево — но не еда. Старуха заняла свое место на деревянном сидении; у нее на коленях свернулась черная длинноухая кошка.

— Вижу, ты очнулась, — проговорила она. Кошка шевельнулась, подергивая бархатными кончиками своих увенчанных кисточками ушей. — Есть хочешь?

— Как ты и сказала, — ответила я, — похлебку или кашку. В степных племенах никто не ест мяса.

— Верно, — согласилась старуха, не обратив внимания на то обстоятельство, что я прислушивалась намного дольше, чем она думала — или, наверное, она и так это знала. Она сделала знак девице, и та, бросив обжигающий взгляд в мою сторону, выпрыгнула из фургона, заставив его закачаться.

— Как я сюда попала? — спросила я, не столько желая выяснить, сколько пытаясь отвлечь внимание старухи, которое казалось слишком острым: яркие глаза пронзали как ножи, совершенно беспристрастные и в то же время совершенно беспощадные.

— Гар пошел поразвлечься с какой-то девицей в верхние пещеры. Они нашли тебя и принесли сюда. Откуда ты попала туда, это уж твои дела; я об этом не знаю.

— Я — воин из степей, — солгала я. — Мой мужчина погиб в уличной драке в Анкуруме. Думаю, я ускакала в предгорья, но потеря ошеломила меня, и я мало что помню. Полагаю, конь сбросил меня.

Ее старое лицо оставалось безучастным. Она погладила кошку.

— В Анкуруме? Ты теперь во многих милях от Анкурума. Ближе к Саготе.

И выше, чем в предгорьях. Тут горы — Кольцо.

— Чей это стан? — спросила я.

— О, собственно ничей. Хотя, если спросишь кого другого, тебе ответят, что мы люди Герета. Купеческий стан. Этот караван направляется к древним городам за Кольцом и Водой. Мы путешествуем вместе из-за разбойников. В горах их немного, но все-таки попадаются, перед надвигающейся зимой они любят хорошенько запастись всем необходимым.

— Вы везете оружие для межгородских войн?

— Немножко. А в основном — продовольствие. За Водой с земледелием неважно. Плохая бесплодная земля.

Я ощутила во рту горький, как полынь, привкус иронии. Еще один караван; на этот раз неподдельный. И я в фургоне целительницы, я, которая тоже одно время была своеобразной целительницей. И они ехали, страшась разбойников. Тут девица принесла клейкую кашу, но я не смогла ее есть. Старуха заставила меня выпить какой-то отвар, горький, как ирония у меня во рту, и я уснула.

Я не помнила своих снов. По утрам у меня была тяжелая голова от горького отвара, и все казалось смазанным и неопределенным. Похоже, мы находились в горном ущелье, перебираясь через Кольцо, но теперь стало холоднее и за стенами пещер, где укрылись караванщики, четыре дня бушевала гроза. Грозу было слышно, но звуки не казались естественными, а походили на вой и царапанье какого-то огромного зверя, норовящего добраться до нас. Через большую пещеру протекала свежая ледяная вода, и костры постоянно горели, плюясь искрами и едким дымом.

На второй день ко входу в фургон подошел мужчина в отороченном мехом плаще и в сопровождении пары подручных.

— Уасти, — позвал он глухим важным голосом.

Это явно было именем целительницы, так как та оставила свой железный котелок и раскрыла полог пошире.

— Что?

— «Что?» Разве со мной так разговаривают?

— А как же еще, Герет-фургоновладелец, если я хочу узнать, зачем ты пришел?

Я без труда увидела, что Герет пришел в замешательство. Он привык распоряжаться людьми, толкач и организатор, возможно очень даже неглупый, при всей своей ограниченности. Глаза у него были слегка навыкате, что кажется обычным для людей его типа; волосы редкие и кудрявые, а губы очень красные и полные. Он негромко рассмеялся.

— Снисхожу к твоему возрасту, Уасти. Старуха имеет право на грубость.

— Совершенно верно, — согласилась Уасти. — Итак?

— Итак, эта девушка, которую ты, как я слышал, взяла к себе в фургон, — какая-то степная дикарка?

Я сидела среди ковров, в полусне, в бесцельном и отвлеченном состоянии, но это пчелиное жало меня достало. Я поднялась, и в моих ногах в первый раз с тех пор, как я убежала от учиненного мной свежевания, появилась сила.

— Очень дикая дикарка, — я высунулась и наклонилась над ним, держась одной рукой за ближайшую распорку фургона, а другой слегка тронув его меховой воротник. — Ты слыхал о женщинах-воинах степных племен? Я, Герет из фургонов, — одна из них.

Герет, похоже, встревожился. Он издал несколько кратких звуков, а я гадала, почему стоявшие позади него двое не бросились выручать его. Я взглянула на них, и один откровенно улыбался. По-видимому, Герет не пользовался большой популярностью. И все же рассмеяться посмела только Уасти.

— Отпусти его, девушка, пока он не промочил свои прекрасные штаны.

Я отпустила. Герет побагровел и поправил плащ.

— Я пришел, — чуть гортанно отрезал он, — сказать, что она может оставаться с нами при условии, что будет работать за еду и прочие блага. Теперь же я думаю иначе.

— Да ну? — обронила Уасти. — И куда же она пойдет? Мы высоко в Кольце, Герет, а теперь уж того и гляди пойдет снег. Разве древнейший закон путешественников не гласит: «Прими незнакомца, дабы тот не умер»?

— Умрет? Эта? — скептически посмотрел на меня Герет. — Она забралась сюда по своей воле, вот пусть так же и спустится. Я не потерплю в своем караване никаких степняков. — Твоем караване? Надо будет не забыть передать твои слова Ороллу и другим купцам. И не гляди на меня гневным взглядом, Герет. Вспомни, что болезней и неприятностей предстоит достаточно, чтобы ты поблагодарил меня, когда я избавлю от них. А теперь хватит болтать о Той-что-в-моем-фургоне. О ней буду заботиться я, и тебя беспокоить не стану. Она почти вовсе ничего не ест, так что тебе незачем мучиться бессонницей.

Разъяренный Герет начал было еще что-то говорить.

— Нет, — отрезала Уасти резко, как ножом. — Ты только не забывай, кто я такая, прежде чем говорить, кто ты такой. Ты будешь рад, что поступил, как я сказала, если на тебя нападет лихорадка и мне придется лечить ее. Таившаяся в ее словах угроза была недвусмысленной, и я в первый раз ясно увидела, что сила целительницы заключалась в ее ремесле: она хорошо им владела и заставляла всех помнить об этом.

— Будь ты проклята! — выругался Герет, повернулся и убрался.

Двое подручных почтительно приветствовали Уасти, и зашагали следом, усмехаясь за спиной вожака караванщиков.

 

Глава 2

Итак, я теперь принадлежала Уасти, стала ее собственностью, так как моя жизнь находилась в ее распоряжении. Но она, казалось, ничего от меня не хотела. Все выглядело именно так.

Она позволяла мне бродить, где пожелаю, через большую пещеру в пещеры поменьше, побыть одной в сырой темноте. Я привыкла к враждебности караванщиков. Она была знакомой. Вскоре, если ничего не случится, они, наверное, примут меня в свою среду. А сейчас они немного побаивались, и этого было достаточно. Когда я возвращалась к фургону, она не делала замечаний по поводу моего возвращения или отсутствия, а лишь поглаживала черную кошку и предлагала мне еду, которую я могла либо принять, либо отвергнуть, как пожелаю. Правда, девица — что верно, то верно — донимала ее, ненавидела меня по разным причинам. Уасти глядела в мою сторону, чтобы определить, волнует ли меня это, а потом приказывала ей уйти или помолчать, или думать о другом. Девица, благоговевшая перед целительницей, угрюмо повиновалась, но однажды вечером, когда Уасти вышла проведать какого-то больного ребенка, девица явилась и застала меня одну. Я смешивала какие-то травы, о чем меня попросила старуха. Для меня было внове выполнять поручения, но я едва ли могла отказать. Я бесцельно занималась этим: щепотку того, щепотку сего, зеленые, коричневые и серые ингредиенты, — когда девица прошла через полог и подбежала прямо ко мне.

— Ты! Кто тебе позволил соваться в это? — завизжала она. Это явно было ее делом, и ей не понравилась такая конкуренция. Тут мне кое-что пришло в голову, но в тот момент у меня не было времени думать об этом. Все травы рассыпались, а она драла мне волосы, колотила по груди и пыталась цапнуть ногтями, но те были короткими и не причинили большого вреда. Она превосходила меня ростом и весом, но я обладала большей силой, а она на это не рассчитывала. Я сжала ей руки, а потом обхватила за талию, открыла полог и вышвырнула ее. Летела она недалеко, и я нацелила ее на кучу ковров, сваленных сушиться у костра, но от удара у нее, надо думать, все кости застучали. Она завопила и завыла, и на ее крики сбежалось много женщин и несколько мужчин.

Казалось, мне грозила беда, когда раздался холодноватый голос, потрескивающий как змеиная кожа в сухих тростниках.

— Что же стряслось? Изнасилование или ко мне в фургон забрался волк? Воцарилось молчание, толпа расступилась и пропустила Уасти. Никто не говорил и не пытался остановить ее, когда она подошла к коврам, девица подняла руку и коснулась се запястья.

— Целительница! Она смешивала травы «Дарители жизни» — я видела.

— Ну и что? Я попросила ее об этом.

— Попросила ее?.. Но это же была моя работа, — взвыла, побледнев, девица.

— Значит, она больше не твоя, нахалка. Отныне можешь приносить еду и воду, и не более.

— Целительница! — завопила девица, хватая ос теперь за рукав. Уасти отцепила ее.

— Если я решу по-иному, то скажу тебе, — сказала Уасти. — А до тех пор — ты только кухарка.

Девица скорчилась в комок и зарыдала.

Я очень рассердилась на Уасти, так как поняла, что было у нее на уме — лишить работы того, кто в ней нуждался, и дать ее тому, кто ее не желал. Она вошла в фургон, бросила свою сумку с зельями и уселась на деревянный пол.

Я села у полога и спросила ее:

— Зачем это делать? Она же много лет служила тебе и училась твоему ремеслу.

— Зачем? Затем, что она дура и слюнтяйка. Много лет, говоришь? С двенадцатилетнего возраста, всего пять лет, и усвоила она немного. У нее нет к этому природных способностей. И в пальцах ее нет Прикосновения. Я уж думала, что ничего лучшего все равно не подвернется.

— До недавних дней, — уточнила я.

Уасти неопределенно пошевелила руками.

— Это еще надо посмотреть.

Черная кошка потерлась об меня по пути на свое законное место у нее на коленях.

— Кошке ты понравилась, — заметила Уасти. — Та, другая, ей никогда не нравилась.

— Уасти, — возразила я, — я не целительница.

— Не целительница? О, да А камень — не камень, а море сделано из черного пива и люди бегают задом наперед.

— Уасти, я не целительница.

— Ты странная, — поправила меня она. — В глазах у тебя больше силы, чем в пальцах, а в твоих пальцах больше силы, чем в моих, и ты позволяешь ей пропадать втуне.

— Нет у меня никакой силы.

— Но тебе уже доводилось исцелять. Да, я знаю об этом. Я чувствую, как от тебя пахнет этим.

— Не исцеляла я. Все делала их вера в то, что я могу исцелить, а не то, что я предпринимала.

Я произнесла это прежде, чем успела удержать вырвавшиеся слова, и Уасти чуть улыбнулась, довольная, что я связала себя признанием. Тут я очень рассердилась, и вся боль, страх и ошеломленность дружно обрушились на меня. Кому как не мне знать, что показывая другому его страхи, обнаруживаешь и собственные? Однако я тут ничего не могла поделать. В фургоне было темно, пологи опущены, блестели только яркие глаза Уасти да яркие глаза кошки — два над двумя.

— Уасти, целительница, — сказала я, и голос мой был бледным твердым лучом, пронзившим эту темноту. — Я вышла из чрева земли и жила с людьми в приданном мне ими облике, которого я не выбирала. Я была богиней и целительницей, разбойницей и воином, а также лучницей и возлюбленной, и пострадала за все это, и мужчины и женщины, загнавшие меня в тиски, причинившие мне страдания, тоже пострадали из-за меня. Я не буду больше бегать между оглоблями. Я должна принадлежать самой себе и никому другому. Я должна найти сородичей моей души прежде, чем меня испортит засевшее во мне черное влечение. Ты понимаешь, Уасти караванного народа?

Две пары бусинок из яркого льда молча глядят на меня в ответ — бесформенное существо, видящее, ждущее.

— Смотри, Уасти, — я подтащила жаровню поближе к себе и разворошила угли, а потом оттянула с лица шайрин.

При мерцании углей я видела, как сжалось старушечье лицо Уасти, на котором вдруг еще резче проступили морщины. Кошка ощетинилась и вскочила, плюясь, прижав уши к голове.

— Да, Уасти, — сказала я, — теперь ты видишь.

Я снова надела маску и уселась, гляди на него.

Какой-то миг она не двигалась, а потом успокоила кошку, и ее собственное лицо ничего не выражало.

— И впрямь вижу. Больше, чем ты думаешь, дочь Сгинувших.

При этом имени я съежилась, но она подняла руку.

— Подойди сюда, Пропащая. — И я подошла и опустилась перед ней на колени, потому что ничего иного я сделать не могла, а кошка спрыгнула с ее колен и убежала куда-то, чтобы укрыться от меня.

— Да, — сказала Уасти. — Знаю я немного. Только легенду, но легенда дым от костра, а дерево, пожираемое огнем, — это сущность. Когда я была маленькой, много-премного лет назад, односельчане увидели, что я обладаю целительным Прикосновением. Моя деревня отправила меня жить к дикому народу в горах, и там я научилась своему ремеслу. Это были странные люди, скитальцы, они кочевали с места на место, но верили, что обладают оком бога, великого бога, более великого, чем любой другой, и куда б они ни шли, всюду возили с собой шкатулку из желтого металла, а в той шкатулке хранилась Книга. Она была написана на незнакомом языке, и некоторые старики утверждали, что умели читать ее, но я в этом не уверена. Они жевали траву, которого выращивали в горшочках с землей, лежали в темных местах и грезили о Книге. Но легенды о древней сгинувшей расе они знали.

На обложке той Книги была надпись. Обложка была золотой, и рубчики тоже золотыми, но я никогда не видела ничего, кроме надписи. Они никогда не позволяли женщине заглянуть в нее. — Уасти откинула в сторону ковры, мяла железяку, которой она ворошила угли в жаровне, и сыпанула чем-то из открытого сосуда на голый пол. И начертала раскаленным металлом такие слова:

БЕФЕЗ ТЕ-АМ А затем взглянула на меня.

— Ну, Пропащая?

Слова, столь близкие мне в рассыпанной ею зеленой пыли, негромкие из-за их силы — какими же новыми и чуждыми они казались, ибо я не почувствовала в них никакого зла, только великую печаль.

— Здесь истина, — прочла я.

— Они называли ее Книгой Истинного Слова, — сказала Уасти. — Ее продиктовал их бог, но легенды знали лучше, и целительницы тоже знали лучше. Вот так узнала и я.

 

Глава 3

Я думала, что была одним целым с Дараком по-своему, забывая, что единство приходит не только от тела. Теперь я стала одним целым со странной старухой караванного народа, благодаря почти неощутимому процессу, проистекающему из понимания.

День спустя, после того как мы поговорили друг с другом, гроза прекратилась и караван поспешил дальше. Время года было поздним для путешествия, снегопады приблизились вплотную, таясь за беловато-серыми небесами, усеянными сгустками туч. Фургоном нашим и тянувшими его лохматыми лошадьми правил какой-то паренек. Уасти часто вылезала пройтись пешком, и я шла вместе с ней. Она была очень подвижной и сильной, и холод соскальзывал с нее, как вода с панциря черепахи. Я не видела девицу, бывшую ученицей Уасти, за исключением тех случаев, когда она приносила ей еду. На меня она не смотрела, только на Уасти, умоляюще, как собачонка.

Но все это было мелочью по сравнению с единством.

На самом деле рассказала она мне не так уж и много, но она знала, и это было для меня чудесным раскрепощением. Легенды, которые они рассказали ей, те странные дикари и дикарки из варварского племени, где она научилась своему искусству исцеления, были многоцветными, многогранными и, как бывает со всякими легендами, их требовалось читать между строк, рассматривать скептически, но не переусердствовать в скептицизме, просеивая, отвергая, ища. Когда-то существовала раса — Сгинувшие, называла их Книга племени — великая раса, достигшая большого мастерства в применении Силы, раса гениальных целителей и магов. Но ими овладело Зло и съело их, а потом опять отрыгнуло в новом обличье. И они властвовали, дыша злобой, ненавистью и порчей. В конечном итоге пришла болезнь, безымянная и все же ужасная, и они умирали в самих актах наслаждения, которые и навлекли на них проклятие. Некоторых погребли в великолепных мавзолеях их предков, другие, поскольку не осталось никого, кто мог бы похоронить их, сгнили в своих дворцах и стали наконец белыми костями среди белых костей своих городов, а потом рассыпались даже кости.

И так их больше не стало на свете. Но Книга, по крайней мере, по словам жрецов, утверждала в своем надрывном крике, что древняя раса состояла не только из зла и ненависти. Ее символом был Феникс, огненная птица, восставшая из собственного пепла. Будет второе пришествие — боги и богини снова будут разгуливать по земле.

Не знаю, считала ли меня Уасти одной из второго пришествия. Во мне определенно было немного от богини. Она никогда не спрашивала меня, ни откуда я явилась, ни что я знаю, и я никогда не рассказывала ей больше, чем в тот день, когда сорвала с лица шайрин.

Уасти начала обучать меня своему искусству, на свой лад очень простому и скромному, и душа моя отозвалась: я хотела — мне нужно было узнать.

Караванщики начали принимать меня в свою среду. Теперь, когда я ходила среди них вместе с Уасти, они почти не замечали меня, а раз или два, когда я одна уходила подальше от фургонов, ко мне подходили люди из пещер, где они укрывались на ночь, и просили передать Уасти то-то и то-то. А однажды я нашла заблудившуюся в каких-то пещерных ходах плачущую девочку, и когда я вывела ее обратно к свету костра, она шла, очень доверчиво и вложив свою ладонь и мою. Я не из тех, кто обожает детей, для этого во мне мало общего с обычной женщиной, но доверие ребенка — замечательный комплимент, и оно тронуло меня.

Той ночью я молча плакала по Дараку в фургоне, и хотя я молчала, я знала, что Уасти услышала мое горе, но она не подошла спросить или утешать, зная в мудрости своей, что она ничего не может сделать.

На следующий день стало лучше.

О, да, он всегда будет там, во мне, у меня есть веские причины помнить, но это как старая рана — ноет только в определенные моменты, а потом вполне свыкаешься с ней.

На восьмой день после того, как я присоединилась к ним, начал падать снег, густой и белый.

Ущелье было узким, скалы со всех сторон тянулись ввысь, уходя в свои собственные серые дали. Снегопады в конце концов закроют путь, обрушив вниз валуны и лавины мелких камней и вырванных сосен. Да и волки стали наведываться к нам, как только на землю опустилось белое покрывало. Не очень крупные, беловатого цвета, с огненными глазами. Они изводили нас, словно спрятавшаяся среди скал армии. Детей, больных или слабых накрепко закрывали в фургонах так же, как и запасы пищи. По краям каравана ехали всадники, державшие горящие смоляные факелы, которыми они и тыкали в морды волков. Но лошадям наши новые попутчики не понравились, и время это было утомительным, шумным, раздражающим.

При всем том, что караван официально возглавляли самые важные ехавшие с ним купцы — Оролл, Герет и двое-трое других — в нем отсутствовала организованность и возникали постоянные споры между лидерами. Я гадала, как они вообще сумеют переправиться через Кольцо при столь быстро надвигающихся снегопаде, ведь этот снегопад мог быть только первым из многих. Уасти объяснила мне, что скоро будет туннель, пробитый сквозь скальную толщу самой горы, — укрытый от снегов черный проход, высеченный давным-давно. Она не сказала, что проложили его люди, рабы Древней расы, но я думала, что это сделали именно они. Теперь среди фургонщиков разразился спор о том, следует ли нам прорываться к нему или укрыться в какой-нибудь пещере до тех пор, пока не наступит короткая оттепель, которая обычно бывает после первого снегопада. Герет и еще один вожак стояли за пережидание, а Оролл и остальные предлагали торопиться. Довольно скоро караван раскололся на фракции. Пошли драки, и Уасти пришлось лечить разбитые носы и сломанные костяшки пальцев. Наконец, в убежище пещеры с высокими сугробами снега снаружи и горящими у входа кострами, чтобы не впускать воющих волков, вожаки явились к Уасти и потребовали, чтобы она прочла предзнаменования.

У людей всегда так: они забывают о богах, пока не попадут в беду, и уж тогда обращаются к ним с внезапным рвением и верой. Бог караванщиков был маленьким белым кумиром, грубо высеченным и всего в фут с чем-то высотой. Его везли в фургоне с пряностями, и поэтому от него так и разило целебными травами, корицей, мускусом и перцем, когда чихающие грузчики поставили его в самом конце пещеры. Они называли ею Сиббосом, и он был богочеловеком. У караванщиков имелась специальная красно-желтая мантия, которую они теперь вынесли и надели на него вместе с ожерельями, кольцами и цветными бусами. У него было ничего не выражающее, нераскрашенное лицо и никакой особой ауры от него не исходило, так как поклонялись ему недостаточно часто, чтобы он ее обрел, как бывает с огромными статуями храмовых богов, которых страшатся и призывают круглый год.

После того как Герет и его люди ушли, Уасти повернулась и сказала:

— Стара я для такой работы. Ею займешься ты.

Мне совсем не хотелось связываться с их религией, о чем я и сказала ей. Я думала, что она понимала мои потребности и антипатии.

— Да, — согласилась она, — но я также понимаю, что на своем пути ты должна получить власть над другими. Это твое наследие, и ты не можешь вечно шарахаться от него. Здесь же власть небольшая, и ты должна принять ее и научиться управлять как другими, так и собой.

Затем она достала черное платье с длинными рукавами и стягивающим талию черным поясом и заставила меня надеть его. Оно принадлежало ей, но она была женщиной стройной и маленькой, и оно подошло мне, наверное, даже слишком хорошо. Потом я молча стояла, пока она втолковывала мне, что я должна делать, странная фигура, белые руки, ступни и волосы, черная маска-лицо и черное тело. Она вложила мне в руки необходимые вещи, открыла полог и велела мне идти.

Я вышла из скопления фургонов в круглое сводчатое брюхо пещеры. Красный свет костра и дым набросили на него завесу, подобную колышущимся вуалям из газовой ткани, и сквозь эту завесу я увидела их всех, притихших и ждущих: бледные, внимательные лица, внезапно обратившиеся к богу и его жрецу.

Когда все увидели, что пришла не целительница, а степнячка, то ахнули и негромко зароптали, но они слишком настроились благоговеть перед этим удобным богом, чтобы устраивать сейчас сцену прямо у него на глазах. Казалось, я так часто играла эту роль: море глядящих во все глаза лиц, сосредоточенных на мне — в деревне, в горном стане, в Анкуруме, когда ревел Сиркуникс, и позже на пиршестве Победителей. Но этот случай был иным. В деревне я не хотела власти над ними, или думала, что не хотела; в ущелье лица были враждебными. А теперь наблюдалось выражение ожидания и покорности — не неистовство стадиона, а тихий сон-транс веры. При виде этого во мне что-то шевельнулось, так как я поняла, что они у меня в руках. Я стояла совершенно неподвижно в своем черно-белом платье, держа в руках медные предметы, а потом пошла между ними к богу. И засмеялась, обращаясь к богу, когда шла к нему. Ты — что ты такое? И он мне не ответил, ибо здесь властвовал жрец, а не бог, бедный пустой камень. С легким лязгом я расставила перед ним медную утварь. Насыпав в круглую чашу на треноге порошок ладана, я воскурила его, сунув вощеный фитиль в уже горевший в жаровне огонь. Повалил дым, голубой и насыщенный. Я подняла руки, словно в молитве, и услышала позади ответное бормотание. Затем я бросила сушеные зерна, красные, коричневые и черные, и изучила образованный ими на каменном выступе перед Сиббосом узор. Дело здесь не в мистике. Просто видишь то, что считаешь разумным увидеть, или же истолковываешь увиденное так, чтобы значение получалось именно такое, какое тебе хочется. Я различила извилистую фигуру, красную среди черного, черную фигуру, довольно похожую на собаку, и изогнутую дугой фигуру, тоже черную. Поэтому я повернулась к ним и истолковала увиденное.

— Дорога, волк и арочный вход. Сиббос велит вам идти дальше, по дороге к горному туннелю, не страшась ни волков, ни снега.

Уасти объяснила мне, что так будет лучше всего — оттепель не всегда бывает добра или пунктуальна, и предложение Герета могло оказаться опасней, чем прорыв через снега. Но если бы дело обстояло иначе, я вполне могла бы сказать, что волк преграждал нам дорогу, указывая, что нам следует оставаться в укрытии пещеры — увиденного мной арочного входа. Вслед за тем подошли Оролл, Герет и несколько других, и я дала каждому из них по маленькому закрытому медному сосуду. Герет беспокойно посмотрел на меня, но сосудик взял и ничего не сказал, однако глаза у него часто вспыхивали. Я подняла щипцами чашу с ладаном и высыпала содержимое к их ногам. А затем коснулась каждого сосуда, одного за другим. И каждый державший сосуд открыл его и извлек то, что находилось внутри. Каждый предмет — очень маленький, но символ, и считается, что их значение следует читать в порядке, в котором они извлекаются. Сперва появился красный глиняный диск, символизирующий солнце, а после этого черный деревянный прямоугольник, означающий неудачу. После них белая бусина, символизирующая снег, зеленая бусина, обозначавшая теплую погоду, желтый овал удачи и голубой круг, внутри которого вырезан еще один круг, означающий, что бог доволен.

Сосудов этих всего двадцать с чем-то, и целительница должна принести их все и раздать наобум — бог, естественно, направит ее руку. Однако, эти сосуды нетрудно пометить так, чтобы опознавать — крошечная царапина на меди, ощутимая для чувствительной руки — и все же в этом не было надобности. Ведь значение-то можно вывернуть, как тебе заблагорассудится. Сегодня оно было таким: Сиббос говорил нам, что ожидание оттепели — солнца — приведет к неудаче, поскольку будут сильные снегопады и никакой хорошей погоды. Удача придет, если мы положимся на помощь Сиббоса и поедем дальше к туннелю. Было бы так же просто сказать: ждите оттепели, пробиваться через сугробы — к неудаче. Настанет хорошая погода — и придет удача, и бог улыбнется нам.

Тем не менее, истолкование целительницы является окончательным.

Оролл и другие, хотевшие двигаться дальше, хмыкнули и кивнули. Прочие, похоже, помрачнели. Выступить посмел только Герет.

— Я не согласен с таким прочтением. Его должна была провести Уасти.

Эта девушка — не настоящая вещунья. Я не доверяю ее суждению.

В пещере воцарилась напряженная тишина. Лишь потрескивали поленья в кострах.

— Ты споришь со своим богом, Герет? — спросила я.

— Не с богом, а с тобой.

Пора уж мне покончить с его смутьянством. Я посмотрела на него, и его глаза не могли вырваться из прочного плена моих. Все произошло очень быстро, и я знала, что он в моей власти.

— В таком случае, Герет, — заявила я, — ты гневишь Сиббоса. Поставь его сосуд, пока он не сжег тебе руку в своей ярости.

Герет почти сразу же заорал и выронил медный кувшинчик. Ладонь у него покраснела и покрылась волдырями. Раздался крик изумления, несколько взвизгнув, и началась толкотня, когда стоявшие поодаль пытались выяснить, что случилось. Я обмакнула пальцы в чашу с водой и брызнула несколько капель на лицо Герета. Тот сразу очнулся и схватился за свою руку. Оролл кивнул мне.

— Воистину, Уасти сделала хороший выбор. У тебя есть истинное знание бога. Глупец, кто сомневается в этом.

Он посторонился, давая мне пройти. Я прошла между расступившимися передо мной караванщиками и вернулась к фургону.

Я расставила утварь по местам. Уасти сидела в своем кресле совершенно неподвижно, ее глаза слегка блестели во мраке.

— Сделано, — доложила я.

Она не ответила. И тут я увидала у нее на горле странное кроваво-красное ожерелье. Испытанный мной ужас был совершенно невыразим. Мне хотелось кричать и кричать, но я каким-то образом удержала крик в себе, как рвоту. Мне на миг подумалось, что в фургон забрался дикий зверь, но никакой зверь не выполнил бы так аккуратно подобной работы. Крови было много, я уже покрылась ею, в неведении ступая по ней. А потом поднялся крик, и сперва я подумала, что мой. Но он был чужим. Прислуживавшая Уасти девица бежала по проходам между фургонами, крича и плача, и рвала на себе волосы. К ней сбегались мужчины и женщины и бежали с ней обратно к фургону. Они распахнули пологи, и в нас вонзился свет, в Уасти и в меня.

— Это она! Она! — взвыла девица в истерике от злобы, ярости и ужаса перед тем, что она сделала. — Взгляните на нее, она покрыта кровью старой! Кровопийца!

Ее неистовство охватило толпу как пламя сухую траву. Набросились на меня исключительно женщины. Меня вытащили из фургона, опрокинув ничком, а затем перевернули на спину. Было ощущение множества рук, пальцев, вцепившихся мне в волосы и одежду, стискивающихся, впиваясь в мое тело, сплошной туман лиц, зверских и сосредоточенных. Меня душили и ослепляли панический страх и шок, и я жала, что вот теперь мне в конце концов придется умереть. Удары, обрушивающиеся на меня вновь и вновь, соленый привкус крови во рту от выбитого зуба. Казалось, не имело большого значения, что они повредят, если мне все равно предстоит умереть — я хотела только потерять сознание и не чувствовать больше этого.

Но я не могла совершенно отключиться. Где-то за туманом боли я услышала смутный рев сердитых мужских голосов, а потом пронзительные крики женщин, и внезапно напавших на меня оттащили и отшвырнули и сторону. Теперь меня держали сильные, грубые, но помогающие руки. Меня подняли — я мельком увидела лица, и особенно одно из них, полное красногубое лицо Герета — и с удивлением обнаружила, что спасли меня именно его люди, а не подручные Оролла.

Эго был его фургон, богато украшенный и довольно плохо прибранный.

Над головой два светильника, выглядящих зеленовато-золотыми сквозь щелки моих век, уже распухших к закрывающихся. Я потрогала языком зуб, он неприятно шатался. И все же я теперь достаточно знала, чтобы понимать — если я оставлю его в покое, к утру он снова врастет в свое гнездо. Что же касается моего тела, то платье изодрали в клочья, оставив одни дыры и разрывы, обнажив одну грудь и ноги. Кожа побагровела от кровоподтеков, а голова зверски болела от выдранных клочьев волос.

Снаружи фургона я все еще слышала крики и вопли, но они постепенно стихали.

Я лежала и ждала Герета.

Когда он вошел, я мельком увидела сквозь полог кольцо его людей, охранявших фургон.

— Ну, — сказал он, посмеиваясь. — Неважное зрелище, совсем неважное. Здорово они тебя потрепали, женщина-воин. Что теперь сказало бы твое племя, а? Воин, не сумевший отбиться даже от стайки девчонок.

Я не потрудилась ответить; кроме того, это причинило бы слишком сильную боль.

Он опустил светильники на цепочках и подкрутил им фитили. Свет сделался очень тусклым и сумрачным, но я все еще достаточно видела, чтобы знать, когда он снял с себя плащ и стащил лосины, и направился ко мне с болтающимся разъяренным мужеством. Он содрал остатки платья, но не тронул шайрин. Этот субъект нисколько не интересовался лицами. И у него также не нашлось времени заметить еще что-либо.

Закончив, он откатился в сторону и лежал на спине.

— Эй ты, — сказал он, — степная кобыла. Сообрази наконец, что Герет объездил тебя. Я знаю, что ты недостаточно сильна, чтобы наброситься на меня, но на случай, если ты думаешь иначе, снаружи стоят двадцать человек, и мне стоит только крикнуть.

Я гадала, сколько в этом правды, вспоминая тот первый день и как подручные усмехались при виде его неловкости. Но, наверное, в этот раз он лучше подобрал себе охрану.

— Я тебя не изувечу, — сумела произнести я.

Он выругался.

— Ты хоть понимаешь, что они тебя прикончат за убийство старой суки?

И к тому же не самым приятным образом. Женщины очень ценят свою целительницу. Возможно, мне и удастся спасти твою шкуру — то, что они от нее оставили. Но я спрашиваю себя, стоит ли. Не знаю, как ты сумела проделать тот фокус с медью, но мне он совсем не понравился.

Меня клонило в сон. Я научилась укрываться там, где находила укрытие, и знала теперь, что надо сделать. Уасти научила меня чему-то большему, чем искусство глаза и руки, которое и так уже дремало во мне, хотя и не развитое тренировкой. И я не скорбела по Уасти, так как она не нуждалась ни в жалости, ни в печали даже в смерти. Ее лицо над перерезанным горлом было спокойным и безмолвным.

И ее месть уже близилась.

 

Глава 4

Я проснулась рано, чувствуя наступление дня без всякой помощи обоняния или зрения, там, где мы засели как в норе. Пока я изучала себя, Герет храпел, лежа на спине, в пьяном забытье. Я исцелилась. Только самые глубокие царапины и порезы оставили слабые розовато-лиловые шрамы, но прежде чем закончится день, исчезнут и они. Зуб во рту сидел прочно. Пропали даже прорехи в волосах.

Я взяла стоявший в фургоне Герета кувшин с ледяной водой и обтерлась, не заботясь о том, какие лужи образовались на его одеялах. Взяв щетку из свиной щетины, которой он скреб свои жидкие кудри, я расчесала собственные волосы. Вслед за тем я порылась в его сундуке с одеждой и нашла зеленый плащ с застежками спереди и отверстиями для рук. Он сидел на мне очень свободно, но не был чересчур длинным, так как этот вожак караванщиков был человеком невысоким, приземистым.

Почувствовав себя готовой, я подошла к нему и пнула его в бок.

Он крякнул и проснулся. Глаза его сразу же сосредоточились на мне, затуманенные, сердитые глаза навыкате.

— Это ты, да? Чего же тебе надо?

— Встань, — велела я. — Пойди скажи караванщикам, что Сиббос требует правосудия за преступление против целительницы.

Он недоверчиво рассмеялся и перевернулся, приготовившись снова уснуть. Я взяла кувшин и вылила ему на голову остатки ледяной воды. Он сразу же вскочил, отплевываясь от воды и ярости. Еще миг, и он поднялся на ноги, с руганью надвигаясь на меня, с руками, готовыми оставить от меня мокрое место. Но он смотрел мне в лицо. Я почувствовала, как мои глаза расширяются, чтобы поглотить Герета и его жалкое маленькое сознание; и он тут же остановился как вкопанный, с отвисшей челюстью, неподвижным взглядом и все еще поднятыми руками.

— А теперь, Герет, — сказала я, — тебе пора узнать, что я нахожусь под защитой Сиббоса. Ты обесчестил меня и должен быть за это наказан. О, Сиббос! — воскликнула я. — Накажи этого человека.

Я подождала с миг, и Герет начал стонать. Я сказала:

— Бог поднес огонь к подошвам твоих ног. Они горят.

И почти сразу же лицо у него исказилось от боли. Он заорал и завопил, подпрыгивая на месте, хватаясь за ступни в тщетных попытках сбить несуществующее пламя.

Я наблюдала за ним, а затем сказала:

— Я заступилась за тебя перед богом, и он погасил огонь.

Тихо вскрикивая от расстройства, Герет бессильно опустился на мокрые одеяла.

— Теперь есть только прохлада и никакой боли, — уведомила я его, и он зарыдал от облегчения. — Но в следующий раз, — добавила и, — наказание будет более суровым и длительным. Мой хранитель, Сиббос, гневается на тебя. В будущем ты должен делать, что я тебе говорю, и не противиться мне. А теперь проснись, и не забудь.

Затем я подошла к нему и похлопала его по щекам. Транс покинул его глаза, но он все помнил и теперь в них таилось выражение предельного ужаса.

— Ты будешь мне повиноваться, Герет, — сказала я ему.

— Да, степнячка. Да.

— Не степнячка. Теперь и Уасти, ваша целительница. Ступай, скажи караванщикам, что Сиббос разгневан и требует суда. Скажи им, что он будет испытывать огнем. Он встал, завернулся в плащ и ушел нетвердой походкой.

Все казалось тогда таким легким, но меня вдруг охватил страх, что я забыла какую-то жизненно важную деталь, и мой план не сработает. Но он обязательно должен сработать.

Я уже взяла себе ее имя, и это привяжет их ко мне ее узами. Через некоторое время они перестанут замечать разницу между нами, словно я всегда была их целительницей. Что же касается испытания огнем, то такое зрелище им должно понравиться. Им очень захочется увидеть, как убийца корчится от боли, и поэтому они удержатся от разрывания меня на части, так как это испортит развлечение.

Отсутствовал Герет долго, и шум снаружи сбивал с толку. Наконец, явились пятеро его людей и знаком велели мне выйти. Я пошла с ними, удаляясь от убежища.

Толпа стояла там, где и раньше, и все же совсем иная. Они толкались, ненавидя меня. Несколько женщин выкрикнули проклятья, но, насколько я могла судить, на меня они не нападут.

Мы дошли до конца пещеры, где все еще стоял бог в красно-желтом и драгоценностях. Герет тоже стоял там, пожелтевший и нервный. Когда я подошла, он кивнул.

— Я им передал.

— Хорошо, — сказала я. — А теперь распорядись принести тело Уасти в ее деревянном кресле и поместить его перед богом.

Герет сделал, как я сказала, и поднялся громкий ропот. Женщины уже перевязали шею, омыли ее тело, одев его в черные одежды со всеми побрякушками и бусами, а потом прилепили к векам круглые черные диски, чтобы держать их закрытыми. Все это диктовалось их традицией, делалось из страха. Они страшились духов умерших, особенно убитых. Четверо людей Герета отправились за трупом, и возвращались они, чувствуя себя не в своей тарелке, с бледными лицами.

Толпа притихла и отступила, и многие женщины разразились плачем и проклятиями.

Уасти сидела совершенно окоченев, но это придавало ей определенное пугающее величие. Мне не понравилось то, что сделали с ее лицом, ибо они раскрашивают своих умерших словно кукол — белое лицо с красными губами и щеками и алые ногти. И все же во мне шевельнулось лишь отвращение к их обычаям — ничего больше. Эго была не Уасти, а лишь сухой сломанный стебель. Люди Герета поставили кресло и отступили, и она сидела там, глядя черными дисками своих глаз.

Я шагнула вперед и подняла руку, и раздалось глухое рычание.

— Вели им дать мне говорить, — сказала я Герету, и тот прикрикнул на них, а когда шум не прекратился, его люди, размещенные по всей пещере, тычками и толчками заставили всех умолкнуть.

— Вы считаете виновной меня, — крикнула я затем им. — Но я не виновата в этом зверском преступлении. Вы видите, что я не страшусь ни мертвой, ни бога. Вчера женщины терзали мое тело. Многие, думается, помнят, что они сделали, — сразу же раздались визгливые крики злобного согласия. — Тогда смотрите, — призвала я и, расстегнув застежки плаща, сбросила его и стояла там, нагая и исцелившаяся. По толпе пробежал шепот удивления. На мне оставили много тяжелых отметин, но на теле у меня не было ни царапины.

Затем одна девица протолкалась в первый ряд толпы, нырнула между охранниками Герета и закричала:

— Ты сделала это с помощью своего колдовства, злодейка! Не думай, будто собьешь нас с толку, стоя тут голая и бесстыжая в своей греховности. Это была девица, прислуживавшая Уасти, и толпа сразу же начала лаять с ее голоса. Герет снова прикрикнул, на этот раз без моей указки, охранники потолкались, и снова наступила тишина.

— Нет, — сказала я. — Бог убрал с меня следы ваших рук, дабы показать мою невиновность. Но я дам вам и другое доказательство. — По толпе пронесся шорох предвкушения. — Вели принести незажженный факел, — сказала я Герету, — и подставку для него.

Один из его людей принес факел из сложенной поблизости кучи, в то время как другой поспешил за подставкой. Напряжение в пещере нарастало, и задержка на время доставки вещей увеличила сгиб. Моя нагота тоже сбивала их с толку; сами они постеснялись бы раздеться при таком скоплении народа и даже немного смущались смотреть на меня.

Когда факел установили, наколов на шип подставки, я сунула вощеный фитиль в жаровню алтаря и зажгла его. Руки у меня дрожали, когда я повернулась к ним спиной и предстала перед Сиббосом, словно бы в молитве. Могла ли я это проделать? Ну, если и нет, то теперь уж слишком поздно. Я уставилась на ярко-голубой камень у него на груди, пока у меня не затуманились глаза, а в мозгу мало-помалу открылся путь — и я пошла по нему. Когда я повернулась к толпе, казалось, что я раздвоилась: во-первых, я сама, тяжелая словно во сне, сознающая свое тело лишь настолько, насколько его сознают в полусне, совершенно без всякого контроля над ним; а во-вторых, — существо холодное, будто кристалл льда опустили на макушку моего черепа, идеально контролирующее свое тело, как не могла этого сделать первая «я».

Я повернулась лицом к ним и положила свою руку на руку Уасти.

— Я не виновата в твоем убийстве, умершая, — провозгласила я, и все же не я, а другая «Я» — голос, вибрации которого я не ощущала в своем горле. — Если все так, как я сказала, пусть огонь не обожжет меня.

Я услышала, как они задержали дыхание, единое задержанное дыхание толпы, всех разом.

А затем я нагнулась вперед к факелу, и пламя лизнуло мне плечи, грудь и живот. Я совершенно не почувствовала жара; даже подожги оно меня, я все равно не должна бы его почувствовать, но этот желтый огонь скользил по моей коже, словно вода, и не оставлял никаких следов. Из толпы раздались крики и возгласы. Я выпрямилась, сняла онемевшими руками факел с шипа и провела им вверх-вниз по всему телу. Он пылал на моей коже, но без дыма. Шум снова спал. Стояла полная тишина. Тогда я вернула факел на шип, повернулась к богу и голубому камню и отключила охвативший меня транс. Произошло странное схождение двух частей меня — такое же быстрое и потрясающее в возвращении, сколь медленным и подобным сну было расхождение. Слух, зрение, обоняние и осязание сделались вдруг словно бы невыносимо острыми, почти мучительными, но у меня не было времени приходить в замешательство. Мое тело было целым, я доказала свою невиновность, и теперь настала пора для следующего шага.

— Фокус!

Прислуживавшая Уасти девица выбежала вперед, поближе к концу пещеры, где стоял бог. И яростно завопила, плюясь от страха и гнева белыми пузырьками пены.

— Неужели вы не видите, что это фокус! Не дайте убийце уйти от наказания!

В толпе снова загромыхал неясный ропот, но я отпарировала:

— Совсем не фокус.

И, нагнувшись к зеленому плащу, оторвала от него кусок, выпрямилась и бросила его в пламя. Ткань сразу же занялась и вспыхнула, мигом почернев. Толпа теперь притиснулась поближе, но ее сосредоточенность сделалась иной. Я начала различать слова.

— Она невиновна. Дух Уасти защищает ее.

— Подождите, — крикнула я, и они остановились словно лошади, почувствовавшие вдруг во рту удила с силой натянутых вожжей. — Сделано еще не все. Бог разгневан смертью целительницы. Один из тех, кто здесь находится — убийца. Если не я, то кто же?

Настал момент нападать, а не защищаться, и я испытывала от этого свирепо радость, я, которая до сих пор всегда была преследуемой.

— Ты! — показала я на полную женщину в передних рядах толпы. — Это ты сделала? — и она попятилась, побледнев от шока. — Или ты? — и я повернулась к тощему, узкоголовому мужчине в центре, у которого отвисла челюсть, показывая печальное зияние между немногих скромно распределенных серых зубов. — Прикажи своим людям привести сюда тех двоих, — прошипела я Герету, и миг спустя ошеломленного мужчину и хнычущую женщину выволокли пред очи бога.

Сперва я подошла к женщине, и, когда овладела ее наполненными ужасом глазами, сказала:

— Не бойся. Если ты невиновна, Сиббос защитит тебя. Коснись руки Уасти, и она тоже защитит тебя.

Женщина — успокоенная, уверенная в своей невиновности и подчиненная теперь моей воле — прикоснулась к мертвой ладони, а затем покорно позволила мне отвести ее к факелу.

— Если она невинна, — выкрикнула я, — огонь будет для нее прохладным и приятным, как вода.

Я направила ее руку, так что кисть до запястья вошла в пламя, и она ахнула при этом, словно девочка, в первый раз увидевшая море, или закат, или гору — хоть и знает, а все равно испытывает восторг и изумление. Голоса истерически усилились. Я извлекла ее непострадавшую кисть, и брызнула ей на лоб несколько капель из медной чаши с водой. Она очнулась, ошеломленная и улыбающаяся. Следующим стоял мужчина, но результат был тот же. Толпа теперь волновалась, бурлила и голосила. Я навела на нее пристальный взгляд, и сделала рукой знак.

— Ни я, ни они, — провозгласила я. — Кто же?

Я увидела, что прислуживавшая Уасти девица стояла в первом ряду, куда она протолкалась и теперь пыталась попятиться. Лицо ее начал искажать страх. Внезапно она увидела, что я обратила взгляд к ней, и вокруг нас снова наступило затишье. Я двинулась очень медленно и все же по прямой, не глядя ни направо, ни налево, только на нее. Чем ближе я подходила, тем больше она пятилась, но не могла продвинуться. В любом случае толпа бы ей не позволила.

Когда нас разделял какой-то фут, я сказала:

— Ты тоже должна доказать свою невиновность перед Уасти и перед богом.

И множество охочих рук толкнули ее ко мне.

Все было легко и жестоко, у нее не осталось никаких сил. Мне и не требовалось ничего с ней делать, достаточно и ее собственной вины и естественного огня. И все же я оказалась неподготовленной к тому, что случилось — к явлению, вызываемому мной, и все же противоположному.

Я притащила ее к трупу Уасти и сказала:

— Коснись ее руки, и, если ты невиновна, она защитит тебя, и огонь не обожжет.

И тут она начала сопротивляться и плакать.

— Я боюсь, боюсь.

— Почему?

— Она мертва — мертвая! Я не выношу прикосновения к мертвым!

В пещере грянул громкий голос толпы.

— Испытание! Испытание! Испытание!

Я выкрутила воющей девице правую руку и вынудила ее опуститься к ладони Уасти. Вот тут это и случилось. Девица издала страшный крик звериный, бессмысленный, оборвавший скандирование словно ударом меча. Она опрокинулась навзничь и упала перед деревянным креслом, ее правая ладонь была обращена кверху, так что все увидели почерневшую плоть, опаленную до костей.

Шум теперь вырос во всеобщий гром торжества, ярости и ненависти. И прежде чем кто-либо смог остановить их — а кто б в самом деле попытался? — женщины овладели телом девицы и утащили, чтобы растерзать ее подобно волчицам, как растерзали бы меня. Однако девица была уже мертва — умерла в тот миг, когда коснулась руки Уасти.

Ощутив, наконец, тошноту, я подняла зеленый плащ и натянула его. Эта девица все-таки обладала какой-то таившейся в ней силой, да так и не нашла к ней ключа, только лезвие бритвы было той силой, которая уничтожила ее.

 

Глава 5

В ту зиму оттепели не было. Если и не прорицание, то здравый смысл Уасти доказал свою правоту.

Вереница фургонов, охраняемая красной движущейся оградой факелов, с трудом пробивалась вверх по узкому Ущелью Кольца, под аккомпанемент воющих с востока вьюг и кружащее белое неистовство нового снега. По крайней мере теперь мы освободились от волков, ибо они не любят восточных ветров, хотя воют ничуть не хуже их.

Я ехала в фургоне Уасти, среди ее вещей, которые я наконец узнала очень хорошо и считала своими. Парень правил моими лохматыми лошадьми, как правил ими для Уасти, и другая девушка, тихая как мышка, приносила мне по моей просьбе еду и сопровождала меня, нося принадлежности целительницы, когда я посещала больных. Нуждались они в немногом. В целом их можно было считать здоровыми. Одному я вправила сломанную руку и сняла боль; у некоторых появился жар, проходивший через день-другой; роды, легкие и без осложнений, у опытной матери, отлично знавшей, что с ней происходит. В данном случае училась сама целительница, но это знание могло позже оказаться полезным. И все называли меня Уасти.

Самым же странным из всего было случившееся с черной кошкой с кисточками на ушах. Два дня после смерти Уасти я не могла ее найти и не знала, куда она подевалась, так как мы тогда уже путешествовали. Но на третий день, рано утром, я проснулась и обнаружила ее сидящей у меня на животе. Она умывалась, подымаясь и опускаясь в такт с моим дыханием. Я кормила ее и ничего от нее не ждала, но она следовала за мной по фургону и по стану, когда мы разбивали его, и сидела, мурлыкая, у меня на коленях. Она тоже, похоже, позволила мне заменить Уасти. Я любовалась ее красотой и радовалась ой, но эта связь не была осознанной.

Другой моей заботой был Герет. Он проникся страхом ко мне, страхом настолько глубоким, что никогда не освободится от него. Меня это вполне устраивало, но я не хотела, чтобы он казался таким трусливым при караванщиках: пусть только уважает меня как целительницу, что они сочтут вполне подобающим.

На следующей нашей стоянке — под скальным выступом, в плохо защищенном месте, ибо пещеры попадались теперь редко — я пошла к его фургону. Он пил после вечерней трапезы с несколькими другими купцами, и когда увидел меня, то поторопил их уйти, и сидел в нервном ожидании.

— Герет, — обратилась я к нему, садясь напротив него в своем черном платье целительницы, новом наряде, сделанном для меня женщинами. — Ты действовал отлично. Сиббос простирает на тебя свою милость, и я, хоть у нас раньше и бывали расхождения, вполне довольна. Я слышала разговоры, что через день-другой — наверное, послезавтра — мы доберемся до туннеля через Кольцо. Я также слышала, что это часть пути столь же опасна, как и дорога сквозь снега. Каравану пора обрести истинного руководителя, а не свору спорщиков, каждый из которых время от времени претендует на это звание. Мне кажется, что ты самый сильный и самый лучший организатор, и следовательно, ты им и должен быть.

Я увидала, что он доволен. Обладать полным и признанным контролем над фургонами, быть фактическим, а не номинальным главой — это сулило много преимуществ. Это также положит конец несчастьям и бедам, которые всегда вызывает грызня.

— Да, — согласился он, — Уасти. Но как я могу это сделать? Сегодня все выдвигают меня, а завтра Оролла или другого. У меня есть свои люди, но у Оролла и остальных тоже.

— Я сделаю это за тебя, — пообещала я. — Я пользуюсь благосклонным вниманием Сиббоса, и я высказываю мнение бога.

Взгляд у него внезапно сделался хитрым, понимающим и отнюдь не благоговейным.

— Но, — добавила я, — помни, если ты светская власть, то я власть духовная. Если оказавшись во главе, ты перестанешь повиноваться мне, огонь бога обрушится на тебя.

Лицо у него пожелтело.

— Да, целительница, — быстро согласился он. — Буду помнить, клянусь в этом.

В каком-то смысле все должно было бы идти значительно хуже, чем шло.

Но кое-что было в пользу Герета. Пусть он был не особенно сильной личностью. Оролл, которому полагалось бы иметь больший вес и авторитет, обладал хитростью, но был чересчур нерешительным, когда доходило до действия. Герет, с другой стороны, в этом случае стал бы действовать, пусть даже и неправильно. Караванщики раскололись на шесть фракций: люди и слуги каравана Герета и люди и слуги других пяти. Первоначально каждая группа присягала на верность своему собственному князю-купцу, но так как в группе Герета было существенно больше мужчин и женщин, чем в любой другой команде, их голос обычно бывал самым громким. Вдобавок к этому подручные Герета носили его личную сине-коричневую форму. Охрана была у всех купцов, но охрана Герета, одетая в соответствии с должностью, обычно вела себя более воинственно, производя этим психологическое воздействие. Последним фактором в пользу Герета был его груз — пшеница, кукуруза и готовая мука. В его задачу входило снабжать всех во время пути хлебом, и, хотя караванщики могли прожить на своих запасах соленого мяса, сушеного сыра и фруктов, теплый свежий хлеб был им весьма любезен. Наверное, это было лучшим объяснением почему весь караван время от времени нарекался «народом Герета». Но, как и к богу, к нему обращались, только проголодавшись.

В отношениях с богом я уже изменила их привычки. Его власть была важна для меня, так как она служила мне укрытием. Вследствие этого я возносила ему молитвы по утрам и вечерам, и они привыкли молиться вместе со мной. Помогая больным, я взывала персонально к нему. Когда мы разбивали стан, в укромном месте устанавливали одетую статую, и я благодарила его за нашу безопасность. Никому не навязывали посещать эти поклонения, но большинство приходили. Так вера стала вездесущим явлением, более важным, чем раньше. И теперь это принесло мне большую пользу, так как именно через Сиббоса я сделала Герета вожаком.

Когда я на следующее утро после визита в фургон Герета возносила Сиббосу молитву, то простояла дольше, чем обычно, а потом повернулась и посмотрела на толпу. Был один из тех серо-стальных бесконечных дней, очень холодных, и все сгрудились поплотней.

— Я должна прочесть предзнаменования, — объявила я им. — Ибо нам грозит опасность.

Я бросила зерна и долго стояла над ними, словно что то увидела, а потом снова повернулась и сказала:

— Тут зверь, ходящий на шести ногах, но голова у него отрублена, и я не могу найти ее в этом узоре. Перед зверем яма, в которую он упадет, потому что у него нет направляющей головы. — Толпа забормотала, а я развела руки в стороны и крикнула:

— Это караванщики. Шесть частей без вождя.

Тут толпа разразилась криками, гомоном тревоги и удивления, выкликая имена каждый своего князя-купца.

Я подняла руку, призывая к молчанию, и когда добилась его, сказала:

— Мы должны избрать единого вождя для нас всех. Это надо сделать. Таково предупреждение Сиббоса. Помолимся же ему, дабы он направил нас. А зачем начала молитву, которую читала ему раньше по утрам и вечерам. — Великий бог, проведи нас чрез темные края и убереги нас от всякого зла. Защити нас от опасности и беды. Дай нам здравое суждение о том, что мы творим. Дай нам хлеб и воду, покой и отдых. И когда мы призовем тебя, не отвернись от нас.

Выдумка простая, но их души были открытыми и наивными. Фраза «дай нам хлеб», столь невинно вставленная в молитву, бессознательно напоминала о Герете, торговце пшеницей. Закончив молитву, я посмотрела на них и спросила:

— Кого вы изберете своим вождем?

Я сказала Герету, чтобы при этом вопросе некоторые из его мужчин и женщин выкрикнули его имя. Они так и сделали, и — как-то вся разом — толпа подхватила крик. Она забурлила и направилась к его фургону, и вскоре вышел, притворно изумляясь, Герет и неохотно согласился стать их начальником.

Что же касается Оролла и других, то они немного поворчали, но в конце концов согласились, что лидерство было по существу ничем, но могло оказаться полезным для поддерживания порядка. Как и предполагала, Оролл был слишком нерешителен, а прочие последовали за ним и примирились со сложившимся положением.

После этого дела пошли легко. Герет был их начальником, но Геретом руководила я. На этот раз я ощутила силу власти и свободу, и чувство самоотождествления. Я проводила долгие часы, склонясь над старыми пожелтевшими картами страны, в которую мы двигались, страны за Кольцом и Водой. И теперь, когда я видела сны, то чувствовала впереди манящую прохладу Нефрита. Как бы невероятно это ни казалось, я вела себя, сама того не ведал, к своей цели. И ни разу не отклонилась, только задерживалась в пути — как время, проведенное в деревне с Дараком, а теперь и с караваном. Никогда раньше осознание скорого достижения цели не было таким сильным. Я просыпалась, пылая от радости, трепеща и светясь от ожидания. Скоро, скоро.

На второй день после избрания Герета мы подъехали к высокому месту — коварному подъему среди покрытых белыми шубами скал, к черной круглой дыре: туннелю через Кольцо.

 

Глава 1

Путешествие это было черным, и длилось десять дней.

Туннель достигал примерно двадцати футов в ширину и около двадцати футов в высоту, хотя местами это варьировалось, стены и потолок расширялись или смыкались. Но пространства для проезда всегда хватало, а через определенные промежутки мы встречали широкие залы-пещеры, где могли остановиться и устроить привал. Хуже всего была сочащаяся влага, гулкая беззвучность, которая, казалось, разговаривала с тобой, и тьма, колышущая пламя факелов, словно крылья гигантских нетопырей. И постоянно присутствовал безымянный страх.

В туннеле заболело много детей, но причиной тому всегда был страх. Взрослые тоже стали добычей внезапных болей и обмороков, которые они приписывали дурному воздуху, ползущему через туннель со стороны гор. Страх был делом естественным; я ожидала его — бессознательный ужас перед нависшими над нашими головами милями скальной толщи, первозданный ужас перед темным подземельем, обычный для всех созданий, которые смертны и хоронят своих покойников в земле. И все же этот страх был больше, чем суеверные кошмары. Я знала задолго до того, как нашла ключ к нему. Дух Сгинувших был в этом месте очень силен.

Я снова начала видеть их во сне, однако сны эти не пугали меня так, как прежде. Мои чувства притупились. Я видела мельком, как строилось это сооружение — людей надсмотрщиков, выступивших против собственного народа из страха перед Высшей Расой. Увидела вспотевшие бригады, подымающие камень, их тела мертвенно-белого цвета, как у слизней, от многолетнего пребывания под землей. Мелькали и щелкали бичи. Люди падали замертво. А когда являлись они, то были прекрасными — в агонии вырождения. У них были связаны с этим туннелем более великие замыслы, но не хватило времени их исполнить — колонны, резьба, фрески. Этому проходу предназначалось быть не всего лишь пробитым в скале следом червя, а еще одним из их непревзойденных и превосходных произведений искусства, построенных трудом и несчастьем подчиненных. Позже я обнаружила нацарапанные на стене знаки — стершиеся и не поддающиеся прочтению ничьих глаз, кроме столь зорких, как мои. Они были самой древней формой языка, слышанного мной в деревне, в горах, в Анкуруме и среди караванщиков. И все они были проклятьями — проклятьями Великим — проклятьями людей.

Однажды на одной из пяти наших стоянок я нашла дальнюю пещеру, очень влажную, увешанную сталактитами, похожими на жесткую бахрому стеклянного занавеса. В ней находился черный бассейн, а на дне тускло поблескивали кости. И на самом краю бассейна — стих, высеченный на древнем языке:

Болезни змей грядет ужалить вас.

Смерть, старый темный человек, грядет вас унести.

Так спите ж худо, падаль, мразь, на ложах золотых.

Неподалеку от конца туннеля проход был менее законченным и более опасным. Пошли узкие мостики, где фургоны приходилось для облегчения частично разгружать, а люди и лошади переходили поодиночке. И встречались места, где потолок опускался достаточно низко, чтобы царапать по парусиновым верхам фургонов. Но вскоре воздух приобрел странную сладость, и нам в лицо подули резкие свежие ветры.

На десятый день мы вырвались из туннеля-утробы на волю и выехали на каменистое плато, тянущееся на много миль над огромной ширью реки, называемой ими Водой.

Стоял ранний вечер, время, когда дух обычно начинает уставать, но сегодня, когда мы оказались на воле, он был на подъеме. Дети и собаки носились, неистовствуя в играх; народ облегченно вздыхал и поднимал взгляд к небу.

Мы нашли туннель в снежных сугробах, но теперь на куда более низком плато всюду виднелся лишь голый камень. Позади высились горы, белые посередине, но здесь, в месте чуть потеплее и ниже границы снегов, нас беспокоили только свирепые, дикие ветры с юга. Они были сухими и суровыми, как страна, откуда они принеслись. Мы еле-еле видели ее, ту страну, сквозь туманную даль. Тускло-дымчатые очертания плоскостей, одна сплошная голая пустыня, как казалось с плато. И все же там должна быть жизнь, иначе зачем мы приехали?

Другое дело — река. Она тянулась вширь на много-много миль, напоминая чуть ли не маленькое море без приливов и отливов, блестящая голубизна которого не имела никакого отношения к тусклому небу. Цвет этот придавали воде какие-то отложения в иле на дне, однако он потрясал своей насыщенностью — широкая аквамариновая лента тянулась с запада на восток, насколько хватало глаз, и дальше, почти до горизонта — разрез, нарисованный на монотонном серо-коричневом ландшафте.

Со скал устремлялись к равнине три-четыре речки, превращаясь в водопады, прыгающие с уступов — они были прозрачными, как стеклышко, и из них можно было совершенно спокойно пить, не то что из реки. В миле с чем то от плато мы остановились на ночлег у одного из сверкающих озер, образуемых этими речками на их искрящемся пути к Воде.

Подобно собакам, почуявшим запах дичи, караванщики поднялись рано и на рассвете снова двинулись в путь, и ими овладело тревожное молчание.

На бесплодном берегу, казалось, не росло ничего, кроме небольших скоплений колючей черной травы. Скалы, ободранные и выщербленные скоблящими ветрами, застыли, словно худые деформированные великанши, в позах злобы и безумия. Воздух, просачиваясь сквозь отверстия в этих скалах, издавал звуки, похожие на девичий плач и визг раненых зверей. А перед нами прекрасный голубой яд Воды — единственное, что мы теперь видели впереди до самого горизонта. Казалось, тут какой-то затерянный край, совсем неподходящее место для ожидания, чем нам пришлось заняться поневоле. Сегодня или завтра с той, кажущейся пустой стороны приплывут лодки и перевезут нас и наши товары. Герет сказал, что на другом берегу находятся поселения и хутора, а дальше к югу — первый из великих городов. Но рассказывал он весьма туманно. Похоже, никто из караванщиков не собрал достаточно полных сведений об этом крае, словно они были загипнотизированы или одурманены; может, просто не хотели вспоминать.

Ожидание затянулось, и мы разбили стан. В сгущающихся сумерках затрещали поленья в красных кострах, и было очень тихо — ни птичьего пения, ни звериного крика, только пугающие звуки в скалах да ленивое движение реки.

Я лежала в фургоне без сна. Кошка сжалась в углу, бодрствуя с напряженными мускулами и слегка ощетинившейся шерсткой. Я погладила ее и закрыла поцелуями ее кошачьи глаза, и она уснула беспокойно дергаясь во сне, напоминая мне о Дараке. Позже заявился довольно пьяный Герет. Он ввалился, не особенно церемонясь.

— Прости, Уасти, — извинился он, храбрый от пива, — но здесь скверное место. Большинство из нас на ночевках у Воды ищет общества.

— Допустим, Герет. Так иди и поищи общества.

Он уселся и предложил мне кожаный бурдюк с пивом.

— Нет? Слушай, Уасти, нам следует быть друзьями, тебе и мне. Я помог тебе, когда женщины хотели убить тебя, а потом ты помогла мне получить то, чего хотел я. И вот я действую — и еда получше, и здравый совет там, где я имею влияние. Мне, знаешь, приглянулась одна девчонка — ее братья были недовольны этим, но теперь они достаточно дружелюбны, как и она.

— Так что же ты не пойдешь на ночь к ней, Герет?

— Надоело, — поморщился он, — всегда одно и то же. Мужчина любит разнообразие. — Он положил горячо ладонь мне на плечо. — Брось, целительница, ты под этим платьем молодая и гладкая — мне ли не знать, ведь я видел. И к тому же не девственница, как я помню. О, тогда я был грубоват, но теперь я буду вести себя прилично.

— Я не хочу тебя, — ответила я. — Если б желала, пригласила бы давным-давно.

Он недоверчиво хмыкнул и принялся шарить потными руками по моему телу. Я оттолкнула его, и он, удивленный моей силой, мгновение оставался недвижим.

— Ты так скоро забыл, Герет, — прошептала я ему, глядя прямо в глаза, — что я могу с тобой сделать?

Он сразу отпрянул, слепо шаря в поисках бурдюка.

— Ступай, — приказала я. — Желающих помочь тебе хватит. Вон там.

Он неуклюже вылез из фургона, и я увидела, как он, пошатываясь, уходит в темноту, бормоча ругательства.

Тут и я покинула фургон, ибо он, казалось, весь пропах Геретом и пивом. Ночь была холодной, и все же странно душной. Ветер налетал порывами.

Я начала наконец ощущать веревку, привязавшую меня к каравану, и жаждала освободиться. Я желала обрести одиночество, меня грызла тоска по нему.

Я пошла по усыпанному галькой берегу и оставила лагерь позади. Внизу текла похожая на чернила вода, и я чувствовала ее сладкий и смертельный запах. Я вспомнила свою расу, которая умела ходить по воде, и гадала, смогу ли я перейти через реку, как переходили они, к противоположному берегу, который, казалось, — особенно теперь, в темноте — звал меня.

Надо мной внезапно полыхнул холодный белый свет, заставив меня вздрогнуть и оглянуться. Позади из-за гор взошла белая луна. Пыльный воздух странно подчеркивал ее абрис, и она стала похожа на побелевший череп. Свет провел по воде дорожку из серебряного стекла, и она вдруг показалась мне тропой, безопасным для меня мостом. Мои руки сжались в кулаки, тело напряглось от предвкушения Силы. Я вытянула ногу вперед, годовая пуститься в путь…

Визгливый крик позади меня, а потом другие голоса. Я различила зов. — Уасти! Целительница! Целительница!

Я разгневанно обернулась, под кожей у меня горели искры ярости, заставляя каждый мой волос вздыбиться, как шерсть у кошки. По берегу бежал человек, а я даже не двинулась ему навстречу. Его ребенок, малыш двух-трех лет, уполз от матери и напился голубой воды. Мужчина тянул меня за руку, и я знала, что смогу спасти его ребенка, только если поспешу за ним, но не могла этого сделать.

— Я здесь общаюсь с богом, — сказала я ему, — а ты мне помешал.

Он запнулся, в замешательстве и растерянности, а стеклянный свет на воде внезапно треснул, и я поняла, о чем он просит, и, повернувшись, побежала с ним.

Ребенок кричал и брыкался, мать в ужасе металась. Я выставила ее вон, и вызвала у ребенка обильную рвоту с помощью одного из снадобий Уасти, а потом вливала ему в горло чашку за чашкой чистую воду, вместе с травами и порошками. Боль сделала его покорным, но как только она прошла, он стал капризным и сонным. Я думала, что спасла ребенка, поэтому успокоила его и позволила ему уснуть. К тому времени я очень устала и тоже пошла спать. За час до рассвета явился тот же мужчина и разбудил меня — тело ребенка посинело. Я отправилась с ним, но не смогла даже разбудить его, и вскоре он умер.

— Яд реки оказался слишком силен, — сказала я им.

Мужчина тупо кивнул, но женщина заявила:

— Нет. Ты пришла поздно. Он сказал, что ты не сразу пошла с ним, когда он прибежал к тебе.

— Ш-ш, — зашипел мужчина. — Это длилось всего миг, и она, — он понизил голос, — общалась с богом!

— Какое мне дело до бога, — завопила вдруг женщина, хватая своего умершего ребенка. — Какой же он бог, если отнимает у меня сына и но оставляет мне ничего!

Мне следовало бы пожалеть ее, но я ощущала только презрение. Я знала, что будь ребенок девочкой, она бы скорбела куда меньше, и это вызывало у меня протест. Не говоря ни слова, я отвернулась от них и ушла.

Я снова прилегла уснуть, вся окоченев, не волнуясь о том, что станет рассказывать обо мне женщина, желая лишь освободиться от них и пересечь голубую воду.

 

Глава 2

На рассвете поднялся сильный ветер, несший тучи пыли. Девушка пришла как обычно и принесла еду. Я накормила кошку и закрыла полог, спасаясь от песка.

Наверное где-то час спустя я услышала одинокий крик, за которым последовали другие, и звуки шагов по гальке на берегу; караванщики увидели лодки. Я взяла узел со своими пожитками и позвала кошку. Она спрыгнула на землю и пошла за мной к берегу.

Ветер приобрел цвет — серовато-желтый, как сама эта земля. Вокруг взвивалась пыль, сильно затруднял возможность видеть, но я порадовалась шайрину, он полностью защищал меня. Другие обмотали тряпками рты и натянули на глаза капюшоны. Я еле-еле различала нечеткие, далекие силуэты на испачканной пылью голубизне и гадала, как это караванщики что-то увидели. А затем услышала низкий, гундосый стон рога. Это и послужило сигналом, хотя в фургоне я его не слышала.

Почти час мы следили с берега за лодками. Они с трудом добирались к нам по выщербленной песком реке. Наконец к выветрившемуся берегу чуть ниже по течению причалили пять длинных некрашеных судов, определенно больших, чем лодки, как их называли люди Герета. Невысокие, с поднятым носом и кормой, устремленной вниз по кривой, вырезанной в виде хвоста большой рыбы. Каждое обладало единственным парусом, но их сняли с мачт и действовали только весла, выстроенные в ряд.

Весла подняли, поставили стоймя, и на усыпанный галькой берег спрыгнули люди. Очень темнокожие, темнее, чем любые, среди которых мне пока доводилось жить. Везде, где я побывала, похоже, преобладали черные волосы, но кожа и глаза были чаще всего светлыми, а среди племен степей попадались также блондины и шатены. Эти же были оливково-бронзовыми — почти серо-бронзовыми, словно они, как и ветер, переняли цвет этой земли. И черные глаза — истинно черные, когда невозможно отличить радужную оболочку от зрачка. А волосы, очень коротко подстриженные, а зачастую и вовсе сбритые с оставшейся на головах тенью щетины с иссиня-черным отливом, которого я никогда раньше не видела. И еще одним их отличием, возможно, самым странным, служила черная грубая одежда, не расцвеченная никакими украшениями. Даже среди степных племен в одежде то тут, то там поблескивало цветом или металлом, и это указывало на индивидуальность ее хозяина. А эти не носили ничего, кроме коротких ножей на поясах; одежда же отличалась отчетливой одинаковостью — почти как обмундирование, хотя она и не была им.

Высокий бритоголовый подошел и заговорил с Геретом, Ороллом и остальными, ждущими сзади. Мрачное лицо не выдавало никаких чувств. Гребцы и караванщики уже разгружали фургоны и укладывали товар на корабли. Наконец Герет повернулся и пошел вдоль берега с удовлетворенным видом. Приблизившись ко мне, он поднял глаза, и выражение его лица мигом сделалось кислым.

— Я б на твоем месте укрылся, целительница. Эти бури могут длиться два-три дня.

— Нет надобности, — отмахнулась я. — Мы ведь скоро начнем переправу, не так ли?

Его выпученные глаза выпучились еще больше.

— Ты тоже хочешь переправиться, да? Странно. Мы всегда оставляем женщин на этом берегу. С охраной, конечно. Старая Уасти никогда не переправлялась с нами.

— А я переправлюсь, — заявила я.

Он услышал в моем голосе категоричность, и больше не спорил, хотя я видела, что ему это не понравилось.

Когда товары уложили и привязали, примерно половина мужчин каравана забралась на палубы пяти судов и расположилась среди бухт канатов неподалеку от кормы. Когда я поднялась на пятый корабль, они неуверенно взглянули на меня и начали перешептываться. Тут до меня дошло, что когда они доберутся до хуторов за Водой, покупатели могут устроить пир, а также предложить другие развлечения. Судя по несчастным лицам оставшихся мужчин и еще более несчастным и удрученным лицам женщин, так оно и было. Естественно, гости не хотели брать с собой целительницу. Меня это не беспокоило. Я испытывала непреодолимое стремление переправиться, почти отчаянное желание добраться до страны за рекой, и если им это не нравилось, пусть подавятся.

Кошку я взяла с собой на корабль, но она сопротивлялась и внезапно, как раз когда гребцы поднимались на борт и готовили весла, оцарапала меня и прыгнула через борт на гальку. И стала совершенно неподвижно, глядя мне в лицо своими серебряными глазами и вздыбив шерсть. Чувства гнева и потери заставили меня впервые осознать: я не вернусь обратно.

Переправа заняла почти два дня, в течение которых вокруг нас бушевала буря, яростно и без спадов. Путешествие отличалась монотонностью — бесконечный скрип весел и шпангоута, шлепки густой воды, кружащая резкость ветра. На середине реки, когда сквозь пыль и даль нельзя было разглядеть суши, мы проплыли мимо каменной глыбы, торчащей футов на десять из голубизны. Она была совершенно гладкой, за исключением грязной резьбы, оставленной на ней стихиями.

— Что это такое? — спросила я ближайшего караванщика.

Тот покачал головой.

— Они называют его просто Камень, целительница, — промямлил он, смущенный моим присутствием.

Раз или два смуглый экипаж, налегая на весла, заводил глухую, стенающую, протяжную песню. Говорили они на другом языке, нежели караванщики, но песня была опять иной и, казалось, не имела смысла. Я подумала, что она была искаженной и сокращенной версией чего-то более древнего.

Наступила ночь, но перерыва не сделали; темнокожие продолжали грести.

Их сила и выносливость казались непонятными, даже зловещими, так как я заметила, какими невыразительными и пустыми были их лица. Они казались почти погруженными в транс, бездумными, но я полагала, что такими их сделала тяжелая жизнь.

Под конец второго дня ветер спал, и возникли мрачные, затянутые облаками небеса. Мы увидели каменистый край суши, к которой стремились, и через час достигли ее. Она показалась на первый взгляд еще более плоской и бесплодной, чем другая сторона под Кольцом. Высилась приземистая каменная башня — вот и все. Но как только корабли причалили, нас провели в пещеру, вниз по подземному склону, и несколько минут спустя мы вышли на поверхность — невероятное дело — среди деревьев. Деревья эти, правда, были тонкими, согнувшимися, с искривленными стволами, напоминавшими мне оставленные нами на том берегу истерзанные каменные фигуры. На ветвях торчком стояла черно-зеленая листва, жесткая, словно высеченная. За деревьями тянулось хаотичное поселение темнокожего народа, окруженное с трех сторон скальными стенами, но открытое на восток, где все еще виднелся ярко-голубой кусок реки, уходящей вдаль. Между скальными стенами тянулась нить ручья, и на его берегах находились небольшие делянки овощей и злаков, питаемых водой. В остальном поселение выглядело бесплодным, если не считать странных деревьев, торчавших то тут, то там среди домов, сооруженных из глиняных кирпичей, — деревьев, похожих на гигантских хищных птиц, подстерегающих добычу.

Приблизительно в центре поселения стояло большое здание, укрепленное вставленными в глиняную почву грубо обтесанными камнями. Крыша из волокнистого коричневого материала, а непосредственно под ней несколько щелей, обозначавших окна. Дверью служили каменные стойки с перемычкой, и вот к ней-то и направились Герет, Оролл и темнокожий, с которым они говорили прежде.

Ожидание было недолгим. Мы сидели, укрывшись под деревьями у неразгруженных товаров, и три женщины принесли нам глиняные чаши с водой и густым желтоватым молоком. Эти женщины были худыми и костлявыми, одетыми в такую же грубую одежду, как мужчины, с волосами, закрученными на макушке в узлы, и они тоже выглядели мрачными и молчаливыми. Я не видела ни детей, ни даже собак или коз — обычной накипи такого поселения. Стояла полнейшая тишина, если не считать раздающегося иной раз сухого змеиного шороха листьев. Через некоторое время Герет и другие вышли из большого здания, сопровождаемые еще одним темнокожим, очень высоким, с ожерельем из белых камней на шее. Этот явно был у них королем или вождем. Он протянул руки и гортанно произнес, обращаясь к нам:

— Добро пожаловать. Сегодня ночью мы устроим пир.

Караванщики выглядели довольными. Я гадала, что же могло быть такое в этом неприятном месте, чтобы заставить их порадоваться хоть одной проведенной здесь лишней секунде.

Герет подошел ко мне.

— Тебе нежелательно приходить к ним на пир, — сказал он. — Не подходит для женщины. Они самые настоящие свиньи, эти черные, но… — Он оборвал фразу и усмехнулся. — Видишь вон ту старуху? Иди с ней, и она найдет тебе место для ночлега. Я приду за тобой завтра, примерно на закате. Мы тогда поплывем обратно на тот берег. Я повернулась и увидела старуху, невероятно сморщенную, беззубую и согнутую почти пополам. С кожи аллигатора меня прожгли взглядом свирепые черные глаза. Узел у нее на макушке поседел.

Не говоря ни слова, я покинула Герета, и, когда я пошла к ней, она тоже не говоря ни слова — повернулась и пошла впереди меня. Мы перебрались через ручей по грубо сложенному мосту из дерева и камня, прошли между деревьев-хищников, вверх по склону, в пещерный вход в одной из скальных стен. Снова короткий проход в темноте, а затем плоское плато, совершенно бесплодное, покрытое глинобитными хижинами. Здесь я увидела нескольких женщин и немногочисленных детей; очевидно, они жили отдельно от мужчин. Меня отвели в свободную хижину и оставили там одну, хотя время от времени ко входу приближались взглянуть на меня какая-нибудь женщина или ребенок.

В хижине я оставалась, пока день не завершился мрачным закатом. Я еще не знала, как поступить — я чувствовала, что если выйду из хижины и направлюсь обратно через проход в скале, женщины могут остановить меня. На самом-то деле, я и не собиралась приближаться к зданию из глины и камня, а хотела лишь выйти из гнетущего оазиса и пуститься в путь через эту малоприветливую страну, так как чувствовала, что должна это сделать. Меня переполняло ожидание с легкой примесью страха. Я испытывала неодолимое притяжение и рассудила, что его, должно быть, вызывал Нефрит или какое-то место Нефрита.

А затем закат. До того я слышала возню женщин; теперь воцарилась давящая тишина. Я подошла к двери хижины и выглянула. На плато легли квадраты приглушенно-красного света. Вход в каждую хижину загораживала грубая тростниковая ширма, и в них не было огней. Ничто не шевелилось. Я покинула хижину и прошла между другими, и никто не вышел и даже не выглянул из слепых провалов окон. Я нашла проход в скале и медленно вошла в другую часть поселения. Вниз по склону между деревьев, через мост. Здесь тоже стояла тишина, полная тишина, но когда я перебралась на другой берег ручья, услышала слабое гудение, словно звук роя пчел, шепот-урчание глубоко внутри здания в центре поселения. Дверь его теперь была закрыта кожаной завесой, из-под нее просачивалось слабое оранжевое свечение.

Я не знала, что притягивало меня к этой завесе — возможно, всего лишь любопытство, а возможно и иное. Но я подошла к ней, ожидая обнаружить там часового или стоящего на посту караульного, и когда никого не обнаружила, отодвинула завесу примерно на дюйм и заглянула внутрь.

За дверью тянулся длинный низкий зал, с костровыми ямами в противоположном конце, где висело мясо — теперь уже одни кости. Среди грубо высеченных балок клубился дым, а окна закрывали кожаные клапаны. Освещался зал мрачным и неверным светом, и люди, лежавшие вдоль стен зала на кожах и шкурах, брошенных поверх утрамбованной земли, казались неотчетливыми, слабо шевелящимися тенями. В зале клубился туман, а не просто дым. Я не могла отличить караванщика от хуторянина, но то тут, то там горбился кто-то из Темнокожего Народа, мальчики или очень молодые юноши, используемые, кажется, как и в степных племенах, для прислуживания старшим. Глаза у них были яркими черными линиями на смазанных тенями лицах, а зубы выглядели заостренными и белыми, как зубы животных.

Затем мой взгляд устремился к центру зала, и я различила трех обнаженных девушек. В первый раз я увидела в этих темнокожих красоту. И поняла, что она рано приходила и рано умирала, убитая отвратительной жизнью и изнурительным трудом. Девушкам было не больше тринадцати, но они выглядели вполне зрелыми — гибкие, пластичные, с полными идеально-девичьими грудями, трепещущими при малейшем движении. В отличие от прочих соплеменников они носили украшения — разноцветные бусы, спадающие на их дымчатые тела, и маленькие осколки кристаллов, вплетенные в иссиня-черные волосы. Они были прекрасны, но я увидела не только это. Казалось, я смотрела то ли в свое прошлое, то ли в свое будущее, то ли на нарисованную картину, которая вечно менялась, и все же сохраняла свои основные элементы. В центре круга из трех девушек сидела, сверкая при свете огня чешуей и выпуклыми черными глазами, гигантская ящерица, а точнее ящер. Ранее я не заметила его, потому что мой взгляд скользнул по нему и отбросил, не поверив. Он был размером с большого пса, даже с волка, какая-то мутация адского характера. Его собственная самоцветная красота вспыхивала, когда пламя стеклянно поблескивало на его броне, а его холодные глаза переходили с одной из танцующих девушек на другую, и тут я ясно определила смысл их танца, чувственного и влекущего, и жесты танцовщиц обращались к нему. Внезапно одна девушка встала на колени, а затем сделала мостик, опустив голову к собственным лодыжкам и ступням, пока ее волосы не коснулись пола. Ее бедра широко распахнулись перед ящером, она начала напевать и гладить себя. Ящер поднялся, накренился над ней, при этом его фаллос — гигантский и все же странно похожий на человеческий — высунулся из чешуйчатых ножен. Я думала, девушка завопит от боли, когда он вонзился в нее, но она лишь застонала и опустилась еще ниже к собственным лодыжкам. Другие девушки пристроились вокруг ящера, лаская его, когда начался противоестественный акт совокупления.

В голове у меня все поплыло. Огненная буря разноцветных огней затуманила мне взор и исчезла. Я впервые почувствовала густой горько-сладкий запах. Наркотик. Да, теперь я узнала поднимающиеся над костром голубоватые пары; но дело было не только в этом — нездоровая магия таилась также и в их чашах, и в пище. Я шагнула назад, и кожаный полог упал на место. Вокруг прохладная темнота и безмолвие. И все же я стала возбужденной и сонливой — я вдохнула сущность их черного пира. Я пошла обратно через оазис, переступая ногами, словно налившимися свинцом, и ко мне тянулись бледные руки, и слышался старый и древний смех мертвых, которые не умерли, а продолжали жить в разложении всех, кто пришел позже. Я пустилась бежать вдоль узкого ручья к месту, где русло расширялось и становилось прудом, в котором бил из огромного каменного шпиля яркий, игольно-острый фонтан. Уже стемнело, и в небе взошла луна. Я сообразила, что оставила скальную изгородь позади и шагаю по плоской пустой равнине. Деревья все еще стояли, как рекруты на часах, но впереди, казалось, не было ничего, кроме безрадостной, выбеленной луною пустыни. И вдруг — стремительный серебряный блеск по отвесу скалы передо мной. И темнота, с блеском перемещающаяся, и слабые приглушенные звуки осторожно двигающихся людей и животных.

Я увидела, где проходил их путь раньше, чем они попали сюда: извилистый проселок, ведущий под игольные струи и мимо пруда. Спрятавшись в тени одного из деревьев-скелетов, я следила, как они приблизились, около сорока человек, одетых все как один сплошь в черное, на черных конях с обмотанными копытами. Луна на мгновение скрылась за облаком, и когда она вышла вновь, я испытала потрясение, и под воздействием наркотика чуть не вскрикнула, так как от их голов и от голов их коней не осталось ничего, кроме черной гривы и начищенного до блеска серебряного черепа.

Мне потребовался какой-то миг, чтобы вернуть способность рассуждать, а затем я увидала в масках всего лишь маски и поняла наконец, что послужило образцом для черепастых охранников Севера.

Наверное, логично предположить, что они приехали на хутор — вряд ли они могли ехать к какому-то иному пункту в этой пустыне. Но этим дело не ограничивалось. Я знала, что они приехали за караванщиками, чтобы увезти их — не знаю, куда и зачем. И вдруг я рассердилась и испугалась. Я стала их целительницей, Уасти. В мое существо внезапно впилась ответственность за их презренные жизни.

Черепастые на миг задержались у пруда: некоторые из лошадей в масках-черепах напились. Я заскользила обратно от тени к тени, от дерева к дереву. Это потребовало больше времени, чем я полагала, так как теперь все стало мрачным и реальным. Вот, наконец, и зал, но уже без света из-под кожаной завесы. Я побежала к нему, мимо двери, во тьму. Там мерцала искорка света — в противоположном конце, где находились костры для поджаривания мяса. Я споткнулась о лежащего; тот шевельнулся, но, казалось, на заметил меня. Был слышен легкий шум и слабые рыдания. Сексуальный пик пира наступил с темнотой и, несомненно, повсюду вокруг меня сминали красоту других девушек их Темнокожего народа. Я пробралась к огоньку и обнаружила длинный тканый занавес, заслонивший последний костер. Свет за занавесом отливал алым, и здесь на меня уставился сидевший на железной цепи гигантский ящер. Около столба с цепью сидели трое темнокожих и среди них тот, который, вероятно, был их вождем и носил ожерелье из белых камней. Они сидели совершенно неподвижно и смотрели на меня без всякого выражения на темных лицах. Я знала, что их язык иной, но слышала его мало. Опустошив свой мозг, я сумела найти слова.

— Приближаются люди, люди в масках в виде черепов. Идут на вас.

Какой-то миг мне думалось, что они не заговорят, но вождь сказал:

— Не на нас, женщина. На твоих соплеменников. Так подстроено. Значит, дальнейших слов в конце не понадобится. Я резко повернулась и выхватила из костра длинную тонкую ветку, горящего на одном конце. Ею я ткнула в них, и они вскочили и попятились, а на их лицах появилось какое-то подобие эмоции. Глаза ящера нервно завращались и заморгали. Я повернулась и побежала обратно в зал, содрав по ходу дела занавес.

— Проснитесь, — закричала я им. — Проснитесь — приближается враг!

Это был самый древний из кличей; пламя трещало и освещало красным часть зала, и все же никто не шевельнулся. Люди лежали вповалку и, казалось, спали, хотя огонь отражался в их открытых глазах. Они сонно улыбались моему призыву.

Здесь толку не будет. Я побежала к кожаной завесе у двери, выскочила наружу, и она упала за моей спиной. Стоя неподвижно в безлунной черноте, вглядываясь в черноту, я высоко подняла горящую ветку дерева. Вскоре появились они и не столь уж бесшумно; глухой стук лошадиных копыт, позвякивание сбруи. Моя ветка, а не луна осветила серебро на их темных силуэтах. Всего пятнадцать футов отделяло их от меня.

Не знаю, почему, но я крикнула им на Старинной речи Сгинувших единственное слово:

— ТРОРР!

И они остановились, как я приказала, и остались недвижимы. Затем ехавший во глава — их капитан, подумала я, — отделился от остальных и подъехал немного ближе. На его правой руке был массивный браслет из черного металла и золота в виде переплетенных змей. Сквозь глазницы черепа в его маске я не смогла разглядеть глаз, ибо их закрывало черное стекло.

— Кто ты? — потребовал он ответа глухим холодным голосом. Это была не Старинная речь, но нечто, настолько близкое к ней, насколько мне вообще доводилось слышать в мире живых.

— Я Уасти, — ответила я на том странном среднем языке, на котором заговорил он. — А вы явились увести людей, находящихся на моем попечении. Когда я назвала присвоенное мной имя, по их рядам прокатился легкий шорох, но быстро стих.

— Посторонись, — приказал капитан черепастых. Он спешился и подошел ко мне медленным угрожающим шагом, свободно положив руки на яркие рукояти десятка ножей на бедрах.

Я оставалась совершенно неподвижной, пока он не оказался очень близко, а затем упала перед дверью на колени в позе мольбы, все еще держа в правой руке горящую ветку.

— Господин, — начала я, — умоляю тебя… — и схватилась за его пояс.

Он обругал меня, отбросил в сторону ударом кулака и направился широким шагом к завесе. Однако нож, на который я положила ладонь, вышел из ножен.

Я встала. Он протянул руку к завесе.

— Ни шагу дальше, — предупредила я.

Он не обратил внимания, и я метнула нож ему в спину, ловко, так что клинок вонзился прямо в сердце. Он издал короткое удивленное проклятие и рухнул ничком, угодив головой под край завесы, так что снаружи остались только его туловище и ноги.

В меня полетели копья. Я бросилась наземь, и они, не причиняя вреда, ударились о камни стены, и лишь одно нашло цель в затвердевшей глине. Но они спешились, воины с обнаженными, бледными, как лед, мечами, и побежали ко мне, гневно завывая.

Совершенно не к месту мне пришло в голову, что их действия — не просто агрессия, тут говорило чувство. Должно быть, этот капитан пользовался у них популярностью.

Все перепуталось. Мне казалось, что я опять с Дараком. Я швырнула горящую ветку в лица двух воинов, добравшихся до меня первыми, и когда они отшатнулись, плюясь от боли, выхватила у обоих из рук мечи. Один клинок разрезал мне ладонь почти до кости, когда я ухватилась за него; от крови он стал скользким и держать его было трудно.

И все же я наделала им хлопот.

Хуже всего было мое женское платье — я почти забыла про него, и поэтому оно сковало меня не только тканью, но и неожиданностью. В конце концов, запутавшись в нем, покрытая их и своей кровью, окруженная плотным кольцом черепастых воинов, я получила свою смертельную рану.

Я почти не ощутила боли, только огромное оцепенение. Свет и чернота стремительно сошлись. Луна плыла, словно выпуклый бледный нарост на лике неба, а затем потемнела и пропала.

 

Глава 1

Потому-то я и не видела, как они забрали караванщиков. Несколько дней я вообще ничего не видела, кроме горячечных снов, о которых лучше забыть. Полагаю, я пролежала мертвой два-три дня, если можно назвать смертью состояние, при котором смертельная рана самоисцеляется. Наконец, я очнулась, ощущая сильную боль и огромную слабость, посреди угнетающей темноты. Некоторое время мне думалось, что я вернулась под Гору и должна начать все заново. Затем до меня дошла вонь истолченной земли, и я поняла. Я лежала в могиле — меня похоронили Темнокожие. Не так уж и странно — подобно многим другим примитивным народам, они страшились духов неумиротворенных покойников. Возле меня даже положили немного сушеных фруктов и глиняную чашу с молоком и оставили на мне одежду и шайрин, да вдобавок накрыли мне лицо черной тканью. К счастью, почва была настолько сухой и рыхлой, что не особенно давила на меня и не мешала дышать, да и могила была неглубокой, так как Темнокожие, несмотря на все страхи, не уделили мне много времени. Тем не менее, вырываться на волю мне потребовались долгие часы, и в своем болезненном состоянии я испытала всевозможные ужасы — что я и в самом деле умру, что я никогда не выберусь на поверхность, что, наверное, я все-таки умерла, а это какая-то болезненная фантазия. Но в конце концов земля подо мной и вокруг меня подалась, осыпая меня, проникая в рот и глаза, и я выползла в чистоту серого дня. С плачем я упала на землю, но не смогла двигаться вновь, пока солнце не нависло пурпурным диском низко над горизонтом.

Тогда я села и огляделась. От хутора я находилась далековато; мне едва удалось различить скальные стены, деревья и поднимающийся над ними дым кухонь. А вблизи находилось нечто более интересное — лоскут пастбищ где разочарованно щипали желтоватую траву три-четыре тощие костлявые лошади.

В наступающих лавандовых сумерках я потащилась к этому пастбищу и добралась до ограды — как раз в тот момент, когда туда же подошел молодой парень, чтобы увести животных на хутор. Он бросил на меня единственный взгляд, побелел, а затем повернулся и убежал со всех ног, крича от страха. И неудивительно — ведь я же была трупом, и позади меня зияла разверзнутая могила; я шла, серая от грязи и пыли, с руками, покрытыми кровью от сорванных ногтей, со свалявшимися, слипшимися от глины волосами, белыми, как иглы какого-то странного животного: дух, живой мертвец. Лошади тоже от меня шарахнулись, но мне удалось схватить одну за беспорядочную жесткую гриву. Напряжение, потребовавшееся для того, чтобы забраться на нее, лишило меня последних сил. Я навалилась всем телом ей на шею, слегка пнула ее в бок, и она рванула испуганным галопом.

Я не думала, что они станут меня преследовать.

Тянулась дорога, вымощенная камнем, с плитами, теперь далеко не ровными, местами выступавшими, местами — ушедшими в землю.

Первая часть скачки прошла в каком-то болезненном сне. Теперь же вокруг царила пронизанная лунным светом темнота, черно-белый мир пустынной ночи.

Я находилась далеко от хутора и гадала, почему лошадь устремилась в этом направлении. Позже мне пришло в голову, что хуторяне, вероятно, время от времени ездили этой дорогой, и лошадь, откликаясь на знакомый пинок, рванула по ней. Менять курс не имело смысла.

Я выпрямилась и посмотрела по сторонам и вперед.

Мерзость запустения.

Плоский ландшафт, попадающиеся иногда скопления скал, невысоких, приземистых и ветшающих. И древняя дорога, такая похожая на Лфорн Кл Джавховор, по которому я путешествовала с Дараком. Впереди пустыня и дорога раскинулись до самого края земли, неустанно и монотонно. Луна прожигала в моих глазах белые дыры.

Я тогда думала, что не знаю, почему я позволила лошади нести меня по древней Дороге, но, должно быть, я все таки знала. К рассвету я начала ощущать притяжение. И рыба, вытащенная на берег в жестокой сети, не может почувствовать себя более беспомощной. И все же я не испытывала ничего похожего на ужас, ощущаемый рыбой. Я радовалась, что меня притягивает, влечет; взволнованная, ликующая, окрыленная. В меня вливалась новая сила, укрепляя и согревая меня. Я выпрямилась и шлепнула лошадь ладонью. Та какое-то время шла неспешной рысью, теперь же она снова побежала вперед очень быстро и уверенно по этой дрянной мостовой.

Небо надо мной постепенно серело, звезды растворялись, словно брошенная в воду соль. На востоке почти у меня за спиной облака раскалывались золотыми трещинами.

Я долго его не видела. Небо светлело позади меня и оставалось индиговым впереди. Но затем солнце пробилось на волю и озарило его, и я отлично увидела, к чему же я спешу. Примерно в двух милях от меня начинался постепенный подъем, и мостовая стала широкой дорогой, идущей по насыпи, возвышавшейся примерно на пятьдесят футов над окружающей бесплодной пустыней. Милей дальше по обеим сторонам ее стояли две огромные колонны, высеченные из темного камня, и дорога там казалась укрепленной и ровной. За ними, примерно в пяти милях от меня, монотонная местность извергла из себя огромную скалу с плоской вершиной и черную, как слепота. А на вершине этой скалы стоял Город.

Он тоже был черным, но сверкающе-черным, из базальта и мрамора. Возносящиеся шпили и многоступенчатые крыши отражали солнце, как зеркала. Я удерживала лошадь на месте и глядела на него во все глаза, учащенно дыша. Насколько древним был этот Город? Достаточно древним. Он стоял еще в их время; они, Древние, построили его руками своих рабов. Я не испытывала ни отвращения, ни страха, только потребность быть там, среди этой сверкающей темноты.

Лошадь прыгнула, подгоняемая мной, и помчалась к насыпной дороге.

Я никак не думала, что застигну их в дороге, но я забыла, что множество скованных людей идут медленнее, чем едет одинокий всадник как бы сильно их ни хлестали.

Ехала я быстро — мостовая под копытами лошади выровнялась между темными колоннами, очень высокими, увенчанными высеченными языками пламени и фениксами с золотой отделкой. Свет стал полным и резко-ярким. Внезапно я увидела впереди в миле от меня ползущую массу — черных всадников и спотыкающихся людей, скованных друг с другом тусклым металлом. Пленные караванщики и приезжавший за ними отряд, люди с мечами, пронзившие мне сердце, что для них означало смерть.

Я пнула лошадь, и та снова побежала вперед. Она имела склонность сбавлять темп всякий раз, когда я оставляла ее без внимания. Воздух запел, и силуэты пустыни стремительно понеслись мимо меня. Неприятная процессия впереди становилась все ближе и ближе.

Трое ехавших в арьергарде черных солдат услышали меня первыми. Они быстро обернулись, и солнце вспыхнуло бликом на их серебряных масках-черепах. Один из них пораженно вскрикнул. В замешательстве они повернули лошадей, выхватывая мечи. Но это был лишь привычный жест. Разве они уже не убили меня однажды? Запинающийся ритм движения колонны окончательно поломался. Серые лица пленников поворачивались в мою сторону, люди крякали от отчаяния, удивления и боли. Даже сейчас мелькали бесполезные бичи. Затем двадцать черных всадников поскакали обратно, чтобы преградить мне путь. Один из них, по-видимому, был их новым капитаном, так как толстый браслет из переплетенного черного и золотого металла сверкал теперь на его правой руке.

Натянув поводья, я остановила лошадь и сидела, глядя на них. Они были безликими, однако, я тоже не уступала им в этом. Всего тридцать человек, и я не боялась. Я ощущала только презрение. Мы с ними знали, как мало вреда они могли мне причинить.

Молчание длилось долго. Затем один из них взволнованно выпалил:

— Она же умерла — Мазлек убил ее. Я сам видел, как клинок пронзил ей левую грудь — она пала.

— Да, — тут же настойчиво добавил другой. — Мазлек, а потом мой собственный клинок я вонзил его ей в живот. Она плавала в собственной крови. И не двигалась. Все еще лежала там, когда на рассвете мы забрали их из зала. Она была мертва.

— Молчать! — прорычал новый капитан железным голосом, но он боялся так же, как и все остальные. — Вы ошиблись.

— Они не ошиблись, — очень мягко уведомила я его. — Твои воины убили меня, а хуторяне меня похоронили. Но вот я здесь, и я опять цела, и я жива. Эти люди, которых вы держите в цепях, — мои. Куда вы их ведете?

— В цитадель, — ответил капитан, — служить на войне солдатами под началом Джавховора Эзланна, великого Города, что находится перед тобой. Это не твое дело.

Оттого, что они употребляли древний язык и назвали древний титул, меня переполнила ярость. Я знала, что они не принадлежат к Старинной Расе, хотя и старались изо всех сил подражать ей.

— Кто этот человек, что дерзает носить титул Верховного Владыки? Вы его слуги?

С гневом пришло и невероятное ощущение Силы. Я почувствовала, как они трепещут перед ней.

— Мы солдаты военачальника Джавховора, — прохрипел капитан. — Ты видишь нашу силу. Поворачивай назад, и мы не причиним тебе зла.

— Зла? — переспросила я. — Вы что, опять меня убьете?

Снова воцарилось молчание. Лишь шипел сухой ветер пустыни.

— Отпустите захваченных вами людей, — потребовала я. — А не то я убью их, одного за другим, у вас на глазах. Они — мои. И достанутся либо мне, либо Смерти, а не вам или вашему господину.

— Если ты — их ведьма, то их судьба, похоже, достаточно мало тебя заботит. Лучше уж надежда остаться в живых на войне, чем смерть здесь и сейчас.

— Они для меня ничего не значат, — заявила я, — но они мои. И достанутся либо мне, либо Смерти, — и это было правдой. Я не ощущала никаких преград, только великий гнев и великую Силу.

Капитан прочистил горло:

— У нес нет никакого оружия. Пусть с ней разделается пустыня. Поворачивай! — крикнул он.

Воины развернули коней. И ждали, повернувшись спиной ко мне, очень обеспокоенные.

— Вперед! — призвал капитан.

Из живота у меня поднялся белый жар и наполнил мне мозг. Я почувствовала, что если я не смогу высвободить его, то у меня треснет череп. Из глаз брызнула ослепительная белая боль. Руки сжались в узлы муки и ярости. Я вытянула их над головой, поднялась на стременах, все мое тело ныло и напрягалось, когда я выкрикнула им вслед единственное слово.

На насыпной дороге вспыхнула рваная пелена. Лошади пронзительно заржали и взвились на дыбы. Земля громыхала и содрогалась. Гром и холодный жар затмили мир.

Только моя лошадь стояла подо мной неподвижно, как скала. Боль меня покинула, оставив слабой, дрожащей и бледной. Я с усилием выпрямилась и открыла глаза, мгновенно заслезившиеся. Черные солдаты и их кони пребывали в хаосе, люди вылетели из седел, тела животных шатались и брыкались. Караванщики повалились аккуратными рядами среди своих цепей. Их кожа, казалось, лишилась всякого цвета, и на них самих и на окружающей их земле лежал своеобразный серебряный осадок. Все они были мертвее мертвых.

Меня чуть не вытошнило, я ощущала головокружение, дурноту. И мне потребовалось некоторое время, чтобы заметить, что черные люди пали вдоль насыпной дороги на колени, стискивая свои маски-черепа и открывая надменные сильные лица и серебристо-белые волосы. Ко мне очень медленно приблизился капитан, красивый мужчина с лицом, как и у всех остальных, жестоким и холодным, но теперь раздетым донага, как и у остальных.

— Прости нас, — взмолился он, падая передо мной на колени в пыль. Мы давно тебя ждали. Так давно, что были неразумными, — а затем он произнес мое имя, имя целительницы, как сперва подумала я, а потом поняла разницу, ибо он повторял его вновь и вновь, свистящее, шипящее слово с «У», смягченным до звука «О»в Старинной речи. — Прости нас, Уастис, Богиня, Великая, прости нас, согрешивших, Уастис, Богиня…

 

Глава 2

Сейчас трудно объяснить, что я в то время не испытывала душевных мук или раскаяния из-за того, что совершила. И сейчас нельзя добиться никакого словесного искупления. И все же убийство само принесло кару за себя. Я шаталась в седле, словно мучимая какой-т болезнью, бледная, полуослепшая, полуоглохшая, неудержимо дрожа, с телом, промокшим от ледяного пота. Но с прежним ощущением Силы, а никак не поражения. Это было лишь временное расстройство. По бокам от меня ехали черные солдаты, снова в масках. Мертвых караванщиков оставили тем хищникам, какие могли существовать в этом бесплодном месте.

Свистел ветер.

Мы не поднялись по самому дальнему отрезку насыпной дороги, который вел к горящим черным воротам Эзланна Темного. И направились вместо этого по скальному карнизу, шедшему вокруг основной массы скалы и достаточно широкому, чтобы по нему могло проехать шестеро в ряд. Наконец зияющий арочный вход, тускло-зеленоватый свет факелов в стенах, скат, идущий по наклонной вниз, а затем вверх. Местами нам преграждали путь железные ворота с механизмом, реагирующим на нажимы браслета из переплетенных змей. Все это я увидела, но спросила намного позже. Последние ворота были не из железа, а из воды — нам преградила путь водяная завеса, но они, по-видимому, умели управлять и ею, ибо над головами у нас сомкнулись огромные плиты и перекрыли ее, пока мы не проехали.

Я поняла, что мы теперь в Городе, однако, все еще по прежнему под землей. Черные, полуосвещенные, высеченные людьми проходы. А затем новый свет, холодный и серый, под открытым небом. Мы выбрались на круглый двор, окруженный черной стеной и черными сверкающими колоннами. Единственная брешь в этой стене — извилистый проспект из белого камня с выстроившимися по обеим сторонам высокими темно-зелеными кедрами; за ними с обеих сторон — голубоватая панорама садов. Мы поехали между кедров, где стояли черные мраморные статуи мужчин и женщин, сплетенных со зверями и птицами: свет скользил и сочился по их застывшим телам. Вот и последний поворот, и впереди дворец военачальника Джавховора. Построенный наподобие одинокой башни высотой в десять этажей, он вытягивался ввысь, сужаясь в соответствии с планировкой и с перспективой. К нему вела лестница, белая с черно-алыми прожилками. На первом пролете высился ряд громадных округлых арок с изображением зверей, сделанных, казалось, из многоцветного хрусталя. Узор на дверях повторялся и в следующих секциях башни, но уже в длинных окнах. В этом пронизанном радугой стекле вспыхивали и гасли огни — фиолетовые и изумрудные, лиловые, розовые, лавандовые и золотые. На ступени лестницы и на наши тела лились сияющие разноцветные капли.

Все это я тогда увидела в беспорядке. Этот новый ландшафт казался ирреальным. Мои сопровождающие пребывали в растерянности, разрываясь между своим воинским долгом перед командиром и своим новым духовным долгом по отношению ко мне. Капитан и трое воинов препроводили меня в башню. Об этом я мало что помню. Со всех сторон меня окружала великая красота, но мне стоило невероятных усилий удержаться на ногах, и я не могла наслаждаться ее созерцанием. Думаю, я впала в тупой сон-транс и очнулась, только услышав раздраженный насмешливый голос, вонзившийся в их благоговейное и мое сонное молчание, словно нож.

— Так, значит, это богиня, да? Это пугало с поля какого то хуторянина? Ты что, Сронн, ума лишился?

Ко мне вернулась способность видеть, и мои глаза невольно сосредоточились на говорившем человеке. Из моего мозга в позвоночник стремительно разлился электрический страх. Казалось, я знала его, отлично знала.

— Вазкор, военачальник, Истинное слово гласило о пришествии богини, — осмелился сказать капитан, склонив голову перед человеком, который был его господином, уступающим в старшинстве только Владыке Эзланна.

— Знаю. Уастис. Неужели эта женщина — я называю ее женщиной только за неимением достаточно мерзкого определения, которое могло бы подойти к ее внешности, — кажется тебе воплотившимся духом Древних?

— Она убивала, Вазкор, военачальник. Я докладывал.

— Да, ты в самом деле докладывал.

Мой взгляд прояснился, и я разглядела его. Высокая, крупнокостная, элегантная фигура, энергично, по-звериному и уверенно носившая его темную мужественность. Его лицо тоже скрывала маска, золотая маска в виде головы волка с красными стеклами в узких глазницах. Серебристые волосы волчьей гривы скудно висели поверх его собственных, доходивших почти до талии, жгучих иссиня-черных волос — шевелюры темнокожего народа. И кожа у него на кистях тоже казалась оливково-серой бронзой, однако форма их была совершенно иной. На тонких, крепких, как железо, пальцах пылали три черных кольца. Он носил длинную черную бархатную тунику, доходящую до середины лодыжек, но с разрезом на бедрах с боков, напоминающую мне юбки разбойников. Черные штаны из прекрасной переливающейся ткани и сапоги из пурпурной кожи с бессчетными мигающими золотыми пряжками. На шее у него висела цепь — одиннадцать гладких колец выдолбленного зеленого нефрита, соединенных золотыми звеньями.

Сначала волкоголовый стоял совершенно неподвижно. Затем он положил руку на плечо капитана, легко и смертоносно.

— Сронн, тебе известно, как нам необходимо организовать принудительный набор рекрутов для самой последней кампании Джавховора. Может, ты подвел меня и используешь эту жалкую телку в качестве оправдания?

Дурнота от применения Силы быстро таяла.

— Все обстоит именно так, как он тебе говорит, — сказала я.

Золотая волчья голова дернулась в мою сторону. В этом жесте было столько неприкрытого возмущения, что я чуть не посмеялась над ним.

— Помолчи, сука пустыни. Ты здесь никто.

Я узнала его презрение — презрение Высшего к всего лишь человеку. Но уязвимым-то был как раз он. В глаза мне вонзились два копья боли. Нефритовая цепь сорвалась с его шеи, потрескалась и упала мелкими кусками на мраморный пол. Солдаты тут же рухнули на колени. Но он оказался не столь быстрым. Он очень медленно направился ко мне, и голос его был тихим и сухим.

— Ты, видно, не знаешь меня, иначе не пыталась бы пробовать на мне свои колдовские фокусы.

Я не боялась. Я чувствовала, что состязание с ним будет нетрудным, надежно защищенная броней своей новоприобретенной гордыни.

В футе от меня он остановился. Его сильные руки быстро поднялись к волчьей маске. Значит, они тоже верили в силу неприкрытых глаз. А затем маска исчезла, и я увидела его лицо.

— Дарак, — прошептала я.

Ноги у меня тут же подкосились, словно мое тело перерубили пополам.

Как это ни нелепо, я, перед которой пали на колени солдаты, теперь сама невольно опустилась на колени перед этим человеком, которого намеревалась заставить умолкнуть навеки. Но я не могла его тронуть; он, как и я, уже умер и тоже возродился. Я видела, как стража градоначальника выносила его из пиршественного зала, видела его тело, вздернутым на виселицу, раскачивающимся и безжизненным. И все же здесь стоял Дарак, оспаривая веру других в мою божественность, но Дарак чуть старше, нарисованный поизящней, принц, вылупившийся из куколки разбойника. Однако теперь, стоя перед ним на коленях, я увидела, что это не совсем Дарак. И на лице у него не отражалось никаких признаков узнавания, завороженности, страха, презрения, любви или ненависти.

И внезапно мое чувство Силы покинуло меня. Я заплакала. Пораженные, ужаснувшиеся солдаты подняли головы. Тот, кого называли Вазкором и который был Дараком, в отвращении отвернулся от меня.

— Неужели ты не способен устроить ничего лучшего, Сронн?

Я нагнулась лицом к коленям, равнодушная ко всему, в бесконечном и глубочайшем горе. Я больше не знала, что должна делать. Моя рука нашла кусок разбитого нефрита, и я прижала его к себе.

Я слышала выкрикнутый приказ и смутно сознавала, как вбежали другие люди и схватили солдат, с которыми приехала я. Потом тишина.

Я почувствовала наконец, что он садится в одно из больших кресел из черного дерева. Я не могла понять, почему он еще не распорядился увести меня; ведь он же не верил в мое бессмертие. Наверное, он припас для меня какое-то более жестокое и более изысканное развлечение.

Наконец он произнес:

— Их придется убить, приведших тебя солдат. Жалко. Нам нужен для войны каждый, кого мы сумеем заполучить. Однако кто же может сказать, что произойдет в стычке с нецивилизованными шлевакинами из-за Алутмиса. Лачуги хуторян, естественно, будут сожжены. Не останется никаких следов твоего приезда. А теперь, Уастис, встань. Этот зал спроектирован, чтобы радовать глаз, а твоя теперешняя поза, на мой взгляд, портит его.

Казалось, у меня не было выбора. Я медленно поднялась и стояла, но не могла посмотреть на него.

— Я напоминаю тебе какого-то человека, не так ли? — спросил он меня.

— Ты должна забыть об этом, Уастис Перевоплотившаяся. Мы с тобой не той породы. Нам расти под землей, а потом от сна к жизни. Чтобы властвовать. Таково наследие детей Сгинувших. Подойди сюда.

Снова, казалось, у меня не было выбора. Я подошла к нему. Он извлек из-под полы длинной туники кинжал с прекрасным лезвием. И провел им по тыльной стороне правой руки. Потекла струйка крови, а потом застыла, словно красный самоцвет на мгновенно затянувшейся коже. Еще секунда, и слабый шрам исчез, растворился.

— Совсем не трудно, Уастис, — сказал он мне, — узнать сестру.

Жизнь, бесконечно кружа, замыкаясь на себя, словно темная птица, беспощадно несла меня обратно к моей сущности.

Казалось бы, мне следовало испытывать радость, отыскав в мире людей этого «брата». Но я не испытывала радости. Я не испытывала вообще никаких чувств, кроме невыносимой печали и растерянности. То, что я вновь нашла Дарака, казалось наименее странным из всего. Я не могла определить, пугало это меня или радовало. Каждый раз, когда я вспоминала, как он, Вазкор, военачальник Эзланна, Темного Города, стянул с лица золотую волчью маску, я могла только плакать, как не плакала при смерти Дарака.

Я была больна, когда приехала в Эзланн, и полубезумна. Сопровождавшие меня слишком благоговели передо мной, чтобы заметить это. Но он увидел и отослал меня в покои, которые в то время для меня ничего не значили, всего лишь черное спокойное место, где можно поплакать. Наверное, дней десять. Помню, появлялась женщина, похожая на черную моль. Она носила черную одежду и черную шелковую маску, не похожую на шайрин. У рта не было никакого отверстия. Помнится, я никак не могла взять в толк, как же она ест, а поскольку она была человеком, я думала, что она умрет с голоду. Это стало помешательством. Мне снилось ее истощенное тело, руки, хватающие еду, с плачем подносящие ее к закрытому рту, слабо и без надежды. Позже я узнала обычаи Великих Городов юга.

Началась сумеречная эра. Я вставала и гуляла по нескольким овальным комнатам. Я не знала наверняка, сколько именно там комнат, иногда три, иногда — семь. А иногда они казались бесконечными и бесчисленными. Я мылась каждый день помногу раз в бассейне из черного мрамора, похожем на сонную гробницу, и это доставляло мне странное удовольствие. Я часто выглядывала из двух длинных окон, которыми была снабжена каждая комната. И не могла понять, что вижу, — бледное свечение, мягкие белые туманы, тусклые позолоченные колонны, очень тонкие и высокие, из зеленой листвы в комнаты лился постоянный и неизменный голубовато-зеленый свет. Никаких закатов и рассветов. Не было вообще никакого времени.

Лишь очень и очень не скоро я начала видеть свои апартаменты такими, какими они были.

Всего четыре комнаты, все овальные, и каждая схожа с предыдущей и последующей. Их выстроили цепочкой вокруг внутреннего пространства, куда и выходили высокие окна, и можно было выходить из первой комнаты во вторую, из второй — в третью, из третьей — в четвертую, а из четвертой — обратно в первую. Каждую комнату украшали занавеси и поделки из дорогостоящих черных материалов. Предметы из гладкого черного оникса как будто ждали, чтобы их погладили, — резные звери и лебеди. Черная и темно-серебряная мозаика на полу, черные газовые драпировки. На столах из черного дерева неожиданно белое свечение огромных алебастровых светильников, которые женщина каждый вечер зажигала от золотых вощеных фитилей. А за окнами у меня — окаменевший сад из резного зеленого нефрита, светящийся и затуманивающийся из таинственных источников. Как эти комнаты вентилировались, не знаю. Никакого доступа к открытому воздуху не было, кроме единственной двери, через которую входила женщина. Я изучила дверь и обнаружила, что она заперта. По ее поверхности шли две маленькие бороздки; я коснулась их, но не добилась никакого эффекта. Я была заперта, словно редкое насекомое, в прекрасной тюрьме и оставлена там для наблюдения, а впоследствии, наверное, и бесстрастного препарирования по воле моего хранителя.

Во мне росло новое помешательство — что есть какие то скрытые средства для слежки за мной. Я спросила у женщины, но она не отвечала. В досаде и гневе я ударила ее по лицу. Могла бы с таким же успехом ударить куклу.

Спустя день после этого — я говорю день, подразумевая одну из тех неизвестных единиц времени, что следовали за сном, — она принесла мне нижнее белье, длинное платье из черного шелка с талией в обтяжку и рукавами, поясок из золотых звеньев, сплошь в виде трилистников, и золотую маску с мордой кошки. Она положила их на постель и сразу же покинула меня. Когда она ушла, я изучила эти вещи и больше всего маску. Она была прекрасной. Оправу больших глазниц составляли полупрозрачные зеленые камни, и никакие стекла по прятали за ними человеческие глаза. На заостренных ушках висели покачивающиеся серьги из золотых капель и дисков, с кусочком изумруда, горящим в центре. С макушки маски свисали длинные хвостики жестких золотых нитей, заплетенных наподобие волос.

В апартаментах не было зеркал, что порадовало меня, меня, которая не смела посмотреться даже в гладь озера. Теперь, почти Загипнотизированная этими странными одеждами, я тосковала по возможности увидеть себя одетой подобным образом. И все же я не оделась. Я стояла нагая, какой была с тех пор, как очнулась здесь, боясь обуревающей меня одержимости.

Подойдя к двери, я в тысячный раз попыталась открыть ее. Она не поддалась.

И пошла в бассейн.

Я долго лежала в надушенной воде, потом, наконец, поднялась и обнаружила, что женщина вернулась. Она вытерла меня, а потом подала черное шелковое платье. Мне казалось вполне естественным, что следует надеть его, а также и золотой пояс. Потом она протянула мне маску. Я взяла ее, и женщина сразу же закрыла ладонями глаза и отвернулась.

Я сорвала с лица ненавистный шайрин и надела маску кошки.

Невероятно! Она была такой тонкой и изящной ковки, что покоилась у меня на лице легче, чем тень. Золотые косички упали мне на волосы. В меня влилась новая Сила Я сразу почувствовала себя так же, как на насыпной дороге, когда осведомилась у воинов Вазкора: «Вы что, опять меня убьете?»Я схватила женщину за плечо с такой силой, что та вскрикнула от боли.

— Проведи меня через дверь.

Она каким-то образом вывернулась и убежала от меня, но я настигла ее у двери, когда она открыла ее сильным прикосновением мизинцев к двум замеченным мной ранее бороздкам. Дверь распахнулась. Я схватила ее за руку и прошла через боковой проем, волоча ее за собой как пленницу.

 

Глава 3

За дверью — темный коридор, переливающийся, словно стекло, освещенный настенными шарами-светильниками.

Я подталкивала ее, держа за край рукава. В конце коридора — единственная арка, закрытая занавесом ювелирной работы. Мы прошли через нее в еще одну черно комнату, на этот раз очень и очень большую, гулкую и вызывающую своими размерами странный холодок. К потолку устремлялись огромные базальтовые колонны. Тут было предельно темно, только одна крошечная пылающая точка скрывалась где-то впереди среди колонн.

Внезапно меня схватили за руку и оторвали от женщины. Тень скользнула ко мне и повернула меня к себе, покуда женщина стремительно улетала от меня, быстрая, как моль, на которую она походила.

— Итак, ты теперь готова, — констатировал Вазкор.

Его голос, голос Дарака, стал для меня чужим за то время, что я не общалась с ним. Я не видела его лица, однако чувствовала на своей руке давление его пальцев. — Идем со мной, — предложил он.

Я не могла вынести прикосновения его знакомой-незнакомой руки. И высвободила свою.

— Где находится это место? И что это такое?

— Идем со мной и увидишь.

Он пошел прочь, ожидая, что я последую за ним, но это было трудно сделать во тьме. До встречи с ним я чувствовала себя довольно уверенно. Теперь я не была столь уверена. Во мне пробудился неистовый страх, что его сущность поглотит мою; я знала этот ужас, я уже испытала с Дараком, но не столь сильно осознанный.

Мы стояли в проходе, полого поднимающемся вверх. Тусклый свет просачивался на наши маски волка и кошки с конца прохода. Там стояла высокая занавешенная фигура — золотая статуя, слабо сверкающая из-под покрова. Перед ней плита алтаря, на котором высилась большая базальтовая чаша а в чаше — мерцающий, постоянно меняющийся свет.

Свет, так хорошо мне знакомый.

Здесь был Карраказ. Так близко. Однако я не слышала голоса и не испытывала никаких чувств. — Значит, здесь, — прошептала я.

— Древний алтарь, — закончил он. — Благодаря мне пламя у них продолжает гореть, как горит оно во всех великих храмах Городов. Он приблизился к алтарю. Я последовала за ним. И уставилась на скручивающееся фосфоресцирующее пламя. Неужели он не ощущал Зла рядом с собой?

— Посмотри, — сказал он.

Я оторвала глаза от пламени, посмотрела на статую и увидела металлическую женщину в черном платье и в золотой маске кошки.

— Ты ничего не понимаешь, — сказал он. Мне подумалось, что я услышала в его голосе легкое презрительное удовольствие. — Я должен обучить тебя и объяснить тебе все насчет тебя самой, богиня.

И он посвятил меня — в их обычаи, верования, темные мечтания и свои собственные амбиции, которые должны были стать и моими. Он объяснил мне, что использует меня в качестве орудия своей власти — как топор для очистки дороги. Однако он заметил также, что страшился меня и моего неожиданного появления, сам того не желая; страшился, что я в конечном итоге буду больше, чем он. И еще научил меня бояться его.

Город Эзланн был древним, как и все Города за Водой, — они называли ее луисом в честь алутмиса, голубого камня, добываемого за тысячи лет до их рождения. Добыча камня, строительство Городов велись во времена Великих. А теперь люди, которые не признались бы в своей принадлежности к роду человеческому, жили тут, словно вторгшиеся в заброшенные дома крысы. Я не знала, как они завладели этими жилищами, и ни в каких анналах этого не сообщалось — только их легенда. Легенда гласила, что они носили в себе семя Великих — смешанная порода: полубог-получеловек. Они отстроили города точно такими, какими те были в прежние времена. Они научились пользоваться механизмами Городов (хотя так толком и не поняв принцип их действия, догадалась я). И ныне они говорили на искаженной Старинной речи, театрально воспроизводили придворный этикет вымерших, опасно баловались ментальными упражнениями и искусством магии, которыми в совершенстве владели Сгинувшие, и прилагали до смешного огромные усилия для того, чтобы скрыть друг от друга свою человеческую природу.

Древние часто носили маски, поэтому теперь маски носили все; однако прижилась иерархия, низменная по происхождению, ибо в Городах Сгинувших все были равны в своем великолепии. Здесь же нижестоящие носили маски из шелка или атласа, чиновники и военные носили маски из кованой бронзы. Более высокопоставленным доставались серебряные маски, и наконец шли золотые маски элиты — командиров, князей и принцесс. В Этих масках были глазницы, обычно скрытые цветным стеклом, отверстия в ноздрях, но не было отверстий для рта. Все знали, что у Великих было немного телесных потребностей, и еда теперь превратилась в тайный процесс, никогда не производившийся и не упоминающийся прилюдно. Ведь нужда в пище предполагала позорный ряд последующего мочеиспускания и испражнения. А Сгинувшие обходились без подобных ритуалов для поддержания жизни. Однако доведенное Сгинувшими до совершенства искусство секса усердно культивировалось. Силой обладали немногие; обыкновенные люди, они вынуждены были всю жизнь трудиться, чтобы хотя бы подступиться к истокам понимания. Их маги были старыми, иссохшими и по большей части дураками. Вазкор, обладавший Силой, как ему полагалось по праву происхождения, скрывал ее, дабы не вызывать зависти. Он не желал объяснять мне, как он оказался среди них, но зная странные и все же неизбежные пути, которыми пришлось идти мне самой для достижения превосходства в человеческом обществе, я испытывала не удивление перед тем, что он делал, а только любопытство.

За пределами городов юга прозябали хутора и деревни темнокожего народа. Положение этих людей осталось таким же, каким было раньше. Рабы, люди-рабочие, которым дозволялось жить своей отвратительной, безнадежной жизнью по милости военщины Городов. Они обрабатывали скудную землю и отсылали на городские склады подать в семь восьмых своего урожая; их без всякого предупреждения отправляли в солдаты или строители. По законам, введенным их хозяевами, им не разрешалось иметь никаких украшений, даже цветного лоскутка в одежде, за исключением вождей, которые должны были носить в знак своего звания ожерелье из камней. Равным образом им не дозволялось устраивать религиозные или светские церемонии, кроме тех, что связаны со смертью. Эти последние разрешили, вероятно, потому, что запрет вызвал бы страшное негодование, ибо разгневанные духи представлялись им значительно более грозной силой, чем солдаты. Казалось странным, что народ согласился терпеть такое порабощение — вечное, без всякого вознаграждения или послаблений. Однако городская легенда утверждала, что темнокожие были детьми древней расы рабов, тех, кто страдал еще под ярмом Сгинувших. Они рождены для страдания, утверждали Города, и, наверное, заставили их поверить в это.

Книги Городов поведали мне также о войне. Раньше я знала мало, и все же слухи о ней доходили до противоположной стороны Гор. «Караван» Дарака отправился в Анкурум, потому что Города через посредников покупали там военное снаряжение, равно как и в других городках вдоль Кольца — и теперь я поняла, почему. Дело не только в том, что немногие соглашались опозорить себя кузнечным ремеслом, но и в том, что ныне эта мертвая земля мало что могла дать. Интенсивная обработка истощила запасы ее недр. Древняя раса безжалостно требовала от нее полной отдачи, и земля отдала практически все.

Прочла я о войне немало, но поняла далеко не все. Существовало, по-видимому, три коалиции, три группы Городов. Эзланн и еще пять здешних городов входили в коалицию, называемую Белой пустыней; шесть других, расположенных дальше к югу — в коалицию Пурпурной долины, а еще десять городов — далеких, таинственных — в коалицию Края моря. Каждая группа теоретически находилась в состоянии войны с другими двумя; Эзланн и его союзники — с Пурпурной долиной и Краем моря, Край моря и Пурпурная долина — друг с другом и так далее. Внешне война велась с целью захвата дополнительных территорий, и все же… Она казалась игрой, игрой, похожей на ту, которой меня научил Вазкор. Та игра представляла собой сложное и изощренно-злобное противоборство воль, которое проводилось на доске в красно-черную клетку фигурами из слоновой кости и прозрачного кварца. Называлась она «Замки», и играть в нее можно было только вооружившись хладнокровной ненавистью. Битвы в войне Городов случались редко и устраивались на ничейной земле, на территории, которую они называли Театром военных действий. Сражения велись и впрямь как в театре — соблюдение военного этикета было более важным, чем победа. Кроме того, уже пять с лишним лет вообще не бывало никаких сражений. Я и не понимала этого и все же, кажется, понимала. Воевали ли между собой представители Древней расы по-настоящему или притворно, чтобы сдобрить перцем скуку на вершине достигнутого ими полного могущества? При этой мысли во мне не шевельнулось никаких воспоминаний. Фактически все мои воспоминания, проснувшиеся под горой вместе со мной, таяли с каждым днем. Я теперь едва могла вспомнить огненные залы, статуи, озеро с лебедями и бесконечные мраморные лестницы, помнила только, что я вспомнила их…

Узнала я все с большими подробностями, ибо, подобно всем неуверенным в себе людям, горожане очень скрупулезно записывали каждый нюанс и мелкое правило их бытия.

Я поняла, какое презрение испытывал к ним Вазкор. Когда он говорил о них, на лице его возникало особенное выражение — сдерживаемое и все же едкое отвращение, омерзение, ничуть не менее жгучее от того, что он никак по-настоящему не выражал его.

И последняя легенда — вера, которая поддерживала их и все же одновременно, должно быть, служила также источником постоянного страха — что некоторые Сгинувшие лежат где-то, спящие и все же живые, и в один прекрасный день проснутся. Они называли это «перевоплощением», хотя на самом деле оно не было таковым, так как они должны были вернуться в собственные тела. Тем не менее, пробудятся они новыми, собственные тела будут для них чуждыми — особого рода перевоплощение. Именно для этих богов и поддерживали огонь в каменных чашах, пламя Зла, бывшее для Городов лишь сигнальным костром. У каждого Города имелось собственное божество. Здесь, в Эзланне, оно носило имя Уастис.

Закончив, наконец, читать изукрашенные книги, я молча сидела у большого окна башенного дворца. Я ничего не видела сквозь радужный хрусталь с мерцающим на его цветах пламенем светильника; лунный свет снаружи превращал оконные стекла в тюрьму.

Три дня я почти ничего не делала, кроме как читала и впитывала ощущения этого места. Даже мой отдых — прогулки по необыкновенным садам, игра в «Замки» — был частью моего обучения. И вот внезапно и в первый раз я осознала, что эти невероятные вещи реальны и истинны. Даже ожидаемая богиня, и та явилась.

Вазкор стоял по другую сторону длинной комнаты, темный и неподвижный на фоне пустого овала очага, где все еще подергивало языками слабое бледное пламя.

— Итак, ты теперь немного понимаешь, — сказал он мне.

— Немного. Но чего хочешь ты, Вазкор?

Он пожал плечами.

— Нельзя ограничивать мыслящий мозг, богиня. Откуда я знаю? Мне известно лишь то, чего я хочу в настоящее время, и ты поможешь мне добиться этого. Когда у меня будет то, чего я хочу сейчас я захочу другие вещи, о которых в данную минуту не имею ни малейшего представления.

— В данную минуту твоя цель — место Джавховора Эзланна?

— Эзланна, а потом и его собратьев на юге.

— И тогда война Джавховора будет твоей. Как же вписывается в твои планы эта война?

— Когда я заполучу Эзланн и его пять союзников, я начну боевые действия против Пурпурной долины и Края моря. Ты уже, несомненно, поняла, что наш милитаризм ничего не значит в смысле завоевания. Когда я, наконец, полностью выйду на сцену Театра, там многое изменится.

— А я, — заключила я, — символ твоего права на власть.

Челюсть его слегка передернуло. Эта прямая ссылка на мою собственную Силу вызвала у него беспокойство.

— Это к твоей же выгоде, — сказал он.

— Да.

Я поднялась и подошла к очагу. Но не остановилась поблизости от него.

Я боялась близости и возникшего у меня ощущения интимности и тоски, потому что он был Дараком, не мертвым.

— Наверняка ведь, — заметила я, — когда ты заполучишь все, что хочешь в данную минуту, я стану для тебя помехой. Я ведь помню твоих солдат, умерших только потому, что видели Уастис и не должны были проболтаться.

— Я знаю, что тебя нельзя убить, — он взглянул на меня своими узкими глазами, очень холодными и пустыми.

— Смерть заживо может быть не менее действенной. Какая-нибудь подземная камера без доступа воздуха, где я всегда буду настолько близка к смерти, насколько это вообще возможно.

Он улыбнулся.

— Ты забываешь, богиня. Мы с тобой брат и сестра. Ты и я. Когда все это закончится, у нас будет еще один долг перед нашими предками, кроме долга Власти. Как еще может вернуться и распространиться Сила, иначе чем через новую жизнь? Мы будем вместе делать детей, и наша раса возродится.

Я уставилась на него во все глаза. Он казался лишенным эмоций и все же очень уверенным. Если б какой-то человек заговорил так со мной прежде, в момент торжества моей собственной гордыни, я могла бы свободно убить его, но я не смела выступить со своей едва оперившейся Силой против зрелых возможностей Вазкора.

— Я — это я, — заявила я ему, — СО ЭНОРР СО. Может, я и женщина, но отнюдь не вместилище твоей гордости.

Он снова улыбнулся, не очень широко. Моя индивидуальность была ему безразлична. Ей не было места в его взгляде на вещи. Мной внезапно овладел страх, знакомый ужас попасть снова в оковы чужой воли, лишиться всякой личности, кроме той, какую навязывала она, существовать только для нее, умереть вместе с нею, как, я считала, должно было произойти со мной при кончине Дарака, не вполне осознавая это.

Я повернулась и вышла из комнаты, и он не пытался остановить меня.

Мне было нелегко найти черный холодный зал статуи. Он повторял в миниатюре Великий храм города Эзланна. я узнала, что у всех высокопоставленных чиновников и князей имелись собственные копии.

Войдя, я замялась, не совсем отчетливо понимая, зачем пришла. Пошла в темноту и вскоре очень хорошо разглядела колонны, витиеватые металлоконструкции, зачехленную великаншу из золота.

Перед ней на алтаре в каменной чаше колыхалось пламя.

Идя вперед, я ожидала ощущения страха, но страх не приходил. Неужели за долгие годы бездействия сила Карраказа иссякла в пламени? Едва я подумала об этом, как в затылочной части моего мозга возникло слабое движение, слабый шепот:

— Я здесь.

И все же я не испытала ужаса. Я приблизилась к каменной чаше и заглянула в нее на свет. Да, я чувствовала Карраказа, но Карраказа совершенно изменившегося, я чувствовала не страшную Силу, исходящую от чаши, а только трепет присутствия. Похоже, я стала более сильной. Это существо никак не могло тягаться со мной.

— Карраказ, — произнесла я вслух.

Пламя съежилось и скрутилось.

Я вдруг стала счастлива и перестала бояться. Я была непобедима. Если меня не могло привести в трепет это чудище, то чем же был он, Вазкор, Брат-Который-Страшился-Меня? Мои руки невольно поднялись к кошачьей маске, но остановились. Я еще не разбила проклятия; мое лицо по-прежнему оставалось безобразным, и пока я не найду Нефрит… И вдруг я поняла, что моя новая сила была столь же мощна, как Нефрит, что я не нуждаюсь в Нефрите, что я могу нанести поражение всему, что меня беспокоит, одной лишь своей волей. Я знала. Ликование! В первый раз ощущение бытия, а не существования!

Странно, но когда мы считаем, будто все понимаем, мы не понимаем ничего. Странно, когда мы считаем, будто ничего не понимаем, мы начинаем наконец понимать.

 

Глава 4

Он явился ко мне утром, после моей единственной в день трапезы, которая состояла не из пищи, а из напитка, по вкусу очень похожего на вино. Оно содержало все питательные вещества, какие требовались моему телу, и было первым вполне перевариваемым продуктом из всего, что мне доводилось потреблять. Никаких мучительных болей в животе, которые до сих пор следовали за каждой легкой закуской.

Вазкор посмотрел на меня сквозь красное стекло глаз волчьей маски и сказал:

— Завтра Праздник Золотого Глаза. Весь Город заполнит Храм Уастис.

Вот в этот-то день и проснется их богиня. Надеюсь, ты понимаешь.

— Ты лично позаботишься о том, чтобы я поняла, — сказала я.

Он подошел к столу из черного дерева, взял тонкий серебряный кубок за полированную ножку и повертел его.

— Я еще не видел твоего лица, — сказал он.

— Да, — согласилась я, — и тебе нет надобности его видеть.

— Есть, — сказал он.

Он снял волчью маску, положил ее на стол и стоял, глядя на меня, ожидая.

Я вспомнила Дарака, который дважды стягивал с меня шайрин и оставлял меня опаленной и нагой. Однако теперь я не испытывала страха. Да, пусть увидит, что сделал со мной Карраказ, и убоится этого. Я сняла с себя маску и свободно держала ее в руке. Глядя на него не отводя глаз, я не расстроилась, а порадовалась, когда глаза у него расширились, а лицо побелело.

— Теперь ты видел, — сказала я. — Запомни его.

Он отвернулся, я тихо рассмеялась и снова прикрылась, смеясь.

Я пробыла в Эзланне семнадцать дней, а видела только сады да башенный дворец, и больше ничего. Окна, каждое само по себе, были зрелищем, самоцветом, произведением искусства; какая же тогда ему нужда показывать что либо, помимо собственной красоты? И вот теперь мне предстояло увидеть Город, войти в него и, наконец, овладеть им.

Праздник Золотого Глаза выпадал каждый год на одно и то же время — на длинный месяц, называемый ими Белая Госпожа, потому что скоро выпадет снег и покроет бесплодные пустыни новым и чистым саваном. Праздник будет длиться три дня, дни развлечений, музыки, наслаждений, поклонения Сгинувшим и их представительнице — Уастис.

В этот день в Эзланне произошло множество событий — так он сказал. Но теперь, когда солнце заходило, все двинулись к Великому храму, и мы должны идти вместе с ними. Вазкор объяснил мне все, что требовалось сделать, и я не ощущала никакого опасения, а только легкое веселье и слабость, которые, чего я еще не поняла, были ложными. Военачальник, каковым являлся он, поедет, сопровождаемый десятком собственных солдат в авангарде, пятью по бокам и двадцатью девами позади и замыкающей кавалькадой из тридцати капитанов. В портике храма он будет ждать прибытия Джавховора и его личной охраны. Солдаты останутся с ним, а девы удалятся в здание. Я, следуя за девами, ускользну от них в коридор, о котором он мне рассказал, и там меня встретит жрец, преданный Вазкору. Все очень просто, мне не помешают. Одевшись, как другие девы, в черные одежды, оставлявшие голыми груди и руки, и закрыв лицо, подобно им, серебряной маской в виде цветка — овал в центре и жесткие лепестки, обрамляющие лицо, и густой парик висящих за маской серебряных волос, — я последовала за Вазкором среди звуков позвякивающей сбруи, марширующих ног, ритмичного песнопения женщин по темным коридорам, в Город.

У каждого Города был свой цвет, а так как Эзланн построен целиком из черного камня, жители взяли обычай использовать черную мебель и носить черную одежду. Мир, называемый Эзланном, казался странным и очень красивым. Солнце почти зашло, и небо залили темно-серые и светло-розовые сумерки, на фоне которых поднимались устремленные ввысь силуэты Города, четкие и острые, как шипы. Впереди горбился, словно спина спящего зверя, высокий холм, а на холме — храм, ряды округлых террас, установленных одна над другой и уменьшающихся по мере подъема до тех пор, пока они не достигали высшей точки в виде открытого купола, где сверкал, словно холодный зеленый глаз, сигнальный огонь.

К храму тянулись бесконечные отдельные процессии, сплошь черные, усеянные мягкими звездами светильников, тонких восковых свечей и факелов. По всем верхним улицам Эзланна темные медлительные толпы, подобно черной искрящейся светильниками воде, текущей в гору, изгибались и рассасывались тонкими струйками к своему источнику.

Пока мы шли, небо пронзили звезды. Я пела вместе с окружавшими меня девами песнопение Уастис, которой «храбрые и прекрасные приходят воздать дань».

Мы достигли храмового холма, и выстроившиеся вдоль улицы толпы поредели и исчезли. Мраморные плиты, а затем громадное здание: когда мы приблизились к нему, портик над его сорока пологими ступеньками походил на здоровенную разинутую пасть какого-то чудовища.

Девы повернули в сторону. Арочный вход поменьше, тусклый свет, шорох одежд. Слева открылся коридор с нарисованными на стенах лотосами и лозами. Я быстро свернула в него. Мимо меня прошли женщины, не замечая меня, одурманенные растительным вином юга, своим песнопением и верой.

Чем дальше я углублялась в коридор, тем темнее там становилось, и вдруг передо мной забрезжил слабый свет. Я подошла поближе, и свет превратился в светильник, который твердо держала полная рука в черной перчатке. Жрец носил черные одежды священнослужителя со стежками из серебра. Каким-то образом по размеру и конфигурации его серебряной маски я сумела определить, что лицо у него толстое, хотя и небольшое для его тела, с узким лбом — голова отнюдь не умного человека.

Он поклонился.

— Богиня.

Гладкий маслянистый голос. Верил ли он в то, что говорил? Я чувствовала, что нет, однако, он убедил себя, что верил, — любопытный парадокс, думать над которым у меня не было времени.

— Отведи меня туда, — велела я.

Он тут же повернулся и двинулся вперед по лабиринту темных коридоров под храмом Уастис.

Статуя в храме — больше, чем гигант, она колосс. Голова ее касается потолочных балок, ногти ее мизинцев размером с человеческий череп. По праздникам ее открывают, и она предстает во всей своей красоте, освещенная свисающими с потолка на цепях горящими светильниками, которые обливают спетом только ее, а не места внизу. До губ она — обнаженное золото, ее лоно, бедра и ноги покрыты золотой тканью юбки, удерживаемой широким золотым поясом, унизанным зелеными камнями нефрита. На шее — золотое ожерелье с гроздьями из нефрита, опускающимися на грудь. Каждый из этих нефритов больше женского тела. Волосы статуи сделаны из сплетенной золотой проволоки и серебряной шерсти, а голова — кошачья.

В маленькой тускло освещенной комнате две жрицы с лицами серебряными цветками душистым желтым кремом покрыли мне шею, плечи, руки и грудь, живот и спину, ступни и кисти. Крем высох и затвердел на моем теле, как новая кожа из полированного золота. Бедра мне они завернули в доходящую до голеней жесткую золотую юбку. На талии застегнули золотой пояс, а на шее — золотое ожерелье, и нефриты холодно позванивали у меня на груди. Они отвернулись, когда я сняла серебряную маску и надела кошачью мордочку, присланную Вазкором. Я гадала, кто изготовил эту маску и не пришлось ли и им тоже умереть как слишком много знавшим. Жрицы расчесали мои длинные волосы и ничего к ним не добавили. Белое родственно серебряному.

А затем они, сами убравшие меня, упали ниц и застонали в явном страхе перед моей божественностью.

Вернулся жрец и провел меня по еще одному коридору к маленькой черной каменной двери. Тайный замок привело в движение одно его прикосновение. Дверь со скрежетом открылась. Я нагнулась, проходя под низкой перемычкой. Дверь закрылась.

Ступенька. Много, много ступенек. Мои босые ноги вызывали слабое шуршащее эхо. Помост и еще одна дверь. За ней — узкий выступ и обрыв в сотни футов высотой до пола храма.

Кто, подняв взгляд, увидел бы крошечное пятнышко на животе богини, как раз над узлом ее юбки? Крошечный овальный шрам у нее на теле был дверью.

Снаружи звук глухого рева и дыхание поклонения. Мне требовалось лишь дождаться единственного призыва, призыва верховного жреца:

— Явись!

Этот призыв раздавался на каждом празднике, он стал всего лишь частью церемонии, но сегодня на ту мольбу ответят. Внезапно кожа у меня заледенела, колени затряслись. Я представила себе, как шагаю с узкого уступа, теряя сознание, падая и вновь приходя в чувство как раз вовремя, чтобы испытать удар о каменные плиты. В животе статуи царила кромешная темнота. Дрожа, я прижалась к металлической стене, боясь в любую секунду услышать призыв. Страшиться незачем. Я не выйду. Да, а потом Вазкор меня накажет — какой-нибудь медленной смертью — постоянной мукой, бесконечной пыткой. И все же я была сильнее его. Карраказ трусливо удрал от меня. Я немного выпрямилась, но мне очень хотелось, чтобы он явился сюда, распахнул дверь и унес меня на руках обратно вниз по лестнице. Быть в безопасности и быть его женщиной — женщиной моего любимого, которого я никак не могла не любить, потому что любила его еще до нашей встречи. Ослабев от этой тоски и от сопровождающего ее гнева на себя, я прислонилась к двери. И раздался призыв. — Явись!

Он звенел и гудел даже здесь, могучий голос в безмолвии верующих за дверью.

Инстинктивно, потому что так было задумано, не размышляя, я нажала на металл — сперва налево, затем направо — и древняя пружина откликнулась. Дверь медленно поднялась, и передо мной, зияя, открылся храм, черный, сверкающий миллионом маленьких огней, похожих на глаза алчущих животных.

Я вышла на уступ, не столь уж узкий, каким он казался среди окружающего богиню пылания светильников. Один огромный порывистый вздох потрясения поднялся, словно морская волна. Я не видела их лиц, только знала, что все лица подняты. Дверь за мной снова опустилась; назад пути не было. И все же сейчас все казалось мне нереальным.

Через некоторое время до меня донесся голос главного жреца. Я его не разглядела, однако голос дрожал, и он явно не совсем владел им.

— Кто это, что дерзает отвечать на нашу молитву, на которую может ответить только богиня?

— Я и есть богиня, — отозвалась я. Ясные слова упали в толпу, словно стеклянные бусы в бассейн. — Я Уастис Перевоплотившаяся. Я Истинногрядущая, Восставшая, Та, кого вы ждали.

Внизу храм, казалось, закачался, словно большой корабль в море. Мой взгляд притягивала к себе маленькая белая крапинка, пламя в чаше алтаря. Онемелой правой подошвой я искала в уступе бороздки и наконец нашла их. Пальцы моей ноги, слегка надавив, напрягли сухожилия стопы. Раздалось слабое хриплое гудение древних механизмов, заржавевших от долгого неприменения или применения не по назначению. Уступ лишь чуть дернулся. И начал двигаться, медленно опускаясь к полу.

Крики и восклицания, несколько женщин визжали. Наверное, жрецы знали об этом устройстве, но отнюдь не народ Города. А может, даже жрецы не знали, только Вазкор и его присные. Ощущение походило на левитацию, настолько плавно шел теперь спуск. Большие светильники позади меня померкли. Меня поглотила чернота храма.

Ослепнув, я вглядывалась в собравшихся сквозь глазницы маски. Мне не удавалось разглядеть ни одного лица, только огоньки тонких восковых свечей и темноту. Несмотря на присутствие огромной толпы, я чувствовала себя совершенно одинокой.

А затем ко мне подошел человек. Постепенно стали различимы его черные одежды, золотая маска льва с золотой гривой — главный жрец. В нескольких футах от себя я остановила его.

— Больше ни шагу, — приказала я.

Он казался высоким, уверенным. Жрец заговорил, и я услышала его разгневанный голос.

— Мы должны знать, истинная ли святость перед нами.

— Неужели богиня должна доказывать свою божественность?

Он выпрямился во весь рост и сложил руки на груди — жест наглого вызова.

Я посмотрела на него и узнала его — смертник. И почувствовала жгучее презрение, захлестнувшее мне глаза, точно слезы. Я направила на него палец, и мое презрение пронзило его позолоченным концом тонкого белого луча, который попал ему в грудь, и все его тело на секунду вспыхнуло, озарив храм. Он без звука упал навзничь. Пламя в его чаше, бывшее для меня Карраказом, подпрыгнуло и съежилось.

Храм застонал и забормотал. Я услышала, как они опускались на колени, пресмыкаясь, скребя по полу тяжелыми одеждами и звеня по камню драгоценностями.

Теперь я видела лучше. Различила ряд из тридцати жрецов, распростершихся передо мной на лестнице, шепча молитвы, народ, князей и их женщин, согнувшихся, словно они блевали. На возвышенных местах, на золотых креслах я увидела Высших под пурпурным балдахином Джавховора, всех до одного в позах испуганной покорности.

Неподалеку от конца огромного зала высилось одно лицо в маске, один из присутствующих стоял прямо. Да, но и он тоже покорится, ибо не посмеет показать, что не испытывает ни малейшего страха перед богиней. И вот он опустился на колени, голова его наклонилась. Вазкор воздал мне свою пустую дань.

 

Глава 5

Новая тюрьма. Храм, как и все другие места, оказался западней. Прошло тридцать дней, и я мало помню их; они могли быть одним долгим днем, настолько каждый из них походил на остальные.

Каждое утро я вставала рано, и являлись женщины омыть и одеть меня.

Они не всегда золотили мне кожу, только каждый четвертый день, когда я должна была стоять в храме. Я носила платье из плиссированного черного льна, с рукавами и талией в обтяжку, с множеством сложных складок на юбке. Большие золотые ожерелья, золотые браслеты, пояса, кольца на пальцах рук и ног оковывали мое тело, словно доспехи или цепи. Только золотая кошачья маска по-прежнему доставляла мне удовольствие, так как казалась мне моим лицом больше, чем мое собственное.

В своей базальтовой клетке я усаживалась в кресло с высокой спинкой; ко мне являлись мужчины и женщины и падали ниц. Одежда на них была очень богатая, их драгоценности стучали о мрамор. Доступ к богине получали только золотые и серебряные. Здесь я снова была в деревенском храме или среди разбойничьих шатров. Они молили меня о выздоровлении, о любви, о власти, как светской, так и духовной. Недомогания я снимала прикосновением, но духовной власти над сородичами я им не давала. Это право принадлежало мне, а не им. В ответ на мольбы о почете и постах я отсылала их к Джавховору. В те дни, когда я стояла в храме, туда приходили и склонялись передо мной тысячи. Женщины визжали и плакали. И все же я была бессильна, я ждала в тени человека, про которого они забыли. В те дни я действовала подобно бездумной машине и стала очень похожей на машину. Казалось, я почти не думала, не чувствовала.

Толстый жрец Опарр, который привел меня к статуе, был моим старшим служителем, и, как я полагала, шпионом Вазкора. Он впускал ко мне визитеров и стоял позади моего кресла, пока те пресмыкались. Он теперь стал моим главным жрецом, заменив убитого мной священнослужителя, но оставался присным Вазкора. Вазкор поднял Опарра из безвестности и ничтожества (уж это-то было очевидно), посадил его, как рядовой сорняк, в саду храма, и поливал, когда мог, помогая его росту. Теперь сорняк сделался деревом-столпом для Вазкора. Я пока не знала, каких других людей он расставил на высоких постах, но догадывалась, что таких было много, сплошь стремящихся к власти и всем приносимым ею благам, очень преданных человеку, который им столько дал, и слишком глупых, чтобы увидеть еще большую выгоду в свержении своего благодетеля. Вазкор умен, и все же со мной он крупно рисковал.

Город пребывал в волнении от моего пробуждения, однако я этого не видела. Другие пять союзных Городов Белой пустыни неистово следили за собственными алтарями.

Мои покои в храме были очень тихими. Окна выходили во внутренние дворы с огромными безлиственными деревьями. На тридцатый день моего явления и заточения выпал снег и превратил черные камни в белые. Это была первая увиденная мной зима — я не помнила холодного времени из своего сгинувшего детства. Этот снег похуже, чем в горах. Он шел беззвучно, и теперь пустыня и в самом деле станет белой.

Толстый Опарр доложил, стоя передо мной:

— Джавховор просит богиню уделить ему немного своего священного присутствия.

— Где Вазкор? — сразу же спросила я.

— Вазкор, военачальник, естественно, будет сопровождать своего владыку Джавховора.

— Когда?

— Как только голубь Джавховора вернется во дворец.

Вазкора я все это время не видела. И не знала, чего он желал от меня, что сделать или сказать его повелителю, этому человеку, которого он собирался заменить. Я отдала Опарру одно из своих золотых колец, чтобы он надел его на лапку почтового голубя, приняв в обмен золотое кольцо Джавховора с ониксом и вырезанным гребешком феникса.

Ждать пришлось недолго. Полагаю, они пришли, пробираясь через сугробы, но путь-то им расчистили. Не знаю, чего я ожидала, скорее всего, что увижу нового Распара из Анкурума, а может даже еще одного Герета. Джавховор вошел в сопровождении всего трех человек, и одним из них был Вазкор. Джавховор оказался высоким, прямым и стройным. Золотую маску феникса он сразу же снял, надо полагать, из уважения ко мне. Лицо его с тонкими, возможно, чересчур изящными чертами было необыкновенно прекрасным и все же ни в коем случае не женственным, и он был очень молод, не старше шестнадцати лет.

Несмотря на свою молодость, он производил впечатление своей осанкой и двигался спокойно и элегантно. Он отвесил мне глубокий поклон, но не пал ниц, как падали другие. Глаза его на фоне бледной прозрачной кожи выглядели иссиня-черными, а длинные волосы отливали при сиянии светильников золотом, как маска.

— Я твой слуга, богиня, — степенно проговорил он, и я почувствовала в нем искорку вежливого вызова по отношению к той, что столь внезапно явилась ниоткуда.

— Чего желает владыка от Уастис? — спросила я. Это была обычная манера спрашивать тех, кто являлся ко мне.

— Засвидетельствовать свое почтение. Побыть с богиней наедине. Задать ей несколько вопросов, если она разрешит. Мне очень любопытно; надеюсь, богиня не прогневается.

— Любопытство, — заметила я, — как правило, не вызывает гнева богов. Он улыбнулся, вежливый и спокойный. И полуобернувшись, сказал своим трем спутникам:

— Можете идти.

— Владыка, — возразил высокий человек в волчьей маске, — вам не подобает быть без охраны.

— Вазкор, Вазкор, я не боюсь. Богиня оградит меня от всякой беды.

Они покинули его, и Вазкор тоже, а затем и Опарр, через особый ход унесший свою гладкую маслянистость. Мы остались одни, Джавховор Эзланна и я.

У одной из стен стояла единственная скамья. Он перенес ее поближе и уселся. Его стройность ввела мещан в заблуждение, я не сочла его особенно сильным, но скамья-то была мраморной, большой и неподатливой. Он непринужденно сидел, глядя мне в лицо, закрытое маской, чуть снизу вверх, поскольку скамья была ниже моего кресла.

— Могу я спросить, что хочу?

— Спросить можешь, — отозвалась я.

— А ответы — на усмотрение богини? Отлично понимаю. Откуда ты произошла, богиня?

Мне было трудно ориентироваться, Вазкор не прислал мне никакого предупреждения. Я не ожидала столкновения с таким вежливым прощупыванием. — От Древней расы, — ответила я.

— Но Древняя раса исчезла, богиня. Говорят, ты спала, а потом проснулась.

— Да, — подтвердила я, — под далекой горой.

— И явилась в Эзланн. Почему?

— Эзланн — мой город. Он поклонялся мне задолго до моего пробуждения.

— Как же богиня явилась в Эзланн?

— Я явилась сюда, — сказала я. — И этого довольно.

— А как же богиня вошла в храм, узнала о потайной двери и секретном механизме?

— Я вошла, — сказала я, — и узнала. И этого довольно.

— Уже ходит легенда, — сказал он, — что Уастис в облике золотого феникса пролетела сквозь каменную стену своего храма, сожгла себя в пламени сторожевого огня на алтаре и восстала вновь. Говорят, что она жила среди многих народов и была их божеством, что она умерла и вернулась к жизни, что вид ее лица столь ужасен, что превратит в камень любого увидевшего его человека, что тело ее заполнено змеей, а мозг высечен из нефрита.

— Некоторые вещи сокрыты, — сказала я.

— Однажды, — тихо произнес он, не глядя на меня, — кто-то подослал убийцу к моему военачальнику, Вазкору. У него есть враги, богиня, и такие вещи случаются. Я слышал о том, что случилось, — охрана Вазкора вбежала и обнаружила, что убийца несколько раз пронзил ему ножом грудь и горло, однако мертвым был не он, а убийца. Вазкор сломал ему шею в то самое время, как тот убивал его. Охранники полагали, что Вазкор погибнет от таких ран, но он не погиб. Это ты и сама видела. А я знаю про это, — он посмотрел на меня и улыбнулся, — потому что мне тоже приходится держать шпионов, богиня.

Я не знала, что делать. И ничего не сказала. Миг спустя Джавховор поднялся.

— Сила, — проговорил он. — Я знаю, что ты можешь испепелить меня на месте, как того жреца. Но ты не гневливая богиня. Есть и еще одна часть легенды. Ты слышала ее?

Единственное мое оружие заключалось в молчании, и поэтому я ждала.

— Легенда утверждает, что богиня возьмет в мужья Верховного владыку своего Города. Притча о единении религии и государства. Народ Эзланна уже призывает к этому.

Да, он был очень опасен, наверное, еще опасней, чем Вазкор, ибо его оружием была честность. Я гадала, чего б захотел от меня Вазкор в такой ситуации. И чего захотела бы я.

— Ты, — сказала я, — смертный.

— Конечно, — согласился он, — очень даже смертный. Убийце, который всадит нож в сердце мне, будет незачем больше страшиться меня.

— Не знаю, что тебе сказать, — проговорила я. — Мне нужно время, чтобы найти ответ.

Он поклонился и снова улыбнулся, но без всякой теплоты.

— В твоем храме каждодневно молятся о нашем союзе. Такова страсть к точному соответствию.

Он надел маску феникса и повернулся к дверям. Когда он приблизился, те мигом распахнулись стоявшими снаружи слугами, которые наверняка слушали всю беседу, если смогли столь идеально предугадать его выход.

Вскоре вернулся Опарр.

— Ты слышал, о чем говорилось? — спросила я его.

— Я? Но, богиня, ведь я же не присутствовал.

— Естественно, — обронила я, — в этом помещении есть несколько «глазков».

Он молчал, и его руки в перчатках беспокойно дергались в складках балахона.

— Слушай, Опарр, — сказала я. — Ты слуга Вазкора, но я тоже предана ему — уж это-то ты видел. Мы должны действовать совместно, мы трое, иначе замыслы твоего господина ни к чему не приведут. Беседа, которую я только что имела, могла бы пройти лучше, если бы ты заранее предупредил меня о том, что скажет Джавховор. А теперь извести Вазкора и спроси его, что я должна ответить и что я должна делать.

Какой-то миг Опарр стоял молча, а затем низко поклонился, пробормотал: «Богиня», и вышел.

Во мне теплилась надежда, что Вазкор придет самолично, но он не пришел. Это ведь, в конце концов, было бы глупо. Вместо него ко мне в полночь прокрался Опарр, как раз когда женщины готовили мне постель.

— Ну? — спросила я его.

— Да, богиня, — сказал он.

— Да? Что ты имеешь в виду?

— На все, о чем просили, ответ должен быть «ДА».

Я так и догадалась, но это разъярило меня. Как всегда, меня покупали и продавали. Использовав всю силу своей ненависти, я ударила Опарра по голове и шее. Он зашатался и упал. Некоторое время он лежал на полу, стеная от боли и несправедливости.

— Убирайся, пока я тебя не убила, — приказала я, и он убежал.

Женщины в страхе попятились от меня. Ненависть из моих глаз ударила, как копье, по высокой черной вазе, которая мгновенно разбилась вдребезги. — Вон! — крикнула я женщинам, и те с радостью удрали.

Я лежала в прохладной темноте. И думала. «УЙДУ. СЕГОДНЯ НОЧЬЮ Я УБЕГУ В ПУСТЫНЮ».

Я грезила об этом, о коне, летящем подо мной по безлунным просторам.

Но за мной гнался другой конь, черный и более сильный, чем мой. И Вазкор схватил мои поводья и остановил меня, и я поняла, что рада этому. Рада, что не сбежала от него. Так оно и было.

Мой ответ отправился к Джавховору вместе с золотым перстнем с печаткой. В Городе очень обрадовались. Прошло пять дней, дней предполагаемого очищения моего жениха. На шестой женщины принесли мне подвенечное платье — из черного бархата, так густо расшитого золотой нитью, изображавшей феникса, что оно сидело у меня на теле жестко, как латы. Свадьба была странной. В назначенное время я вошла в огромный зал храма, впереди меня шли девушки и рассыпали лепестки тепличных зимних роз, белых, как снег. Я сидела на высоком троне, а Опарр, выглядевший более крупным и впечатляющим в своем церемониальном облачении, возглавлял хоровые песнопения моему величию. Наконец, формальный вопрос — возьму ли я себе в мужья какого-то человека? И формальный ответ: да, им будет, как и подобает, Верховный владыка.

Элегантный, прекрасный мальчик, который должен был стать моим супругом, вышел вперед, безликий, одетый в черно-золотое. Казалось недопустимым вовлекать его в этот обман. Он был одновременно и слишком невинным, и слишком знающим, чтобы втягивать его в такое. Однако он опустился передо мной на колени и произнес ясным холодным голосом все хвалы и обещания, какие полагалось произнести. После чего я подняла его с колен и стояла с ним рука об руку, и с любопытством обнаружила, что он, при всей его стройности, намного массивней меня; ибо он показался мне таким молодым, что я ожидала, будто придется стоять рука об руку с не по годам развитым ребенком. Снова песнопения, а затем мы вместе покинули мою тюрьму тьмы, отправляясь, как мне представлялось, в другую, очередную тюрьму.

Мы ехали по заснеженным, запруженным народом шумным улицам стоя, по-прежнему держась за руки, на большой золотой колеснице, влекомой шестеркой вороных кобыл. Позади и впереди колесницы маршировали гвардейцы, а девы пели и бросали на снег разноцветные лепестки. Стоял лютый холод, а поездка вышла долгой. Иной раз благодаря нашей близости на колеснице я чувствовала дрожь моего спутника, легкий беспомощный спазм, неподвластный даже его самообладанию. Его рука легко лежала в моей, тонкая длиннопалая рука поэта или музыканта.

Мы достигли дворца, еще одной из огромных, многоярусных черных башен Эзланна. Внутри выложенные мозаикой полы, золотые гроздья светильников, теплый сквозняк от горячих труб, проходивших в стенах и под плитками пола. Еще час мы сидели на тронах, пока мимо тянулась бесконечная цепь аристократов, слагавших к нашим ногам бесценные побрякушки.

Было сумрачно, и горели светильники. Мы остались наедине в округлой комнате с двадцатью узкими окнами, выходившими на Эзланн. Джавховор снял маску, которую он, казалось, не любил носить, и впервые заговорил со мной в тот день, если не считать его взываний у моих ног в храме, которые вообще адресовались не мне.

— Ну, значит, с этим закончено, богиня. Наконец-то. Я даю тебе десять женщин — надеюсь, этого хватит; если нет, тебе нужно лишь сказать. Они явятся, как только ты нажмешь вон на тот резной цветок. Принесут любые прохладительные напитки, какие тебе потребуются, приготовят тебе спальню и будут постоянно прислуживать тебе. Дворец твой, можешь гулять в нем, где хочешь. Естественно, ты пожелаешь время от времени присутствовать в храме. Я дам тебе надлежащий эскорт всякий раз, когда понадобится.

Держался он, как всегда, очень вежливо, но голос у него теперь был чересчур холодным.

— А мои супружеские обязанности? — осведомилась я.

— Никаких, — ответил он. — Ты для меня в первую очередь богиня, а лишь потом жена, и я помню об этом. Это для меня большая честь.

— А ты, — сказала я, — мой муж. От меня даже не ожидается, что я окажу честь твоей постели?

— Меньше всего это, — сказал он.

Я почувствовала слабенький укол разочарования, и это удивило меня.

— Значит, ты не станешь требовать, чтобы я спала с тобой, — заключила я, — но, как мне представляется, я могу от тебя этого потребовать.

— Ты можешь требовать от меня лишь до определенного предела, богиня.

Есть некоторые вещи, которые даже ты не в силах потребовать.

Я ожидала, что он смутится, но он не смутился, а лишь не хотел объяснять, что не желает меня, что его тошнит при мысли обо мне, — Той, чье лицо превращает людей в камень, Той, которая убивает одним взглядом. И я принадлежала Вазкору, он фактически так мне и сказал.

— Ты недооцениваешь мои силы, — уведомила его я. — Однако я понимаю твое нежелание. Спокойной тебе ночи, муж мой.

Он поклонился и вышел. Я нажала резной цветок, и вскоре явились женщины и отвели меня в мои новые покои, которые были не эзланнски черными, а бело-зелеными с золотом. Там я положила в металлическую шкатулку его свадебный подарок — большое ожерелье из сплетенного серебра и золота с нефритами в виде львов. Оно тревожило меня, он тревожил меня, но я выбросила все это из головы и уснула.

 

Глава 6

Нам приходилось во многих процессиях ездить рука об руку, так как это диктовалось традицией. И смотреть, сидя рядом, множество представлений, и он вежливо спрашивал меня, что именно танцорам, или актерам, или жонглерам, или фокусникам показать мне. Одно время я боялась этих представлений, ожидая, что здесь гниль проявится сильней всего, но видела только прекрасное — женщину, превращавшуюся в самоцвет, двух львов-альбиносов, на спинах которых двое юношей-альбиносов сплетали свои тела в самые невероятные узлы. Звучала также и музыка, сложная и мягко вибрирующая, медленная мелодия, терпеливо извлекаемая из округлых животов струнных инструментов и раструбов серебряных рожков. Однако я больше думала о нем, чем о том, что видела. На публике мы сидели достаточно близко, но во дворце жили врозь, не обмениваясь ни словом, за исключением тех формальных слов, какие должны были произносить ради его народа. Я заставала его в огромной библиотеке дворца, заполненной прекрасными книгами с картинками и переплетами из золота с самоцветами, но когда я заходила, он уходил. Сперва я думала, что у него никогда не было женщины, и, возможно, из-за этого-то он и страшился меня, но позже узнала, как всегда можно узнать из сплетен людей общины, что две-три из маленьких прекрасных, похожих на ланей, дворцовых служанок в то или иное время доставляли ему удовольствие.

Раньше я никогда не бывала по-настоящему одинокой, не было ни времени, ни личности, чтобы вызвать такое чувство пустоты. В своих снах я тосковала по Вазкору, по телу и силе Вазкора, страстно желала причинить ему боль, наказать и уничтожить его, мечтала использовать его так, как мужчина использует женщину — унизить его, и наконец стать его рабой. Но проснувшись, я думала о своем муже-Джавховоре, имени которого я не знала. Думала о нем рядом с ним на колеснице, чувствуя легкую внезапную дрожь от холода, пробегавшую иной раз по его телу, — и жаждала согреть его своим, ласкать его волосы и гладкие щеки, и пойти с ним во дворец, и поговорить с ним, и убедить его спеть мне, как он пел со своими девушками с глазами ланей.

И я боялась. Вазкор, подобно черной тени смерти, протягивал руки, чтобы схватить и заменить своего повелителя.

Спустя несколько дней после брака, когда я приехала в храм, чтобы народ мог порасшибать носы об пол передо мной, я отыскала Опарра.

— Передай это письмо Вазкору, — приказала я.

Но так и не дождалась письменного ответа. Наверное, теперь Вазкор еще больше не доверял мне, ибо я написала: «Ты знаешь, что Джавховору известно о твоей Силе? Ты понимаешь, что он догадывается о твоих честолюбивых устремлениях? А он не дурак».

Опарр явился ко мне несколько дней спустя и, когда мы остались одни, тихо передал мне:

— Ответ, богиня, таков: «Некоторые люди, видя перед собой смерть, идут к ней, вместо того, чтобы бежать от нее. От того, кто продолжает идти к смерти, нетрудно избавиться».

Тем вечером я пошла к Джавховору в библиотеку. Он сразу же поднялся, поклонился и повернулся, готовый уйти.

— Мой господин, — в первый раз я обратилась к нему как к равному. Он остановился, с любопытством посмотрев на меня.

— К твоим услугам, богиня, — отозвался он. — Чем могу помочь?

— Ты в опасности, — предупредила я, губы мои казались под маской похолодевшими и одеревеневшими. — Ты, должно быть, понимаешь это… твои шпионы… не знаю, смогу ли я тебе помочь — не думаю, что мне удастся — но ты наверняка можешь помочь себе сам, сейчас, пока еще не слишком поздно.

— Ты хочешь, чтобы я казнил всех своих капитанов? — тут же отпарировал он. — Несколько непрактично.

— Не нападать, а защищаться, — сказала я.

Он пересек библиотеку и посмотрел на меня, слегка улыбаясь.

— Ты не можешь понять, богиня, — сказал он. — Я с трех лет живу с сознанием смерти. Для смертного эти вещи не столь важны, богиня.

Я невольно протянула руку и коснулась его лица. Такая мягкая кожа, такие тонкие косточки… Он отпрянул; затем, поправляя мой непроизвольный жест, на мгновение взял меня за руку, а затем отпустил ее.

— Я пришлю кого-нибудь зажечь светильники, — сказал он, — чтобы ты смогла здесь почитать.

Я могла бы удержать его там, посмотрев ему в глаза и парализовав его волю, но была не в состоянии это сделать.

Словно глупая, влюбленная дурочка, я наблюдала за ним из окон, стояла в дверях комнат, где он сидел, не ведая обо мне.

Я тайком пригласила к себе фокусника, и его трюки помогали заполнить время.

С Вазкором я не разговаривала сорок шесть дней.

И вот настало утро, когда я проснулась с чувством неразумного страха.

Кожа моя покрылась потом, ночная сорочка и маска для сна пропитались им. Долгое время я лежала, пытаясь успокоиться, а потом уселась на постели, чтобы подняться. Бледная комната накренилась, и казалось, что табун белых лошадей нес ее, словно колесницу вокруг и вокруг Скоры — моей постели. Я снова легла, и все тело у меня ныло и дрожало. Тогда я поняла, что заболела, и не могла понять отчего. Мое тело, такое сильное и самоисцеляющееся, что пережило даже смерть, наконец предало меня, поддавшись какой-то лихорадке от холодной погоды. У меня хватило ума нажать резной цветок у постели для вызова женщин, но после этого я мало что помню. Вроде бы собрались лекари, не смевшие прикоснуться ко мне и предписавшие много одеял и жаровни вокруг постели, но это не принесло никакой пользы. Помню, мельком видела Опарра, беспокойного и смущенного, наблюдавшего за мной, полагала я, для гарантии, что я не буду в бреду возводить какую-то клевету на Вазкора. Он был мне решительно ни к чему, и я, наконец, заставила его понять, что не потерплю его присутствия рядом с собой.

Казалось, только много месяцев спустя я начала медленно возвращаться к самой себе. От меня мало что осталось. Кожа сделалась дряблой и изношенной, как у старухи, и мысли путались в голове.

Потом, когда я лежала на подушках, словно высохший труп, женщины запорхали, словно птицы, и исчезли, а рядом со мной стоял мой муж. С его приходом голова моя, казалось, прояснилась. Он положил свою маску у постели и был очень бледен. Мне на мгновение подумалось, что это от заботы обо мне. Но это было глупо.

— Мне очень жаль, что ты больна, — сказал он серьезно и мягко.

— Я не знаю, сколько я проболела, — проговорила я, раздраженная, ибо мне никто этого не сказал.

— Девять-десять дней, — сообщил он. — Я приходил и раньше, но ты меня не узнавала.

По телу у меня внезапно пробежал холодок, и я спросила:

— Горожане знают, что их богиня больна?

— О, да, — тихо произнес он. — Знают.

Я со страхом заключила:

— И теперь они сомневаются, что она богиня, потому что она, как всякая смертная, может заболеть.

— Нет, богиня, ты не права. Они волнуются от страха за тебя. Но никаких сомнений нет и в помине. Опарр днем и ночью возглавляет всеобщие молитвы за тебя. Женщины терзали себе волосы и грудь ради тебя, и каждое утро отправляли на заклание черного быка.

— Какое бессмысленное разбазаривание, — пожалела я.

— Но теперь ты выздоравливаешь, — сказал он.

Я взяла его за руку, и, хотя увидела, что он чуть-чуть отпрянул, руки он не высвободил, и я не отпускала его.

Должно быть, я уснула.

Через некоторое время — золотое пятно от светильника у меня на веках.

Я приоткрыла глаза, и он по-прежнему был тут, около меня. Хоть я еще как следует не проснулась, мною овладело чувство уверенности и неотложности.

— Ты в опасности, — сказала я. — Ты должен исчезнуть. Они убьют тебя.

Мои глаза затуманились, и я не видела выражения его лица.

Он мягко сказал мне:

— Знаю.

— Исчезни сейчас же, исчезни, — прошептала я, слабо толкая его обеими руками.

— Это не имеет значения, — отказался он, — я всю жизнь ждал этой минуты.

Я беспомощно почувствовала, как сон увлекает меня на дно. Я боролась, пытаясь удержать его, но не смогла этого добиться.

Я видела, как в темном коридоре он спокойно шел к пылающей, страшной яркости. Я побежала за ним, призывая его вернуться, зовя его вновь и вновь, но, похоже, не могла докричаться до него, он не оборачивался, он продолжал идти, шагая так спокойно, свободно свесив руки по бокам, к пожирающему свету.

Во дворце царил жуткий шум: рычал и топотал дикий зверь.

Я проснулась и села, выпрямившись, на золотом ложе. Было очень темно, и шум гремел вокруг спальни. Внезапно сквозь окна сверкнула белая, как лед, молния.

Гроза.

Теперь я различила отдельные звуки бушующего ветра, хлещущего дождя-снега, молотящего кулака грома. В комнате никого не было; светильники задуло. Все еще раздраженная из-за болезни, я нажала на резной цветок. Но никто не явился.

Через некоторое время я вновь различила другие звуки, которые слышала во сне и которые гроза заглушала. Крики и вопли, пронзительные крики восторга или ужаса, чего именно, не определишь. Я вновь и вновь безрезультатно нажимала на резной цветок. Наконец я вытащила себя из постели и начала добираться до двойных дверей спальни. Дело это оказалось небыстрым и трудоемким. Я не смела идти по открытому пространству пола, который, казалось, ускользал из-под ног, а пробиралась, держась обеими руками за стены. На темноту обрушилась еще одна пылающая вспышка молнии, а затем сразу же еще одна, но на сей раз золотая, а не белая. Двери распахнулись. В дверях много черных фигур, жрецов и жриц, а впереди всех Опарр. Он поднял руки и громко крикнул своим храмовым голосом:

— Хвала и любовь! Богиня в безопасности! Уастис невредима!

Крик подхватывали вновь и вновь. Жрицы вбежали ко мне в спальню, и Опарр закрыл за ними двери.

Я была сбита с толку и очень слаба. Мне все представлялось каким-то неопределенным и странным, и все прочее поэтому не было более странным — то, что жрицы раздели меня и натерли кремом, делавшим мою кожу золотой, и одели меня для храма, и увешали меня храмовыми драгоценностями, и наконец надели мне на голову кошачью маску поверх моих гладких прямых волос и даже поверх самой спальной маски. Я смутно поняла, что женщины испуганы.

Когда я была готова, одна из них позвала, и двери снова открыли. Опарр шагнул вперед.

— Сойдет, — решил он, а затем мне:

— Народ боялся за тебя, богиня; ты должна показать им, что ты жива и здорова. Мы тебе поможем.

Они не несли меня, но с обеих сторон шли жрецы и держали меня за локти, чтобы я не упала. Что-то в этих людях говорило мне, что они вовсе не жрецы. Они шли широким солдатским шагом.

Через некоторое время Опарр их остановил. Он приблизился и тихо сказал:

— Мы почти пришли, богиня. Ты должна запомнить только одно. Когда военачальник, который тебя спас, опустится перед тобой на колени, ты должна коснуться его плеча и произнести: «Бехеф лекторр». Только эти слова, вот и все, что тебе нужно запомнить. Когда он опустится на колени. Ты понимаешь?

Я кивнула. Я могла запомнить слова, но они не имели тогда для меня большого смысла, эти два слова на Старинной речи.

Впереди появился красный свет. Мы свернули за угол и вошли в длинный зал, выходивший на широкую террасу над Городом. Двери террасы были широкими, и на фоне черного несущегося неба струился алый свет факелов. Внизу столпились тысячи людей, запрудив сады и дорожки, и они кричали, звали и выли в неистовстве гнева и страха единственное имя:

— Уастис! Уастис! Уастис!

Гроза утихла. Выпал град, и плиты террасы сделались очень скользкими. Здесь стояли люди, неподвижные черные фигуры, с серебряными черепами вместо голов. А неподалеку от края террасы стоял в одиночестве человек с золотой волчьей головой. Опарр остановился. Человек с волчьей головой повернулся к нам, а затем опять к народу. Он поднял руки, и грянули крещендо нестройные крики с барабанным боем песнопений. Он медленно отошел от края и двинулся к нам.

— Отпустите ее, — приказал он державшим меня жрецам-солдатам. Он посмотрел на меня, и глаза его за стеклянными щитами были неистовыми, достаточно сильными, чтобы удержать меня на ногах. — Теперь ты должна выйти туда, где тебя смогут увидеть, — сказал он. — Они очень боятся за тебя, и ты должна успокоить их.

Его глаза держали меня крепко; мое тело напряглось, и плиты, казалось, перестали крениться у меня под ногами. Я начала деревянно шагать к краю террасы, а Вазкор на шаг позади меня твердо держал меня, не прикасаясь, двигая как механическую игрушку.

Толпа внизу увидела меня и начала петь и кричать.

Я уставилась на нее безо всяких мыслей в голове, а он подсказал мне сзади:

— Дай им свое благословение, богиня.

И я, не думая, подняла руки и сделала знак толпе, который делала в храме.

Тут толпа стихла, и в этой тишине Вазкор подошел и встал рядом со мной на колени, склонив голову.

Я очень устала и хотела спать, но не забыла. Нагнувшись, я коснулась его плеча и произнесла два слова, которые ничего не значили — по крайней мере, для меня. Не уверена, что там услышали мой голос; он был немногим громче шепота. Полагаю, в расположении террасы заключалась какая-то хитрость, позволявшая шепоту разноситься.

Вазкор поднялся. Его глаза приказали мне повернуться и идти обратно в зал. Я не поняла этого приказа, лишь подчинилась ему.

Я шла впереди него, прочь от шума, прочь от света и служителей. Не осталось никого; даже Опарр пропал. В слабо освещенном коридоре он освободил меня от своего мысленного контроля и взял меня на руки. Двери в мою спальню стояли приоткрытыми. Он распахнул их пинком и пинком же закрыл их, когда мы оказались в спальне. И положил меня на постель аккуратно и точно.

— Все прошло хорошо, — сказал он. — Можешь спать.

Слабая холодная боль.

— Где он? — спросила я Вазкора.

— Кто?

— Джавховор, мой муж. Он был со мной прежде, чем явился Опарр.

— Джавховор удалился, богиня; ему незачем больше тревожить тебя.

На тело мое навалились свинцовые гири, но я должна была еще немного поговорить.

— Вазкор, где он? Он умер?

— Он кончился, богиня, и это очень хорошо для тебя. Ты была больна, и теперь я скажу тебе, отчего ты заболела. Твой муж, боясь твоей Силы, потихоньку отравлял тебя. Нормальная женщина умерла бы, но ты, богиня, будучи той, кем являешься, выздоровеешь и будешь жить.

— Нет, — прошептала я. — Нет, Вазкор, нет.

Но он уже исчез. Двери закрылись.

Вдали еще слабо ревели толпы, беспощадные в своей радости. Снова пошел снег.

 

Глава 7

Пять дней мне потребовалось для того, чтобы снова стать сильной, и за те дни Вазкор овладел последними бастионами светской власти в Эзланне. Однако, это далось ему совсем без труда, коль скоро богиня произнесла над ним древние слова: «Бехеф Лекторр» — «Вот Избранный».

Я вспомнила, как Вазкор, говоря о рекрутировании хуторян, объяснял его необходимостью пополнить армию для самой последней кампании Джавховора. Но тот вовсе не стремился к войне; набор проводился для Вазкора. Он еще тогда строил планы, словно предчувствуя мое появление. Каждый вечер, несмотря на слабость и неохоту, мне приходилось выходить на террасу, чтобы народ видел меня. Историю исчезнувших из памяти дней я узнала, хотя и по секрету, от лекаря, лечившего меня. Мой муж, Джавховор, пытался убить меня с помощью яда. В ночь грозы Вазкор заподозрил самое худшее, возбудил толпу и явился со своими воинами во дворец. Вызвали Джавховора. Тот отрицал обвинение с полным, как казалось, спокойствием и полуулыбкой, а затем в самом разгаре клеветы какая-то невидимая сила сразила его на глазах у толпы. После этого привели меня, и я избрала нового Владыку Города — естественно, своего спасителя и защитника.

Я ничуть не сомневалась, что убил его Вазкор, — убил, как убивала я, белым ножом ненависти, выскакивающим из мозга. Что стало с телом, я не спрашивала, об этом мог знать только Вазкор, да и смысла в расспросах не было. Что же касается яда, то тут все ошибались. Какой же удачей оказалась моя болезнь для военачальника — но теперь он был Джавховором и избранным богини.

Выздоровев, я ожесточилась в своей злости. Я увидела в Вазкоре того, кем он был на самом деле, — моего врага, и понимала, какая мне грозит опасность. Куда б я ни шла, меня сопровождали его люди, женщины и мужчины. Перед моими дверьми стояла его стража — для защиты и почета, объясняла она. Однажды меня вызвали и отвели в небольшую комнату, где ждали Вазкор, Опарр и разные жрецы. Здесь Опарр зачитал нам слова, которые я помнила по той, другой, церемонии в храме. И когда это закончилось, мы с Вазкором предстали рука об руку на высокой террасе, и народ радостно взревел. Это было формальностью, однако я боялась теперь того, чем может завершиться эта ложь; но новый брак оказался еще более фиктивным, чем последний. Вазкор был занят. Он отправлял послания к пяти Городам союзникам Эзланна через заснеженные пустыни и получал ответы, так что для меня у него времени не находилось.

В течение многих дней я не видела никого, кроме женщин, но затем появился Опарр. С тех пор, как я его ударила, он, приходя ко мне, сжимался от страха. К этому страху — после ночи убийства моего первого мужа, когда он на короткое время получил власть надо мной, доставляя меня к Вазкору, — добавилось некое злорадство, мелкое торжество. Теперь он то ныл, то ликовал; то или иное чувство по очереди брало верх, когда он ощущал мой гнев или слабость. В случае беды он будет опасен для меня, однако я не смела причинить ему вреда, так как все еще страшилась силы Вазкора.

Теперь он низко поклонился и уведомил меня, что я должна на следующий день отправиться в храм, где мне будут поклоняться. Народ томился без своей богини.

Я ответила: «Да», и отправила его восвояси, и думала, подавленная огромной властью, принадлежавшей мне в Городе, о том, какой беспомощной она меня сделала. Во сне я видела себя великаншей, крошащей в своих руках Эзланн, швыряя его башни в пустыню, где они раскалывались и растекались, словно кровь.

Желтым рассветом я поехала в храм на колеснице богини, сопровождаемая тридцатью черными охранниками позади меня и еще тридцатью впереди, а по бокам — двумя черными лучниками с серебряными черепами вместо лиц. Всюду знак Джавховора — феникс, но под ним — волчья голова. Не помню поклонения, только рокот и ропот песнопений, похожих на морской прибой, да тяжелый запах фимиама. При возвращении на улицах густо валил снег. В огромном переднем дворе мой возница натянул поводья, останавливая белых кобыл. Воины вежливо ждали, пока я не удалюсь во дворец. Медленно, прямой деревянной походкой богини я покинула колесницу и зашагала по снегу. Опасность окружает меня со всех сторон, и ничего тут не поделаешь. Через черный дверной проем, по коридорам со стекловидными полами…

Внезапно я осознала, что позади меня кто-то есть, идущий, приноравливаясь к моему шагу.

Я обернулась. За мной следовали трое человек, ступая мягко, как кошки. Под серебряными масками я почувствовала настороженность. Не послал ли их уже Вазкор для того, чтобы устранить меня? Однако они носили маски фениксов, а не черепа, что странно успокаивало, хотя теперь это ничего не значило.

— Что вам угодно? — спросила я.

— Мы — новая стража богини, — доложил один, повыше ростом, чем двое других.

— Люди Вазкора, — бросила я с горьким нажимом.

Высокий согласился:

— Теперь Вазкора. А раньше мы были стражей Асрена, Феникса, Джавховора Эзланна.

Прежде я так и не узнала имени своего первого мужа. Оно поразило меня; произнесенное в тот момент этим человеком, оно породило такое впечатление, словно я вдруг мельком увидела его, живого и близкого.

Я отвернулась и продолжала путь к своим покоям, однако кровь у меня заиграла. Я ощутила большую перемену в обстановке. Они шагали за мной, но я уже не ощущала никакой угрозы в их присутствии. У двойных дверей я снова остановилась.

— Можете войти, — пригласила я.

Я вошла к себе, и они последовали за мной. Третий стражник закрыл двери, оставив нас наедине.

Какой-то миг царило молчание, а затем они опустились на колени, сняв маски. Я подошла к ним и подняла рукой лицо самого высокого стражника. Узнавание. Этот человек уже стоял передо мной на коленях на насыпной дороге перед Эзланном — не капитан, ибо с ним-то Вазкор разделался, но один из надменных серебристо-белокурых солдат.

— Я — Мазлек, — подсказал он.

Имя было знакомым: ОНА ЖЕ УМЕРЛА — МАЗЛЕК УБИЛ ЕЕ — Я САМ ВИДЕЛ, КАК КЛИНОК ПРОНЗИЛ ЕЙ ЛЕВУЮ ГРУДЬ.

— Богиня, — прошептал Мазлек, глядя на меня большими глазами, открыто и сдержанно благоговейными.

— Как ты спасся от Вазкора? — спросила я его.

— Легко. Он меня не знал, а я был человеком Асрена.

— Шпионом, — догадалась я.

— Наверное. Я был человеком Асрена. Когда нас обрекли на смерть из-за того, что мы видели тебя, я ускользнул. Ничего иного я от Вазкора и не ждал.

— И таким образом Асрен Джавховор узнал от тебя, как я попала в Эзланн.

— Да, богиня.

Я чуть улыбнулась такой разгадке тайны — ибо Асрен, мой муж, никогда не верил в мою божественность, только в мою Силу. Однако этот солдат верил.

— И теперь вы — моя стража, — я повернулась к двум другим, чуть поменьше ростом, одинаково белокурым и очень красивым — они могли быть братьями. — Ваши имена?

— Слор, — сказал один.

— Днарл, — сказал другой.

Даже голоса у них были схожими.

Я знаком велела им встать и увидела, что Мазлек, их капитан, и впрямь очень высок и силен, тот, который однажды убил меня в лунной тьме.

— Долго вам придется стеречь меня?

— Продлить наше пребывание сперва будет довольно легко, богиня. Позже, наверное, тебе понадобится провозгласить нас почетным караулом. В целом, богиня, под моим началом находится восемьдесят воинов. Не очень много, но достаточно, чтобы уберечь твою священную особу от непосредственного оскорбления или нападения.

Я снова невольно улыбнулась и, взяв его за руку, покачала головой, когда он начал было тут же опускаться на колени.

Теперь я буду в безопасности. Больше, намного больше, чем в безопасности.

Спать я легла рано, прежде чем свеча дня окончательно догорела над снежной пустыней. А за дверями ждала моя стража, готовая защитить меня, Мазлек, Слор и Днарл, которые некогда были Маггуром, черным великаном, Гилтом — золотые серьги, и маленьким Келом-лучником.

 

Глава 8

Опарр явился утром. Я приняла его, и, чувствуя мое настроение, он съежился, когда говорил.

— Вазкор Джавховор просит присутствия богини.

— Зачем?

— Я лишь жрец богини. Мне не все известно.

— Ты червь в поленнице дров, Опарр, — любезно сказала я. — Ты повсюду ползаешь и многое узнаешь.

Он поколебался, нервно теребя руками в черных перчатках подол балахона. А затем сказал:

— По-моему, это связано с совещанием в За, богиня.

За, центральный Город Белой пустыни — я смутно знала это название. О совещании я ничего не слышала, однако не желала никакого дальнейшего общения с этим ядовитым жрецом. Я поднялась, и он проводил меня к Вазкору, а за мной шагало восемь человек: Слор и его отряд.

Он дожидался меня в библиотеке, среди книг Асрена и порожденной там Асреном красоты. Опарр, Слор и остальные остались за закрытыми дверями. Вазкор был в маске и сидел в своем кресле совершенно неподвижно.

— Присаживайся, богиня, — предложил он.

Фраза прозвучала, словно команда. Я села.

— Итак, мы должны отправиться в За, — тут же начала я. — Зачем это? Последовала пауза. Он не ожидал, что мне что-то об этом известно. Когда он видел меня в последний раз на нашей формальной брачной церемонии, я была вялой, податливой. Наконец он встал. И ходил среди вещей Асрена как хозяин. Может быть, это и глупо, но меня это разгневало, однако он быстро пришел в себя и развернул перед нами на полированном столе пергаментную карту. Карта эта была светло-коричневого цвета и прекрасно разрисована черными маленькими ненужными рисунками кораблей, колесниц, лошадей, трудившихся на полях крестьян, марширующих солдат. На севере тянулся один-единственный сапфировый шрам, ниже гор — Алутмис. Вода.

Он положил на всех углах ониксовые гирьки и показал мне, что и как. Я его почти не слушала. Я могла думать только о руках Асрена, раскатывающих, гладящих эту карту. Но внезапно я осознала: Города, расположенные, словно созвездия вокруг того, что было нарисовано в виде какого-то неясного животного, такого, какое могло быть изображенным на чертеже астролога. Эзланн отмечал голову, четверо других — тело, а вытянувшийся сзади хвост заканчивал последний Город.

— Вот Эзланн, — показал Вазкор. — К юго-западу от него Аммат, к западу Кмисс. К юго-востоку от Эзланна Со-Эсс, а между Со-Эссом и Кмиссом расположен За. А за дальними пределами За — Горный Город Эшкорек-Арнор. Теперь ты видишь, что этикет требует, чтобы любая встреча шести городов коалиции устраивалась в За. Его положение символически центральное между прочими пятью.

Я вспомнила гонцов, скакавших туда и обратно после смерти Асрена и кое-что поняла.

— Ты собираешь в За пять Верховных владык, чтобы подчинить их себе и захватить бразды правления.

— План мой именно таков, — подтвердил он.

— А я, зачем я должна ехать с тобой?

Он убрал гирьки, и карта быстро свернулась, словно потревоженный зародыш.

— Необходимо, чтобы богиня была там.

— А почему это необходимо, Вазкор?

Он ничего не сказал. Не снимая маски, он повернулся и положил карту на место в глиняный футляр.

— Потому что, Вазкор, — сама ответила я на свой же вопрос, — без богини ты — ничто, никто и звать никак.

Мы оба отлично это знали, но мне доставило огромное удовольствие произнести это вслух.

Помолчав, он произнес ровным тоном:

— Я вижу, ты вполне оправилась от болезни. Я рад, мне не хотелось бы рисковать твоим здоровьем на пути в За.

— Когда мы покидаем Эзланн? — спросила я его.

— Через два дня, — ответил он. — Ты можешь взять с собой пять женщин, не больше; они — плохие путешественники. Естественно, я пришлю тебе подразделение своих воинов в качестве личного эскорта — Города будут ожидать тебя, окруженную почетным караулом.

— Нет надобности, — возразила я. — У меня есть своя собственная стража. Восемьдесят воинов и их капитан, мой командующий. Этого должно хватить для моего почетного караула, на так ли?

Он быстро повернулся ко мне, и я знала, что за маской он глядит на меня во все глаза.

— Кто этот человек?

— Ты, несомненно, выяснишь это сам, — сказала я. — Мне не хотелось бы лишать тебя возможности потрудиться. Только помни, он под моей защитой. Его напряженность спала. Он очень вежливо заметил:

— Возможно, ты была не очень благоразумна.

— В самом деле? Возможно, я в этом не одинока.

— Ты не должна упорствовать, — сказал он, — в своем недоверии ко мне.

Мы одно целое, ты и я, как бы настойчиво ты ни пыталась выкинуть это из головы. Если ты богиня, то Вазкор — бог. У них здесь нет для меня легенды, вот почему я должен использовать тебя в качестве своего щита. Какое-то время.

— Довольно глупо с твоей стороны, — заметила я, — использовать в качестве своего щита копье, — ибо внезапно мне вспомнились слова Асутоо в пещере, когда я заставила его рассказать мне, как он предал Дарака. — Слишком узкое для защиты и чересчур острое.

Он мне не ответил, я покинула библиотеку и пошла к себе в покои. В дверях я позвала Слора.

— Извести Мазлека, что я объявила Вазкору Джавховору о своем почетном карауле.

Я увидела, как его незакрытое маской лицо напряглось, а затем расслабилось. Он мрачно улыбнулся.

— Отлично, — сказал он.

— Вы будете носить мой знак? — спросила я его.

— Богиня…

Я не поняла знакомой эмоции у него на лице; я так часто видела ее на других, однако она по-прежнему не имела ни малейшего смысла.

— Голову кошки, — сказала я. — Вы можете найти кузнецов, чтобы отлить ее? У нас всего два дня.

Он поклонился.

— Сделаем, богиня.

Когда он ушел, я долгое время сидела в по-зимнему освещенной комнате и переходила от своего триумфа к глубокой депрессии. У меня складывалось ощущение столь часто теперь одолевавшее меня — что покинув любое место, я больше туда не вернусь. Но пусть даже так, я не понимала, почему меня должно расстраивать расставание с этим городом, пока не пришла мысль, что покинуть то я должна Асрена. Я не могла объяснить этого зудящего ощущения его присутствия даже после того, как я узнала о его смерти. Казалось, он окружал меня повсюду, особенно в библиотеке, которая была всецело его, однако у меня не было ничего, принадлежавшего ему, за исключением ожерелья, подаренного им в нашу брачную ночь, которое не могло быть памятью о нас, ибо даруя, он знал, что оно предназначено для меня и не испытывал потому никаких чувств. День заканчивался, и от мыслей о предстоящем отъезде, от ощущения, что возврата не будет, я начала в отчаянии расхаживать по комнате, будучи не в состоянии сидеть спокойно. Наконец, я подошла к дверям и открыла их. Снаружи четверо воинов в масках фениксов. Я знала, что все они мне незнакомы, и все же могла определить даже по таким мелочам, как контуры их тел, когда они посмотрели на меня, что они — мои.

Губы у меня, казалось, одеревенели, а во рту пересохло, но я обратилась к ним:

— Покойный Владыка Асрен Джавховор — где он похоронен?

— Богиня, — сказал один из них. — Это проделали быстро и с позором. Работа Вазкора. Мы не знаем.

— Но дай нам время, — сказал другой, — и, возможно, мы выясним.

— Времени нет, — ответила я.

— Наверное… — начал было еще один воин. И заколебался. — Возможно, одна из женщин — женщин Асрена Джавховора — может знать. Должны же были разрешить хоть какие-то обряды. Он ведь был, в конце концов, не какой-то хуторянин-шлевакин, — добавил он с сильной горечью.

— Выясните для меня, — распорядилась я и слегка коснулась его плеча, почувствовав под пальцами ту особую дрожь, которая была проявлением не сексуального, а духовного желания. Он поклонился и исчез.

Окна почернели. Вошли женщины и зажгли светильники, шурша по полу своими платьями.

Затем пришли Днарл и двое других. Они привели с собой девушку и оставили ее наедине со мной.

Я ожидала, что почувствую ревность — любого рода ревность, сексуальную, ментальную, какую угодно, не знаю, какую именно. Однако, не почувствовала ничего подобного.

Она была очень молодой, лет четырнадцати-пятнадцати, очень хрупкой и прекрасной; подобно ему, она достигла совершенства раньше своих лет, и в ней, казалось, было что-то эфемерное. Под темной вуалью у нее рассыпались по плечам ледянисто-золотые волосы. Я бы не попросила ее снять маску, но, полагаю, Днарл внушил ей, что это следует сделать. И золотая личина в виде какого-то цветка была у нее в руке. Ее вполне совершенные руки и обнаженные груди отливали жемчугом. Она не носила колец или иных драгоценностей, хотя казалась прямо-таки созданной для украшений. И хотя она явно боялась меня, было бы бесполезно уговаривать ее не пугаться.

— Я попросила пригласить тебя ко мне, — начала я, — потому что хочу знать, где похоронен мой муж.

— Да, богиня, — прошептала она, не глядя на меня.

— Ты знаешь это?

— Да, богиня.

— Откуда?

Она сделала руками легкий нервный жест.

— Вазкор Джавховор прислал воина сказать мне. Похоронили его с позором, сказал он, из-за того, что он сделал, но тем не менее некоторые должны помнить и навещать это место.

— Почему сказали тебе? — спросила я ее.

— Потому что… — она запнулась. — Я была его… но я ничего не значу. Не гневайся на меня! — и заплакала от чистого страха. Похоже, она тоже ожидала ревности.

— В этом нет надобности, — мягко успокоила я ее. — Во мне нет никакого гнева на тебя. Ты отведешь меня к тому месту?

Она немо кивнула и тут же повернулась к дверям.

Путь получился долгим. За нами шли двое стражников и несли светильник, в котором сперва, казалось, не было нужды. Но вскоре освещенные коридоры остались позади. Мы пошли по темным, пахнущим землей ходам глубоко под дворцом, по старым и заброшенным погребам, покрытым толстым слоем пыли и выглядевшим туманными от густой паутины, вниз по лестницам, описывающим виток за витком, уходя в темень. Путь этот представлялся опасным. Помнится, я удивилась тому, что она не боялась. Наконец — ровный коридор и в конце его большая железная дверь. Она вставила пальцы в бороздки, двинула ими, и дверь со скрипом и неохотно открылась.

То, что находилось за ней, наполнило меня лютой яростью.

Какой-нибудь холмик земли в пустыне и то меньше разгневал бы меня.

Черный бархат затягивал пять стен этой подземной камеры, от которой так и несло пылью и заброшенностью. Несмотря на драпировку, пол так и не подмели дочиста. Повсюду валялись грязные обрывки ткани да осколки стекла. Влажность скоро во всем прогрызет дыры. В центре помещения — затянутый в черное помост — то ли деревянный, то ли каменный, не мне знать. И на нем-то и покоился гроб Верховного владыки — обшитый золотом кедр, украшенный фениксами и змеями, инкрустированный голубыми камнями и нефритами, заколоченный гвоздями с алмазными шляпками. Вокруг гроба увядали разбросанные цветы, добавляя свое разложение к остальному, драгоценные благовония пролились и растеклись, липкие, прогорклые и дурно пахнущие, по трещинам пола.

Стража ждала в коридоре; девушка, широко раскрыв глаза, шмыгнула в угол, когда я все ходила и ходила вокруг гроба, пока мой гнев, как и боль, немного не спал. Девушка снова заплакала, на этот раз, думаю, по нему. Саднящее чувство потери, которое испытывала я, было, должно быть, невыносимым для нее; в конце концов, она ведь знала его и была с ним.

— Если ты желаешь на какое-то время задержаться, я подожду тебя в коридоре, — предложила я, но она мигом задушила в себе рыдания и выбежала следом за мной.

Так она и повела нас обратно долгим мрачным путем. Мы добрались до моих покоев, и я жестом пригласила ее зайти ко мне. Там я поблагодарила ее, но она, похоже, не поняла, за что.

— Позже, — пообещала я, — я, если смогу, перехороню его, открыто и с почетом, в традициях Ээланна.

Но она не уразумела, да и в любом случае, каким пустым казалось все это, каким бессмысленным, ибо он теперь не мог ни насладиться этим, ни страдать от этого. Однако я не могла выбросить из головы ту грязную камеру.

Затем я отпустила ее. Она настолько боялась, что я не могла больше удерживать ее ни минуты. Мне хотелось попросить у нее что-то, принадлежавшее ему, какую-нибудь подаренную ей мелочь, значившую меньше, чем другие, но я знала, что раз она настолько испугана, то отдаст мне самую лучшую и самую дорогую вещь; кроме того, такая просьба в тот момент казалась неуместной и бессмысленной. Поэтому я ничего ей не сказала, но позже сожалела об этом.

Той ночью мне привиделось много снов, бесформенных, но ужасающих. Проснувшись, я вспомнила лишь каменную чашу и пламя, которое было Карракаэом, и слова проклятия, и то, как я кричала, что я сильнее, намного сильнее, чем он — та тварь в чаше.

На следующий день начались приготовления к отъезду, и на закате мне пришлось отправиться в храм и в последний раз благословить Эзланн, хотя, что правда, то правда, они ожидали, что я вернусь. Когда я стояла там, закованная в золотые украшения, мои глаза ни разу не отрывались от чаши, где горело пламя. Однако пламя оставалось совершенно неподвижным, и никакой голос не тревожил меня словами: «Я Карраказ Бездушный, порожденный злом твоей расы… спасения нет… Ты проклята и понесешь проклятие с собой… и не будет никакого счастья. Ваши дворцы в руинах. На павших дворах… греются на солнце ящерицы… позволь мне показать тебе, какая ты».

 

Глава 1

Когда я покидала деревню под вулканом, собравшиеся толпы смотрели на мой отъезд мрачно и со страхом; женщины плакали и хватали меня за рукава. И позже, из амфитеатра гор, я оглянулась назад и увидела алый светильник — деревню, горевшую при вторичном извержении вулкана. Теперь я ехала с Вазкором, хотя и не бок о бок, даже без той отдаленной близости, которая связывала меня с Дараком. Нас разделяли сотни неодушевленных и живых объектов: великолепно разодетые солдаты; невероятно убранные лошади в шелковых попонах с вплетенными в гривы и в хвосты пурпурными лентами и золотыми нашлепками на сбруе; фургоны с провиантом, запряженные мулами, и даже рекруты с хуторов, облаченные, как и солдаты, в кожу, но без масок, с такими же мертвыми глазами и лицами, какие я видела у них при первой встрече.

В Эзланне звонили колокола, глухо и бесконечно, и толпы бурлили по обеим сторонам улиц и балконам. Я ехала в своей открытой колеснице, которую за воротами покину и сменю на карету. Народ кричал и приветствовал нас. Это было больше, чем процессией богини и короля, — это был великолепный отъезд начальника на войну. За Белой пустыней тянулся Театр военных действий, место турниров, где каждая коалиция сражалась с другими, однако Вазкор знал, да и другие, наверное, тоже, что нынешний Театр военных действий начнется у черных ворот Эзланна. Каждый Город был для него призом, завоеванием и властью, чем-то, способным хоть на время затянуть кровоточащую рану его гордости. Да более того: не только Города юга, но и все за пределами его тела и даже само тело ему требовалось покорять и держать в тисках, чтобы удовлетворить снедавшее его душу страстное желание.

Крики и колокола все звенели и звенели. Как непохоже на деревню, совсем непохоже. Но впрочем, ведь богиня-то на самом деле не покидала их; ее Сила была повсюду, в огромных неподвижных статуях и в лице ее главного жреца Опарра.

Я чуть не рассмеялась.

За мной ехало восемьдесят воинов в масках фениксов, носящих все, как один, на правой груди знак золотой кошки; каждой из десяти групп в семь воинов командовал восьмой воин, носивший на талии зеленый кушак. Идея эта принадлежала не мне, а, надо полагать, Мазлеку. Однако теперь никто не мог с кем-то спутать почетный караул богини. Уж не знаю, как они договорились с кузнецами и торговцами краской — ведь никакого собственного дохода у меня не было.

Добираться до За нам пришлось четырнадцать дней, вдвое дольше, чем потребовалось бы одинокому коннику, но так обстоит дело с любыми караванами. Мало что вызывало у меня личный интерес; ибо я была заточена в своей карете — душном позолоченном ящике. После каждой ночи я просыпалась негнущейся и с болями во всем теле. Карету с трудом тащили четыре норовистых тихих мула. Несколько раз в день она, содрогнувшись, останавливалась, и я слышала, как возницы уговаривают и увещевают мулов, в то время как те стояли, глядя на них с вежливым интересом, пока кучера не пускали в ход кнуты.

Я взяла с собой всего двух женщин — самых хорошеньких, ибо мне вдруг пришло в голову, что мне волей-неволей придется часто смотреть на них, — но они оказались вздорными, беспокойными и боялись находиться долго в моем обществе; а их разговоры, возникавшие непродолжительными вспышками, были пустой болтовней дур.

Каждую ночь сооружали лагерь, предприятие как военное, так и архитектурное, что увеличивало продолжительность нашего путешествия. Сперва, приблизительно ранним вечером, пехотинцы проворно маршировали вперед, достигали намеченного места стоянки и начинали воздвигать переносные металлические стены, привезенные ими на вьючных лошадях. К тому времени, когда прибывали конники и повозки, лагерь надежно окружали железные секции стен пятифутовой высоты с затейливыми воротцами, и вырастали шатры и палатки. Выставляли часовых, размещали и кормили лошадей, аккуратно разводили костры и готовили еду. К ночи мы становились городом, и притом шумным городом. Несмотря на крепкие железные стены и часовых, по проходам между палатками всю ночь шатались пьяные, ревностно преследуемые разъяренными начальниками; лошади срывались с привязи и носились галопом по лагерю, храпя, испражняясь и врезаясь во что попало.

Горстка проституток еженощно устраивала оргии в своих аляповатых жилищах в нижнем конце лагеря, и там вспыхивали драки, вызванные нелепым соперничеством между теми или иными группами солдат. Существовала неистовая и индивидуальная преданность своим: всякий капитан, под началом которого служил какой-то солдат, был лучше любого другого капитана. Каждый рассвет озарял мертвые и умирающие останки жертв этих стычек до тех пор, пока Вазкор не положил им конец, пригрозив казнить холодным и трезвым утром всякого, кто обнажит меч против своего же брата — солдата. Однако прежде чем новый порядок дошел до их мозгов, пришлось устроить три такие казни.

Шатер Вазкора служил центром лагеря. Мой же стоял, отделенный от него одним-двумя рядами палаток, под защитой моей собственной стражи. Я заметила, что среди людей Мазлека не случалось никаких драк и никто из регулярных войск тоже не решался бросить им вызов. Ледянисто-красными зимними рассветами лагерь свертывался и готовился к отбытию. Эзланны, у которых все естественные функции были скованы жесточайшими табу, всячески исхитрялись в утаивании того, что было необходимым. Рекрутированные хуторяне, словно в порядке умышленного оскорбления, совершенно открыто ели, пили и отправляли все прочие телесные надобности. На них смотрели как на животных, вот они и вели себя, как животные, и — любопытная вещь — поступая так, добились в какой-то мере животного достоинства. Во мне больше не было ни отвращения, ни жалости к людям, привязанным к таким необходимостям; я теперь жалела не их, а утаивающих и отрицающих естество эзланнов. Большая часть путешествия была, как я сказала, смертоносной для меня.

Я прихватила с собой книги из библиотеки Асрена, но тряска кареты и тусклый свет делали чтение при движении совершенно невозможным. Лишь ночью я могла обратиться к ним, да и тогда не читала, так как каждая страница, к которой я прикасалась, заключала в себе его призрак и напевала особую меланхолию. Зимние виды из маленького окошка кареты — сплошная беспросветная белизна, совершенно плоская, со снежным маревом на близком горизонте, закрывающим небо или, возможно, горы, — вызывали у меня по ночам мертвенные бледные сны. В пустыне, похоже, не водилось никакой живности, даже снежных волков и медведей, как в горах Кольца. Сам караван производил большой шум, но помимо него не было ничего, вообще ничего.

На рассвете десятого дня пути я позвала к себе в шатер Мазлека.

— Мазлек, найди мне верховую лошадь и какую-нибудь подходящую для меня мужскую одежду, чтобы я могла ехать верхом.

Он выглядел пораженным.

— Но, богиня… — он заколебался. А затем сказал:

— тогда придется доставать одежду мальчика… И понимает ли богиня, какой стоит холод? Несмотря на колебания, одежду принесли: простая, черная и чистая, но поношенная. Я натянула легины, тунику до колен с разрезами по бокам и сапоги. Когда я затягивала пояс и мне пришлось проколоть новую дырочку для пряжки, мне вдруг с неожиданной болью вспомнилось, как я надела в ущелье одежду мальчишки-разбойника при Дараке. Мазлек принес и плащ, тоже черный, но с подкладкой из чистого серого меха какого-то животного — вернее, шкурок нескольких животных, так как я различала по меткам и сочленениям, где они соединялись. Я подсчитала шкурки, чтобы знать, когда поеду, сколько смертей, двенадцать или четырнадцать, согревают меня. На руки я натянула собственные перчатки, расшитые золотом. Они и золотая маска, несомненно, выглядели совершенно не соответствующими моему новому наряду. Снаружи ждала вороная кобыла. Мне выбрали очень послушную и благонравную. Откуда ж им знать, что в лесу с Маггуром я скакала на бешеных бурых лошадях.

Я легко перемахнула в седло, вызвав огромное удивление. Меня взволновала возможность снова почувствовать между бедер живое существо, то явление, которое, кажется, всегда пробуждает сексуальное воображение, а на самом деле означает, по крайней мере для меня, своего рода стихийную свободу. Я знала молодцов Дарака, которые были «едины» со своими лошадьми, и я отлично понимаю, что они имели в виду, хотя у меня не было коня-напарника. Я нагнулась к шее кобылы, погладила ее и, подняв голову, увидела через разделявшие нас полуразобранные ряды палаток Вазкора. Он сразу же повернулся и что-то сказал воину, который немедля побежал ко мне. — Богиня, — обратился ко мне гонец, — Вазкор Джавховор спрашивает, нельзя ли ему поговорить с тобой.

Меня сильно позабавило почтение, которое он проявлял на людях — потому что иначе не мог. — Конечно, — согласилась я и, повернув лошадь, неторопливо подъехала к нему. Со всех сторон, разинув рты, глазели на меня пораженные солдаты. Даже некоторые из хуторян обратили в мою сторону свои бессмысленные лица и смотрели, продолжая сидеть и жевать хлеб.

— Ну, Вазкор, — осведомилась я, глядя на него на сей раз сверху вниз — мелочь, но довольно приятная.

— Не соблаговолит ли богиня зайти ко мне в шатер? — спросил он.

— Соблаговолит, — снизошла я.

Он подставил руку, чтобы помочь мне спешиться, но я легко спрыгнула и первой вошла в шатер. Я не бывала в нем раньше, но оказалось, что шатер внутри был таким же черным и аскетическим, как и снаружи, с несколькими горящими светильниками, жаровней и столом из черного дерева, аккуратно заставленным картами и различными военными атрибутами. Полог закрылся, и стало очень темно, хотя светильники горели.

— Богиня, — сказал он. — Я бы настоятельно рекомендовал тебе продолжать путь так же, как и раньше, — в карете.

— Вазкор, — отпарировала я. — Я бы настоятельно рекомендовала тебе не рекомендовать мне.

— Ты должна понять, — резко сказал он, — что быть богиней — означает быть связанной определенными правилами соблюдения достоинства. Появившись верхом в этой неприглядной одежде, ты уничтожишь собственный образ.

— Я ездила верхом много раз. Падение мне не грозит. А если ты возражаешь против моей одежды, то найди кого-нибудь, кто сможет изготовить мне одежду для верховой езды, которая не вызовет у тебя возражений, конечно, при условии, что в наряд этот не будет входить юбка.

Он был в маске. Стоя неподвижно как камень, он сказал:

— Это очень глупо с твоей стороны. Твоя глупость может перевесить твою полезность для меня.

Его голос казался лишенным эмоций и очень спокойным. По телу у меня невольно пробежал холодок, и я поняла, что все еще боюсь его. Однако что он мог мне сделать такого, что не исправится и не исцелится? Наверное, во мне больше говорило желание страшиться его, чем настоящий страх. И я освободилась от страха.

— Брат, — сказала я, откликаясь на то родство, которое он использовал в обращении ко мне. — Мы не должны ссориться из-за таких пустяков. Я буду действовать, как мне нравится, а ты будешь действовать, как нравится тебе, и пока нам обоим выгодно помогать друг другу, мы так и будем делать. Ты не можешь приехать в За без Уастис.

Возникло короткое молчание. Затем он сказал:

— Вечером я пришлю к тебе портного. На том и порешим.

Это было поражением для него, но все же оно слегка меня тревожило.

Я вышла, снова вскочила в седло и поехала во главе своей стражи в сопровождении Мазлека, оставив карету своим женщинам с их дурацкой болтовней.

С лошади мертвый белый мир выглядел не столь уж чужим. Один раз с криками пролетела стая птиц, направляясь на восток.

Вечером пришел портной с испуганной женщиной — подогнать мне одежду.

Я теперь носила тонкую черную шерсть, бархатную черную тунику с разрезами и золотыми полосами. На сапогах сверкали золотые пряжки; на подкладку плаща пошел мех белого медведя, почти неотличимый от моих волос.

К концу двенадцатого дня мы проехали через деревню темнокожих, сгрудившуюся вокруг замерзшего водопада среди каких-то скал. Мужчины кололи лед на воду, но, как я помнила, женщин, животных и детей где-то спрятали. Солдаты Вазкора прошли деревню насквозь и присвоили кувшины с маслом, запас дров, а также тайком — кожаные бурдюки с пивом. Наступил вечер, и наш лагерь расположили примерно в ста ярдах от поселения. В темноте воины украдкой выбрались из лагеря и устроили на хуторян набег в поисках пищи. Позже я услышала визг, вышла из шатра и увидела горящий в нескольких рядах от меня большой костер. При его свете солдаты с энтузиазмом насиловали одну из деревенских девушек. Я не знала, ни как они ее раздобыли, ни почему она так боялась, поскольку помнила девушек, танцевавших с ящером у Воды.

Посмотрев на шатер Вазкора, я увидела, что он стоит там, окруженный своей стражей, видимо, заинтересовавшись, как и я, чем вызван шум. Он был в маске, но в его облике появилось что-то странное. Но только на мгновение. Заскучав, он почти сразу же вернулся в шатер. Не знаю, почему я повернулась и тут же пошла к шатру, — наверное, в гневе на него, или же потому, что они терзали женщину. Никаких чувств к ней как к живому существу я определенно не испытывала.

— Прекратить, — приказала я, когда подошла достаточно близко.

Воины повернулись и виновато уставились на меня. Один, все еще лежавший на ней, то ли не услышал, то ли зашел слишком далеко, чтобы его волновало что-то иное. Вопли девушки затихли. Я нагнулась над насильником, взяла его за плечо и стащила с нее. Когда он поднялся, беспомощный в моей хватке, семя уже извергалось из него. Я несколько раз ударила его по лицу без маски. Он приходил в себя, пошатываясь, с остекленелыми глазами, ошеломленный и разъяренный. В лице его не было ничего особенного, только невежество, скотство и гнев. Не думаю, что он понял, кто я такая. Наверное, никто не сообщил, что богиня теперь разъезжает верхом, как мужчина. Тяжело дыша, нелепый, с летаргически болтающимся перед ним признаком его пола, он выхватил длинный нож и нацелил его на меня. Воины криками пытались привести его в чувство и шипели мое имя как предупреждение. Извергая пьяную цепь проклятий, он бросился на меня с ножом, но он был дурак. Я шагнула в сторону и подставила ему ногу. Он тяжело упал. Я даже не подумала убивать его Силой; по-видимому, в этом не было нужды, а он, хрипя, лежал на земле и вскоре перестал двигаться. Наконец, я сообразила, что он напоролся брюхом на собственный клинок. Солдаты сжались от страха. Я посмотрела на девушку, но та была мертва. Я велела им похоронить ее и вернулась к себе в шатер. Это было единственное происшествие за время пути.

На четырнадцатый день мы достигли ворот За. Название его — искажение древнего слова, означающего «голубь». Голубь — символ Города, и я несколько раз слышала, как солдаты в разговорах называли За голубкой. Подобно Эзланну, его назвали так за цвет — жемчужно-серый камень, из которого складывались здешние скалистые земли и из которого его и построили. Он тоже стоял высоко, но не на скале, а на сделанной человеком каменистой платформе, возвышавшейся на двадцать футов над окружающей местностью. Прекрасный город, полный игрушек и птиц, которые нашли здесь убежище от пустыни и свили гнезда на крышах, шпилях и башнях.

Мы въехали в ворота вечером и ехали час с лишним по широким улицам, вдоль которых выстроились кричащие толпы. Городские птицы перекрывали этот шум невероятно звонкой бурей чирикания, описывая в вышине круг за кругом, в соответствии со своим ритуалом перед сном. Дворец Джавховора За стоял на круглой площади, многоярусная башня с многочисленными башенками и с украшениями, которые делали ее похожей на торт. Напротив дворца стояла одинокая, прямая, как столб, башня с механическими часами, отбивавшими время днем и ночью. При каждом ударе — пугающем лязге медного гонга — вокруг вершины башни шествовали фантастические фигуры из позолоченного железа с эмалью в виде дев, чудовищ и воинов. Это был шедевр уникального орудия пытки, терзавшего меня, пока я жила в За, словно красивый и капризный ребенок, который становится все хуже и хуже, пока не устанет, достигая апогея в полночь — в двадцать четвертый час дня, когда двадцать четыре громовых удара пробуждали от сна или размышлений все живые души, словно труба Страшного суда.

 

Глава 2

Приветствовавший нас Верховный владыка За оказался невысоким и полным. Хотя феникс — символ любого Джавховора, в каждом городе его рисуют и отливают по разному, так что можно легко отличить одну маску от другой. Художественная форма За предпочитала плавность и мягкие изогнутые линии. Волосы у владыки За были длинными, желтыми и кудрявыми, в ушах висели драгоценности, а на руках красовались ажурные сетки из золота и жемчугов. Позади порхали прекрасные женщины в масках голубок и роскошных серых одеждах. Играла музыка. Владыки обменялись официальными словами приветствия. Возникло небольшое смущение оттого, что Джавховор За не знал, что богиня уже присутствует здесь. Он поспешно поклонился, стараясь не коситься на мой кавалерийский наряд, и в комнате воцарилось молчание. Позже, в своих отдельных покоях, я услышала, как башенные часы прогрохотали девятнадцатый час.

Все они присутствовали в Городе, владыки Аммата, Кмисса, Со-Эсса и горного городка Эшкорек-Арнора. Цвета их войска и шатры вытянулись по широкому открытому полю позади дворца, различаясь по цвету: красный Аммата, фуксин Кмисса, пастельно-голубой Со-Эсса и тускло-желтый Эшкорека. Надо полагать, это были цвета их городского камня, и я гадала, какие темпераменты могут породить такие места, как Аммат цвета крови или Кмисс цвета пурпурной раны. Я отлично понимала, что оказавшись в стенах За, я снова должна стать богиней. И поэтому облачилась в плиссированный нефритово-зеленый шелк и бессчетные украшения из черного янтаря, изумрудов и золота. За мной торжественно шли дне женщины в черном бархате и драгоценностях с двумя колоссальными веерами, сделанными из перьев множества белых птиц. Веер — для них символ Величия и Почтенности — выглядел глупо: на земле лежал снег толстым слоем. За женщинами шли Мазлек и его десять подкапитанов, тоже позванивавших украшениями и медалями.

Мы вошли в Большой зал За с западного конца, откуда в помещение спускается огромная мраморная лестница в сотню ступенек. Кипарис из черного дерева и золота в центре зала, словно взирающий с вершины горного пика на покрытые резными змеями колонны, ветвями касался золотых светильников потолка. При моем появлении затрубили фанфары, и мне расчистили путь; теперь все до одного поклонились мне — склонили головы, а большинство женщин опустились на колени. Я презрительно окинула их взглядом и обратила внимание на стилизованные крылья, свисающие с плеч многих мужчин и женщин.

Я спустилась по лестнице, и Вазкор приблизился ко мне и опустился на колени. Я слегка коснулась его головы и сказала: «Встань, муж мой», после чего он препроводил меня к золотому креслу под кипарисом. Вот здесь я и просидела весь первый официальный вечер. Нас развлекали представлениями — по-моему, танцами и акробатикой, но я их почти не помню. Верховные владыки подошли ко мне и представились. Все выглядели надменными, сытыми и странно благоговеющими передо мной — за исключением владыки Эшкорека. Этот маленький человечек кланялся так, словно пытался спрятаться; будь у него панцирь, как у черепахи, уверена, никто из нас вообще бы его не увидел. Более того, он боялся меня, и я совершенно ясно видела по его лицу, из вежливости не закрытому маской, что страшился он не моей божественности, а моего избранного, Вазкора. Присутствовало также и несколько женщин, довольно красивых, — принцессы Городов и наложницы или жены Джавховоров. К полуночи раут начал подходить к концу. Мы с Вазкором удалились вместе. Я уже заметила, что его покои примыкают к моим. У моих дверей мы расстались, но чуть позже одна из женщин сообщила, что он ждет меня в моей приемной. Очевидно, наши приемные связывала общая дверь, хотя я ее и не видела.

— Очень официально, — сказала я, когда вышла к нему. Он был в маске — теперь он всегда носил ее при мне, за исключением тех случаев, когда мы встречались на людях.

— Не беспокойся, — сказал он. — Я задержу тебя ненадолго. Сегодня ты действовала прекрасно.

— Делать было абсолютно нечего.

— Иногда важна манера, с которой ничего не делаешь. Несмотря на твой курьезный въезд в За, все сильно очарованы тобой. Помнишь ту темноволосую женщину — жену Казарла из Со-Эсса?

— Не особенно.

— Неважно. Она скоро пришлет к тебе служанку с просьбой об аудиенции, — он умолк, но я ничего не сказала, и он продолжал:

— Мне думается, она хочет ребенка.

— И предполагается, будто я подарю ей ребенка?

— В самом деле предполагается, Уастис. Хотя, как мне представляется, она не ожидает, что ты сделаешь это обычным способом. Ты пообещаешь ей зачатие.

— А если она останется бесплодной? — спросила я. Просьба эта казалась жалкой, и я не была уверена, что смогу ей помочь.

— Со-Эсс, — веско указал он, — нам друг. — А Эшкорек?

Он пристально посмотрел на меня сквозь стекло волчьих глаз.

— Почему ты спрашиваешь?

— Этот горный владыка, видимо, понимает, в чем заключается истинный смысл вашего совещания.

— В Эшкореке таится опасность, — признал он. — Он сам по себе очень велик и очень надежно защищен в своих горах. Мне необходим полный контроль над ним. Глупо будет выступать против дракона, оставив дома невысиженным драконье яйцо, — он кивнул мне. — Мне пора идти.

Спустя примерно полчаса после его ухода ко мне пришла женщина от жены со-эсского владыки, и через несколько минут вошла сама принцесса. Она сняла маску и опустилась на колени, прекрасная холодная женщина, в очень подходящем ей ледянисто-голубом платье.

— Встань, — разрешила я. — Мне известно, зачем ты пришла.

Она слегка покраснела.

— А теперь, — сказала я, — скажи, зачем понадобился этот ребенок?

— Но, богиня, если я не рожу, то буду отвергнута, — она посмотрела на меня пустыми глазами. — Я молилась и страстно желала твоего приезда в За. Ты должна мне помочь — я в отчаянии.

Негнущаяся гордая женщина, она не привыкла умолять. Я внимательно посмотрела на нее и, кажется, внезапно поняла.

— Ты не можешь зачать, потому что не наслаждаешься, пребывая со своим мужем, — догадалась я.

— Это правда, — призналась она и отвела взгляд.

— Наслаждайся, пребывая с ним, и я обещаю тебе ребенка.

Она подавила рыдание, и я подумала, что эти южане, возомнившие себя представителями Древней расы, судили о своих женщинах по способности рожать и оставляли женщину холодной, потому что половой акт для них по прежнему оставался потрясающей загадкой.

— Подойди сюда, — велела я, коснулась ее лба и посмотрела ей в глаза сквозь открытые глазницы кошачьей маски. Она разок отшатнулась, а затем расслабилась.

— Я дам тебе вот это кольцо, — сказала я. — Надевай его всякий раз, когда к тебе приходит муж, и ты получишь и удовлетворение, и ребенка.

Я снова коснулась ее лба и надела кольцо ей на палец. Она от души поблагодарила меня и удалилась. В конце концов все оказалось совсем нетрудно, хотя я была не уверена, что ее вера в меня достаточно сильна, несмотря на все ее молитвы.

Я выспалась, как могла, между боем часов.

В За мне часто снился Карраказ, и это были странные сны, не особенно пугающие, но какие-то неутешные. Моя жизнь оставалась предельно пустой. И все же я не могла освободиться от нее. Куда, в конце концов, я могла отправиться? Ведь не осталось ничего, что могло составлять одно целое со мной.

Собралось совещание — Со-Эсс, Кмисс, Аммат, За, Эшкорек и Эзланн. Позади каждого Джавховора — строй телохранителей и капитанов, а позади моего золотого кресла, поставленного во главе стола, — Мазлек, Днарл и Слор. Вазкор прислал мне письмо с указанием, как и когда говорить, и перечислял словесные сигналы, которые он мне будет подавать. Заучивая наизусть точные слова, я подумала о единственном письменном послании, присланном мне Дараком, малограмотном, с беспорядочным расположением букв. У Вазкора же почерк был аккуратный, школярский, по которому ничего нельзя было определить.

На первом заседании много говорилось о войне, о предстоящих кампаниях, чести, победе и итоговом слиянии трех коалиций. При каждом новом выступлении все смотрели на Вазкора. Он уже держал их в руках, и они знали это — его решительность, мощная аура его железного ума, исходившее от него ощущение Силы совершенно подавили их. Благодаря тому, что сказал он, и тому, что сказала я и соответствии с его инструкциями, они начали понемногу склоняться к избранию одного властелина. Зрелище было изумительное. Я не испытывала никакой жалости к ним, попавшим в сети Вазкора. Исключением был Джавховор Эшкорека. Он не благоговел в страхе он пребывал в ужасе, а это огромная разница. На первом заседании он держался в стороне, опустив голову. На втором и третьем заседаниях он был красноречив уже самим своим молчанием. На четвертой сходке владыка Со-Эсса выразил мнение, что Вазкор, которому оказала честь богиня, должен стать повелителем пяти братьев Эзланна. Помнится, я сочла себя наивной, оттого что не увидела раньше, что Со-Эсс нам и в самом деле друг, а заодно и приспешник Вазкора. Уж не знаю, что пообещал ему Вазкор, и как это проделали — возможно, с помощью Силы. Я окинула взглядом стол, и, как собака, вынюхивающая крыс, я внезапно поняла их всех: Со-Эсс, Кмисс и За уже стояли за него. Аммат готов пасть. Но Эшкорек… Пока я еще мысленно тянулась к нему, он поднялся и стоял там, сгорбившийся, ошеломленный, сердитый; испуганная черепаха, высунувшая голову навстречу змее.

— Нет, — заявил он, — я так не думаю.

— О чем именно вы не думаете? — осведомился Вазкор.

— Я не думаю, — запнулся Эшкорек, — я не думаю, что какой-либо из наших городов должен терять свою независимость.

— Сила — в единстве, — мягко указал Вазкор.

Эшкорек покачал головой. Он в отчаянии обратил взгляд к остальным, но было бесполезно ожидать от них какой-либо поддержки.

— Я просто говорю, что я не думаю…

— Вот именно, ты не думаешь, — резко оборвал его Казарл из Со-Эсса. — Весной Пурпурная долина может обрушиться на нас всех, и все лето выть вокруг наших стен. Один мелкий спор между нашими Городами — только один — и сразу изоляция и крах. Нет. Безопаснее находиться под единой властью. Я счастлив склониться перед ней.

— Война никогда раньше не создавала такого положения, — возразил Эшкорек. Возникло молчание. Внезапно он обернулся ко мне. — Богиня, — обратился он, — я взываю к тебе.

Я поразилась его глупости.

— Джавховор Эшкорека, — сказала я, — я придерживаюсь одного мнения с избранным мной владыкой.

Случилось невероятное. Я видывала такое прежде, видывала и впоследствии, но это всегда любопытно. Страх Эшкорека превратился в ярость. Он резко замахал обеими руками.

— Ты! — завизжал он на меня. — Шлюха — ведьма Вазкора! Отличная богиня, только перед такой и пресмыкаться древнему роду!

Стол разразился праведным ужасом; солдаты обнажили мечи. Эшкорек крякнул, повернулся и вышел из зала.

— Вазкор Джавховор, — крикнул Аммат, уже инстинктивно подчиняясь Вазкору, — позволь мне отправить вслед за ним воинов. Оскорбление богини не должно остаться неотомщенным.

— Богиня, — повернулся ко мне Вазкор.

Я не знала, что сказать. Произошедшее странно потрясло меня: черепаха, несмотря на свою глупость, правильно оценил мою роль.

— Пусть уходит, — пробормотала я.

Все низко поклонились мне, и заседание закончилось.

Чуть позже в тот же день, когда Джавховор Эшкорека ехал по площади, приказав готовиться к отбытию из За и путешествию на восток в свои горы, крошечный кусочек черепицы, сброшенный с одной из башенок, — надо полагать, птицей, — упал и поразил его. Он вошел ему в мозг и мгновенно убил. Это был несчастный случай, однако никого особенно не удивило, что невидимые силы сразили его после того, как он оскорбил богиню. Эта смерть произвела впечатление на владык Городов. Теперь они просто настаивали на суверенстве Вазкора. Убийство может быть полезным уроком, а люди Вазкора, причем в изрядном количестве, были всюду.

После смерти владыки Эшкорека в За установилась странная погода. С востока налетела трехдневная гроза и накрыла мир черной пеленой. Во дворце днем и ночью горели свечи и светильники. Вот при этом жутковатом и неестественном свете Вазкора объявили властелином. Провели разные церемонии, но я их помню не очень хорошо, в памяти остались лишь мерцание золотого света на золоте да зеленовато-темное небо и гром. Наедине я с ним оставалась реже, чем раньше, а на публике чаще.

Жители За боялись грозы. Когда она миновала, они пели мне благодарственные молитвы на площади. Уж не знаю, почему они не благодарили собственную богиню, кто бы там она ни была; но, впрочем, она ведь еще не проснулась.

На других заседаниях, как Вазкор известил меня, мое присутствие было необязательно им. Я очень устала и радовалась этому.

Прошло пять ночей. На шестую Вазкор прошел через таинственную дверь, соединяющую наши покои.

— Богиня, — уведомил он меня, — все подготовлено к зимней кампании. Через два дня мы выступим на юг, и к тому времени к нам присоединятся основные силы армий Кмисса, Со-Эсса и Аммата.

— А Эшкорек? — спросила я его.

— Мы встретимся с ними по пути к Пурпурной долине.

— Кто там теперь владыка? — поинтересовалась я.

— Один человек.

— Твой?

— Да. Я планировал это давно, богиня, задолго до твоего счастливого пришествия. Твое прибытие лишь ускорило наступление этого дня, вот и все. Он все равно бы настал.

Он разговаривал со мной иным тоном, и вошел без маски. Я чувствовала себя слабее обычного; усталость была очень сильна. Последние дни я ощущала недостаток сна, как оказалось, необходимого мне время от времени, а часы гарантировали, что я его не получу.

— Значит, мы выступаем через два дня, — сказала я.

— Нет, богиня. Не мы. Ты останешься в За.

Тут я поняла, что он наконец настал — миг моего уничтожения — не смерть, а низведение до участи бесполезного существования обычной женщины, — и я была не готова к нему. Верно, я не хотела ехать с ним через холодные заснеженные пустыни на войну с кем-то, чье имя для меня — звук пустой. Но еще меньше мне хотелось играть роль, к которой он меня так осторожно подготавливал.

— Я тоже, — заявила я, — еду на юг. — Хоть ты и богиня, — сказал он, — ты все же женщина. Я знаю о твоей стычке с моими солдатами из-за деревенской сучки. Но твоих сил недостаточно, чтобы уцелеть в битве.

— Я ничего не знаю о тебе, — сказала я. — А ты, Вазкор, ничего не знаешь обо мне. Мир, лежащий по ту сторону Кольца, тебя не интересует, и поэтому я не буду рассказывать, как я жила там.

— Ты спала с человеком по имени Дарак, — сказал он, — который походил на меня.

Конечно, было естественно, что он смог сделать такой вывод еще при нашей первой встрече, но слышать, как он говорит об этом так, словно ему все это отлично известно, вызвало шок и боль. Я задрожала всем телом и не могла продолжать разговора. Отвернувшись, я пошла к дверям своей спальни, а затем остановилась, потому что он последовал за мной.

— Видимо, ты поступила так, как я просил, в деле с женой Со-Эсса, — сказал он. — Как я понимаю, она и счастлива, и полна надежд. Я поставил тебя очень высоко, и тебе самое время понести мое семя для напоминания всем, что ты в браке со мной.

Я остановилась в дверях, окаменев. Пугал меня не сам акт, а цель его и этот человек, такой бесстрастный во всем, что он делал, который так же бесстрастно приготовился возлечь со мной. Я и могла и не могла вообразить такого между нами. Внезапно ко мне вернулся разум. Отказом ничего не добьешься. Этот миг принадлежал ему, и бороться было бы глупо.

— Ты мой муж и владыка, — вежливо сказала я. — Ты можешь спать со мной, когда сочтешь нужным.

Мы вошли и большую комнату с резными голубями на стенах, и он закрыл за нами двери. Мы были одни, женщины давно удалились. Мерцало несколько свечей, почти догоравших, отбрасывая тусклый рассеянный свет. У постели лежала одна из украшенных самоцветами книг Асрена.

Я сняла одежды без спешки или колебания и оставила их лежать там, где они упали. Я думала о Герете, которому я помогла стать лидером караванщиков, Герете, который изнасиловал меня и боялся — хотя то, что он сделал, было мелочью. Повернувшись к Вазкору, я увидела, что он стоит совершенно неподвижно, одетый и молчаливый. Я подняла руки и стянула с лица маску. Глаза его сузились, вот и все. Мое безобразие было больше не властно защитить меня. Руки мои опустились. Я подошла и улеглась на шелковую постель. Миг спустя он подошел и встал надо мной.

— Как видишь, Вазкор, — сказала я, — я вполне послушна.

Две свечи замерцали и одновременно погасли, потом еще одна и еще. Темнота. Он не потрудился снять одежды, только самое необходимое. Герет. И все же Вазкор не мог ни вызвать тошноты, ни заставить меня смеяться над ним. Я не в силах была взять верх над ним с помощью холодной воды или угрозы толстого белого бога. Я забыла, что он должен прикасаться ко мне, забыла, что он будет ловок в том, что делает, забыла, что в темноте его тело будет напоминать тело Дарака, руки будут руками Дарака, только без их шрамов. Даже движущийся корень между моих бедер… Молча я наблюдала за собственными реакциями, словно это было сном. Уж не знаю, получил ли он какое-то удовольствие. Вроде бы, нет. Для него это было еще одной победой, еще одним улаженным делом. Он настолько идеально держал себя в руках, был настолько идеально безразличен, что я даже не заметила мига его беспомощности, пока тот не миновал.

Его длинные волосы задели мне лицо, когда он поднялся и покинул меня — отнюдь не волосы Дарака. Свечи не горели. Он произнес в темноте:

— Благодарю тебя, богиня. Надеюсь, что вернусь до рождения.

Она была нелепой, эта его уверенность, и все же она вызвала у меня холодок. Я ничего не ответила, и вскоре он ушел. Похолодев, я лежала на постели до тех пор, пока луна не засияла на моей наготе. Я нашла спальную маску и надела ее. Часы начали отбивать второй час утра, а потом третий, четвертый и пятый часы. Спала я в За, Голубке, неважно.

 

Глава 3

Два дня в За громыхали и лязгали армии Аммата, Со-Эсса и Кмисса. Царили страшный шум и суматоха, но я их почти не слышала, равно как и ужасные часы. Я послала за лекарем и, отобрав среди его трав и лекарств те, какими пользовалась Уасти, приготовила сонное зелье. Казалось нелепостью, что я раньше не додумалась до этого. Я проспала две ночи и день между ними. Глаза я открыла в странно безмолвном рассвете — исчезли Вазкор и его военные силы, и фургоны из обоза.

Я встала, приняла ванну, оделась и позвала к себе Мазлека.

— Через За будут еще проходить войска?

— Да, богиня, — подтвердил он, — еще должно подойти несколько соединений регулярных войск и много пехоты. Они будут проходить через Город много дней.

Я сообщила ему, что нам предстоит присоединиться к Вазкору; он, казалось, удивился, но и обрадовался перспективе участия в боевых действиях. Я терпеливо ждала, пока не наступил четвертый день после отбытия Вазкора. В полдень из Аммата прибыло пятьсот всадников и двести пехотинцев под командованием здоровенного блондина в полном походном вооружении в отличие от своих подчиненных. Они расположились под стенами на придворцовом поле или нашли помещения для постоя в Городе, и началась шумная ночь. В темноте, освещенной факелами моего эскорта, я прошла по короткой траве среди рядов палаток и прибыла к огромному алому шатру. Под черным плащом я носила все регалии богини. Часовые сразу узнали меня, и через какие-то минуты я вошла и оказалась лицом к лицу с нервничающим, пораженным командиром. Он не так давно что-то пил и из кожи вон лез, стараясь скрыть этот факт. Подав мне высокое кресло, он расхаживал вокруг стола, не зная, что со мной делать.

— Командир, — сказала наконец я, когда иссякли его неловкие любезности. — Я весь день ожидала вашего ответа.

— Моего — моего ответа? — воскликнул он, останавливаясь как вкопанный.

— Снарядить моих людей для похода.

Его не скрытые маской глаза сделались круглыми от удивления.

— Я вижу, командир, — сказала я, — что посланцы до вас не добрались.

Я должна отправиться на эту кампанию вместе с моим мужем-властелином. Честь вооружить меня предоставлена Аммату.

С лицом, покрасневшим от потрясения, он начал оправдываться и заверять меня, что немедленно выполнит пожелания властелина.

Это вызвало задержку на два дня для Аммата, но тем не менее Мазлек и его восемьдесят людей получили в походных фургонах превосходное снаряжение для себя и для своих лошадей. Командир нервно спросил, что я выберу для себя, но доспехи были для меня совершению бесполезны. Их, как правило, изготовляли не для женщин, и поэтому подходящих из бывших в употреблении не находилось; к тому же, каждая часть их была громоздкой, неудобной и наверняка свалилась бы в тот же миг, как только мой конь перейдет в галоп. Поэтому я выбрала только ножи и длинный яркий меч без эмблемы. Он считал, что мне надо изготовить персональное снаряжение, но я уведомила его, что нуждаюсь в вооружении только для нападения, а не для защиты. Он прочистил горло и кивнул, считая меня, полагаю, облаченной в мою божественность и потому неуязвимой. Однако страдать от всякой раны я буду, даже если и не смогу умереть. Но сейчас это казалось неважным. Я не представляла себе битву как таковую, я думала только о том, что Вазкор твердо решил запереть меня в За и что я не дам себя запереть.

За это время в За въехал и выехал отряд Со-Эсса, и войско из самого За с лязгом прошло на юг под высоким арочным сводом ворот.

В последнюю ночь, когда я допоздна засиделась в своих покоях, готовя официальное письмо тому, у кого гостила, желтогребенчачому Джавховору, вбежала одна из моих женщин и уведомила меня, что тот только что явился лично.

Он вошел, глубоко поклонился и завозился с маской. Я спросила его, что ему угодно.

— Богиня, прости меня, но я понял так, что ты должна была оставаться здесь, в За.

— И как же ты это понял?

— Владыка Вазкор… — он заколебался. — Властелин доверил ваше благополучие моим заботам. Он объяснил положение дел. Твое деликатное состояние…

Я посмотрела на него каменным взглядом, и он покраснел.

— Деликатное? — переспросила я. — Это почему?

— Из-за беременности, — выдавил он гортанным шепотом.

Это было одновременно и смешно, и жутко.

— Владыка Вазкор, боюсь, страшно ошибся, — заявила я. Следовательно, тебе нет нужды убеждать меня не ехать, и в самом деле, я бы настоятельно рекомендовала тебе этого не делать. Ты немедленно уберешь от моих дверей свою стражу. С любыми дальнейшими попытками задержать мою особу разберется моя собственная стража. Ты помнишь, кто я и какими силами обладаю. Ты желаешь, чтобы я их продемонстрировала?

Он побелел и попятился, пытаясь найти подходящие слова.

— Я понимаю твое затруднительное положение, — смилостивилась я. — Ты разрываешься между необходимостью подчиниться Вазкору и желанием не гневить меня. Однако на самом-то деле все очень просто. Я здесь, а Вазкор — нет. А теперь иди и больше не беспокой меня чем либо, связанным с этим. Он поклонился и, трясясь, вышел; я так никогда и не увидела стражу, которую он, как я догадалась, привел с собой — бедный, сбитый с толку дурак.

Мы выехали на заре навстречу сильному яркому солнечному свету.

Дорога шла вниз с платформы, на которой стоял Город, в безлюдную белую пустыню, однако в тот день она казалась прекрасной, искрящейся, как алмаз, под ясным бледным небом. Вдали на востоке я теперь смогла различить самые слабые признаки тех гор, которые вели к Эшкорек-Арнору и окружали его. Там правил теперь человек, который ожидал во время совещания в За смерти черепахи и слов Вазкора: «Теперь ты Джавховор».

Мы двигались довольно проворно, так как не тащили с собой много фургонов, и они нас не слишком задерживали. По ночам воздвигались металлические стены, вспыхивали костры. Ко мне приходил Мазлек и понемногу обучал меня военному делу, но не слишком долго; уставая от езды, я легко погружалась в сон. Ко мне относились с большим уважением и вежливостью. Амматский командир явно думал, что делает приятное всем. Он действительно с нетерпением дожидался, когда сможет доставить меня с почетом, в целости и сохранности и должным образом вооруженную, к моему донельзя обрадованному мужу.

Как я поняла, Вазкор установил место встречи для всех своих сил в точке, называемой ими Львиной Пастью. Неподалеку от этого места, где в небо вонзались высокие скалистые холмы, создавая частокол вокруг Пурпурной долины, находилось ведущее вниз узкое ущелье. Зимой ущелье заваливало снегом, и ходило немало рассуждений и споров о том, как Вазкор планировал пробираться через эти непроходимые снега или как долго придется ждать, пока весенняя оттепель не выполнит эту работу за него. В любом случае по этому поводу ворчали. Зимняя кампания по ту сторону Театра военных действий была редким и рискованным предприятием.

Ближе к холмам ландшафт изменился: замерзшие русла речек, редкая россыпь лесов с голыми деревьями, сломанными снегом ветвями. Здесь стояло несколько деревень, и в них не обошлось без обычных солдатских грабежей, но на этот раз никаких изнасилований не было, возможно, только потому, что тут прятали женщин получше. Здесь мы также начали догонять и обгонять длинные неповоротливые процессии больших колесных пушек, осадных башен и других военных машин, влекомых запряженными цугом мулами или мертвоглазыми темнокожими. Они оставляли на белой земле большие черные колеи. Погонщики шныряли вдоль напряженных рядов, и длинные бичи взвивались и опускались, словно извивающиеся языки змей. На десятый день, когда мы проезжали мимо, пало сразу два мула, надорвавшись под грузом большого металлического тарана. Люди с бичами сердито ругались и кричали, но у амматских солдат это зрелище вызвало немало смеха. Я отвернулась от двух одинаковых туш, лежащих на снегу, словно рисунок. Уж не знаю, почему меня так расстраивал вид умершего животного, коль скоро человеческая смерть меня совсем не трогала. Наверное, потому, что животные были прекраснее, и в них не усматривалось никаких признаков разложения, в то время как даже в наилучшем из людей всегда можно найти какую-то вину или порок, из-за которых он кажется заслужившим смерть.

Скалистые холмы выросли и отвердели в лежавшей перед нами пурпурной темноте. Пересеченная лесистая местность сгустилась и отступила. Время от времени небо расшивали узорами птицы, а на рассвете появилась горстка белых волков, шныряющих вокруг стен лагеря и воющих от голода.

— Выходит, в этих горах водятся животные? — спросила я у Мазлека.

— Водятся, но мало, богиня.

— Теперь больше, — я кивнула на окружавших меня солдат и лошадей. Он усмехнулся.

После того, как мы увидели горы, нам понадобилось два дня, чтобы добраться до них, три — чтобы преодолеть первые склоны, ибо они шли вверх и вниз, и не было ни какой-либо дороги, ни короткого пути. Утром, в четвертый день восхождения, ко мне вежливо обратился амматский командир.

— Вон там, богиня, — показал он, — Львиная Голова. Поднявшись на нее, мы доберемся до Пасти — вероятно, до заката.

Я посмотрела туда, куда он указывал, и увидела большой бесформенный кусок черной с белыми снежными пятнами скалы. На мой взгляд, она даже отдаленно не походила на льва, хотя, может быть, так и было в давно минувшие дни.

— Вон скулы, — гордо объяснял он мне, — и глаз, а вон те слоистые образования — грива.

— Да, да, — вежливо согласилась я.

Поднявшись на Львиную Голову, какая-то лошадь упала и сломала переднюю ногу, и ее прикончили. Тени удлинились, небо висело низко и не являло цвета заката. В меня просочились ощущения холода и меланхолии. Я начала-таки в конце концов страшиться встречи с Вазкором.

Теперь пошла извилистая проселочная дорога, с нависшими по обеим сторонам скальными стенами, потом расщелина, а ниже — большой заснеженный уклон, террасированный и опускающийся в противоположном конце с гигантских валунов. За ними, похоже, находился спуск, откуда неясно высовывались в густеющем свете сумерек верхушки других скал. На самом же уклоне вытянулся огромный лагерь, суетившийся, словно улей. Уже видны красные точки факелов. Тянущийся к небу дым костров. Здесь, должно быть, сгруппировались тысячи людей, не считая фургонов, машин и привязанных к кольям животных. Дальше на востоке по уклону естественные арки выходили на другие уровни, где двигались взад-вперед остальные части армий.

Я ехала теперь в авангарде за воинами из Аммата, охраняемая по бокам: слева Мазлеком, а справа — алым командиром. Мы осторожно спускались по скалам. Я вдруг вспомнила стан в ущелье, и меня невольно охватил гнетущий страх.

Нас окликнули часовые. Мы теперь ехали между рядами палаток, дымов, света костров, убирающихся с нашего пути солдат. Скоро я увижу черный шатер.

Воин, стоящий около коня амматского командира, что то говорил…

— Нет, сударь. Властелин перебрался вперед, в нижний лагерь — два дня тому назад.

Слова медленно проникли ко мне в мозг. Вазкор исчез.

Теперь говоривший кланялся мне. Шатер тотчас же разобьют, и устроят все для моего удобства. Они очень удивились, увидев меня, но для них всех было высокой честью иметь в своей среде мою священную особу.

Что правда, то правда, мое прибытие вызвало в большом лагере своеобразный эффект. Мое присутствие их, похоже, искренне взволновало и обрадовало. И вдвое довольней, кажется, стали как раз воины Кмисса, Со-Эсса и Аммата. Для них я все еще оставалась особенной, потому что принадлежала не им. Теперь они громко приветствовали меня, когда я проезжала, и тепло разливалось у меня по телу — облегчение оного, что Вазкор где-то в другом месте, и ощущение собственной Силы, столь внезапно вспыхнувшее во мне в месте под названием Львиная Пасть.

 

Глава 4

Меня очень обрадовало, что Вазкора тут не было. Он уехал вперед примерно с двумя сотнями воинов из Эзланна и Со-Эсса, на более низкий участок неподалеку по ущелью, откуда открывался идеальный вид на территорию долины. Там он разбил новый лагерь, замышляя стратегию игры, в то время как выше к Львиной Пасти прибывали последние части войск. Командование у Пасти перешло к Казарлу, Джавховору Со-Эсса — логичный шаг, поскольку из всех собратьев-Джавховоров Вазкора только он лично явился со своими армиями. Войска Кмисса, За, Аммата и Эшкорека явились под началом младших братьев, старших сыновей, кузенов и племянников владык. Отсутствие первых трех было вызвано возрастом, требующим спокойного и размеренного образа жизни; кроме того, я понимала, что Вазкор предпочел бы в таком предприятии более молодых и охочих. Он, несомненно, принял меры, чтобы не допустить возникновения любых заговоров среди оставленных дома номинальных владык. Что же касается нового хозяина Эшкорека, то он слишком недавно обосновался в своем кресле, чтобы так быстро убегать из него. Вероятно, он остался по недвусмысленному приказу Вазкора.

Мой первый день у Пасти полностью заняли две существенные мелочи. Сперва требовалось достать у них похожий на вино напиток, которым я теперь утоляла голод. Для путешествия сюда я привезла достаточно, но в конечном-то счете все колодцы пересыхают. Пока я ехала вместе с Вазкором, никаких трудностей не возникало, так как заботился об этом он. А одной мне приходилось преодолевать барьеры их смущения, описывать его, а потом смотреть, как его украдкой и почтительно доставляют ко мне в шатер. Тем не менее, я не утратила их уважения, ибо никто из них не смог бы прожить, питаясь такими крохами. Вторую свою трудность я считала дурацкой, однако, она досаждала мне. Мои месячные кровотечения давно приобрели определенный ритм, появляясь у меня раз в двадцать дней, и больше ни в коей мере не расстраивали меня, так как протекали легко и безболезненно и длились всего сорок восемь часов, а то и меньше. Теперь же прошло двадцать пять дней, а ожидаемый гость не приходил. Я убедила себя, что, по всей вероятности, путешествие сюда все расстроило, но это рассуждение меня не утешило. Мозг сверлило глупое, ледяное подозрение, но даже мысленно я боялась признаться в этом.

На второй день у Львиной Пасти я переключила свои мысли на другие дела. Солдаты все подходили и подходили регулярными потоками, и огромный лагерь стал еще более переполненным и разросшимся. Я отправила Днарла и двух других передать мои приветствия различным военачальникам, в том числе и Казарлу, и попросить их навестить меня в двадцатом часу у меня в шатре. Я знала, что они почтительно явятся, но притом будут в замешательстве, не ведая, о чем следует говорить с угнездившимся в центре военного лагеря женским божеством. Но для них это не составило труда. За все два часа, проведенные в их обществе, я произнесла всего несколько слов, да и те, в общем-то, сводились к подсказкам. Я дала им полную волю говорить о войне — о ее истории и будущих кампаниях. Они понятия не имели, что Вазкор не хотел, чтобы я находилась здесь. Им думалось, что он будет доволен их попытками уведомить меня обо всем, что они знали, а когда они обнаружили, что я не только понимала, о чем они говорят, но вполне искренне интересовалась и увлеклась их рассказом, у них сложилось новое мнение обо мне. Я была, считали они, женщиной, но с мужским умом; это мнение так и излучалось их лицами и являлось высшим комплиментом. Они ушли от меня в хорошем настроении, впечатленные своей богиней, научив ее немного тому, чего следует ожидать на войне, и раскрыв многое в их собственных характерах.

Утром я встала рано и прогулялась в сопровождении Мазлека, Днарла и Слора по рядам палаток. На меня больше таращились, чем отвешивали глубокие поклоны, однако солдаты, с которыми я заводила разговор, казались как благоговеющими, так и гордыми тем, что Восставшая выделила их. Завтрашний день увидит этот лагерь тронувшимся в путь, чтобы присоединиться к Вазкору на нижней стоянке, и уже полным ходом шли приготовления к отбытию. Появился Казарл и взял меня на экскурсию к военным машинам и на инспектирование строевой подготовки мечников и конницы. В районах расквартирования лучников воины смолили свои луки, несколько конных тренировались, пуская стрелы в раскачивающееся соломенное чучело и мешки, а другие, пешие, — по разным висящим на столбах мишеням.

Я заметила Казарлу, что забыла выбрать себе лук и хотела бы сделать это сейчас. Он, казалось, изумлялся всему новому, к чему я показывала себя способной, и этот раз не стал исключением. Однако ж он подозвал воина, и мы прошлись среди припасов; через некоторое время я выбрала тот лук, который показался наиболее удобным. В нем не чувствовалось такой близости, как в тех, какими я пользовалась, когда была с Дараком — те ведь делались лично для меня, но я надеялась, что со временем между нами может сложиться союз. Прихватив несколько стрел, я вышла с ним из палатки и живо расправилась с цветными глазами мишеней. Вокруг меня прокатился ропот восхищения со стороны лучников, и я знала, что известие об этом распространится по всему лагерю.

Делала я и другие вещи, возможно, глупые, так как у меня не было уверенности, что я добьюсь в них успеха, но, впрочем, у меня было очень мало времени. Я сразилась среди офицерских шатров в учебной схватке на мечах и ножах с одним худощавым и хитрым бойцом. Сперва я думала, что он сдерживался от тревоги из-за такой ситуации, но через некоторое время мое умение убедило его, что ему лучше что-то предпринять против меня. Нас судили по очкам и в итоге сочли равными. Думаю, я могла бы побить его, хотя и не стану клясться в этом, но мне не хотелось вызывать ни зависти, ни гнева тем, что я сделала. На открытом месте находились табуны лошадей из горных долин Эшкорек-Арнора, все еще диких, которых воины мало-помалу объезжали для ратного труда. Мне это дело не нравилось с тех пор, как я смотрела на Дарака, объезжавшего в степном крарле Сарроку, и узнала, что покорить лошадь означает также сломить ее дух. И все же я выделила белого жеребца — гордость табуна, не лощеного, неприрученного и разъяренного на весь этот мир.

— Этот, — указала я.

Казарл начал было возражать, но я вежливо предложила ему помолчать. С помощью проклятий и стрекал белого залучили в отдельный загон, и я прыгнула туда следом за ним. Теперь я понимаю, что это и впрямь было глупостью, но в то время такое действие имело свою извращенную логику. Белый повернулся и посмотрел на меня двумя горящими колесами глаз и стал попеременно рыть землю то одним, то другим копытом. Я велела не придерживать его для меня, да, по-моему, они и в любом случае едва ли смогли бы его удержать. Он обругал меня по-своему и встал на задние ноги в самой невозможной позе, и пока он балансировал так, на пределе своей взбешенности, я побежала к нему и в последний момент увильнула в сторону, прежде чем он смог шарахнуть меня копытом, а когда он встал обратно на все четыре, я ухватилась за его гриву, уперлась ногой в ледяной бок и забралась ему на спину. Он подпрыгнул, подняв в воздух все четыре ноги, отчего у меня при сотрясении, казалось, сместились все суставы позвоночника. Я вцепилась ему в шею и гриву, но мои руки не дотягивались до его огромной шеи, чтобы поприжать дыхательное горло — старый, но верный прием объездчиков. Лагерь, скалы и небо разбились на мелкие осколки и начали виться вокруг наших голов. Скачка была жуткой, и мне не раз думалось, что я погубила все свои планы, и буду сброшена и, вероятно, съедена, так как эти дикие табуны из Эшкорека пользовались славой пожирателей людей. Пусть даже так, но не могу отрицать, что панический ужас в данном случае доставлял мне своеобразное удовольствие — это было осязаемой реальностью посреди напастей и бед, казавшихся нереальными. Конец наступил совершенно неожиданно. Никакого замедления бега, просто внезапное прекращение всякого движения. Не знаю, сколько длилось это страшное испытание, но, думаю, довольно долго. Вокруг загона собрались толпы воинов, смотревших во все глаза, кричавших приветствия. Казарл носил маску и оставался непроницаем, однако поднял руку, отдавая честь.

Конь стоял подо мной не дрожа, очень спокойно. Сперва я думала, что то неистовство может начаться заново, но через некоторое время рискнула слезть. Подойдя к могучей голове, я пристально посмотрела в его тлеющий глаз. Конь наклонился и ткнулся мне в плечо. Подняв руку, я погладила бледную шею, слегка испещренную, как стало видно вблизи, полуневидимой прекрасной сетью голубоватых веснушек, будто она была высечена из мрамора. — Мой, — объявила я.

Я свое доказала. Этот белый дьявол бывал спокоен со мной и одним-двумя конюхами; как надлежало, его представили им — но со всеми прочими он по-прежнему оставался демоном. Наверное, это самое разумное — сдерживать коня только одной рукой. По крайней мере, я не уничтожила ни его самого, ни его душу бешеного коня.

Мы отправились к Вазкору утром, я ехала во главе на белом коне. Эго было нетрудно. Я сообщила Казарлу, что приведу армии Белой Пустыни к их властелину, и тот поклонился, сразу же капитулировав. Что же касается следовавших за мною воинов, то, думаю, что такое положение удручало немногих. В конце концов, я же была богиней, да притом богиней-воином, владыкой на день. Но заключавшийся в этом скрытый смысл значил очень даже многое. Я больше не боялась встречи с Вазкором.

Когда солнечные лучи упали на край скалистых гор, мы спустились, петляя по старой проселочной дороге, созданной в далеком прошлом, наверное, путешественниками, и прибыли на огромное ровное плато с разбросанными на нем палатками и загонами для лошадей. Это было огромное открытое место, а за ним в скалах зияло много узких проходов, которые летом должны были вести прямо в долину, но теперь были завалены снегом. В одном месте у бреши в скале виднелось внизу пустое пространство, завешенное сейчас белой вечерней мглой.

Армии юга уползали за мной вниз огромной змеей и растекались по плато.

Позади меня полыхнул красным свет факелов в руках солдат.

Из черного шатра вышел человек в волчьей маске с алыми глазами.

— Властелин, — окликнула я. И отдала ему честь. — Я привела тебе твои боевые силы, как ты приказал.

С миг он стоял не двигаясь, а затем подошел ко мне. Остановился около коня, поднял голову.

— Добро пожаловать, — официально приветствовал он меня.

Он протянул мне руку, чтобы помочь сойти с коня, и я приняла ее потому, что на нас смотрело множество глаз.

Я подняла одну руку, и Казарл, следуя указанию, спешился и передал остальную огромную колонну на попечение ее капитанов. Фигуры на лошадях повернулись и удалились. Стало очень шумно, когда воины принялись разбивать палатки и расквартировываться.

Вазкор кивнул мне:

— У меня в шатре.

— Нет надобности, — отказалась я. — Уже подъезжает мой собственный вон там, видишь?

Подошел конюх, чтобы увести моего коня, и тот топнул и мотнул головой. Я повернулась, дабы успокоить его, и обнаружила позади себя Мазлека и еще десятерых из моей стражи, застывших и неподвижных, повернувшихся лицом к Вазкору — прекрасная мизансцена, исключительно эффектная и очень действенная.

Вазкор снова кивнул и отошел. Я подошла к белому коню и ласково успокоила его.

В ту ночь я не могла лежать спокойно. Я ликовала, упиваясь достигнутым, может быть, слегка переусердствовав. Я сидела у себя в шатре в красном пылании множества жаровен и светильников, подрагивая, словно животное во сне, и грезила наяву о достигнутой цели и независимости.

А затем к пологу подошел Казарл Джавховор, вошел, имея бледный вид, поклонился и посмотрел на меня.

— Надеюсь, богиня хорошо себя чувствует, — сказал он.

— А разве она должна чувствовать себя иначе?

— Я явился попросить прощения, — проговорил он.

— За что?

— Ты должна понять, — нервно сказал он, — я не знал о состоянии богини у Львиной Пасти.

— Моем состоянии? — повторила я, и мои мысли затвердели в кремень.

— Да, в самом деле — я не знал. Владыка Вазкор уведомил нас всех, и он разгневан. Надеюсь и молюсь, что твое здоровье не подверглось опасности.

Он оборвал фразу и отступил на шаг. С миг я не могла понять, почему, а потом сообразила, поднялась на ноги и почувствовала, как ярость и гнетущее напряжение закипают во мне, электризуя и ужасая — аура, которую он мог ощутить и, возможно, даже увидел. Я отвела от него взгляд, и хрустальный предмет на одном из приставных столов раскололся. Я сжала кулаки и попыталась унять ярость.

— Вазкор, — прошипела я, — ошибся. Можешь так и передать своей армии.

А теперь — вон!

Он сразу повернулся и, спотыкаясь, вывалился из шатра.

Я стояла в центре шатра, мой гнев обратился внутрь, словно горящее, бушующее море, заключенное в кувшин. Проведя руками по животу, я сказала всему, что могло быть у меня в утробе:

— Нет, нет, не от него. Вон, вон из меня. Не от него.

Острая боль вонзилась мне сквозь пах в живот. Она напугала и отрезвила меня, и вскоре я сделалась очень спокойной и холодной. Шевельнулась одна мысль.

— Нет, — сказала я ей и натянуто улыбнулась. — Я не поверю в тебя. Я очень сильна. Если я не уверую в тебя, ты не сможешь быть.

И захлопнула перед этой мыслью железную дверь, и повернулась к ней спиной.

 

Глава 5

Три дня бригады воинов работали впереди, пробивая проход через ущелье в скалах, расчищая но мере сил снег. На четвертый день великие армии юга упаковали свое снаряжение и последовали за ними. Я уже видела мельком то, к чему мы шли через ущелье, которое выходило в долину. Длинная впадина белизны, вдали замерзшее озеро, заплаты вечно-зеленых деревьев с покрытыми листвой вершинами и голыми ветвями, стоящих словно черные птицы на одной ножке. А вдали — безошибочный силуэт города, накрененные стены, защитное возвышение платформы, естественное или иное, окруженное лесами.

В ночь третьего дня Вазкор и его капитаны сидели в черном шатре и обсуждали путь через горы и поход к тем стенам. Город назывался Ораш — первая рыба улова. Я тоже просидела все это собрание. Никто не отрицал моего права занимать тут место. Вазкор вообще со мной не разговаривал, и я тоже не разговаривала с ним, только слушала. Похоже, тут почти напрочь отсутствовал какой-то план, только агрессивная настойчивость, решимость и жадность.

Хотя проезд через скалы оказался короче, чем предвидели, его нельзя было назвать легким. С вершин обрушивались снега, сорванные с мест эхом от тысяч марширующих ног, копыт, катящихся колес фургонов. Переход этот занял три дня, и в первый из них погибло десять человек. Ночью лагерные костры бросали кровавые кляксы на ледяные стены, высившиеся над станом. На третий день голова армии появилась на скальных карнизах внизу, а следом потащились и остальные. Последние крутые мили до низа долины мы преодолели по остаткам старой дороги. По долине проходило много дорог. Они, казалось, появлялись из ниоткуда и снова исчезали в земле после мили другой пути, словно следы огромных первозданных слизней.

В той части долины возникало странное ощущение. Безмолвие. Пустыня тоже безмолвствовала, но по-другому. Там свистел сухой ветер, а иной раз пролетали птицы. Было легко представить себе, что какая-то жизнь могла существовать, прячась теперь от снега. Но в долине, похоже, на дуло никаких ветров — горы, казалось, замуровали ее, словно чашу, а низкое белое небо служило крышкой. Даже деревья в долине выглядели нереальными: прямые твердые стволы, почерневшая листва. Воины рубили их, пополняя запасы дров, и скрежещущий визг каждого, когда оно падало, пронзал мне уши и доходил до самого живота. А впереди — окруженный лесной гирляндой город Ораш. Ораш казался спящим или же покинутым. Когда мы ехали к нему по долине, во мне начала расти странная убежденность, что он совершенно пуст, или же в нем все умерли. Это ведь Уасти, вспомнила я, рассказала мне среди фургонов каравана легенду о Сгинувших — как пришла болезнь, и они умирали там, где стояли или лежали, пока наконец не осталось никого, кто мог бы похоронить их. По ночам начал являться сон. Я еду на белом коне так же, как ехала днем, но во главе, одна, а за мной неподалеку движется великая армия с людьми Мазлека. Ворота стояли, распахнутые настежь, а за ними идут прямые, как линейка, улицы, тянущиеся к отдаленной горящей точке. В снах никогда не бывает никаких звуков; я не слышала громыхания следовавшего за мной воинства. Скачка все продолжается и продолжается, а с нею растет страх, страх явно беспричинный, и все же холодный и цепкий, и избавиться от него никак не удается. У этого сна не было никакой кульминационной точки, никакого внезапного ужаса, только движение, пустота и страх.

Мы разбили лагерь у замерзшего овального озера на пятый день похода по долине. По краю его торчали обледеневшие тростники, острые, как ножи. Пришел и ушел розовато-лиловый рассвет, и силуэт, бывший городом, исчез во тьме. Вот тогда-то мне в голову и пришло нечто, чего я раньше не замечала, во всяком случае, сознательно: в Ораше не горело никаких огней. Нам полагалось бы заметить их отблеск на много раньше, каким бы он ни был слабым, над накрененными стенами ночью. А теперь на расстоянии дневного перехода я различила очертания его валов и башен, но оконные провалы были пустыми и черными.

Я прогуливалась вокруг железных стен лагеря с Мазлеком. Теперь я повернулась к нему и высказала свои соображения.

— Да, — сказал он, — я подумал о том же. Это очень странно.

Кожу у меня начало нервозно покалывать. Я уставилась через плоскую долину на густые заросли деревьев, которые опоясывали город, а потом текли к нам, редея по мере приближения. Вдоль нашего металлического частокола неподвижно стояли через постоянные промежутки часовые Эзланна, Со-Эсса и Аммата лицом наружу, сжимая в руках копья.

— Лагерь хорошо охраняется, богиня, — сказал Мазлек.

Я кивнула.

Это казалось мелочью, темнота в Ораше. Наверное, они на зиму впадали в спячку, как животные. Белая Пустыня слишком мало знала об их нравах.

Заснула, тот сон не пришел. Вместо него всю ночь завывали волки, целая стая их, все кружившая и кружившая вокруг лагеря. Я ворочалась с боку на бок, беспокойно и все же толком не проснувшись. Раньше я не слышала в долине волков, не могла различить их воя, подступающего все ближе и ближе. Мною овладела внезапная убежденность, что они перебрались через частокол. Я сделала усилие и проснулась. Не раздавалось никакого воя волков, только безмолвие давило, словно холодная рука.

А затем раздался страшный грохот, какофония пронзительного ржания лошадей и невозможный гром их копыт. За тканью стен моего шатра вспыхнул жгучий оранжевый свет. Я могла бы рассудить, что это какое-то происшествие — пролили в костер масло для светильников, забрел к лошадям пьяный — но по моему позвоночнику протянулся в мозг электрический серебряный шнур, и я уже знала. Спала я по большей части одетой для похода, так что требовалось всего лишь схватить железный меч, длинный нож, заткнуть за пояс кинжалы.

— Днарл! — позвала я, ибо сегодня ночью у моего входа караулил он. Но никто не ответил. Я откинула полог и вышла, и меня мгновенно отшибло в сторону стадо бешено несущихся мулов. Следующим рухнул шатер. Всю эту сцену отчетливо освещала пылающая масса трех горящих фургонов и нескольких палаток невдалеке от меня. Там с ржанием неслись сквозь огонь дикие лошади, перепуганные и разъяренные, и орущие толпы людей. Сквозь шум ломающегося дерева, крики и панику я услышала, как рычат капитаны, наводя порядок. Где-то справа от меня раздался отчаянный гулкий стук. На этот раз золотой огонь, извилистый столб дыма и струи искр: среди запасов дров взорвалось масло. Почти освободившись, я увидела бегущую ко мне темную фигуру и сперва подумала, что это, должно быть, Днарл.

— Эта веревка обмоталась мне вокруг голени, — беспомощно сказала я, но это был не Днарл, это был человек в белых одеждах, испачканных грязью, с лицом, скрытым маской, похожей на кошмар в аду. Он упал ко мне, рука его ожила, ощетинившись кривым клинком, и я откатилась вбок, с трудом поднялась на колоны и ударила его в грудь, когда он попытался подняться и прикончить меня. Я встала и споткнулась об еще одного мертвеца. На этот раз им был Днарл.

Еще два грохота — взорвались фургоны с маслом. Горящие щепки и искры освещали небо. Палатка рядом со мной занялась и вспыхнула, словно торт в свечах. Разъяренная, я побежала между шатрами. Двое в белых одеждах и масках демонов людей из Ораша резко повернулись ко мне, но мой меч и длинный нож взметнулись как один и поразили их обоих прежде, чем они смогли издать хоть какой-нибудь звук. Чьи-то руки схватили меня за волосы, но я дернулась назад, ударив его пяткой, и руки разжались. Свистнул клинок и рассек мне спину настолько чисто, что на секунду я даже не почувствовала этого. Я обернулась и обнаружила пятерых-шестерых, ждущих меня на фоне подожженной темноты. При свете пожара их белые одежды выглядели теперь мрачно-красными, а с масок капало пламя, словно кровь. Они надели морды зверей, не похожих на каких-либо виденных мной или известных понаслышке: гривастые и рогатые, с выпирающими длинными жестокими зубами.

Я прыгнула вперед, и мои клинки зазвенели по их клинкам. Металл встретил сопротивление, и один из рогатых выругался. По ребрам мне чиркнула острая боль, а затем напавший сзади толкнул меня вперед и сшиб с ног, ударив о бело-красно-черную землю. Мною не владело никакого истинного боевого неистовства. С миг я в панике извивалась и дергалась, избегая верного удара ножом.

А затем услышала, как он говорит с легким смешком на городской речи: «Женщина».

Давление ослабло, и меня перевернули на спину, лежать, глядя на его страшную маску.

— Нет времени, — бросил один из них. — Убей ее и пошли дальше.

Но он, этот житель Ораша, жаждал насладиться своим открытием. По-прежнему прижимая к земле обе мои руки, он нагнулся надо мной, и в мозгу у меня разбилась маленькая тонкая скорлупа, и глаза мои наполнились ненавистью. Раньше это вызывало мучительную боль, но теперь казалась остро-сладким. Между нами замерцал бледный свет. Он завопил и скатился с меня. Я быстро вскочила на ноги, обернулась и увидела, что они глядят на него во все глаза. Один поднял нож, готовый метнуть его, но сам выгнулся дугой и упал на бок. Сладкая боль пронзила мне глаза. Я бегала среди других и убивала их мечом, не замечая того, что делали они.

После этого было много шума, красный свет и вонь гари. Казалось, снова взорвался алый вулкан, на этот раз на южном снежном ландшафте — и тишина. Постепенно свет стал тусклым, почти укрощенным.

Сквозь стенающие тени я разобрала крик: «Богиня! Богиня!»

Я ждала, опираясь на малиновый меч, по-настоящему не зная еще, кто же придет.

А пришел Мазлек, в маске, но узнаваемый, и разные другие солдаты моя стража, воины Эзланна и Со-Эсса. Найдя меня, они встали как вкопанные. — Ты ранена? — спросил Мазлек.

— Не сильно.

Полагаю, я была покрыта кровью. Позже я узнала, что многие видели, как я убивала орашцев среди палаток.

— Теперь положение улучшилось, — доложил Мазлек. — Большинство пожаров погашены, все нападавшие перебиты.

Они явно подошли в полночь к восточному участку, убили часовых на стене, забрались и выпустили на волю нескольких лошадей, сумели поджечь фургон-другой, прежде чем проснулся сбитый с толку лагерь. Внезапность — отличный союзник, но их было слишком мало. Вреда они причинили не так много, как казалось. Наиболее существенным моментом было то, что Ораш тоже теперь, надо полагать, отбросил «этикет» войны, предпочитая драться голыми руками и ненавистью.

После того, как я вытерлась насухо у себя в шатре, я спросила, где был Вазкор и что он делал в бою. Я не знала, почему спросила. Ведь мне было известно, что чего б я ему ни желала, оставаться целым или наоборот, — пострадать он не мог. Он не прислал мне никакого известия, но, впрочем, я этого от него и не ожидала.

Итак, огромная армия Белой Пустыни выступила против Ораша, Города Пурпурной долины, и я думала, что после той стычки у озера будет немало сражений. Но этого не случилось. Какой бы там дух ни воодушевлял их явиться к нам с мечами, он умер вместе с трупами среди тлеющих палаток.

Мы добрались до него в полдень и ответили на огонь огнем. Среди лесов насчитывалось десять деревень, охранявших городские поля. Их наряду со всеми урожаями, садами, запасами строевого леса, масла и тканей подожгли и полностью уничтожили, за исключением необходимых вещей, взятых армией для себя. Селян, думаю, по большей части перебили, хотя некоторых я видела после в лагере в роли бесплатных слуг или шлюх.

После того, как дым рассеялся, оставив на всем вонючий черный осадок, армия расположилась вокруг склона на платформе и на насыпных дорогах, ведущих в Ораш с юга и с севера. Несмотря на копоть, это был белый Город, родственный по планировке любому собрату в пустыне. Из него не раздавалось ни звука, ни сигнала. Наступили сумерки, и не зажглось никаких огней.

— По всей вероятности, берегут топливо, — предположил Мазлек.

Это было логичным, и в то же время темнота вызывала беспокойство. Вокруг стен загорелись бивачные костры, двигались светильники; в небе появилась ледяная луна, и между двумя этими сияниями белый Город стоял безжизненным и слепым.

Утро после ночи, тревожимой множеством расхаживающих часовых. На этот раз не шли ни на какой риск.

С первыми же лучами рассвета каждый час боевые трубы сил Вазкора гремели свой вызов на бой, немножко напоминая мне часы в За. Из Ораша не доносилось никакого ответа. Любопытно, что мы по природе своей боимся и очень подозрительно относимся к затишью. Казалось, что в Ораше ждет какая-то западня, и это помешало огромным таранам двинуться к его воротам, а осадным башням подступить к его стенам.

Наступил вечер, наползая на восточную линию гор.

— Что решили делать? — спросила я Мазлека.

— У Вазкора сейчас трое человек из орашских деревень.

— Он допрашивает их о Городе? — меня это слегка позабавило. — Они что-то знают?

— Похоже, он думает именно так, но они не скажут. Время от времени слышны их вопли.

Я не испытывала никаких чувств к шлевакинам из деревень, равно как и Мазлек, и все же мы оба выразили невысказанное взаимное отвращение к бессмысленной жестокости Вазкора, потому что мы оба ненавидели его, но по разным причинам.

— Я подумал насчет Ораша, — сказал Мазлек. — По-моему, он пуст.

— Да, — согласилась я. — Я тоже так думаю.

Той ночью не светила луна, и во тьме прокатился слух, что нашу атаку следует начать сейчас.

Как не должны они были ожидать нас в снежные месяцы, так не должны бы и ожидать, что мы станем проламывать им стены в темноте.

Проведена она была отлично, эта приглушенная подготовка, лошади стояли неподвижно, воины безмолвствовали, смазанные машины плавно шли на колесах. Первым стал звук, произведенный могучим остроконечным тараном, устремившимся к северным воротам. После этого грома возникла самая короткая пауза, полубессознательное ожидание ответа из Города. Однако никакого ответа не было, никакого набатного колокола, никакого крика, никакого града снарядов, потока огня. После паузы снова раздались звуки боя и уже не прекращались. Я сидела на своем белом коне в некотором отдалении. Он беспокоился и волновался из-за надетых на него доспехов. До этого он ходил, стянутый очень легко, только мягкое седло да узда. А теперь он нес на себе, как и его собратья — боевые скакуны, большой железный нагрудник, набрюшник, а на спине — жесткую кожаную попону со встроенным седлом. Наголовник с торчащим изо лба коротким рогом единорога служил для защиты глаз и головы. Большинство боевых коней обучали лягаться, кусаться и колоть этим металлическим рогом врага своего всадника, но белый был этому не обучен и считал всю эту обузу совершенно бесполезной. Он зло глядел на других скакунов и фыркал, говоря им, какие они дураки, коль терпят человеческую наглость.

Ворота вдруг со страшным шумом разлетелись. В дымном свете факелов воины хлынули толпой через брешь. Армейская кавалерия отряд за отрядом подымалась галопом по насыпной дороге и устремлялась в разбитую пасть Ораша. Я тронула коленями белого коня, подняла руку, делая знак Мазлеку и его бойцам, и быстро поскакала за ними.

Через те ворота, значит, как в моем сне, хотя и не во главе и не в безмолвии.

От широкой приворотной улицы тянулись к небу башни, крыши и террасы.

Было шумно и слишком светло.

Прошел, наверное, час, и тогда все стало еще громче и ярче. Ораш наводнили солдаты, вбегающие в его передние и задние ворота. Многие откололись от основного потока, чтобы разграбить и поджечь иной покинутый дом или особняк. Поджоги вызывали бешеное веселье: большие теплые костры горящих домов, расцвечивающие мир, подобно празднику. А затем мы достигли площади, наша конная колонна с Вазкором во главе. Большое открытое место, и наверху многоступенчатой лестницы — огромное величественное здание; его ледянисто-белые колонны, казалось, плясали в отраженном пламени. На лестнице стояла женщина, высокая, в белой мантии, с головой, заключенной в дьявольскую маску, похожую на встреченные нами раньше. Было потрясением увидеть ее там, внезапно, эту единственную жизнь — нереальную в пустом городе.

Она пронзительно закричала на нас, и колонна остановилась. По ее голосу я определила, что она очень стара, немного безумна, но не боится. Среди всадников я увидела Вазкора, темного и высокого, на вороном коне, глядящего на нее из-под черного железного шлема с колышущимися перьями.

— Ты, — обратилась она к нему. — Война-Смерть. Это Храм Города. Они бежали перед тобой в Белханнор, но я не бежала, и за мною богиня. Ты нарушил этикет прежней войны, шакал пустыни. Убирайся теперь назад, а не то погибнешь.

Так значит, они эвакуировались — ответ — и разумный. Кампания Вазкора была делом новым и опасным, сметающим и пожирающим все на своем пути. Но эта старуха осталась. Она подняла руки, и в воздухе перед ней вспыхнул огонь, а затем погас.

— Смотри, — визгливо прокричала она Вазкору. — У меня есть Сила. Я уничтожу тебя. Убирайся назад, а не то ты умрешь.

Вазкор сделал легкое движение рукой; сперва я не увидела, но затем заговорила тетива, и стрела вонзилась жрице-ведьме под левую грудь. Та зашаталась и упала на лестницу, но все еще была жива. Она направила руку на Вазкора и проскрежетала невнятную тираду, которую я не разобрала — какое-то проклятие — а затем уронила голову на руку и лежала не двигаясь, словно древняя свалившаяся птица на лестнице.

Ступеньки были очень широкими, и Вазкор пришпорил коня и въехал по ним наверх, через ее пронзенное стрелой тело, и колонна последовала за ним, а рядом с нами бежали случайно прибившиеся пехотинцы. В Храме должно было храниться много ценных вещей, и, надо полагать, они не страшились гнева этой богини, поскольку с ними была их собственная пробудившаяся богиня.

Между колонн царил мрак. В узком темном коридоре внезапно раздался разъяренный крик, а потом — натиск тел и кровь. Я выхватила меч и зарубила воина в дьявольской маске сбоку от меня. Значит, они-таки остались здесь и рвались защищать святилище, хотя их было немного. Я рубила и колола в полумраке, а белый конь, никогда этому не обучавшийся, лягал и сек своим смертельным лбом. Вскоре все закончилось, и пол усеяли мертвецы, павшие среди догорающих факелов. Я спрыгнула с коня и с минуту постояла в замешательстве похмелья после боя. Бой-то закончился, однако в этот миг ко мне наконец пришел страх. Не могу объяснить пугающего ощущения, что я должна идти дальше. Я нагнулась и подняла ближайший факел, и стала пробираться через толпу солдат, мертвецов и испуганных лошадей. Передо мной вырос дверной проем, а за ним — пространство без окон, с мягким светом из каменной чаши на подставке. А дальше почти в тени — огромная мраморная фигура богини Ораша. Я подняла факел и увидела ее белое тело с облегающей белой юбкой, водопад серебряных волос и, наконец, лицо. Но она была первой, увиденной мной на юге, которая не носила маски. Это была не кошкоголовая Уастис. Божественность этой была особой. Из моего горла вырвался звук, слабое дурнотное кряканье. Факел выпал из моей руки, но в чаше пламя взметнулось, и я не могла отвести глаз.

Над белым телом женщины было лицо Проклятой — лицо всего ужаса, безобразия и отчаяния, мета ненависти. А я-то думала, что не видела прежде зверя, похожего на дьявольские маски Ораша, существа, послужившего образцом для этих масок; однако ж, я видела это существо, могла бы увидеть в любой момент жизни своей, стоило мне только пожелать, — это было лицо, которое Карраказ показал мне под Горой. Мое собственное лицо.

Шаги у меня за спиной. Я не могла обернуться, так как стояла на коленях в святилище. Некоторое время никакого другого движения больше не возникало, а затем рука хладнокровно и точно опустилась на мое плечо.

— Богиня, поклоняющаяся богине. Как удачно.

— Вазкор, — произнесла я, и даже имя его в этом месте и в этот миг казалось каким-то своеобразным амулетом.

Он поднял меня и поставил на ноги, но я не могла стоять на них. Меня, казалось, снедали стыд и отвращение.

— Держи себя в руках, — предупредил он меня.

Я чуть подняла голову, глядя на него. Железная фигура, закованные в латы руки и ноги, кольчужные пластины на груди и на спине, шлем, маска, металлические кисти.

— Каждый Город, — тихо произнесла я, — здесь и в пустыне, и на Краю Моря — каждый поклоняется женщине. Нет никаких богов, именем которых Вазкор мог бы назваться, только богини. — Не уверена, почему это открытие явилось мне именно тогда. Я отвела взгляд от него и сказала:

— Ораш, Ораш, а не Эзланн — мой город.

Я повернулась и каким-то образом вышла оттуда. В коридоре, где все еще умирали воины, ко мне поспешили Мазлек и Слор.

— Я ранена, — сказала я, — но не тяжело.

И когда я лежала в своем шатре за пределами города, я прошептала стоявшему около меня на коленях Мазлеку:

— Есть ли предел тому, что ты сделаешь ради меня?

— Нет, — с силой сказал он. — Нет, богиня.

— Тогда сожги Ораш, — попросила я. — Сотри его с лица земли, уничтожь его. Не оставь от него ничего.

Он на мгновение притих, а затем встал, прошептал мое имя и покинул меня.

Я заснула, но во сне я услышала трубный зов, означающий тревогу. Снаружи возникла большая суета, но я знала, что никакой враг на нас не напал. А затем заснула еще более глубоким сном.

На рассвете я проснулась и вышла из шатра.

Ораш превратился в конце концов в черный Город. Выпотрошенный, зияющий, проклятый. В лагере все еще царила суматоха — безумная и неистовая из-за потерянных в огне богатств. Один из мелких пожаров, рассудили они, распространился, и сжег город дотла. Грабителей погибло немного, для этого слишком быстро подняли тревогу.

Мазлек не рассказывал мне о том, что сделал, и я с ним тоже об этом не заговаривала. Вазкор, если он что-то и заподозрил, никак своих подозрений не проявил. Призом этот город был небольшим. Его жестокое уничтожение могло быть для Вазкора ценнее, чем стоящая у него в тылу брошенная пустая скорлупа, которую мог захватить враг. То, что я сделала, было глупым. Это не могло принести никакого утешения, ибо я сожгла не собственное безобразие, а только его символ. И все же…

 

Глава 6

От черного остова Ораша мы поехали на юг к Белханнору. Сюда скрылись беглецы из Ораша, так сказала нам та жрица, оставив отражать нас только храмовую стражу. Мы наткнулись на затвердевшие на морозе колом оставленные в снегу их фургоны, но бегство их было быстрым. Единственные настигнутые нами отставшие были трупами, брошенными там, где они рухнули.

Мы ехали поблизости от западной цепи гор и миновали тонкие вытянувшиеся деревья. Снег в этом году лежал долго.

Я мало что помню в том утомительном походе. Казалось, я все время мерзла, и меня постоянно слегка лихорадило, что приводило к коротким, но странным галлюцинациям, так что я несколько раз видела Белханнор прежде, чем мы действительно добрались до него. Кровотечения у меня не было сорок два дня, и я не желала думать о том, что это означает.

В первый раз мы увидели его ранним вечером под мрачным янтарным небом, черный силуэт бледного Города, белого, как Ораш.

Час спустя мы разбили лагерь в кустарниковых лесах у подножья гор. Я ушла к себе в шатер и лежала там, не спя и не бодрствуя, покуда на нас наползала черная ночь. На рассвете затрубили новые трубы по другую сторону долины. Белханнор, похоже, приготовился биться по-старому, отвечая вызовом на вызов. В тот день я чувствовала себя совсем разбитой, и эта разбитость бесила меня. Я вышла и велела привести мне белого коня, но когда он явился, я едва сумела забраться в седло. Перед глазами у меня все плыло, и весь мир лагеря, деревьев, гор, равнины, отдаленной армии, отдаленного Города вращался, словно гончарный круг. Никто не спорил со мной, что я должна скакать в бой вместе с войсками Вазкора. Наверное, я выглядела лучше, чем чувствовала себя.

С обоих сторон завыли духовые инструменты, ставшие единым голосом, трубившим наступление, и рассекли утро от макушки до пояса гремящим желтым клинком. Суматоха движения, пролетающая внизу черно-белая, как разбитая мостовая, земля, свинцовое небо с единственной прорехой линяло-оранжевого цвета. Впереди — силы Белханнора, большая кружащаяся масса, не белая, а железная. Однако это была не та битва, на какую они надеялись. С нашего левого фланга заговорили сгустками дыма и света амматские пушки.

Белханнорские шеренги сломались и повалились, словно игрушки.

Пушки белому коню не понравились. Он свернул в сторону и обругал их по-своему, и вскоре вонь от пороха и раскаленного металла довела его до бешенства, но он не сбежал. Обезумевши так же, как и я, преисполнившись, наверное, такой же, как и я, неистовой решимости с головой окунуться в омут войны, он внезапно рванулся вперед, оставив всякие следы подчинения в прошлом. Шеренги наших собственных солдат расступились и дали нам дорогу. Я не очень хорошо помню, как вырвалась вперед и бросилась на изувеченную пушками переднюю шеренгу, бывшую Белханнором.

Я не ощущала никакого страха, когда «судьба-которая-была-белым-конем» швырнула меня в гущу вражеских рядов. Я радовалась, я ликовала, ибо здесь ждало полное забытье. Я подняла меч обеими руками и была больше не безликой женщиной в капкане земли, а первым всадником, лучником, колесничим, воином. Я была Дараком, я была Вазкором, я была Смертью. Их лица — в шлемах, в масках или ничем вообще не закрытые — накатывались и отлетали от меня, словно головки цветов, и огромный белый зверь у меня между бедер плясал на их умирающих телах. Небо стало багровым от пушечных залпов. Я слышала, как огромные ядра летали у меня над головой, словно железные птицы, и знала, что для меня самой опасности нет. В том смерче ненависти и радости я нашла красоту боли, победоносную какофонию ужаса, которая казалась музыкой. Огромный нарастающий гимн, последнее соитие с тьмой, где последняя нота — оглушительный, пронзительный, оргазмический крик мучительной боли.

Конь конвульсивно содрогнулся, как тонущий корабль. Я отпустила поводья и медленно упала вбок, сознавая только движение падения, конь тоже падал, еще более медленно, до тех пор, пока мы не лежали бок о бок, опустошенные этим актом любви или смерти.

Я очнулась и подумала, что нахожусь у себя в шатре, на низком тюфяке с его кучей одеял. Затем в глазах у меня немного прояснилось, и я увидела, что тут большая занавешенная комната в пятнах от малого количества огней светильников. В ногах постели шевельнулись две неотчетливые женские фигуры. Одна поднялась, вышла за двери и через несколько минут вернулась, приведя высокого темного человека. Глаза у меня, похоже, не могли четко различить его, и я не могла поднять головы. Человек подошел и остановился около меня, возвышаясь надо мной.

— Поздравляю с успешным боем, богиня, — сказал Вазкор. — Твоим последним на какое-то время, как мне представляется.

— Где это место? — спросила я. Голос у меня был очень слабым, я думала, он меня не услышит, но он расслышал.

— В Белханноре, — ответил он. — После битвы Город сдался, и мы заняли его. Джавховор явно умен и сообразил, что сопротивление бесполезно. Ухаживающие за тобой в данную минуту дамы — принцессы Белханнора. Они жаждут сделать все, что могут, для твоего удобства. Снаружи, конечно, стоит стража — из твоих собственных воинов. Должно быть, он очень уверен в своей власти над Городом, если оставил меня лишенной сознания и беспомощной с этими женщинами — я ведь была в конце концов все еще ценна для него. Теперь я видела лучше и различила их бледные испуганные лица. А за дверью стоял Мазлек.

— Спасибо, — поблагодарила я. — Насколько я изранена?

— Немного, — ответил он. — Но ты быстро исцеляешься. После того, как ты пала, Мазлек и его отряд прорубили к тебе дорогу. Белый конь погиб.

— Значит, мне понадобится другой, — заявила я, заглушая чувство вины и боль, чтобы он не увидел их. — Когда мы выступаем?

— Я оставлю здесь часть своих войск под началом Атторла, принца Кмисса. Остальные выступают завтра на рассвете.

Я, конечно, поняла тогда, что в этот поход отправятся без меня. Так быстро, определила я, моим ранам не зажить.

— Тогда я последую за вами, — предложила я. — Как и раньше.

— Нет, богиня, ты должна оставаться здесь, в Белханноре. Ты забываешь о своей беременности. Я думаю, мы больше не смеем рисковать ребенком.

— Ребенком? — повторила я со слабой яростью. — Этот ребенок не существует.

Вазкор повернулся и двинулся к дверям. Сперва я подумала, что он просто бросил убеждать, считая, что уже все доказал, но потом увидела, что он выпроводил моих сиделок, и в комнату вошла горбунья в одежде из грубой ткани, изнуренная смуглым безобразием темнокожей. Она подошла с Вазкором к постели и стояла, глядя на меня невыразительным лицом без маски, которое само по себе было маской, и двумя сверкающими рептильными глазами, резными, черными и пустыми.

— Эго деревенская ведьма, — сказал он, — недостойная тебя, но, как мне сообщили, очень умелая. Я прошу извинить за нее. Ну вот. Тебе крайне необходимо понять свое состояние, — он повернулся к старой ведьме и произнес несколько слов на деревенской речи, указания для обследования.

Я наполовину надеялась, что она побоится прикоснуться ко мне, но у этой старухи не осталось никаких эмоций. Он выбрал обдуманно и хорошо. Щупавшие меня руки были сухими и жестокими, а он стоял и смотрел на нас, когда она тыкала и изучала мое побитое и измученное тело, и добавила к старым болям несколько новых. Наконец она отошла, кивнула и что-то пробормотала. Вазкор взмахом руки велел ей убираться, и она вышла. И он и я знали, что сказала она, но мы взаимно притворялись, будто я не знаю.

— Ты ждешь ребенка и удивительно здорова, учитывая твои ранения. Донашивать тебе еще, по всей вероятности, дней двести. В Эзланне твой срок наступил бы в месяц Павлина, — он чуть улыбнулся. — Белханнор безопасен, и ты останешься здесь под защитой Атторла. Твоя личная стража, естественно, тоже останется.

Я лежала на постели, не в состоянии поднять голову. Но упрямо заявила:

— Я не рожу тебе этого ребенка.

— Родишь, — заверил он.

Спор был бесполезен, ни он, ни я не могли одолеть друг друга.

Он вышел, и вернулись две белханнорские принцессы и глядели на меня в жалком страхе.

Сон.

Он выехал с армией утром, как и обещал сделать, он, полководец, идущий навстречу новым завоеваниям. А я осталась в тылу, безо всякой надежды отправиться следом.

Не знаю, какие я получила раны, но еще через день я достаточно поправилась, чтобы встать и прогуляться по своим покоям из белого мрамора с гобеленами на стенах.

Сперва я не знала наверняка, что буду делать, но постепенно твердо решила выжать все что можно из сухой тыквы.

Из окон своих покоев я рассматривала заснеженную панораму Города, садов внизу, ледяной зеленоватости реки, перепоясанной огромными каменными мостами, башен и извилистых улиц, и террас лестниц. Похоже, он нисколько не пострадал, по крайней мере, здесь, в Высоком Квартале. От Мазлека я узнала, что капитуляция Города была быстрой и полной. Джавховор опустился перед Вазкором на колени в воротах и поцеловал ему руку в латной рукавице. Они не привыкли к истинному опаляющему дыханию войны, эти Города, веками сражавшиеся в своих игрушечных войнах.

К вечеру, после того, как зажгли светильники, я известила Атторла через посланца, что желаю его видеть. Тот явился достаточно быстро, одетый по случаю какого-то праздника в алый бархат и множество самоцветов. Он был мелким князьком, смазливым и воспитанным, с очень маленьким ртом. Светло-серебряные кудри спадали ему на плечи. Он носил маску феникса, но снял ее передо мной.

— Как я понимаю, принц, Белханнор оставили на наше попечение.

Легкое удивление. Он-то ведь понял так, что Белханнор оставили на его попечение.

— Понимаю вашу озадаченность, принц, — милостиво сказала я. — Естественно, вы командуете здесь всеми нашими войсками, как естественно и то, что ваши указы подлежат моему подтверждению.

Он, похоже, пришел в смятение, но не подумал оспаривать это. Ведь я же была, в конце концов, Уастис Перевоплотившаяся, и он верил в мою религиозную власть, даже если его не приводили в восторг мои посягательства на власть светскую. Он поклонился, признав сказанное мной, и я отпустила его. После этого меня донимали всеми мелкими делами, о которых требовалось позаботиться, — усмирение очень мелких волнений, размещение стражи для наведения порядка на улицах, отправка припасов нашим армиям. Мое вмешательство ограничивалось в основном проставлением своей печати на документах, уже составленных Атторлом или, скорее, его советниками и писцами, так как любая канцелярская работа его страшно утомляла. Тем не менее, благодаря этому я сохраняла какой-то остаток признания моей власти.

Ухаживавшие за мной принцессы в серебряных платьях были, как я выяснила, дочерьми самого Джавховора. Они стали моими официальными фрейлинами, и обе носили тот громоздкий и неуместный почетный веер. Они подавали голос только в ответ на мои приказания, что меня вполне устраивало, и страх их всегда присутствовал. Их отец, бледный, полный, обеспокоенный человек, по собственному почину явился ко мне засвидетельствовать свое почтение, и присылал мне роскошные подарки в виде драгоценностей, шелков, духов и великолепно переплетенных книг, соперничавших даже с теми, которые мне достались от Асрена.

Это было неприятное время. Как безмолвный белый снег, что не уступал путь весне, так и моя жизнь, казалось, затвердела и онемела под покровом, который я не могла прорвать.

Казалось, у меня не осталось ничего, только эти тривиальные атрибуты власти, моя собственная Сила, которая приходила вместе с ненавистью и росла во мне день за днем, словно опухоль. И та, другая опухоль, оставленная во мне им, тоже росла. Я не страдала от трудностей, какие испытывают большинство обыкновенных женщин, у меня не было ни тошноты, ни боли, только ощущение тяжести, совершенно непропорциональное тому, что я носила под сердцем. С восьмидесятого дня беременности знак моей несвободы начал выпирать из меня. Как я понимаю, живот у меня был не очень большим, да и не стал очень большим, и все же тогда мне казалось, что он сделался огромным и раздутым. Дело усугублялось тем, что в остальном мое тело оставалось худеньким и стройным; даже груди у меня лишь чуть увеличились. Больше, чем когда-либо, в тех свободных бархатных платьях, какие мне теперь приходилось носить, существо у меня в утробе казалось навязанным мне, чем-то пришпиленным к моему собственному «я», втолкнутым, завладевшим, преследующим меня днем и ночью.

Трижды я пыталась от него избавиться — один раз с помощью собственной воли; но боль была ужасной, и я не смогла заставить себя продолжать; один раз, просто выпив слишком много их вина, что ничего не дало. В третий раз я выехала из Белханнора в один из крошечных хуторов, все еще стоявших неподалеку от него (большинство из них Вазкор стер с лица земли прежде, чем Белханнор склонился перед ним, и на его стенах виднелись пятна копоти от их дыма). Секретности ради со мной поехали только Мазлек и Слор, но я достаточно хорошо говорила на языке темнокожих, чтобы найти их целительницу и попросить ее помочь мне. Она не проявила ни малейшей тревоги или удивления, с какими я столкнулась бы в Городе. Знаком она пригласила меня к себе в лачугу, и там я пролежала весь остаток дня и ночь в смрадной вони огня, тошноте и страхе. Я и не представляла, что существует столько разновидностей боли — боли острой и яркой, как серебро, боли, обжигающей, как расплавленное золото, и глухая гулкая бронзовая боль, которая наступает потом.

Наконец в предрассветной серости она склонилась надо мной.

— Все кончено? — спросила я ее.

— Нет, — ответила она. Она меня никак не титуловала и не тратила на меня много слов. — Что же тогда теперь? — прошептала я, стараясь удержать панику, возникающую при мысли о новых предстоящих мне ужасах.

— Ничего теперь, — сказала она. — Любящий ребенок. Он с тобой не расстанется.

Поэтому я позвала Мазлека, и они со Слором помогли мне забраться в седло и уехать. Я не видела под масками их лиц и была рада этому. Несколько дней меня мучила сильная дурнота, рвота и общее недомогание, и все это время я заставляла себя потерять семя Вазкора, но все оказалось бесполезным. Я страдала, и, наверное, существо тоже страдало во мне, но не желало убираться вон.

Через гонца до нас дошли новости о двух Городах, которые пали перед Вазкором и его воинством в лесистом краю дальше на юг.

 

Глава 7

Шестьдесят дней прошло в Белханноре, и мы вступили в месяц, называвшийся в Пурпурной долине Временем Зелени. К началу этого месяца обычно начинала шевелиться весна, но по городу и по всей долине лежал густой твердый снег. Росло беспокойство, страх, который всегда приходит, когда нарушается установившийся порядок вещей. Облаченные в белые балахоны жрецы местного храма приносили в жертву их богине ягнят и голубей — обычай, которого я не видела в действии с тех пор, как покинула Анкурум. Я вспомнила За и три дня темноты, и поэтому не очень удивилась, когда Атторл попросил об аудиенции и вошел вместе с Джавховором, идущим в нескольких шагах позади.

— Богиня, — речитативом обратились оба, и глаза на нескрытых масками лицах деликатно отводили взгляд в сторону от моего живота.

— Что вам угодно?

— В Городе тревожатся, богиня, — сказал, поигрывая с нашейной цепью, Атторл. У него эта тревога, похоже, вызывала скуку. — Возникло некоторое волнение из-за погоды — люди бегают, какая-то сумасшедшая баба бродит по улицам, крича о Судном дне…

— Богиня, — неловко обратился Джавховор — в храмах читали молитвы, также и в великом Храме нашей богини, но снег не сходит. Теперь мы в смирении обращаем свои взоры к тебе — Вазкор-Властелин говорил о твоей власти — смеем ли мы надеяться?..

Я говорю, что не удивилась, но и особого восторга я тоже не испытывала. Власть — да, но над стихиями и временами года? Они ожидали от меня слишком многого, и если у меня не выйдет — что? А если я откажусь — что?

Когда я сидела в кресле перед их смущенными лицами, в моей памяти вдруг ожил голос, который сказал: «Чародейка, повелевавшая стихиями, звездами, морями и скрытыми огнями земли».

Не уверена, какое знание открылось мне тогда, но я поднялась на ноги и сказала:

— Думается, во дворце Белханнора тоже есть храм? Тогда отведите меня туда и оставьте там.

И Атторл, и Джавховор, похоже, поразились, но меня провели по коридорам к большой двери, охраняемой шестью стражниками Джавховора.

— Оставьте меня здесь одну, — приказала я, — и когда дверь за мной закроется, велите всем в вашем Городе молиться.

Я закрылась в маленькой золотой комнате. Это неожиданное иррациональное побуждение было настолько сильным, что я даже не отшатнулась бы от их богини, окажись она сестрой богини Ораша; но она ею не была. Она была маленькой и прекрасной, с головой, покрытой золотым солнцем с лучами и увешанной кулонами из нефрита, занимающего особенное место во всех южных иерархиях. Перед ней каменная чаша на золотых лапах. Пламя горело очень низко, когда я подошла к нему.

Я не знала, почему я делала то, что делала. Нагнувшись над пламенем, я прошептала: «Я сильна, даже сейчас я сильна. Твоя Сила и моя будут огромной мощью».

В мозгу у меня не родилось никаких слов, я почувствовала лишь страшную борьбу, не похожую на физическую, но тем не менее изнурительную. Я сражалась с этой извивающейся тварью, и, наконец, она стала неподвижной. Я стояла с закрытыми глазами, сжав в руках края чаши и вытащила из себя нечто напряженное, яркое и не желающее вылезать.

Казалось, не прошло никакого времени, и все же я простояла здесь целую вечность. Сверкающая нить вонзилась мне в череп, а затем вышла над переносицей.

Акт этот оказался тяжелым, но мгновенным: прозвучал страшный грохот, сокрушительный удар грома над дворцовой крышей, и резкая сила молнии опалила меня сквозь закрытые веки. Я обнаружила, что не могу из разлепить, но тем не менее не боялась. По высоким ставням зазвенел, словно стекло, дождь, и в его шуме и свете я потеряла равновесие и упала, и лежала по-прежнему с закрытыми глазами, и знала теперь, чего именно я хотела.

В то время это имело для меня смысл, хотя позже остались лишь неясные его контуры. Я получила власть над огромной грозой, которая растопит своими кипящими каплями снег, и чуть повернула ее, словно дикого скакуна, так, чтобы половина ее была обращена к армиям Вазкора. Я не знала, где они в это время находились, наверно, на бивуаке, у ворот пятого Города Пурпурной долины, в тамошнем лесном краю — хотя возникшая картина показывала замерзшую узкую реку, и до меня доносились звуки маршевых шагов и скрип колес. Я толкнула грозу вперед, и молния ужалила меня в веки. Все пропало в ударе грома.

Совершенно неожиданно я открыла глаза и поднялась на ноги. Я дрожала и тряслась, но чувствовала себя очень взволнованной и счастливой. Пламя в чаше приплюснулось, и холодный небесный огонь отражался на стенах.

Я сидела на одном из молитвенных сидений Джавховора и его семьи и пыталась успокоиться, но это оказалось трудной задачей. Гроза постепенно утихла, а после несколько часов монотонно барабанил дождь. Думается, я заснула, так как золотая комната внезапно сделалась красно-пурпурной от грозового заката за окнами.

Я подошла к двери и вышла в коридор, и стражники пали передо мной на колени. Меня это не тронуло, я шаталась от усталости. Чуть дальше я нашла Мазлека, препроводившего меня к моим покоям.

— В Городе, — проговорила я, — что?

— Гроза, богиня. А теперь небо ясное.

Мне снилось, что я с Асреном, странный сон, ибо Асрен казался немногим старше ребенка, хотя я знала, что это он: его черты и его красота отбрасывали всякие сомнения. Странный также и потому, что мы гуляли рука об руку, очень счастливые, в каком-то зеленом саду. Потом пошло много белых лестниц и внизу одна из тех каменных чаш, где поддерживали огонь символа Непробудившихся, символа, который был Карраказом. Ребенок-Асрен уставился в чашу, а потом вопросительно посмотрел на меня, и я улыбнулась, показала и кивнула. В ответ на этот кивок он спрыгнул с лестницы и упал в чашу, и пламя закрыло его.

Прокатившаяся гроза очистила Белханнор от снега и черной слякоти. Небеса сделались золотыми, а воздух стал теплым. Думаю, я забыла о том, что делала или пыталась сделать в дворцовом храме, вообще не думала об этом, пока мне не напомнили. Проходил день за днем, и на деревьях лопались почки. За стенами убереженные от пожарищ войны поля становились зелеными и лимонными. В Городе мне пели гимны, богине, прискакавшей уничтожить их, а теперь благословившей.

У нас шел семнадцатый день нашей внезапной весны, когда к нам добрался первый из гонцов. Это было драматическое появление, неистовствующий человек, кричавший что-то неразборчивое в дворцовых воротах, под которыми рухнул замертво взмыленный конь.

Я услышала взволнованное гудение в коридорах за моими покоями и послала одного из воинов Мазлека выяснить, что происходит. Мне, однако, не понадобилось дожидаться его. Ко мне явился Джавховор, и лицо у него пожелтело от тревоги.

— Богиня, — сообщил он, — прибыл гонец. Властелин и его армия в Верхних Лесах — это тянущаяся к востоку от нас цепь скалистых гор — там гроза и обвалы, с ними обрушилась масса накопившегося снега, сломанных деревьев и камней, всех их сорвал с круч дождь, а река Аш вышла из берегов. Ах, богиня, много народу погибло.

Я поднялась, холодна и сурова.

— А он? — спросила я. — Есть известия о моем муже?

— В безопасности, — с радостью заверил он меня, — в полной безопасности. Но численность армии сильно снизилась — и есть другие неприятности.

Они, похоже, подступали к Анашу, Городу, господствующему на той реке и пятому из их целей. Теперь разрезанная обвалом на части и пришедшая в расстройство армия оказалась под ударом войск Анаша, которые быстро стремились использовать все преимущества.

В последующие несколько дней прибыли другие гонцы, с новыми подробностями. В ходе сражения рать Вазкора обратили в бегство. Вазкор и кучка его капитанов окопались в горах, стараясь стянуть к себе всех, кто остался — даже раненых, больных, дезертиров. Зимняя кампания начала наконец брать свое. Свирепствовала какая-то болезнь, а пайки после катастрофы с обвалом стали скудными.

Мне показалось, что в глазах белханнорцев появился блеск вызова, но я забыла в своей глупости про самостоятельную мощь трех все еще целых Городов, и еще хуже — про ярость Анаша и Эптора, избежавших жадности Вазкора. Эти два города объединились для отражения и, разгромив его силы, вполне могли обрушить свою месть на братские города, где все еще задерживались остатки его войск.

Прискакал всадник — последний принятый нами гонец. Он принес известие, что Вазкора и его армий больше нет — все убиты, или умерли от болезни, или разбились на стаи, бегущие, словно шакалы, в горы, где надеялись обрести безопасность. Ничего не скажешь, внезапный конец военной мощи. Гонец по возможности перечислил убитых, среди которых оказался и дядя Атторла, после чего Атторл, ясное дело, забился в рыданиях.

Несомненно, когда мне принесли известие о конце Вазкора, то ожидали схожих результатов. Но я не почувствовала ничего, даже торжества, так как знала, что он не погиб.

Потом мы некоторое время ничего больше не слышали. Белханнором овладели мрачная депрессия и беспокойство.

У меня уже миновал сто двадцатый день (который, по подсчетам той ведьмы, был серединой моей беременности), я сделалась тяжелой, часто бывала сонливой и голова у меня постоянно болела. И я спала, когда в Город приплелась первая усталая группа беглецов из двух его собратьев дальше к югу. Вазкор взял их легко, и теперь они бежали от сил Анаша и Эптора, которые, разгромив нашествие Белой Пустыни, наносили удар в северном направлении, стремясь завершить дело.

Белханнор из жалости открыл перед ними ворота, что было неразумно. Он уже принял беглецов из Ораша. Теперь численность населения резко возросла — въехало множество фургонов с мужчинами, женщинами, детьми, скотиной и домашними животными. Город запрудили, загадили толпы народа; на улицах, садах и конных манежах разбили палатки, а лабиринт улочек в нижнем квартале стал совершенно непроходимым и задыхался от избытка жителей. Атторл, как я слышала, пытался по мере сил организовать оборону, но болел от нервозности и страха и не добился никаких успехов на этом поприще. Главные боевые машины Белханнора Вазкор присвоил себе и забрал с собой на юг. И теперь выкатили ржавые пушки, торчавшие из стен, словно проведенные по ошибке не туда водосточные трубы. Солдаты в Белханноре действовали умело, хотя это был небольшой гарнизонный отряд, не больше четырехсот воинов: достаточно для усмирения штатских, но при таких обстоятельствах — безнадежно мало. Нерешительные попытки Атторла рекрутировать простых людей, особенно из числа беглецов, потерпели провал. Вазкор рассчитывал только на постоянный успех, никак не готовясь к неудаче, которая рано или поздно обязательно бы постигла его.

Я не испытывала никакого чувства вины из-за грозы — я считала, что просто устроила неизбежную катастрофу чуть раньше.

Анаш и Затор прискакали быстро, сметая все на своем пути к нам, неуемные и стремительные от бешеной ярости. Мы могли наблюдать на горизонте признаки их приближения с наших высоких башен — облако дыма, черное и грязное — какая-то горящая деревня; а ближе — пылание бивачных костров ночью. Интересно, что некоторые из тех, кто бежал в Белханнор, упаковали свое добро и снова бежали из него. Они были мудрее; другие испытывали в его стенах ложное чувство безопасности. Как мне представляется, у меня, должно быть, тоже водились схожие мысли, хотя и неосознанные. Я чувствовала себя слишком тяжелой и мрачной, чтобы пытаться бежать. Мною овладел черный юмор: меня, некогда осаждавшую Ораш и Белханнор, теперь осаждали эти Города, которых я даже не видела.

Они добрались до нас бодрящим горько-зеленым вечером, когда лил с перерывами весенний дождь, вечером, подходящим для ностальгии и старых любовных песен.

Атторл умолял разрешить ему использовать мою стражу для обороны стен, а я предоставила решать Мазлеку. Тот кивнул, вероятно, не видя никакого иного пути. Теперь я сидела в своих спальных покоях в одном из резных кресел. Передо мной лежала на наклонном столике из слоновой кости раскрытая книга в переплете, украшенном самоцветами. Столик был полезной вещью, благодаря ему я могла удобно приблизить к себе книгу над непристойностью, которая была теперь моим животом. Книга эта рассказывала о легендарных животных и зверях — саламандрах, единорогах — и страницы ее блистали великолепными красками мастерских иллюстраций. Я в общем-то и не читала ее, всего лишь любовалась ею, когда вдруг обнаружила единственное слово, написанное на полях. Мне думалось, что эта книга — один из подарков белханнорского Джавховора, и я не представляла, что держу одну из книг Асрена, ту, в которую никогда раньше не заглядывала. Я не знала его почерка, — мне доводилось видеть его личную печать, не больше — и все же я сразу узнала его. Без завитушек, четкий, прямой, мудрый и все же открытый, наивный до ущербности — все это я увидела в единственном написанном им слове. Я протянула руку, чтобы коснуться слова кончиком пальца, и в этот миг раздался страшный гром, разбивая мир вдребезги. Спальня дрогнула и успокоилась. Я оттолкнула столик, подошла к ближайшему окну и увидела на реке красноватое свечение, отбрасываемое горящими домами в Нижнем Квартале. Осаждающие выстрелили через стену, и ядро попало в цель. Я и не сознавала мощи этих железных птиц смерти.

После этого грохот раздавался еще не раз, то близкий, то далекий, но всегда ужасающий. Постепенно дымная завеса покрыла красное небо.

С наступлением ночи обстрел прекратился, хотя тогда я этого не заметила. Когда наступила тишина, я по-прежнему сидела у окна как прикованная, в беспомощной завороженности. Но тишина эта была относительной. Ветер доносил вместе с пеплом треск горящих домов, крики и издаваемую трубами тревогу.

Я не покинула своих покоев. Дворец наводнили перепуганные женщины.

Мою дверь караулили трое моих стражников: когда их сменят другие, возможно, будут какие-то новости.

В полночь пушки проснулись вновь. Это был умный шаг — не давать нам выспаться. Вскоре пришел Мазлек, весь в грязи, с рукой, обмотанной окровавленной временной повязкой.

— Рассказывать, в общем-то, не о чем, — сказал он. — Их много и, судя по всему, подходят еще. Думаю, с ними и люди из других Городов, набранные в войско после их сдачи.

— Они пытались взять Белханнор? — спросила я.

— Нет. Они с ним играют, богиня. К стене подъезжал их глашатай и кричал, что воинам из Белой Пустыни не будет никакой пощады, но… — Мазлек умолк, слегка улыбаясь. — Белханнору, если он откроет ворота, они обещают братскую любовь.

А вот этот ход был острым маленьким кинжалом, который проткнул даже мою летаргию.

— Что же сделал Атторл? — спросила я.

— Выстрелил по глашатаю, — ответил безо всякого выражения на лице Мазлек. — Выстрелил по нему и промахнулся. Белханнорские пушки бесполезны. Первая взорвалась и убила тринадцать человек на стене, а ядро из нее так и не вылетело. Богиня, — предупредил он, — они будут спасать собственную шкуру — это лишь вопрос времени.

Он произнес это тихо, теперь уже не так резко, но, впрочем, клинок уже вонзился.

— Я должна убраться отсюда, — сказала я, но это было пустое заявление. Я не знала, куда мне направиться.

— Доверишь ли ты это дело мне?

Я кивнула.

— Тогда собери все, что тебе нужно, богиня, и будь готова идти со мной в любое время дня и ночи. Я буду охранять тебя, не щадя живота своего. Ты сама это знаешь.

Несмотря на прерывистый грохот войны, в ту ночь я заснула глубоким сном без сновидений.

Утро было тихим, совершенно неподвижным. Река сияла, словно зеленый жемчуг. Из своих покоев я не видела никаких развалин, только слабый дым, расплывающийся по бледному небу, словно девичьи волосы на воде. Я приняла ванну, оделась, и мне принесли мой напиток. Помнится, я сидела в кресле, глядя на окружавшие меня бесценные вещи, гребни и украшения, и зная, что все они не мои. Нести мне придется немного, за исключением… Я подошла к столику и прикоснулась к раскрытой книге, про которую забыла с тех пор, как громыхнули первые пушки.

Затем стук и, когда я пригласила войти, вошел человек в ливрее Джавховора и сообщил, что тот нижайше просит меня явиться к нему. Это казалось странным, так как раньше всегда приходили ко мне, и все же приглашение это было очень вежливым. Я последовала за лакеем, и тот привел меня в зал для аудиенций, назначение которого практически потеряло смысл, но великолепие отнюдь не померкло. Среди этих ало-зелено-белых гобеленов ко мне подошел человек с бледным лицом, без маски, бывший Верховным Владыкой, и очень низко поклонился.

— Богиня, прости меня за просьбу явиться сюда, но я счел, что так, наверное, будет безопаснее.

Недолгое молчание, во время которого я заметила вдоль стен нескольких придворных и министров. Позади меня нервно трепетали белые веера принцесс. — Мы все вынуждены были… — начал Джавховор и запнулся. — Мы сочли это наилучшим, — сказал он. — Жестокое решение. Мы отдались на милость наших братских Городов, Анаша и Эптора. Для нас не было иного пути, богиня. Я не мог видеть, как вокруг меня погибают мои подданные.

Я разгневалась на себя за то, что попала в эту западню, разгневалась на Джавховора за то, что тот расставил мне силки, разгневалась на Мазлека за то, что он не появился вовремя.

— И что же вы сделали? — спросила я. Ничего не значащий вопрос, но он ответил.

— Жители Белханнора восстанут против воинов Белой Пустыни на стене.

Все устроено, — он опустил голову, посеревший и несчастный из-за предательства, в котором я его даже не винила.

— А я? — поинтересовалась я. — Как я вписываюсь в этот гобелен?

— Тебе, богиня, не нанесут никаких оскорблений, клянусь в этом.

— Очень рада, что вы так уверены. Я не разделяю вашего оптимизма.

Снаружи раздался внезапный отдаленный шум — крики, возгласы, рев удивления и боли. Не грянуло никаких пушек; в этом не было надобности. Жители Белханнора сейчас настежь распахивали ворота, приглашая своих братьев войти, надеясь и немного нервничая.

Я опустилась в кресло со всей своей тяжестью — ждать исхода — и заметила, что принцессы мало-помалу отступили от меня к отцу. Вскоре под окнами послышался топот сапог, лошадей, гомон множества голосов, а затем и ритмичный маршевый шаг по коридору снаружи; двери и занавеси распахнулись, и в зал ввалилось человек двадцать. Смешанные мундиры пурпурного и ярко-желтого цвета, латы, забрала шлемов откинуты, являя надменные маски львов и медведей — маски Анаша, души этого наступления. В зал по-хозяйски вошел человек, солдат в серебряной маске, очень злорадный в своем торжестве — их командующий, мнящий себя их Джавховором.

Полукивок Верховному Владыке Белханнора, злобный, легкий смешок.

— Хорошо. Умный ход, брат.

Слова эти вполне могли принадлежать Вазкору, но голос был очень легким и высоким, странно сочетающимся с массивностью этого человека.

А затем наглый поворот, взгляд, охватывающий весь зал вдоль и поперек и остановившийся наконец на мне.

— А это кто, брат? Наверное, твоя дама?

Он должен был знать обо мне, знать про кошколикую богиню Эзланна. Ту, что отдала в его власть врага Анаша.

— Я — Уастис, — бросила я командующему. — Мой муж — Вазкор, который запахал бы тебя и твоих глубоко в речной ил, если бы только у него нашлось время.

Я сказала это с целью разгневать, вывести его из равновесия в этой атмосфере задабривающего пресмыкательства. Его рука метнулась к эфесу меча, и я почувствовала, как меня охватывает леность, знание того, что я могу сделать по крайней мере с ним и его двадцаткой, если сумею вызвать в себе достаточно ненависти. Но после этого придет смерть или же единственная форма смерти, которую я могу познать. И мне вдруг стало страшно.

Раздался слабый пораженный возглас как раз за дверью, легкий толчок и ругательство оттого, что один человек упал и толкнул при падении других. Анашский командующий обернулся, и в тот же миг дверной проем сменил цвет и форму и заполнился воинами в черных ливреях, подпоясанных зеленым кушаком, и все — со знаком кошки на правой груди. Быстрые мечи и падающие перед ними люди. Пол усеяло пурпурно-желтым.

Двое подбежали ко мне — Слор и Мазлек.

— Богиня — быстро!

Я побежала с ними, не взглянув на изумление тех лиц, что остались в живых после нашего ухода.

Коридоров во дворце Белханнора более чем хватало, и те, по которым мы бежали, были совершенно пусты. У меня сложилось впечатление, что направлялись мы вниз, но спрашивать, так ли это, не было ни времени, ни дыхания — тот, другой во мне мешал, и я с трудом поспевала за своими телохранителями. Затем мы свернули в широкий темный зал и наткнулись на стаю пурпурно-желтых солдат, грабивших сундуки. Очевидно, они считали все, что не носило их цветов, своей законной добычей. Сразу повыхватывали мечи и с криком бросились на нас через зал. Мазлек утащил меня с их пути через захлопнувшуюся за нами боковую дверь.

Теперь со мной бежало меньше воинов. Многие остались по другую сторону двери, чтобы задержать погоню. Наклонный ход тянулся вниз, а дальше пошли темные пролеты лестниц, где кое-как продолжали гореть факелы в стенах. Я все время спотыкалась.

Во влажной темноте мы услышали громкий лязг вышибленной наверху двери и поняли, что охота пошла заново.

— Недалеко, — прошептал Мазлек. — Скоро дверь, которую они не смогут открыть.

Лестница сузилась и стала неосвещенным коридором. Позади доносились дикие, резкие, яростные звуки. Слор остановился, и остальные воины замерли, где стояли.

— Мы задержим их здесь, — прикинул он, — место узкое. К тому времени, когда они сумеют пробиться мимо нас, доставишь богиню в безопасное место. Мазлек на секунду заколебался, а затем кивнул. Протянув руку, он крепко сжал Слору плечо, а затем вернулся и увлек меня в темноту.

К этому времени я совсем запыхалась и почти не понимала, что происходит. Когда мои пальцы наткнулись на камень и я обнаружила, что коридор кончается глухой стеной, это показалось лишь какой-то ужасной частью моей муки. Я прислонилась к холодной выщербленной поверхности, хватая воздух открытым ртом, а Мазлек сунул что то мне в руки.

— Плащ, — сказал он. — И простая шелковая маска — серо-стального цвета нижестоящих в Белханноре. Пожалуйста, надень их.

Я отвернулась и подчинилась ему, хотя не могла взять в толк, как нам это поможет. Когда я снова оглянулась, то увидела, что он надел поверх кольчуги тунику из того же материала и тоже простую маску. Кошачью маску я бросила туда же, куда он бросил свою, а вместе с ней — свой знак и кушак, но открытые глазницы кошачьей морды прожигали меня взглядом — мое собственное «я», брошенное на произвол судьбы. Скрежет заставил меня отскочить от стены. Появилось узкое прямоугольное отверстие, обрамляющее черноту.

Мазлек поднял руку с кольцом, которого я у него раньше не видела.

— Я купил этот ключ много дней назад, — сказал он, — подумал, что он может оказаться полезным.

Он провел меня в эту черную пасть, прошел следом за мной и закрыл за нами дверь.

— Они могут так и не увидеть этой двери, — сказал он. — А если и увидят, то без кольца она для них все равно бесполезна.

Он крепко схватил меня за руку, и мы двинулись вперед. Сперва я ничего не могла различить, но затем вокруг нас начало рябить зеленоватое свечение, и я почуяла реку.

Свет усилился. Я увидела грязь и мхи, облепившие стены. В ногах у нас путались ярко-зеленые сорняки.

Мы вышли из небольшой пещеры, похожей на крысиную нору, в тусклый, белый, слегка дымящийся день. Путь закончился на низком берегу реки, но не той реки, какую я видела из окон. Эта походила на маслянистую струйку, забитую зарослями сорняков и мусором. Из грязи грубо высеченные ступеньки лестницы вели наверх к узким улицам, обшарпанным домам и военным руинам нижнего квартала.

 

Глава 8

Пурпурно-желтая солдатня Анаша просочилась и на эти улицы, но благодаря осторожному маневрированию мы избежали лобового столкновения с ними. Несмотря на обещанное их вождем братство, они вламывались в двери парфюмерных лавок, к портным и ювелирам и забирали все, что считали ценным. В одном переулке мы прошли мимо собаки, которую они использовали для упражнений в стрельбе из луков. Дважды мимо нас поспешно проходили строевым шагом воины в мундирах цвета древесного угля, искавшие потайные укрытия. В войске Затора, похоже, было больше порядка.

Большинство дверей было плотно закрыто и заперто изнутри на засовы. Многие, думаю, бежали в последнюю минуту в погреба и ходы под домами. Ближе к стене встретилась целая улица, опустошенная пожаром, все еще дымящаяся, и там густо валялись мертвецы, некоторых из которых я узнала; последние солдаты армии Вазкора.

Наконец, белый каменный дом с внутренним двором, дверь которого болталась на сломанных петлях. Мы зашли в него, и Мазлек выволок из внутренних комнат мебель, чтобы забаррикадировать вход. Он не позволил бы мне помочь ему. Когда баррикада была сооружена, мы зашли внутрь и поднялись наверх, где нашли узкие пустые спальни. Он заставил меня улечься в постель и закрыл одеялом.

— Я буду стеречь тебя перед дверью, — сказал он, — если возникнет какая беда.

— Но, Мазлек, — сказала я, — сколько же мы здесь пробудем?

— Недолго. Мы должны как можно скорее убраться из города.

— А потом? Куда?

— В Белую Пустыню, — ответил он.

Я лежала в комнате, но не спала, хоть и очень устала. Один раз на улице возникло большое волнение, слышались крики, вопли и грохот, но я слишком утомилась, чтобы встать и посмотреть, и в конце концов шум стих. Я провела немало времени, размышляя совершенно неуместно о том, что в Нижнем Квартале, похоже, напрочь отсутствовали какие-либо лачуги. Город дворцов и домов, каким был Эзланн и какими, как я полагала, были все Города юга — да, они слишком гордые, чтобы выродиться в трущобы, эти незаконные дети Сгинувших.

Бесцветное небо сползало к темноте.

Тихо вошел Мазлек.

— Я должен на время покинуть тебя, богиня, — сказал он. — Не выходи отсюда и не зажигай никаких светильников. Я кивнула, и он вышел. Ночь подступила вплотную, очень черная, расцвеченная лишь множеством маленьких огней от каминов, мерцающих розово-красным на потолке узкой комнаты. Дом начал зловеще скрипеть и трещать, как бывает во всех домах, когда в них есть одинокая жертва. Я слышала бессчетные шаги на лестницах, тяжелые, жесткие шаги солдат с ножами, чье обращение с беременными женщинами было мне чересчур хорошо известно по лагерной болтовне, чтобы остаться невозмутимой. Но все они были нереальными, кроме последних. Услышан их, я села на постели, напряженная и совершенно неподвижная. Дверь в комнату распахнулась, и на пороге появился анашский солдат с высвеченной огнями ливреей и медвежьей маской, с заткнутым за пояс окровавленным ножом.

— Богиня, — сказал анашский солдат голосом Мазлека, — не тревожься. В этих одеждах все будет легко. Большинство из них пьяны — открыто пьют на улицах, как скоты. В воротах, несомненно, будут часовые, но, думаю, такие же небоеспособные, как и остальные. Во дворе стоит лошадь.

Я последовала за ним из дома, и он усадил меня позади себя на лохматую вьючную лошадь, сильную, коренастую, темную зверушку, больше смахивающую на осла; к седлу была привязана стеклянная бутылка вина. Мазлек открыл ее и вылил половину красной жидкости на мостовую.

— Когда я дам тебе знать, богиня, ты должна прикинуться пьяной, цепляться за меня и смеяться, — он казался до крайности смущенным и добавил:

— Прости меня. Я бы не стал просить тебя об этом, будь какой-то иной путь.

— Ах, Мазлек, — упрекнула я его. — Ты ведь не считаешь меня такой уж дурой? Забудь, что я та, кем ты меня считаешь, оттого что убил меня мечом на хуторе у Воды, а я исцелилась и последовала за вами. Если мы хотим проделать этот путь вместе, то ты должен понять, что я не представляю собой ничего очень уж примечательного и особо достойного любых хлопот с твоей стороны. Я буду делать то, что ты мне скажешь, и буду тебе благодарна за помощь.

Для меня это был момент усталой истины — и горький, и утешающий. Если сказанное мной и шокировало Мазлека, то он не подал виду. С миг царило молчание, а затем он пришпорил лошадь, и мы ускакали.

Скачка получилась быстрой, темные переулки перемежались абстрактными узорами от света костров и силуэтами фигур на фоне этой красноты. Пьяные воины кричали нам, но не проявляли особой склонности преследовать. А сердце города среди дворцов яростно пылало оранжевым огнем, и поднимались всплески пурпурного дыма. Вот и вся обещанная братская любовь. Мы добрались до широкого проспекта, и впереди совершенно неожиданно за домами выросла стена. Это нижние ворота, не шибко важные и, надо полагать, слабо охраняемые. Мы проехали мимо большого костра на улице, вокруг которого столпилось много народу, и в коня попал брошенный кем-то предмет. Конь вильнул в сторону, затем поправился и побежал дальше, вокруг квартала разграбленных лавок и конюшен, где бродили немногие отбившиеся животные, а впереди маячили ворота.

— Давай, — скомандовал Мазлек.

Даже мне, готовой к его преображению в иную роль, оно показалось удивительным. Внезапно он дернул поводья лошади так, что та запротестовала и загарцевала, и начал раскачиваться в седле, ревя какую-то нескладную песню без слон и мелодии. Он отвязал полупустую бутылку и теперь высоко размахивал ей. Его преображение настолько захватило меня, что я чуть не забыла про свое собственное, но наконец вспомнила, обхватила его руками и принялась распевать во весь голос одно из музыкальных выступлений, слышанных в стане Дарака, при звуках которого некоторые даже здесь могли поднять бровь от удивления.

Вот, так мы и добрались до пасти ворот, вероятно, входа для гуртовщиков, судя по их ширине и уродливости и количеству сцементированного с дорогой древнего скотного помета.

У ворот болталось человек десять, больше, чем я надеялась, но без масок и, судя по окружавшему их запасу бутылок и мехов с вином, они явно пребывали не в лучшей форме. Я подумала, что могут возникнуть какие-то сложности с паролями, которых мы не знаем, но они, очевидно, начисто забили обо всем подобном.

— Стой! — к нам, пошатываясь, подошел ближайший, бывший, похоже, главным. — Стой, надравшийся сукин сын. Стой, стой, стой. Что там у тебя за седлом?

Говорил он на своего рода армейском жаргоне, ставшем чуть ли не самостоятельным языком.

— Баба, — отозвался Мазлек и предложил ему стеклянную бутылку.

Солдат выпил, рыгнул и посмотрел на меня.

— Белханнорка, — определил он.

— Совершенно верно, — подтвердил Мазлек, — и вполне готовая заставить меня забыть об этом.

— Видно немногое, — сказал солдат, — но, по-моему, она с икрой.

— Меня это мало трогает. Она ведь не скажет, что это мой, если мы опять заедем сюда, не так ли?

Солдат поднял руку и принялся исследовать меня, и я почувствовала, как напряглось тело Мазлека. Я слегка шлепнула его.

— Разве я говорила, будто принадлежу тебе, солдат? — спросила я Мазлека. — Всего лишь за то, что ты подвез меня? Вот этот, сразу видно, милый парень, — я потрепала солдата по щеке, и этот дурак улыбнулся во весь рот. — Мы ненадолго выезжаем за ворота. Почему бы тебе не отправиться с нами?

— За ворота? — с сомнением переспросил он. — А почему не здесь и сейчас?

— Люблю отбирать и выбирать, — нашлась я. — И, кроме того, неужели ты хочешь, чтобы этот сброд лез вперед тебя?

Он взглянул на других солдат, снова улыбнулся во весь рот и пошел впереди коня. Когда он вывел нас за ворота, раздалось несколько криков, но он велел им заткнуться, что они и сделали, так что никаких осложнений не возникло.

От ворот тянулась узкая тропа. Платформа здесь переходила в склон, свободно усеянный подстригаемыми по весне деревьями.

— Здесь годится, — сказал наш сопровождающий.

— Забудь про него, — кивнула я на Мазлека, слезши с коня. Я позволила солдату увлечь меня в какие-то кусты, где он и приступил к получению того, что его больше всего интересовало. Мазлек, возможно, проявил излишнюю быстроту, так как слишком рассердился, но тренированный боец в нем спас нас; к тому же он был слишком хорошим профессионалом, чтобы напортачить при всей его ярости. Он внезапно вырос над нами, зажал солдату ладонью рот и воткнул в него нож. Анашанин умер без звука; Мазлек стащил его с меня и отшвырнул в сторону.

Я не видела за маской выражения лица Мазлека, но каждая линия его тела выражала ужас.

— Богиня, я думал, что поспел слишком быстро, чтобы он…

— Неважно, — отмахнулась я.

Он покачал головой и отвернулся.

Мы снова забрались на лошадь и быстро ускакали от стен Белханнора по деревенским полям в безопасную темноту.

Нам повезло. Примерно час спустя, проезжая тянувшимися от подножья горы зарослями кустарника, мы нашли другую лошадь, близнеца первой, легко пойманную на приманку в виде сахарной травы. Усевшись по отдельности, мы поскакали рысью и встречали рассвет не останавливаясь.

Белханнор сделался теперь лишь силуэтом на горизонте, вырезанной из слоновой кости фигурой, со все еще висевшей над ее головой струйкой дыма, похожей на грозовую тучу. Мы сделали привал в роще кривых колючих деревьев и развели небольшой костер. Мазлек стащил с себя анашские тряпки и опять надел мягкую тунику стального цвета и маску нижестоящего гражданина. Теперь мы сделались всего лишь беглецами из Белханнора, одной парой из, вероятно, целой сотни, направлявшихся, наверное, в разрушенный Ораш в ожидании, пока можно будет спокойно вернуться домой.

Мазлек извлек из седельной сумки небольшой короб, и я поняла по его стеснительности, что там должно находиться.

— Мазлек — тихо сказала я, — я могу много дней обходиться без пищи. Снабжай себя, сколько хочешь.

Он кивнул, но есть ушел за деревья. Он не дрогнул от моего откровенного заявления, но даже при таких обстоятельствах вбиваемые всю жизнь табу не могут так быстро улетучиться, если они вообще могут когда-то улетучиться.

Позже мы продолжили путь, скача с постоянной, но неспешной скоростью. Окружающая местность казалась мне совершенно незнакомой — в последний раз я видела ее под снегом и сквозь туман лихорадки. Тем не менее, путешествие получалось странное, эта езда обратно по ранее пересеченной мной местности — я в первый раз возвращалась в какое-то место, до которого требовалось добираться дольше одного дня. Почва под копытами лошадей сделалась теперь тепло-коричневой с многочисленными пятнами зелени. Сумрак надвигался медленнее, и птицы на заре звенели, словно колокольчики. Лисье логово среди зарослей папоротника-орляка — и лисица с белыми пятнами на рыжей шерсти, все еще наполовину в зимней шубке.

Прошло пять-шесть дней, и Мазлек сообщил мне, что мы едем не к Орашу, как я думала, а сворачиваем теперь на восток к гряде холмов. А за этими холмами — горы, часть великой цепи первозданных детей, потянувшихся ввысь из южной земли. Дальше к северу они сливались с Кольцом, рассекаемые только голубой водой, Алутмисом. К северо-востоку они теряли свои пики на скалистых равнинах, тянувшихся от Эшкорек-Арнора, Города Белой Пустыни.

— Самая лучшая для нас дорога, — заверил Мазлек. — Если кто-то последовал за нами, разыскивая тебя, то они предположат, что мы поедем открытым путем — обратным тому, каким пришла армия.

— Дорога? — переспросила я. — Через эти горы есть дороги?

Похоже, что были, хотя и древние, ускользающие, непроходимые зимой проселочные дороги прежних обитателей гор, исчезнувших, как и Сгинувшие, много веков назад. Мазлек казался достаточно уверенным, но мною овладело дурное предчувствие. Страшилась я не дороги, а конечной цели — Эшкорек-Арнора. Сама не зная почему. Вероятно, меня преследовала тень Джавховора Эшкорека — той встревоженной черепахи, что чересчур далеко высунула шею из панциря. Того храброго, перепуганного человека, который закричал на меня за столом Совещания в За, а затем умер на площади от вонзившегося в мозг куска черепицы — примера силы Вазкора. Однако страшиться незачем — там теперь новый владыка — человек Вазкора.

На одиннадцатый день нашего пути мы въехали в предгорья и оставили долину неудачи позади. Нам встретились деревня-другая, где Мазлек мог отойти в сторонку с черноглазым вождем и вернуться с узелками еды. Я ела самую малость каждый седьмой или восьмой день, и мой избалованный желудок каждый раз бунтовал, причиняя страшные боли. Самой худшей бедой была постоянная усталость. Несколько раз я засыпала в седле и только чудом не падала, пока какой-нибудь толчок не будил меня вновь. Каждую ночь — шестичасовой привал. Мы не устанавливали каких-либо караулов, хотя Мазлек, думаю, спал мало. Как караульная я была совершенно бесполезна, я не могла долго оставаться с открытыми глазами. Это сердило меня, но я была беспомощна; такой меня сделало находившееся во мне существо.

Но никакой погони, похоже, не устраивали. Вероятно, беглая сука-ведьма-шлюха-богиня не шибко интересовала их. Похоже, они даже не потрудились преследовать Вазкора, а просто поверили известию, что он погиб. Дураки. Трудно сказать, где он был и что поделывал, но я, по крайней мере, знала, что погибнуть он не мог, мой брат, с его самоисцеляющейся кожей.

За холмами поднимались горы, сгрудившиеся, неограненные аметисты, тускло светящиеся на фоне мягких весенних небес.

Я стала сознавать, что что-то ищу, во сне и наяву, мой мозг перепахивает сам себя, пытаясь что-то вспомнить. Любопытная вещь — этакое ощущение поиска без известной цели.

 

Глава 9

И они в конце концов оказались добры к нам, эти горы. Лошади с их уверенными мохнатыми маленькими ногами справлялись хорошо и наслаждались пучками раскалывавшей камень ледянисто-зеленой горной травы. Свежие ручьи и водопады впадали в неглубокие водоемы. Вереск всех оттенков пурпурного цвета покрывал мехом спящие старые кости.

Сперва шли извилистые проселки, достаточно безопасные, но грубо высеченные. А потом мы нашли дорогу — широкий и вымощенный проход, и вымощенный не так, как мостили дороги степей рабы Сгинувших, а маленькими булыжниками размером с ладонь. На этом пути нас по большей части окружали с обеих сторон отвесные стены гор, но то слева, то справа, то тут, то там открывалась страшная пропасть, рваные каскады скал, рушащиеся в бесплодные долины. Чем дальше мы ехали, тем заброшенной становилась дорога. Вскоре зелень и вереск совсем исчезли. Мы поплатились за наш безопасный проход созерцанием уродства.

К вечеру, наверное, на пятый день в горах мы проехали мимо ветхой маленькой лачуги футах в двадцати от дороги. По склону к нам тянулось полубесплодное поле, а неподалеку от двери прислонились для опоры друг к другу три-четыре отчаявшихся дерева. В поле работали два старика, оба кожа да кости, в лохмотьях, с развеваемыми ветром длинными светлыми волосами. Это не темнокожие, а, надо полагать, отверженные из числа горожан. Один присел, сгорбившись и глядя на нас без маски, а другой стоял, прямой и негнущийся, повернувшись спиной. Миг спустя я заметила, что по полю бродит стая сизых горных голубей, клюющих скудный урожай. Время от времени стая этих сизарей слеталась на голову или плечи стоящего человека и топталась на них или чистила перышки.

Наши небольшие припасы подыстощились. Я увидела уголком глаза, что Мазлек натянул поводья и спешился.

Внезапно сидевший закричал:

— Не позволяй ей приближаться ко мне! Не позволяй ей!

— Прости его, богиня, — заступился, похоже, раздраженный услышанным Мазлек. — Всего лишь сумасшедший старик — несомненно, женоненавистник. Он никак не хочет оскорбить.

Он прошел по полю, и птицы со страхом разлетелись, за исключением стайки на чучеле, оставшейся спокойной.

Мазлек заговорил со стариком. Тот неистово замотал головой и замахал тонкими, как плети, руками.

— Нет — ничего не осталось — те, другие, забрали все — воры!

— Другие? — голос Мазлека теперь сделался резким и отчетливым.

— Десять человек на лошадях — черные всадники — черепастые маски — кроме него, темного — волка…

Мазлек повернулся и посмотрел на меня. Мои руки крепко сжали поводья, а сердце застучало с болезненными, нервными перебоями. Мазлек оставил старика и вернулся па дорогу.

— Вазкор, — констатировал без надобности он. — Все еще жив. — О, да. Я никогда не считала его погибшим.

— Направляется к Эшкореку — как и мы, — заключил Мазлек и быстро вскочил в седло. — Нам следует поспешить, богиня; наверное, мы сможем их догнать теперь, когда едем по одной и той же дороге.

— Нет, — сказала я.

Старик хрипло прокричал что-то.

— Разумней ехать туда, — указал Мазлек. — Двенадцать воинов смогут защитить тебя лучше, чем один.

Он волновался о моей безопасности. Возражать было бесполезно. Мы погнали коней вперед и оставили старика стоящим в поле около облепленного голубями чучела, которое он поставил отпугивать птиц.

Вокруг нас сгустилась тьма. Между далекими гребнями скал светились голубовато-белые звезды.

— Мы не знаем, как давно они проезжали, — сказала я. — Возможно, они опередили нас на много дней.

— Не думаю, — возразил Мазлек. — У такого старика должна быть короткая память, однако он отлично их помнил.

— Мне скоро понадобится отдых, — предупредила я.

Он кивнул во мраке.

— Я найду безопасное место, а потом поскачу вперед к ним. Он подождет или вернется со мной.

— Так ли? Хотелось бы мне знать, Мазлек, станет ли он…

Но, конечно же, станет. Ведь я носила то, что принадлежало ему.

Вскоре после этого дорога пошла под уклон. И за скальными выступами возник новый красноватый свет.

— Костер, — пробормотал Мазлек.

Минуту спустя мы увидели впадину, на дне заполненную светом костра.

Это казалось явным, даже неосторожным. Я увидела движущихся за огнем лошадей, силуэт людей, сидящих на фоне скалы. Внезапно из кустов выскочили двое воинов, по одному на каждую узду. Третий стоял сзади с парой ножей наготове. Не столь уж он и неосторожен, в конце концов, раз расставил часовых. Схвативший за узду коня Мазлека ткнул его.

— Кто ты?

Мазлек спокойно ответил:

— Я — Мазлек, начальник стражи богини Уастис. Я препроводил ее к мужу.

Черепастые лица повернулись ко мне. Во мне не было ничего узнаваемого, ни золотой кошачьей маски, ни богатой одежды. И беременность стала очевидной с тех пор, как они меня видели в последний раз.

— Ну, — предложила я им, — пойдите и спросите у своего Владыки. Я думаю, он вспомнит меня.

Легкое колебание, затем они отвели наших лошадей в сторону и повели их по тропе в лагерь; воин с ножами шел позади. Во впадине было тепло и дымно. Один из наших проводников обошел костер и вошел в спрятавшуюся за ним пещеру. Я начала задыхаться, дым лез мне в горло и глаза. Мне хотелось убежать, и я несправедливо ругала Мазлека за то, что тот привез меня сюда. Проклятый Вазкор. Я не хотела, чтобы его ядовитая тяжесть опять подавила мою свободу.

Из пещеры вынырнул человек, а за ним последовал другой, высокий, худощавый, темный; под серебряными прядями волчьей головы его собственные черные шелковые волосы свисали длинными сырыми прядями. Он обошел костер и стал, глядя на меня.

— Добро пожаловать, богиня, — приветствовал меня он.

Когда он заговорил, я ошеломленно поглядела на него. Сухой, старый, опустошенный голос. Не голос Вазкора.

Мазлек стоял у моего стремени, подставив руку, чтобы помочь мне сойти с коня. Я спешилась.

— Устройте богиню поудобнее, — закончил неузнаваемый голос. Он кивнул, повернулся, чтобы уйти обратно в пещеру, и исчез.

— Так, даже он понимает поражение, — тихо произнес Мазлек. — Оно для него конец, и он это знает, — в тоне его прозвучала горькая радость, которую я могла бы разделить, если б он сказал это в дороге.

Я убрала ладонь с руки Мазлека и, обойдя костер, последовала за Вазкором в темную пасть пещеры. Там далеко в глубине висела кожаная завеса для уединения, а за ней слабо светил фитиль в масле. Я дала пологу упасть на место и стояла, уставясь на постель, сделанную из одного сложенного одеяла, на которой лежал он. Лежал совершенно неподвижно. Маска теперь исчезла, и лицо его выглядело болезненно-бледным под серо-оливковой кожей, и тени у него на лице, казалось, углубились. Если бы не открытые глаза, которые медленно повернулись, чтобы взглянуть на меня, он мог сойти за мертвеца. Губы его чуть растянулись.

— Как видишь, наша позиции, наконец, поменялись местами, — сказал он.

— Ты болен, — тихо произнесла я, не совсем веря в это.

— Да. Я болен. Но скоро мне станет лучше. Сожалею, что разочаровал тебя, богиня, — его взгляд немного сместился, перейдя на мой живот. — Хорошо, — произнес он, но это совсем не разгневало меня.

Воздвигнутые мной против него стены ненависти, конечно же, мгновенно рухнули. Его беспомощность тронула меня и вызвала сочувствие. Я подошла к нему и опустилась на колени рядом с ним.

— Что я могу для тебя сделать? Мне достать тебе чего-нибудь?…

Протянув руку, я коснулась его лица кончиками пальцев и, словно это послужило сигналом, тут же заплакала молчаливыми горькими слезами. Он тоже потерял то, что было ему дорого, какими б там ни были извращенными его желания и надежды. Пропащий. Он не мог даже выразить боли, которую испытывал. Он лежал под моим прикосновением, словно лед: Дарак, превратившийся в нефрит на дне шахты-гробницы, потому что я не смогла плакать по нему.

— Давай положим этому конец, — сказал он миг спустя очень мягко. Это бесполезно для нас обоих.

Я поднялась на ноги, а он закрыл глаза, затворяя эту последнюю дверь в себя каменной печатью.

Мне подыскали еще одну пещеру, и здесь-то я и улеглась; Мазлек лег поперек входа в нее. В ту ночь караулила я.

Рассвет, ледяной холодок в горах, крутые бока скал, блистающие красным.

Тем утром меня ждал кубок с винным напитком. Мазлек, словно ребенок, потягивался, протирая глаза и виновато глядя на меня, оттого что не стоял всю ночь в карауле.

Вазкор вышел из пещеры, когда солдаты принялись седлать и навьючивать лошадей. Он осмотрел собственного коня медленно и тщательно. Лицо его скрывала маска. Через некоторое время от забрался в седло и сидел с необычной одеревенелостью, словно ему требовалось усилие, чтобы удержаться на коне. Воины ждали его сигнала и последовали за ним по дороге.

До меня вдруг дошло: это сделала я. Началом всего этого послужила гроза, которую я повернула от Белханнора. Я разбила вдребезги душу Вазкора. И все же я не могла толком в это поверить. Где же, в конце концов, мое торжество по поводу достигнутого?

Мы с Мазлеком ехали несколько позади. Через некоторое время Вазкор знаком велел ехать первым другому воину и ждал на дороге, пока мы не добрались до него. Он повернулся к Мазлеку, и тот отстал. По сравнению с черным мерином Вазкора моя лошадь выглядела карликовой.

— Я видел прежде этого человека, — произнес через некоторое время Вазкор. Голос у него звучал слегка хрипло от жара и все же отличался от того, какой я слышала в последний раз. — Твой начальник стражи — один из людей Асрена, ездивший, по-моему, какое-то время со мной. В Эзланне.

Я ничего не сказала, не могла придумать, что сказать, поскольку те слова, которые мне нужно было произнести, замерли во мне на веки вечные.

— Ты думаешь, — сказал он после еще одного недолгого молчания, — что со мной все кончено.

Копыта резко цокнули по дороге.

— Ну, богиня, замок на реке Ан пал, но я могу опять отстроить его на его же развалинах, из его же кирпичей. Это не поражение, богиня, а задержка. Мы направляемся к горной крепости, которая обеспечит нам полную безопасность до тех пор, пока для меня не настанет подходящее время. Башня-Эшкорек — подарок мне от бывшего Джавховора Эшкорек-Арнора. Надеюсь, ты сочтешь ее удобной. Наш ребенок, вероятно, родится там.

 

Глава 1

Там, где горы подступали, выравниваясь, к Городу, они принимали окраску львов. Большая башня-крепость, подобно самому Эшкореку, была сложена из того же желтовато-красного камня. Не прекрасная, а уродливая, она отбрасывала свою неукротимую черную фаллическую тень на окрашенные закатом горы и скалы. Очень прочная, очень надежная, но предназначенная не для охраны рубежей, а для охраны того, что находится внутри. Тюрьма. У меня сразу возникло ощущение, что если я войду в нее, то уже никогда не смогу выйти на волю.

Ближе я увидела, что эта крепость окружалась огромным овальным кратером, заполненным на треть стоячей водой, черной и непроницаемой, как незрячий глаз. Через этот ров, казалось, не существовало никакого пути, кроме как вплавь. Водоросли стелились по поверхности сверкающими сетями, густея у основания башни.

Один из воинов Вазкора крикнул. Скалы подхватили его голос и раскололи на множество голосов, и швырнули их в нас со всех сторон. Затем молчание, но когда поползло эхо безмолвия, раздался ответный звук, и безмолвие бежало, как преследуемый преступник. В башне со скрипом и скрежетом открылась узкая дверь, и из этого рта-проема к нам начал высовываться длинный каменный язык. Надо рвом он выгнулся и исчез со скрежетанием в каком-то пазе под краем рва: мост. Он был шириной, по меньшей мере, в десять футов, но воины все ехали колонной по одному, точно по центру, и ведомая одним лишь инстинктом я сделала то же самое. Мой желудок, казалось, превратился в лед, когда я проезжала над водой. Вопреки своей воле я посмотрела в глубину, ничего не увидела, однако быстро отвела взгляд.

За узким дверным проемом — крытый внутренний двор с конюшнями по обе стороны, темное, примитивное, невеселое место. Трое человек в серых с желтыми полосами ливреях стояли, словно статуи. Толстый человек под длинной меховой туникой глубоко поклонился.

— Комендант, — произнес Вазкор.

— Мой государь, ваш гонец добрался до меня всего лишь день назад. Мы не так готовы, как хотелось бы.

Из-под серебряной маски орла блеснули маленькие глазки. Но этот малый — совсем не орел, а мифологический демон-жаба, упитанный и ядовитый. Опарр — и все же не Опарр; нечто поглубже и почернее.

Раз это крепость, то в ней должен быть какой-никакой гарнизон. Мы поднялись по каменным лестницам, прошли через большой овальный зал мимо складов и оружейных к толкотне казарм. Людей здесь все-таки жило мало, кучка одетых в серое солдат — воинов коменданта плюс старуха и молодая женщина, обе явно безмозглые, судя по моим беглым взглядам. Такой порядок казался странным, но я слишком устала, чтобы расспрашивать об этом; мы долгие дни пробыли вместе в дороге — я потеряла счет, сколько именно дней.

Вазкор при всех по-прежнему заметных следах лихорадки выглядел менее опустошенным, чем я, — но, впрочем, у него ведь здесь была, надо полагать, какая-то цель; а у меня же — ничего.

Я последовала за худенькой, слегка прихрамывающей служанкой в маленькую комнату неподалеку от вершины башни, и, когда та удалилась, я опустилась на занавешенную постель и погрузилась в сон.

Я проснулась вновь в темноте, вся дрожа от напряжения, прислушиваясь.

Но ничего не было слышно в безмолвной прочности башни. Я подошла к узкой щели окна, отодвинула ставню, выглянула на выбеленные скалы, черное небо, белоглазые звезды. Я была очень напряжена, не зная, почему.

Стоя там, я вдруг сообразила, что же искал мой разум с тех пор, как Мазлек привез меня к горам — тот полубессознательный поиск безвестной цели. Я пыталась вспомнить слово, которое Асрен написал в книге, прекрасной книге, которую я собиралась забрать с собой из Белханнора, но оставила там. И теперь я сообразила, что, странное дело, я так пристально изучала буквы, характер написания того слова, что не увидела, чем же было это слово само по себе. Какая бы важная мысль в нем ни заключалась — теперь это утрачено. Последний единственный предмет, который мне остался от Асрена, навеки выскользнул у меня из рук и из памяти.

Мой глаз уловил какое-то движение, неожиданное и этим месте, где небо и горы казались сцепившимися в древней неподвижности.

Я посмотрела на скальные образования, а затем подняла глаза и, невероятное дело, обнаружила ответ в черной мгле над головой. Между неподвижной россыпью звезд — три другие звезды, более крупные и очень яркие, плыли в виде клина на юг. Анкурум и улица, и движущийся серебряный свет, который я наблюдала вместе с Дараком, свет, который наблюдал также и Асутоо, и принял за божественную колесницу, знамение, обязующее предать. Три сверкающих шара проплыли над башней, уйдя из моего поля зрения.

Я боялась, испытывала более чем первобытный страх, потому что не могла понять этих огоньков в небе. Я отвернулась и стала лицом к комнате, словно меня ждал враг. В том месте было — что-то — нечто, чего я страшилась и ее же должна была найти глубоко в скелете башни. Я почувствовала это с самого начала, но серебряные звездные колесницы богов Асутоо сорвали с моих глаз последнюю пелену.

Утром хромая девушка принесла кувшин с водой, серебряную чашу винного напитка, а чуть позже вернулась с подборкой шелковых и бархатных одежд и серебряной маской, любопытная форма которой казалась головой рыси.

Очевидно, эти вещи прислал комендант башни, и я гадала, кому же они принадлежали. Наверное, отсутствующей жене или даме сердца, ибо в настоящее время он, похоже, не держал тут ни той, ни другой. Одежды были всех оттенков и тонов эшкорекского желтого, довольно просторные, вполне, казалось, подходило к моему состоянию. Единственная трудность: звание коменданта не давало ему права носить золото, и вследствие этого он не мог снабдить меня золотой маской; в силу этой случайности я снизилась в звании, довольствуясь серебром. Желтые пряди свисали с рысьей головы мне на волосы, каждая кончалась вырезанным из желтого янтаря изысканным бледно желтым ноготком.

Вскоре после этого по лестнице поднялся Мазлек. Я увидела, как он воспринял серебряную маску, а затем отмела мысль, которая пришла ему на ум так же, как пришла мне.

— Что происходит, Мазлек?

— Послали гонца в Город уведомить Джавховора, что Вазкор здесь.

— Вазкоровского Джавховора, — тихо произнесла я.

— Да, богиня. Люди Вазкора ожидают немедленной преданной помощи с этой стороны — почетного приема в Эшкорек-Арноре, военный совет, свежие войска — но я думаю, богиня, дела обстоят не столь просто.

— Почему?

— Этот человек — комендант — он очень обеспокоен. Не думаю, что Вазкор — желанный гость не только для него, но и для его хозяина.

Я вспомнила слова Вазкора в дороге, резкие, утвердительные. Однако он ничего не мог сделать без поддержки Городов Пустыни. А если он потерял ее, то что с ним станет?

— Где Вазкор? — спросила я Мазлека.

— В комнате на восточной стороне башни. Один воин сторожит перед дверью, и с прошлой ночи его никто не видел.

— Мазлек, — сказала я, внезапно остро захотев выкинуть Вазкора из головы и подавить мои страхи перед этой крепостью, — в этом месте что-то есть — что-то, что я должна найти.

— Богиня.

Он был вполне готов следовать за мной, защищать меня, однако он не понял. Я наполовину надеялась, что он воспримет тайную суть этой башни. Во время бегства из Белханнора между нами, казалось, выросла своего рода духовная близость; мы мало разговаривали, однако все бывало достаточно ясно. Мне вдруг вспомнился Слор, его слепое пожертвование своей жизнью ради спасения моей жизни, но я отбросила эту мысль.

— Я плохо объяснила, — извинилась я. — Я не знаю, что меня здесь беспокоит, даже если существует что-то, беспокоящее меня. Но я должна искать, пока не найду это или не сумею это найти, — я обнаружила, что напряженно сцепила руки. — Что-то спрятанное, — закончила я.

Он пошел следом за мной вниз по лестничным пролетам к овальному темному залу и стоял наготове позади меня, когда я заговорила с одним из отдыхавших там трех серых солдат. Я заметила, что они не вскочили мигом, когда я вышла, вытягиваясь по стойке «смирно», как вскочили бы перед золотой кошкой богини Эзланна, и многое поняла благодаря этой мелочи.

— Где комендант? Я хотела бы с ним поговорить.

— Господин комендант еще не встал, сударыня.

Ответ прозвучал с некой пренебрежительной невнятностью. Он так легко забыл, кто я такая — кем я была?

— Солдат, — напомнила я ему, — я Уастис из Эзланна, Перевоплотившаяся из Древней расы, жена Вазкора Джавховора, Властелина Белой Пустыни. Обращаясь ко мне, меня называют «богиня» люди, стоящие на ногах, и склоняют сперва передо мной головы.

За столом беспокойно зашуршали, двое товарищей солдата поднялись с кресел и неуклюже встали в неопределенно-почтительных позах. Однако на того, с кем я разговаривала, мои слова, кажется, не произвели впечатления и даже спровоцировали на наглость:

— Я слышал о богине, — отозвался он, — в Эзланне. И потом, сударыня, вы носили простую маску, явившись сюда и платье тоже простое. Эти вещи… ну, если я правильно помню, это подарок коменданта.

Я не испытывала гнева, а только знала, что не смею уронить свой авторитет именно здесь, где я почувствовала такую опасность.

— Солдат, — предупредила я и подошла к нему, и пристально посмотрела ему в глаза под бронзовой маской, глаза скользкие, не желающие встречаться с моими. — Люди не оскорбляют меня дважды. Поскольку тебе нужно от меня доказательство, то, боюсь, что я должна представить его. Ты не забудешь, кто я. Подыми руку, — он заныл, и тогда я поняла, что он у меня в руках. — Мое прикосновение для тебя — огонь, каленое железо.

Я дотронулась пальцем до его обнаженной ладони, и он завизжал.

— Освободись! — прошипела я, и транс слетел с него. Он отбежал назад, дуя на волдыри, рыдая от потрясения и страха. — Итак, — продолжала я, — ты говоришь, что комендант еще не встал. Ступай и предложи ему встать. Я ожидаю увидеть его здесь, прежде чем догорит вон тот огарок свечи.

На этот раз мне подчинились.

Я взглянула на Мазлека, и его глаза сузились под маской в злобной усмешке; он гордился мной и моими свирепыми силами. Я уселась в ожидании и наблюдала за дверью поверх желтого бархатного горба на моем животе. Фактически комендант не замедлил явиться, в маске и кольцах, однако все еще в спальном халате. Он снял маску, поклонился и снова надел ее. Я гадала, слышал ли он что-нибудь об инциденте в зале. Я видела, что ему хотелось подобраться поближе к очагу, где огонь поедал дрова. Он демонстративно дрожал, но я сидела, где была и предоставила ему возможность помучиться. Я была не уверена, как мне следует начать допрос, и вообще мудро ли я поступила, начав с него, но любое преимущество служило утешением.

— Доброе утро, комендант. Я нахожу, что должна поблагодарить вас за свой гардероб.

— Пустяки, — он снова поклонился.

— Ваше гостеприимство крайне приятно Владыке Вазкору и мне.

— Я… Я надеюсь, здоровье Джавховора сегодня лучше, — он, кажется в пути чем-то заболел.

Я заметила, что он назвал Вазкора только «Джавховором», а не «Властелином».

— Это не болезнь, — отвечала я, — а всего лишь усталость. Но Эшкорек обеспечит его отдыхом.

Гостеприимный хозяин нервно рассмеялся.

— Скажите, — поинтересовалась я, — ведь это же наверняка крепость; почему же в ней нет гарнизона?

— О, но уже много-премного лет тут вообще не было никакого гарнизона. Место отдаленное, да и захватывать особо нечего, даже если и переправится через горы армия Пурпурной долины.

— Что она вполне может сделать, — сказала я. Он вздрогнул. — Вам ведь наверняка известно, комендант, какой урон мы нанесли им? Городам Белой Пустыни было бы желательно держаться вместе, находясь под такой угрозой. Снова слегка вздрогнул, словно я ткнула в больной зуб. Значит, определенно наклевывались неприятности для Вазкора, а, может быть, и для меня самой, но я отставила эти мысли в сторону.

— Мне любопытно, комендант, — сказала я. — Мне любопытно, потому что если здесь нет никакого гарнизона, то зачем же вообще кого-то здесь держать?

— Э… Политические соображения, — промямлил он очень напряженно, и я увидела, что снова коснулась нерва, на этот раз более чувствительного.

— Значит, ваши солдаты охраняют ничто?

— Да, в самом деле, — за исключением башни.

Лжец.

Я кивнула и после минуты вежливой болтовни милостиво отпустила его. Потом пошла к себе в комнату и попросила Мазлека следовать за мной.

— Что тебе известно о планировке башни? — спросила я его.

— Очень немногое, — отвечал он. — Личные покои, склады и оружейные наверху, внизу — кухни, баня, казармы, пыле пустующие.

— А еще ниже?

— Вероятно, погреба.

Если до этого я не знала, куда меня увлекал мой неистовый мысленный поиск, притягиваемая только инстинктами, то теперь почувствовала окатившую мое тело волну холода.

— Погреба, — повторила я, — а под ними темницы, Мазлек?

Я увидела, что он словно наткнулся на стену, так же, как и я.

— Да, — согласился он и уставился на меня.

Ни он, ни я не говорили об открытии, которое пришло так внезапно. Это было невероятным, немыслимым. Эта башня — «Подарок мне от бывшего Джавховора Эшкорек Арнора», — как сказал Вазкор, — владение Вазкора, его крепость, его защита, — тюрьма.

— Мазлек, — сказала я. — Когда стемнеет. В первом часу, тогда должно быть тихо.

И он кивнул, так что мне не понадобилось больше ничего говорить.

 

Глава 2

В ту ночь я собиралась вообще не спать, но усталость заставила меня прилечь на занавешенную постель, и я дремала и опять просыпалась, страшно вздрагивая. Сны — лица, белые с открытыми глазами, пристально глядящими, каменная чаша и пляшущее в ней пламя… Скребущийся в дверь Мазлек. Я стащила себя с постели. Я испытывала боязнь, отяжелела от страха. Я открыла дверь, и он стоял там, с едва горящим светильником в одной руке и обнаженным ножом в другой.

— Богиня, — доложил он, — я расспросил воинов Вазкора, как пройти в винные погреба. Не так низко, как нам понадобится спуститься, но, как мне подумалось, достаточно близко. Примерно час спустя я сходил туда и тщательно все обыскал. Казалось, что никакого способа попасть еще ниже нет, но мне повезло. Из кухни в погреба спустилась по лестнице старуха.

— Она увидела тебя, Мазлек?

— Нет. Я спрятался, но в этом в общем-то и не было нужды. По-моему, у нее слабое зрение, а с разумом и того хуже. В погребе есть выдвижная панель и лестница за ней.

— Она открывается только для нее?

— Нет, богиня. Когда она вернулась и снова ушла, я пощупал там — стена-блудница открывается для всякого, — он на мгновение умолк, свет мягко мерцал у него на маске. А затем он сказал:

— Она несла еду, похлебку в чаше. Когда она вернулась, то не принесла ее с собой.

— Мазлек, — сердцебиение у меня в груди причиняло жгучую боль.

— Если ты предпочитаешь остаться здесь, богиня, я схожу туда один.

— Нет, — отказалась я.

Он кивнул и повернулся к лестнице, и я последовала за ним.

Даже тогда я не верила в это — не могла позволить себе поверить. И все же я знала, с отчаянной уверенностью. Каждый шаг вниз заставлял с нетерпением сделать следующий, но одновременно меня мучил страх.

Путь был долгим. Внезапно мы достигли черного сводчатого помещения, где хранили вино и масло, и, почти загипнотизированная бесконечными винтовыми лестницами, я споткнулась. Мазлек поддержал меня, и я вцепилась в его руку.

— Мазлек, — хрипло прошептала я, — ты считаешь, что заключенный здесь — именно тот, кто, как я считаю, тут сидит, — или я сошла с ума?

— Асрен, Феникс, Джавховор Эзланна, — прошептал он так же хрипло, как и я.

Я с трудом выпустила воздух.

— Да, Мазлек. Да.

Его рука легла на полуневидимые бороздки в стене. Я думала, она не откроется, и чуть не закричала, но раздался тихий скрежет, и темный камень повернулся в сторону. За ним свет скользнул по изношенной лестнице в тридцать ступенек, которые я невольно сосчитала, обуздывая свою истерию, когда мы спускались. Мазлек тоже шел нетвердой походкой, и я слышала его дыхание, хриплое и неровное.

Здесь царил запах смерти — запах гробницы.

Мы достигли каменного пола; по обе стороны — тесно сдвинутые стены — узкий ход. А в конце хода — деревянная дверь, просто запертая снаружи на засов. Мы остановились, уставясь на дверь, и стояли там, окаменев. Затем я подбежала к двери, ломая ногти, когда дергала засовы, и через секунду Мазлек тоже очутился там, помогая мне.

Дверь дернулась, и мы распахнули ее.

Дрожащий свет светильника запрыгал по крошечной прямоугольной камере без окон, застланной вонючей мешковиной. Лицом к нам сидела, скрестив ноги, фигура, прикрытая грязными лохмотьями. Молодая, мужского пола и безмолвная. Светлые волосы, грязные и свалявшиеся, лежали на плечах спутанными кудрями. Лицо медленно поднялось, улавливая отблеск света. Иссиня-черные глаза заглянули в мои. И под грязью — изящество, изваянное, возможно, слишком тонко, красота, ничуть не женственная…

— Мой государь, — прошептала я. — Асрен…

Я сделала шаг вперед, но на плечо мне упала грубая и обжигающая рука Мазлека.

— Нет, богиня, — голос у него был таким же напряженным, давящим, как и его пальцы.

— Почему?.. Почему, Мазлек? Пусти меня.

Но я уже поняла. Ни он, ни я не могли удержать меня на краю пропасти, в которую я упала.

Юноша в прямоугольной камере издал слабый кулдыкающий стон и отпрянул от зарева светильника в угол, где и свернулся в защитной позе зародыша. Я стояла в дверях совершенно неподвижно, с Мазлеком позади меня, и без всякой цели впереди — ибо мы уже нашли то, что искали — Асрена, Феникса, Джавховора: но за этими глазами — ничего; за этим лицом — ничего. Безмозглое, беспомощное, стенающее существо, застрявшее в теле, которое мы помнили.

— Где он? — спросила я Вазкора.

— Кто?

— Джавховор, мой муж. Он был со мной до прихода Опарра.

— Джавховор исчез, богиня; он больше не потревожит тебя.

Стоя там, в дверях, я вспомнила многое. Вспомнила, что за все это время Вазкор ни разу не говорил о нем как об умершем. Вспомнила версию Вазкора, что Асрен пытался отравить меня и потому я заболела, — версию, которой я даже тогда не поверила. Вспомнила подземно камеру с ее драпировками и замусоренным полом, а в центре из золота и драгоценных материалов — фантастический гроб — пустой гроб. Вспомнила совещание в За, где покойный Верховный владыка Эшкорека закричал на меня: «Вазкоровская шлюха-ведьма!». И эти слова приобрели новое значение, ибо он, должно быть, знал, кого же отправили гнить в его башню-крепость — его примирительный подарок узурпатору. Вспомнила потерянное слово в украшенной самоцветами книге про зверей. Вспомнила…

— Богиня, — окликнул меня Мазлек.

— Да, — отозвалась я, — да, я знаю.

Я снова уставилась в камеру. Существо, которое ранее было Асреном, распрямилось и лежало на мешковине спиной к нам. Все мое тело сделалось одной пульсирующей раной жалости и отвращения — я ничего не могла с этим поделать, ничего.

— Мазлек, — прошептала я, — что же дальше? Мы не можем оставить его здесь…

— Да, богиня. Но он — словно ребенок. И боится. Если я заберу его силой, он закричит, разбудит стражу коменданта и шакалов Вазкора.

— Как ребенок, — повторила я.

Мне снилась, что я была с Асреном, странный сон, ибо, хотя я и знала, что это он, он казался немногим старше ребенка…

Теперь он повернулся и лежал лицом ко мне. Пустые иссиня-черные глаза следили за покачиванием у меня на волосах желтых шелков. Я взяла у Мазлека нож и перерезала одну из прядей. Войдя в эту вонючую камеру, я содрогнулась, но подавила свое отвращение. Оно было столь маловажным. Если я любила, то должна по-прежнему любить… Я протянула желтый шелк с мерцающим на конце пряди янтарным бледно-желтым ноготком. Он глядел на него стеклянным взглядом и не отшатнулся от меня, когда я опустилась на колени рядом с ним. Одна рука поднялась, погладила сияющую игрушку. В широко раскрытых глазах мелькнула искорка интереса. Я вложила прядь ему в руку.

— Идем, Асрен, — мягко попросила я. Смахнув с лица его свалявшиеся грязные волосы, я взяла его свободную руку. Он позволил мне поднять его на ноги. В дверях Мазлек взял его за другую руку.

— Идем, мой государь, — сказал он.

Из-за маски я не видела, как он плачет, но слезы падали из-под нее ему на грудь темными полосами.

Мы покинули темницу, прошли через погреба и поднялись по бесконечным лестницам ко мне в комнату. Асрен не издал ни звука; завороженный куском янтаря он, казалось, не замечал ничего иного.

 

Глава 3

Утром я отправилась к Вазкору.

У двери его, как и сказал Мазлек, стоял воин, но для меня не составило труда попасть к нему. Было еще рано, но Вазкор уже поднялся и был одетым, хотя и без маски; он сидел за столом у открытого окна, читая расправленные перед ним документы. Я подумала, что он, возможно, еще слаб и болен, но он не жаловался ни на слабость, ни на болезнь. Наверное, мое собственное горе отпечаталось на его внешности, делая его неуязвимым, жестоким и сильным.

Он поднялся и стоял, глядя на меня и на мою позаимствованную одежду.

— Доброе утро, богиня. Я должен попросить в Эшкореке золотую маску для тебя.

— Вазкор, — сказала я. — Я нашла Асрена.

Его лицо изменилось, легкое смещение темных плоскостей. Он равнодушно переспросил: «В самом деле? Должно быть, это не доставило тебе удовольствия».

— Тут дело не только в моем неудовольствии. Я нашла его, и теперь он у меня в комнате. Он под моей защитой. То, что ты с ним сделал, невыразимо словами, непростительно, и я не позволю тебе больше ничего сделать. Мельком посмотрев на меня, он отвернулся и принялся складывать в стопку бумаги на столе.

— Если ты желаешь быть его нянькой, то это твое личное дело, богиня.

Тебе придется кормить и одевать его, мыть, помогать ему отправлять свои человеческие надобности и подмывать его после этого. Задача, которую я вряд ли поручил бы твоим заботам. Однако если это утешит тебя, то пожалуйста. Я только попрошу тебя не перенапрягать свои силы. У тебя скоро будет собственный ребенок.

— Ребенок? — переспросила я, чувствуя, что задыхаюсь. — Ребенок? Твое семя, Вазкор. Существо, которое несомненно будет иметь сходство со своим родителем. Почему ты не убил его? Почему ты убил только мозг?

— Он еще может быть полезен для меня. В его нынешнем состоянии я могу управлять им, когда и как пожелаю.

— Нет, — заявила я.

— В настоящее время нет, — поправил он. — Я рад, что ты спасла его, богиня. Наверное, ты очень удачно предвидела события.

— Ты больше не причинишь ему вреда, — поклялась я.

— Ты забываешь, богиня, что тебе тоже доводилось уничтожать людей без причины. Твой Мазлек, думаю, вспомнит караванщиков, которых ты убила просто для доказательства, что они — твои. Наверное, это и будет твоим ответом мне — убить Асрена, когда я приду за ним.

Я оставила его и вернулась к себе в комнату, вспомнив о том, как стояла перед ним на коленях в пещере и плакала из-за него, и чувствовала, что сойду с ума.

Однако Асрен у меня на какое-то время в безопасности. Черная тень какое-то время не будет нас тревожить.

Он, казалось, толком не сознавал своего нового окружения. Я не могла определить, сделался ли он сколько-нибудь счастливее или нет. За его телесными надобностями стала присматривать в конце концов не я, а хромая девушка; она заботилась о них прежде, и ее это, похоже, не расстраивало. Я тогда ненавидела себя за то, что не могла делать для него этого, не давала себе никакого покоя, и все же это было настолько чуждо моим собственным надобностям… Наверное, со временем я смогла бы научиться. Но когда он бывал чист, она приводила его ко мне, и я одевала и кормила его, как малое дитя. Не помню, доставляло ли мне это какое-то удовольствие, какое-то косвенное материнское удовлетворение. Помнится, делая это, я часто плакала потихоньку, чтобы не смутить его своими слезами. Он легко смущался и пугался, как малый ребенок. Дождь за окном, какой-нибудь шум в башне, внезапно открывшаяся дверь в мою комнату — любое из этих событий могло вызвать у него шок и заставить спрятаться за ближайшим предметом меблировки.

Попытки занять его поглощали мои дни — драгоценными украшениями как игрушками, тенями от моих рук на стене, принимающими облик каких-либо зверей или птиц с крыльями. Я нашла путь на окруженную зубцами крышу и выводила его туда на прогулку со следующим за мной, как тень, Мазлеком: взад-вперед и вокруг, вдоль мрачного парапета. Мазлек поймал на складе мышь и принес ее ему. Мы кормили ее остатками сыра и хлеба, и она очень быстро стала совсем ручной, не проявляя никакого желания убежать. Асрену нравилось наблюдать за мышью и гладить ее. В эти минуты на лице у него появлялся еле заметный отблеск интереса, и я ухватывалась за него в безграничной надежде, что смогу восстановить разум и обучить его быть таким, каким он был. Но мне было нечего исцелять, ибо ничего не осталось. Ничего. Он спал на тюфяке у моей постели; он мог бы получить постель, а я тюфяк, но занавески пугали его, и он там не засыпал. По ночам я лежала без сна, прислушиваясь, как он дышит во сне, спокойно, сладко. Я могла посмотреть па его лицо, разглаженное сном, и увидеть его таким, каким он был, каким я никогда его не видела.

Кроме своего времени, я отдала ему всю свою любовь, какая еще оставалась во мне. Прежде он отверг меня, а теперь я была для него лишь символом, защитой, и потому он принимал руку, державшую его, мои поглаживания по его лицу, которые, казалось, его утешали.

Мазлек молча охранял нас, запертый в собственном аду. Он никогда не заговаривал с Асреном, но когда ему требовалось позвать его, Мазлек обращался к нему, называя ничего не значащим титулом «государь».

Тогда это время казалось долгим, но, думаю, оно было не очень долгим.

Я вдруг вышла из полусна, в котором жила. Мне ничего не было известно о положении Вазкора, и я должна была узнать о нем, так как оно могло затронуть Асрена — уж на это-то Вазкор намекнул. Конечно же, он нашел ему какое-то применение, хотя пока и неясное для меня. Почему же Вазкор, который ничего и никого не терял зря, держал его здесь живым?

В тот полдень, когда мы вышли погулять вдоль парапета, я увидела стоявшего в одной из выступавших ниш стены эзланнина и утащила Асрена с глаз долой. Первый часовой, выставленный Вазкором. И стоял он не лицом на юг, к долине, а на северо-запад, к Эшкорек-Арнору и Городам пустыни.

Я увела Асрена вниз. Мне не хотелось, чтобы они увидели его таким, каким он стал.

Гору омыл розово-красный вечер, плавающий со звездами.

Мазлек сообщил мне, что Вазкор созвал своих воинов в зал и велел присутствовать коменданту. Где-то под утро вернулся гонец из Эшкорека. Должно быть, я тогда спала и не услышала скрежета тянущегося через зловещий ров моста, цокота копыт и усталых шагов во дворе. Я оставила Мазлека охранять Асрена и спустилась в зал одна.

Овальный зал неровно освещали мрачный свет очага и пылание свечей. За длинным столом сидели без масок восемь воинов Вазкора и открыто пили. Комендант и его стража стояли около очага и казались обеспокоенными. Когда я вошла, он нервно взглянул на меня. Вазкора здесь еще не было.

— Полагаю, мы сейчас услышим какие-то новости, — сказал комендант.

— Полагаю, услышим.

Я уселась в высокое кресло около стола и ждала.

Не поднимая головы, я определила, когда он вошел. Все задвигались. Комендант суетился и кланялся, воины Вазкора поднялись на ноги, не стесняясь своих кувшинов с вином, — надо полагать, они знали, как его мало волновали определенные городские тонкости.

Он подошел к моему креслу и остановился, вежливо предлагая руку.

— Богиня.

Я поднялась и позволила ему отвести меня к столу. Он усадил меня справа от себя и указал коменданту на противоположный конец стола. Золотая волчья морда медленно повернулась, скрытые глаза коротко изучали каждого из них.

— Я отправил гонца в Эшкорек-Арнор — наверное, вы помните? А, да, комендант. Вижу, что помните. Похоже, с юга надвигается какая-то беда — Пурпурная долина идет войной. Города пустыни мудро поклялись укрепить свою коалицию. Но не мудро избрали себе нового Властелина.

Говорил он небрежно; и я гадала, чего же ему стоило говорить так, когда под ним пошатнулись основы его честолюбия. Комендант ахнул и начал было что-то бормотать.

Вазкор резко и жестко оборвал его.

— Ваши соболезнования преждевременны, ударь. Я еще не умер, — не закрытое маской лицо коменданта побледнело до грязно-желтого, и он стих. — Вы должны понять, — продолжал Вазкор, — что Кмисс, Аммат, Со-Эсс, За и Эзланн объединили силы для разгрома армий долины. Они также отправляют небольшой отряд к этим горам для того, чтобы раздавить меня. Около двухсот воинов — количество немалое, но, впрочем, они же не знают, сколько войск я привел с собой. Эшкорек пока еще не отправил воинов против меня, но, несомненно, отправит, когда на него поднажмут как следует.

Капитан стражи Вазкора поднялся на ноги, дав выход своим чувствам в каком-то проклятии эшкорекской неверности.

— Властелин…

— Не нужно пугаться, капитан. Я сохранил одну гарантию. Существует обвинение, будто это не боги, а я — какими-то невероятными средствами — сразил Асрена Джавховора. Они сказали, что, по их мнению, улика против него — его попытка убить богиню — была ложной; и в доказательство избрали своего нового Властелина из королевского дома Эзланна. Так вот, господа, Асрен Джавховор все еще жив. Пораженные восклицания из-за стола, за исключением коменданта, который беспокойно пялился на свои перстни.

Вазкор подождал, пока стихнут возгласы. А затем сказал очень холодным и размеренным голосом:

— То, что пытался сделать Асрен, было глупым. Преданный ему народ сам убил бы его, разорвал бы на части на улицах, если б ему отдали его тело, когда он рухнул. Но богиня была милостива и не желала мстить. Я распорядился объявить его умершим, а затем отправил его сюда, где он с тех пор и пребывал в заключении под властью коменданта. Когда к нам прибудут наши гости, я сообщу им это и представлю им Асрена. Скорей всего, они изберут его Властелином вместо своего нынешнего избранника. А потом благодарный Асрен восстановит меня в должности военачальника своих армий. — Можете ли вы доверять ему? — спросил капитан.

— Полностью, — ответил Вазкор. — Разум Асрена стал несколько, скажем, неустойчивым… И не забывайте, пожалуйста, моя божественная жена обладает некоторым влиянием.

Все осторожно посмотрели на меня. А он вообще не удостоил меня взглядом. Он представлял, что я увижу, как глупо выступать сейчас, объяснять им, чье в действительности влияние будет передвигать Асрена в следующих ходах этой игры. Ситуация складывалась любопытная. Воины Вазкора не знали, что это он уничтожил разум Асрена, и, хотя когда он представит Асрена, они неизбежно увидят, чем он стал, явно не приходилось опасаться, что они выдадут манипуляции Вазкора — ведь в их же интересах, чтобы он преуспел. Что же касается возможных предателей — как же они бессильны. Я сама — но я буду молчать. Мазлек — но он предан мне и поступит так же, как и я. Старуха и девушка — возможно, но они недоумки. Какую то опасность представлял только комендант. Я взглянула на него, и он, казалось, внезапно осознал, как он влип. Когда он задрожал там, на своем кресле, Вазкор повернулся к нему.

— В нашем нынешнем положении есть определенные дипломатические ошибки. Было бы куда более подходящим, комендант, если бы вы вернулись в Эшкорек-Арнор до начала следующего этапа. Ваше присутствие здесь, должно быть, смущает и вашего господина, и вас самого.

Комендант явно не мог поверить в свою удачу. Он поклонился и глубоко поблагодарил Вазкора за такую тактичную доброту.

Вазкор поднялся, предложив мне руку. Двое его воинов зашагали следом за нами, когда мы поднялись по лестнице к его комнате. Зайдя туда, он закрыл дверь и указал мне на кресло у слабо горящего камина. Я не пошла туда.

— Комендант, — прикинула вслух я, — естественно, погибнет, прежде чем доберется до Города.

— Естественно, — согласился он, — так же, как и его рать.

— Возможно, что кто-то найдет их тела.

— Вовсе нет. Эта башня хорошо хранит тайны.

Я ничего не сказала, и он снял волчью маску и положил ее на стол.

— Думается, ты понимаешь теперь, почему Асрена держали здесь все это время.

— Понимаю. И я против тебя, Вазкор. Ты сделал достаточно. Он тебе не конь, чтобы ехать на нем на базар.

— Когда они окажутся у дверей, сестра моя, ты, возможно, подумаешь иначе.

— Тогда давай покончим с этим здесь, — предложила я. — Мы оба обладаем достаточной Силой, чтобы освободиться на всю жизнь.

— Я использовал свою жизнь, — отозвался он, — и не стану останавливаться сейчас. Я не скиталец. Я знаю свой путь.

Он сел в кресло, которое отказалась занять я, и посмотрел на меня.

Его лицо было совершенно непроницаемым, полностью замкнутым, а глаза — ровной полоской тьмы, в которой, казалось, не существовало никаких прорех. — Даже ты, сестра моя, рассматриваешь жизнь как реку, в которой встреченные тобой люди вроде островов. Но ты ошибаешься. Твое видение отличается узостью, созданной тобой же. Мы суть сумма наших достижений, не больше, не меньше. Горная дорога, что привела нас сюда, была построена умершими людьми, про которых никто из нас иначе и не вспомнил бы. То, что мы создаем, — единственное, что может уцелеть или имеет право уцелеть. Человек — ничто, он существует только для других людей.

У меня не нашлось ответа. Да и не было смысла отвечать. Я даже не подивилась, что он потратил на меня столько философского красноречия. Я коснулась рукой двери, собираясь уйти.

— Сколько еще времени до появления ребенка? — спросил Он.

— Шестьдесят-восемьдесят дней — по-моему, я сбилась со счета. По твоим словам, в месяц, названный в Эзланне в честь павлина.

— Ты понимаешь, что теперь он официально — потомство Асрена, — сказал он мне. — По крайней мере, на данный момент. Мелочь, но тебе следует постараться запомнить.

— В Белханноре жила одна женщина. Деревенская целительница. Я сделала все, что в моих силах для избавления от того, что ты мне подарил, но потерпела неудачу. Итог моих усилий может оказаться не очень прекрасным.

— Ребенок будет идеальным, — заверил он меня. — Удивлен, что ты не понимаешь этого. Твои органы самоисцеляются от смертельных ран, а ты полагала, что твое чрево поддастся деревенскому аборту.

Странно, я об этом не подумала, не сопоставила раньше эти отдельные и все же взаимосвязанные факты. Я поняла, что делала глупость, все еще наполовину веря, что не рожу. Я открыла дверь и вышла. На лестнице башни было темно, очень темно.

Весь вечер я слышала приготовления коменданта к бегству из башни. Он должен был отправиться на рассвете со своей немногочисленной ратью. Но не в Эшкорек-Арнор. Я не знала, что уготовил ему Вазкор, не знала, кто позаботится об этом — он сам или его стража.

Твердо решив уснуть, зачеркнуть любые звуки, любое насилие, я лежала без сна до тех пор, пока небо не прорезали первые красные лучи солнца. Ничего не было. Однако не было и цокота копыт, скачущих к Городу по мосту.

Полное первозданное безмолвие.

 

Глава 4

Я вывела Асрена на прогулку у зубцов башни, чего не делала с тех пор, как Вазкор установил там часового. День был теплый и яркий, голубое колесо неба медленно вращалось над головой. Асрен стал посмелей с мышкой и позволял ей перебегать с одной руки на другую, поглаживая ее всякий раз, когда она останавливалась.

Футах так в тридцати стоял одинокий часовой, повернувшись к нам спиной, отведя любопытные глаза. Раньше я считала небезопасным заговаривать.

— Мы должны покинуть башню, — тихо сказала я Мазлеку, — очень скоро, прежде чем прибудет армия нового властелина.

Я сообщила ему о планах Вазкора, и Мазлек ничего не сказал, но его правая рука вцепилась в парапет, ритмично сжимаясь и разжимаясь.

— Не знаю, как мы сможем это сделать, — добавила я. — Возможно, ночью. Мы можем разделаться с попавшимися нам случайными стражниками, но любой шум привлечет Вазкора. Думаю, я не смогу бороться с Вазкором, его силы превосходят мои — я уже рассказывала тебе об этом. И ров — как мы сможем перебраться через него, не воспользовавшись мостом, который вызовет больше шума, чем все прочее?

Мазлек покачал головой.

— Возможно, здесь есть подземные ходы, как в Белханноре, богиня. Они бывают в большинстве крепостей как последнее средство спасения во время оспы или штурма. Но найти их будет трудно. Волков Вазкора не купишь.

— Старуха, — вспомнила я. — Она может знать, и она слишком примитивна, чтобы выдать ему какие-то подробности.

Часовой потянулся, снял шлем, почесал белобрысую шевелюру и снова впал в неподвижность.

— А выйдя отсюда, — продолжила я, — куда мы можем отправиться? В Городах никакого пристанища больше нет.

— К востоку от гор лежат скалистые равнины и области лесов, болот на юго-востоке и на юге, а потом море. Дикий край, в нем очень удобно затеряться, если за тобой кто-то гонится, — предложил Мазлек.

— Пустынный край?

— Почти, богиня. Немногочисленные дикие племена, бешено воюющие между собой, хотя, как сообщают, иноплеменным чужакам они не причиняют вреда.

— Значит, в этот запустелый край мы и должны отправиться, чтобы оказаться на время в безопасности.

Такое будущее казалось серым и безнадежным для всех нас, по иного пути не представлялось. Бегство, насущная надобность, не оставляло места для отчаяния.

Мы обошли овальную загородку, чтобы оправдать свое присутствие там. Глаза часового стрельнули в сторону Асрена, когда мы проходили мимо, удивленные, позабавленные, совершенно лишенные сочувствия: человек, наблюдающий за прыжками полоумного на ярмарке. Вазкор хорошо подобрал своих тварей — темные, неумные люди, хорошие бойцы, лишенные страха из-за отсутствия воображения, преданные, потому что подчинялись собственному здравому смыслу: и до сих пор хватало еды и вина, женщин и престижа; заслуживающие доверия на самом последнем рубеже, потому что старый порядок был им выгоден.

Мы вернулись через небольшую дверь в каменное нутро башни.

— Я приведу ее сегодня ночью, эту старуху, — пообещал Мазлек, — когда она закончит работу.

Я кивнула.

Мышка, взлетев на плечо Асрена, посмотрела на нас глазками — капельками крови.

День тянулся, едва волочась, пока я ждала ее прихода. В окнах сгустился свет, голубой, как витражное стекло. Тонкая луна отбрасывала на вершины световые блики и тени.

Я сидела на постели, отодвинув занавески далеко назад, усадив рядом с собой Асрена. Что-то заставляло его бояться; он плакал и цеплялся за меня, и теперь я держала его в объятиях и не могла пошевелиться, потому что он опять начал бы плакать. Раздался тихий стук в дверь. Вошел Мазлек, а следом за ним старуха и остановилась, уставившись на меня. Она сняла маску, надо полагать, по указке Мазлека, но ее лицо походило на взошедшее тесто, бледное, невыразительное и лишенное глубины. Округлые водянистые глаза все мигали и мигали, глядя на меня, а затем на человека, которого я держала.

— Я должна ходить за ним? — спросила она. — Девушка вам не нравится?

— Нет, — ответила я. — Это никак не связано с уходом. Я хочу расспросить тебя кое о чем.

Она вылупилась на меня.

— Погреба, — сказала я, — и под погребами — есть какие-нибудь другие ходы?

— Ходы, — повторила она. И моргнула. — Ходы.

— Ходы, которые ведут из башни. Выход.

— Мост через ров, — сказала она мне.

— Помимо моста через ров. Она моргнула.

— Под башней, — подсказала я, — ход под башней, который ведет в горы. Асрен зашевелился в моих объятиях, и ее глаза соскользнули с моего лица на его.

— Хорошенький, — сказала она и цокнула, как цокают домашнему зверьку. Мазлек схватил ее за плечи и развернул лицом к себе.

— Ход из башни, — зашипел он и тряхнул ее. Она завизжала и стала бороться.

— Нет хода — нет хода!

— Отпусти ее, Мазлек, — устало велела я.

Он взял и вытолкал ее, закрыв дверь перед ее круглыми глазами.

— Это бесполезно, — сказала я. — Мы в капкане.

— Я обыщу погреба, — сказал он, — и ниже. Должен же быть какой-то путь, богиня.

— Да, должен быть, Мазлек. И скоро.

Я повернулась к Асрену и увидела, что он заснул у меня в объятиях. Я подняла руку, коснулась его волос и в тот же миг почувствовала, как внутри меня что-то толкнулось, резкое, настойчивое и очень реальное. Это было первое движение, которое я почувствовала, первое полученное мной доказательство, что существо, разбухавшее у меня в животе, было одушевленным, и я содрогнулась, ощутив его, словно носила под сердцем смерть, а не жизнь.

Мазлек тогда все обыскал. Погреба, вонючие ходы темницы, подвалы и подземелья Башни-Эшкорек. И не было никакого выхода к свободе, по крайней мере, который он смог бы найти.

В этих поисках прошло четыре дня. А на пятый примерно в полдень на макушке крепости залязгал колокол, ужасный шум, самый древний звук паники и ожидаемого насилия.

Асрен закричал, а испуганная мышка спрыгнула с его запястья и взобралась по занавескам постели. Я поспешила к нему, пытаясь заглушить лязг тихими словами. Невероятно, но мои защитные инстинкты так его уменьшили, он показался таким маленьким, что я взяла его на руки и стала укачивать.

Вскоре пришел Мазлек сообщить то, чего мне не нужно было сообщать. Часовой Вазкора различил в нескольких милях от башни походную колонну: солдаты нового Властелина доберутся до нас еще до наступления ночи.

Легко судить после, когда все решения — в теории, в тишине, когда исход больше не имеет значения. Наверное, мне следовало предоставить играть Вазкору, следовало отдать Асрена послужить ему орудием в то короткое время, когда в этом была необходимость.

И все же я не могла такого допустить, этого последнего унижения, этого последнего надругательства над его личностью. Асрена, который показался мне в храме Эзланна одновременно слишком наивным и слишком знающим, чтобы быть втянутым в интриги.

Ратников явилось много, думаю, в общем и целом больше двухсот. Они расположились вокруг башни и разожгли свои ночные костры, отсвечивавшие на смешанных ливреях пяти Городов Белой пустыни и Эшкорек-Арнора, ибо он в конечном итоге тоже прислал свою квоту сил. Они ничего не делали, просто сидели вокруг нас кольцом, демонстрируя свои возможности.

Когда взошла луна, к ним выехал воин Вазкора, нервничавший, несмотря на всю свою предполагаемую неприкосновенность посланца; он-то отлично знал, что они почти готовы прикончить его, едва завидят. И все же лучники сдержались, и он добрался до их командующего и передал слова Вазкора: что он держал здесь Асрена живым, защитил его здесь как своего Владыку, с той ночи, как разбушевалась толпа в Эзланне, что Асрен заступится за него. В лагере возникло некоторое замешательство. Командующий — принц За, хорошо знавший Асрена, — потребовал, чтобы его показали через час после рассвета в нижнем окне башни. Если тот не появится или не убедит командующего, их пушки откроют огонь по крепости и не прекратят его, пока не сравняют ее с землей. Договорившись об этом, он отпустил посланца.

Мазлек быстро рассказал мне все это у меня в комнате.

Я мягко подняла Асрена на ноги.

— Забери его, — приказала я Мазлеку. — А теперь уходи, быстро. Ты обыскивал нижние пределы башни, ты должен знать там сотни потаенных мест, наверное, они не найдут тебя. А если башня рухнет, там будет намного безопаснее.

— А ты? — спросил он меня.

— Ты же знаешь, что я не могу умереть, Мазлек, — напомнила я ему. За меня опасаться не нужно. Только забери его сейчас же, пока они не явились за ним. Я задержу Вазкора, насколько смогу.

Мазлек сделал, как я ему велела, вот только Асрен упирался, глядя на меня, но я нашла среди занавесей мышку и отдала ее ему, и Мазлек, наконец, вывел его за дверь и увлек вниз по лестнице.

План этот был путаным, глупым. Но я так немного могла сделать, у меня было так мало путей.

Вазкор не приходил долго, настолько он был уверен во мне.

Он вежливо постучал в запертую дверь, и, когда я не ответила, а дверь не шелохнулась, двое его воинов навалились на нее плечами, и через некоторое время они вместе с ней упали ко мне в комнату. В другой час такое зрелище могло бы быть очень смешным. Вазкор вошел в комнату, пока они еще поднимались и сквернословили.

— Где? — бросил он мне. Только одно это слово.

Я всегда в каком-то смысле боялась его, хотя, наверное, всего более в сексуальном смысле. Но теперь я испытывала ужас, настоящий и полный.

— Где? — снова повторил он.

— Если ты предполагаешь, что я что-то спрятала, то с какой стати мне говорить тебе, где оно спрятано? Ведь это довольно-таки бессмысленно, не так ли?

Он подошел ко мне и поднял меня с кресла. Он не носил маски, и лицо у него было белым, а глаза — необыкновенно черными. Жаркий гнев может быть жестоким, но его холодный гнев был ужасен; казалось, нет пределов тому, что он способен сделать, и никакое действие, сколь бы решающим оно ни было, никак не укротит его.

— Скажи мне, — приказал он, — где он.

Глаза его расширились, увлекая меня вглубь. Я почувствовала себя потерявшей вес, плывущей… бесполезно сопротивляться, просто сказать ему, что я сделала… Однако, я тоже знала это искусство Силы и освободилась от его хватки, ощущение настолько физиологическое, что у меня, казалось, остались от этого синяки.

— Нет, Вазкор.

— Час до рассвета, — сказал он, — а потом час после него. После этого ударят их пушки, и крыша рухнет нам на головы. — Для меня это не имеет значения, — ответила я. Он поднял мне маску и ударил по лицу, вновь и вновь. Никакой боли не было. Одно из черных колец у него на пальце порезало мне щеку, и теплая солоноватая кровь стекла мне в уголок рта. Через некоторое время я поняла, что он остановился. Я сидела в маске у себя в кресле, глядя на него. Двое воинов вышли, и дверь была закрыта.

— Ты понимаешь, богиня, что ты идеальная жертва для любых пыток, какие я потружусь придумать — твоя исцеляющаяся кожа позволяет изобрести бесчисленные варианты мук. И пока это продолжается, мои воины тщательно обыщут башню. Мы найдем его, несмотря ни на что. Тебе нет смысла страдать без надобности.

Я издала слабый кашляющий смех, ибо совершенно внезапно перестала его бояться.

— Ты ничего не сможешь мне сделать, — заявила я. — Я твоя сестра, как ты помнишь. Я прикасалась огнем к собственному телу, и оно не горело. И, Вазкор, уже самый факт, что ты требуешь от меня что-то сказать тебе, доказывает мне, что, по твоему мнению, существует некоторый шанс, что иначе ты можешь ничего не найти.

Он отвернулся от меня, подошел к оконной ставне и открыл ее. Темное небо уже бледнело. С миг он стоял там, а затем повернулся, снова поднял меня с кресла, вытащил за руку из комнаты и увлек вниз по лестнице.

От его побоев у меня кружилась голова, и то, что он делал, сначала выглядело совершенно бессмысленным. Мы зашли глубоко, тем же путем, каким прошли я и Мазлек в свое время. Когда мы добрались до винных погребов, он сперва не прикоснулся к стенной панели, а повел меня вдоль и поперек по всему помещению. Всюду были следы недавних поисков — его люди усердствовали, но наверное слишком уж неистовствовали, чтобы обыскать вполне основательно. Тут до меня дошло, зачем он привел меня сюда. Асрен с его детскими инстинктами, нуждающийся в защите, которую он обрел во мне, мог почувствовать мою близость и выбежать ко мне из того укрытия, какое нашел для него Мазлек. Я Сразу же остановилась, но Вазкор потащил меня дальше.

— Нет, — уперлась я.

— Хорошо, — ответил он. — Болтай, сколько влезет. Тем скорее он найдет тебя.

Обшарив погреба, он подтащил меня к панели и отодвинул ее. И поволок меня вниз по лестнице в узкий мрачный ход за ней. Я снова увидела деревянную дверь, открытую так же, как мы ее оставили, а за ней прямоугольный, вонючий, черный ужас той камеры. Не здесь — наверняка никак не здесь. Он подтащил меня к дверному проему и держал там, поворачивая голову и проверяя каждый угол. Мы зашли в камеру, и он поворошил сапогом мешковину. Ничто не шелохнулось. Мы вышли.

Вазкор коснулся правой стены, проведя пальцами по серии меток. Часть стены со стоном ушла в сторону, и за ней лежал еще один темный коридор. Нашел ли этот путь Мазлек? Вазкор заставил меня войти в него.

Было темно, однако я почему-то видела. Вдоль прохода шли разделенные равными промежутками двери, железные двери с маленькими зарешеченными окошками, запертыми снаружи. Лестничный пролет привел вниз в темный пустой зал. Капала вода; по поддерживающим сводчатый потолок колоннам скакали и плясали черные тени. В ноздри мне лез запах разложения сгнившей древней воды.

У противоположного конца лежала горой обветшавших форм куча каменной кладки, остатки более ранней стены. На полу валялась разбросанная солома. Мы пошли через открытое пространство между колоннами к каменной куче.

Было очень тихо; только ленивое капание воды нарушало тишину. Наши шаги звучали резко.

В соломе что-то метнулось от моих ног, отбежало не так уж далеко, а затем уселось, уставясь на меня ярко красными глазами. Мышь.

Сердце у меня болезненно сжалось. Сжимавшая мне руку лапа Вазкора безжалостно тащила меня вперед.

— Рассвет уже наступил, богиня, — сказал он.

Я изо всех сил пожелала, чтобы Асрен не узнал этого звука, этого знакомого звукосочетания, которым так часто называл меня при нем Мазлек. Среди разбитых камней упавшей стены возникло мимолетное движение. Появилась только голова, бессмысленное прекрасное лицо с почти ожидающим выражением и ищущими меня большими глазами. — Асрен, — окликнул Вазкор. — Выйди, Асрен. Позади нас быстрое шипение выдоха, скрежет выходящего из ножен клинка. Вазкор стремительно обернулся, отпрыгнув вбок, и меч Мазлека, лишенный своей цели, легко чиркай по его груди. Секунду длилась неподвижность, когда все мы трое застыли в немой сцене. Затем своего рода сверкание в воздухе, яркое мерцание, которое могло быть обманом зрения. Меч Мазлека с лязгом упал на каменные плиты, его тело накренилось вбок и упало. Я подбежала к нему, но он был мертв, и кожа у него стала совсем холодной.

Все еще стоя на коленях, я подняла взгляд и увидела, что Вазкор стоит у одной из колонн, а Асрен, теперь выбравшийся из каменной груды, шел к нему, уже став марионеткой в его руках.

— Вазкор! — закричала я.

Он повернулся и посмотрел на меня, и сразу же, словно у него остановился механизм, Асрен встал как вкопанный.

— Богиня, — предупредил Вазкор, — твое вмешательство в это дело прекратится. Я сейчас намерен вывести его наверх к нижнему окну башни, где он поговорит с ними.

— Нет, — не уступала я.

— Иначе он для меня бесполезен, — сказал Вазкор, — и поэтому, если ты это предпочитаешь, он может умереть сейчас, и мы все пострадаем вместе. Его рука двинулась по колонне. Из-под пола донесся глухой ржавый визг, дрожь, как при землетрясении. Кирпичи откатились к другим кирпичам, оставив на месте того пересеченного нами раньше открытого пространства большой овальный колодец из тонированного зеленоватого камня. В глубине его сочилась и дрожала черная, как нефть, вода.

— Вода рва, — сказал Вазкор.

Волосы у меня встали дыбом, меня лихорадило ощущение того же страха, который я испытала, когда мы ехали по мосту.

— Вода не пуста, — сказал Вазкор, — в ней водятся живые существа. Комендант и его рать близко с ними знакомы. Асрен, если ты того желаешь, тоже может познакомиться с ними.

— Нет! — закричала я ему и в панике вскочила на ноги.

— Богиня, — проговорил он, — ты не можешь остановить меня.

— Мои Силы, — прошептала я.

— Твои Силы? Ты думаешь, наверное, что они превосходят мои.

— Они одинаковы, — сказала я.

— О, нет, — он покачал головой. — Нет, богиня. Тебе следует кое-что понять, хотя время и место для сообщений, прямо скажем, неподходящие. Между нами и тем, чем мы можем повелевать, есть большая разница. Твои Силы интуитивные, неиспытанные, неустойчивые. А моя Сила усвоенная, закаленная и устойчивая. Да, богиня, усвоенная. Нет, я в конце концов не из твоей Сгинувшей расы. Мой отец был полководцем в Эшкореке, магом-любителем. А моя мать родом из темнокожих, девушка, которую он изнасиловал по пути на одно из игрушечных сражений, в которые они играли в былые дни. Я рано прослышал о легенде — легенде о Силе и Втором Пришествии. Я энергично взялся за дело. Должно быть, он обладал какой-то чахлой способностью, тот человек, что породил меня, чем-то, проросшим во мне. Учился я очень хорошо. К четырнадцати годам меня из-за этого выгнали из родной деревни камнями и собаками. Люди страшатся мага, а когда я пришел в Города и обнаружил, что они ожидали лишь пришествия богинь, а не богов, то думал, что дорога для меня закрыта. К счастью, я достаточно походил на отца, чтобы сойти за горожанина, несмотря на мою темнокожесть. Я записался в армию Джавховора Эзланна и благодаря своей смелости, а также взяткам и интригам стал, наконец, главнокомандующим. А потом, богиня, мы нашли тебя. В мозгу у меня загудело; я ощутила в себе ужасное шевеление. Он думал заставить меня навеки умолкнуть, потому что он слепил себя сам из глины, а я еще не сформировалась. Но он забыл про гордыню, которая выросла во мне, древнее презрение к человечеству, которое он сам же помог взлелеять. В моих жилах забурлила добела раскаленная лава, лицо у меня застыло, как холодный белый камень, так что я сняла маску рыси и не почувствовала никакой наготы, только ощутила, что могу вызвать страх. И увидела, как он дрогнул, самую малость, как в тот первый раз, когда он увидел мое лицо.

— Вазкор, — проговорила я, — ты человек.

— Однако, обманул я тебя отлично. В Эзланне, когда ты заболела, а я возложил вину на Асрена, ты мне не поверила. И все же, ты не думала, что твоя болезнь приключилась очень удачно? Я наслал эту болезнь для собственных целей, и ты, думается, не догадалась об этом. И балкон, ты ведь помнишь это, когда я управлял твоими движениями и твоим разумом так же легко, как могу делать с этим созданием, которое было Асреном?

Я почувствовала за его ровным голосом скребущий звук, руки, цепляющиеся за скалы, и пропасть внизу. И почти не слышала, что он говорил.

— Вазкор, — повторила я. — Ты человек. Ты можешь умереть.

— Ты забываешь то, о чем тебе рассказывал Асрен. Один убийца насмерть заколол меня, а я выжил.

— Потому что ты заставил себя силой воли, — сказала я.

— А если я утрачу волю к жизни?

— Да, когда не сможешь больше приказать этого.

Я увидела, как из его зрачков метнулся огонь, на этот раз прозрачный и очень яркий, и из ядра моего мозга вылетела горящая стрела и попала в обращенный на меня смертельный луч, и поглотила его, и обратила его вспять. Казалось, я сделалась намного больше, чем Вазкор, выше и горела. Я почувствовала, как его Сила съежилась и откатилась, и устремилась следом за ней, вогнав ее в самую пещеру — мозг, где находилось ее логово, в темные места разума Вазкора. И там я нашла алмазную искру его знания, глубоко в черных коридорах черепа, которые у большинства представителей человечества закрыты и пусты, но которые у Вазкора были открыты и полны жизни. Я нашла эту искру, этот маленький твердый яркий камень и спалила его в пепел, уничтожила его без сожаления, потому что он выдавал себя за моего брата, а был всего лишь человеком.

Я отступила. Свет растаял. Я чувствовала себя маленький, опустошенной и испуганной. У колонны стоял Вазкор, и я увидела, что я с ним сделала. Я окликнула его по имени, но он лишь бессмысленно глядел на меня. Глаза его замерцали, когда ослепшее внутреннее око отчаянно поворачивалось к каждой из трех дверей способностей, которые я закрыла навек. Как он убил ту часть мозга Асрена, которая делала его мыслящим человеком, так и я убила ту часть мозга Вазкора, которая делала его магом и богом. Сила в нем умерла. Не знаю, сознавал ли он то, что делал. Он попятился назад, и последний шаг заставил его потерять равновесие на краю черного бассейна рва. Всплеска не последовало — настолько густой и насыщенной была эта вода. А затем легкое быстрое движение вокруг него, словно сама вода бросилась принять дорогого гостя.

Вазкор пронзительно закричал. Вода покраснела, заискрилась.

Я прижала ладони к ушам, отвернулась и тоже начала пронзительно кричать.

Наступила тишина, слышалось лишь, как капает вода. Жидкость в бассейне стала черной и пустой.

— Асрен, — позвала я, — теперь мы в безопасности.

Я плакала и не могла толком видеть. Найдя рысью маску, я надела ее и, спотыкаясь, побрела по соломе к нему. Шум напугал его. Я обняла его и принялась мягко укачивать в темноте.

Пушки грянули совершенно неожиданно. Я совсем забыла про них.

Сперва шум казался далеким громом за холмами. Вскоре донеслись и другие шумы, треск и глухой стук рухнувших наверху помещений.

К нам просочился дым и тусклый красный свет. По своду потолка расползлись огромные трещины. В противоположном конце зала одна колонна медленно раскололась сверху донизу, согнулась и рухнула. Сквозь провал обрушился серый камнепад.

Асрен застонал. Я прижала его голову к своей груди, склонилась над ним, закрывая его по мере сил своим телом.

На нас обрушился, словно хищная птица, громкий рев. В первый раз я испытала ужас, когда потолок надо мной прогнулся и раскололся. Мелкие камешки посыпались, словно морось, а затем от пола в верхнем помещении откололись плиты.

Больше не было времени бояться.