За время короткого лета низкорослые деревца и кусты украсились бледно-золотым пухом. На них созрели плоды цвета огня и закатных небес.

В ручьях и озерах можно было вволю черпать каменного окуня и лосося.

Трава и лишайники покрыли землю зелено-бурым нарядом.

Как обычно, ватага Ненкру откочевала к травяным луговинам у великого озера Слез, поставила шатры из оленьих шкур и поселилась в окружении женщин и детей. Женщины собирали горькие семена трав и пекли хлеб, что удавалось делать лишь летом. Срывали плоды, делали уксус и мариновали в нем другие плоды. И вволю питались олениной и тюленьей печенкой.

Благодать длилась неполных три месяца. Ей предшествовал подъем солнца по небосклону да ледолом, происходивший с оглушительным гулом и грохотом. А завершить лето могла всего одна-единственная ночь ледяных ветров и внезапного снегопада.

Кулвоку временами казалось, что он переживал приятное сновидение. Хотя, конечно, и глупое.

Прежде он в определенной степени не любил лето. Оно казалось ему чем-то вроде ложного обещания ветреной женщины. Такой, которая внезапно обрушивает на тебя оглушительное счастье и ведет себя точно влюбленная. А потом без особого предупреждения вдруг предает и бросает тебя. Ты же, недоумок, все ждешь ее возвращения и радуешься ему. Уже не веришь ее клятвам и сладким речам — а все равно ждешь…

Теперь у Кулвока был Анлут, так назвали мальчишку. И что для Анлута значило лето, Кулвок толком не знал. Что значило для него человечество, в том числе сам Кулвок?.. Так или иначе, Кулвок нечаянным образом стал Анлуту отцом, а жена шамана, Нуямат, была удостоена звания матери. Ибо Анлуту, только-только появившемуся на свет, нужны были родители. Всякому ребенку необходима женщина, чтобы о нем заботиться, и отец, который отправится ради него на охоту. Нужны ли они были Анлуту? Ему ведь не потребовалось ни исцеления, ни теплого молока.

Может, он вполне обошелся бы и без пророческих слов, которыми Кулвок сопроводил его вступление в приемную семью людей-лис. Герой. Герой…

С тех пор минули несчетные тысячи ночей пятнадцати зим и близилось к концу шестнадцатое лето. Новорожденный стал подростком, потом юношей и наконец мужчиной. Героем, родившемся от плоти и льда.

Он был рослым, как самые высокие мужчины племени, прямым и поджарым, крепким, как камень, и гибким, точно ивовый прут. Как положено мужчине, он выучился охотиться и рыбачить, чинить оружие и снасти, рубить ледяные кирпичи и строить из них башенки для жилья, возводить два этажа и подвешивать прочные лесенки из моржовых канатов, чтобы подниматься в спальные помещения.

Анлута отличала неизменная вежливость. С женщинами, будь они молоды или стары, он разговаривал как умный и добрый сын — с матерью. К мужчинам он обращался почтительно, как к старшим братьям. Даже к самым глубоким старикам. Может, это было не самое подобающее обращение, но и придирок не вызывало.

Кулвок, как приемный отец, нарек парня Анлутом, что попросту означало «человек из племени Лута».

В самый первый раз увидев младенца, Нуямат пронзительно завизжала. Но визг тут же прекратился, ибо Кулвок сурово заявил ей:

— Он был послан нам, чтобы мы его вырастили. Поступай с ним, как женщины поступают со всяким новорожденным. Только перчаток не снимай, прикасаясь к нему. Жена Иноро еще кормит молоком своего последнего малыша. Она будет наливать немного в кувшин, и ты станешь кормить мальчика через трубочку, которую я тебе смастерю. Если в чем-либо усомнишься, спроси меня. Если меня не будет дома, пусть все идет своим чередом. Он выживет даже и без должной заботы. Так, по крайней мере, я думаю. Он ведь блаженствовал, лежа голым на льду.

— Но что он такое? — испуганным шепотом осведомилась Нуямат.

— Ребенок, — коротко ответил Кулвок.

— Но…

Однако он уже рассказал ей все, что от нее требовалось, и повторяться не собирался. Он просто положил младенца — а тот по-прежнему не кричал и не бился, но зато выглядел странно собранным и осмысленным — на меховое покрывало нижнего ложа, ибо тогда они еще жили в одноэтажной ледяной башенке, и отрезал:

— Делай, что сказано!

Так что особого выбора у Нуямат не было. Да она никогда позже и не возражала.

Можно ли сказать, что они в полной мере привыкли к Анлуту? Нет, нельзя. Лучше выразиться так: они стали привыкать к его непривычности. А когда он вырос, повзрослел и должен был приступить к мужским наукам, его стали учить вместе с другими мальчишками.

Домашние волки и те относились к нему не так, как к прочим людям, впрочем, без видимого неприятия. Для них он был как будто особенной частью снаряжения, которую они обязаны оберегать. Анлут, со своей стороны, не делал даже попыток выучиться обращению с нартами. Подрастая, он стал бегать за нартами других — неутомимо и быстро, и никто не помнил, чтобы он отставал.

И вот Кулвок смотрел, как Анлут легкой рысью пересекал луговину, держа в руке острогу, а на плече — кукан с серебристой добычей, и, как обычно, от этого зрелища у шамана перехватило дыхание. Ибо летний солнечный свет — точно так же, как сияние зимних звезд и багровой луны, — отражался от бледной кожи Анлута, казавшейся серебряным панцирем. Лицо же у парня было безупречно гладким, без единой отметины. Точно лед. По нему метались голубые отблески и серые тени, а белые волосы отливали золотом в лучах заходящего солнца.

— Я двадцать семь рыбин поймал, Кулвок, — сказал шаману его ледяной пасынок. Голос казался холодным, но вполне человеческим. И синие с прозеленью глаза моргнули тоже совершенно по-человечески.

— Будет что пожевать, — ответил шаман.

Он знал: Анлут тоже будет есть, правда, куда меньше, чем полагалось бы мужчине в его возрасте. Еще он знал, что рыба, принесенная Анлутом, будет не то чтобы мерзлой, но основательно подмороженной, и еще: когда ее сварят и люди потянутся к котлу, они будут очень стараться не коснуться обнаженной руки Анлута. Не то чтобы она обжигала морозом — рука просто была очень холодна, холодней свежевыпавшего снега. Нельзя было выдержать соприкосновение с ней. Кулвок гадал про себя, каково было Анлуту прикасаться к другим людям. Если он кого-то из них и полюбит, то не сможет выразить это физически. Он не сможет жениться и зачать своих собственных детей…

Впрочем, Кулвок не думал, чтобы Анлут кого-то любил. Анлута спасла и претворила какая-то незримая сила, уготовившая ему совсем другую судьбу.

О чем ему, естественно, с самого начала и говорили.

В ту ночь лето приблизилось к завершению. Звезды скрылись за тучами, а далеко в небесах зародилось переливчатое мерцание. Нет, вовсе не Улкиокет производил его. Это всего лишь пробовали силу зимние сполохи.

После вечерней еды Анлут сел у входа в шатер и стал смотреть на мерцающие огни. Другие молодые ребята весело смеялись, забавляясь игрой в кости, ребятишки шумно гоняли тряпочный мяч, а женщины солили мясо и сплетничали за работой. Даже самые юные из них никогда не засматривались на Анлута. Лишь огонь, казалось, обращал на него внимание, пуская завораживающие блики по его лицу и рукам.

Анлут, как все люди, вполне мог приближаться к огню. Тот не причинял ему никакого вреда, но и не согревал. Однажды, еще в детстве, Кулвок спросил его об огне. Анлут ответил, что не ощущал жара и не нуждался в нем для защиты от холода. Тем не менее огонь всегда ему нравился. Его цвет, его размеренная пляска в очаге и на фитилях масляных ламп. Когда молодые женщины принимались танцевать, Анлут с удовольствием наблюдал за ними, но неизменно — с отстраненной серьезностью. Как бы просто отдавая дань вежливости.

Кулвок чувствовал свой возраст. Ему было тридцать четыре, почти старик. Годы ссутулили его спину, в черных волосах появилась седина. У него нигде на свете не было сыновей (по крайней мере, чтобы он о них знал), и уж точно ни одного — в этой деревне. Он очень хорошо понимал, как сожалела об этом Нуямат. Что еще хуже, вместо нормального ребенка на ее попечении оказалось это чудовище. Демон, который способен был нагишом сидеть на ледяном ветру — и ничего ему от этого не делалось.

Кулвок не мог с уверенностью сказать, беспокоило ли Анлута хоть в малейшей степени то, что другие жители деревни держались от него в стороне. На самом деле, если речь шла об Анлуте, шаман ни в чем не был уверен. Только одно не вызывало сомнения — всевышняя цель Анлутовой жизни.

— Анлут, — окликнул Кулвок.

Парень поднял глаза.

— Да?

— Пойдем в мою другую палатку. Моя шаманская сила говорит, что сегодня настал срок нам с тобой побеседовать.

Анлут поднялся. Двигался он очень красиво, хотя и не вполне по-человечески. Кулвоку его движения отчетливо напоминали о льдинах, колеблемых морскими волнами, о полете облака на ветру. О полярном сиянии и о пляске огня.

О мерцании ледяного дракона…

Какой-то миг они молча стояли друг против друга. Никто больше в их сторону не смотрел.

Кулвок только заметил краем глаза, как Етук склонился над маленькой переносной божницей Улкиокета, которая неизменно стояла у порога его шатра или зимней ледяной башенки. Все кимолаки из ватаги Ненкру по-прежнему держались этого обыкновения. И все минувшие годы повзрослевший Анлут ходил вместе с мужчинами в их странствия по следу дракона — брать добро в деревнях, разоренных ледяным дуновением. За это время Анлут успел даже несколько раз увидеть Улкиокета, правда, всегда издали, потому что самоубийственных попыток подобраться поближе люди-лисы не предпринимали. Анлут не спрашивал, куда они идут и зачем, не отказывался участвовать в вылазках и никогда о них не рассказывал.

Шаман очень рано рассказал Анлуту о его происхождении и о том, что в будущем он должен был стать героем, а именно — победителем дракона. Тем не менее Анлут ни разу не высказал сомнений и не захотел узнать больше. И никогда не заявлял ни о том, будто уже готов свершить предначертанное, ни подавно о своей неготовности.

Когда Кулвок и Анлут покинули стойбище и направились к другой палатке шамана, где он занимался колдовством, лишь Етук проводил их прищуренным взглядом, после чего заново смазал идола мясным жиром.

— Я тут ни при чем, — сказал он Улкиокету. — Я никогда не соглашался давать приют этому выродку. И никто из нас не соглашался. Это все шаман, так и знай, господин. Мы-то лишь благодарим тебя, повелитель. Ты — бог наш!

В другой палатке было темно, огонь здесь не горел.

Кулвок разжег единственную маленькую лампу. Пламя из нее было всего в фут высотой, но зато белоснежное.

— Ты можешь сесть или стоять, — сказал Кулвок.

Сам он остался стоять, и Анлут последовал его примеру.

Неужели он — просто зеркало? Его кожа и волосы отражают свет — может ли быть, что это и есть главное свойство ледяного героя? Он приспособился к нашей жизни путем подражания, а не посредством врожденного или приобретенного чувства. Он поступает как я. Как мое собственное отражение в старинном куске полированного металла — если бы таковой имелся у меня в шатре.

В итоге Кулвок решил, что неприятные мысли были порождены присутствием пасынка. Впрочем, весь прошлый год он ощущал, как шла на убыль его шаманская сила. Почти так же, как в восемь лет, после утраты отца.

— С тех самых пор, как ты стал способен слушать и понимать, — начал Кулвок, — я тебе рассказывал о твоем рождении и о том, для чего тебя предназначил какой-то бог или дух.

— Верно, Кулвок, — прозвучал в ответ спокойный голос Анлута.

— И что же ты думаешь о подобном предназначении?

Анлут долго молчал, после чего ответил:

— Ну, что оно — мое.

Кулвок нахмурился, глядя в бирюзовые глаза, обладавшие, казалось, собственным ледяным свечением.

— В таком случае, — сказал он, — ты должен разыскать ледяного дракона и сразить его. Ибо только ты, как и сам он, являешься порождением льда, а стало быть, можешь противостоять ему. Тебя не сожгут его морозные следы, ты сможешь прикоснуться к его шкуре, и его леденящее дыхание не заморозит тебя. И ты уничтожишь его, а потом перебьешь всех подобных ему, какие тебе попадутся. Улкиокет, — медленно выговорил Кулвок. — Произнеси это имя!

— Улкиокет.

— А теперь скажи свое имя.

— Анлут.

— Ради этого тебя создали боги. За день до того, как дракон напал на вашу деревню, когда ты был комочком горячей плоти у своей матери в животе, я услышал биение твоего сердца. Мы бежали вперед, чтобы найти тебя, оказавшегося на пути у дракона…

— И вот теперь, — сказал Анлут (а он редко подавал голос, если его не спрашивали), — я стал холодом этого мира, и уже он оказался у меня на пути.

Кулвок сперва опешил от неожиданности, потом удовлетворенно хмыкнул. Его поразило это утверждение, это заявление героя о будущем подвиге. У него даже поднялось настроение. А пламя маленькой лампы вдруг выросло почти до двух футов, и в его сиянии кожа Анлута на миг стала бронзовой, как у настоящего правильного человека. Однако мгновение минуло, и пламя снова пригасло.

Снаружи женщины завели песню об окончании лета. Больше всего она напоминала волчий вой.

— Время пришло, — сказал Кулвок. — Иди к нему. Он там, на краю лета и зимы, он сейчас пробуждается от летней спячки, он шевелится и разминается, совсем как люди, ощутившие близость тепла. Магия открыла мне, где он находится. Я укажу тебе направление…

— В этом нет нужды, — сказал Анлут. — Идти надо на восток.

— Но как… откуда ты знаешь?

— Я ведь выслеживал его прежде, вместе с кимолаки, Кулвок. Я знаю его привычки. А может, это он меня зовет, ибо время вправду настало. Ты первым меня окликнул, но в ином случае я бы сегодня сам к тебе подошел.

Кулвок выслушал эти слова, онемев от полного изумления. Анлут, оказывается, в одночасье успел измениться!

Однако ритуал проводов следовало завершить.

— Ступай же, Анлут, — сказал шаман. — Мой народ наделил тебя всем, чем мог. Я больше ничего не могу дать тебе, ибо ничто мое тебе больше не нужно. Да и не было никогда нужно.

— Это верно, — ответил юный мужчина, герой, ледяное создание, невозмутимое и бессердечное, хотя это его сердце криком кричало шестнадцать лет назад, призывая Кулвока. — Прощай же, Кулвок. Прощай и ты, ватага Ненкру.

И, не добавив более ни слова, Анлут вышел наружу. Он чуть помешкал только затем, чтобы заглянуть в домашний шатер и взять там нож и копье. Потом он покинул стойбище. Никто не обратил внимания на его уход — люди подумали, что он в одиночку отправился на ночную охоту. Нуямат пела вместе с другими женщинами. Она даже не подняла глаз вслед приемному сыну.

А волки грызли косточки и ничем другим не интересовались.

Что до Кулвока, он вновь скрылся в своей другой палатке. И разжег угли в горшке, но не затем, чтобы попытаться в них что-то увидеть. Он ощущал уход Анлута так, словно из его тела стала вытягиваться странная серебристая нить. Она разматывалась все дальше, истончаясь над бурыми луговинами у озера, названного по своей форме, напоминавшей слезинку. Кулвок полагал, что сходным образом должна была ощущаться смерть. Еще он полагал, что навряд ли проживет долго — раз уж он теперь знал, как ощущается смерть.