Однажды зимой мне пришлось ночевать на Киевском вокзале – я поссорилась с родными.
Только нашла скамейку и сняла пальто, чтоб накрыться с головой, подошел Светлов. Мы долго разговаривали о разном и солоноватой водой запивали черствые пирожки. Потом Светлов ушел, а я мгновенно заснула. Утром встаю и вижу – записка, Михаил Аркадьевич приглашает к себе. Днем встречаемся на Тверском бульваре, он говорит:
– Пока ты спала, как дохлая Джульетта, я подумал, что сегодня мы вполне могли бы гульнуть в ВТО. Это – вкусно кормящий вокзальчик, где все поезда летят под откос, но, как правило, не от бифштекса.
Когда вокзалы стали мне ночлегом,
А телеграфы – письменным столом,
Взошел январь, изъяны сдобрил снегом,
И люди мерзли даже под крылом.
В троллейбусе оттаивали руки
И покрывались огненной корой.
С отцом навеки я была в разлуке
И в горькой распре с мамой и сестрой.
Они писали почерком наклонным,
Слова от боли ставя невпопад,
Что я была недавно чемпионом
Химических и физолимпиад.
Что я качусь, качусь неумолимо,
И докачусь, и окажусь на дне,
И странно, что народ проходит мимо
Таких, как я, или подобных мне!
А я сияла раз в три дня в столовке,
Из-под волос бежал счастливый пот
На вкусный хлеб, на шницель в панировке
И дважды в месяц – в яблочный компот.
На мне болтались кофта, шарф и юбка.
И плащ – на дождь, на солнышко и снег.
Но позади осталась душегубка
Возможностей, отвергнутых навек!
Я поднимала воротник повыше
И понимала, что дела плохи.
На почте, где никто меня не слышал,
Я написала гордые стихи.
Я избегала приходить к обеду
В дома друзей в четыре или в шесть.
Я тихо шла по золотому следу
И не писала так, чтоб лучше есть.
И, засыпая на вокзальной лавке,
Я видела сквозь пенистый сугроб,
Как мать в пальто, застегнутом булавкой,
Меня целует, молодая, в лоб.
Дышала радость горячо и близко.
На вид ей было девятнадцать лет.
И оставалась у виска записка:
«Босяк! Приди к Светлову на обед».
1964