Был уже седьмой час, когда Рылеев лег в постель, а в семь пришел Трубецкой.
— Я не хочу, чтобы первым выходил морской экипаж. Он всех слабее, — решительно заговорил Трубецкой. — А если другие полки не пойдут за нами?
— Но как же, князь, — приподнимаясь на локте, встревоженно спросил Рылеев. — Ведь все распоряжения сделаны.
— Отмените! Да и вообще, стоит ли?
Рылеев ничего не ответил и стал одеваться. Трубецкой тоже хмуро молчал.
Дверь отворилась, и вошел Иван Иванович Пущин. Получив письмо Рылеева, он, несмотря на запрещение начальства, покинул Москву и вот уже несколько дней находился в Петербурге.
— Сенат присягает Николаю! — взволнованно заговорил он. — Отца моего, сенатора, вызвали ни свет ни заря. Царь решил опередить нас…
— Не надо начинать! — умоляющим голосом твердил Трубецкой.
— Нет, надо! — не сдержавшись, крикнул Рылеев.
Трубецкой молча поднялся и уехал.
Рылеев быстрыми шагами подошел к окну и отворил форточку. Утро было ясное, тихое. Все как обычно. Из мелочной лавчонки выбежал мальчик с пачкой газет в руках и громко крикнул:
— У нас новый государь! Царствует Николай Павлович!
По набережной мелькнули сани и остановились у подъезда. Приехал Якубович. Вслед за ним в комнату вошел Оболенский.
— Как идут дела? — обратился к нему Рылеев.
Еще до рассвета Оболенский верхом объехал Измайловские казармы, конногвардейский дивизион, казармы гренадерского экипажа, Семеновского, Егерского и Московского полков.
— Ждут сигнала, — коротко ответил Оболенский.
Бесшумно появился Петр и, подойдя к Рылееву, негромко сказал:
— Вашу записку я отнес господину Кюхельбекеру еще при свечах. Обещали скоро быть…
Рылеев пожал ему руку. И вдруг Петр, всегда невозмутимый, бросился перед ним на колени:
— Батюшка ты наш! За народ идешь страдать! — прошептал он.
Рылеев отвернулся и велел ему уйти, боялся расчувствоваться.
Вбежал Александр Бестужев, веселый и решительный. За ним, сутулясь, стоял Каховекий.
— Что скажешь, Кондратий? — хрипло спросил он.
— Все распоряжения сделаны. Бог управит остальное, — устало ответил Рылеев.
— Я хочу подтвердить, — стискивая кулаки, четко выговорил Каховский, — что исполню поручение, на меня возложенное.
Все обнялись и расцеловались. Губы Рылеева были холодны.
Пришел Николай Бестужев.
— Я ждал тебя! — обрадовался Рылеев. — Пусть морской экипаж не выходит первым. Трубецкой приказал.
— Значит, с московцев начнем? — удивился Николай Бестужев.
— Да. Ты иди в морской экипаж, Каховский в лейб-гренадерский, а я поеду в Финляндский полк, — говорил Рылеев. — Сума через плечо, ружье в руки, встану в солдатский строй…
— Во фраке? — усмехнулся Николай Бестужев.
— Да-да, — растерянно ответил Рылеев. — Впрочем, нет! Может, лучше надеть русский кафтан, чтобы сравнять солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы?..
— Что ты, друг! — возмутился Николай Бестужев. — Где солдатам понять такие тонкости патриотизма? Да они тебя скорее прикладом ударят, чем посочувствуют твоему благородному, но неуместному маскараду!
— Наверное, ты прав, это слишком романтично, — задумчиво сказал Рылеев. — Надо просто, без затей. Что ж, друзья, может быть, сегодня исполнятся наши мечты!
Он крепко обнял Николая Бестужева.
— К делу, друзья! — звонко воскликнул Александр Бестужев.
Они уже хотели идти, но в переднюю вбежала Наташа. С плачем схватила она за руку Николая Бестужева:
— Не уводите его! Я знаю, он на погибель идет!
В растерянности все замолчали. И казалось, откуда-то очень издалека прозвучал в этой тишине голос Рылеева:
— Я скоро вернусь, Наташенька! Верь мне, в намерениях моих нет ничего опасного… Я хочу добра людям, — и, решительно высвободившись из объятий жены, он выбежал на улицу.
Друзья догнали его.
* * *
На Сенатской площади собрался народ. В вечной скачке застыл над площадью бронзовый Петр. Дул ледяной ветер. Впервые за зиму подморозило — было градусов восемь.
В одиннадцатом часу утра на Сенатскую площадь пришел Московский полк. На зимнем ветру развевалось полковое знамя — награда за Бородино. Полк выстроился четырехугольным каре вокруг памятника Петру I.
Солдаты Московского полка были бодрые, возбужденные. В спешке они выступили без шинелей и теперь торопили начать действие — холодно. Ледяной ветер с Невы то и дело пролетал над площадью.
Александр Бестужев в парадном мундире стоял в середине каре и лихо точил саблю о гранит памятника. Под скупым зимним солнцем поблескивали пуговицы и аксельбанты его адъютантского мундира.
— Московский полк — сердце России, ура! — кричал он, и солдаты восторженно вторили ему:
— Ура-а!
Александр Бестужев смотрел на солдат влюбленными глазами: вот они, герои Бородина и Смоленска, отстоявшие отечество и со славой вступившие в Париж! Сегодня они вышли на новый бой — бой за свою свободу…
Вокруг восставшего полка шумела толпа. Народ заполнил Дворцовую и Сенатскую площади, — все пришли поглядеть на невиданное зрелище. Люди переходили с одной площади на другую, собирались большими группами, обсуждали происходящее.
К Московскому полку один за другим подходили члены тайного общества. Вскоре внутри каре собралось много людей, военных и штатских, в шинелях и шубах. Друзья обнимались, целовали друг друга.
— Святые минуты свободы… — негромко проговорил кто-то.
Рылеев метался среди собравшихся, и пелерина на его шубе взлетала, словно крылья огромной птицы.
К тому времени, как полк вышел на площадь, здание Сената было уже пусто: сенаторы присягнули Николаю I и разъехались по домам. Требовалось срочно менять план действий. Сейчас все зависело от находчивости и решительности диктатора Трубецкого. А его не было.
«Где Трубецкой? — в тревоге спрашивал себя Рылеев. — Неужели струсил? Не может быть! Он столько раз отличался на полях сражений…» И вдруг всплыли из глубины памяти чьи-то предостерегающие слова: «Недостаточно военной храбрости, надо иметь политическое мужество, а совместимо ли это в одном лице, именно в Трубецком?» Но Рылеев отогнал от себя эту мысль.
Нет, Трубецкой придет, непременно придет!
Каховский в лиловом фраке, без шинели переходил от колонны к колонне, подбадривая солдат.
— Да здравствует конституция! — громко восклицал он.
Солдаты вторили ему:
— Ура, Константин!
Люди дивились: чудной барин, вроде штатский, а за поясом заткнуты два пистолета и кинжал.
Каховский ожидал: сейчас появится царь, и он выполнит свой долг!
Однако вместо царя к каре подскакал генерал-губернатор Петербурга Милорадович. В мундире, с голубой лентой через плечо он сидел на лошади, гордо вскинув голову.
— Мальчишки, буяны, разбойники, мерзавцы, осрамившие русский мундир, военную честь, звание солдата! — остановив коня, закричал он, обращаясь к Московскому полку. — Вы пятно России! Вы преступники перед царем, перед отечеством, перед светом, перед богом! Что вы затеяли?! Падите к ногам императора и молите о прощении!
Солдаты слушали молча. Поняв, что слова его не оказывают должного действия, генерал-губернатор зло и грубо выругался.
К нему подошел Оболенский.
— Ваше сиятельство, извольте оставить в покое солдат! — отчетливо и громко сказал он.
— Кто может запретить мне разговаривать с солдатами?! — в бешенстве крикнул Милорадович.
Оболенский выхватил у солдата ружье.
— Прочь! — воскликнул он и ударил штыком лошадь генерал-губернатора, но не рассчитал удара и поранил Милорадовича в ногу.
Каховский молча, стиснув зубы, наблюдал за Оболенским.
Медленно, чувствуя, как наливаются тяжестью руки, достал из-за пояса пистолет, поднял его и прицелился. Раздался выстрел. Каховский видел, как покачнулся белый султан на шляпе Милорадовича. Генерал накренился и стал тяжело сползать с лошади. Лошадь захрапела, рванулась и вынесла раненого из толпы.
— Кто стрелял? — обернувшись, крикнул Оболенский.
— Я! — спокойно ответил Каховский. — И, кажется, славно попал.
Он снова зарядил пистолет.
* * *
Николай I решил лично удостовериться, как расположены силы противника, и в сопровождении свиты выехал на Сенатскую площадь.
— Здорово, ребята! — крикнул он, обращаясь к восставшему полку.
Ответом ему было молчание.
— Долой Николая! — раздался вдруг над площадью голос Александра Бестужева.
— Никто не командует, мы вынуждены бездействовать, и войска наши еще не все подошли, — в отчаянии шепнул Рылеев Пущину. И, не сдержавшись, добавил: — Неужели Трубецкой предаст?
Будь он военным, Рылеев, конечно же, немедленно взял бы на себя командование. Но разве солдаты пойдут за штатским?..
Действовать надо было решительно. Где же Каховский? Рылеев в волнении оглядывался по сторонам, ища его глазами. Каховского поблизости не было. Выстрелив в Милорадовича, Каховский затерялся в толпе. Взгляд Рылеева остановился на Якубовиче, он кинулся к нему, что-то прошептал на ухо. Якубович решительным шагом направился к царю. Рылеев жадно следил за ним.
Вот Якубович подошел к Николаю и стал что-то говорить. Вся фигура его изображала почтение.
«Ну что же он, что же?!» — в недоумении думал Рылеев, ожидая, что вот-вот раздастся выстрел.
Царь вежливо, но холодно слушал. Якубович говорил все быстрее и быстрее.
«Сейчас, сейчас…» — сердце Рылеева бешено колотилось.
Николай милостиво протянул Якубовичу два пальца…
«Храбрый кавказец! — с презрением подумал Рылеев. — Предатель!»
Несколько камней пролетело над головой императора.
— Не хотим Николая!
— Ура, Константин! — раздавались возгласы.
— Пойди сюда, самозванец, мы тебе покажем, как отнимать чужое!
Снова камни и поленья полетели в царя.
Николай в страхе поворотил коня и поскакал к Дворцовой площади.
Рылеев слышал, как некоторые офицеры пытались растолковать народу цель восстания.
— Доброе дело, господа, — громко и неторопливо отвечал им кто-то. — Кабы, отцы родные, вы нам ружья али какое ни на есть оружие дали, то мы бы вам помогли, мигом бы все переворотили…
Подъехала карета. Из нее, сверкая золотыми крестами, вышел митрополит Серафим в сопровождении духовных лиц разного сана. Дрожащим голосом митрополит стал просить солдат во имя христианской любви прекратить бунт и возвратиться в казармы.
— Какой ты митрополит?! — послышались насмешливые крики. — На одной неделе двум царям присягал. Изменник! Поди прочь, сами знаем, что делаем!
Митрополит укоризненно покачал головой, сел в карету и уехал.
Дворцовая площадь заполнялась войсками, верными Николаю, — пехота, кавалерия, артиллерия. Дважды приказывал царь конногвардейцам идти в атаку на восставших, но они не трогались с места. Наконец, после третьей команды, один из эскадронов отделился и поскакал наперерез площади, к памятнику Петра.
Народ встретил эскадрон градом камней и поленьев. Московцы хотели дать залп, но Александр Бестужев запретил стрелять. Он понимал, неравенство сил и ждал помощи. Хоть бы еще один полк подошел! К чему бессмысленные жертвы? Держаться, держаться, пока не подойдет помощь!
Резкий порыв ветра пролетел над площадью.
— Чего ждем, братья?.. — слышался ропот солдат.
Три атаки выдержали московцы. Но когда конногвадейцы в четвертый раз промчались мимо каре, солдаты вопреки запретам командира открыли огонь.
И вдруг — верить ли глазам? — Сутгоф вел солдат к Сенату!
Еще радость — во главе морского гвардейского экипажа шел Николай Бестужев. Как один человек, вышли матросы и с ними морские офицеры.
Гвардейский морской экипаж выстроился между Исаакиевским собором и каре Московского полка, взводами на две половины, одна лицом к Адмиралтейству, другая — к манежу.
Рылеев кинулся к Николаю Бестужеву:
— Последние минуты наши близки, но это минуты нашей свободы! Мы дышали ею! За это я охотно отдаю жизнь…
Гарцуя на коне, появился перед восставшими великий князь Михаил. Он сказал, что приехал прямо из Варшавы. Константин отрекся от престола, надо присягать Николаю. Обещал всем прощенье, если сейчас же разойдутся.
Кто-то крикнул:
— Не Константин нам нужен, а конституция!
Длиннорукий, худой и высокий Вильгельм Кюхельбекер, накануне принятый в общество, вглядываясь своими подслеповатыми глазами, спросил:
— Который тут великий князь?
— Тот, с черным султаном! А у тебя довольно пороху на полке?
Кюхельбекер прицелился. Вместо выстрела раздался слабый треск — осечка!
И вдруг опять радость: рота лейб-гренадеров, которой командовал батальонный адъютант Панов, прорвала строй войск, окружавших Николая, и направилась к восставшим.
Рота опоздала потому, что Панов по пути завернул в Зимний дворец, уверенный, что (как это и предполагалось по плану восстания) дворец давно занят восставшими.
Во дворце стоял батальон саперов, и начальник их, решив, что Панов пришел ему на помощь, радостно встретил роту. Но Панов, поняв обстановку, громко скомандовал:
— Ребята, за мной! Это не наши!
Рота выбежала из ворот. На Дворцовой площади они увидели царя.
— Стой! — крикнул Николай.
Солдаты остановились.
— Здорово, ребята! — приветствовал их Николай.
Солдаты молчали.
И тогда царь (сам царь!!) спросил:
— Вы куда? Налево? — он указал рукой в сторону восставших. — Или направо?
— Налево! — весело крикнул Панов, и рота бросилась за ним на Сенатскую площадь.
А на площади становилось все шумнее, толпа росла, все настойчивее и громче раздавались выкрики из толпы:
— Дайте оружие! Поможем!
К роте лейб-гренадеров подъехал полковник Стюрлер. Он то уговаривал солдат опомниться, то грубо кричал на них. Стюрлера солдаты ненавидели. Трудно было найти человека более жестокого. А он, желая выслужиться перед новым царем, неистовствовал, проклинал солдат, осыпал их площадной бранью.
Из толпы, размахивая худыми руками, появился Каховский. Его серое, землистое лицо полиловело от мороза. Он вытащил из-за пояса пистолет, почти не целясь выстрелил и сам удивился своей меткости: Стюрлер, точно мешок с песком, тяжело рухнул с лошади.
А между тем, по приказу Николая к Сенатской площади стягивались правительственные войска. Они располагались по определенному плану, окружая восставших.
Было около трех часов дня, а уже начинало смеркаться — короток зимний день. Трубецкой так и не явился на площадь.
Выбрали диктатором Оболенского. Новый диктатор не успел ничего предпринять. На восставших пошел в атаку конногвардейский полк. Пять эскадронов конной гвардии выстроились вдоль Адмиралтейства, от берега Невы по направлению к Исаакиевскому собору.
Против трех тысяч восставших Николай стянул более двадцати тысяч войск. В его распоряжении была артиллерия и кавалерия. Подвезли три тяжелые пушки и установили на углу Сенатской площади.
Восставшие были окружены со всех сторон.
Усиливался ветер. Он пробирал до костей, леденил кровь. Целый день простояли солдаты на морозе, голодные, без шинелей.
Атаки царских войск следовали одна за другой. Но вот на мгновение смолкла стрельба, и казалось, оцепенела площадь, скованная морозом и ветром.
Восставшие видели, как полки, стоявшие напротив, расступились, и между ними встала артиллерийская батарея. Тускло освещенные серым мерцанием сумерек пушки обернули к ним разинутый зев.
Первая пушка грянула холостым зарядом. Артиллерист не приложил фитиля к запалу, боялся стрелять по своим. Ругань и угрозы огласили воздух.
Второй залп. Посыпалась картечь, скашивая людей. Солдаты в панике бросились на другой берег, к Академии художеств. Отчаянный крик пролетел над площадью:
— То-онем!..
Разбитый ядрами невский лед не выдержал и проломился…
Рылеев понял: все кончено! Пошатываясь, ничего не видя перед собой, он ушел с площади.
— Безначалие… — пересохшими от усталости и жара губами шептал он. — Измена… Гибель…
А с площади доносились шум и крики. Сквозь грохот орудий порой прорывались отчаянно-восторженные крики:
— Конституция! Свобода! Ура!
Рылеев то надеялся на чудо, то снова впадал в отчаяние. Возле казарм Измайловского полка он споткнулся — мертвый солдат лежал поперек тротуара. Кровь растекалась по затоптанному снегу. Рылеев закрыл глаза. С площади снова донеслись пушечные залпы…
Навстречу Рылееву шел один из членов общества. Рылеев остановился и, с трудом подбирая слова, сказал негромко:
— Все кончено! Мы проиграли. Поезжай в Киев и скажи Сергею Муравьеву-Апостолу, всем скажи: Трубецкой изменил!..
— Почему сразу не назначили на площади других начальников?
Рылеев молча посмотрел на товарища. Взгляд был ясным, пустым и до предела усталым. Махнув рукой, он ничего не ответил. Волоча по снегу шинель, тяжело ступая, пошел прочь и через несколько мгновений скрылся в сумеречном тумане…
* * *
Вечером он сжигал тетради и рукописи. Потом, не раздеваясь, лег на диван и долго лежал с открытыми глазами, ни о чем не думая, ничего не вспоминая, ни на что не надеясь, ничего не ожидая.
Громкий, грубый стук потряс парадную дверь. Рылеев взглянул на часы — было около одиннадцати.
— Отоприте! — раздался хриплый бас. — Я действую по приказу государя императора!
Рылеев продолжал лежать. Кто-то открыл дверь.
Полицмейстер в сопровождении двух солдат вошел в кабинет. Чеканя слова, проговорил с порога:
— Государь император приказал доставить к нему живым или мертвым отставного подпоручика Рылеева!
Рылеев медленно поднялся с дивана, обвязал шарфом больное горло, благословил Настеньку, обнял и поцеловал жену.
— Я к вашим услугам! — коротко бросил он жандармам.
Его окружили, связали за спиной руки и повели к карете.
От Синего моста до Зимнего дворца путь недалек, но Рылееву казалось, что едут они бесконечно долго. Он смотрел в окно. На Сенатской и Дворцовой площадях горели костры. Дворец был окружен пушками, на улицах — пикеты. Конные отряды разъезжали по городу. Снег мятый, рыхлый, затоптанный копытами и сапогами. В красном свете костров было видно, что на снегу чернеют кровавые пятна.
Карета резко остановилась у подъезда Зимнего дворца. Рылеев не двигался. Оцепенение не проходило, в душе не было ни страха, ни раскаяния. Солдаты грубо вытолкнули его из кареты и, не развязывая рук, повели вверх по лестнице. Он послушно шел, машинально считая бесконечные ступени: одна, две, десять… Они вошли в одну из дворцовых зал. Прямо перед Рылеевым возникла жалкая фигурка. Он долго с удивлением всматривался и вдруг впервые за весь вечер ужаснулся: это зеркало, а жалкая фигурка — он сам. Побежденный…
Два генерала за гостиными столами что-то сосредоточенно писали. Они даже не подняли глаз на Рылеева. Кто-то вышел из смежной комнаты, сделал знак рукой. Рылеева снова толкнули, и он переступил порог комнаты.
Николай Павлович в парадном мундире, расстегнув шитый золотом воротник, сидел на софе. Горел камин. Французские часы под стеклянным колпаком показывали начало двенадцатого. В зеркале, со множеством тяжелых безделушек на подзеркальнике отражался яркий свет люстры. Сверкающие хрустальные гроздья нестерпимо резали глаза.
Придвинув к софе тонконогий столик, украшенный перламутровыми инкрустациями, Николай Павлович писал пространное письмо своему брату Константину:
«У нас имеется доказательство, что делом руководил некто Рылеев, статский, у которого происходили тайные собрания…»
В этот момент царю доложили о том, что привезли Рылеева, и он приписал:
«В 11 1/2 вечера. В это мгновенье ко мне привели Рылеева. Это поимка из наиболее важных».
Рылеев стоял в дверях, опустив голову. Болели связанные руки.
Николай Павлович, полуобернувшись к нему, медленно спросил:
— Это у тебя на квартире было гнездо заговорщиков?
Рылеев ответил не сразу. А когда услышал свой голос, он показался ему чужим — хриплый и отрывистый.
Царь поднялся во весь рост, глядя на Рылеева бледно-серыми глазами. «Глаза медузы», — подумал Рылеев и вспомнил, что люди не выдерживали взгляда Николая, даже в обморок падали. Но он не отвел глаз и лишь тяжело вздохнул.
— Скажи, кто же это взбунтовался? — меняя тон и стараясь говорить как можно мягче, спросил император, снова опускаясь на софу и покачивая ногой в блестящем тупоносом сапоге. — Столоначальники, поручики, повытчики. Ивановы, Семеновы? — презрение звучало в его голосе.
Этот презрительный тон словно горячей волной окатил Рылеева, растопив ледяное оцепенение.
— Нет! — гордо воскликнул он. — Лучшие, умнейшие, передовые люди России! Все сословия были недовольны: дворяне, купечество, крестьянство…
Николай прервал его:
— Но для чего было заявлять публичный протест на площади?! Я уже слыхал, кто виноват: твои друзья Бестужевы, Сутгоф, Каховский, ты!.. Революцию хотели сделать? А ты всех поджигал! Кровь на тебе! — зловеще прохрипел Николай. — Видел кровь на площади?
«Кровь на снегу, невинная кровь…» — пронеслось в разгоряченном мозгу Рылеева.
И он ответил задыхаясь:
— Князь Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади, но он не явился! По моему мнению, это главная причина всех беспорядков и убийств, которые сегодня, в этот несчастный день, случились. Я виноват, что поверил предателю! Виноват! — выкрикнул Рылеев, и слезы потекли по его щекам.
— Какой Трубецкой? — не веря своим ушам, переспросил Николай Павлович. — Князь Сергей Трубецкой? Он тоже член общества? Или никакого общества нет?
— Общество существует! Цель его — добиться конституции.
Николай Павлович побледнел и, откинувшись на софе, долго молчал. Потом заговорил. В голосе его звучало недоумение, обида, забота — император был незаурядным актером.
Рылеев слушал его речь с изумлением и боялся поверить в искренность его слов, и не мог не верить — такой она была взволнованной, исполненной сочувствия. А тут еще в бледно-серых царских глазах блеснула предательская слеза.
— Зачем бунт? — говорил император. — Надо было представить мне требования. Я вступаю на престол, имея целью дать России конституцию! Я желаю ряда преобразований. Освобождение крестьян? Конечно! Еще покойный брат Александр Павлович желал этого… Убавить солдатам срок службы? О, да это целая программа?! Я должен знать ее. Ведь речь идет о благе России…
Он говорил и говорил о том, что желает одного — благоденствия родине. А для этого ему, царю, надо знать, чего хочет молодежь. Он не виновных ищет, он желает помочь им оправдаться. Рылеев должен все чистосердечно открыть ему. И прежде всего — не ожидается ли еще бунт? Или мало Рылееву сегодняшней крови?
Рылеев слушал его, потрясенный до глубины души.
Все напряжение, все отчаяние минувшего дня готово было выплеснуться из души его. Так хотелось верить, что существует на свете добро, справедливость, честность. А вдруг новый царь добр, справедлив, честен? Вдруг довершит он то, что не удалось им?
— Возможно что на Юге… — пробормотал Рылеев. — Около Киева в полках существует общество… Трубецкой может пояснить.
В застланных фальшивой слезой глазах Николая мелькнули жестокость, страх. Царь резко встал и подошел к арестованному.
— Не отчаивайся, Рылеев, — проговорил он с дрожью в голосе. — Ведь главный заговорщик ты?
— Я, я! Я один во всем виноват! Прошу пощадить молодых людей, вовлеченных мною в общество… Дух времени — такая сила, перед которой они не могли устоять. Казните меня одного, а их отпустите!
— У тебя чувствительное сердце! — воскликнул Николай и театральным жестом прижал к груди голову Рылеева. Он достал из кармана носовой платок и отер ему слезы. — Не тревожься за своих друзей. Никто не будет обижен, а невинные вернутся домой…
Он задал арестованному еще несколько вопросов и милостиво распорядился:
— Поди поговори подробнее с генералом Толем, он мне доложит…
Рылеев повторил просительно:
— Простите моих друзей, я один виноват, один…
— Забудь их, — размягченным голосом сказал Николай Павлович. — Считай, что теперь твой единственный друг — это я!
Рылеев с недоверчивой надеждой смотрел на царя. По честности своей натуры он не мог представить, что весь этот разговор — хорошо разыгранный спектакль.
— Никто не будет обижен! — твердо сказал император и сделал знак рукой, давая понять, что разговор окончен.
В соседней комнате Рылееву развязали руки. Расправляя затекшие пальцы, он опустил голову на ладони. Ему дали перо и бумагу.
Он написал первое свое показание.
Допрос был краток. После полуночи Рылеева доставили в Петропавловскую крепость. В записке коменданту крепости Николай Павлович собственноручно написал:
«Присланного Рылеева посадить в Алексеевский равелин, не связывая рук, без всякого сообщения с другими; дать ему и бумагу для письма, а то, что будет писать ко мне собственноручно, мне присылать ежедневно. Николай».
Рылеева втолкнули в камеру № 17. Пахло плесенью и сыростью. Света не было. Только высоко под потолком в окне ярко светила луна, и черные прутья чугунной решетки четко выделялись на белом от падающего снега петербургском небе.
Тяжело зазвенел ключ в замке. Рылеева заперли. Он ощупью нашел жесткую койку и без сил повалился на нее.