А в тот самый день, когда тяжело раненного Сергея Муравьева-Апостола, брата его Матвея и Михаила Павловича Бестужева-Рюмина схватили гусары и заперли в трилесской корчме, Павла Ивановича Пестеля привезли в Петербург и подвергли первому допросу.
Допрашивал сам царь. Он требовал откровенности. Уговаривал, льстил, просил. Потом начинал кричать, угрожать…
Пестель держался с достоинством. Убежденность в собственной правоте сквозила в каждом его слове.
«Злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния. Редко найдется подобный изверг!» — мысленно бесновался царь.
Генерал Левашов записывал ответы Пестеля. Взглянув на допросный лист, Павел Иванович увидел на нем номер 100. Это означало, что до него было допрошено девяносто девять человек. Значит, правительству многое известно. Запираться бессмысленно. В Тульчине на допросах он полностью отрицал свою принадлежность к обществу. Но там он был первым.
— Имена! — раздался грозный окрик Николая.
— Я имею чрезвычайно дурную память, — спокойно отвечал Пестель. — Мне не всегда удается припомнить имена, да и за точность их я не ручаюсь.
«Злодей!» — снова мысленно выругался царь.
Он подошел к столу и обмакнул перо в тяжелую хрустальную чернильницу.
«Пестеля поместить в Алексеевский равелин, выведя для того Каховского или другого из менее важных…» — быстро написал он коменданту Петропавловской крепости.
Потекли мучительные дни. По нескольку раз в день допросы, очные ставки с товарищами.
Так прошли январь, февраль, март…
Когда же будет этому конец? Что ждет его? Свобода? Смерть? Ему становилось страшно при мысли о судьбе отечества. Кто довершит их дело? Надо постараться спасти жизнь ради того, чтобы продолжать борьбу. Как спасти? Николай обещал: откровенность и раскаяние — вот путь к спасению.
Павел Иванович написал три покаянных письма. В них рассказывал о деятельности Южного общества. Умалчивал лишь о том, где спрятана «Русская правда».
Забота о судьбе конституции не давала ему покоя. Чем дальше шло следствие, тем становилось очевиднее, что надежды на спасение нет. Так имеет ли он право и дальше утаивать местонахождение «Русской правды»? Вполне вероятно, что Николай, ознакомившись с «Русской правдой», велит уничтожить ее, чтобы навсегда стереть с лица земли крамольные дерзновения. А вдруг не уничтожит? Тогда останется «Русская правда» лежать в архивах. И кто знает, может быть, через много лет прочтет ее человек, у которого вызовет она не ужас и гнев, а благодарность? А вдруг она поможет тем, кто захочет продолжить их дело?
Эти мысли не давали покоя, заставляя ворочаться без сна на жесткой тюремной койке.
С кем посоветоваться?
Друзья рядом, но каменные стены разделяют их, и не пробиться сквозь холодный безмолвный камень.
«Бедные старики, — с тоской думал Павел Иванович о родителях. — Что станет с ними? Стары, бедны. Как переживут они такое горе? Матушка с надеждой смотрела на меня, верила, что именно я смогу составить счастье и благополучие семьи. Я обманул их надежды!»
Павел Иванович крепко держался руками за деревянный топчан, заставляя себя лежать. Подушка пахла плесенью. Луна заглянула в окно, и тень решетки упала на каменный пол.
«Как объяснить старикам, — спрашивал он себя в отчаянии, — что настоящая моя история заключается в двух словах: я страстно люблю мое отечество! Я желал ему счастья, я искал этого счастья в замыслах, которые и побудили меня нарушить мое призвание. Поймете ли вы меня?..» — мысленно обращался он к отцу и матери.
Дни продолжали идти размеренные, горькие, словно каша с прогорклым маслом, которой их кормили каждый день. От гнилых щей тошнило. Он почти ничего не ел, слабея с каждым днем. Изменить в ходе следствия он уже ничего не мог.
Значит, нужно было ждать.
А «Русская правда»? Если она не будет найдена, есть надежда остаться в живых: ведь его арестовали 13 декабря, и он не был участником восстания.
Так неужели молчать?
* * *
Пока Пестель мучался сомнениями — открыть или не открыть царю местонахождение «Русской правды», один из молодых членов Южного общества, прапорщик Заикин, показал на следствии, что ему известно, где зарыта «Русская правда».
Следственная комиссия решила отправить Заикина на Юг.
Был яркий январский морозный день. Закованного в кандалы Заикина вывели из каземата Петропавловской крепости. Через три дня Заикин вместе с сопровождавшим его ротмистром Слепцовым и несколькими рабочими уже бродили в окрестностях деревни Кирнасовки. Впервые за много недель с Заикина сняли кандалы, но даже это не могло развеять его мрачного настроения.
«Русскую правду» зарывал не он, а его брат. Он только понаслышке знал, где она зарыта, и теперь боялся: а вдруг не найдет?!
— Канава… Здесь должна быть канава, — бледными губами шептал перепуганный Заикин.
Наконец канаву нашли, прошагали по ней метров двести.
— Где же? — насмешливо спросил Слепцов. Он давно подозревал, что арестант врет, просто хочет протянуть время.
— Ройте здесь! — дрожащей рукой указал Заикин. Звенел под лопатами мерзлый снег. Обнажился нетронутый дерн.
— Непохоже, что здесь недавно рыли… — в сомнении покачал головой Слепцов.
— Может, повыше немного… — пробормотал Заикин.
Прошли еще метров триста. Снова рыли и снова ничего не нашли. В третий раз тоже.
— Какого черта вы обманывали комитет и самого государя императора?! — взревел Слепцов.
Заикин побледнел как полотно и, схватив Слепцова за руку, отвел его в сторону.
— Что еще там? — презрительно буркнул Слепцов.
— Я никогда не имел доверенности от тайного общества, — трусливо шептал Заикин. — У меня эти бумаги находились только для передачи. Я знал это место лишь по рассказам. Но здесь, в Пермском полку, служит мой брат. Разрешите свидеться с ним, он все знает!
— Пишите все, что вы сейчас рассказали, — строго сказал Слепцов. — А мы сами разберемся.
— Но ведь вы слово дали! — с горечью воскликнул Заикин. — А требуете письменного объяснения…
— Ах да! — криво усмехнулся Слепов. — Слово… Ну хорошо, пишите брату записку. Как будто из Петербурга. Пусть укажет место.
Заикина отвели в одну из кирнасовских хат. Там написал он брату торопливую записку.
Оставив Заикина под присмотром жандармов, Слепцов поехал с запиской в Тульчин.
Семнадцатилетний прапорщик Заикин, получив записку от брата, тотчас отправился вместе со Слепцовым и указал место, где была зарыта «Русская правда».
Снова зазвенели лопаты, слой за слоем снимая мерзлую твердую землю. Глубже, глубже… Одна из лопат ткнулась во что-то мягкое, показался кусок клеенки.
— Она?
Заикин молча кивнул головой.
А через несколько дней «Русская правда» лежала на столе перед очами самого императора России…
* * *
Сергей Иванович Муравьев-Апостол был спокоен. За годы войны привык встречаться со смертью ежедневно и теперь равнодушно ожидал ее прихода. Пугало одно — гибель его принесет страдания близким. А больше всего на свете он боялся причинять людям горе.
На допросах он держался спокойно, подробно отвечал на вопросы, и показания его напоминали связный, обдуманный рассказ. Он ни от чего не отказывался, ничего не отрицал, старался лишь об одном — всю вину принять на себя.
Мучительны были очные ставки. Особенно с Бестужевым-Рюминым. Увидев Мишеля в грязном простреленном мундире, исхудавшего, бледного, отчего ярче выступили на лице рыжеватые веснушки, Сергей Иванович едва удержался от слез. Бестужев-Рюмин смотрел на него доверчивыми детскими глазами, и под этим взглядом он снова почувствовал себя виноватым. Недослушав обращенных к нему вопросов, Сергей Муравьев-Апостол сказал, что заранее подтверждает все показания Михаила Павловича Бестужева-Рюмина.
В камеру возвращался измученный, ослабевший. Рана заживала медленно, болела, гноилась.
Порой Сергей Иванович забывался, и тогда снился ему один и тот же сон: круглый стол в родном Хомутце, желтое пятно света от большой висящей лампы, а за столом милые лица сестер, маленького брата Васеньки, отца…
После второй женитьбы отца у мачехи со старшими детьми от первого брака начались нелады. Единственный, кто всегда улаживал конфликты, был Сергей Иванович. Потому в дни его приездов в доме царили мир и тишина. Даже своенравный Иван Матвеевич притирал и не мучил жену и детей капризами и притеснениями. Мягкий, добрый, Сергей всегда был любимцем отца. В его присутствии старик и сам добрел, словно подчиняясь мягкосердечию сына.
Однажды утром Сергею Ивановичу объявили, что разрешено свидание с отцом. А через несколько часов за ним пришли, сняли кандалы и с завязанными глазами повели куда-то через бесконечный крепостной двор, Вошли в небольшую комнату в комендантском доме. Сняли с глаз повязку, и Сергей Иванович увидел отца. Тот рванулся к нему, но тут же отступил не то в испуге, не то не узнавая.
Да и трудно было узнать в этом оборванном человеке, заросшем густой бородой, в которой явственно пробивалась проседь, всегда подтянутого, блестящего тридцатилетнего офицера.
Иван Матвеевич закрыл глаза, с трудом удерживаясь на ногах.
— Сын мой… — только и смог тихо выговорить он и шагнул к нему.
Сергей Иванович молча и грустно смотрел на отца.
— Мне велено срочно выехать за границу, — быстро заговорил Иван Матвеевич, не утирая слез, струившихся по лицу. — Я испросил позволения повидаться с вами… Сейчас тут Матвей был, утешал меня скорым свиданием на воле. Зачем ты, как брат твой, не написал мне, чтобы прислать все, что нужно? В каком ужасном положении я вижу тебя, мой друг… — продолжал он, весь дрожа.
Сергей Иванович виновато оглядел свой грязный с пятнами крови мундир и, проведя рукой по высокому лбу, где еще краснел темный рубец от раны, негромко сказал:
— Этого платья на мою жизнь хватит.
Иван Матвеевич закрыл лицо руками и, не сдержавшись, зарыдал в голос.
Ему вдруг вспомнилось, как писал он другу своему Державину: «Выращу детей, достойных быть русскими, достойных умереть за Россию…» Нет, не о такой смерти за отечество думал он тогда.