1
Невозможно поверить! Сорвался с петли, белый колпак упал с головы, и всем открылось окровавленное, искаженное страданием лицо.
— В России даже повесить не умеют…
Это были его последние, слова.
Царь обещал, что крови не будет, и заменил четвертование повешеньем. Милость монарха. Но не может быть убийства без крови. Кровь Рылеева окрасила эшафот.
Саша помотал головой. Страшно. Он шел среди пестрой и шумной толпы, заполнившей Кремль. Прямо перед ним из-за зубчатой стены розовели, желтели, голубели витые купола Василия Блаженного. Ярко светило солнце в высоком июльском небе, вторя его яркому свету, весело взблескивали золотые маковки церквей и посылали в небо ответные, куцые, негреющие лучи.
Звенели, радовались колокола: дан-дон, бом-бим-бан… Идет торжественный молебен.
Николай Первый празднует победу над мятежниками. Страшно.
Саше казалось, что он присутствовал при казни — так живо рисовалась ему белесая петербургская ночь, барабанный бой, острый шпиль Петропавловской крепости. Протяжный голос Рылеева — разве он не слышал его? — «Простите, простите, братья!»
Дан-дон, дан-дон!
На валу играет музыка, все громче, громче…
Разносчики снуют в толпе, юркие и крикливые.
Но Саша не слышит и не видит их.
— Умышляли на лишение свободы…
— Квасу, холодного квасу! — Звонкий, зазывной удар кружки о ведро.
Саша протискивался все вперед и вперед. Куда он идет?
— Умышляли на цареубийство….
— Пряники печатные, мятные, ароматные!
— …И еще, говорят, на изгнание и истребление царской фамилии умышляли…
— Мак, сладкий мак, вязкий мак! Купи, барин, купи маковку!
Саша отмахнулся от назойливого лоточника. Его словно разбудили, и он огляделся.
Люди, толкая друг друга, спешили куда-то. Им не было до Саши никакого дела. Маленький старичок в дворянском мундире, беззубый и плешивый, весь оплывший желтым жиром, говорил, потирая маленькие руки:
— Сочинял и распространял возмутительные стихи…
Саша остановился и прислушался: о Рылееве.
— Во время мятежа сам приходил на площадь… — Старичок перекрестился — Прости, господи!
«Как они ненавидят его! И боятся, боятся…»
Саша протиснулся мимо старичка, стараясь не коснуться его плечом, — такое чувство гадливости вызывал он в нем. Вперед, вперед…
— Куда ты, милый, глядеть надо! — пухлая розовощекая женщина в цветастом платке отстранила Сашу мягкой рукой. — А ты ладненькой…
Вперед, вперед…
— При первом разе трое — Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались с петли, — говорил высокий седоусый человек.
Саша оглянулся, услышав сочувствие в его голосе.
— А малины-то нонче уродилось видимо-невидимо! — раздумчиво, нараспев сказала какая-то баба.
— Коли сорвался, господь смерти не хочет, помиловать надо было… — быстро затараторила старушка, повязанная чистым белым платочком в мелкий черный горошек. — Выходит, грех на душу взяли…
— Составляли планы, приуготовляли способы к бунту… Дин-дан-дон-дон!..
— Жаркий июль, грибов нонче, как своих ушей, не видать!
— Изменники отечества…
— Дождичка бы…
— Шелка что-то подорожали…
— Мученики…
Дон-дан, дон-дан-дон!
— Ишь, раззвонились, слова не услышишь!
Толпа гудит, шаркает множество ног, солнце печет нещадно и ярко, пот градом катится по красным возбужденным лицам, высоко плывут облака, мирные, белые, равнодушные.
Где-то позади остались Луиза Ивановна и отец. Саша идет один среди гудящей пестрой толпы, мимо старинных церквей и соборов, мимо зеленого, шумящего безмятежной листвой Тайнинского сада, по щербатой, горбатой кремлевской мостовой.
Дон-дан, дон-дан… — поют кремлевские колокола, и им откликаются все сорок сороков московских церквей: дин-дан, дан-дин-дон!
В Успенском соборе патриарх Филарет служит благодарственный очистительный молебен.
Очистительный? Да.
Благодарственный? Да.
За что благодарят?
«За ниспровержение крамолы, угрожавшей междоусобицей и бедствием государству всероссийскому, и за дарование победы благочестивейшему императору Николаю Павловичу…»
Вокруг собора на коленях стоят гвардейские офицеры, кланяются, крестятся — тоже благодарят.
— Я ненавижу тебя, — шепчет Саша. — Убийца!
Из дверей Успенского собора появляется московская знать: мужчины в орденах и лентах, дамы в длинных платьях, старухи в высоких чепцах с кружевами. Мелькнула полная и грациозная фигура сенатора, исчезла, а вон князь Феодор Степанович…
Дон-дан, бом, бим, дан-дон…
Ликуют колокола, радуются расправе над пятью лучшими сынами твоими, Россия!
С набережной раздались пушечные залпы — царь торжествует победу над мятежниками.
Толпа стремительно бросилась к набережной — смотреть, как стреляют. Она поволокла за собой Сашу, но он упирался локтями, сжимая кулаки, и продолжал шептать воспаленными, сухими губами: «Я не пойду с вами! Я не хочу! Я ненавижу твой трон, твои пушки, я презираю кровавые ваши молитвы!..»
А толпа волокла его за собой все дальше и дальше.
«Я буду бороться, всегда, вечно, до самой смерти! И Ник тоже, мы вместе… Ник, где ты?!»
Да кончится ли когда-нибудь это лето?
2
И лето кончилось. Приближался октябрь. Сегодня Ник должен вернуться в город.
Наконец-то!
Саша с утра не находил себе места. Он мысленно беседовал с другом, представляя, как они будут сидеть в тихой комнате до позднего вечера, пока не загорится в окне заветная звезда. Снова рядом, и никто им на свете больше не нужен.
Как медленно ползет часовая стрелка!
За обедом Иван Алексеевич сказал, что хочет сегодня прокатиться на Воробьевы горы.
— Последние золотые деньки… — медленно проговорил он.
Саша покраснел от досады, но промолчал. Он с надеждой поглядывал на небо: вдруг соберутся тучи, пойдет дождь и поездка не состоится? Но небо было безоблачно-ясно, день уходил хрустальный, лучезарный.
А Ника все не было.
Обнявшись, подошли они к самому краю лесистого, обрыва, взглянули вниз и замерли. Какая красота!
Уже подали коляску, и кони, пританцовывая, перебирали ногами, готовые тронуться в путь. Саша стоял на тротуаре, поджидая отца. Вдруг позади него, совсем близко раздался картавый голос Зонненберга. Саша резко повернулся и едва не столкнулся с Ником. Крепко схватившись за руки, мальчики молчали от неожиданности и счастья.
— Ты… Вы… — перебивая друг друга, твердили они. Глаза блестели, дыханье прерывалось.
— А, на городское житье перебрались, — появляясь на крыльце, сказал Иван Алексеевич. — В добрый час, в добрый час, давно пора!
Карл Иванович учтиво раскланивался.
— Сразу-то к городскому воздуху привыкнуть трудно, — с удовольствием принимая подобострастные поклоны Зонненберга, продолжал Иван Алексеевич. — Вот и пожалуйте с нами на прогулку. За зиму-то в комнатах насидимся…
Всю дорогу Карл Иванович развлекал едущих придурковатыми анекдотами, и его картавое щебетанье не смолкало ни на минуту. Иван Алексеевич, любивший все странное, питал необъяснимую симпатию к уродливому немцу и благосклонно воспринимал его болтовню.
Коляска катилась по Пречистенке, мимо желтых, зеленых, розовых роскошных особняков с колоннами и садами. Но вот переехали Садовую, и сразу все изменилось — кончилась мостовая, пыль полетела из-под копыт, маленькие домики с левой стороны Большой Царицынской щурились своими подслеповатыми окошками. Миновали Девичье поле, монастырь.
Мальчики сидели рядом, притихшие, молчаливые и лишь изредка пожимали друг другу руки.
А вот и Лужники! Низкий топкий берег, покосившиеся избы, пустые грядки с увядшими капустными листьями.
Коляска остановилась.
Иван Алексеевич крикнул перевозчика, и все разместились в большой плоскодонной лодке.
Саша и Ник первыми высадились на берег и, не сговариваясь, кинулись бежать все вверх, вверх. Иван Алексеевич шел сгорбившись, слушая стрекотание Зонненберга.
Закатное солнце косо светило сквозь стволы деревьев. Зеленая, золотая, багряная листва казалась прозрачной и легкой. Мальчики выбежали на открытую площадку, где валялись груды битого камня, и остановились.
Обнявшись, подошли они к самому краю лесистого обрыва, взглянули вниз и замерли. Какая красота!
Освещенный скупыми лучами, стлался на необозримое пространство прекрасный город. Розовые башни Новодевичьего монастыря гордо высились в голубом неярком небе. Веселый перезвон лился с его колоколен — звонили к вечерне. Далеко, далеко взблескивали в дымке купола кремлевских церквей, синяя лента Москвы-реки опоясывала город, зеленела громада утопающего в садах Замоскворечья.
— Он казнил их! — медленно проговорил Ник.
— Он превратил виселицу в крест, которому будет поклоняться не одно поколение! — горячо откликнулся Саша. — Мы продолжим дело, начатое Рылеевым и Пестелем! — Он вопросительно поглядел на Ника. Тот молча кивнул. Саша сжал его плечо своей сильной горячей рукой. — Клянемся?
— Клянемся Москвой, дружбой, Шиллером и нашей звездой, что не отступим с избранного нами пути, — негромко, но твердо ответил Ник.
Саша хотел повторить слова клятвы, но волнение перехватило горло, и он только крепче прижался к другу.
— Всегда вместе? — быстро шепнул Саша.
— Всю жизнь!