1

В вагоне пригородного электропоезда шумно и многолюдно. Восемь часов утра, все спешат на работу. А мне некуда торопиться. Отдежурив сутки в радиоузле в Люблино, где работала радиомехаником, возвращалась я домой. После бессонной ночи состояние возбужденное, лихорадочное, но когда тебе двадцать лет, а в небе ярко светит солнце, мысль о том, чтобы лечь в постель и отоспаться, не приходит в голову.

Москва. На площади у Курского вокзала – противотанковые ежи и мешки с песком. Радио передает тревожную утреннюю сводку: бои идут под Ростовом и Новороссийском, не сдается Сталинград. Порою кажется, что будничные заботы заслоняют то главное и страшное, чем живет страна. Но на самом деле это совсем не так. Главное – война и люди с фронта, им нужно помогать.

Когда писатель Марк Колосов, приехавший с фронта в отпуск, спросил, не соглашусь ли я записать его фронтовые впечатления, я с готовностью согласилась, – слушая лекции в институте, я научилась быстро и точно записывать живую речь.

Еще в детстве читала я комсомольские рассказы Марка Колосова. Рассказ «Тринадцать», о мальчике, который прибавил себе годы, чтобы вступить в комсомол, о том, какие неприятности принесла ему эта невинная ложь, мы даже переделали в пьесу и разыграли на школьной сцене в один из Октябрьских вечеров. Я знала, что Колосов первый прочел и оценил по достоинству повесть Николая Островского «Как закалялась сталь», ранее отвергнутую во всех журналах. Конечно, мне было очень лестно, что столь заслуженный человек обратился ко мне с просьбой помочь ему в работе.

Прямо с вокзала я направилась к нему в дом писателей, что в проезде Художественного театра.

Я так ясно помню это утро, широкую и малолюдную улицу Горького, витрины магазинов, сверху донизу заложенные небольшими мешками с песком. Пушкин приветливый и равнодушный. В веселые школьные годы приходили мы сюда: и в самую короткую ночь в году, 22 июня, когда не полагается ложиться спать, и под Новый год, когда пушистый снег устилал пустынные улицы, иней блестел на деревьях. Как это было недавно и как давно!

За спиной Пушкина расселилась странная семья невиданных зверей – аэростатов, они заняли весь бульвар до памятника Тимирязеву. По утрам они мирно дремали на газонах, потом девушки в пилотках и военных гимнастерках водили их на поводу по улицам: аэростаты плыли над тротуарами, медлительные, важные и непонятно-послушные. А вечером, когда золотая летняя заря гасла и всё не могла погаснуть над темной, без единого огня Москвой, аэростаты поднимались в небо, их было многое множество, небо казалось испещренным телеграфными черточками и тире – аэростаты несли караульную службу…

На асфальте голой Советской площади, с которой почему-то еще перед войной убрали памятник Свободы, нарисованы дома, косые, длинные, все как один похожие на здание бывшего Моссельпрома.

Накануне Михаил Светлов подарил мне новенькую, вкусно пахнущую кожей полевую сумку, и сейчас эта сумка, на тоненьком скрипящем ремешке, красовалась у меня на боку. Ремешок придавал военный оттенок моей штатской одежде, и это преисполняло меня гордостью.

Вот двор и подъезд, лифт не ходит, но что такое шестой этаж, когда можно бежать, прыгая через две ступеньки? Звонок не работал, и я постучала в дверь. Я ждала, что мне откроет Марк Колосов или же тетя Маша, полусумасшедшая добрая старуха. Она служила нянькой у Багрицких, которые жили в этой же квартире, и вырастила сына Багрицкого, приятеля моего, милого и талантливого Севу, погибшего в первые месяцы войны. Жена Багрицкого Лидия Густавовна находилась в ссылке, вот и осталась от всей семьи одна только тетя Маша. Но дверь вообще никто не открывал. Я повернулась и громко постучала ногой. Где-то в глубине квартиры что-то стукнуло, скрипнуло, раздались тяжелые шаги (мне показалось, что человек этот слегка припадает на левую ногу), звякнула цепочка, и дверь раскрылась. Передо мной стоял незнакомый человек.

Меня поразил его костюм: грубые солдатские сапоги, галифе и нижняя рубашка-гейша, туго перепоясанная широким солдатским ремнем.

– Вы к Марку? – спросил он меня, и тут я взглянула ему в лицо.

Потом я видела его лицо в течение почти восемнадцати лет, каждый день, каждый час, каждую минуту, засыпая ночью и просыпаясь утром. Но как мне описать его? С первой минуты он показался мне самым красивым человеком на свете, и это убеждение не покидало меня никогда. Сколько раз потом я говорила ему: «Ты самый красивый на свете!» Почему-то это очень смешило его, но, может быть, было приятно?

Он вежливо извинился и попросил меня пройти в кабинет к Марку, подождать немного.

– Мы отправляем в Чистополь Марию Федоровну Берггольц, – сказал он. – Она везет подарки эвакуированным детям писателей-фронтовиков…

Мне очень хотелось узнать, что за человек открыл мне дверь, но спросить было не у кого. Я достала с полки «Воскресение» и стала перелистывать. Но брюзгливые интонации Толстого – «Как ни старались люди…» – в то утро не шли в лад с легким строем моих мыслей, и я отложила книгу. Сказывалась бессонная ночь, утреннее возбуждение проходило, усталость брала свое – я задремала в кресле.

Потом нас познакомили.

– Либединский.

– Так это вы написали «Неделю»? А мы вас в школе прорабатывали…

– Кто меня только ни прорабатывал, – с грустной усмешкой сказал Юрий Николаевич, явно вкладывая в это слово иной смысл.

Но для меня этот второй смысл был тогда непонятен.

«Мы вас в школе прорабатывали»… За этими словами вставал из памяти светлый и высокий класс, наивные плакаты на белых стенах: слева – ленты, кружева, ботинки – всё это перечеркнуто черным крестом, а внизу категорическое слово «Долой!» Справа – тракторы, фабричные трубы и нефтяные вышки и также категорически: «Даешь!» Это означало, что страна вступила на путь индустриализации.

1933 год. 5-й класс. Мы пишем сочинение. Тема: «Музыкальный строй фразы Либединского». Строгая Прасковья Андреевна, в синем сатиновом халате с отложным воротничком, читает размеренно и четко: «В просветы перламутровые, среди недвижных куч облаков синеет радостное небо…»

Мы слушаем, и нам нравится легкий ритм фразы, такой же наивный, как плакаты на стенах, потому что все это дети единой матери – революции.

В маленьком уездном городе весной 1921 года разом обострились все затруднения: чтобы засеять поля, надо привезти зерно, чтобы привезти зерно, нужно добыть топливо для железной дороги, а добыть и привезти топливо можно только с помощью красноармейцев, которых для этого нужно вывести из города. Но если вывести из города воинские части – это облегчит руководителям контрреволюционного мятежа задачу захвата города. И всё же партийная организация для решения главной задачи выбирает этот трудный, но единственно возможный путь, и ценой жизни лучших коммунистов эту задачу решает за одну неделю.

Коммунисты идут на собрание, и над ними общее утреннее солнце. Им почти всем суждено погибнуть, но солнце, освещающее их подвиг, согревающее их сердца, не погаснет. Оно бродит за свинцовыми облаками, нависшими над городом, но мы верим: оно разорвет облака и брызнет на землю весело и звонко.

Юрий Николаевич написал эту повесть в 1921 году, двадцатидвухлетним юношей. Во многом она была несовершенна, о чем он сам впоследствии говорил и писал. Но это была первая книга о коммунистах, людях новой формации. Она по правде рассказала о пережитом. Ее полюбил читатель – и русский, и зарубежный. Н.И. Бухарин встретил ее рецензией в «Правде», которая называлась «Первая ласточка» – первая ласточка советской литературы. Анри Барбюс посвятил «Неделе» большую статью: «Революция, увиденная революцией».

Лариса Михайловна Рейснер, приехав в 1924 году из Германии, рассказывала, как немецкие коммунисты во время разгрома германской революции прятали маленькую книжку со скромным названием «Неделя» и клялись погибнуть за дело революции так же достойно, как погибли герои «Недели».

«Какими словами рассказать мне о нас, о нашей жизни и о нашей борьбе?» – эти слова открывают первую повесть Либединского «Неделя», эти слова высечены на его памятнике. Всю жизнь искал он слова, чтобы рассказать людям о коммунистах и о революции, активным участником которой он был и в торжество которой свято верил до последнего часа своей жизни.