Мало уже осталось людей, кто еще помнит этого замечательного человека. Да и имя его уже немногим что скажет. Алексей Михайлович Файко. Один из основателей советской драматургии и кинодраматургии. Впрочем, и до сих пор на экране телевизоров нет-нет да и покажут веселую комедию «Сердца четырех», одним из авторов которой он является. Но это одна из поздних его работ. А в 1923 году, когда появилась на сцене его пьеса «Озеро Люль», Луначарский назвал ее первой НАСТОЯЩЕЙ советской пьесой.

Пьесу Алексея Файко «Учитель Бубус» в те же годы поставил в своем театре Всеволод Мейерхольд. Алексей Михайлович не раз со смехом рассказывал о забавном конфликте, произошедшем во время ее постановки между драматургом и прославленным режиссером.

Алексей Файко к тому времени уже был признанным киносценаристом – немые фильмы, поставленные по его сценариям, такие, как «Аэлита», «Папиросница от Моссельпрома», шли во всех кинотеатрах страны. Вот из-за последнего фильма чуть и не произошла серьезная ссора.

Утром в квартире Файко раздался телефонный звонок. Он снял трубку и услышал голос Мейерхольда. Ничего необычного в этом не было, репетиции пьесы «Учитель Бубус» шли полным ходом, и естественно, что у режиссера к автору могли возникнуть те или иные вопросы.

И вдруг:

– Это вы сочинили «Папиросницу от Моссельпрома»?! – Интонации голоса не предвещали ничего хорошего.

– Да. И что же?

– Вы позволили себе неуместную и дерзкую выходку!

– Я???

– Вам известно, что Зинаида Николаевна была женой поэта Есенина?

– Да, конечно, но какое…

– А такое, что вы назвали эту вашу продавщицу Зиной Весениной. Это грубый выпад против Зинаиды Николаевны и нас…

В этом месте своего рассказа Алексей Михайлович всегда останавливался и, лукаво оглядывая изумленных слушателей своими близорукими, под толстыми очками, глазами, продолжал, с трудом удерживая улыбку:

– Это было так неожиданно и так нелепо! Сейчас об этом смешно вспоминать, а тогда это угрожало судьбе моей пьесы, и я так растерялся, что стал долго и нудно оправдываться, что у меня, мол, и в мыслях ничего подобного не было… Всеволод Эмильевич долго и терпеливо слушал мое лопотанье, потом помягчевшим голосом спросил: «И какие вы намерены принять меры?»

Какие я мог принять меры? Картина уже шла на экранах, и никто не стал бы менять титры. Я сказал, что готов сам всё объяснить Зинаиде Николаевне. Но Мейерхольд резко прервал меня: «Я сам объясню, вы уже достаточно потрепали ей нервы! Так вы придете на премьеру?» – и бросил трубку.

Не буду перечислять все пьесы Алексея Файко – их очень много. Назову лишь самую знаменитую, облетевшую все театры страны, – «Человек с портфелем». В Москве она много лет шла в Театре революции, и в ней блестяще играла Мария Ивановна Бабанова.

Коренной москвич, Алексей Михайлович родился в состоятельной купеческой семье, получил блестящее образование, в совершенстве владел несколькими современными европейскими языками, а также латинским и греческим. Увлекался философией и историей, в подлиннике читая древних философов. Но главной его страстью с юности был театр.

Мы познакомились с Алексеем Михайловичем, когда ему уже было за семьдесят. Он был одинок, детей у него никогда не было, жена скончалась. Может быть, поэтому он очень привязался к нашей большой и шумной семье и часто приходил к нам, подолгу беседовал с мамой, со старшими детьми. Не обходил вниманием и малышей. Всё ему было интересно: как учатся, чем увлекаются, в кого влюбляются.

Когда одному из внуков исполнился год, телеграфистка утром принесла перевод на 10 рублей и телеграмму:

Несмотря на возраст и полноту, Алексей Михайлович сохранил удивительную легкость и грацию движений, любил потанцевать, посидеть с друзьями за столом, вкусно поесть и выпить. Если где-нибудь его угощали скудно, ворчал:

– У них на обед подают легкий завтрак!

Однажды он неожиданно зашел к нам днем, мы, конечно, усадили его обедать, и он, удовлетворенно оглядев стол, негромко сказал:

– Перед обедом полагалось бы рюмашку водочки пропустить.

И тут вдруг, к моему стыду, оказалось, что водки в доме нет.

Что делать? В магазин идти долго, и я поднялась на четвертый этаж к Маргарите Алигер, благо мы жили в одном подъезде. Она очень охотно достала из шкафа бутылку «горилки».

За столом Файко аккуратно наполнил рюмку, нацепил на вилку соленый огурчик, опрокинул в рот рюмку и вдруг грустно сказал:

– Вот до чего допился, уже ни вкуса, ни запаха водки не ощущаю. Попробуем еще раз… – Но, увы, результат был тот же.

Тогда я тоже попросила налить мне рюмку, чтобы понять, что происходит, – действительно, ни вкуса, ни запаха у «горилки» не было, обыкновенная вода.

Я снова кинулась к Маргарите. Она долго разглядывала содержимое бутылки, уверяя, что такого не может быть, а когда я уговорила ее попробовать, смущенно пробормотала:

– Простите, пожалуйста, оказывается, это нянькина бутылка, и в ней святая вода! Но у меня больше ничего нет…

Пришлось побеспокоить других соседей, и обед завершился благополучно и весело. Шуткам не было конца.

В день восьмидесятилетия Файко московские драматурги устроили в честь него в ЦДЛ торжественный обед. Как он радовался добрым словам, произнесенным в его адрес, веселым тостам и поздравлениям! Сам он обладал неиссякаемым чувством юмора, пошутить, посмеяться было потребностью его натуры.

На юбилейном обеде он был таким нарядным в своем черном костюме, белоснежной, туго накрахмаленной сорочке с галстуком-бабочкой.

К этой дате Алексей Файко был награжден орденом «Знак Почета». Когда кто-то из друзей выразил недоумение по поводу того, что ему, старейшине нашей литературы, дали такой скромный орден, он с достоинством ответил:

– А чего бы вы хотели? Орден Ленина? Но к Ленину я никаких чувств не испытываю. Трудового Красного Знамени? Но трудиться я не люблю. А вот почет обожаю!

Алексей Файко написал несколько либретто современных опер, в частности двух опер Тихона Хренникова – «Мать» и «В бурю». Он дружил со многими композиторами. Когда был построен жилой дом для композиторов в Брюсовском переулке, кто-то пригласил его на новоселье. На следующее утро спрашиваю по телефону, как ему гостевалось.

Он смеется:

Однажды я выразила недоумение по поводу того, что один наш общий знакомый всегда сидит за столом с неподвижным лицом.

– У него, видно, мало сил, и он боится их тратить на мимику.

Как-то Файко попросил меня съездить с ним на Новодевичье кладбище, навестить могилы его матери и жены. (Ныне он покоится рядом с ними.)

Мы медленно шли по аллеям, устланным желтыми и красными осенними листьями, разглядывали памятники, читали имена погребенных.

– Кажется, здесь уже больше друзей, чем на земле, – грустно сказал Файко. – Такое ощущение, что идешь в ресторане от столика к столику…

Вдруг он резко остановился возле надгробья драматургу Николаю Погодину, испуганно глядя на огромную, из красного гранита, фигуру красногвардейца с винтовкой.

– Что это?!

– Человек с ружьем!

– Умоляю, когда я умру, не ставьте на моей могиле человека с портфелем, не то подумают, что я всю жизнь проработал в ОБХСС!

Однажды захожу навестить Алексея Михайловича и застаю у него старинного друга, его ровесника, тоже за восемьдесят. Тот собирается в Ялту и игриво говорит: – Надеюсь в Доме творчества хорошо поработать… Одного боюсь: курортные настроения, как бы не изменить жене…Файко насмешливо глядит на него из-под очков:– Чтоб супруге изменять, вам придется низ менять!Уезжая куда-нибудь, мы переписывались. Вот одно из его писем ко мне:«Дорогая графиня! Получил Ваше письмо из знойного Сухуми. Восторги по поводу моря, солнца, пальм вполне разделяю. И даже Ваше желание постричься в Ново-Афонский монастырь мне понятно – монастырь-то был мужской!В Москве по-осеннему серо, сыро, слезливо, впрочем, это соответствует моему настроению. Может быть, потому, что регулярно читаю “Литературную газету”, где последнее время печатают много весьма малоталантливых стихов, а когда стихов глотаешь много, в мозгу рождается изжога. Тогда переключись на прозу, она спасет нас от психозу, при этом избегай дискуссий, не слушай многоумных дам и лучше выпей без закуски сто или двести грамм…Вот сколько рецептов от хандры, а изящнее – от сплина, но мне они не помогают, наверное, оттого, что я сейчас пишу мемуары, а это настраивает на элегический лад. Хотел назвать книгу “Записки драматурга”, но подумал, что нескромно. Драматург в достославные времена – Николай Васильевич Гоголь, Александр Николаевич Островский, нынче Софронов. А где мне до них? М. б., назвать “Записки театральщика”? Театр люблю с рождения. Одно из первых воспоминаний (теперь уж не знаю, сам ли подслушал или со слов матушки запомнил, тоже страстной театралки): разговор Федотовой и Южина. Было это у нас во время ужина. (О, Боже, опять в рифму!)Обсуждали премьеру новой пьесы в Малом театре, где оба играли главные роли.– Нет-нет, – говорила Гликерия Николаевна Федотова. – Эта пьеса волнует! Одно мне не нравится…– Что же именно, милая Гликерия Николаевна? – спросил Южин.– А то, князь, что нам с вами в спектакле приходится слишком часто целоваться. Как вы думаете, это не опасно?– М-даа… – процедил Южин, засунув руки в карманы и покачиваясь с носка на каблук. – М-дд… Почва зыбкая…

Вот видите, я переписал для Вас целую главу будущей книги! На сегодня хватит.Наслаждайтесь жизнью и в монастырь не торопитесь!Нежно целую ручки.Ваш Ла-Рош-Файко, аполитичный патриот.P.S. Стал часто наведываться в ЦДЛ, глядишь, и выПьюсь в люди. Жду Вас на Файвоклок.8. Х.71 г.»

Последние годы Алексей Михайлович доживал в Химках, в доме для престарелых. Покидая свою квартиру, в которой прожил более полувека (дом в Нащокинском переулке был назначен на слом), он не продал ни одной вещи. То, что было ему наиболее дорого, доставшееся еще от родителей, раздаривал друзьям, повторяя при этом сочиненную им присказку: «Цвела душа без барахла, без барахла пусть и стареет!» Друзья не забывали его, довольно часто навещали, он радовался им, но был грустен.Навестив его, я подошла к окну – внизу текла Москва-река, за рекой синели леса.– Какой хороший вид, – сказала я.– Хороший вид, но не жительство… – грустно усмехнулся Файко.Каждый год 31 декабря я с утра посылала сына в Химки, и он на такси привозил к нам Алексея Михайловича. По дороге они заезжали за Людмилой Давидович, его близким другом. Какое живейшее участие принимали они в предпраздничных хлопотах, с нетерпением ожидали появления гостей, радовались нарядной елке, красивому убранству стола, подаркам. Шутки, смех, экспромты не смолкали до утра.Обычно они оставались у нас еще на два-три дня, чтобы, как говорил Файко, отдохнуть от коммунизма в семейной обстановке.

Так встретили мы и 1976 год. Впервые стало заметно, что Алексей Михайлович одряхлел, стал плохо видеть и слышать, порой даже задремывал за столом, чего с ним раньше никогда не бывало. Ему шел восемьдесят четвертый год.И все-таки прошелся в туре вальса с одной из моих старших дочерей.А вскоре я получила от него короткое письмецо, которое заканчивалось такими стихотворными строчками:

Стираются ступени и пороги,

Смыкаются начала и концы,

Давно хочу свернуть с большой дороги,

Но уж за мною топают гонцы.

Что ж, я готов! Да, я готов, пожалуй,

От этого ведь некуда уйти —

Удары кончились, и поднято забрало.

Прощай, малютка мир! Адье, адье, мон пти!

Это было последнее письмо Алексея Михайловича Файко.