«Почему ваша книга завершается событиями 1945 года?»

«Почему вы ее не продолжили?»

Так спрашивают меня многие читатели.

Ответ прост: если бы я продолжила книгу, она получилась бы слишком объемистой. У нее было бы вдвое больше страниц. И цена возросла бы вдвое. А попробуй-ка удержать книгу, скажем, страниц в семьсот, когда ты удобно расположился в кресле и собрался ее читать. Или в кровати перед отходом ко сну. Могла ли я обречь читателя на это? Да ни за что на свете!

Ну а если серьезно, то у меня просто не хватило храбрости написать толстую книгу. Главное, что я хотела сказать, было сказано. Я имею в виду? о моей работе в лагерях для военнопленных. Этот раздел книжки опровергает подлую клевету на Советский Союз. Написать об этом мне хотелось давно. А вообще говоря, я не считаю свою биографию столь важной, чтобы абсолютно обо всем поведать всему миру. Честное слово. Я думаю, что поставила точку вовремя и в нужном месте.

Здесь же мне хочется предоставить слово читателю. Как почти все авторы книг, я получила много читательских писем. От молодых и пожилых, знакомых и незнакомых, от бывших «воспитанников». Эти последние мне писали: «Так это было. Точь-в-точь». Да, это было так. В советских лагерях военнопленные усвоили? хотя с трудом,? как должен жить человек с человеком. И вот в своих письмах рассказывают они о том, как, вернувшись на родину, помогали строить новую жизнь.

Пусть и читатель узнает кое-что об этих красноречивых и взволнованных свидетельствах.

Вернер Истински написал мне из Висмара:

«Когда мы оказались отрезанными от других, наша небольшая группа благодаря агитации одного мужественного капитана, использовавшего ходившую по рукам листовку национального комитета „Свободная Германия“, решила сдаться в плен. Уже в советском военном госпитале мне врезались в память утренники, проводившиеся для нас, пациентов. Например, чтения вслух стихов Пушкина.

Позже, наверное уже во Владимире, меня потрясла книга Вилли Бределя «Испытание», а затем его же «Отцу». Шолоховский «Тихий Дон» всегда был на руках, когда я хотел взять его почитать.

… Вы, наверное, всем сердцем обрадуетесь, получив письмо еще от одного из бывших «владимирцев», письмо о том, как Ваша воспитательная работа ему помогла.

3 августа 1945 года моя жизнь в плену закончилась. Из Бреслау я переселился в Эрфурт. Вступил в партию. Осуществил давнее желание стать учителем. За эти тридцать два года «испробовал» все разновидности этой прекрасной профессии: учительствовал в начальной школе, в профтехшколе, в техникуме, в вузе. Заочно окончил Высшую партийную школу. Семь лет проработал освобожденным работником в партийном аппарате. Это дало мне незаменимый опыт политической и идеологической работы, который помогает вплоть до сегодняшнего дня. В будущем году исполняется два десятилетия с тех пор, как я стал преподавать марксизм-ленинизм. В последние годы? в медицинском техникуме здесь, в Висмаре. Кроме того, преподаю теорию культуры и эстетику.

Моя жена Эвелин тоже с 1945 года в партии. Два десятилетия работает на ответственной политической работе? сначала в союзе молодежи, затем в партаппарате.

Моя жена и я отдаем все силы, чтобы молодежь научилась разбираться в прошлом.

По поручению районного комитета участников подпольной борьбы с фашизмом жена ведет студенческие кружки по вопросу рабочего движения в районах Висмар, Доберан и Гревесмюлен. Самое время, чтобы познакомить сменяющие нас поколения с жизнью и борьбой до сих пор еще мало известных товарищей по партии и других борцов Сопротивления.

Наша восемнадцатилетняя дочь Вера в составе группы Союза свободной немецкой молодежи изучает жизнь одного товарища, павшего в борьбе с путчистами Каппа.

Если? как мы надеемся? нашу дочь примут в кандидаты партии, можно будет создать в нашей семье свою собственную партгруппу!

Мне представлялось необходимым познакомить Вас с этими моментами из моей жизни и жизни, моей семьи. Хотя письмо получилось довольно длинным. Пусть Вы порадуетесь, читая эти строки о том, как Ваша тяжелая воспитательная работа помогла человеку и нашему делу…»

Добавить к этому письму мне нечего. И следующее? такой же кусочек истории этого поколения, в свое время совращенного и испорченного фашизмом, но распрямившегося в нашем государстве. Разумеется, я воспроизвожу все эти письма с большими сокращениями. Особенно в тех местах, в которых говорится обо мне самой и о моей книге. Мне жаль, но? ничего не поделаешь.

Из письма д-ра Курта Бартеля, Берлин? Лихтенберг:

«Владимир и Красногорск были для меня университетами жизни. Они позволили мне встать на тот путь, который делает жизнь достойной человека. Их влияние оказалось прочным и помогло мне выстоять в трудных условиях.

… Может быть, стоит привести здесь некоторые примеры. В конце июля 1949 года я возвратился в Берлин и приступил к работе на одном из народных предприятий. Летом 1950 года его директор ушел на год учиться в партшколу. Руководство предприятием передали мне. Моя специальная подготовка все еще была прежней: слесарь. Разряд я получил перед самой войной. Летом 1951 года меня забрали в министерство, где я должен был стать первым секретарем парткома. Но поскольку я указал на недостаток партийного опыта, меня сделали вторым секретарем, чтобы я мог подучиться. После курсов в Форст-Циннаж меня откомандировали в распоряжение Генриха Рау. Он направил меня на работу во внешнюю торговлю. С 1956 по 1958 год находился в командировке в Египте. С 1958 по 1962 год работал генеральным директором одного внешнеторгового объединения. Затем партия позаботилась о дальнейшем повышении моей квалификации, направив меня на трехгодичные курсы при Высшей партшколе имени К. Маркса. Это был второй Красногорск! Замечательно! Сначала я хотел вернуться на практическую работу в экономику, но в порядке укрепления Института экономики кадрами практиков меня направили в Карлсхорст. В 1969 году защитил диссертацию. С 1970 года заместитель директора секции по внешней торговле, отвечаю за шестьсот студентов. Разумеется, не все шло гладко. Просветление началось во Владимире.

Мне кажется, что этот грандиозный и дальновидный замысел, осуществленный советскими людьми в труднейших условиях, еще никогда не был освещен с такой полнотой, как в этой книге.

Замечательно, что вы воздвигли своеобразный памятник советским врачам. Не могу вспомнить ее имени, но одному такому врачу-женщине я обязан жизнью. Она спасла меня в лагере 190, когда я заболел там (1946 год) тяжелой формой малярии. Она вылечила меня так основательно, что рецидивов потом не было. О многих можно было бы вспомнить с такой же благодарностью…»

Д-р Вернер Дорманн из Бернбурга писал мне:

«… Я пережил все, что вы описываете как учитель и воспитатель антифашистов и военнопленных.

… Как военнопленные мы должны быть бесконечно благодарны советским офицерам и всем, с кем нас свела жизнь,? рабочий на стройках и предприятиях. Я продолжу мою работу над этой темой. Вы дали мне заряд уверенности в моих силах».

Признаюсь: все эти письма доставили мне много счастливых часов. Это была несказанная радость. Так наглядно еще раз убедиться в том, что наша работа была не напрасной! И работа над этой книгой тоже.

Интересными, а иногда забавными были звонки читателей по телефону.

Однажды мне позвонила Грета Кейльзон, о которой упоминается в книжке. «Твою книжку я еще не одолела,? честно призвалась она.? Только принялась за главу „Лагерь“. Понимаешь? Ты описываешь меня добрым человеком. Я действительно добрая?»

«Тогда ты была доброй. Осталась ли ты, какою была? Об этом судить не могу. На старости лет люди меняются. Большей частью».

«Почему ты не описала нашу первомайскую историю?»? спросила она, явно разочарованная моим ответом.

«Какую ты имеешь в виду?»

«Это было, наверное, в 1944 году. Мы сидели в твоей комнате, беседовали с активистами, которых намечали на выполнение особого задания национального комитета „Свободная Германия“. Тут отворилась дверь, и, не постучав, вошли двое пленных, чем-то очень взволнованные. Они тут же выпалили, в чем дело: в цехе только что вывесили лозунги к Первому мая, а также благодарность рабочим за выпуск тракторов сверх плана. А вот их, пленных, даже не упомянули. Это несправедливо. В конце концов, их доля тоже была немалой. На меня это произвело такое впечатление, что помню до сих пор».

«Теперь припоминаю и я. Да, я еще успокоила их: они ведь тоже рабочие, значит, и их имели в виду. А если говорить о справедливости, то благодарить их еще рановато после таких разрушений, в которых их доля тоже была немалой».

«А что было дальше? Как прошел Первомай?»? спросила Грета.

«Я ведь сразу уехала».

«Мы устроили торжественное собрание. Командир роты Ичик, который уже считал себя по меньшей мере заместителем директора, объявил благодарности и распределил табачные премии, выделенные заводом».

Все это встало снова перед моими глазами. Я вспоминаю, как сидела в президиуме, вглядываясь в довольные лица пленных и думая: «Какие глубокие перемены в них произошли! Теперь им уже важно получить признание советских людей». Взволнованная воспоминаниями, я спросила Грету Кейльзон: «А что еще запало тебе в память?»

«Пленные, которые вязали».

«А что было с этими?»

«Они чуть не сбили меня с толку. Я начала выступление в вдруг вижу: в зале сидят мужчины, которые вяжут. Быстро-быстро, не глядя на спицы. Мне показалось это бесконечно смешым!»

«А мне нет. Это было хорошее дело! Они превращали дырявые свитеры в шарфы, в носки. А мы штопали им дыры в их головах. Эти вязавшие мужчины слушали нас очень внимательно. У них было много терпения».

Живые воспоминания Греты я слушала с удовольствием. Я снова ее спросила:

«Может, еще что-то веселенькое вспомнишь?»

«Ты не поверишь? вспомню. Например, мышеловку».

Я, конечно, тут же подумала о пьесе под этим названием Густава фон Вангенгейма и сказала: «Мы не ставили ее».

«Ты думаешь только о театре. Нет, это было нечто более прозаичное». Она замолчала.

«Да говори же, наконец, что это было».

«Да это мышеловка, которая стояла в твоей комнате за печкой. Каждый раз, когда входил пленный и щелкал каблуками, щелкала и мышеловка. В первый раз я испугалась. А потом смеялась от души. Это что? Твои активисты изобрели для тебя особую конструкцию? Иначе как же она могла сама по себе то защелкиваться, то снова открываться? Даже теперь не могу удержаться от смеха, когда вспоминаю о вашем лагере».

Работая над книгой, я не раз проходила по улицам моего детства. Мне так хотелось встретить там кого-нибудь из родных или знакомых. Но нет. Никого, наверное, там не осталось. Да и вообще остался ли кто в живых после кровавых преступлений фашистов? Однажды я спросила старуху, выглядывавшую из окна ее квартиры на первом этаже: «До 33-го года здесь жило много евреев. Кто-нибудь вернулся?»

«С того света не возвращаются». Она заплакала. Мне не захотелось мучить ее расспросами. Да и себя тоже. Я ушла.

Можно себе представить мое состояние, когда однажды я получила письмо из другого мира. От подруги детства. Шестьдесят три года тому назад мы играли на Гренадирштрассе в расшибалочку. Ей было одиннадцать лет, мне? девять.

Это письмо? кусочек истории. Старой и новой. Хочу, чтобы читатель с ним познакомился.

«Дорогая Мишкет Либерман!

Я долго думала, писать ли Вам. Еще несколько лет назад, когда я узнала, что Вы работаете в министерстве культуры, мне стало ясно, что речь идет о дочке «тычинского раввина». А теперь я прочла объявление о выходе Вашей книги и отрывок из нее в «Вохенпост», и захотелось Вам написать.

Но все по порядку. Сначала я хочу представиться или, лучше сказать, объяснить, откуда я Вас знаю. Детьми мы часто встречались. Мой отец принадлежал к общине Вашего отца. Вы жили на Гренадирштрассе. Шалаш к празднику «шалаша» ставили на Вашем дворе. А мне поручали носить отцу обед в этот шалаш. Тут мы и познакомились. Вашего отца я хорошо помню: высокий, стройный, живые, умные глаза. Я вижу его как бы наяву. Он охотно помогал людям. Мои родители были очень бедны, и мы часто прибегали к его помощи.

Удалось ли Вашим родителям спастись от нацистов? Моим не удалось. Я осталась жива, потому что я тоже, покинув отчий дом, вышла замуж за «гоя», рабочего, с которым познакомилась в партии. Он был моим верным и стойким защитником.

После 1945 года и до нынешнего времени я работала почти что без перерыва. Теперь пора на отдых. Мне уже почти семьдесят четыре, и на мне лежит уход за мужем, который после операции в этом нуждается. Вот кратко все, что хотела Вам сказать. Вашу книжку я заказала и надеюсь получить ее, как только она выйдет. Была бы рада услышать о Вас. Большой сердечный привет. Гиттель Вайс».

Это письмо меня глубоко тронуло. Все в нем. Даже то, что Гиттель запомнила мое имя, хотя прошло столько лет. Но особенно, что сохранила в памяти облик отца, его человеколюбие, его импозантную внешность. Я тут же сняла трубку, позвонила Гиттель и поехала к ней. Конечно, мы не узнали друг друга. Но контакт установился сразу же такой, как будто прошло совсем немного времени с тех пор, как мы носили еду нашим отцам в шалаши. Так и бывает, когда встречаются старые коммунисты. Они друг другу как родные. В большинстве случаев.

Много часов просидели мы вместе, обмениваясь воспоминаниями: «А ты помнишь? », «А ты не забыла?» Обе мы были взволнованны. Думаю, что от детства никто не уходит. Даже если и хочет. Ты его в Дверь, а оно в окно. Не только в старости.

Гиттель спросила меня: «Помнишь, как мы обе со всей родней на второй день Нового года ходили к реке Шпрее, чтобы бросить в нее наши „грехи“?»

Я громко рассмеялась: «Да, конечно, теперь вспоминаю. Мы опустошали наши карманы, набитые крошками, и лебеди тут же пожирали наши „грехи“. Это было на Бургштрассе, где стоит собор?».

«А если крошек не было? Что тогда? Этого я не помню».

«Да мы набивали карманы крошками еще дома. Нам, детям, все это страшно нравилось».

Гиттель, которая теперь так далека от всего этого, погрузилась в воспоминания. Ведь все годы у нее не было этой возможности. Теперь воспоминания прямо нахлынули.

«Почему ты не написала в своей книжке об обычае „хевра кадиша“? В нем по меньшей мере какой-то смысл».

«У меня, наверно, засели в памяти лишь те, которые меня мучили. А в чем заключался этот? Расскажи».

«Хевра кадиш» (погребальное братство)? так человек около десяти? брало на себя задачу помогать родным умерших. Братство доставало все нужное для погребения. От свидетельства о смерти до «миньян для кадиш» (десять человек для отпевания). Впрочем, отпевание обычно оно брало на себя. Самое же главное, оно обеспечивало родных умершего всем, что им было нужно для жизни в течение семи дней траура. Даже деньгами, если у них было пусто в кошельках».

«Это ведь очень здорово, Гиттель. Такие услуги и у нас следовало бы ввести, ? пошутила я.? Тебе, наверно, есть еще о чем вспомнить. Написала бы свои воспоминания. Жаль, если они уйдут вместе с тобой. В конце концов, обычаи и нравы, какими бы они. нам сегодня ни представлялись, являются частые истории культуры народа».

Я знаю, что у нас в ГДР многие этим интересуются. Как часто спрашивали меня читатели с сожалением, почему я не рассказала об этом побольше. Но я не ставила перед собой такую задачу.

Как ни приятно было это путешествие в страну детства, но мы вернулись в наше нынешнее время, в то, о котором мы всю жизнь мечтали. Рассказали друг другу, чем сейчас занимаемся. И чем больше не занимаемся. Не хочу рисовать здесь портрет подруги моего детства, хотя это меня увлекло бы. Но она сама решила рассказать о своей жизни. Не хочу отбивать у нее хлеб. Только одна деталь: сорок шесть лет Гиттель проработала секретарем у одного и того же шефа. С 1931 по 1977 год. С перерывом в годы фашизма. Это очень характерно для Гиттель Вайс. И для ее шефа тоже: нашего бывшего министра юстиции Гильды Беньямин. Теперь Гиттель Вайс с болью в сердце оставила свою работу. Как уже говорилось, в возрасте семидесяти четырех лет. Гильда Беньямин устроила ей прощальное торжество и напутствовала ее пожеланиями написать воспоминания. И Гиттель уже начала. «Это увлекательное для меня дело. Надеюсь, что и читатель не будет скучать. Даже если и не удастся напечатать, я напишу их. Может быть, они кому-нибудь пригодятся».

Были и другие звонки, которые меня взволновали. Вот звонит читатель: «Говорит Майдов». Я перебила его и спросила: «Как вас зовут?» «Май-дов» (глупый Май),? ответил он с юмором коренного берлинца.? У меня есть театральная программа к спектаклю «Бронкс экспресс» 1926 года. В ней стоит ваше имя. Хотите посмотреть?»

«Еще бы!»

Он посетил меня, принес программку. Я разглядывала ее, разглядывала каждую букву. Чудесное время встало перед моим мысленным взором: дебют в «Каммершпиле» с такими превосходными актерами, как Альберт Штейнрюк, Курт Бойс, Илка Грюнииг и многие, многие другие… Господин Майдов понял, как трудно мне расстаться с этим сувениром. Он подарил мне программу.

«Как она к вам попала?»? спросила я.

«Я собираю театральные программы»,? ответил он.

«Значит, в вашей коллекции возникнет пробел?»? попыталась Я робко возразить, крепко держа программу в своих руках.

«Вижу, как дорога она Вам. Оставьте ее у себя».

Прошли месяцы. Шум вокруг меня и моей книжки улегся. Но вот опять звонок, взволновавший меня.

«Говорит Торманн. Я когда-то был любителем-фотографом. Снимал много в рабочих кварталах. У меня есть фотографии, сделанные в районе сараев и в гетто. На них люди в кафтанах, с пейсами и длинными бородами. Может быть, среди них ваш отец? Или родственник?»

Сердце мое заколотилось. Хотя знала, что моего отца на фотографиях не найду. Раввину нельзя было фотографироваться. «Не сотвори себе подобия»? гласило писание, не знаю только, какое именно. Тем не менее мне очень хотелось увидеть фотографии. Через несколько дней ко мне пришел Торманн с женой. Он показал мне снимки. Я долго разглядывала их. Нет, родных и знакомых я не нашла. Но вот вижу зеленную лавочку моего брата. Да, камни остались, людей же убили нацисты, умертвили их в газовых камерах, замучили. Иногда я прохожу по Гренадирштрассе, нынешней Альтштадтштрассе. У меня такое чувство, будто я иду по кладбищу. Только старые, облупившиеся дома напоминают мне, что здесь когда-то жили мои родители, мои братья, сестры, многочисленная родня, друзья.

Меня берет оторопь, когда я слышу, что в Западной Германии снова репетируют «сожжение евреев». Подростки в школе, взрослые в бундесвере. И кое-где еще. Снова малюют на домах подстрекательские призывы: «Сдохни, Рот фронт!» История не повторяется? Но разве не так начиналось все ото в Веймарской республике? И тогда нацистам прощали их «шалости». Эта «свобода мысли» стоила жизни пятидесяти пяти миллионам. А сколько горя перенесли те, кто остался в живых? Что знает об этом западная молодежь? А знать об этом она должна. Прав был советский писатель Владимир Тендряков, сказав нам однажды: «Вы задолжали миру книги, которые могут написать только немцы? книги об обыкновенном фашизме».