Год 117 правления Каены Первой

Солнце в последний раз коснулось золотого листика. Луч тоскливо пробежался по стволу сияющего дерева, обогнул несколько выжженных туманом пятен, а после растворился в густых чёрных клубах мрака, тянувшегося от столицы. Серные тучи окончательно затянули небо, обращая сумрак в ночь, и только тоскливо засияло златое дерево на границе почти потухшего леса. Оно ещё успело впитать в себя свет, которого хватит на несколько часов — может быть, как раз кто-то вернётся с работы. Может быть.

Что сегодня вновь будут жертвы, понятно и так. Вопрос всегда только один: сколько? Это раньше спрашивали ещё, как страшно они будут умирать. Теперь это неактуально. Умрут все, а от тумана, от ночи или от королевы — это уже неинтересно. Если Каена захочет, она достанет каждого.

На улицах было тихо. Сквозь чёрный туман никогда не прорываются громкие звуки, трупы находят уже потом, когда слабое солнце вновь будит Златой лес — границу эльфийского королевства. И для этой деревеньки хорошо, если их будет три или два. Но сегодня не стоит ждать милости. Вчера умер только один. Сегодня погибнет минимум четверо.

Если не больше.

Каждую Шестёрку жертв было больше, чем обычно. Шестёрка замыкала круг, Шестёрка была выходным днём, и говорили, что пять веков назад, когда Златой лес сиял своими листьями, когда Деревья можно было увидеть на каждой улице, эльфы выходили на площади в городах или в деревнях и плясали. Пели. Радовались ещё одному прожитому дню своего давно забытого бессмертия. Но всё закончилось. Они смертны. Они могут умирать. Они умирают — слишком часто для того, чтобы у кого-то была надежда дожить хотя бы до сорока или пятидесяти.

Это не началось пять сотен лет назад. Не тогда, когда чаша бессмертия была переполнена, когда начали сыпаться листья со Златых деревьев. Конечно, говорили, что именно в тот день начался обратный отсчёт, но каждый в стране знал, что это не так. Они ведь жили. Мирно, счастливо жили — сто веков или сто лет, это не имело значения. Среди них ещё рождались одарённые, ещё были те, кто выбирался в человеческий мир и пел прекрасные песни о красе Златого Леса.

Песни пели и сейчас.

Но Златого леса больше не было.

Всё началось не пятьсот — сто семнадцать лет назад. Она вступила на трон, будто так и должно быть, вышла замуж за их правителя. Она стала их королевой.

Она выпустила туман на свободу. Запретила магию. Закрыла границу. Отобрала у эльфов последнюю возможность быть счастливыми. Последний шанс вернуть себе бессмертие. Но даже те сто лет, что были отпущены им свыше, она не давала прожить.

Шестёрка теперь была трауром. Все, конечно же, молчали. Никто не знал, что за твари рыскают во тьме, почему одни умирают от разрыва сердца, а вторые наутро приходят домой. Почему часть трупов такие, словно это просто уснувший живой человек, а часть разорваны зверьми на мелкие кусочки, так, что их узнают только потом, пересчитав выживших.

Каждый просто пытался оказаться дома до того, как придёт туман. Там, за стенами, за плотно закрытыми дверьми, им не грозили тёмные клубы, что слоились по земле. Оставалась только королева.

Но лучше было умереть в тумане.

…Он приходил каждый раз всё раньше и раньше. Шэрра знала — приходит зима, и листья Златых деревьев сыплются на землю. Они не могут больше сиять. Темнеет раньше, чем они успевают возвращаться домой. Зимой всегда больше жертв. Зимой всегда страшнее.

Почему не вернуться раньше? Почему оставаться тут каждый раз, на улицах, если кошмары под покровом ночи и черноты крадутся за твоей спиной и пытаются дотянуться?

Шэрра не могла ответить. Ей было далеко — в ту часть деревни, в которой никогда не было ни единого Златого дерева. Там они выгорели самыми первыми, ещё до Каены. Самый бедный уголок — прежде местность, где эльфы под покровом гор выстраивали прекрасный дворец, но от него так и остались сплошные развалины.

Следовало признать: не у каждого была крыша над головой. Не у каждого был дом с каменными стенами и крепкими дверьми, дом, в котором можно было спрятаться.

У Шэрры оставалась хижина там, у замка. Но лучше быть растерзанной тварями, чем теми, кто населяет развалины.

Звери добрее эльфов. Им просто нужна добыча.

А эльфам мало убить. Им надо использовать, расколотить всё — и выбросить на съедение тварям. Разве не проще пойти к последним сразу же?

Тьма сгущалась всё быстрее, и Шэрра остановилась у Златого древа. Никто не отменял работу, даже по выходным. Ей надо было за что-то жить. Что-то есть. Она ещё пыталась бороться.

Она знала, что твари её не тронут. Но она не могла гарантировать, что к ней не посмеют подойти эльфы.

Но во тьме её нельзя было увидеть. Именно потому Шэрра ждала мрак. Ждала, чтобы уйти от ткача, у которого пряла, скалывала все пальцы и сеяла капельки крови на земле. Твари слышали её кровь. Твари шли за нею по пятам. Твари касались её, и при свете, вспыхивающем в окнах, она могла рассмотреть их очертания. Но твари никогда её не убивали, и она перестала их бояться ещё маленькой девочкой, когда была жива её мама.

Мама умела точно то же.

Пора было идти. Каждый раз, когда девушка почти решалась выскользнуть из светлого пятнышка, в голове появлялась дурацкая мысль: а вдруг на этот раз не сработает? Вдруг твари, которые приходят из столицы, окажутся страшнее, чем те, что вчера лизали ей руки своими тёплыми шершавыми языками? Они могут броситься на неё, разорвать в клочья — либо утащить к королеве, только учуяв волшебство. Ведь рано или поздно её магия окажется слабее. Рано или поздно она не сможет всё это скрыть, и тогда хоть ты плачь, хоть ты умоляй, ничего не поможет. Королева бессердечна. Королеве всё равно, что ты просто пытаешься быть счастливой. Королева разрушит всё, нитка за ниткой подбираясь к тебе, как паук к случайно увязшей в его паутине добыче. Будь то муха или мотылёк, ей всё равно. Она готова оторвать крылышки даже таким, как сама.

Шэрра в последний раз коснулась дерева. Хотелось взять хотя бы листик с собой, чтобы он согревал её и отпугивал врагов, вот только сияние чего-либо во мраке, единственное, что не поглотит чёрный туман, обязательно привлечёт постороннее внимание. Этого Шэрра боялась больше всего на свете, поэтому вынудила себя ступить во мрак.

Когда-то давно, шесть лет назад, так сделала мама. Она возвращалась домой — должна была вернуться, — и пропала. Шесть лет назад тринадцатилетняя Шэрра осталась одна в полуразрушенной хижине, стены которой сделаны из дерева, а дверь не способна защитить даже от человека, не то что от твари. Среди огромного пустыря, рядом с развалинами бывшего дворца, в углу, где нет ни одного Златого дерева, там, где до границы так далеко.

Она два дня просидела в доме, ожидая маму, а потом не выдержала и выбежала — в Шестёрку. Она тогда бродила по улице всю ночь, потому что хотела найти маму, она звала её, зная, что тех, кто пропал в чёрном тумане, не отыскать при свете слабого солнца. Но никто не отозвался, и только твари тяжело дышали в спину, но ни разу не смогли её догнать.

Потом Шэрра поняла, что они — далеко не самое страшное в этом государстве. Были ещё разбойники, были служители Королевы, была сама Каена Первая — столько страхов на одну молоденькую девчонку, которая теперь не могла спрятаться, потому что все лазы и коридоры перекрыты, а её упрямо заталкивали обратно, в черноту своего собственного дома.

…Она мотнула головой. Нехорошо вспоминать о мёртвых к ночи, а мама не могла выжить. Она не оставила бы свою Шэрру одну в этом жутком государстве. Обязательно взяла бы за руку и увела бы с собой.

Мама не боялась тварей. Это твари боялись маму. Но она не могла научиться отгонять их, не могла спасти родную деревню, потому что этого не хотела королева Каена. И хотя Шэрре никто никогда ничего не говорил, она была уверена, что именно Её Величество виновата во всём, что случилось. Это благодаря ей сейчас она стоит тут, одна. Не твари убили её мать. Её мать убило самое страшное чудовище, которое только носила эльфийская земля за долгие века своего существования.

…Девушка миновала главную дорогу, прошла между последними двумя островками света — волшебное сияние из окон домов на центральной площади ещё могло кое-как справиться с мраком, — и наконец-то двинулась по длинной прямой тропе, что вела к её дому. Когда-то тут была мостовая, но теперь от неё остались только жалкие камни. Когда королева выпустила Туман, строительство прекратили, ведь Златые деревья в той стороне не росли, и теперь уделом местных стало вечно цепляться за камни и падать. Но Шэрра вот уже шесть лет изо дня в день ходила по этой дорожке. Она не боялась упасть или, чего хуже, свалиться в болото, которое так старательно прятал чёрный туман. Она умудрялась прыгать с камня на камень, ступать тихо и слышать, как сзади подкрадываются твари. Но они не приближались, и девушка давно уже не боялась их прикосновения.

Дорога была страшной для чужаков. Это успокаивало Шэрру — только при свете дня до развалин можно было добраться спокойно.

Сквозь чёрный туман прорывались снежинки. От этого, казалось, даже стало немножечко светлее, но Шэрра всё равно почти ничего не видела. Лишь холодные касания льдинок заставляли содрогаться — потому что у девушки не было ничего тёплого. В стране эльфов царит вечная весна. Цветут деревья, сияет солнце, а ночью луна светит так ярко, что можно искать иглу среди травы.

Но это было когда-то. Сейчас в стране эльфов холодная, мрачная зима, и снег будет белым только завтра. Сейчас он просто сливается с туманом и не может победить его, не может оттолкнуть и заставить рассеяться, потому что тот слишком силён. Ничто не способно оттеснить мрак королевы, и то, что она высвободила, навеки останется на эльфийской земле. Пока она будет жить.

Шэрра поёжилась. Становилось всё холоднее, но у неё никогда не было денег на тёплую одежду. Жалкая шаль, наброшенная поверх всё того же платья, что и летом — у девушки их было всего два, и те истёрлись почти до дыр, — разве что делала вид, но уж точно не добавляла тепла. Но дома стены защитят от пронизывающего ветра.

Ветер — это хорошо. В ветреные ночи туман разносится по долинам, выметается из улиц, и жертв становится меньше. Твари всегда следуют за туманом, они не могут таиться у Златых деревьев, и это спасает жителей деревни. По крайней мере, тех, что живут в центре села — бывшего всего двести лет назад огромным, прекрасным городом.

За спиной что-то взвыло. Девушка даже не обернулась, только перепрыгнула через последний овражек и, улыбнувшись собственному маленькому достижению, направилась в сторону своей хижины. Идти было ещё далеко и долго, но страшный отрезок пути казался всё более и более ничтожным. Она должна только миновать развалины замка, а после доберётся до дома. Никто не покинет развалины посреди ночи, потому что туман не щадит воров и насильников.

Но ей было бы лучше не проходить тут.

Шэрра остановилась на развилке. Летом она выбирала долгую дорогу — когда было сухо, там можно было спокойно пройти. Туман льнул к ногам, но она могла что-то рассмотреть и даже отыскать путь в ночном мраке. Вот только теперь, когда несколько дней назад лили сильные дожди, а теперь и снег посыпался с небес, там не пробраться.

Короткая дорога была удобной — почти в три раза быстрее оказаться дома, какой соблазн! А ещё — там ровная земля, можно ступать, ничего не опасаясь, не пытаясь высчитать камешки под ногами. У короткой дороги есть только один недостаток, но он слишком дорого может стоить наивной девчонке, спасающейся от тварей.

Она идёт через двор недостроенного дворца — мимо дыры в стене, за которой обычно прячутся те, кому так хочется получить чужое, будь то деньги или девичья честь.

Но сегодня у Шэрры выбора не было. Она видела, как снегом отсвечивала во мраке стена, и скользнула по знакомой дороге, стараясь идти как можно быстрее, чтобы никто не успел до неё дотянуться. Даже твари отстали, замерли где-то на пороге замка, словно боялись приблизиться к этой груде камней. Они хрипели, а дыхание их слишком отчётливо выделялось из всеобщей тишины, они могли преодолеть это расстояние за несколько секунд, но Шэрра понимала, что вряд ли сейчас они рванутся вперёд. Её уже отпустили. Девчонка с даром не слишком интересна тем, кто боится даже капельки волшебства.

Шэрра знала, что дыра в трёх шагах от неё. Осталось только миновать её, и всё будет позади. Ещё один день она переживёт.

Девушка почти сделала решающий шаг — и перед носом вспыхнуло пламя, на мгновение рассеявшее туман. Сыпанули золотистые листья Златого древа, почти уже высохшие, испорченные, а после чужие руки уцепились в запястья, в плечи, в горло.

Сквозь дыру вырывался на свободу тусклый свет факела. Пламя было обыкновенным, погаснет уже через пару часов — но Шэрре хватило и этого, чтобы увидеть вспыхнувшие злобой чужие глаза, острые уши, грязное лицо.

Лучшее отрёбье эльфийского королевства собралось в дыре для своего еженощного пира.

Совсем близко зарычала тварь. Потянуло зловонным душком, но вряд ли они услышали. Вряд ли их это могло остановить. Твари не подходили. Твари упрямо её боялись.

Чужие руки нагло дёрнули за воротник и без того рваного, старого платья. Затрещала ткань — почти поддалась, но силы в пальцах незнакомца оказалось маловато. Покрытые чем-то липким пальцы сжали её руки ещё сильнее, чужие губы издевательски мазнули по шее.

Трое.

Шэрре не надо было даже считать: она чувствовала. Трое остроухих тварей, две клыкастые у них за спинами. И одна не способная воспользоваться тем, что у неё есть, эльфийка.

Стоит ей только вспомнить о своих чарах, она окажется вне закона. Никто, кроме королевы, не имеет права пользоваться силой. Никто, кроме королевы, не имеет права чаровать.

А твари не подойдут к ней близко. Они не решатся.

Шэрра рванулась. Издевательский шёпоток разобрать не удалось — девушка попыталась оттолкнуть от себя хотя бы одного, но он свалился в дыру, а не на тварей, а значит, ближе к костру.

Платье наконец-то не выдержало. Холодом обожгло обнажённое плечо, обидой и злобой — разум. Магия вскипела — те капли, что были в ней, не могли утихнуть. Казалось, кровь клокотала так, что она могла это слышать, и сила — жалкие осколки, но лучше, чем ничего, — одной тонкой, уставшей искрой ударила второго в грудь, заставляя его отшатнуться, ошалело уставившись на собственные осветившиеся в одно мгновение руки.

Пламя — единственное, что действует в ночи. Пламя — то, что удавалось ей хуже всего. Пламя — это то, чем она не могла овладеть сама. Чтобы повелевать огнём, нужно учиться. Она могла колдовать над водой, она могла говорить с тварями, но только не творить огонь. Эту жалкую искорку эльф вряд ли даже ощутил — заметил только потому, что кромешная тьма на мгновение расступилась, а спустя секунду остался только всё тот же костёр.

Шэрра вжалась в стену. Отвращение подступало к горлу — она теперь могла видеть только правое ухо одного из разбойников, оборванное, почти до конца отрезанное — эльфийский позор. Отрезала бы и второе, будь у неё нож или хотя бы иголка, но обыкновенным эльфам не положено пользоваться оружием. Даже если они ходят через развалины замков.

Он противно засмеялся. Твари вновь молчали, и Шэрра не могла заставить себя зажмуриться. Не могла убедить себя в том, что с закрытыми глазами, может быть, ей станет легче их позвать… Или перенести всё это.

Эльф, тот, с оборванным ухом, облизнул губы, потянулся к ней, наклонился совсем низко, вот-вот — и…

Тьма бросилась в разные стороны. Клубы тумана отшатнулись вместе с тварями, оставляя за собой только сплошной коридор сияющего во свете пламени снега и длинную оранжевую полосу в воздухе.

Первый пульсар вырвался из темноты совсем неожиданно. Казалось, воздух от него ещё горел, шипели не успевшие долететь до земли снежинки, а поток силы, которую никогда не сможет одержать Шэрра, врезался в одного из разбойников.

Казалось, он был всего лишь размером с маленькое яблоко — но будто бы разросся внутри несчастного, вспыхнул, прорвался сквозь его широко распахнутые глаза, сквозь приоткрытые губы, уши, выпалил насквозь, промчавшись пламенем по коже.

Шэрра рванулась в сторону. Одно касание к этому пламени смертоносно, равно как и её присутствие тут.

Она не знала, где дом. Не знала, куда бежит. Но рвануться внутрь замка было бы безумием, и эльфийка бросилась в пустоши. Плевать, что к тварям.

Она понимала, кто мог так колдовать.

Безнаказанно, свободно, открыто.

Второй пульсар, ещё сильнее предыдущего, будто бы волшебник не выдохся и не устал даже, прорезал воздух. Безухий заорал — его напарник, в которого была направлена магия, не успел издать даже короткого шипения, умер быстро, но этот сейчас качался по мокрой земле, пытаясь сбить волшебное пламя. Оно пожирало его изнутри, и Шэрра, наверное, с радостью посмотрела бы на это — но она знала, что времени нет.

Бессмертный.

Только они могут так колдовать. Только они могут игнорировать королевские приказы. Только у них есть право на использование волшебства — где и когда им будет угодно, только не против Её Величества.

Только у них может быть такая огромная сила.

И если бессмертный поймает её, то это конец. Они с лёгкостью поймут, что у девчонки есть дар. Они разорвут её на части, превратят в пепел — или отведут к королеве. Лучше оказаться в лапах тварей, так, по крайней мере, она умрёт до утра.

Она падала, но заставляла себя подниматься. Тяжёлое сопение тварей догоняло её, воздух озаряло сияние ещё не погаснувшего пульсара, и эльфийка была готова поклясться, что часть развалин замка не перенесёт эту ночь. Затряслась земля, будто бы кто-то пытался расколоть эльфийскую страну пополам без разрешения Её Величества, и Шэрра почувствовала, что падает — неумолимо, быстро, туда, где её ждала верная смерть.

Зарычали твари. Девушка впервые слышала, как они издавали какие-либо звуки: и это было самое страшное, что когда-либо доносилось до её не в меру острых эльфийских ушей. Так могла шипеть и рычать только сама смерть, но Шэрра понимала, что даже она покажется лучшим другом после встречи с кошмаром, что мчался за её спиной.

Пульсары угасли. Замок затерялся в чёрном тумане. Осталась только она одна наедине с тварями — и мраком, сгущающемся вокруг неё, смыкающимся чёрным, страшным кольцом. Кольцом, из которого когда-то не выбралась её мать.

Шэрра не могла подняться. Ей надо было мчаться выше, выше, но она знала, что свалилась с последнего холма. Она смотрела на эту местность из окна слишком часто, чтобы не понимать, что будет дальше. Тут начинается пустошь. Земля идёт вниз и вниз, пока не утянет её в самую глубокую на свете яму.

Пока не утянет её в дыру, из которой начинается Туман.

Оттуда пришли твари. Оттуда выкатились клубы этого смольного дыма — туда они прячутся каждое утро. Чёрный туман уходит не со всей пустоши, только с её части, и кто знает, может ли быть что-то страшнее, чем оказаться при свете дня среди ядовитого дыма.

Конечно, она не могла убежать так далеко. Но Шэрра знала, что она не может возвращаться обратно, не может стоять на месте, не может мчаться к тварям. Ей можно идти только вдоль, но она прежде никогда не падала с этого холма. И она не знала, сможет ли встать.

Твари не тронут её. У неё есть чары — пусть и слишком мало, — и твари просто не посмеют приблизиться, как бы они не стремились перегрызть ей глотку. Ведь это всего лишь пугливые живые существа, и они не могут, не могут…

Зловонное дыхание, казалось, было страшнее тьмы. Тварь наклонилась над девушкой — она чувствовала её шумные вдохи, ощущала, как зверь пытается втянуть её в себя. И понимала, что не может подняться. Ногу сводило от жуткой боли — зацепилась за что-то, а теперь тварь впилась в неё своими когтями.

Щёлкнули зубы, и Шэрра поняла — её не спасёт волшебство, что течёт в её жилах. Её спасёт только проявление силы.

Но твари прежде боялись её. Боялись, не пытались подойти — до того страшного момента, когда она переступила через черту между пустынными землями и Источником. Тут твари куда сильнее, и…

И они очень голодны.

Тварь зарычала. Она разинула свою пасть, и казалось, что мрак осветился жутким светом. В глотке зверя сиял вулкан. Пламенные искры рассыпались во все стороны. Рассмотреть очертания зверя было трудно, и Шэрра могла только видеть это смутное сияние, расталкивающее туман и пытающееся добраться до её подсознания.

Мрак смыкался над головой. Тварь собиралась упасть на неё — и проглотить, вот так, одним махом. Одна? Шэрра не знала, сколько их. Рык слился в сплошное эхо, которое теперь бесконечным количеством повторений отбивалось от невидимых туманных стен. Она в ловушке — не надо даже к источнику идти. И снег под руками тоже таял, словно от страха.

Всё, что смогла сделать Шэрра — это вскинуть руку в защитном жесте и, не кроясь уже своего волшебства, потому что не перед кем, выпустить ту силу, что оказалась ближе всего.

Поток воды коснулся жутких углей. Зашипело — тварь взвыла от боли и отпрыгнула, вновь затерявшись в темноте, но оставила за собой в воздухе линию тонких ледяных полос, что никак не хотели осыпаться обратно на землю.

Пальцы всё ещё светились. Волшебство никогда не проходило бесследно — и Шэрра чувствовала, что в ней не осталось силы даже на ходьбу. Она пыталась встать, потому что теперь, когда тварь отстала, надо лишь перебраться через холм и где-нибудь дождаться утра… Но было поздно.

Сияющие глаза и пасти — её окружили и подобрались достаточно близко. Кем бы она ни была, девушка не смогла бы отбиться даже от двух. Сколько тварей стояло вокруг неё? Пять, десять или ещё больше? Назвать точное число казалось нереальным, девушка просто отталкивала от себя странное ощущение страха и обречённости. Надо бороться.

Вторая тварь бросилась на неё как-то замедленно, будто бы пыталась прочувствовать страх. Шэрре хотелось, чтобы её сердце осталось — чтобы она больше не могла бояться, не видела, как её плоть будут пожирать.

Вместо воды на свободу вырвалась лишь пара искорок. Но твари ничего не чувствовали — снаружи им вредило только пламя, изнури могла подействовать вода — наверное. Шэрра не знала.

Она бессильно сжала в руке последний комок снега, который нащупала во мраке тумана, и швырнула её в разинутую пасть очередного чудовища.

…Оно зависло в прыжке, прямо над нею, а после разорвалось на тысячи огненных осколков. Пламя сыпалось на её платье, на руки, на лицо, сжигало пряди волос, оставляя свои страшные следы — наверное. Шэрра не чувствовала ни боли, ни облегчения, но слышала, как твари с истошными воплями отскочили в разные стороны.

Комок снега?

Она была бы слишком наивной, если б поверила в это.

На холме что-то засияло. Она могла рассмотреть очертания огромного дерева, обозначавшего границу, и мужчины, застывшего совсем-совсем рядом. Волшебство спустя мгновение погасло, но Шэрра понимала, что это не имело значения. Бессмертный догнал её. Бессмертный убил тварь.

— Я знаю, ты там, — послышался громкий, зычный мужской голос. Туман пытался его заглушить, но лишь рассыпался на кусочки, ударяясь в холодный, равнодушный звук.

Лучше твари.

Шэрра попыталась отползти дальше в глубину. Твари вновь призывно разинули рты — они не смели пересечь ещё сияющий пламенный круг вокруг неё, оставшийся после того, как погиб их собрат. Они понимали, что такая кара может настигнуть каждого. Но там, за чертой, они будут вдвойне свирепы. И разорвут её на мелкие кусочки.

— И я видел твою магию, — продолжил мужчина. — Иди сюда.

Она молчала. Если вести себя тихо, он не заметит. Он забудет о ней. Оставит.

Твари будут бояться её чар. Они всегда боялись. Они обязаны остаться за чертой. И Шэрра верила в то, что они до самого утра не посмеют её тронуть. Она оклемается, а после поднимется и пойдёт вдоль черты. Уйдёт из этого селения навсегда, останется в лесу, где около златых деревьев ничто не будет ей угрожать. Ничего, кроме Её Величества.

— Если ты думаешь, что они останутся за чертой, то знай, что через пять минут она погаснет, — казалось, в его голосе звучали усталые нотки. — Я не пойду туда за тобой. Я не могу даже больше тебе помочь. Мне жаль, деточка, но моего дара больше не хватит ни на что.

Главное — соблюдать тишину.

— Твари сильны у Источника, — голос казался почти знакомым. — Они не станут тебя бояться. К тому же, твоё волшебство выпило тебя.

— Выбирать между смертью и смертью? — не сдержалась Шэрра.

— Ты можешь умереть позже, — возразил он. — Это шанс придумать способы оттянуть смерть ещё на несколько часов или дней. Или лет. Неужели этого мало?

Шэрра поднялась. Она понимала, что должна взобраться на холм. Должна подняться к нему. Лучше прожить на день дольше. Может быть, завтра она придумает, как сбежит. Может быть, у неё ещё есть шанс. Но… Но такой соблазн остаться тут.

Тварь за спиной зарычала. И Шэрра понимала, что не может больше ждать. Несколько минут, и защита вокруг неё превратится в пустоту. Холм впереди был неразличим — всё такая же чернота, как и всё остальное. Но она могла хотя бы попытаться взобраться по нему наверх.

Шаги давались с огромным трудом. Казалось, что земля притягивала её к себе с удвоенной силой, старательно рушила все шансы на свободу и спасение, но это не имело больше никакого значения. Она хотела жить. А он здраво мыслил. Он знал, о чём говорит. Бессмертные тоже скрывались от смерти. Куда удачнее, чем все остальные.

Она остановилась на вершине холма. Мужчина был справа — а ей так хотелось пойти в противоположную сторону.

— Иди сюда, — нетерпеливо повторил он. — Твари становятся сильнее. Они не станут ждать, пока ты придёшь в их зубы.

— Они могут подойти и к вам, — не выдержала Шэрра. Она не понимала, зачем отвечает — ведь это просто провокация. Попытка заставить её бояться. Но и молчать сил больше не было. Хотелось чужой защиты — она слишком долго была одна.

Он ничего не ответил. Послышалось шипение — на землю вокруг него и вокруг дерева сыпались широким кругом золотые листья. Листья, не сморщившиеся от времени, а вечно сияющие и способны защитить от какой угодно напасти. Шэрра смотрела на них, будто полубезумная, и отчаянно пыталась отрицать то, что там безопасно. Бессмертный не убьёт её — он отведёт её к королеве.

Но это равно смерти.

В сиянии злата она могла увидеть тварей. Могла видеть кошачьи спины, гибкость движений, клыки и странную красоту смерти. Они чем-то напоминали эльфов — только в животном обличии, — и казалось, что сама смерть восстала, дабы привести их сюда.

И Шэрра не могла себе даже представить, насколько страшно будет умирать от этих клыков.

В золотом кругу стоял мужчина. Его лицо скрывал капюшон плаща — и Шэрре казалось, что когда он снимет его, она увидит знакомые с детства — смутно, но всё же, — черты. Страшный шрам через всё лицо первого человека, который начал рушить её и без того шаткую жизнь.

— Покажи лицо, и я подойду, — выдохнула она.

Это было уже наглостью. Она не имела права ничего требовать у бессмертного, тут он правил балом — не она. Но он, казалось, усмехнулся. Тонкие эльфийские пальцы коснулись сотканной людьми ткани, и плащ осыпался мелкими осколками нитей на землю, не коснувшись ни единого золотого лепестка.

Шэрра обессиленно, полумёртво рухнула через тонкую, невидимую границу — на безопасную, ограниченную златом землю.

Она знала его, конечно же. Она помнила его — ей тогда было шесть лет, но такие не забываются.

Он облегчённо вздохнул и опустился на холодную землю. Устало закрыл глаза, и она подползла ближе, прижимаясь спиной к стволу Златого дерева, рассматривая в странном сиянии ещё не сгоревших лепестков черты его лица.

Раньше не было этого тонкого, почти незаметного шрама, что тянулся по его шее и прятался за воротником рубахи. Не было линии и на руке, более заметной, но всё равно не уродливой — точно нитка, только эта чуть потолще.

…Когда он в прошлый раз появился в их жизни, она была маленьким, несмышлёным ребёнком. А отряд королевы Каены явился на порог их с мамой мира.

Тогда их было много. Она и дети маминого супруга. Своего отца Шэрра никогда не видела — и она знала, что это не тот, кого папой величали её названные братья и сёстры.

Она не знала, почему он женился на её матери. Пустил в дом, оставил на неё своих детей… И умчался. А потом его в чём-то там обвинили — в предательстве ли? — и он так и не вернулся. Погиб.

Они явились на отголоски магии. Что должна была говорить мама? Шептала, что это не её дети, когда они выволокли брата и сестру — им было почти по пятнадцать, близнецы.

Их казнили быстро, за неповиновение королевы. Мама всё стояла, прижимала к груди розу. Шэрра всегда думала, что это от папы, но потом узнала, что от благодетеля. От Вечного, что не позволил отнести её к королеве много лет назад, когда она была ещё совсем ребёнком. И было приятно представлять этого мужчину своим папой — статным, сильным, могучим. Способным защитить даже от королевы Каены.

Они заметили розу. Сказали, что она тоже колдует — и сколько б мама ни возражала, собирались её испытать. Жечь до тех пор, пока она не погасит пламя.

Она, конечно же, могла. Не сдержалась бы. Либо потерять руку, либо свою жизнь. Так или иначе, после пыток эльфов никто никогда не выживал.

А потом они вытащили из её убежища маленькую Шэрру и вскинули мечи — и к ним подоспела вторая часть отряда. Такие же жестокие, холодные, со злом, отражающимся в глазах…

Вечный, которому было с ними по пути.

Он выслушал приговор — так внимательно, спокойно. Приказал солдатам отойти — их было всего пятеро.

Подошёл к главе отряда. Ободряюще улыбнулся Шэрре, потрепал её по голове — сказал, у него тоже дочка. Жаль ребёнка, правда? Эх, ведьмачка…

А после вонзил кинжал в грудь палача. Вырезал его сердце. Сжёг его в том пламени, в котором должна была гореть её мама — она закрывала дочери глаза, но та всё равно пыталась увидеть. Она слышала, как шипела кровь — пока Вечный выхватил своё оружие, методично, одного за другим, убил каждого из солдат. Сжёг их трупы — чтобы к ним никто не пришёл. Чтобы никто не посмел их тронуть и сказать, что им пора к королеве Каене на поклон.

Шэрра этого не видела — догадывалась только.

Он улыбнулся напоследок её матери и сказал, что всё будет хорошо. Что их никто не тронет. Посоветовал быть осторожными. Поцеловал маму в макушку, коснулся кончиками пальцев розы — и она не задрожала, не спрятала свою реликвию.

Шэрра тогда поняла — это был он. Тот самый, о ком мама вспоминала — тот, кто не боялся даже Каену. И имя королевы не вызывало у него дрожь.

…А теперь она сидела рядом с ним. С Вечным — ведь он даже не поменялся за все это время. Не дрожала, почти не боялась, делала вид, что так и должно быть. Притихла, не в силах проронить ни слова — страшно ли ей было или, может быть, любопытно…

— Что сделает со мной королева? — наконец-то спросила она полушёпотом, всматриваясь в темноту, где копошились Твари Туманные. — Убьёт? Выжжет моё Златое Дерево, когда сможет его найти?

— Это не так уж и сложно, — покачал головой Вечный. — И совершенно неизобретательно. Королеву Каену нельзя обвинить в отсутствии фантазии.

— О королеве нельзя говорить так. Так… обыденно, — возразила Шэрра.

— Вы сами виноваты в том, что она у вас есть, — мужчина обернулся к ней лицом и заглянул в глаза. Такие зелёные — эльфийка почувствовала, как по коже промчалась волной дрожь. Его глаза не были красивыми; они внушали ей страх, как будто она сейчас смотрела на королеву. На то, что у неё самой — тёмное золото Златого леса, такие привычные для здешних эльфов. Но в Вечном текло слишком много чужой крови, крови, что даровала ему жизнь, когда всех остальных забрали. То ли лес, то ли Её Величество.

— Да разве ж мы имеем отношение к её царствованию? Простые эльфы?

Он поднялся, шагнул на край границы, которую сам же и очертил, и Тварь Туманная подкралась слишком близко. Шэрра могла слышать её раздражённое рычание — тварь была голодна и хотела отомстить за вспышку запрещённого волшебства, рассыпанного щедрой рукой вокруг дерева. Но Вечный словно ничего не чувствовал — для него не существовало кошмара лесной жизни. Может быть, мужчина считал себя всесильным, может, на самом деле был им — об этом думать не хотелось. Она просто надеялась, что он не ошибался, и Тварь Туманная не способна перепрыгнуть через эту границу.

Если уж ненавидеть и желать смерти за то, что её отвезут к Каене — то только от своей руки. Не от когтистой лапы неведомой твари.

— Вы все имеете отношение к её царствованию, — хрипло рассмеялся он. — Не те, кто живёт сейчас, но те, кто существовал при её рождении. Те, кто всё это сделал.

— Нельзя винить всех в беде, и миновать себя, — отозвалась Шэрра. — Никогда не…

— О, — хмыкнул Вечный. — Есть разве что один эльф, что виноват в этом больше, чем я.

Девушка не стала спрашивать, о ком шла речь — может быть, у него было право так говорить. С чего она взяла, что вообще должна спрашивать о чём-то, что имеет право спрашивать? Он старше её во много раз. Сколько ему лет? Триста? Четыреста? Ещё больше? Помнит ли он, застал ли то время, когда вокруг было слишком много Вечных, чтобы о них кто-то заботился?

Он замер на самой границе, словно собирался позволить Твари Туманной вырвать своё сердце, выпить его кровь, и Шэрра не понимала, почему ей так хочется потянуть его обратно, в Златой круг. Может быть, это помогло бы? Она бы поняла, если б это сделала?

— Если ты меня вытолкнешь, — напевно произнёс он, хотя голос был хрипловат, — я могу позволить им растерзать себя. И вряд ли тебя, ведьма остроухая, поймают те, кто меня сопровождал.

— Я не могу вытолкнуть тебя, Вечный.

Она не хотела, но не знала, как правильно это сказать. Даже если он отвезёт её к королеве Каене, даже если из-за этого вся её жизнь прервётся на восемнадцатом году, она всё равно не могла этого сделать. Не имела никакого права, наверное. Зачем? Вечный не мог умереть так просто. Не от когтей тех, с кем сражался, не тогда, когда в жилах течёт, полыхает волшебство, колотится невероятная сила, пытаясь выплеснуться наружу. Он, может, сильнее самой Каены — только как маг, разумеется. Шэрре было приятно в это верить — думать, что существовал кто-то, кто был способен её остановить.

— Зови меня Рэн, — он повернулся к ней.

— Рэн — слишком коротко для эльфа.

— Роларэн — слишком долго для остроухого человека, — возразил он. — Поэтому — Рэн. И никак иначе, ведьма.

Он опустился рядом с нею на опавшие златые листья и рассмеялся в тон взвывшей где-то далеко-далеко Твари Туманной.

* * *

Год 120 правления Каены Первой

Огромное здание Академии высилось светлой тенью над ними. Куда не посмотришь — всё равно попадалось на глаза великолепное строение, застывшее прямо над морем. Белые мраморные стены, казалось, ловили не только лучи солнца — они впитывали взгляды учеников, тянули их к себе, не позволяли отойти хоть немного дальше. В таком месте, казалось ребятам, что сходились со всех сторон страны, не могут учить злому. И людей тёмных здесь тоже не было.

А ещё — самое главное, — здесь нельзя было встретить эльфов.

Светловолосый парень улыбнулся мыслям — поднял голову, повёл слишком худыми и узкими плечами и уверенно шагнул к стенам замка, отчаянно надеясь, что может здесь остаться. Он пришёл сюда, чтобы больше никогда не повидать ни единого остроухого, пришёл, чтобы отвоевать святое право на жизнь, которую у него с лёгкостью бы отобрали, стоило только позволить.

Но здесь нет эльфов. Нет проклятых остроухих. Это знала вся страна.

…Когда много лет назад юнец Фирхан, никому не известный, может быть, даже не обладавшей и крохой своего нынешнего могучего дара, пришёл сюда, их было много. Не так, как в былое время, когда кордоны Златого Леса ещё были открытыми, и каждый человек мог переступить их, раз уж мечтал об этом всю свою жизнь. Но всё же, редкие послы, забредавшие сорок с лишним лет назад из эльфийского величавого государства в людской край, рассказывали о жизни в Златом Лесу красивые истории и восславляли свою бессмертную королеву Каену, правившую там вот уж сколько лет.

Фирхан верил этому. Верил, пока сам не оказался за границей, за рядами ровных деревьев, стороживших от всякой напасти не эльфов, а род человеческий. И когда вернулся, совсем ещё мальчишка, прибыл сюда — потому что места дальше от Златого Леса не сыскать, — и обучился сильной, могучей магии, теперь пылавшей в его руках. Возглавил Академию совсем ещё молодым — ему не было и сорока пяти, — и вот уж десять лет как держал её в своих руках, твёрдо, уверенно направлял по истинному пути. Вот уж десять лет как и ноги эльфа не было на его землях — а кто ступал, тот не выбирался оттуда живым.

Парень улыбнулся, вспоминая знакомую, а может, даже и правдивую легенду, а после потрогал свои вполне обычные круглые уши, словно опасаясь, что его из-за худощавости и миловидного лица могут принять за эльфа. Он был ещё совсем юн — но таких принимали в Академию с той же охотой, что и широкоплечих воинов и борцов, что и дворянских детей, в глазах которых благородство сияло так, что видно за версту.

Он бежал от эльфийской границы. Ненавидел всем сердцем Златой Лес, может быть, даже больше, чем седобородый уже Фирхан, и надеялся, что сможет внести свою лепту в вечную битву с человеческими мучителями, с этими прекрасными кошмарами по ту сторону линии разграничения.

Но шагать по дороге, так мирно, так спокойно — это недолгое счастье. Не прошло и минуты, как кто-то грубо толкнул его в спину, пытаясь заставить сойти с дороги — и парень отступил, почувствовав второй тычок. Обернулся — и узрел какого-то огромного, такого высокого и широкоплечего, что сошёл бы за целый дом, парня.

Тот загоготал — и зашагал вперёд, утянув за собой следом целую толпу то ли последователей, то ли жалких прихлебал.

Светловолосый содрогнулся, но не стал спорить и не присоединился к громадной толпе. Плёлся у них за спинами, то и дело нервно поводя плечами, словно надеясь на то, что беспокойство вот-вот немного отступит, и он позволит себе наконец-то вздохнуть спокойно, полноценно, свободно. Лишь бы попасть туда, за высокие белые стены, и судьба его будет предрешена.

Он шагал быстро — чтобы поспеть за толпой, — но всё равно оказался в самом конце, во внешней части огромного круга на широкой белой площади. И белые стены Академии не помогут ему; каждый год набирают ограниченное количество учеников, и если он не успеет — всё. В следующий раз, или, может быть, потом — но только станет ли ему сил и жизни, чтобы дождаться того мгновения? Это вряд ли.

…Из Академии к ним вышло всего трое. На самом деле, большая часть присутствующих была поражена уже тем, как сверкали белизной прекрасные стены, но мрамора мало, чтобы победить эльфов. Всего мало, чтобы победить эльфов. Даже если они не вечны в пределах Златого Леса, как говорил магистр Фирхан, этого всё равно слишком мало, чтобы победить их человеческое бессмертие.

Пока не сгорят деревья — шептали обычно присягу ученики, будь то новички или опытные воины, переступали они впервые порог Академии или возвращались в неё спустя долгое время, чтобы улучшить свои навыки.

Пока не сгорят деревья. Пока золотая пыль не развеется по ветру. Пока эльфийский пепел не обратится в листья и травы.

…Пока из эльфийского пепла не родятся новые эльфы, чтобы начать против них очередную войну.

Все они знали — эльфов не истребить. Все они верили — они смогут. Переступят через байки прошлого и окажутся победителями.

И только один — магистр Фирхан, — отлично понимал, что эльфов может уничтожить только одно существо. Существо, которое нельзя уже величать ни остроухим, ни человеком. Сотканное из чужой крови и ворованного бессмертия. Вечномёртвое, прекрасное, с украденной изумрудной зеленью глаз.

…Магистра Фирхана было отличить просто. Вечное сражение оставило серебристый след на его волосах, выело цвет из бороды, даже глаза — и те казались серыми-серыми, потерявшими свой истинный оттенок. Говорят, он был там; все непроизвольно подались вперёд, желая прикоснуться к живой легенде Академии.

Мечник Миро тоже был им известен. Вечный сподвижник — высокий, широкоплечий, заметный, и светлые волосы, казалось, притягивали солнце. Руки его покрывали шрамы, и там, где отогнулся воротник, можно было увидеть полосы от лезвий чужих мечей. Но его соперники были мертвы, а Миро — жив и здоров.

Третьего никто не знал. Он стоял в длинной тёмной мантии — даже в плаще скорее, вопреки жаре и солнцу, словно не испытывая дискомфорту. Капюшон покрывал его голову, прятал в тени лицо, и мужчина — это они определи по росту и по тому, что пусть и сгорбленные, но широкие плечи и сильные руки выдавали себя, — весь обратился мрачным постаментом. Он больше походил на церковника, опираясь на какой-то посох, и даже на руках его были перчатки — словно и к деревянной палке он не мог прикоснуться голыми руками. Или просто не хотел себя выдавать.

Все они ждали, что он провозгласит вступительную молитву. Что, может быть, благословит их на борьбу — или расскажет что. Но Фирхан договорил, Миро уже формировал пары из тех, между кем и кем будут выбирать, а мужчина в мантии всё так же оставался тенью. Холодной, страшной, пугающей. Ужаснее любого эльфа — остроухие хотя бы казались привлекательными.

Жаль, что это было не единственной их силой.

Они сражались — пара за парой. Один — присоединялся к строю, второй — низко склонив голову, отступал назад, к расстроенной толпе. Ждал, пока из выбивших выберут лучшего. Лучшие из проигравших — всегда сильные. Их ещё ждало своё сражение. Наверное.

Миро улыбнулся — широко, ярко, — подбирая последнюю пару, а после махнул тому парню, почти что великану, чтобы он выходил на середину арены. Все, кто не обладал столь же мощной фигурой, только тяжело вздохнули — противника выбирают равного по силам, а этому здоровяку вряд ли подберут кого-то хлипкого. Это не по части Академии — неровные стычки.

— Как зовут? — звеняще, быстро спросил мечник, вручая огромный двуручник тому, кто почти что точно станет одним из Академии.

— Тони, — прогрохотал парень. — Громадина Тони.

— Тони, — усмехнулся Миро. — Выберем-ка мы тебе пару…

Он оглянулся. Всматривался долго в толпу, и в глазах откровенно сверкала шутка; страшная, яркая, словно вспышка. Стало как-то не по себе, но толпа, распрощавшаяся уже со своими местами, только тяжело вздыхала.

Это последний шанс. И всем им придётся вернуться на следующий год, всем, кроме…

— Эй, ты! — Миро махнул рукой парню, сжавшемуся на самом краю внешнего круга. — Выходи.

Он? Против Громадины Тони?

Щуплый — даже слишком. Узкие плечи, слабые руки, светлые всколоченные волосы, только в разы тусклее, чем у Мечника?

Фирхан нахмурился.

Тёмный всё так же стоял, сгорбившись, и, казалось, не смотрел на них, равно как не смотрел больше ни на одну их пар. Они не имели никакого значения. Он будет учить всех, кого подсунут, а уж как эффективно — это не имело значения.

Как-то научит.

— А твоё имя? — шутливо спросил Миро. — Ну? Как тебя зовут… мальчишка?

Он его уже ненавидел. За худые плечи, за испуг в глазах. За то, что в Академии есть не только такие, как Громадина Тони. За то, что мальчишка мог стать тем, тёмным, укутанным в проклятую мантию и не показывающим лица.

— Рэ, — отозвался он.

— Рэ, мой… — "господин". Фирхан даже подался вперёд; мечник никогда не позволял себе такого с любимчиками. И никогда не любил тех, в ком было магии больше, чем силы.

— Рэ, — твёрдо ответил парень.

— Ну что ж, Рэ, — презрительно фыркнул Миро. — Вперёд.

Может быть, потом будут отбирать магов? Тех, кому сам Фирхан будет давать задания? Может быть. Но его шанс — присоединиться к Воинам или не присоединиться ни к кому.

Ему тоже вручили огромный двуручник. Миро почти что швырнул меч — разумеется, видя, что мальчишка едва-едва способен удержать его в руках. Тот более-менее уверено сжал рукоять, но всё равно, казалось, шатался, и мечник позволил себе довольную улыбку. Он выбирал Громадину Тони для того, чтобы тот победил. Может быть, чтобы показать всем слабым своё место. Показать, что сражайся-не сражайся, а в Академии надо быть достойным.

Миро — они все это поняли, даже Тони, — не был хорошим. Такой же злой, как и эльфы, такой же подлый, как и… Остроухие?

Рэ пытался сражаться. Знал, что его могут ранить. Убить даже — и сказать, что так вышло. За ним никто не будет плакать. И дома его не ждут — потому что негде. Потому что та хижина, сожжённая кем-то — это не дом, это так, подобие. Страх его прошлого.

Но Громадина Тони на то и был Громадиной — высоченный, широкоплечий и с такой мощью в руках, что мог бы без оружия разорвать Рэ на две части. И сделал бы это — когда выбил меч из рук, повредив, кажется, запястья, когда толкнул ногой — это ведь бой без единого правила.

Когда занёс страшное лезвие, собираясь нанести победный удар. До первой крови. До первой смертельной крови.

Он не зажмурился. Смотреть в глаза смерти не так уж и страшно; не Каена Первая ведь склонилась над ним со своей кошмарно прекрасной улыбкой.

Сейчас он умрёт. Его разрубят на две части — и…

И меч стёк каплями стали по рукояти — осел на белый мрамор арены. Громадина Тони только обернулся — и замер.

Мужчина в мантии вытянул левую руку, стянул перчатку — и покрытые шрамами пальцы словно пытались впитать воздух. Тонкая кость и множество увечий — страшно было представить, как выглядело его тело, если у него такие руки. Но всё же — пальцы мага. Тонкие, длинные, музыкальные — он не был воином. Он излучал силу даже так, даже сгорбившись.

Он не должен был читать молитву.

— Такой же злой, как эльфы, — будто повторяя мысли Рэ, протянул он на удивление молодым, мягким голосом, совершенно не подходившим к этим израненным рукам. — Такой же подлый, как… — он посмотрел на Миро.

— Как остроухие, — повторяя древнюю молитву, отозвался мечник.

— О, нет, — фыркнул мужчина, так и не сбрасывая мантию с плеч. — Как люди.

Миро промолчал. Может быть, понимал, что не стоит. Может быть, ненавидел безымянного.

— Мастер, — окликнул его Фирхан, — вернитесь на место.

Тот, почти дойдя уже до коллеги, обернулся, посмотрел на магистра и коротко покачал головой.

— Стань в строй, Громадина Тони. Ты зачтён, — холодно изрёк он. — А ты вставай, Рэ.

— Да.

— Да, мой… — вновь подсказал Миро.

— Да, — сухо оборвал его мужчина в тёмном. — Вставай. Да, Миро?

— Да, — ответил тот, словно вторя словам ученика.

— Да, мой… — фыркнул мастер. — Стань в строй, Миро.

Он подошёл к стенду с оружием, пробежался тонкими пальцами, теми самыми, что, наверное, никогда не держали ничего тяжелее посоха в руках — и Рэ показалось, что шрамы куда-то пропали, — а после швырнул ему оружие полегче, боевую шпагу. Вполне логично — мальчишке ничего тяжелее не поднять.

Осмотрел толпу, словно пытался подобрать ему соперника получше, после вынул из ножен на стенде вторую — и взвесил её в руке. Повернулся к мальчишке, тёмный, подобный страшной тени, и сделал первый выпад прежде, чем тот успел хотя бы сообразить в чём дело.

Миро ждал, что мастер ради собственного довольства, ради того, чтобы доказать силу, сейчас убьёт его. В Академии не милуют, в Академии только ухудшают наказание. Но нет — Рэ, словно ожив, отбил тяжёлый удар, вывернулся, гибкий, будто змея, ускользая в сторону и дожидаясь того мига, когда наконец-то все это закончится.

Он всё ещё не был в своей стихии. Пропускал самые простые удары — отбивал самые тяжёлые финты…

И когда мастер отбросил шпагу, вскидывая руки, ответным жестом остановил пусть слабую, но силовую волну — и рухнул на колени, пошатываясь, но пытаясь удержать контроль.

— Встань, — холодно проронил мастер. — В строй.

Кто-то громко загоготал. По толпе пробежался недовольный шепоток — все они смотрели на Миро. Может быть, мастер не умеет фехтовать? Маг — да, но он мог и поддаться, а на шпагах не драться никогда в жизни, вот мальчишка и умудрился не ударить в грязь лицом. Они бы тоже так могли…

— Не можешь доказать и им свою силу, Мастер? — кажется, Миро не знал — или не хотел упоминать, — имя мужчины. — Думаешь, что победа этого мальчишки — подтверждение его мощи, а не твоей слабости?

Фирхан не вмешивался. Может быть, думал, что всё идёт своим чередом. Всё такой же седой, такой же спокойный, смотрел на них, дожидаясь чего-то, и Мастер не проронил ни единого слова.

— Выбери удобное тебе оружие, — протянул наконец-то он, стягивая вторую перчатку — рука была всё с теми же шрамами, но теперь они словно потеряли значение и больше не притягивали взгляды. — И докажи, мечник.

Миро хохотнул. Маги не сильны в фехтовании. Маги вообще ни в чём не сильны — и если ему нужны перчатки для того, чтобы сдерживать свой дар, это свидетельствует не о его силе, а о том, как он легко и просто теряет самоконтроль.

Миро взял двуручник. Тот самый, что уронил мальчишка — потому что от оружия Громадины Тони остался только расплавленный металл. Зло оглянулся на Рэ — словно собирался его убить.

— Если ты проигрываешь, Мастер, нет места этому в нашей группе.

— Как люди, — эхом отозвался тот. — Я не буду брать меч.

— Предлагаешь убить тебя так?

Он взвесил в руках свой посох — тот магией скользнул в руки. И, наверное, усмехнулся под чёрным капюшоном, но только это вряд ли мог кто-то увидеть.

— Не этим, — возразил Миро. — Не чарами.

— Да чем угодно, — в руки скользнула такая же палка — только обыкновенная. Из тех, которыми могут пользоваться ученики. Крепкая, да, хотя меч, разумеется, разрубит.

Миро хохотнул. Лишая себя волшебного оружия, Мастер оставался без защиты. Не смог бы сделать ничего, чтобы остановить его. А как же хотелось мечнику уничтожить надоедливого мага — тот словно кость в горле! Да кому он вообще нужен со своим даром? Убить, вытравить, будто бы какую-то заразу, и забыть о нём на всю оставшуюся жизнь. Фирхан простит; Фирхан всегда прощает. А от Мастера откровенно пахнет остроухими — пусть он и не один из них. Вечная маска на лице, вечный капюшон, вечный, вечный, вечный… И руки эти в шрамах. Как он что ученикам показывает, если не может сражаться без своей мантии? В ней даже ходить неудобно!

Он нападал всегда первым. Не дал сопернику шанс опомниться; атаковал, как Громадина Тони, только не на жизнь, а на смерть.

И действительно, первый ответ от Мастера был каким-то вялым. В этих покрытых шрамами руках не было силы; он давно уже изжил своё. Интересно, что прячется под тяжёлой чёрной тканью? Иссушенное, изрубленное практически тело? Шрамы, шрамы, шрамы…

Меч поддел мантию. Миро дёрнул на себя — он мог бы сейчас просто проткнуть его насквозь, но так хотелось унизить — и чёрная ткань бесформенным клубом скользнула к ногам. Почти что растворилась, словно кусками осыпается тьма.

Он не был так уж и уродлив. В волосах затерялась седина — но какая-то ненастоящая, не соответствующая голосу. И, да, руки покрывали шрамы; и, да, толпа ахнула. Разумеется, никакую рубашку он под мантией не носил. Штаны — то другое дело, равно как и сапоги; но изрезанная, изрубленная спина, лицо, на котором остались длинные тонкие полосы, следы, остатки старых боёв, словно язвы по всему телу, теперь предстали всей толпе.

Никто прежде не видел Мастера таким. Таким беззащитным, наверное, без тёмной пелены.

И Миро стало вдруг страшно. Он думал, что почувствует облегчение, но отчего-то было только хуже. В Мастере было что-то чужое; пока он оставался безымянным в вечной мантии, чем-то без тела, таким, что и не убьёшь, и не оставишь в живых? А теперь, всё такой же уставший, израненный воин, всё такой же потусторонний. И не такие уж и тонкие, ветвистые руки — он мог бы держать двуручник.

Он мог бы сражаться.

Но палица оказалась для него вариантом проще.

Она скользнула в его руках — быстро, мгновенно. Миро полагал, что это его убьёт — солнечный свет, гогот людей и поражённые взгляды, скользившие по его кошмарным шрамам. А он словно не заметил. Словно не снял с себя маску. Так и остался спрятанным в далёкой скорлупе, которую не пробить, сорвав какую-то тяпку.

И теперь он не пропускал удары. Миро знал, что сам сражается в полную силу; знал, что должен выиграть. Он всегда побеждал. Он даже с эльфами сражался; подумать только, на его руках кровь этих проклятых! Ненавистных остроухих…

— А сколько ты убил эльфов, чтобы быть в Академии? — шипя, спросил он, пытаясь нанести решающий удар.

— Столько, сколько ты никогда в жизни своей не видел, — Мастер толкнул его палицей в грудь — и Миро повалился на спину, чувствуя, как ослабевают пальцы.

Точки.

Он знал, куда надо бить. Знал, как ударить, чтобы теперь тело не шевелилось — или это всё ещё была магия. Вскинул руку, и второй меч попросту испарился. Их маги — их нормальные маги, — не могут пользоваться своим даром настолько безнаказанно. Они не бьют своих. Они не убивают.

Не ставят победно ногу на грудь.

Впрочем, Мастеру это было и не нужно. Он выпрямился — впервые за годы видел его Миро с прямой спиной, — отвернулся от них всех и зашагал в Академию, никого не призывая.

Первым за ним ступил Рэ. Потом — потянулись и остальные вереницей, которую замкнул Фирхан.

И когда врата Академии закрылись, а Миро так и остался лежать на спине, он подумал — так не должно быть. Он не имел права проиграть; не человеку. Он никогда никому не проигрывал. И эльфам тоже. Он проиграл бы только истинному Вечному, наверное, но их в этом мире не осталось, а уши у Мастера круглые, как у любого нормального человека. Только шрамов слишком много.