Тэллавар никогда не был так близок к цели и никогда не опасался так сильно провала. Может быть, виной этому была армия, готовая к бою, может — то, что силы ещё не полноценно пылали в его жилах. Что-то ещё оставалось за завесой, дивное, таинственное умение, то, что ему всегда хотелось получить.

Жажда Бонье, торресского посла — ему не доставало этого. Смешать всё полученное в одном флаконе, и тогда он станет непобедим — разве не мечта каждого, кто хочет восстановить справедливость и сосредоточить в своих руках безграничную власть хотя бы над одним континентом?

Вот только быть божеством было так разочаровывающе… И змеи не подчинялись ему до конца, всё ещё позволяя себе увиливать от обязательств, и ведьмы не склоняли колени — где ж их прославленная вера в Богиню, наместник которой занял своё место рядом с карающей предателей веры армией?

Армией, в которой и шепотка не было о богах там, высоко-высоко, о богах, ненавидимых Тэллаваром, но и ни слова о нём самом, справедливом или, может быть, их жестоком повелителе. Нет, они словно не знали, существовал ли он и вовсе, или просто был где-то там, на задворках их потерявшихся в пустоте воспоминаний. Все эти люди прежде казались Гартро бесполезным фоном, а теперь мрачными красками своей глупости давили на него и заставляли испытывать неимоверное раздражение от одного их существования.

— Змеи мои, — он закрыл глаза, опустился в мягкое кресло, наколдованное секундой ранее, и протянул руку. Прохлада чешуи обвилась вокруг запястья — верные его подданные, единственные, кто не мог воспротивиться божественной силе.

Пусть она пока что была Гартро чужой, но мужчина знал — рано или поздно сможет обуздать всё то, чем когда-то владел Первый. Сумеет приручить и использовать в своих целях, каковы бы они не были, и не существовало в этом мире никого, кто посмел бы его остановить.

Это мог бы сделать мальчишка — глупец, что погиб от собственной доверчивости. Сколько в нём было этой устаревшей, умершей почти магии, магии с могильным привкусом ненависти и посторонней боли. Смог ли бы он справиться с этой мощью? Впитать в себя границу, пожертвовать людьми ради того, чтобы теперь пылать бесконечным волшебством? Когда искры сыплются с пальцев, когда дышишь чистой магией, и ничего вокруг больше нет.

Змеи сползли на подлокотники его кресла и теперь тянулись к его шее — чтобы провести прохладными раздвоенными языками по коже, прямо у артерии, чтобы попытаться прокусить грубую от возраста кожу, морщинистую, старую…

Он заслуживал чего-то лучшего. Почему со смертью мальчишки в него перетекли только его чары? Почему не бесконечная синева глаз, не юные черты лица и смольные волосы? Где потерялась молодость покойного? Зачем отдавать жестокому миру ту жизнь, что пылала в нём… Ведь разве одного удара кинжалом хватило, чтобы сломать в юном принце всю его мощь, всё то, что подарило бы ему в будущем ещё сотню счастливых лет?

Тэллавару тоже хотелось привлекать молодых хорошеньких женщин, вызывать ласковой улыбкой восторг. Может быть, ему в юности и выделяли на это время, но зачем? Тогда Гартро ничего не хотел, ему нужна была сила. Он шёл к ней столько веков, что уже, наверное, не раз заслужил властвование в молодом, здоровом теле, без бесконечных морщин, без костей, что крошатся от ударов средней силы, без вспухших ног и болей в голове, без желания присесть вместо того, чтобы быстро и уверенно идти вперёд.

Но это у него ещё будет.

Змеи взвились по широким подлокотникам кресла, прильнули к нему — и холодная змеиная кожа сменилась тёплыми женскими телами, нежными, с бархатной кожей и ласковыми улыбками на губах.

Он склонил голову набок, всматриваясь в глаза Греты, верной его вечной змеи — и презрительно скривился, отворачиваясь.

— Что ты думаешь обо мне, милая? — прошептал он, касаясь её подбородка, словно пытаясь добиться ответа. Тонкое платье её, того цвета, что и змеиная кожа, теперь серебрилось на теле, обвивало его полосами ткани, скользило по коже, делая девушку привлекательнее в сто крат, но он всё не мог отвести взгляд от её опустевших, глубоких, но не наполненных смыслом глаз.

Сколько лет существовали боги, столько и она влачилась по этому миру. Сколько раз они возрождались, столько она приходила в немом служении. Снимала свою память, будто змеиную кожу, раз за разом, будто чистый лист, на котором надо оставить свои знаки. И сейчас, обновлённая, Первая Змея позабыла о верности Дарнаэлу и Эрри и льнула к старой силе, такой знакомой, будто бы единственный оплот в её шатком мире.

— Разве я смею думать о своём Боге? — выдохнула она. — Приказывай, повелитель…

Большой палец скользнул по её губам, тонким, будто нитка, и иллюзия потрясающей красоты рассыпалась. Какая покорность, какая бесконечная верность, пока в его жилах течёт могущество Первого. Какая переменчивость — она лишь вернётся в змеиную кожу, сбросит старую оболочку, Старейшая, переменит тело и воскреснет рядом с новым, будь он истинный хозяин силы или обыкновенный вор.

Она следовала шаг за шагом за Шэйраном Тьерроном, потому что дело её — не позволить силе погибнуть раньше срока. Или она жила у границы, может быть, впитывая мощь своего повелителя?

Змеями становились разные женщины. Змеи погибали, отходили в мир иной, когда просили, чтобы их отпустили… Они все менялись, те — приходили из реального мира, те — оставались верными на долгие сотни лет, пока не устанут. Одни помнили свои долгие или короткие жизни, другие каждый день открывали глаза, чтобы взглянуть на незнакомые миры. Но ни одна из них не была с Богами с самого начала.

Грета скользила след в след, слепая, ориентируясь по силе. Её звали, наверное, иначе, но всё, что могла она — веровать. Веровать и подчиняться приказам.

Он разочарованно вздохнул. Ни капли жажды. Ни капли мести. Только одна слепая верность искрам, что сыплются с его рук, блеску чар, что окружает его видимым змеям ореолом. Старейшая — сколько в ней было пустоты от той вечности, что успела проскользнуть мимо неё, едва заметной ниткой сплетаясь с волосами, выплетая ткани этого платья и серебристой шали на узких плечах.

Его взгляд переместился на вторую Змею — молодую, свежую, пришедшую на его зов неохотно. Её посвятили, будто бы пытаясь отомстить, и в глазах он не видел ни капли сожаления, ни капли желания, ни капли верности. Дикая — дикая роза или просто сорняк? Гибкое, страстное тело, ни капли невинности и чести. Любовница — он мог сказать, с кем она была, но не хотел думать об этом. Какая разница, сколько мужчин возлегло с его новой змеёй? Ему сейчас не нужны были девичьи тела, да и змеи — последние, о ком можно думать, будто об обыкновенных девицах.

Нет, она большее сейчас. Она важнее, чем просто девица, она большее, чем его слуга. Она — материал, податливая глина, из которой так удобно лепить то, что ему нужно.

Тэллавар сейчас не хотел войны, не хотел победы или поражения. Его интересовало только одно — вдохнуть этот поразительный запах юности, молодости, силы, воспылать желанием действовать, вершить что-то, править. Он не мог больше заставлять себя стоять на месте, просто так наблюдать за армией, что рвалась вперёд, ведомая чужим желанием. У него и жажды не хватало…

Как же ярко в ней горела война! Тэллавар чувствовал это, видел, как она дышала пламенем. Своим ли, чужим — кто вдохнул в неё это адское сияние боли, жажды, уверенности? От кого она сумела вспыхнуть желанием действовать, рваться вперёд, ни на мгновение не останавливаясь?

Гартро не думал об этом. Грубым взмахом руки он столкнул Грету с её подлокотника — та осела на землю, всё такая же верная, и замерла, стоя на коленях и подобострастно глядя на неё.

Он в последний раз посмотрел на неё, такую тусклую и выгоревшую, словно ждал, когда она исправится, попытается быть лучше хотя бы ради своего божества. Но нет — личности в змее не осталось и вовсе. Следуя за магией, отобранной чужаком, она и божественное благословение на вечность потеряла, пожалуй, но оставалась всё такой же оболочкой без собственных желаний. Непревзойдённо покорная, как же хорошо в реальном мире она играла свою роль!

Тэллавар прежде и не заподозрил бы, что она столь безжизненна и пуста. В прошлой жизни — помнила ли её Паррия? — она была такой смешливой, быстрой, весёлой девушкой… В ней что-то дышало, сердце её билось — всё это даровала ей магия границы, магия богов, всегда стоявших рядом со Старейшей. Она же стала почти что частью их семьи, а теперь не смогла отличить тех, кто её сотворил, от врагов их…

— Как тебя зовут? — он провёл рукой по спине змеи.

— Зэльда.

Она так и не добавила это бесконечно оправдывающее её «мой господин». Может быть, не освоилась ещё — может, просто не знала, что делать. Тэллавар даже сейчас, до ритуала, чувствовал себя рядом с нею каким-то юнцом, жалким, неоперившимся, пылающим желанием получить лучшую женщину на свете.

Но она всё ещё была куклой. Тэллавар прожил достаточно, чтобы отличать настоящих от таких, как эта — и пламя в ней было чужим. Даже не женским.

То, что ему надо.

Он подался вперёд, впиваясь своими сухими, старческими губами в её молодые, пухлые, выпивая всю жизнь одним могучим, сильным глотком. Она ответила на поцелуй по привычке, отдавая всю себя на прихоть мужчины напротив, и пелена, упавшая на глаза, даже не давала ей шанса понять — это не тот, кого она так желала. Не тот, от кого заразилась этим вечным рвением.

Какими же прекрасными были её чувства. Каким же сильным — сердцебиение чужого человека, отражавшегося в ней. Кто умудрился так утопить эту девчонку в себе, если она даже не любила никогда и никого? Тэллавару хотелось бы занять его место — но позже, не сейчас. Сейчас он только делал глоток за глотком, не в силах остановиться хоть на секундочку, тяжело вдыхал воздух, жмурился, не позволяя чему-то новому, невероятному оказаться достаточно далеко, чтобы выскользнуть из его рук.

Она позволила это сделать. Отпустила свой мир на самотёк, и теперь в ней не осталось ничего от того неведомого, далёкого солнца. Тэллавар чувствовал, как тело её обмякает, а губы становятся холодными, ледяными, бесчувственными.

Она тоже сползла на пол, рядом с Гретой рухнула на колени, живая оболочка той, что прежде была человеком. А Тэллавар шумно вдохнул воздух, пытаясь позволить силе раствориться в себе. Как же ему этого не хватало!

Слабеющие пальцы выхватили из воздуха флакончик. Он едва откупорил его — старое сердце билось с невообразимой быстротой. Чью же жажду жизни он испил из Зэльды, если сейчас в нём столько войны?

Сейчас он выбрал бы другую красоту. Сейчас он пил бы не ту любовь. Сейчас он ухватился бы пальцами в горло покойного Шэйрана Тьеррона и огромными глотками испил бы его жизнь, его страсть, его любовь, до дна — силу молодого привлекательного тела, острый ум и сияние в сапфировых очах. Он вытолкнул бы его из его оболочки и стал бы им — заполнил бы каждую клеточку нового, а не пытался бы вернуть старое к жизни.

Но у него не было юного принца. Была только очаровательность, любовь, красота двух женщин, которую он заглатывал, поглощал, впитывал. Сколько лет они ждали этого часа — и он тоже.

А теперь всё закончилось.

Тэллавар запрокинул голову — и закричал, громко, пронзительно, так, чтобы весь мир услышал о его поразительном торжестве, о его победе. Змеи его стояли на коленях, низко опустив головы, но он уже и не смотрел на них, чувствуя, как чужое пламя воскрешает в нём то, что сам уже утерял.

Сердце билось мощнее. В руках появлялась сила, и ноги уже больше не дрожали. Он пылал могуществом своим, пылал уверенностью и силой, в нём было всё, о чём он столько лет мечтал.

Яркие лучи били из старого, измождённого тела, обращая его в новое, могучее, сильное, расщепляя на кристаллики боли его сознание.

…Тэллавар Гартро распахнул глаза, провёл пальцами по щеке — ни одной морщины. Волосы его теперь были пепельными — не седыми, — улыбка казалась юной и прекрасной, и тело вновь вернуло прежнюю мощь. Он сел, выпрямился в кресле, поманил пальцем змей — теперь он был тем привлекательным, молодым мужчиной, что и много лет назад.

И в груди его, будто солнце, пылало пламя войны.

Не его войны.

Войны Дарнаэла Тьеррона.