Пират смотрел на них отчасти удивлённо. Казалось, этих нескольких дней дороги ему было слишком мало для того, чтобы свыкнуться с мыслью о потере корабля и о том, кого он вынужден перевозить на тот берег, в страну, охваченную пламенем войны. Но — судно было достаточно малым, чтобы даже пройти по реке, Торресса не контролировала водные пути, а Дарнаэл Второй умел быть достаточно убедительным, чтобы никому даже в голову не пришло затевать с ним спор.

Дорога заняла времени больше, чем казалось сначала. Может быть, всё от того, что они слишком уж большой крюк вынуждены были сделать, минуя армию Торрессы, а может, беда была в том, что погода начинала портиться на подходе к рекам. Но, так или иначе, плыть хотя бы на несколько сотен метров вперёд означало потерять и корабль, и жизнь — речушка вилась с неимоверной скоростью, а армии казались слишком близкими для столь заметного судна.

Капитан так и не спросил, зачем всё это было — возить королей ему было впервой, но вот людей, что желали скрыть свои истинные цели в стране, в которую прибывали — уже привычно. Обычно его ненавидели за вопросы. Как самого молчаливого, его выбирали так часто, что становилось даже не по себе — он зарабатывал, разумеется, на всём этом очень неплохие деньги, и репутация была что надо, но всё равно довольно трудно справиться с ответственностью, которую то и дело возлагают тебе на плечи, если на самом деле ни к чему подобному не готов.

Он смотрел на короля, отчасти, наверное, завидуя тому, как легко, с чистым взглядом, с лёгким сердцем он смотрел на своё войско.

Наверное, когда они выйдут в океан в бурю, он сам не посмеет так взглянуть в глаза своей команде. А у Дарнаэла Второго получалось — жуткий человек, жуткий правитель, и законы тоже в его государстве очень странные. В каком-то роде капитану нравилось нарушать элвьентские правила, нравилось вытаскивать из этого континента всех, кто стремился к полной несвободе Халлайнии.

В Халлайнии далеко ушла вперёд техника и много другого. В Элвьенте же люди дышали воздухом свободы.

— Очень хотелось бы верить, — короля Галатье как раз сводили по трапу, и у пирата появился миг, чтобы перекинуться несколькими фразами с царственным пассажиром, — что больше не увижу ни одного правителя Элвьенты на своём судне.

— Может быть, и нет, если всё закончится хорошо. И если плохо, — хмыкнул Дарнаэл. — Мне бы тоже хотелось больше никогда не увидеться. Люди, что убегают в соседнюю империю, мне не по душе.

Пират усмехнулся. У него было достаточно денег для того, чтобы купить себе гражданство соседнего, но в тот же миг такого далёкого континента — но всё равно становилось до ужаса интересно, что же привязывало так эту местность к её магии, к её чарам.

— Я долго жил там, — протянул он. — И я видел там столько изобретений, о которых в Элвьенте даже мечтать трудно. Ни капли магии — им приходится обходиться без чар, поэтому они пытаются думать головой. Но какой бы развитой не была Халлайния, там все люди — рабы либо господа. Почему Элвьента так глупа и так свободна? И Эррока… Всё это. Все эти земли.

Дарнаэл остановился у трапа, словно задумался над вопросом — обернулся и, прищурившись, улыбнулся вдруг так весело и открыто, что стало не по себе.

— Элвьента не глупа, друг мой. Элвьента — это клок эгоизма. Знаешь, как легко, когда тебя любят за то, что ты побеждаешь? — улыбка стала ещё шире, ещё ярче. — Знаешь, как тяжело победить, когда нет войны?

* * *

Стражник вышел вперёд, вскидывая оружие — и тут же опустил его. На губах появилась странная, до того радостная улыбка, что Галатье, сжавшийся за его спиной, не просивший больше убить, удивлённо распахнул глаза. Он видел, как Дарнаэл прибывал с кучкой верных ему людей, но никогда не замечал того, как на него смотрела вся страна.

— Ваше Величество! — отсалютовал ему мужчина.

— Почему не эрроканские солдаты на дверях? — голос Дарнаэла звучал так мягко, вкрадчиво, по-кошачьи, что хотелось отступить и спрятаться. Словно вдруг он способен обратиться в что-то дикое и страшное, а потом прыгнуть, выцарапать глаза и вытащить сердце из груди.

— Королева Лиара, — он так и не считал её своей собственной королевой, — решила, что у нас подготовка на более высоком уровне, Ваше Величество.

— Пусть так, — кивнул он. — Она в тронном зале?

Стражник только молча отступил. Его взгляд был таким предельно преисполненным преданностью, что Галатье хотелось скрыться куда-то, только бы не быть на линии огня — не видеть, как Тьеррон, его соперник, солнце на его небесах, толкает эту проклятую дверь, как предстаёт пред очи сумасшедшей королевы Лиары.

А ещё не сталкиваться с полным презрения взглядом — как бы Дара ни любили в его стране, как бы ни боготворили, Галатье был уверен в том, что никто не говорил ему того, что он сам, король соседнего государства, успел наболтать за долгое путешествие по морю.

Он прошёл в зал, резким, уверенным шагом — переступил порог так скоро и самоуверенно, что Галатье едва-едва поспел за ним. Может быть, не следовало, может быть, и обожания во взгляде было слишком много — но он просто хотел замереть за его спиной и ждать, пока Дарнаэл позволит говорить.

Безумец. Король соседнего государства, враг! Что ж ты делаешь, Галатье?!

Но Лиара будто бы и не замечала. Её взгляд, привычно злой и холодный — Дарнаэлу он был почему-то слишком знаком, — был прикован к высокому светловолосому мужчине и к знакомой по силуэту, по жестам, по движениям девушке.

Дар был готов увидеть здесь кого угодно, только не свою дочь.

— Милая Лиара, — он сложил руки на груди, останавливаясь в дверном проёме, — я очень рад, что ты так внимательна к приходу своего заклятого врага, но, будь добра, отвлекись. Я начинаю ревновать — слишком много людей мешают мне доводить тебя до белого каления.

Она вскинула голову — во взгляде на миг мелькнуло что-то вроде облегчения, мигом сменившегося гордыней. Королева больше походила нынче на какую-то пантеру, леопарда, готовящегося к прыжку — тихие шаги, сосредоточенный взгляд и опасность, сквозящая в каждом движении. Что может быть страшнее этого?

— Дарнаэл, — она поднялась со своего трона, будто та кошка, плавная, гибкая, самоуверенная, но первый шаг навстречу мужчине сделала сама, словно забывая об извечной гордости женщины — о самом первом правиле матриархата. — А я уж полагала, что ты сбежал, как последний трус, оставив меня наедине со всеми неприятностями…

— Да неужели? — он прищурился, так довольно и зло в тот же миг, словно в одном теле уживалось два существа — король и влюблённый в эту сумасшедшую мужчина.

Галатье, сколько ни старался, не мог отыскать в ней ни единой привлекательной черты. Несомненно, Лиара была красива, но всю её внешность так уверенно и спокойно затмевала самоуверенность и резкие мазки чар, что рассмотреть за этой маской любимую, мать… Нет, он был не в силах.

Но он вряд ли смотрел на неё своими глазами. Нет, у короля Торрессы не оставалось ничего, кроме сияния чужого выбора, чужой личности — он, наверное, и сам признавал, что с ума сошёл в той проклятой темниц, но и на свободу выбраться не мог, пытался утонуть в своих мыслях окончательно и бесповоротно.

— Эрла, моя дорогая, — Дарнаэл словно забыл о Лиаре — он миновал её быстрым, уверенным шагом, словно не заметил ни порыва, ни жеста со стороны женщины. — Вы давно здесь?

Дочь, казалось, только сейчас его и узнала — содрогнулась, опасливо покосилась на мать, ожидая от неё рывка, попытки остановить отца своих детей, — а после обессиленно, так и не позволив ни единой слезинке скатиться по щеке, повисла у короля Элвьенты на шее, затихла в родных, умиротворяющих объятиях.

Она что-то едва слышно бормотала, пересказывая короткую летопись последних дней, месяцев, что они не виделись — и Лиара за спиной превратилась в статую. Дарнаэлу не надо было оборачиваться, не надо было прислушиваться к её слишком громкому, надсадному дыханию, чтобы понимать это.

Значит, матери она не сказала ни слова. Промолчала — и о том, что боги — такие же, как они, бессильные, бесполезные, что победы не видеть, что у Рэя ничего не получается, только эта проклятая зелень.

У их живого — или ожившего, — сына.

— Эрла, — голос Лиары как-то слишком резко, по оттенкам и тону, отличался от бормотания её дочери, — мы не закончили наш разговор.

Дарнаэл обернулся, наконец-то выпуская дочь из объятий. Та не смотрела больше на мать с той привычной покорностью, что от неё ожидалось — воистину, королевское дитя, — но Лиара никогда не отказывалась от собственной цели только по той причине, что её самым наглым образом отказывались слушать. Слишком уж хорошо Дарнаэл знал привычки своей возлюбленной, чтобы в такое поверить.

— Мама, — в её голосе звучал почти что укор. — Ведь я сказала уже, что думаю относительно твоего предложения.

Лиара не нахмурилась. Она и виду не подала, что что-то в ответе дочери ей не понравилось — разве что только едва слышно вздохнула, но и раздражение успела подавить по-королевски быстро и самоуверенно. Правительницы не демонстрируют собственной слабости, только не тогда, когда за углом стоит богиня, что готовится узнать о том, насколько верными последовательницами её они были.

Она тряхнула головой — рыжие волосы привычной волной легли на плечи, сияя на фоне белизны платья особенно ярко, — и повернулась к Галатье.

— Так значит, — проронила она, — это было всё-таки не побегом? И в этом путешествии должна быть какая-нибудь польза?

— Милая моя, — усмехнулся Дар, — тебе не кажется, что немного некультурно так приветствовать короля соседней державы?

Было неизвестно, говорил ли он о себе, или, может быть, о Галатье — и тот тоже не знал. Лиара только гордо вскинула голову — разве она способна принимать критику на свой счёт? — и вновь торжественно посмотрела на дочь.

— Очень приятно, что ты всё-таки заботишься о судьбе наших государств, — протянула она. — Что ж, Галатье, — до «Вашего Величества», разумеется, она не снизошла, — пойдёмте. Эрла?

Дочь неуверенно, но без лишних споров шагнула следом за матерью, подчиняясь её воле. Рано или поздно королева найдёт время, чтобы рассказать ей всё, что думает — так почему бы не сделать это сегодня?

Дарнаэл хмыкнул. Он так и остался посреди тронного зала, как раз у пересечения ветвей мраморных прожилок — но не один. Тот мужчина, что стоял рядом с Эрлой, незнакомый ему, разве что отдалённо и смутно, — тоже не ушёл. Разумеется, это не слуга Лиары — у неё они все как на подбор, безликие, не запоминающиеся и безмерно глупые. И, разумеется, этот человек пытался когда-то сопротивляться проявлениям её верховной власти.

Как всегда, в немилости.

— Ваше Величество, — он быстро кивнул Дарнаэлу, словно времени на достаточное уважение не было.

— Герцог Ламадийский? — Дар усмехнулся.

— Мы разве знакомы?

— Я бывал в Ламаде давным-давно — жителей ваших городов трудно забыть, — пожал плечами король. — Как и дарнийцев трудно спутать с любыми другими жителями южных берегов, так и вы не теряетесь среди горцев. Но всё же, я был уверен в том, что моя дочь станет однажды королевой, а не герцогиней. Впрочем, может быть, так оно и лучше.

— Думаю, — мужчина смотрел на него так спокойно, что Дар мог быть уверен — он не ошибся, — королева Лиара не позволит ей отступиться от титула.

— Думаю, даже с королевой Лиарой можно совладать. Уж можете мне поверить, — рассмеялся Тьеррон. — Да и на то в Эрле и течёт и моя, и её кровь, чтобы она никогда не подчинялась приказам, разве нет?

— В любом случае, — сухо ответил мужчина, — больше герцогства Ламады не существует. Разве вы не знаете?

— Так или иначе, совсем скоро два трона станут одним. Лучше уступить Ламаду, чем целое государство, правда?

— Вы не верите в победу?

— Почему же, — отозвался Дарнаэл. — Верю. Но после победы не может быть так, как раньше. Кто-нибудь всё-таки должен выиграть.

— Вы воюете не между собою, мне казалось.

— Казалось, молодой человек, — улыбка Дарнаэла казалась вымученной и уставшей. — Рано или поздно вы поймёте, что в этом мире все войны только с самим собой.

— В такой войне победить невозможно.

— Именно потому правители и придумывают другие государства. Как ещё им поднять свой авторитет?

* * *

Галатье будто бы и не ожидал увидеть своё государство таким — войско, распростёршееся на теренах чужой державы, бессилие, свалившееся тяжёлым грузом на плечи и полнейшее бессилие, колотившееся в его душе, бившегося в груди, будто бы ещё одно сердце. Казалось, ему противной была даже мысль о том, что совсем-совсем скоро его страна превратится в пыль в руках кого-то властного и сильного.

Бонье — не его сын, но сын его жены, — ничего не ответил. Он не смог ни объяснить, как такое вообще случилось, ни зачем они связались с могучим, нечистым на руку магом. Может быть, он их заставил — конечно, было просто рассказывать о том, что трудно поддаться человеку и сделать что-то против своей воли, когда ты дворянин и занимаешь высокое положение в обществе, но ведь Галатье и сам был готов выполнять каждый приказ, что сорвался бы с уст Дарнаэла Тьеррона.

Может быть, эта слабость была для них фамильной. Просто тонкой нитью проходила сквозь семью, связывая мелкими, тонкими нитями.

Сейчас Галатье было страшно. Никто не дал ему увидеть богов — только издалека, — но одного только поразительного сходства Дарнаэла с его сыном хватало, чтобы в душе забилось странное сожаление по прошлым временам.

Он был пленником этого места. Кто выпустит короля вражеской армии, короля, смерть которого будет означать потерю любой, даже формальной власти над Торрессой?

Галатье отчаянно пытался вспомнить о наследниках. О тех, кому перешёл бы его трон в случай его смерти — только не Бонье. Ведь это повторится, разве нет? Он ждал, что, рано или поздно, парень склонится перед кем-то, падет на колени…

Он и сам был готов это сделать.

— Значит, — голос звучал отчасти хрипло и устало, и Галатье казалось, что ещё несколько слов, и он больше не сможет даже шептать, — теперь армия не может даже сопротивляться этому влиянию? Теперь им только нужен кто-то, кто попытается их остановить? Но… Я ведь не смогу. Если…

— Это твоя армия, — возразил Дарнаэл. — Ведь ты король! Правитель! Ты должен выйти к ним и сделать всё, что можешь, чтобы они остановились.

На самом деле, истинной целью было что-то другое, пожалуй. Узы короля и его народа — священны, если королю место в его государстве. Если же нет — то никто не сможет остановить навалу врагов, что так и стремятся разрушить маленький бесполезный островок…

Или завладеть сознаниями армии.

Им надо было отсечь последнюю надежду. Надо было сделать так, как говорила Нэмиара — попробовать воспользоваться чарами и чужой силой, пока на свою нет никаких перспектив.

Просто отпустить.

Галатье был слеп. Он и в себя не верил, и в человеческое коварство — тоже, — но был не настолько глуп, чтобы согласиться с Дарнаэлом, рискнуть выступить перед своим государством.

Сейчас — когда рядом не было больше никого, только король соседнего государства, в этом круге тонких, назойливых стен, — он чувствовал себя беззащитным.

— Чем это может тебе помочь? — прошептал он отчаянно. Хотелось опять упасть на колени и протянуть Тьеррону кинжал, но на этот раз у него даже оружия в руках не было.

А ещё оставалось старое ветхое кресло, в котором он сидел, лишь бы не подниматься на дрожащие ноги.

— Твою армию, как говорит одно древнее пророчество от эльфов, может остановить её истинный правитель. Знаешь, магия и всё такое, — Дарнаэл сложил руки на груди, словно пытаясь вселить в него некую уверенность.

— Какой я правитель…

— А кто тогда? — Дар прищурился. — Формально — ты. И пока ты жив, никто не может претендовать на это место официально.

— Убей меня.

— И стать врагом Торрессы? Это магия, Галатье. Может быть, они и вправду ждут только пары твоих слов, чтобы остановиться?

Он не верил в это. Разумеется, не верил. Но Дарнаэлу надо было ослабить хватку, чтобы его больше не держали за горло обязательства перед волшебством чужой страны, перед её правительством.

Было время подумать — пока они приехали сюда, пока Лиара вновь не восстановила хрупкое, ирреальное перемирие. Молчание, тишина — вот и всё, что было ему нужно, чтобы смириться с теперь уже привычной и такой правильной мыслью о том, как всё должно происходить дальше.

Дар никогда не был достаточно глуп, чтобы поверить в пустые пророчества и их бесконечную силу. Нет, разумеется, он не собирался сейчас доверять посторонним людям, подчиняться воле богов… Даже если эти боги были реальны. Даже если он мог с ними разговаривать.

Даже если они смотрели на него, презренно кривя губы или улыбаясь зеркальным отражением. Всё это — фикция.

Умрут они или выживут, боги были и будут всегда. Просто сменят тела. Расстроятся или обрадуются — а разве вечной жизни может грозить что-нибудь столь временное? Нет, конечно же — они проживают её раз за разом и сами же в этом сознаются, радостно улыбаясь или пуская слезу над могилой целого поколения.

Если Галатье сможет остановить своё войско — они наконец-то получат долгожданный мир. Им не придётся толкать вперёд осколки собственной армии, у которой здесь даже есть толком нечего, не придётся бороться с торресским войском, руководимым, возможно, самым сильным на свете магом.

Если Галатье сдастся и падет от рук врага, то это уже не будет Торресса — только вражеский маг. Тогда, может быть, у них будет право пользоваться всем, что есть под руками. Свободный путь, свободные люди, которых больше не связывает клятва другому человеку.

Это не его были мысли.

Это были мысли отражения в зеркале — Первый, спокойный и равнодушный, с короткой фразой.

Пока их повязывают связи с Галатье, пробиться к ним труднее. Стоит только отступить, и Тэллавару будет так просто вытеснить мысли из их и без того достаточно пустых голов…

И дать им возможность вспыхнуть ненавистью.

Почему он вторил, что это важно — сказать Дарнаэл не мог.

— Я просто хочу обрести покой, — ошалело пробормотал Галатье. Он закрыл глаза, словно вот-вот заплачет, и тяжело дышал, не в силах бороться со старостью. — Почему ты не пощадил меня, почему вытащил оттуда…

Потому что сам хотел умереть?

Потому что хотел доказать что-то себе, Лиаре, кому-нибудь ещё, но теперь, в последнее мгновение, осознал, что это не поможет?

Потому что выжить пожелал только на обратном пути?

Потому что магия построила свои тонкие линии правил?

— Если ты выйдешь к ним, ты умрёшь. Так легко, так просто, — он положил руки ему на плечи и, склонившись, шептал почти на ухо. Будто бы те проклятые змеи, которых описывал Бонье. — Неужели ты не этого хочешь, Галатье?

* * *

Он коснулся мягких, светло-каштановых, вьющих волос. Улыбнулся новой, солнечной улыбкой, не имеющей ничего общего со старыми чертами лица. Теперь ни единой морщинки, ничего страшного, ничего отвратительного. Ни единой нотки из прошлой жизни.

Обернулся.

— Ведьма, — голос звучал подобно шипению, на губах змеилась улыбка. Он, казалось, был готов осклабиться и одним укусом испить из неё жизнь.

Но вдруг пригодится?

— Я пришла, потому что мне есть что сказать.

Он рассмеялся. Повернулся наконец-то — Вархва? Будто бы в её глазах отражается эта Эррока впиталась в её кожу. Светлые волосы, бледная кожа, глаза синие-синие, до того наивные, что даже заглядывать противно.

Он сделал шаг в её сторону, коснулся пальцами щеки.

— Мне нужен предводитель этого войска.

Он рассмеялся.

— И что ты мне расскажешь, кукла?

Она могла. Ей было что поведать о живом принце, о том, как он смотрел на неё не этими жёлто-мутными, другими, синими глазами.

— Дарнаэл Первый ожил, — выдохнула наконец-то она.

Это должно было быть предательство.

Это было бы предательство — если б только что-то не сжало её горло, не позволяя выдохнуть те слова, которые она собиралась сказать. Не позволяя так просто сорваться с губ фразам, у которых не было бы шанса потом исправиться на другие, логичные, правильные и честные.

Она тряхнула головой. Светлые кудри, почти прозрачные глаза, бледная кожа.

Она сбежала из дворца, в котором её заперли, как в клетке — сбежала оттуда, где считали по правду предательницей, чтобы совершить то, в чём подозревали на каждом шагу. Сбежала, а теперь не могла выдохнуть те несколько коротких строчек, тех цепких фраз, что стали бы ей приговором.

— Я просто очень хочу не остаться ни с чем, — рассмеялась звонко она. — Наверное, Первый попытается выйти, пригрозить своими чарами… Но у него ничего нет на самом деле. Он не способен даже цветочек заставить распуститься.

…А принц… что принц? Она молчит.

Принц не ожил, принц не пытается руководить собственной неокрепшей силой.

Что такое эрроканка? Это сила. Это бьющееся в груди сердце. Это жертва.

Будь она сто раз не предана, не благородна. Будь сто крат тщеславна.

Принц не ожил, в принце нет ни капли могущества.

…Он склоняется, чтобы поцеловать юные белые губы — рабовладелец и целая армия подчинённых ему недодуш.

Он склоняется, чтобы выпить её силу, и змеи шипят под ногами, обвивая её запястья, щиколотки, плечи и шею.

Невидимые оковы падают, скатываются по её плечам, и он наконец-то позволяет себе сделать последний шаг. Позволяет силе вспыхнуть и обрести власть — завтра это случится. Завтра он станет всем для этого мира.

…А утром она пеплом по ветру выскальзывает из отвратительных рук, и по костям чужих надежд ускользает во вражеский лагерь.

* * *

Эльфийка шумно выдохнула воздух. Ей не хотелось даже начинать этот разговор — когда мысли, чужие и страшные, страстные и болезненные, врывались в её сознание, хотелось закрыться в себе и выставить максимальные блоки, а не отчаянно пытаться сконцентрироваться на чужих словах.

Тэравальд пытался ей объяснить, что он тоже пленник. Пленник богов, пленник чужих требований и ожиданий. Они окружили его со всех сторон и давили на голову — быть верным религии или церкви?

Как странно, говорил он, идти за своим богом против воли религии, созданной во имя его. Как странно, когда жрец, молившийся иконе этого эльфа, метал нож в спину ему самому.

Са пытался оправдаться — и не мог. Для этого было недостаточно слов, недостаточно сил, только что-то странно сжимающее горло — не в силах выдохнуть правильный ответ.

Нэмиара, наверное, его и не поймёт. Она сейчас была такая отстранённая, такая холодная, что Тэравальду становилось не по себе — он не мог и предсказать, какова будет следующая фраза, куда направлен ещё один взгляд в её исполнении.

Она не могла его прогнать. Она ведь добрая, светлая, чистая, разве нет? Или всё-таки оттолкнула бы, появись у неё такая возможность.

— Понимаешь, — он протянул руку, сжал её запястье, словно пытался достучаться до сознания, — я и не знал, что надо делать. Всё словно перед глазами плывёт, и мне как-то так…

Она внезапно мотнула головой, сжала зубы, отвернулась, словно пыталась придумать, что сказать, но на самом деле не могла этого сделать. Неприятно было, что ли, или, может быть, просто до конца не могла разложить для себя эту короткую ноту молчания.

— Тише, — её голос прозвучал как-то глухо. — Это опять происходит…

Он запрокинул голову назад, глядя на бесконечно синее небо. Они сидели в королевском саду, на мягкой траве, и он отчаянно пытался понять, о чём шептала Нэмиара. Почему отказывалась слышать его слёзы, жалеть, касаться даже его.

Ей было неприятно? Ей было страшно?

— Что происходит?

— Он сделал всё неправильно, — она откинулась на траву. — Он так много ошибался… Он так много ошибался, что у них даже есть шанс.

Она засмеялась — и смех её, словно шелест листьев, убаюкивал его.

Хотелось закрыть глаза, и небеса мрачнели, и тучи закрывали солнце.

Её больше не было.

От его бедной Нэмиары осталась только высокая, стройная, с серебристой листвой берёза.