Наверное, это изначально было самоубийством.

Король Галатье едва-едва ходил — в последнее время здоровье подводило его всё больше и больше, напоминал о себе возраст. Он понимал, что и на холме том отвратительном долго не простоит, что и заклинание, что должно было заставить его голос звучать громче, долго не продержится.

Королева Лиара отказалась участвовать в этом фарсе, как сама выразилась, лично, поэтому отправила юную ведьму. Та бормотала какие-то заученные формулы, навешивая на него защиту и усиливая голос — иначе никто так и не услышит своего правителя.

Галатье всё это было не интересно. Дарнийка говорила, что его жизни не будет грозить опасность, но короткого кивка со стороны Дарнаэла хватило, дабы понять — она просто пытается его успокоить. Этого торрессец и ожидал. Он надеялся, что наконец-то получит свою смерть, что ему позволят мирно отойти — не будут больше привязывать оковами к этим остаткам жизни.

Смириться с собственной усталостью, опустить голову, позволить себе умереть, пусть не сейчас, а через полчаса. Он всё ещё верил в то, что в его войске остались какие-то крохи здравого смысла — бороться против Дарнаэла… Но Тьеррон строго-настрого запретил поминать своё имя, и Галатье казалось, что он будет говорить не от себя.

Ему некому было оставлять своё государство. И раз за разом он вспоминал ту красавицу-дарнийку из далёкого прошлого, мелькнувшую ярким пятном в его жизни. Он путал с нею и ведьму, и ещё кого-то — или, может быть, то всё были тени?

Галатье не знал, как это — потерять рассудок. Наверное, никто не знает, а когда наконец-то наступает тот отвратительный миг, когда мысли уже не поддаются и отказываются плыть в нужном направлении, то поздно вспоминать о том, как сбежать из маленького замкнутого пространства собственных мыслей.

Торрессой после его смерти будет править Бонье — даже хорошо, что их очень скоро коронуют. От него не осталось ничего, но и шанса исправить это больше нет — зачем хвататься за бесполезные осколки жизни?

Тем не менее, шагая в сопровождении стражи на холм, он чувствовал себя почти уверенным, почти сильным. Ведь установка была так проста, так обыкновенна — остановить армию. Уговорить их больше не нападать на чужое государство.

Выйти и заговорить так, как говорят короли. Так, как должен сказать настоящий правитель. Просто сделать эти несколько важных шагов и позабыть обо всех предрассудках.

Можно ведь вспыхнуть ярче хотя бы перед тем, как догоришь?

…Он и не думал, что подняться будет до того трудно. Что когда он выпрямится на этом холме — или попытается, по крайней мере, — на него никто не будет обращать внимания. Теперь, когда армия Элвьенты осталась за спиной, а его собственная огромным лагерем простёрлась перед глазами, ему стало особенно страшно — ведь где его власть, в чём?

Что говорил Дарнаэл, когда диктовал ему приветственную речь народу, когда повторял, что надо сделать? Каков он был?

…Как горели глаза, как он уверенно, упрямо твердил одно и то же.

Галатье сделал последний шаг, замер, расправил плечи и посмотрел на огромный лагерь торресской армии, неожиданно большой, неожиданно могучий, как на ту маленькую страну, что он возглавлял. Может быть, он никогда не пытался посмотреть по-новому на собственную державу, зря считал её до такой степени слабой?

Он не мог говорить с ними, как прежде.

Когда он выпрямился и откашлялся, а голос громогласно зазвенел под действием магии над огромной толпой, Галатье осознал, что самим собой он быть не может.

На этом холме к ним обратится не их король.

Он просто сыграет роль.

Станет тем, кем никогда не был. Засияет чужой синевой, вспыхнет огнём сворованной — одолженной на минутку, — силы.

— Народ Торрессы!

Голос звучал так, как надо. Поставленно, уверенно, и плевать, что с чужими нотками, чужим тоном, другими словами. Может быть, надо переменить тон? Вспомнить о том, как он на самом деле должен себя вести? Воскресить того короля, которого Торресса потеряла много лет назад, обретя слабого, малодушного мужчину, способного только вставать на колени перед своей женщиной? Бессмысленно! Он даже не знал, способен ли держать удар, когда понадобится, имеет ли шанс выдержать, выстоять, не рухнуть на колени, когда на него посмотрит враг, пленивший его армию, убивший его жену…

Жену? А дочь? Марта умерла от руки Дарнаэла Тьеррона — по его приказу уж точно. Нормально ли — молиться на него, шептать просьбы и падать на колени перед человеком, что мог смести его державу?

Армия Торрессы никогда не была достаточно сильна. Всё, что здесь стоит — это тень. Тень, пресыщенная магией, и именно этих чар они боятся.

Их армия не мала, но труслива. Она способна рухнуть на колени от первого дуновения ветра, задрожать при виде вражеского отряда, ничтожно крохотного, жалкого, но руководимого достойным лидером.

Почему же сейчас они столь смелы? Почему смотрят в его глаза, почему поднимаются с оружием в руках, не собираясь замирать, будто бы те крольчата перед удавом?

Потому что это не они. Не солдаты, у которых есть чувства, есть дыхание, есть способность смотреть вперёд и думать о чём-то. Марионетки, куклы, жалкие отражения… Отражения в руках умелого кукловода, и он не позволит им просто так воспротивиться.

Не позволит проиграть.

— Долго ли вы, вольный народ, — голос громом раздавался над долиной, — будете поддаваться рабовладельцу, человеку, что гонит вас, будто бы тупой скот, вперёд, на могучую чужую армию? На людей, с которыми вам никогда в своей жизни не совладать, людей всесильных, людей, в глазах которых горит жажда победы?! Вы — кто вы? Вы боретесь за Торрессу? За своё счастье? Всего этого нет в планах вашего поводыря!

Он должен достучаться. Пусть чужими фразами, пусть восклицаниями, что срываются с его губ против его воли.

Он — не Галатье Торрэсса. Он просто остаток от себя-прошлого, тень, что пришла откуда-то из маленького островка…

— Я вырвался из темницы для того, чтобы предстать перед вами. Признаться, что был слаб, когда отринул от своих обязанностей, когда позволил женщине, пусть и любимой, взять в руки правление своим государством, когда дал ей возможность разрушить то, что столько лет выстраивали в Торрессе! Но они тоже были слабы… Да, сильнее меня, человека, предавшего однажды свою державу, но уже тысячу раз пожалевшего об этом. Могу ли я замолить эти грехи? Могу ли сделать для вас что-нибудь, кроме как предотвратить кровавую бойню, не дать вам затопить собственными слезами родной архипелаг?!

Он никогда в своей жизни не говорил столь проникновенно. Никогда не пытался быть таким сильным, до того могущественным, чтобы народ поднял головы и смотрел на него.

Это войско было огромным — может быть, потому, что он просто никогда не видел их всех вместе. Он смотрел на них и понимал — они проиграют. Они такие же, как и их король.

Ему хотелось закричать, что армия Элвьенты и Эрроки, объединившись, сметёт их с лица земли. Хотелось молить, чтобы его бедные дети, несчастный народ наконец-то позволил себе уйти отсюда и вернуться к привычной жизни. Хотелось раз за разом повторять, что они достойны лучшего, чем быть просто овцами на забой, и никто, в том числе ничтожный маг, возглавивший их, не в праве лишать их высшего блага — жизни.

Он был уверен в том, что его услышат. Был уверен, когда смотрел в преданные глаза, на которые наворачивались слёзы, когда видел, как дрожали руки и подгибались ноги — они не могли ничего сделать. Они не умели воевать. Не вышколенная армия, силой своей вознамерившаяся повалить навалу врага. Не сильные маги, одного слова которых достаточно для того, чтобы противник больше не мог даже пошевелиться, пока ему перерезают горло…

И внезапно всё пропало. Галатье видел, как выпрямлялись спины, видел, как глаза его народа вспыхивают чем-то необыкновенным. Он был стар и слеп — но даже так мог заметить, как отчаянно, преисполнено болью пылали их души.

Он верил, что сам воззвал их к этому.

Но после поток докатился и до него.

…Сопротивляться этому было невозможно. Галатье потерял все слова, что рождались минуту назад в его сознании. Они рассыпались, будто бы жемчужины разорванных бус. Маленькие бисеринки на полу. Ничего не было, и сила воли его потерялась в траве.

И он был готов подчиняться. Он ещё видел то прекрасное дарнийское солнце и карие глаза его возлюбленной, затерявшейся на далёком острове. Он видел, как плакали матери за своими упокоившимися на войнах детьми. Видел, как его короновали…

И всё это становилось ненужным. Лишним. Сейчас только одно божество там, за их спинами, великолепное и могучее, только тот, кто способен направить их и заставить сделать то, что думает сам.

Он владел ими. И Галатье отступал, сверженный, чувствуя, как чёрные пута проклятья сковывают его по рукам и ногам. Как боль кинжалом впивается в сердце.

Дарнаэл знал, что говорил, когда обещал ему смерть здесь. Знал, что Галатье Торрэсса не сможет уговорить собственный народ. Да и цель у него была другая — просто лишить их правителя, дать возможность кому-то — не врагу, — занять его место.

По праву, по магии не может тот, кто убил короля, занять его место.

Тэллавар не знает этого.

И Галатье тоже не знал.

Он закрыл глаза, и волна облегчения окатила его с ног до головы. Царственное забвение очернило небеса тучами, и яркое дарнийское солнце угасло на закате времён.

* * *

Армия рванулась вперёд, под громкий, сумасшедший хохот своего предводителя. Тэллавару не нужна была магия для того, чтобы показать весь спектр собственной ненависти — волшебство лишь направляло его подданных туда, куда он приказывал.

Понять всё могущество бессмертного было трудно. Она и не пыталась — просто молча принимала это, как данность. Устало опустилась в плетёное кресло и зажмурилась, пытаясь позволить себе побыть на мгновение свободной.

Она смотрела на оставшуюся на полу змеиную кожу. Несчастная умерла, так и не ощутив ни капельки счастья. Не позволив себе до конца вкусить той отчаянной боли, того жуткого чувства… Забрать у человека жажду — что может быть хуже?

Мизель всегда знала — мужчины болтливы. Она, мелочная, жалкая девица, способная вешаться на шею любому, кто только ей улыбнётся и предложит на одно короткое мгновение ей немножко больше власти. Мужчины в это верят — им приятно чувствовать себя королями, всемогущими, а она достаточно хороша, чтобы легко околдовать их. Достаточно могущественна, чтобы скрыть собственное отвращение за тонкой струйкой магии, которую так легко, так просто в них влить.

Она расслабленно потянулась и вновь посмотрела на то, что осталось от несчастной королевской любовницы. Ей было интересно, горела ли Зэльда любовью к своему Дарнаэлу так, как сейчас пылает Тэллавар?

Он рассказывал ей всё. Насмехаясь над пустой женской слабостью, он слушал её тихий шепот о том, насколько слаб Дарнаэл Первый, насколько безлика великая богиня Эрри… Он верил каждому слову — когда она расписывала, как вынесли на поверхность труп несчастного Шэйрана. Слушал с огромным удовольствием о том, как юный лик померк, осенённый старостью смерти, и как от несчастного принца Элвьенты осталась одна лишь жалкая оболочка.

Она говорила, что боги отправились сюда, чтобы позволить магии воспылать в этом мире и победить Тэллавара — но потеряли оружие. Повторяла раз за разом, что прибыла к истинному победителю, зная, что достаточно красива, чтобы ей поверили на слово. Это, конечно же, было глупой и откровенной ложью, всё то, что она повторяла.

Но если истинные змеи должны хранить верность своим богам, то разве она, переменчивый хамелеон, не может выбирать сама, руководясь разумом, а не какими-то глупыми эмоциями?

Тэллавар рассказывал ей, что он сделает. Тогда, когда Элвьента попытается остановить его войско, когда воспользуется последним козырем — может, Бонье, может, Галатье, если сумеют его привести, — он наконец-то отпустит свою силу, ведь теперь у него есть всё, что нужно. Наступает война, и теперь он готов поработить всё своё войско для того, чтобы оно оставило от Элвьенты и Эрроки только жалкие огрызки стран-подданных. Может быть, он займёт трон в Лэвье или в Кррэа, но больше всего хочется отстроить новую столицу. В Вархве, например, откуда он родом — там он отыскал то, что влил в свою новую личность, стремящуюся к победе.

Мизель не пришлось оборачиваться для того, чтобы услышать, что к ней кто-то приблизился. Она позволила Грете даже коснуться своего плеча и обернулась, улыбаясь так наивно и невинно, как должна была бы, окажись и вправду глупой потаскушкой.

Мужчины легко верят в слова красивой женщины, особенно если из уст её постоянно звучит лесть. Почему бы не воспользоваться этим сполна, если есть такая возможность, почему не попытаться перевернуть всё так, как хотелось бы ей одной?

— Ты думаешь, — в голосе Греты не было эмоций, хотя это не она, а бедная Виест отдала всё, что было в её душе, гадкому псевдобогу, — что способна занять место рядом с ним?

Мизель хотелось хмыкнуть. Лживое существо рядом с её возлюбленным повелителем — что ещё может думать о ней Грета, если она до такой степени верна своему хозяину?

Они учились вместе, и никто не знал, что Грета — преданная змея Его Преосвященства. Кроме Мизель.

Они учились вместе, и никто не знал, что Мизель — нечто большее обыкновенной ведьмы. Даже Грета.

— Ты считаешь, — продолжала она, подойдя ближе, и Мизель буквально видела её клыки, вот-вот стремящиеся прорваться сквозь человеческий лик, — что имеешь право приходить сюда, своими грязными ногами топтать всё то, что хозяин столько лет пытался воссоздать, лгать ему? Я вижу в твоих глазах, что о принце ты ему солгала. Ты сказала ему, что он мёртв — а тот ведь вернулся живым. Ты сказала, что в Дарнаэла нет ни капли его истинной силы — но ведь разве ты не знала, что он пытается разбудить дар в принце?

Мизель рассмеялась. Улыбка на её губах казалась до того ясной и чистой, словно перед ними Гретой стояла не обыкновенная девушка из плоти и крови, а сама богиня Эрри или её верная, лучшая жрица.

Мизель ненавидела Эрри. До чего же противным ей казалось матриархальное лицемерие, в которое она столько лет успешно играла. До чего гадкой была война — с кровью и мечами… Один только взгляд из-под ресниц, одно короткое слово, прошептанное с вложением нескольких капель силы — и больше ничего не нужно, чтобы подчинить человека! Кто-то, как она, женской змеистой хитростью получает это от противников, кто-то — властно расправляя плечи и сжимая ладонью эфес меча, кто-то — касаясь поручней балкона перед своей толпой, по тонкой зелени трав передавая в их мысли свой приказ. Разве это не действеннее, чем война?!

Ей так нравилось, как это делал Первый. Как он радостно улыбался, будто бы дитя, когда его чары казались успешными! Сколько лет она прошла с ним плечом к плечу — пусть немного за его спиной? Тенью. Она всегда была тенью.

Не змея — белая кошка, ступающая по мирам с той осторожностью, которой может быть достоин только самый лучший на свете человек. Белая кошка, всегда верная одному только своему богу — без шепотка о бескорыстности.

Она дарит свою службу, они — забвение и вечность. Честная сделка — она часто меняет свой лик, но всегда приходит, когда нужно. Она не предаёт, какую бы только роль перед этим не играла…

— А почему ты ничего не поведала своему распрекрасному божеству? — прошептала она, приближаясь к Грете, глядя ей прямо в глаза. — А почему не рассказала ему сама? Потому что он не спрашивал? Это так удобно, правда? — Мизель провела кончиками пальцев по щеке змеи, словно испытывая её терпение. — Сколько стоят клыки твоей верности, змея божья?

Она ощерилась, так и не ответив. Выгнулась, будто бы готовясь к трансформации, рванулась вперёд, стремясь укусить в шею это ничтожество — разве будет кто-то плакать за женщиной, что послужила развлечением на одну ночь, а после навеки покинула его мысли.

Мизель была ведьмой, конечно, но Грета знала — в своём истинном обличии она слишком быстра и ядовита, чтобы какая-то колдунья остановила её взмахом руки.

Но блондинка только вывернулась в её руках — а после тонкий кинжал пришпилил змеиное тело к земле. Крови не было — только какая-то странная жидкость.

Мизель облизнула губы, вынула нож и переступила через тающий небесной дымкой труп.

Ей никогда не нравились служительницы культа богини Эрри.

Она выскользнула из шатра и криво улыбнулась — все они помнят. Все пророчества на будущее и великие битвы прошлого. Тэллавар только отринул от своего знания, а значит, он больше не вечен. Молодое тело — это ещё не гарантия успеха.

Она смотрела, как безликая, бездумная армия рвалась вперёд, и подавляла смех, клокотавший в горле. Она не знала, победят они или проиграют — но предчувствовала, как вот-вот озеро чар превратится в пересохшее болото.

Грета могла его предупредить. Но ведь он не спрашивал, правда?

Разве она умела говорить без приказа?

* * *

Антонио устало, будто бы помертвело опустил голову. Ему, не магу и не воину, нечего было делать на великой войне.

Их всех оттуда прогнали. Он не мог колдовать, испитый до дна тем одним коротким заклинанием, на которое осмелился однажды, поднимая руку — или магию? — на родного отца. И сражаться тоже не мог, потому что Вархва сделала их жалкими существами, а не мужчинами.

Их никого на поле боя не выпускают — тех из-за страха, тех из-за чего-нибудь ещё…

И единственное задание — помочь доставить короля Галатье во дворец.

…Он тоже казался почти мёртвым. Правда, наверное, был к черте немного ближе, чем Антонио — но Карра хотелось сказать, что это вполне поправимо. Может быть, он просто переоценивает собственные силы, а вызываться помогать переносить короля, тащить на себе эту непосильную ношу было слишком глупо?

Магию с него, несомненно, следовало снять, но с этим смогла справиться только Моника. Не глупые сыновья правительниц Эрроки, хотя Шэйран, кажется, не до конца осознавал собственную беспомощность.

Он и появился как-то странно — прибыл в Кррэа, словно был готов к битве, был готов сражаться с Тэллаваром. И этот надменный синеглазый мужчина рядом с богоподобной воительницей; разумеется, Антонио видел их только издалека, но это не заставило его забыть о религии, о том, в чём его столько лет убеждали. Значит, Эрри существовала? Значит, мама говорила правду?

Никто их с ним не знакомил, и он всё так же чувствовал себя бесполезным и лишним — теперь, когда помог королю перебраться на широкое ложе, думал, как же странно — он вот-вот умрёт, а всё равно смотрит яснее, чем сам Карра в любое время дня и ночи.

Галатье бессильно протянул ладонь, пытаясь уцепиться сухими старыми пальцами в запястье Шэйрана, но не дотянулся, только мазнул по коже, заставляя парня остановиться.

— Вы победите, — прошептал он. — Армия Элвьенты могущественна…

Он закашлялся — кровью — и Рэй отступил на несколько шагов, словно опасался заразиться подчинением, смертельным проклятием.

Что сказала мать? Не сметь появляться на поле боя, ни ему, ни Эрле, не сметь выходить из дворца. Всё это началось потому, что однажды их отец посмел тронуть торресскую принцессу, будь она хоть сто раз предательница, значит, он сам должен платить за это.

— Позови Монику, — голос Рэя, даже такой хриплый, отдалённо схожий с голосом его отца, звучал, будто бы бесконечный приказ.

— Ты не имеешь права мне приказывать, — покачал головой Антонио.

Раньше — в Вархве — они были друзьями, сейчас, пожалуй, просто равными бессильными существами, которые не могли колдовать достаточно ярко, чтобы выйти на поле боя. Выйти, как вырвалась туда та хрупкая блондинка, Анри, как, сжимая в руках шпагу, направился Кэор, кажется, какой-то королевский родственник… Да и Моника, наверное, тоже воевала бы, если б не вынуждена была дожидаться Галатье.

— Я — наследный принц, — теперь Шэйран не был тем, что прежде, и не говорил так же привычно мягко, разумно и спокойно. В нём не осталось ни ребяческого бунта, ни глупой покорности прошлого. Антонио хотелось бы обладать таким тоном — но только в том случае, если бы он был подкреплён хоть каким-то даром. — И я имею право приказывать в этом государстве кому угодно. Приведи Монику. Немедленно.

Карра склонил голову. Повиноваться, во всём и всем — может быть, он и родовит, но уж не больше, чем Рэй. А бездарнее, чем он сам, человека отыскать в этом мире довольно трудно.

Он и воевать не хотел. Это Рэй, Эрла — они возмущались против приказов остаться в пределах дворца, ни за что не выходить наружу, не позволить врагу дотянуться до них своими грязными лапами и растерзать на мелкие кусочки.

Антонио видел, как холодно, зло смотрела Эрла — её светловолосый спутник, кем бы он ни был, выбирал оружие, чтобы выйти на поле боя.

И Рэй — имели ли их споры смысл?

* * *

Шэйран присел на кресло, устало глядя на Галатье. Сколько минут ему осталось до смерти, сколько ещё он сможет выдержать? Разумеется, его удерживали заклинания Мон — бедный мужчина едва-едва хватался за то, что ещё оставалось.

Галатье молил о смерти. Но магия, тянувшая силы из Лэгаррэ, сейчас не позволяла ему погибнуть — и не позволит, пока Мон не ослабнет.

— Вы победите, — прохрипел, как-то блаженно улыбаясь, король Торрессы. — Вы обязательно победите. Армия Дарнаэла непокорима…

Рэю хотелось согласиться. Хотелось сказать, что да — если б только их не оттесняли к городу.

Кррэа — не тот город, что способен долго выстоять на войне. Сколько магов пыталось осыпать своими чарами армию Тэллавара, и ни у одного не получилось отвоевать больше одного солдата. Они вырывали их крохами, раненных и уставших — воинов приходилось рубить на куски, чтобы их подчинённые сознания наконец-то умирали, затихали импульсы, приказывающие телу двигаться.

Тэллавар не мог руководить мёртвыми. Но пока они ещё дышали, пока могли держать в руках оружие — они шагали вперёд, пушечное мясо, с которым ничего не могла сделать могучая, но разбитая на части армия Элвьенты.

Будь здесь она вся, собранная, на той территории, что выбрал бы Дарнаэл Второй, наверное, победа всё же осталась за ними. Но плечом к плечу с эрроканцами, с народом, который они столько лет приучались презирать — нет.

Да и местность была неудобной — волнами накатывала Торресса, сминая армию во что-то странное и отвратительное, отчаянно пытаясь сбить её с толку, разрушить, под корень зарубить все попытки сопротивления.

Рэй прекрасно понимал, что тут помощников нет. Только верить в удачу — почему он не выходил в бой? Почему не сражался?

Не хотел умирать? Слушал собственную мать, как и бедная Эрла, опять попавшая под её бесконечно могущественное влияние?

Нет. Он просто не верил в то, что способен хоть на что-то толковое. Просто не умеющий держать в руках оружие мальчишка, у которого лишь однажды удалось воспользоваться своим даром.

Или дважды.

А может, он оправдывал себя тем, что пока что нужен здесь?

Распахнулась дверь — Моника не стучалась, её ведь ждали здесь. Без единого колебания склонилась над умирающим королём и сжала его руки, пытаясь выпить все остатки собственных заклинаний, дабы избавить наконец-то его от кошмарных страданий.

Он мягко улыбнулся, так нежно, что казалось, увидел тень.

— Моя милая… Как ты на неё похожа…

* * *

Он видел дарнийские карие глаза. Те же черты лица — как нежно она ему улыбалась! Как прекрасна была в этом своём отчаянном желании сделать лучше, исправить мелкие ошибки, подтолкнуть его к истинному пути, к смелости и мощи…

Он, разумеется, недостоин её — считал, что может воспользоваться и убежать. А теперь эта девчонка, вылитая она — но разве она из Дарны родом? Разве имеет отношение к той сияющей, пылающей красотой, такой же, как и у таинственной ведьмачки, девушке?

Разве они — одно целое?

Он блаженно улыбнулся, когда глаза его закрывались.

— Как ты на неё похожа…

Она могла бы быть его внучкой. Если б тогда она родила… Если б только тогда у них было дитя — тогда перед ним могла сидеть его кровинушка, прекрасная юная ведьма родом из Дарны. Но разве бывают в мире чудеса?

Галатье радовался собственной жертве. Тому, что его отпускали на тот свет, наконец-то перестав так крепко сжимать руки и отчаянно тянуть на себя, пытаясь вернуть из кровавой бездны.

— Да прибудут с вами боги, — прошептал он, закрывая глаза, и кровавая, адская тьма наконец-то пропала.

Он шёл туда, где будет счастлив.

Туда, где его нет.

* * *

Тэравальд пришёл к нему слишком поздно. Да и что мог сделать Первый, кроме как теперь касаться ствола дерева ладонью?

— Я пойду воевать, — полуэльф отвёл взгляд. — Если б я был не так труслив, если б не так сильно её разочаровал, она бы доверила мне то, что она чувствует.

Первый нахмурился. Прекрасная берёза с серебристыми листьями — всё, что осталось от змеи, что хотя бы пыталась хранить ему верность. От одной мысли об этом, о том, что она фактически пожертвовала собой, становилось дурно. Но кто знает, что было бы, если б только Нэмиара не попыталась привести к ним Бонье?

— Сейчас, — Дарнаэл заставил себя подавить тонкую, торжествующую улыбку, — ты пойдёшь не на поле боя.

— Почему?

— Время быть смелым. Убедительным, — он покачал головой. — Найди принца. Скажи ему, что всё пропало. Скажи ему, что армия погибнет. Раскрой ему глаза — они не способны сражаться. Дарнаэл Второй не протянет и пары часов — магия и навала чужого войска слишком сильна.

Тэравальд содрогнулся. Ему казалось, что божество предложит выход — а он даже не отправился воевать. Он не позволил Эрри ступить и шагу на поле боя — она стояла чуть дальше, так и не касаясь этой берёзы, словно не хотела нарушить покой Нэмиары.

— Ступай, — Дарнаэл выпрямился. — Только скорее. Скажи ему об этом.

Тэравальд кивнул — он не мог противиться. Это было безумием — отказать тем, ради кого он предал всё, что осталось там, позади.

Стоило ему только скрыться во дворце, Эрри выступила из тени здания и подняла голову, глядя на небо, покрытое тучами. Солнце ещё вчера так мягко освещало горизонт, а теперь клубы серости, боли и жути собирались над их головами, и только сияние молний разрезало воздух.

Как символично.

Источник вступает в игру.

— Мы должны быть там, — покачала головой она. — Взяться за мечи, воспользоваться чарами — даже тем, до чего пока что не можем дотянуться. И сделать всё, чтобы армия Эрроки и Элвьенты победила.

— Это не наша война, — возразил Дарнаэл, — а их.

— Всего лишь дети…

Он зажмурился. Вот-вот пойдёт дождь — и ему хотелось, чтобы холодные капли упали на лицо, остудили мысли и позволили ему стать на мгновение свободнее.

— Ты не понимаешь, Эрри. Не мысли, как мать. Если ему дано такой дар, если в нём пылает такая магия, — он повернулся к богине, — разве у нас есть право им мешать?

— Мне казалось, ты любишь своих детей, — она на мгновение замолчала. — Внуков, правнуков. Это ведь твой род…

— Это и твой род тоже, Эрри, — возразил он. — И, признайся, ты всегда её ненавидела?

— Её?

Дарнаэл промолчал, но они оба знали, что призрак жены — не бога, но короля, — всегда будет стоять между ними. До той поры, пока от Тьерронов в этом мире не останется и пылинки, каждый день его богиня будет вспоминать о той прекрасной девушке — мягче, легче, нежнее.

И до скончания своих дней она будет знать, что, вопреки его безумной любви, проиграла бы ей в равной борьбе.

* * *

Король Галатье закрыл глаза — и отошёл в мир иной. Дух смерти всё ещё витал в комнате — казалось, он отражался в глазах Моники, отчего-то сегодня невообразимо грустной и уставшей. Она словно отчаянно пыталась вернуться в те остатки прошлого, когда ещё не было войн — но не могла.

— Всё это неправильно, — повернувшись к нему, промолвила девушка. — Ты знаешь, что Антонио увёл меня от Эрлы? Что она собиралась на войну? Я уверена, что она уже на поле боя, сколько бы твоя мать не пыталась запретить ей отправляться туда?

Рэй не ответил. Он подошёл к окну, положил руки на подоконник, словно пытаясь вдохнуть вместе с похолодевшим осенним воздухом какую-то уверенность. Ничего не оставалось, кроме как смотреть — на то, как гибнут родные.

— Ты так и останешься здесь? — спросила девушка.

— Рядом с мертвецом?

— Во дворце.

Рэй закрыл глаза.

— Я ведь ничего не могу.

— Ты думаешь, что ничего не можешь, — возразила Лэгаррэ. — Если, разумеется, у тебя ещё есть чем думать…