Обычно одного удара хватало. Они отступали, сжимались, пытались зажать свои раны. Но у его противника было уже как минимум две, и обе не совместимые с жизнью, особенно в сочетании с такой активностью, но он наступал.
Дарнаэл ненавидел себя за то, что с каждым ударом своего противника вынужден был отступать на шаг или на два. Ему казалось отвратительным даже то, что войско прижималось к стенам не родного, а тоже вражеского города. Пусть там, на стенах, были маги, пытающиеся их защитить, воины Элвьенты не могли позволить себе расслабиться под их прикрытием. Потому что если ты сражаешься против кого-то столько лет, ни за что не станешь с ним плечом к плечу.
Шпага резанула по чужому горлу, и голова торрессца запрокинулась назад, открывая кровавую, жуткую рану. Он повалился на спину и затих — маг, управлявший войском, мог заставлять их драться до последней капли жизни, но влить больше сил не мог. Или, может быть, просто пока что не хотел.
Но это был только один воин. В обыкновенной битве он положил бы таким количеством ударов троих или четверых — а что уж говорить о его воинах?
Где-то на первой линии пошатнулось знамя. Алые флаги Элвьенты пылали на фоне кровавых небес, светлая синева Эрроки будто бы излучала свет — но разве у них был шанс?
— Ваше Величество, сзади!
Он даже не знал, откуда донёсся этот голос, только обернулся — автоматически, так быстро, как только мог. Откуда здесь торрессцы? Как смогли прорвать строй?
Сколько б он не был хорошим полководцем, какие бы стратегии не выстраивал, это не помогло. Армия не подчинялась ему, слишком разрозненная, слишком несвободная, слишком чужая. Эрроканские маги действовали несинхронно с кавалерией и пешим войском, они все голодные, уставшие, измученные магией — и каждый боится на мгновение потерять контроль над собственным сознанием.
Дарнаэл с трудом отбил удар — казалось, торрессец вложил в него все силы, что были в нём. Но у этих воинов не подгибались ноги, они не падали на колени и не сдавались, лишаясь сил. Они были людьми, но всё человеческое спряталось в уголке сознания, неспособное вырваться на свободу.
Полыхнула магия. Он не стал поднимать голову — мог узнать её волшебство даже издалека.
Их окружали — но рассредоточиться означало погибнуть. Солдаты не справлялись — сколько б Дарнаэл ни отдавал команд, они один за другим переходили на вражескую сторону, теряя власть над собственными сознаниями.
И он ничего с этим поделать не мог.
С правого фланга вновь полился поток волшебства — и опять не соответствуя их атаке. Но у Дара больше не было времени думать об армии — бесполезно. Он знал, что ни один приказ не будет услышан, и вскоре они останутся просто единицами в толпе окутанных вражеской магией солдат.
Он рубанул, что было силы, ещё одного воина, что занёс над его головой оружие — с элвьентским знаменем на плече.
Пал последний рубеж.
Его солдаты больше не были его.
Он даже узнавал их — в лицо. Он знал, кто это — помнил имя, помнил семью. Разговаривал с ним, ел за одним столом. И должен был бы уступить, не убивать невинного человека. Но Дар знал, что в борьбе за жизнь никогда не позволяют себе ни минуты слабости или сомнений. Ошибка может быть фатальной.
Тьеррон отразил удар даже слишком легко — обманка, как понял спустя миг. Никогда ни одна битва не давалась ему до такой степени тяжело, никогда он не чувствовал себя настолько изнурённым — равно как и редко встречал бой без коня.
Сейчас это не имело значения.
Элвьентец был вооружён мечом. Один-два могучих удара — и оружие Дарнаэла превратилось бы просто в ненужные куски железа. В конце концов, он был непредусмотрителен, отправляясь на эту битву.
Словно кто-то давал ему шанс выбирать.
Его солдат походил на медведя, огромного и неповоротливого. Тьеррон ускользнул от опускавшегося на его голову меча, сумел парировать удар — и ударил по кисти.
Может быть, шпага не отрубила бы голову, ударь он с такой силой, но на запястье его хватило.
На мгновение мужчина замер, и в глазах мелькнуло узнавание. Он даже прошептал что-то — прежде чем его насквозь проткнул чужой меч, пронзая сердце.
За спиной у покойного стоял Кэор — поприветствовал коротким, знакомым кивком дядю и вновь растворился в вихре битвы.
Они все — здесь.
Дарнаэлу хотелось верить в то, что сына его здесь нет. И дочери — тоже. Что ведьмы не спустятся со своих укрытий, и у города останется хоть какая-то защита. Ведь он повторял им это сотни раз, прежде чем наконец-то началась битва — услышал ли его хоть кто-то?
* * *
Он видел, как ведьмы схлынули со стен. Магический град, и без того слабый, прекратился и вовсе, оставляя воинов наедине с их же друзьями, обратившими мечи друг против друга.
Битва, в которой лучники бессильны. В которой маги не могут сделать ничего против надвигающейся толпы, руководимой мудрым кукловодом. В которой человек не способен руководить собственным сознанием и распоряжаться своей жизнью.
Смертельная — последняя битва.
Эльм не знал, зачем сражается за них. Лиара никогда не позволит ему вернуть себе герцогство, никогда не даст того, о чём он мечтает — так зачем же проливать свою кровь? Ради её бессмысленного, глупого государства, ради рвения к победе?
Ради Эрлы.
Он бился не за кого-то — против этого потока рабов с бессмысленными взглядами. Никто не станет руководить подобной армией, кроме последнего сумасшедшего, заталкивающего всех в огромную пропасть своего личного безумия.
Ведьмы сдались.
Они пытались помочь, оказавшись внизу, в толпе, но магия затухала, ударяясь о безмерные щиты — и возвращалась, убивая их же самих.
— Сдавайтесь!
Громогласный голос заставил их всех остановиться на мгновение. Марсан крепче сжал свой меч — он знал, что после этого пойдёт следующая волна.
Хотелось сказать, что он рад не видеть здесь Эрлу. Рад, что его маленькая принцесса, в чувствах которой он вряд ли сумеет когда-то признаться, осталась там, во дворце.
— Сдавайтесь, и вы умрёте быстро!
Он поднял голову — и посмотрел в её глаза.
— Я никогда, — она шептала это едва слышно, но за громом, за молниями, рассекавшими небеса, он слышал каждое её слово, — никогда прежде не перечила матери.
— Так почему сегодня?
Она ничего не ответила.
Это больше не имело значения.
Эльм знал, что это их последняя битва. Никто отсюда не уйдёт живым — у них просто нет шансов. Всех, кого не сможет подчинить Тэллавар, просто сметёт толпа.
Но они не имели права сдаваться.
Это было бы концом всему.
* * *
Ему было просто смешно. Святая наивность — их войско, такое огромное, такое сильное, непобедимое… Не они ли сейчас были пешками в его игре.
Тэллавар выпрямился. О, какую удобную позицию занимал Галатье — он и сам теперь стоял на этом холме, раскинув руки. Его голос громом распространялся над огромной толпой, и он знал, что не было человека, который мог бы его остановить. Не было существа, способного его убить.
Он чувствовал, как бились их сердца. В унисон, наплевав на личный ритм, и этот пульс грохотом отражался в небесах.
Всё меньше и меньше сопротивляющихся. Так много крови — настоящая война, о которой он мечтал столько лет, наконец-то свершилась. И он — её истинный предводитель, тот, кто сумел толкнуть всех мелких, ненавистных людишек под стенами Кррэа на бой.
— Сдавайтесь!
Ему хотелось расхохотаться. Тэллавар запрокинул голову назад, чувствуя, как падают на его кожу первые капельки дождя, и тело обожгло холодом.
Сила срывалась с кончиков пальцев, куполом накрывая сражающихся людей. Он видел, как стекленеют их глаза, как мечи сами по себе поднимаются против того, кому они были так верны. Зачем нужны короли, если есть повелитель, способный одним только тихим шёпотом остановить их и заставить сделать то, что ему нужно?
Разве все они способны хотя бы сопротивляться, сейчас, когда всё вокруг потемнело и обратилось просто грохотом толпы?
— Сдавайтесь, и вы умрёте быстро! — эта фраза будто бы доставляла ему ещё больше удовольствия. Он широко распахнул глаза — и позволил счастью ворваться в свою грудь.
Больше ничего не было. И спасать их тоже некому — только смерти.
* * *
Моника, наверное, хотела присоединиться к ведьмам — но на стене больше никого не было. Только внизу кипела битва, и неравные силы, схлестнувшиеся в последний раз, били потоками крови.
Она замерла, так и не дойдя до края, и громогласное «сдавайся» звенело в ушах.
— Это конец, — Лэгаррэ зажмурилась, а после рванулась к ступенькам. — Надо вниз… Надо помочь им…
Рэй только коротко покачал головой. Он знал, что ничего уже не будет.
— Ты не сможешь, — тихо ответил он. — Никто не сможет. Мы проиграли.
Ему не хотелось смотреть на всё то, что кипело внизу. Смысл? Он слаб — если он позволил себе остаться во дворце, позволил не выйти вместе с остальными и не сражаться там, плечом к плечу со своим отцом, своей сестрой, друзьями, которых он знал с раннего детства.
— А вдруг я смогу там что-то сделать? — Моника замерла, обернулась через плечо. — Нельзя ведь сдаваться.
В её голосе не было мольбы. Лэгаррэ вообще никогда ни о чём не молила, она только смотрела уверенно и гордо, надеясь, что он сможет что-то придумать. Она не наводила аргументов, лишь оставалась тонким силуэтом на фоне грозового неба.
Рэю казалось, что он видит Тэллавара отсюда. Одинокого на высоком холме, раскинувшего руки к небу — и дождь медленно, тяжёлыми каплями, падал на них свысока.
— Там достаточно ведьм, чтобы показать, что вы бессильны, — Шэйран зажмурился. — Не ходи. Проживи на несколько часов дольше, Мон.
— И ты просто так сдашься?
— Он всесилен.
Моника отступила от лестницы, вернулась к нему, сжала плечи — словно пыталась вернуть какую-то веру.
Его синие глаза светились безнадёгой — холодом и болью. Рэй не думал, что у него есть хоть какой-то шанс; он вообще не принимал себя в расчёт. Будто бы давно уже записал в разряд тех, кто сражаться не способен — тех, кто только и умеет, что опустить голову, руки, позабыть о своей силе.
— Знаешь, сколько раз мне повторяли, какое я ничтожество? — хрипло рассмеялся он, вторя безумному воплю Тэллавара там, по ту сторону поля боя.
— И сколько раз ты соглашался?
Ему хотелось сказать, что как раз наступило время. Что те вспышки — один стражник, несколько воинов, проткнутых зеленью, — были просто случайностью. Тем самым мгновением, когда у него в кои веки получилось что-нибудь сотворить. А сейчас — нет, сейчас силы не было.
Она потерялась. Даже маленький огонёк на пальцах принца не вспыхнул бы, попытайся он направить на это всю свою силу воли.
Ничего не было.
— Ты не имеешь права жить, ничего не сделав, — Мон, если могла бы, встряхнула б его, что есть сил, но сама будто бы окаменела.
Она казалась такой несчастной под бесконечными потоками дождя, омывавшими её тело, превратившими белое платье в жалкую тряпку. И всё ещё была самой лучшей девушкой на земле — может быть, единственной, кто верил в него безвозмездно.
— Лэгаррэ, — он хрипло рассмеялся, — я всё-таки тебя совершенно недостоин.
Она не ответила — не успела. Шэйран наклонился к девушке и нежно, будто прощаясь, коснулся её губ, наверное, первым их настоящим поцелуем.
Он и вправду навсегда уходил от неё.
Что может быть легче, чем прыгнуть с крепостной стены?
…Моника стояла, будто бы каменная — не знала, зачем он приблизился к кромке, зачем ступил на возвышение, за которым когда-то давно, много веков назад, прятались солдаты. Не раскинул руки в стороны, как Тэллавар, не запрокинул голову и не стал бормотать невероятные фразы.
Он просто прыгнет — и всё закончится. Раз и навсегда.
* * *
Тэллавар попытался сконцентрировать свой взгляд на пятне, мелькнувшем на крепостной стене. Теперь там не было ведьм — только стройная чужая фигура.
— Обманула, дрянь, — прошипел он.
Он не мог выжить. Гартро видел, как молодой принц лежал, окровавленный, на полу усыпальницы Дарнаэла Первого. Своими глазами — своими руками он убил его. Сломал позвонки, лишил дыхания, вонзил кинжал в его плоть. Разве есть хоть кто-то, кто может после такого выжить, разве существует живое создание, способное пережить самые сильные и самые страшные проклятия? Смерть?
Но это уже не имело значения. Сколько бы молодая оболочка Шэйрана не бродила по этому свету, что ему сделает юнец на противоположном краю долины? Что он может, когда почти все уже под контролем Тэллавара, когда войско Элвьенты и Эрроки почти пало к его ногам?
Теперь в его крови текут силы этого юнца. Он — повелитель всего того, за что столько поколений сражались люди. И не отдаст своего ни за что на свете, сколько б его ни пытались принудить, потому что он заслужил — ещё пять веков назад.
* * *
Он мог прыгнуть и упасть на чужие мечи — и высоты хватило бы для того, чтобы этот прыжок закончился для него смертью.
Шэйрану так хотелось сначала сдаться, не позволить взгляду Моники, тревожному, но преисполненному надежды, быть оправданным. Так хотелось, чтобы она больше не обращалась к нему с укором — хранить тепло её губ до последнего мига в своей жизни.
Он уже почти отпустил.
О чём мечтал столько лет? О том, как однажды — такое ведь могло случиться? — родители его признают. Как все поймут, что зря называли бездарью столько лет. Как внезапно Лэгаррэ посмотрит на него другими глазами, его прекрасная дарнийская фея. Как она вспыхнет к нему любовью — или, может быть, на мгновение лишь станет менее требовательной.
И ненависть в её взгляде хоть на несколько секунд сменится помилованием. Могла же она быть к нему хотя бы милосердна, за столько-то лет знакомства?
За столько лет своего бессмысленного увлечения самой великолепной девушкой в этом мире?
Он почти ступил — обернулся бы и прыгнул с крепостной стены.
Но это было бы так глупо — не попытаться в последний раз.
Он поднял голову, расправил плечи — казалось, смотрел Тэллавару в глаза, сколько бы не разделяло их. Он видел, как мутные, желтовато-зелёные очи врага ясно сияют довольством. Он удивляется? Нет, победитель всегда один — Тэллавар Гартро не способен отдавать собственное преимущество кому-либо другому.
Он хочет победить. Хочет, чтобы всё это стало его, раз и навсегда, чтобы он смог поставить на колени весь мир — и он сделает это.
Шэйрану никогда не хотелось такой власти. Уважения, может быть, даже шанса править своим государством — по праву, по крови, — это да. Но никогда — боли и страха в глазах каждого из этих людей, несчастных, бедных, измученных.
Он попытается.
…Он едва справлялся с одним.
Он не мог удержать никого на своей цепи, слишком глупый, безо всякого обучения, слабый и несчастный. С опустевшими мыслями, лишёнными всяких шансов.
Он не мог победить.
Но их ненависть клокотала вокруг. Она билась такой заметной, такой видимой жилой, так отчётливо и так ясно…
За него уже сплели нить. В них было столько боли, столько сопротивления за этой пеленой стеклянных глаз и попыток подчинить их себе.
Они кричали от ран.
У кого-то не хватало руки, кого-то проткнули насквозь кинжалом, а они вынуждены были бороться дальше. Их тела вопили от боли, в сознаниях повторялись одни и те же мысли, и жажда убивать, жажда крови поднялась на свободу, вспыхнула, расцвела, распустила лепестки, будто бы красивый, но неимоверно кровавый цветок, распускающийся особенно быстро и ярко.
А ещё они хотели убивать. Они пускали чужую кровь с удовольствием и радостью, которой никогда не мелькало в их глазах прежде.
Кто-то корил себя за то, что предал. Ненавидел слабость своего естества.
Шэйран видел каждого из них, будто бы на ладони. Цеплялся за мелкие эмоции, за радости и боль из прошлого и нынешнюю.
Только если тысячи святых с мечами выстроятся против его войска… Только если человек со светлыми помыслами…
Только над ним нет у него власти.
Он схватился за их страх. За ужас.
За то, что толкало их сражаться, убивать, властвовать над другими, разрушать чужие судьбы. Заставляло улыбаться детским слезам и с облегчением смотреть на покойных врагов.
Молнии утихали. Сильный ветер порывами дёргал тучи, не позволяя дождю успокаивающим холодом пролиться на плечи и смыть пятна крови.
Как же им всем было сейчас плохо!
Шэйран впитывал это.
Он выплетал нить — одну, цельную, единую. Нить, в которой кипела их боль. Нить, в которой отражался страх их битвы — ужас и повиновение.
Их ненависть была повсюду.
…Так просто.
Так легко.
Во всём этом не было ни капельки света. Только сплошной кошмар — он выплёскивал на них собственную усталость, впитывая страдания посторонних людей. Делая их своими — будто бы лишая людей права собственности, права повелевать всем этим.
Вывернул. Сплёл воедино.
Никаких трудностей — они все были так просты. Так элементарны. Они состояли только из зла — видимого, откровенного, чёрного.
В узел.
На себя.
Шэйран закрыл глаза — ничего не хотелось видеть. Позволил нити в его руках загореться — и, возведя на миг ладони к небесам, рванул вниз свои цепи.
…Его ослепила молния — а когда он опустил голову, когда позволил себе увидеть армию, кровавую битву, то эта пульсирующая нить всё ещё вилась в его руках.
Битвы больше не было.
Бесшумно, без единого вскрика, без мгновенного сопротивления многотысячное войско сначала замерло, потом — забыло о своей цели пребывания здесь, и оружие с грохотом упало на землю.
— Подчинитесь, — прошептал он, уверенный в том, что никто его не услышит, разве что Мон, замершая за спиной.
…Воины без единого слова сопротивления опустились на колени, склоняя головы пред тем, кому безоговорочно подчинялись.
Пред тем, кто был повелителем их мыслей, их тел и их душ.