Ключевая позиция

1

омандир полка оторвал взгляд от окуляров стереотрубы и придвинулся к амбразуре. Оптика— хорошее дело, но поле зрения стереотрубы не вмещало весь полковой участок, а толковнику хотелось видеть все пространство, на котором наступали сейчас его подразделения. Впереди лежащая местность хорошо просматривалась и невооруженным глазом — наблюдательный пункт был расположен достаточно близко к переднему краю. Однако хмурое осеннее утро и висевшая впереди туманная мгла сильно ограничивали видимость.

Шел бой. Частые разрывы снарядов — и своих и вражеских — сливались в сплошной, неумолчный гул. Дрожала земля. Временами снаряды рвались близко от наблюдательного пункта, и тогда упругая взрывная волна на секунду сжимала тело — спирало дыхание, звенело в ушах, — а блиндаж наполнялся сладковатым, тошнотворным запахом взрывчатки. В нечастые паузы до слуха доносились яростный стук пулеметов и захлебывающийся стрекот автоматов, словно они специально ждали этого затишья, чтобы напомнить о себе.

Полк наступал.

Справа, то скрываясь в низко стелющемся дыму разрывов, то вновь появляясь, медленно продвигались маленькие, серые фигурки. Вот они уже миновали изломанную, изрытую воронками линию первой траншеи и теперь штурмовали вторую.

Командир толка скользнул взглядом то кипевшей от разрывов высоте и посмотрел еще левее. И там цепи атакующих двигались вперед, обтекали высоту, скрываясь за ее пологими скатами. На флангах все было нормально. А вот высота? Полковник поморщился. Его лицо с впалыми щеками, красными от бессонницы глазами и воспаленными веками выражало тревогу. Высота с пологими скатами поглотила его внимание. Ее гребень все еще был затянут дымом: противник обрабатывал ее своей артиллерией и минометами. Занявшая высоту рота старшего лейтенанта Ковалева отбила уже пять контратак и несла большие потери. «Удержат ли?» — задавал себе вопрос полковник. И, словно ища поддержки, оглядывал окружавших его офицеров.

А удержать высоту было необходимо. От этого зависел успех наступления полка. Стоит только гитлеровцам выбить роту Ковалева, как они сразу получат выгодную позицию, нависнут над флангами наступающих справа и слева подразделений.

Командир полка нахмурился. Его наметанный глаз, обострившийся слух уловили какое-то изменение в обстановке. «Ага, так и знал! — подумал он про себя. — Скверно».

Дым на гребне рассеивался, и теперь разрывы загремели ближе: фашисты перенесли огонь в глубину, чтобы отрезать роте путь к отступлению. «Значит, сейчас пойдут в атаку!» — отметил про себя командир полка, и, словно в подтверждение его мысли, со стороны высоты стали доноситься частая ружейно-пулеметная стрельба, резкое тявканье противотанковой пушки («Всего одна там», — с сожалением подумал полковник), слабые хлопки гранат.

Полковник повернулся к рации. Но там уже затрещало, засвистело, запищало. Потом послышался хриплый голос:

— Докладываю обстановку. Фашисты пошли в шестую контратаку. Один пулемет выведен из строя… Прошу…

— Ковалев! Ковалев! — кричал в микрофон командир полка. — Держитесь! Во что бы то ни стало держитесь…

— Это не Ковалев, — сказал опять тот же голос, — Ковалев убит… командиры взводов — тоже. Командование ротой принял старший сержант Чемодуров… Фашисты атакуют беспрерывно… Прошу подкрепления…

Полковник вынул платок и, сдвинув на затылок фуражку, отер обильно проступивший на лбу пот.

«Подкрепление!» — подумал он про себя и шумно вздохнул. Нет, как бы ни хотелось ему послать на высоту роту или хотя бы взвод, сделать это сейчас невозможно: пока дойдут — половину состава потеряют.

— Кто это Чемодуров? — полковник опустил трубку, вопросительно посмотрел на начальника штаба. На лице его проступили красные пятна — признак раздражения. У командира полка была завидная память. Несмотря на текучесть личного состава, он знал боевые дела доброй половины сержантского состава, помнил их фамилии. А тут…

— Старший сержант Чемодуров, товарищ полковник, командир пулеметного расчета. Вчера на подручных средствах одним из первых форсировал Сож. Перед боем его только что в комсомол приняли. Теперь у него весь расчет комсомольский, — подсказал начальник штаба.

— Так, — неопределенно произнес полковник и снова поднес микрофон ко рту. — Чемодуров! Слышите меня, Чемодуров? Приказываю держаться! Подкрепление пришлю с наступлением темноты. Передайте приказ всем бойцам. И разъясните, что вы удерживаете ключевую позицию. Клю-че-вую, поняли? На вас…

В рации вдруг громко хрустнуло, словно раздавили грецкий орех. Полковник выругался, с минуту выкрикивал в микрофон позывной роты. Но связи не было.

В следующую минуту он уже приказывал наступавшим ротам оказать огневую поддержку защитникам высоты.

2

Старший сержант Вячеслав Чемодуров, придерживая рукой автомат, жадно глотая широко открытым ртом воздух, бежал впереди расчета. Не оборачиваясь, он то и дело поторапливал наводчика сержанта Добедина и остальные номера, тащившие «максим» и боеприпасы. В ушах его стоял гул артиллерийской подготовки, начавшейся продолжительным, неистово грохочущим залпом гвардейских минометов. Перед глазами одна другую сменяли картины атаки. Но Чемодуров старался отогнать воспоминания и сосредоточить все внимание на гребне высоты, куда уже ворвались бойцы роты и теперь очищали траншеи от противника. Оттуда доносились пулеметные и автоматные очереди, крики, ругань, стоны раненых. Может быть, фашисты уже контратакуют? Значит, тем более там нуждаются в его помощи.

Высота встретила пулеметчиков неприветливо. Едва Чемодуров выскочил на ее гребень, как ему пришлось шарахнуться в сторону: вблизи разорвалась мина.

— Добедин! Давай сюда! — позвал Чемодуров, быстро осматриваясь, прикидывая, где лучше установить пулемет. «Вот здесь, пожалуй», — решил он и указал еле переводящему дух сержанту Добедину бруствер на изгибе вражеской траншеи. В это время перед ним вдруг выросла знакомая, сутуловатая фигура командира роты в измазанной глиной, слегка примятой, но не потерявшей щегольского вида, ладно скроенной шинели.

— Не сюда, Чемодуров! Не сюда! На левый фланг, живо! — кричал Ковалев. — Вон там в лощине накапливаются… Видишь? Пойдут, я думаю, во фланг… с-стер-вы. — Комроты выразительно посмотрел на Чемодурова и коротко приказал:

— Подпустить поближе и расстрелять!

В следующее мгновение его голос уже доносился из траншеи. «Сначала брось гранату, — поучал он кого-то, — а потом врывайся в ход сообщения! Стратег!»

Через несколько минут пулемет Чемодурова косил вражескую пехоту на левом фланге. Во взаимодействии с расчетом соседнего пулемета старший сержант отбивал атаку за атакой. Подступы к высоте были устланы трупами фашистских солдат и офицеров. Противник обстреливал пулеметчиков из минометов. Но Чемодуров каждый раз быстро менял позицию и снова открывал по наступавшим цепям внезапный огонь.

Отбита пятая контратака. Пятый раз сменил расчет огневую позицию. Наводчик, сержант Добедин, сделал гильзой на щитке пулемета пятую царапину. Повернув веснушчатое лицо с еще не сошедшим с него выражением злости и возбуждения, он принял от второго номера сержанта Горенко конец пулеметной ленты и вставил в приемник. Горенко, неестественно скорчившись, старался поудобнее уместить свое длинное, нескладное тело в маленьком окопчике. Чемодуров лежал на животе, широко разбросав ноги, чуть в стороне от пулемета и вслух определял дистанцию до намеченных ориентиров. Еще два номера, сидя на корточках, торопливо набивали пулеметные ленты. Мимо то и дело пробегали связные. Чемодуров бросал им короткие вопросы: «Как справа? Где командир? Много ли потерь?» Одни отмалчивались, и тогда Чемодуров бросал им вдогонку одно-два крепких словца. Другие на ходу скупо отвечали, и Чемодуров одобрительно кивал головой, благодарил за сведения.

Так он узнал, что справа выведено из строя противотанковое орудие, что в роте не осталось ни одного командира взвода и их обязанности выполняют сержанты.

Очередная атака гитлеровцев началась артиллерийской подготовкой. От грохота разрывов содрогалась земля. Над высотой плыл густой едкий дым, взметались комья глины, на разные голоса пели осколки.

Сзади, из района огневых позиций дивизионной артиллерии, донеслись слабые, приглушенные расстоянием хлопки выстрелов, и через несколько секунд над высотой, вспарывая тугой, насыщенный влагой воздух, понеслись снаряды. Огонь противника ослабел, но, несмотря на это, рота все же понесла потери. Едва Чемодуров заменил у пулемета раненного в голову Горенко, как прибежавший связной передал приказ командира роты переместиться на его, Ковалева, наблюдательный пункт. «Там пулемет вдребезги!» — добавил связной и повернул назад.

Лежа за пулеметом на новой позиции, Чемодуров не отрывал взгляда от почерневшего с запекшимися губами лица старшего лейтенанта, ожидая команды. И вдруг он услышал назойливый, ноющий звук падающей мины. Взрывная волна гулко ударила в уши, стиснула грудную клетку. От едкого, густого дыма, набившегося в рот и нос, Чемодуров поперхнулся. А когда дым рассеялся, старший сержант приподнялся, потом сел, очумело крутя головой, словно пытаясь вытряхнуть из ушей звенящий на одной ноте звук. Рядом с собой он увидел окровавленную фуражку командира. Самого же Ковалева не было. Глядя на фуражку и выплевывая хрустящую на зубах землю, Чемодуров подумал о том, что комроты любит щегольнуть и, несмотря на то, что все уже носят шапки-ушанки, остается в фуражке. От этой мысли его внезапно оторвал чей-то истошный, пронзительный бабий крик: «Уби-и-ли! Командира уби-и-ли!» Чемодуров огляделся. Затем вскочил, рванулся к низкорослому, рыжему солдатику, схватил за шиворот и, встряхивая, ненавидящими глазами уставился в его лицо. «А впрямь что-то в нем бабье!» — про себя подумал Чемодуров и громко, так, чтобы его слышали все окружающие, раздельно сказал:

— Ммолча-ать! Па-ни-ку сеять! Расс-тре-ляю! Понял?

Солдат, испуганно вытаращив глаза, осел, и старший сержант, разжав пальцы, брезгливо отер руку о полу шинели. Он еще не знал, что будет делать в следующую минуту, но этот хотя и единичный и даже, может быть, неосознанный голос паники заставил мысль работать быстрее и четче. Гитлеровцы снова шли в атаку, а между тем бойцы роты по одному и по двое подходили к наблюдательному пункту, покидая свои места в траншеях. Щемящее, тоскливое предчувствие беды с небывалой силой сжало сердце Чемодурова. Еще несколько минут, и может произойти непоправимое: гитлеровцы воспользуются замешательством и… высота будет сдана. Нужно действовать…

Из воронки, где расположилась ротная радиостанция, послышался растерянный голос радиста. Полковник требовал командира роты. И старший сержант Чемодуров принял на себя командование.

Так состоялся непродолжительный разговор Чемодурова с командиром полка, прерванный внезапно разорвавшимся снарядом, разбившим радиостанцию. Этим снарядом был ранен и Чемодуров. Осколок застрял где-то в плече, повыше ключицы, но старший сержант, воодушевленный приказом командира полка, не чувствовал боли. Он стремительно выбежал из воронки, на ходу сбросил с головы шапку и, подхватив с земли фуражку Ковалева, надел ее на себя. Затем выпрямился во весь рост и, подняв руку, охрипшим голосом властно и протяжно закричал:

— По места-ам! Приготовиться к отражению атаки! — И уже потише прибавил: — Слыхали? Командир полка приказал держаться, шлет подмогу. Справа и слева наши наступают, поэтому высоту нам сдавать никак нельзя. Ключевая позиция!

3

В одной из атак, когда Чемодуров вел роту в рукопашную схватку, его ранило в обе ноги осколками близко разорвавшейся гранаты. Но ничто не могло сломить решимости старшего сержанта отстоять высоту. Полулежа за бруствером траншеи, он продолжал руководить боем.

Атаки противника теперь начинались без предварительной артиллерийской подготовки: по-видимому, гитлеровцы не хотели вызывать ответного огня советской артиллерии. Силы роты заметно таяли. Остался только один станковый пулемет, который Чемодуров расположил поближе к себе, и совсем мало гранат. Было много раненых. Старший сержант приказал им собрать все патроны и набивать ленты. На флангах гитлеровцам удалось ворваться в траншею и потеснить роту к центру. Чтобы затруднить дальнейшее распространение противника, Чемодуров дал указание перекопать траншеи.

Солдаты видели разумность принятых мер и прониклись уважением к новому командиру. Его распорядительность вселяла в них надежду на успешный исход боя. Они быстро и четко повторяли и немедленно выполняли приказы Чемодурова, оберегали его в бою.

В свою очередь рвение и расторопность солдат, их внимание к его действиям давали Чсмодурову новые силы.

В минуты передышки Чемодуров снова и снова возвращался к тревожащей мысли: продержатся ли? Он уже дважды посылал солдат в штаб полка, но ни один из них не вернулся. А между тем держаться становилось все труднее и труднее…

— Идут! Товарищ командир! Пошли!

Это сказал тот самый рыжий солдат с бабьим лицом, который чуть было не наделал паники. Чемодуров специально оставил его подле себя, чтобы держать под наблюдением. Но солдат уже успел показать себя в бою так, что казалось странным его недавнее поведение.

Чемодуров приподнял голову. Без выстрела, в томящем молчании, тремя неровными цепями шли гитлеровцы на новый штурм. Старший сержант решил подпустить их как можно ближе.

Медленно течет время. Все ближе враг. Но высота молчит. По тому, как оглядываются по сторонам вражеские солдаты, как неровен, нерешителен стал их шаг, видно, что они нервничают. «Это хорошо, — отмечает про себя Чемодуров. — Еще полминуты, минута, и можно открывать огонь». Чемодуров посмотрел налево, ободряюще кивнул бойцу с ручным пулеметом, потом повернулся направо. Но что это? Наводчик у «максима» лихорадочно возится с замком.

Чемодуров хотел броситься к пулемету, но страшная боль в ногах ударила в поясницу, помутила сознание. Тогда он приказал поднести себя к пулемету. Выхватив из рук наводчика замок, он стал быстро его осматривать.

— 3-заело! — дрожащим голосом бормотал наводчик. Но Чемодуров не обращал на него внимания. «Неужели?.. — думал он. — Ведь сотни раз разбирал и собирал замок, поправлял десятки повреждений! А теперь? Неужели?»

Шли секунды. И шли вражеские цепи. Уже видны были лица солдат, тускло поблескивающие витые погоны у офицера, идущего впереди.

Часто отрывая взгляд от затвора, Чемодуров посматривал на цепи.

Надо было торопиться, надо было во что бы то ни стало устранить неисправность. «Но успею ли?» — Чемодуров еще раз прикинул расстояние и с ужасом подумал, что не успеет. «Что делать? Что же делать? Нужно выиграть несколько секунд. Всего несколько секунд! Но как? Ага!»

— Передайте по цепи! Всем кричать «ура». Громче, по-русски!

И хитрость удалась. Гитлеровцы опешили, на секунду остановились. Офицер с калачиками погон на узких плечах неуместно крикнул:

— Рус! Сдавайс!

Но время было выиграно. Чемодуров вставил замок, приник к пулемету и полоснул очередью по гитлеровцам. Офицер упал. Вслед за ним стали падать в цепи солдаты.

Не переставая стрелять, чувствуя дрожь в руках от отдачи, Чемодуров поймал себя на мысли, что «ура», дружно начатое бойцами, не смолкает и не только не смолкает, но ширится, растет, звучит все громче и громче. Показалось? Чемодуров обернулся.

В стремительном рывке, с развевающимися полами шинелей, с винтовками и автоматами наперевес бежали солдаты. Их было много. Очень много. Не задерживаясь, они перемахивали через траншею, там к ним присоединялись бойцы Чемодурова, и бежали дальше на повернувшие вспять гитлеровские цепи. Перестав стрелять, Чемодуров, как зачарованный, смотрел вперед. По его щеке, дрожа, медленно сползала крупная слеза.

— Где командир роты? — вдруг услышал он звонкий, властный голос и увидел склоненное над собой лицо капитана.

— Передайте… старший… сержант… Чемо… удержал… ключевую… — с трудом выговорил Чемодуров, но так и не окончил. Силы оставили его, он потерял сознание.

4

Был парковый день, поэтому я нашел командира танкового (подразделения Вячеслава Ивановича Чемодурова у боевых машин. Высокий, худощавый офицер в комбинезоне, прежде чем поздороваться, тщательно вытер ветошью руки.

Мы присели на траву у проволочной изгороди. Чемодуров несколько раз прерывал свой рассказ, чтобы дать указания часто подходившим сержантам и солдатам. В эти паузы я обдумывал дополнительные вопросы и, когда Чемодуров кончал, задавал их ему.

— Видите ли, — после очередной паузы проговорил он. — Я и сам часто думал о своем (призвании. И мне иногда кажется, — он слегка усмехнулся, — что двадцать три года — мне тогда было двадцать три — я, может быть, жил для того, чтобы в том бою найти свое призвание. А потом еще и командир полка, когда приезжал в госпиталь поздравить меня с присвоением звания Героя Советского Союза, советовал пойти в военное училище. Правда, в танковое училище я пошел уже после войны. А войну закончил старшиной. Командовал взводом, ротой противотанковых ружей.

Раздалась команда закончить работы. Мы встали и пошли к грозным боевым машинам, длинной шеренгой выстроившимся под навесом.

— Где бывал за границей? — переспросил Чемодуров. — В Румынии, Венгрии, Чехословакии. В общем, видел и «Голубой Дунай» и «Звезды балканские»… А насчет призвания, так вот, — он кивнул головой на танк, около которого мы остановились: — Защищать Родину — и любовно погладил широкий ствол орудия.

 

Батарейцы

«…И что положено кому, Пусть каждый совершит».

М. Исаковский

ыйдя из кабинета начальника политотдела, Герой Советского Союза капитан Молчанов остановился. Счастливый и возбужденный, он бережно держал в руках раскрытый партийный билет. В левом нижнем углу с небольшой фотографии на него строго смотрело худощавое, продолговатое лицо с плотно сжатыми тонкими губами, прямым носом и короткими, подстриженными ежиком черными волосами. «Молчанов Глеб Михайлович, год рождения 1923-й», — медленно прочитал он и, внимательно перелистав остальные страницы, спрятал партбилет во внутренний карман кителя.

— Помните, товарищ Молчанов, вы получаете партийный билет в исторические дни XIX съезда нашей партии, — говорил генерал, начальник политотдела академии. — И если все советские люди знаменуют это событие трудовыми успехами, то вы должны ознаменовать его отличной сдачей государственных экзаменов. Учеба— это тоже очень важное государственное дело. От души поздравляю вас с получением партийного билета и желаю отлично закончить академию!

Молчанов и сейчас еще чувствовал это крепкое, дружеское пожатие, в ушах продолжали звучать слова поздравления, и от этого на душе было тепло и радостно.

Когда Молчанова попросили рассказать, как и за что он получил звание Героя Советского Союза, капитан охотно согласился, предупредив при этом:

— Но это будет рассказ о людях, о воинах моей батареи, и прежде всего о коммунистах: они всегда были впереди. Им я обязан своим высоким званием…

* * *

Шел апрель 1945 года. Стрелковая дивизия с приданной ей гаубичной артиллерийской бригадой, успешно довершая разгром дивизии «гитлерюгенд», к вечеру 20 апреля вынуждена была приостановиться, чтобы за ночь подтянуть отставших, произвести перегруппировку и с утра возобновить наступление на Берлин. К этому же времени разведка донесла, что в четырех километрах от переднего края, в полосе наступления дивизии, гитлеровцы сосредоточивают пехоту, танки и самоходные орудия.

Артиллерийскому подразделению майора Крупенникова была поставлена задача с началом наступления подавить и рассеять пехоту и танки противника, не дать им занять оборону, тем самым обеспечить успешное продвижение стрелковых частей. Ни местность, ни погода не позволили выполнить эту задачу с существующих наблюдательных пунктов. Поэтому майор принял смелое решение: для корректировки артиллерийского огня выслал небольшую группу артиллеристов в тыл противнику. Командовать ею назначил лейтенанта Молчанова.

В 22.00 после тщательной подготовки восемь артиллеристов в пестрых маскировочных халатах двинулись к переднему краю. Шли молча, бесшумно ступая по рыжей прошлогодней траве, зорко всматриваясь в сырую, мглистую темень. Впереди — разведчики Клименко, Лысюк и Водовозов во главе со своим командиром — старшим сержантом Флюкратовым. Лейтенант Молчанов, который идет за ними, видит, как осторожно, но вместе с тем легко и быстро, едва прикасаясь к размякшей после дождей земле, след в след, двигаются разведчики. Он невольно улыбается, вспоминая, как настойчиво все они просились на задание, доказывали свое умение сделать для его выполнения все, что будет нужно. Вот, например, Лысюк, высокий, мускулистый и жилистый украинец-дальневосточник, потомок тех знаменитых землепроходцев, что много лет назад, переселившись к Тихому океану, плотно осели в этом суровом краю.

— Товарищ лейтенант, — возбужденно говорил он перед выступлением. — Я ведь как стреляю? На четыреста метров любую цель… И снайпера не надо!

По мере приближения к переднему краю громче слышится пулеметное татаканье, время от времени глухо раздающееся в как бы набухшем сыростью воздухе. Изредка вспыхивают осветительные ракеты, выхватывают на миг кустарник, отдельные строения, изгороди, искореженные деревья, почерневшие от огня танки, разбитые орудия и, рассыпавшись мелкими звездочками, гаснут, не долетев до земли, погружая все снова в темень.

Молчанов оглядывается назад, где идут более тяжело нагруженные радисты, и негромко приказывает подтянуться. Его догоняет, учащенно дыша, командир отделения старшина Терещенко — лучший радист в подразделении. За ним подтягивается, поправляя лямки радиостанции, парторг батареи старший сержант Голиков — тридцатилетний шахтер-стахановец из Донбасса, и, наконец, последним идет молодой боец Подгайный, быстрее всех работающий на ключе.

Внезапно откуда-то из темноты раздается резкий окрик. Артиллеристы останавливаются. Лейтенант выходит вперед и называет пароль.

Через некоторое время он приказывает старшему сержанту Голикову остаться за себя, а сам уходит в сопровождении старшины Терещенко и старшего сержанта Флюкратова к командиру стрелковой роты.

— Ну, вот и прибыли! — обращается к оставшимся товарищам Голиков и весело добавляет: — Садись, ребята, кто на чем стоит! Не стесняйся!

— А как насчет покурить, товарищ старший сержант? Мы в рукав бы! — послышался робкий голос.

— Вот сразу видно, Подгайный, что человек ты в нашем солдатском деле молодой, порядка не знаешь… Кто же это в армии за всех просит? Сам за себя должен просить! Понял, голова? А то «мы бы, в рукав бы!..» Ну, а насчет закурить подождать придется, ребята. Мы народ положительный, вежливый. Дадим завтра сначала фашистам прикурить, а потом и сами закурим!

Солдаты засмеялись.

Когда возвращавшийся Молчанов подошел к артиллеристам, он услышал неторопливый, размеренный голос парторга:

— Победа уже близка. Да ведь победа, как и вода, под лежачий камень не бежит. Ее надо, стало быть, добывать в тяжелых боях, и тут мы, коммунисты, — я, и ты, Лысюк, и ты, Клименко, — должны быть впереди, показывать пример другим…

— Что рассуждать-то, Егорыч, — перебил Голикова Клименко, — видим, как фашисты за каждый бугорок, за каждую кочку цепляются. Добить их надо, вот что! И добьем, покажем на деле, на что мы способны.

«Партийное собрание», — догадался Молчанов. Он посмотрел на светящийся циферблат ручных часов и остановил идущих сзади Терещенко и Флюкратова.

Заговорил Лысюк:

— Погоди, Клименко, понятно-то оно все понятно, но я что хочу сказать? Момент-то какой сейчас, исторический. Перед нами Берлин, верно? Значит, быстрей возьми мы его, так и война на этом может кончиться, а? Опять же, с другой стороны, сколько теперь техники у нас всякой? Видимо-невидимо! Забота о нас большая, чтобы меньше потерь было. Так я говорю? А вот тут-то и есть одна опасность… Найдутся такие, что посчитают, раз конец войне — надо поберечься, чужими руками, значит, жар загрести захотят. И выйдет не меньше потерь, а больше, да и война затянется…

Значит, мы сейчас все, как один, дружно приналечь должны и задушить зверя в самой его берлоге. И выходит, мы, коммунисты, не только сами должны впереди быть, но и остальных за собой вести.

— Правильно, Лысюк! Кто еще хочет? Нет? Два слова, ребята, — Голиков понизил голос: — Командира в бою беречь, поняли? Что молод он у нас — не беда, потому— умен и опытен. А вот горяч не в меру, за этим приглядеть надо…

При этих словах Молчанова охватило горячее чувство благодарности к этим простым и близким ему людям, вместе с которыми уже много дней, недель и месяцев делил он тяготы походной боевой жизни.

Узнав выступившую из темноты высокую худощавую фигуру командира, Голиков быстро поднялся, приложил руку к козырьку. Его примеру последовали Лысюк и Клименко.

— А где же остальные, — опросил Молчанов, вглядываясь в темноту.

— Прикорнули, товарищ лейтенант! — ответил Голиков. — Даром что удобств никаких, а… спят себе и все. Солдат хоть где спать приспособится!

Молчанов улыбнулся.

— Ну, поднимайте людей, будем выступать.

* * *

До назначенного места добрались без происшествий. Артиллеристы оказались у основания сравнительно невысокой насыпи, приподнимавшей железнодорожное полотно к темневшей слева ферме моста. Под ним почти перпендикулярно к насыпи проходила серая лента бетонированной автострады. Молчанов шепотом подал команду, и артиллеристы осторожно взобрались на насыпь. Вскоре они услышали звуки работающего танкового мотора, затем где-то протарахтела автомашина: данные общевойсковой разведки подтверждались. Тогда лейтенант расположил разведчиков вдоль насыпи, определил места для ручных пулеметов и приказал окопаться. Старшина Терещенко тем временем развертывал радиостанцию, чтобы связаться с огневыми позициями, Голиков и Подгайный рыли для нее укрытие, Клименко и сам командир наблюдали за противником.

Так они и встретили рассвет, когда в туманной утренней дымке обозначились призрачные контуры отдельных полуразрушенных дворов, редких березовых рощ, огороженных высоким забором, из колючей проволоки. Затем впереди, метрах в пятистах, вырисовалась панорама маленького населенного пункта с кирхой посредине, сплошь состоящего из одноэтажных коттеджей, окруженных высокими, раскидистыми соснами и елями. Между ними пряталось до двух десятков танков и самоходок противника, автомашины и отдельные противотанковые орудия.

Молчанов даже потер руки от удовольствия. Сейчас же, достав карту, он сверил ее с местностью. Все было в порядке, а кирха являлась прекрасным ориентиром. Тогда Молчанов, тщательно проверяя каждый свой расчет, подготовил данные для стрельбы и передал их на огневые. Потом посмотрел на часы. Он должен был открыть огонь в семь тридцать, вместе с началом общей артиллерийской подготовки. Оставалось еще сорок минут терпеливого ожидания, и он приготовился к нему, как к неизбежному.

А между тем в лагере противника началось оживление. В бинокль хорошо было видно, как группами и в одиночку с котелками в руках солдаты потянулись к походной кухне, небрежно замаскированной елками. Вскоре там образовалась целая очередь. «Вот сейчас бы их и накрыть», — с сожалением, что он не может этого сделать, подумал Молчанов. Его глаза схватывали все новые и новые детали, уточняли их. Вот к расположенным на окраине противотанковым орудиям подошли две автомашины и сгрузили несколько ящиков.

«Боеприпасы!» — отметил Молчанов. Где-то в глубине рощи заурчало несколько танков. Молчанов кружочками отмечал на карте места, где было большее скопление техники, чтобы в первую очередь обрушить туда всесокрушающую силу артиллерийского огня.

Но на войне, как на войне. Произошло событие, изменившее намеченный план, потребовавшее другого решения. От деревни отделились четыре фигуры и двинулись по направлению к железнодорожному мосту. Когда гитлеровцы были настолько близко, что не оставалось никакого сомнения в том, что им удастся обнаружить артиллеристов, Молчанов принял решение дать им перейти насыпь и уничтожить их, не открывая огня. Но и этому плану не суждено было осуществиться в той мере, как этого хотелось лейтенанту. Фашистские солдаты растянулись цепочкой, и пока трое из них переходили насыпь, четвертый ожидал внизу. Он-то и смешал все карты. В результате короткой, но жаркой схватки с тремя было покончено. Но тот, что оставался у насыпи, на ходу стреляя в воздух, бросился назад. Животный страх придавал ему силы, и он бежал так, словно собирался побить мировой рекорд. При этом успевал еще и вилять время от времени в стороны.

Молчанов прикусил губу. Открывать огонь всем — значит окончательно выдать свое расположение. А снять фашиста необходимо. Вот тут-то и понадобилось стрелковое мастерство Лысюка, вооруженного в отличие от остальных карабином. Получив приказание командира, он только слегка побледнел, а затем стал терпеливо повторять стволом движения бегущего. Выстрел раздался внезапно, и солдат, вскинув над головой руки, словно делая гимнастику, рухнул на землю.

Гитлеровцы, почуяв неладное, всполошились. На окраине деревни быстро собралась большая труппа солдат. Туда же, утробно урча мотором, переваливаясь на ухабах, подполз камуфлированный танк. Молчанов, оторвав от глаз бинокль, посмотрел на часы. До начала артподготовки оставалось двадцать минут, но медлить уже больше было нельзя. Он повернул голову в сторону укрытия, где расположились радисты.

— Терещенко! Передайте: обнаружен противником, открываю огонь.

Где-то сзади гулко прозвучал орудийный выстрел, и вслед за ним, все нарастая, быстро стал приближаться упругий шелест. Он пронесся почти над головами разведчиков, перешел в резкий свист, который, дойдя до предела, вдруг внезапно оборвался. Молчанов увидел, как контрольный снаряд взметнул землю у самой окраины деревни, и почти в ту же секунду услышал раскатистый грохот разрыва.

— Хорошо! — бросил он сам себе и, быстро введя поправки, снова подал команду. Загрохотал залп, другой, третий, еще и еще! Десятки тяжелых снарядов обрушились на врага. Деревню сплошь затянуло дымом разрывов, а когда он рассеялся, Молчанов увидел разрушенные дома, горящие танки и автомашины, разбегающихся в поисках укрытия гитлеровцев. Теперь Молчанов не волновался. Спокойный, с горящими глазами, он с нескрываемым удовлетворением наблюдал, как мечутся потерявшие голову фашисты. Но когда из деревни стали выползать уцелевшие танки и автомашины, он снова обрушил на них шквал всесокрушающего огня. И снова плотная стена дыма и огня закрыла деревню.

Только теперь Молчанов расслышал гул артиллерийской канонады: началась общая артиллерийская подготовка.

* * *

Когда под натиском наших стрелковых частей, наступавших с фронта, гитлеровцы стали откатываться, перед горсткой артиллеристов оказалась целая рота гитлеровцев. Восемь человек против роты! Но это были настоящие советские люди, окрыленные глубокой верой в победу, сильные духом, и они мужественно встретили врага.

Огонь их был настолько внезапным и губительным, что гитлеровцы стали бросать оружие и тянуть руки кверху. Сдавшихся в плен было тридцать шесть. Их вскоре забрали подоспевшие бойцы-пехотинцы.

Но победа досталась нелегко. Пал сраженный вражеской пулей радист Подгайный. Автоматная очередь свалила могучего, как столетний кедр, разведчика Клименко. Он лежал на животе, крепко сжимая в руках пулемет, накрыв его всем телом, и мертвый не желая отдать врагу свое грозное боевое оружие. Здесь же, неподалеку, с осколком гранаты в груди, на боку лежал Лысюк. Лицо его было нахмурено, брови сдвинуты, а полусогнутая в локте рука словно указывала путь вперед.

Артиллеристы положили их рядом и, окружив полукольцом, сняли шапки. Они стояли, опустив головы, и молчали.

Но вот Голиков решительно нахлобучил шапку и потянул лейтенанта за рукав: от перелеска напрямик к ним двигались тракторы, таща на прицепе тяжелые орудия. Молчанов выслал навстречу им проводника. Когда батарея была в сборе, парторг Голиков, взобравшись на лафет, поднял руку и в наступившей тишине сказал:

— Товарищи! Лысюк, Клименко и Подгайный честно выполнили свой долг. Они пали в бою, с оружием в руках, презирая смерть, во имя великой цели, во имя победы. Двое из них были коммунистами и, Как подобает коммунистам, дрались впереди, показывая пример мужества и бесстрашия.

Отомстим за наших товарищей и умножим боевыми делами славу могучей советской артиллерии! Вперед к победе, артиллеристы!

…К вечеру батарея лейтенанта Молчанова вела бои на восточной окраине Берлина.

* * *

Недавно Глеб Михайлович Молчанов сдал последние государственные экзамены и получил диплом с отличием.

Командование удовлетворило его желание и послало в один из округов на должность командира артиллерийского дивизиона.

 

На плацдарме

«В боях за гронский плацдарм танкисты показали исключительную стойкость и высокое воинское мастерство, умение бить врага меньшими силами».

Из боевой истории Н-ской гвардейской танковой части.

омандир танкового взвода лейтенант Депутатов получил задачу прикрыть дорогу к переправе через реку Грон. Взводу в составе трех машин— командирами на двух из них были старые боевые дружки лейтенанты Борисов и Тулупов — было придано два отделения автоматчиков. И все. Депутатов понимал, что это совсем немного, но понимал он также и другое — больше не дадут, потому что главный удар гитлеровцы, намеревавшиеся сбросить наши войска с плацдарма, подготовленного для наступления на Вену, должны были наносить не здесь, где приказано обороняться ему — Депутатову, а значительно левее. Поэтому, скрепя сердце, он примирился с неизбежным и всю свою энергию вложил в оборудование основных и запасных позиций, стараясь их сделать неприступными. Пришлось здорово поработать! Было начало февраля 1945 года, стояли сильные морозы, и глубоко промерзшая земля трудно поддавалась. Работали и днем и ночью, не покладая рук. Значительно помогла и находчивость командира. На окраине населенного пункта Салдины, где расположились танкисты, оказалось много здоровенных валунов, наполовину ушедших в землю. Их опутывали тросом, а затем механик-водитель садился в машину и, включив низшую передачу, плавно трогал с места. Образовавшийся котлован дооборудовался вручную. К утру второго дня все было готово, и командир взвода, обходя позиции, придирчиво осматривал их, давая дополнительные указания: подправить бруствер, углубить окоп, улучшить маскировку.

Он тщательно осмотрел каждую позицию со всех сторон, и особенно с фронта. Остался доволен: даже с близкой дистанции трудно было отличить от окружающей местности чуть приподнимавшиеся над окопами, выкрашенные в белый цвет орудийные стволы и башни.

По окраине населенного пункта проходило шоссе на переправу. На этом участке, который он считал наиболее ответственным, Депутатов расположил свою машину. Левее, в сотне метров, у большого каменного дома, занял позицию танк лейтенанта Борисова. И еще левее, уступом назад, стоял Тулупов. От него до командирского танка было метров четыреста. Впереди каждого танка, сменяясь через каждые два часа, несли дозоры автоматчики. Маленький подвижной Депутатов ловко вспрыгивал на броню танка и мгновенно исчезал в люке. Такому хорошо быть танкистом — в боевом отделении не тесно. Он проверил обзор из каждой машины, наметил ориентиры, определил до них дистанции, дал указание составить танко-огневые карточки. Его карие глаза зорко схватывали каждую деталь впереди: неглубокое русло замерзшего ручья, запушенный снегом кустарник, неубранный стог сена с большой, как у гриба, белой шапкой и, наконец, дальнюю рощу, может быть скрывавшую в себе невидимого противника.

Осмотрев последнюю левофланговую машину лейтенанта Тулупова, Депутатов легко спрыгнул с брони и, тщательно вытирая ветошью посиневшие от холода руки, сказал:

— Для обогрева людей оборудуй подвал. В машине постоянно имей наблюдателя, — и, собираясь уходить, добавил: — Так смотри же, Тулупов, без моей команды огня не открывать! Если пойдут на нас, — он кивнул головой на стоявшего рядом, глубоко засунувшего в карманы кожуха длинные руки Борисова, — ты у меня будешь в резерве, понял? — Тулупов согласно кивнул головой. Депутатов выдохнул морозное облачко и, пожав лейтенанту руку, уже на ходу бросил: — В случае, откажет радио, посылай связного, — и быстро зашатал прочь.

* * *

Прошел день, другой. На фронте стояла та подозрительная, настораживающая тишина, за которой чувствовались назревающие большие события. И они начались. Взвод лейтенанта Депутатова узнал об этом по отдаленному грому артиллерийской канонады, послышавшейся на третий день рано утром где-то слева. Она не умолкала целый день. Вечером, когда стемнело, небо в том районе, откуда шло приглушенное расстоянием глухое уханье орудий, озарилось вспышками.

О начавшемся наступлении вскоре доложил и радист-пулеметчик Депутатова Терентьев, рослый, лет сорока сержант с черными чапаевскими. усами на округлом лице. Он принял радиограмму командира бригады.

— Приказал усилить наблюдение, быть готовыми, — скособочив голову, чтобы не упереться в потолок, не отрывая взгляд острых темных глаз от лица командира, докладывал Терентьев. Слова выходили из его широкой груди, распиравшей ватник, словно из бочки.

Всю ночь Депутатов провел в заботах. Дважды ходил к Борисову и Тулупову, проверял наблюдателей, беседовал с людьми. Вернулся он только около четырех часов утра, усталый, продрогший, и сел к маленькой чугунной печурке, чтобы выкурить папиросу и согреться перед тем, как лечь отдохнуть. Протянув ноги к огню, расстегнув полушубок, он с наслаждением ощущал тепло, следил, как облачка табачного дыма, расплываясь, сначала медленно, а затем, по мере приближения к открытой, пышащей жаром щечной пасти, все быстрее втягиваются внутрь. Но отдохнуть ему так и не удалось.

Запыхавшись, в подвал вбежал дежуривший в танке механик-водитель старший сержант Моргунов.

— Товарищ… лейтенант… Со стороны… рощи… шум моторов…

Моментально смахнув начинавшую обволакивать его дрему, Депутатов вскочил, крикнул «буди!» и, на ходу застегиваясь, бросился к выходу. Вскоре все были в танке. Изготовились к бою и предупрежденные но радио экипажи Борисова и Тулупова. Ночь была на исходе. Наполовину высунувшись из люка, Депутатов, напрягая зрение, всматривался в белесую мглу, откуда уже отчетливо доносилось ленивое рычание моторов. Время от времени он растирал щеки рукавицей: мороз давал себя знать. От брони танка, сплошь усеянной мелкими иголочками изморози, даже через толстые ватные брюки до тела добирался леденящий холод. На слух Депутатов уже установил, что идет несколько машин, впереди — разведка, остальные — сзади, поодаль. Определил он и примерное направление движения противника. Получалось так, что гитлеровцы должны пройти где-то между ним и Борисовым. Значит, им и принимать бой первыми.

— Как там у Борисова? Готов? — наклонившись вниз, опросил Депутатов.

— Зарядили, ждут, — донесся из глубины танка густой бас Терентьева.

Внезапно Депутатов встрепенулся. Уставшие от напряжения глаза различили смутные очертания танка. Слева появился другой, чуть сзади третий.

— Разрешите, товарищ лейтенант?

— Не торопись, Толстов, первый выстрел— наверняка! Иначе нельзя. Наводи по правому.

Башня пришла в движение. Ствол орудия медленно пополз вправо и вверх.

— Лейтенант Борисов просит разрешения открыть огонь, — снова пробасил снизу сержант Терентьев.

— Передайте. После моего выстрела по правофланговому…

Не отрывая взгляда от приближавшихся танков, Депутатов, решив подпустить их поближе, про себя отсчитал пять секунд. Когда до переднего танка оставалось каких-нибудь 100 метров, он подал команду.

…Первый танк, подбитый командиром орудия старшим сержантом Толстовым, словно примерз к снежному насту. Второй поджег Борисов. От попадания в его кормовую часть во все стороны разлетелись огненные брызги, броню лизнуло пламя, к небу взметнулся высокий огненный факел. В колеблющееся освещенное пространство вынырнул откуда-то из тьмы еще один танк, на ходу поводя хоботом орудия.

«Ищет!» — подумал Депутатов, ощущая неприятный холодок, поползший по спине.

Танк остановился, метнул сноп бледного пламени и тотчас же снова двинулся вперед, обходя горящую машину. Снаряд взвизгнул где-то в стороне, потом еще, еще…

— Мимо! Не видят! — громко крикнул Депутатов. — Бьют наугад! Маскировочка!

От третьего снаряда Толстова загорелся еще один вражеский танк. Четвертый же круто развернулся и вскоре скрылся в густом облаке вздымаемого гусеницами снега.

Наступила тишина.

— Недаром, значит, товарищ лейтенант, потрудились! — не то опрашивая, не то утверждая, отозвался снизу механик-водитель Моргунов.

— На войне ничего даром не бывает, — прогудел Терентьев. — А между прочим, есть несознательные, которые…

Депутатов улыбнулся и посмотрел на Толстова, поняв, что этот намек касается его.

Но старший сержант промолчал. Он наблюдал в перископ. Депутатову была видна только нижняя часть его лица: плотно сжатые губы да широкий, чуть раздвоенный подбородок, позолоченный едва заметной щетинкой рыжеватых волос.

— Опять выходят! — не отрывая глаз от окуляров, доложил командир орудия.

— По местам! — скомандовал Депутатов, хотя и так все были на местах. В атаку шли еще четыре танка и четыре бронетранспортера с пехотой. Снова завязался бой. На этот раз гитлеровцы, чтобы нащупать слабое место, изменили направление. Они шли на левофланговый танк Тулупова. Но подойти близко им так и не удалось. Потеряв еще один танк, они повернули обратно, высадив десант пехоты.

— Автоматчики в ста метрах впереди завязали бой с пехотой противника. Отходят ко мне. Прошу разрешения открыть огонь, — доложил Тулупов.

С минуту Депутатов молчал. Если Тулупов не обнаружит себя и сейчас, то гитлеровцы непременно будут опять атаковать в этом направлении, возможно танками. И тогда, подпустив их на близкую дистанцию, Тулупов внезапным огнем сможет сделать многое.

Решение созрело моментально.

— Огня не открывать! — подтвердил ранее отданное приказание Депутатов. — Иду тебе на помощь!

Взревел мотор. Танк плавно тронулся с места, медленно, тяжело переваливаясь, выполз из окопа и, набирая скорость, устремился вперед, с ходу стреляя из пушки и пулеметов. Депутатов, прильнув к перископу, направлял танк в самую гущу гитлеровцев, с удовлетворением отмечая, как быстро и точно выполняет его команды механик-водитель. Вот, справа, из-за снежного бугорка часто забил пулемет. Пули зацокали по броне. Поворот— и вражеский расчет разбегается, а через секунду танк подминает под себя брошенный пулемет, догоняет вязнущих в глубоком снегу солдат. Дважды взрывы противотанковых гранат гулко сотрясают нутро танка.

«Не угодили бы в гусеницу, — опасается лейтенант. — Но Моргунов — молодец Моргунов! — отмечает про себя лейтенант Депутатов. — Видит все и оба раза вовремя отворачивает в сторону».

Часто бьет из пушки невозмутимый Толстов, поливает свинцом вражеские цепи радист-пулеметчик Терентьев. Удар во фланг — страшный удар, гитлеровцы не выдерживают его и откатываются назад, к роще, оставив много убитых.

«Преследовать? — загорелась в мозгу дерзкая мысль. — Попадешь под огонь танков, подобьют! Нет, нельзя!» Сделав разворот на полном ходу, Депутатов обошел населенный пункт с тыла и снова стал в окоп.

Наступила ночь, а за ней утро. Танкисты оставались на своих местах, зорко всматриваясь в даль. По-прежнему справа и слева доносился непрерывный орудийный гром. Временами частая дробь пулеметных очередей, треск ружейных выстрелов приближались настолько, что все тревожно переглядывались. Но через некоторое время шум боя снова удалялся, и танкистам оставалось лишь напряженно ждать очередной атаки. В полдень их обстреляла вражеская артиллерия. Но снаряды рвались в населенном пункте и вреда никакого не причинили.

А вечером приехал командир бригады полковник Жуков. Он привез боеприпасы и приказ: «Держаться во что бы то ни стало». Отведя в сторону Депутатова, он доверительно сказал:

— Справа и слева идут жестокие бои, фашисты сосредоточили много танков и самоходок. Кое-где им удалось потеснить наши части. Сам понимаешь, сейчас дать тебе ничего не могу. Но на том берегу уже все готово для контрудара. Командование только ждет благоприятного момента. Понял? Объясни это людям. Хорошо объясни! Со мной — связь по радио. Запиши часы вызова. Да, вот еще заберите. — Полковник подозвал шофера и передал Депутатову несколько посылок. — Из тыла, — улыбнулся полковник… — Ну, я поехал. Слышишь, какая музыка? — кивнул он головой в сторону доносившейся канонады и, сжав руку в кулак, добавил: — Так помни — стоять. На тебя сейчас весь личный состав бригады смотрит! А мы о вас тоже помним!

Очередная атака началась в 11 часов утра. Наступало около батальона пехоты и девять танков. На этот раз пришлось вступить в бой и Тулупову. Он быстро поджег два танка и продолжал вести огонь по остальным. Вскоре подбили по одному Депутатов и Борисов. Но уцелевшие, маневрируя по фронту, вели ответный огонь. Вскоре в бой вступили и радисты-пулеметчики, отсекая вражескую пехоту. Депутатов увидел, как близ танка Борисова разорвалось несколько снарядов, и приказал ему выйти на запасную позицию. Это было как раз вовремя: едва танк успел отойти, как в окопе разорвалось два снаряда.

Когда четвертый танк гитлеровцев завертелся на месте с перебитой гусеницей, остальные ушли в рощу. Откатилась и пехота, лишившаяся поддержки. Депутатов вызвал по радио Борисова и Тулупова.

— Ранено два автоматчика, сменил позицию, — доложил Тулупов.

«Что ж, пожалуй, надо менять и мне. Маскировка теперь не поможет. Теперь наша сила в огне и маневре… в маневре и огне». Думая так, Депутатов спросил:

— Как мотор, Моргунов?

— Порядок!

Через два часа на позиции взвода направилось двенадцать танков. Снова завязался неравный, жестокий бой. Гитлеровцы потеряли уже половину своих машин, но на этот раз, очевидно решив во что бы то ни стало прорваться к переправе, упорно лезли вперед. Два танка близко подошли к Тулупову, ведя огонь с коротких остановок. Депутатов уже дважды менял позицию, выбирая места, с которых было удобнее оказать ему помощь.

«Жарко Тулупову приходится», — подумал он про себя и в то же мгновение увидел густой черный дым, столбом поднявшийся к небу. Сердце словно сдавило. Сомнений быть не могло — горел танк Тулупова. «Успели ли выбраться?» — мелькнула мысль, и почти тут же услышал негромкий стук по броне. Депутатов открыл люк. Перед ним, пошатываясь, в дымящемся комбинезоне, с обожженым лицом и руками стоял стрелок-радист Тулупова.

— Командир ранен… механик убит! — доложил он.

— Где? — спросил Депутатов.

— Снесли в дом. Остальные отбиваются от автоматчиков.

Депутатов втащил радиста в танк и закрыл люк. Бой продолжался. Прикрываясь постройками, часто меняя места, Депутатов и Борисов меткими выстрелами уничтожили еще два танка. Но в то время, как танк Борисова пересекал улицу, вражеским снарядом была выведена из строя ходовая часть и пушка. Теперь мог стрелять только один Депутатов. Он приказал экипажу Борисова, отделавшемуся только легкой контузией, перегрузить боеприпасы в его, Депутатова, танк, потом вызвал командира бригады и стал докладывать обстановку.

— Держись, — перебил полковник.

— …Машина Борисова также выведена из строя…

— Держись!

— Есть, держаться!

Депутатов посмотрел на Толстова, тщательно протиравшего ветошью снаряды, на Терентьева, молчаливо снаряжавшего пулеметную ленту, и понял, что люди сильно устали. Если бы у него было зеркало, он увидел бы на своем лице то же самое. Но он не видел своего лица, и он был командир, которому подчинены другие и который поэтому должен быть крепче.

— Что приуныли, гвардейцы? Одни остались, что ли?..

— Да ведь и то, одни… — подхватил было Моргунов. Но тотчас же к нему повернулось злое, потное лицо Терентьева.

— То есть как это одни! — гаркнул он. — Да на войне, дурья твоя голова, солдат никогда один не бывает! Одни!.. А справа гремит — это кто? Слева? Наши. А в тылу кто наступать готовится? Опять же наши… А командир бригады что сказывал? — Мы, говорит, о вас помним, говорит! Помним, понял? А ты…

— Да ведь помощь-то не всегда вовремя поспевает… — скороговоркой вставил Моргунов. — Может, к тому времени нам уже…

— Не всегда! — гремел расходившийся Терентьев. — А чтобы была вовремя, ты вот и того, езди поумнее да побыстрее, зря снарядам бока не подставляй, даром что они железные. Держись, словом… Конец войне идет, а ты хочешь, чтоб фашисты нас побили? Гва-ардеец! Да мы сейчас…

— Танки! — ровно и спокойно выкрикнул Толстов, наблюдавший за противником.

— По местам! — скомандовал хотевший было вмешаться в спор Депутатов. И, странное дело, как только он подал команду, все встрепенулись, на лицах появилось оживление, усталости как не бывало.

Снова вражеские танки шли в атаку, и экипаж гвардии лейтенанта Депутатова вступал с ними в единоборство. Так продолжалось до самого вечера, пока не случилось то, чего так долго и терпеливо ожидали танкисты. Внезапно Депутатов вздрогнул, услышав идущий от переправы, еще слабый, но такой знакомый гул моторов. Сначала он не поверил себе. Не послышалось ли? Он внимательно посмотрел на Толстова. Побледнев, тот тоже напряженно прислушивался к чему-то. Снизу, приподнявшись с сиденья, повернув голову в сторону Депутатова, Моргунов шепотом, словно боясь спугнуть этот еще не ясный шум, проговорил:

— Товарищ гвардии лейтенант! Это ведь наши, да?

А шум все нарастал, приближался. К яростному реву моторов уже примешался лязг гусениц, и уже слышно было легкое дрожание потревоженной земли.

Шли танки.

Поторапливая один другого, танкисты вылезли на броню. В радостном возбуждении они махали ребристыми засаленными шлемами, приветствуя стремительно проносившиеся вперед с красными звездами на башнях «тридцатьчетверки». Переминаясь с ноги на ногу, словно у него под ногами горела земля, Депутатов взглянул направо, где стоял Борисов с автоматчиками.

— Придет санитарка, отправишь раненых, — приказал он ему и быстро посмотрел на подкручивающего ус Терентьева. Словно сговорившись, все члены экипажа молча переглянулись. И поняв, что они согласны, Депутатов хрипло, но весело прокричал:

— В машину! По местам, гвардейцы!

* * *

С Героем Советского Союза Иваном Степановичем Депутатовым я встретился в той танковой части, в составе которой он воевал и на фронте. Сейчас Депутатов командует подразделением, занимающим одно из первых мест по боевой и политической подготовке. В своей воспитательной работе с молодыми танкистами он широко использует боевые традиции своей гвардейской части.

Недавно я присутствовал на беседе, в которой офицер Депутатов рассказал то, что я попытался изложить выше. Естественно, у меня возник ряд вопросов о судьбе героев рассказа. И хотя выяснить мне удалось немногое, я считаю своим долгом поделиться с читателями.

В боевой истории части записано, что за стойкость и мужество, проявленные в бою, командиры всех трех танков, орудий и механики-водители были удостоены высокого звания Героя Советского Союза. Все остальные награждены орденом Красного Знамени. Лейтенант Тулупов скончался от тяжелого ранения и звание получил посмертно…

Командир орудия Толстов закончил танковое училище и стал офицером. Что же касается остальных членов экипажа Депутатова, то все они демобилизовались и работают в народном хозяйстве.

В частности, Депутатов слышал, что его бывший радист-пулеметчик Терентьев живет под Красноярском, работает председателем колхоза. Говорят также, что он до сих пор носит густые, закрученные в стрелки, чапаевские усы.

 

Боевая дружба

ерой Советского Союза подполковник Борис Петрович Иванов, о боевом подвиге которого я хочу рассказать, после войны закончил бронетанковую академию и был направлен в один из военных округов для прохождения дальнейшей службы.

* * *

Зееловские высоты еще курились дымом недавнего боя, а грохот орудийной канонады уже переместился далеко на запад. Советские войска преследовали разбитые гитлеровские части, стремясь как можно быстрее выйти к восточной окраине Берлина.

И все же, как ни велик был наш наступательный порыв, гитлеровцам удалось приостановить продвижение в районе Мюнхеберга. Здесь они заняли выгодный для обороны рубеж на сильно пересеченной лесистой местности. Сюда спешно была подтянута мотодивизия «Райх», усиленная противотанковой артиллерией.

Танкисты, поддерживаемые артиллерией, предпринимали атаку за атакой, но продвигались медленно. А между тем, сзади, в перелесках и рощах, в населенных пунктах и садах, накапливались все новые и новые части, составляющие мощный ударный кулак, готовые немедленно войти в образовавшийся прорыв. Неумолкавшая с утра артиллерийская канонада, казалось, достигла своего предела. Впереди, там, где засел противник, стояла сплошная дымовая завеса, то и дело прорезаемая тусклыми вспышками разрывов. Туда сейчас были прикованы взгляды танковых командиров, думавших о том, как сложится очередная атака.

Думал об этом и гвардии майор Иванов, танковый батальон которого стоял готовый к наступлению на нравом фланге соединения. Высунувшись наполовину из люка своей машины, он смотрел туда же, в сторону противника. Его полное лицо казалось спокойным, и только частые, нетерпеливые взгляды, которые он бросал время от времени на циферблат ручных часов, выдавали волнение. Иванов уже трижды атаковал в указанном направлении, но всякий раз натыкался на ураганный противотанковый огонь. Это было тем более досадно, что обойти противника возможности не представлялось: не имели успеха и соседи.

Соседи… Сердце Иванова забилось сильней. Ведь там, в соседнем соединении, наверное, также ждет часа атаки и Дмитро… А может быть, уже атакует? Мысленно горячо пожелав ему удачи, Иванов с сожалением подумал, что вчера в заботах о подготовке к наступлению так и не сумел вырваться. Когда-то теперь придется свидеться?

О том, что его старый товарищ в соседнем соединении, Иванов узнал случайно, на совещании у комбрига. И тотчас же в памяти всплыла первая, несколько холодная встреча, знакомство, а потом и настоящая, крепкая боевая дружба. Это было еще в 1942 году, когда майор Иванов прибыл в бригаду из госпиталя. Он снова принял свой второй батальон, а командиром первого был назначен подвижной, чернобровый украинец Дмитрий Матвеевич Пинский — Дмитро, как его звали в бригаде. Смелый, горячий и не всегда обузданный Пинский, в прошлом беспризорник, совсем не был похож на несколько медлительного, спокойного и всегда рассудительного Иванова. «Лед» и «пламень» называли их товарищи. И все же они подружились, успешно действовали в боях, и командование находило, что назначать для выполнения ответственной задачи этих двух комбатов, всегда умевших дополнить друг друга, очень выгодно. Иванов невольно улыбнулся, вспомнив, как горячо, иногда до ссор, спорили они, решая тактические задачи. И все-таки дружили. Крепко дружили.

Потом Пинский в боях на Висле получил звание Героя Советского Союза. А еще через некоторое время был переведен в другую часть. С тех пор прошло немало времени.

Гул артиллерийской канонады стал заметно стихать, а потом многоголосый залп всколыхнул воздух с новой силой, и разрывы загремели дальше. Артиллерия перенесла огонь в глубину. Дым над вражескими окопами начал рассеиваться. Сзади стремительно взвилась и стала медленно падать, разбрызгивая разноцветные звездочки, ракета.

— Пора! — вслух сказал майор и мельком взглянул вверх. Апрельский ветер стремительно нес в сторону противника низкие, рваные облака. С трудом протиснув свое полное тело в узкое отверстие люка, Иванов захлопнул крышку.

* * *

Батальон вел огневой бой. Майор Иванов управлял им по радио. Его лицо по-прежнему было спокойно, но на сердце, как говорят, скребли кошки. Ровным голосом, не торопясь, он отдавал приказания ротам. Внимательно наблюдая за полем боя, часто одобрительно кивал головой. Танки уверенно маневрировали, прикрываясь складками местности, вели меткий ответный огонь. Но продвижения вперед не было!

По вспышкам желтовато-соломенного пламени, снопами вырывавшегося из жерл орудий по линии фашистской обороны, Иванов подсчитал количество огневых точек и понял, что подавить их самостоятельно не сумеет. Выйти же на открытое, насквозь простреливаемое пространство значило бы понести неоправданные потери. Но приказ есть приказ, и его нужно выполнить во что бы то ни стало. Вспомнились слова командира бригады: «Вы же опытный командир, Иванов! Проявите находчивость, используйте всякую возможность прорваться». Сейчас эти слова звучали почти упреком.

Гвардии майор вздохнул, открыл люк и, высунув голову, стал осматриваться. Скрадываемый шумом работающего мотора, сейчас грохот боя резко ударил в уши. В воздухе близко над головой, свистя и взвизгивая, пронеслась болванка, другая. Совсем близко ухнул снаряд и, разорвавшись, обдал горячей тугой струей воздуха. Но Иванов, вместо того чтобы спуститься на сиденье и прикрыться броней, еще больше высунулся наружу и, вытянув шею, не отрываясь, смотрел в одном направлении. Он видел, как на левом фланге несколько танков ворвались в первую траншею и теперь с остервенением утюжили ее и поливали огнем пулеметов. Даже несколько подбитых, неподвижно застывших машин вели огонь с места. Два гитлеровских танка, выскочившие к первой траншее в контратаку, почти уперев длинные дула орудий в землю, горели, окутанные густыми, черными клубами дыма. Майор отметил, что дым, быстро уносимый ветром, создает естественную завесу, прикрываясь которой можно было бы подобраться к первой траншее незаметно. И тотчас же его пронизала одна, сразу захватившая все внимание мысль: немедленно идти туда, поддержать танкистов, уже понесших потери. Ведь если не помочь им, наступление может захлебнуться! Но, привыкший все тщательно обдумывать и взвешивать, Иванов еще какое-то мгновение колебался. Вновь посмотрел туда, откуда явственно доносилось свирепое скрежетание гусениц, отрывистые, точно удары хлыста, пушечные выстрелы, рев моторов, преодолевающих препятствия, хлопки гранатных разрывов. Вспомнил, что сзади сотни танкистов периодически прогревают моторы боевых машин, нетерпеливо ожидая того часа, когда им можно будет ринуться вперед. И кто знает, может быть, от его, Иванова, умелых действий, от проявленной им инициативы будет зависеть успех прорыва обороны и ввод в образовавшийся проход тех танков?

Решение свое Иванов доложил командиру бригады уже в движении. — Одобряю. Действуйте! — коротко ответил полковник.

Набирая скорость, танки вынеслись на левый фланг и развернулись. Затем, раскачиваясь на ухабах, словно лодки на крупной зыби, на предельной скорости устремились вперед.

* * *

Дым, как и предполагал Иванов, позволил подойти к первой траншее незамеченными. Но как только передовые танки вырвались вперед, слева хлестнули орудия противотанковой батареи, укрытой в кустарнике. Это было опасно. Машины подставляли под выстрелы бортовую часть. Правее, уже на окраине вытянувшейся на добрый километр по фронту деревни, часто били орудия. Майор видел, что танкисты атаковали в центре, в направлении серой квадратной башни кирхи. Его привычное ухо различало выстрелы советских танковых пушек и частую ответную стрельбу противотанковых орудий противника. Соотношение было не в пользу наступающих. Сообразив все это, Иванов отказался от подмывавшего его желания развернуться на батарею в кустарнике. Нужно было идти на помощь атаковавшим. «Только какого черта они полезли с фронта? — с досадой подумал он. — А батарею подавит Власов». Майор оглянулся назад и бросил нетерпеливый взгляд на опушку рощи, где оставил роту старшего лейтенанта Власова с задачей поддержать атаку огнем с места. «Что это он все еще молчит? Может…» — но не успел подумать, как разрывы снарядов заволокли вражескую батарею.

— Отлично! — отметил Иванов и свернул в лощину, тянувшуюся вдоль фронта. По ней можно было, не подвергаясь огневому воздействию, незаметно подобраться к деревне.

Внезапно комбат поднял руку, останавливая движение колонны. Сверху в лощину стремительно ополз танк и, резко затормозив, остановился. Из него проворно выпрыгнул высокий, худощавый офицер в шлеме и громко спросил:

— Где комбат?

— Я комбат, — ответил Иванов, насторожившись. Голос спрашивающего показался ему знакомым. Худощавый офицер быстро приблизился. Иванов, заглянув в смуглое, чернобровое лицо, радостно воскликнул:

— Дмитро!

— Борька? Вот так встреча!

— Так это, значит, ты опередил меня? — спрашивал Иванов, отвечая на крепкие объятия друга. — А я только вчера узнал, что ты здесь. Откуда?

— А помнишь, Боря, бои под Ржевом? — не слушая, спросил Пинский.

— Под Ржевом? Что под Ржевом! А Курскую дугу, когда ты меня из противотанкового рва вытащил, не забыл? — перебил Иванов, улыбаясь и хлопая Пинского по плечу.

— Помню, все помню… Эх, Борис, некогда сейчас воспоминаниями заниматься.

— Да, да! Конечно. Слышу, как твои орлы стреляют. Как у тебя там? Трудно?

— А что ж у меня, — нахмурив черные, густые брови, ответил Пинский. — Прорвать прорвал — артиллерия хорошо помогла, а за чертов Мюнхеберг никак ухватиться не могу. И противотанковая артиллерия, и фаустники, и отдельные танки, и самоходки… Гибнут, а стреляют. Ну да ты ведь сам знаешь, — это не от хорошей жизни: за спиной-то у них пулеметы! Все равно достану, — Пинский сжал кулак и, выразительно помахав им в воздухе, добавил: — Вот ты присоединишься, вдвоем и ударим. У меня ж еще десант!

— Не выйдет! — вдруг сказал Иванов.

Пинский растерялся. Несколько секунд он смотрел на Иванова непонимающим взглядом. Потом на его скулах заиграли желваки.

— К-как ты сказал? Не присоединишься? — выдохнул он.

— Остынь, — улыбнулся Иванов. — Вдвоем нам лезть в лоб не следует. Сам же говорил, что у них тут всего понапихано! Предлагаю так. Я зайду слева, по пути захвачу роту Власова и ударю во фланг…

Комбаты, склонившись над картой, выработали совместный план действий. Пинский оставался с десантом на месте и атаковал с фронта, а Иванов обходил населенный пункт слева, чтобы повести наступление во фланг. Местом встречи наметили высокую кирху в центре Мюнхеберга, а чтобы начать боевые действия одновременно, договорились: как только Иванов выйдет на рубеж атаки и откроет огонь, начнет наступление и Пинский.

…Выйти на фланг Иванову удалось без особых затруднений. Правда, на дороге и по обочинам было много мин. Но в спешке отступления гитлеровцы не успели их закопать, и приданные батальону саперы без труда находили их и обезвреживали. Не оказал противник серьезного сопротивления и на окраине деревни. Его немногочисленный заслон, сделав всего несколько выстрелов и бросив единственное орудие, поспешно отступил к центру деревни. Но как только батальон Иванова ворвался в деревню, гитлеровцы всполошились не на шутку. Навстречу советским танкистам двинулись «тигры» и «пантеры» с черными паучьими крестами на боках. Иванов насчитал их двенадцать.

Завязался бой. Выстрелы беспрерывно гремели с обеих сторон. С воем и визгом проносились снаряды, грохотали разрывы. Прикрываясь постройками, танки гвардии майора Иванова вели огонь с коротких остановок. Уже запылали три вражеские машины. Потом еще одна. Дравшийся впереди командир роты старший лейтенант Власов доложил, что у него подбито два танка. Однако танкисты упорно, от укрытия к укрытию, продвигались вперед, оттесняя противника к центру деревни, откуда уже доносились частые автоматные очереди— вступил в бой десант автоматчиков Пинского.

Следуя за боевыми порядками батальона, Иванов наблюдал за действиями танкистов, давал дополнительные указания. Вот уже на большую площадь у кирхи стремительно вынеслись танки старшего лейтенанта Власова. Их встретили четыре гитлеровские машины. Расстояние между ними оказалось настолько малым, что вести огонь из пушек было опасно. Но Власов не растерялся. Иванов увидел, как он круто развернул свои машины на гитлеровцев и пошел на таран. Фашистские танкисты не выдержали. Один за другим они стали выскакивать из танков и спасаться бегством. Но уйти им так и не удалось. Власов устремился за беглецами, подминал их под гусеницы, расстреливал пулеметным огнем.

Через несколько минут на площади появились танки Пинского. Друзья снова встретились, на этот раз у кирхи. Дымились догоравшие вражеские танки и автомашины. Автоматчики вели пленных. В эфир понеслось донесение о выполненной задаче.

— А хорошо, что ты атаковал с фланга, — крепко пожимая руку Иванову, говорил Пинский. — Я так и не мог прорваться с фронта, пока ты не ударил то ним с тыла… В общем, недаром говорится: «Ум хорошо, а два лучше…» — И все же, не утерпев, добавил: — Конечно, если бы мы атаковали вместе, прорвали бы.

— Прорвали бы, безусловно, прорвали бы, Дмитро, но во что бы это нам обошлось? Ты лучше расскажи, где ты пропадал этот год? Что делал? В каких боях участвовал?

Но поговорить друзьям и на этот раз не удалось. Они получили приказ двигаться дальше.

— Что ж, Дмитро, — сказал Иванов, — видно уж, побеседуем там, после победы. — И он показал рукой на запад, куда по-прежнему стремительно неслись серые, разлохмаченные облака.

Сзади по всему фронту гремела, приближаясь, канонада.

Свежие силы входили в прорыв.

 

Стойкость

глубоким вниманием, стараясь не упустить ни одного слова, выпускники Краснознаменной ордена Ленина и ордена Суворова I степени Военной академии имени М. В. Фрунзе слушали обращенную к ним речь Министра обороны. Маршал говорил о великом призвании офицера отдать все свои силы и способности делу укрепления оборонной мощи Советского государства, призывал всегда высоко держать честь и достоинство советского офицера, показывать пример выполнения воинского долга и требований воинских уставов.

Сказал министр и о необходимости воспитания у подчиненных активного наступательного духа, железной стойкости…

«Стойкость… — подумал Герой Советского Союза подполковник Иван Федорович Войтенко. — Сколько воспоминаний связано с этим словом! Не она ли, железная стойкость, помогла выстоять под Москвой в 1941 году? Не этому ли замечательному качеству обязаны герои обороны Сталинграда, поклявшиеся ни шагу не отступать назад, на весь мир заявившие, что там, за Волгой, для них нет земли. Да только ли в обороне нужна стойкость? Разве не нужна она и тогда, когда, охваченные единым наступательным порывом, войска стремительно продвигаются вперед, круша вражескую оборону, сметая на своем пути все преграды, с ходу форсируя реки, цепляясь за до смешного маленькие пятачки-плацдармы и удерживая их, несмотря ни на что?»

Войтенко вспомнил бои на Волге, себя — двадцатитрехлетнего лейтенанта, командира истребительно-противотанковой артиллерийской батареи, наступление, контратаки противника. В памяти его отчетливо воскресли февральские события далекого 1943 года, боевые дела батареи, стойкость артиллеристов.

1

…Ветер свободно гулял по безлесой, кое-где изрезанной неглубокими оврагами донской степи, со скоростью десяти метров в секунду нес колючие снежные иглы. Автомашины, тащившие приземистые длинноствольные пушки, то и дело застревали в сугробах. Тогда из кузовов, обтянутых тентом, в глубокий снег, поругивая погоду, спрыгивали люди, лопатами расчищали снег, упираясь плечами в борта, дружно налегали и под протяжные выкрики: раз — два-а взяли! — подталкивали буксующие машины.

Когда батарея выбралась на гребень высоты и артиллеристы вновь стали расчищать снег под увязшими по ступицы машинами, командир батареи лейтенант Войтенко, прикрывая рукой от ветра лицо, пошел в сторону от дороги. Время от времени он останавливался и, накрывшись плащ-палаткой, зажигал электрический фонарь, чтобы рассмотреть карту. Вернулся он быстро и тотчас же повел артиллеристов вниз по отлогому скату, на ходу указывая, где расположить орудия, как оборудовать позиции. Внизу он остановился, обвел взглядом окружившую его группу людей в полушубках и ватниках и позвал:

— Лейтенант Смолкин!

— Я! — отозвался густой хриплый голос. Вперед вышел плотный, широкоплечий человек в полушубке.

— Вот. Останетесь здесь за меня, — сказал Войтенко. — К рассвету чтобы все было готово: орудийные окопы, укрытия для расчетов — все полного профиля, как полагается. Я пройду с разведчиками и связистами вперед устанавливать связь с пехотой. Машины отправить метров на 400 в тыл, замаскировать. Поварам готовить пищу.

2

Машины, натужно завывая моторами, с трудом разворачивались в густом снегу. Расчеты отцепляли, устанавливали орудия, расчищая в снегу площадки, подрывая под сошники канавки, чтобы орудие не откатывалось назад при стрельбе, сгружали снаряды. Командир взвода лейтенант Штыков суетился у буссоли, подбегал к орудиям, проверяя, правильно ли установлены. И только когда орудия были готовы, приступили к оборудованию орудийных окопов, начали рыть щели. Так уж положено: сначала изготовиться к бою, чтобы противник не мог застать врасплох, а потом все дооборудовать до нормы.

Заместитель командира батареи по политчасти, лейтенант Смолкин, отправив машины, подошел к первому орудию.

— Ну как у вас дела, воронежские? — выдыхая густые молочно-белые облачка пара, спросил он. Расчет первого орудия был недавно укомплектован из артиллеристов воронежского добровольческого полка.

— Н-ничего! — тужась, ответил командир орудия старший сержант Шерстнев, упираясь плечом в щит орудия. На спине его горбом вздулся полушубок. — Вот, подвинем маленько, — и будет порядок.

— А щели как? Ровики для снарядов?

— Роют… только земля, как железо, трудновато.

— Тоже, сказал! Трудновато! Под Сталинградом что, легче было? — Лейтенант Смолкин подошел к группе солдат, долбивших мерзлую неподатливую землю, протянул руку к одному из них.

— А ну-ка, дай погреться. — И, сняв варежки, поплевав на руки, с силой всадил кирку в землю.

— Гы-ых, гы-ых, — выдыхал он раз за разом, из-под кирки сыпались искры, брызгали во все стороны мелкие комья смерзшейся земли.

Солдат, отдавший кирку, воспользовавшись перерывом, решил высказаться.

— И вот ведь гоним и гоним фашиста, от самой Волги. Душа не нарадуется! И, почитай, ни разу еще не останавливались, оборону не занимали. А тут, среди ночи, окопы, да еще полную профиль. Оно бы вроде и ни к чему. Все равно завтра дальше.

Смолкин выпрямился, метнул на солдата косой взгляд, хотел ответить. Но в это время раздался спокойный голос командира батареи.

— По-твоему, ни к чему, Егоркин? — лейтенант стоял у самой щели, через шею был перекинут ремень автомата, брови, ресницы заиндевели. Рядом с ним — разведчик рядовой Олейник, черный, сухощавый, подвижной.

— А вот двинут завтра гитлеровцы танки, — продолжал лейтенант, — а у нас — щелей нет, орудия на открытом месте. Красота! Бей на выбор. Ты что же думаешь, разбили мы гитлеровцев на Волге, так они теперь до самого Берлина бежать будут? Как бы не так! Вспомни: победа не приходит сама, ее надо добывать в бою, трудом да умением…

Командир батареи вдруг нагнулся, измерил ширину щели, сказал:

— Широко роете. Лишняя работа. Чем уже щель — тем меньше потерь. Здесь, — указал он рукой, — поглубже надо. И давайте пошевеливаться — времени немного осталось!

3

К рассвету все было готово. Ветер стих. Видимость улучшилась. Слева стал слышен гул артиллерийской канонады. Войтенко вызвал командиров взводов и орудий, показал рукой на лежавшую впереди высоту, сказал:

— За высотой в хуторе Самсонов — противник. Ниже, по лощине проходит линия обороны стрелкового батальона. Слева, — лейтенант довернул голову в сторону, откуда доносилась орудийная стрельба, — направление главного удара. Наши войска будут наступать на станцию Дуванную. Задача батареи— прикрыть фланг наступающих, не допустить прорыва танков противника здесь, на этом участке. Ясно? Задачу довести до каждого бойца, чтоб все знали. Ну, а сейчас завтракать! Вон, вижу, старшина с поварами тащат термосы.

Артиллеристы разошлись, загремели котелками и через несколько минут, оживленно переговариваясь, пристроившись кто на лафете, кто на ящике из-под снарядов, а кто и так, просто на снегу, с аппетитом ели густой, дымящийся суп.

Шерстнев, сидя на корточках и держа котелок обеими руками, чтобы согрелись, жевал твердый, промерзший хлеб. Потом достал из-за голенища ложку, стал степенно хлебать.

Артиллерийская стрельба слева смолкла, и тотчас же оттуда донесся приглушенный расстоянием гул моторов. Шерстнев качнул головой.

— Танки пошли. Теперь жди и у нас чего-нибудь. — И стал быстро доедать суп.

И действительно, в утреннем морозном воздухе, в той стороне, где расположился в обороне батальон, вдруг вспыхнула ружейно-пулеметная стрельба. Войтенко вытащил из футляра бинокль, стал наблюдать. Из-за высоты, по-видимому, от хутора Самсонова, густыми цепями бежали маленькие фигурки солдат, на ходу стреляя из автоматов.

Связист у телефона поднял голову, доложил, что комбат просит «огоньку». Но Войтенко уже и сам видел, что медлить нельзя. Артиллеристы бросились к орудиям. Гремя, покатился опрокинутый кем-то впопыхах котелок.

Разрывы взметнули снег в самой середине наступающих. Серые фигурки рванулись в стороны, залегли. Потом попятились назад. Израсходовав беглым огнем сорок снарядов, Войтенко прекратил огонь, стал наблюдать.

— Подмогли матушке-пехоте, — сняв шапку-ушанку и утирая ею потное лицо, негромко, с чувством удовлетворения произнес Шерстнев, орудие которого было ближе к командиру батареи. Гитлеровцы, оставив около трех десятков убитыми и ранеными, скрылись за гребнем высоты, а через несколько минут откуда-то издалека забухали орудийные выстрелы и в воздухе, быстро нарастая, послышались свист и фырчание приближавшихся снарядов.

— Всем в укрытия! — скомандовал лейтенант.

Разрывы, сотрясая воздух, грохотали теперь ближе, снаряды рвались на батарее. В окоп уже потянуло едкой приторной гарью. Выбирая моменты между разрывами, Войтенко часто высовывал голову из окопа, осматривался. Разведчик Олейник все время почти не прерывал наблюдения, стоял во весь рост и, только заслышав свист снаряда, пригибал голову.

Огонь прекратился внезапно, так же, как и начался. Войтенко приказал доложить о потерях. С докладом прибежал солдат Егоркин. Потерь в людях не было, орудия тоже оказались целы, если не считать нескольких пробоин в щитах да вмятин на стволах.

— Вот оно как, — с усмешкой протянул командир батареи. — А ты, Егоркин, щели не хотел рыть. А?

— Товарищ лейтенант! — тревожно позвал Олейник. — Слышите? — Войтенко повернул голову, прислушался. Оправа, из-за гребня высоты, донесся гул моторов и скрежет гусениц, оттуда один за другим стали выползать танки, на ходу поводя стволами орудий. Вот головная машина дала пулеметную трассу в направлении батареи.

— Два, четыре, семь… — тихо вслух считал Олейник. — Четырнадцать… — потом, помедлив немного, доложил — Четырнадцать танков, товарищ лейтенант, средние, — и туже подтянул ремень на полушубке.

— Расчеты, по местам! — закричал Войтенко. — Развернуть орудия вправо… бронебойным!..

Отдавая команды, определяя дистанцию до танков, он в то же время думал о том, что все, что было до этого — атака пехоты, артиллерийский обстрел, — чепуха, что настоящий бой начнется сейчас и вот теперь-то и нужно не пропустить танки, уничтожить их, выстоять…

Между тем танки развернулись в боевой порядок и, вздымая снежные облака, устремились на батарею. Войтенко, волнуясь, часто посматривал на свои орудия: — Успеют ли? — Но расчеты работали дружно, сноровисто, орудия были развернуты быстро, командиры орудий один за другим громко докладывали о готовности.

Войтенко еще раз посмотрел на танки. «Нужно подпустить поближе, бить наверняка!» — и предупредил: «Без команды огня не открывать». Головной танк повел стволом орудия, выстрелил. Снаряд взметнул снег в двадцати метрах перед окопом, срикошетил и разорвался в воздухе. Вслед за головным танком открыли огонь и остальные… Войтенко увидел, как за танками показалась пехота, как по ней ударили пулеметы батальона, затем услышал крик и протяжный стон: кого-то ранило. Лейтенант еще раз прикинул расстояние. До танков, по его расчетам, оставалось около пятисот метров, — пора. И, набрав полные легкие воздуху, крикнул: «Огонь!»

Тотчас же ударил залп. Войтенко радостно вскрикнул, увидев, как запылал головной танк, окутываясь густым черным дымом, а два других завертелись с перебитыми гусеницами, тщетно пытаясь сдвинуться с места. Сердце лейтенанта переполнилось радостью, а вместе с ней пришла спокойная уверенность: нет, не подведут артиллеристы, выстоят!

Орудия били часто, пехота, следовавшая за танками, уже залегла. Но гитлеровские танкисты тоже пристрелялись. Их снаряды рвались почти у самых орудий. Подойдя на более близкую дистанцию, танки открыли к тому же еще и пулеметный огонь. Пули с визгом и посвистыванием все чаще залетали на батарею, щелкали по щитам орудий, взметали маленькие фонтанчики снега. Войтенко на несколько секунд оторвал глаза от поля боя, окинул взглядом батарею. Разгоряченные боем, вошедшие в азарт артиллеристы работали у орудий с такой завидной быстротой и ловкостью, что трудно было уловить мелькание рук, повороты корпуса, движение снаряда. Все приемы, из которых слагается заряжание, слились в одно молниеносное, почти неуловимое движение, и трудно было поверить, что его выполняет целый расчет, а не один человек. Из стволов вырывались яркие огненные молнии, в уши резко били выстрелы. Командир взвода лейтенант Штыков стоял позади второго орудия на одном колене и охрипшим голосом выкрикивал команды, взмахивая правой рукой. Из-под сдвинутой на затылок шапки выбилась рыжая прядь волос. У другого орудия суетился лейтенант Смолкин, подавал снаряды. «Заменил кого-то», — тепло подумал Войтенко о своем замполите и поймал себя на мысли, что никогда еще его батарея не давала такого бешеного темпа огня.

Войтенко снова посмотрел на поле боя. За несколько секунд, на которые он оторвался от наблюдения, там что-то произошло. Во-первых, загорелся еще один танк. Вражеская пехота отходила назад. Это хорошо. Но что еще? Неужели гитлеровцы повернули вспять? Лейтенант уже было обрадовался, но тут же разгадал маневр врага. Танки разделились на две группы — по пяти в каждой, пытаясь обойти батарею с двух сторон. Сердце Войтенко забилось частыми, гулкими толчками. «Опять придется разворачивать орудия», — подумал он. И в тот же миг над его головой вдруг низко пронесся зловещий свист, взрыв оглушительно рванул воздух. Войтенко невольно втянул голову в плечи, почувствовал, как словно ватой заложило уши. Затем опять высунулся из окопа. Три орудия по-прежнему лизали снег длинными желтыми языками пламени, вырывавшимися из низко распластанных стволов. Четвертое молчало. Там суетились люди, что-то делали.

«Попадание», — со страхом подумал Войтенко. Он взялся за края окопа, подтянулся и, выпрыгнув, побежал туда, на ходу крича о том, что надо развернуть орудия, что танки выйдут сейчас из сектора обстрела. Но артиллеристы и сами уже поняли это и по очереди, поспешно разворачивали пушки. Войтенко, подбежав к орудию, у которого произошла заминка, переводя дыхание, спросил, почему прекратили огонь. И хотя он почти кричал, собственный голос показался ему слабым, как будто он шел откуда-то издалека. Лейтенант Штыков, указывая на уши, тоже ответил криком:

— Наводчика! Наповал! Панораму — вдребезги… — И с искаженным яростью лицом, помахав кулаком в воздухе, открыл замок, стал наводить орудие через ствол. От его второго снаряда загорелся еще один танк.

Войтенко, облизнув пересохшие губы, удовлетворенно кивнул головой, осмотрелся. «Выстоять! Только бы выстоять», — билась в его мозгу настойчивая мысль.

Танки, обходившие батарею слева, снова усилили огонь. Но их было уже не пять, а четыре: один только что зажег Штыков. Другие пять, пытавшиеся зайти справа, увязли в глубоком снегу, буксовали. Их моторы свирепо выли, из-под гусениц взлетала снежная пыль, перемешанная с отработанными газами. Войтенко немедленно приказал двум орудиям сосредоточить огонь по этим, ставшим неподвижными целям. Через минуту две машины застыли на месте, трем с трудом удалось выбраться назад.

— Уходят! Ей-богу, товарищ лейтенант, уходят! — радостно крикнул кто-то рядом с Войтенко. Он посмотрел на кричавшего, узнал Олейника, улыбнулся ему одними глазами и глянул вперед. Да, это была правда. Фашисты не выдержали, повернули назад и на полном газу скрылись за высотой, оставив восемь машин на поле боя.

Артиллеристы, оживленно переговариваясь, хлопотали у орудий, внимательно осматривали повреждения, перебирали снаряды.

Войтенко подошел к пушке Шерстнева. Она странно осела на один бок, левого колеса не было, из ствола еще тонко струился синий дымок. Шерстнев лежал на спине, осматривал ось, ругался. Тут же сидел наводчик, ладонью загребал снег, отправлял его в рот. Санинструктор перевязывала ему голову. Встретив вопросительный взгляд лейтенанта, наводчик искривил губы, силясь улыбнуться, успокоил:

— Ничего, товарищ лейтенант. Только голова маленько кружится. Вот отдохну немного…

— Чего ругаешься, Шерстнев? — строго спросил Войтенко.

— Как же, товарищ лейтенант, — вылезая из-под оси, жаловался Шерстнев. — Как снаряд ударил, и не заметил. Прямо под ось попал. Слышу только, как что-то зафырчало. Смотрю — колесо в воздухе летит. Чудеса! А ну, ребята, тащи сюда ящик из-под снарядов. — И, повернувшись к командиру батареи, пояснил: — Мы сейчас ящик под ось — и все в порядке. Панорама-то цела…

— Правильно! Молодец! — похвалил Войтенко и пошел дальше. У второго орудия заместитель по политчасти лейтенант Смолкин, зажав зубами конец бинта, заматывал руку.

— И тебя? — спросил Войтенко. — Сильно?

— Пустяки, — улыбнулся Смолкин, — пулей, в мякоть.

— Да иди же ты! Сказано тебе! — прикрикнул он на солдата, пытавшегося ему помочь. — Сам управлюсь. Иди к орудию, там твоя помощь нужнее, небось, скоро опять пойдут… Пойдут, да только не пройдут, — повышая голос, почти крикнул он и, окинув взглядом орудия батареи, с восхищением сказал: — Как дрались наши орлы, а? Видел? Герои!

Войтенко счастливо улыбнулся. На глаза ему снова попался Егоркин, тащивший под мышками два снаряда.

— Живой, Егоркин?

— А и то живой, товарищ лейтенант.

— Как думаешь, Егоркин, отобьемся, если еще пойдут? Выстоим?

Егоркин сдвинул брови, помолчал, с гордостью ответил:

— Выстоим, товарищ лейтенант, нельзя нам не выстоять!

 

Танк идет в разведку

роизошло это в декабре 1942 года в то время, когда войска Воронежского и Юго-Западного фронтов вели наступление на тормосинскую группировку противника. Перед ними была поставлена задача разгромить эту группировку и тем самым ликвидировать всякую возможность освобождения окруженных немецко-фашистских войск под Сталинградом.

Вьюжной морозной ночью Н-ская танковая бригада подходила к станице Верхне-Чирской. Есть ли в станице противник? Этот вопрос беспокоил командира бригады, и он решил выслать разведку. Выбор пал на экипаж «тридцатьчетверки», которой командовал лейтенант Гавриил Калинин.

В бригаду Калинин прибыл совсем недавно прямо из училища, но полковник назначил его не случайно. Молодой офицер во время прорыва обороны противника действовал дерзко, но в то же время разумно и осмотрительно, молодого задора у него хоть отбавляй — такой с задачей справится.

И вот, оставив уже далеко позади колонну, боевая машина с бортовым номером «26», вздымая снежную пыль, мчится по дороге, неся на покрытой толстым слоем изморози броне отделение автоматчиков. Верхний башенный люк открыт, и лейтенант Калинин стоит, высунувшись по пояс, держась за крышку, которая прикрывает его словно щит. В левую щеку злой порывистый ветер бьет колючими снежинками, и Калинин чувствует, как она быстро деревенеет. Он часто трет щеку рукавицей и, защищаясь ею, зорко смотрит вперед, туда, где вот-вот должны показаться дома станицы. Но, кроме узкой дороги, причудливо переметенной сугробами, ничего не видно. Впереди, всего в нескольких метрах, словно танк и не двигается, стоит плотная стена, сотканная из беснующихся в воздухе снежинок, да стелется по земле, будто клок развевающейся по ветру марли, поземка.

— Ну и погодка! — вслух произносит Калинин, глядя на съежившихся, тесно прильнувших к башне пехотинцев.

— Что, что, товарищ лейтенант? — раздается снизу голос механика-водителя старшего сержанта Романенко.

Калинин слегка вздрагивает от неожиданности. Он забыл, что слова его через танковое переговорное устройство слышны всем членам экипажа: и Романенко, и командиру орудия сержанту Фомину, и радисту-пулеметчику младшему сержанту Аляеву.

— Погодка, говорю, — громче повторяет Калинин и добавляет: — Ведите машину тише, Романенко, а то и сбиться немудрено…

— Есть, товарищ лейтенант, — отвечает Романенко и в свою очередь спрашивает: — Как там наша «армия», не померзла?

Калинин не отвечает, но его тоже беспокоит состояние десанта, приданного ему в разведку, и он, напрягая голос, кричит:

— Семенов! Се-ме-е-нов! Как там у вас? Живы?

Большая, в туго завязанной шапке-ушанке голова поворачивается в его сторону.

— Нормально! — отзывается старший сержант Семенов — командир отделения автоматчиков.

Калинин успокаивается. Но ненадолго. Почему до сих пор нет станицы? Он приподнимает рукав полушубка, смотрит на часы. «По времени уже пора…» Лейтенанту вспоминается напутствие командира бригады: «Смотрите в оба. Ваша задача выяснить, есть ли противник в станице. И все. Доложите по радио. Мы в это время будем на подходе. Ну а если… всякое, ведь бывает… тогда действуйте по обстановке, самостоятельно. Для этого и придаю вам отделение автоматчиков».

…Свистит, воет на разные голоса ветер, Поеживаясь от холода, Калинин с трудом преодолевает желание спуститься в башню. Слезящимися от ветра и снега глазами он следит за дорогой, которую занесло так, что лишь чутьем можно угадать направление движения.

Ага, вот дорога повернула влево. Романенко слегка притормозил, разворачивая машину. Теперь ветер неистово дует прямо в лицо, но это лишь радует Калинина: ветер будет относить назад гул мотора и скрежет гусениц. Сейчас должна быть окраина станицы. Калинин на минуту опускается в башню и, подсвечивая фонариком, смотрит на планшет. Двумя длинными рядами на добрый километр тянутся дома станицы, разделенные широкой, прямой улицей. Лейтенант снова высовывается и еле успевает схватиться за крышку люка, чтобы удержаться на ногах от сильного толчка. Машина остановилась.

— Что случилось, Романенко? — опрашивает Калинин.

— Обыкновенное дело… — виновато произносит механик-водитель, — ничего ж не видно, товарищ лейтенант.

Танк почти уткнулся в высокий плетень. За плетнем, чуть дальше темнеет строение.

— Выключить мотор! — командует Калинин и напряженно вслушивается в наступившую тишину. Но нет, ничего не слышно, кроме воя ветра.

Как только машина остановилась, автоматчики спрыгнули на землю и, размахивая руками, стали приплясывать, чтобы согреться.

— Семенов! — позвал Калинин и, когда старший сержант подбежал к нему, приказал:

— Ну-ка в эту хату, опросите, есть ли немцы в станице. Если на кого нарветесь — дайте знать выстрелом.

Семенов кивнул головой и отошел от танка к своим автоматчикам. Вскоре три фигуры легко перемахнули через плетень и скрылись в ночной темноте. На всякий случай Фомин навел пушку на дом. Аляев замер у пулемета. Трое автоматчиков поудобнее пристроились за броней. Потянулись минуты томительного ожидания. «Пять, семь, девять…» — поглядывая на часы, про себя отмечал Калинин. «А что, если фашисты в доме и автоматчики нарвутся на них? Или их нет? Тогда надо двигаться дальше и обязательно обнаружить врага, выяснить его силы».

Калинин перебрал в уме кажущиеся ему возможными варианты действий. Лучше всего проскочить по улице и открыть стрельбу. Тогда противник обязательно обнаружит себя. Потом укрыться за домами, передать условный сигнал по радио…

— Идут! — произнес чей-то голос сзади. Калинин стал всматриваться в темноту. Три фигуры бесшумно скользнули от плетня и подошли к машине.

— Тут старик один, товарищ лейтенант! Говорит, днем вроде никого не было. А больше ничего не знает… — начал Семенов. — Ну мы — во второй дом, там одни бабы. Те, известное дело, разговорчивее. Говорят, к вечеру пришло много машин с солдатами, пушки небольшие, с длинными стволами… противотанковые, значит. Могли, говорят, и остановиться на ночь. Станица, мол, большая…

— Так! — произнес Калинин и задумался. В молчаливом ожидании его обступили автоматчики. На каждом лице Калинин читал немой возрос: что будем делать? Но лейтенант пока молчал, сосредоточенно думая. Теперь прежнее решение ему казалось неприемлемым. Поднять стрельбу, посеять панику и уйти? Но тогда может уйти и противник? Нет, если он есть в станице, то надо задержать гитлеровцев, не выпустить их до тех пор, пока не подойдет бригада! Но ведь тогда не миновать схватки, могут быть потери. Имеет ли он право рисковать людьми? Да и что сможет сделать один танк, если фашистов в станице много? Калинин обвел взглядом автоматчиков, танкистов, вылезших из машины. И в каждой паре глаз он увидел не только ожидание приказа командира, но и доверие. Это окончательно укрепило Калинина в его решении…

Через несколько минут «тридцатьчетверка» ворвалась на широкую станичную улицу. Тускло поблескивали обледеневшие стекла в окнах домов. Ни в одном из них не было света. Все словно вымерло. «Неужели в станице никого нет?» — подумал лейтенант. Но что это темнеет впереди, на обочине дороги? Машины? Их уже заметил и старший сержант Семенов. Подобравшись к люку, он доложил об этом Калинину. Действительно, у деревянного забора стоят шесть крытых брезентом машин-тягачей с прицепленными к ним противотанковыми пушками. Значит, гитлеровцы в станице есть! Калинин весь преобразился. «Расстрелять из орудия?» — пришла в голову мысль, но тотчас же он отбросил ее и, наклонившись к Семенову, приказал автоматчикам спешиться.

— Фомин, пушку развернуть назад! — скомандовал Калинин. — Аляев! Пулемет к бою! Романенко — давить машины!

В следующее мгновение ветер разнес перестук пулеметной очереди и «тридцатьчетверка» с ходу врезалась в колонну. Треск, скрежет, первая машина, словно резиновый мяч, отскочила в сторону, другая — повалилась набок, танк приподнялся, взбираясь на станину орудия, сломал ее, потом развернулся, ударил следующую в борт, перевернул. Взревел мотор. Романенко затормозил одну гусеницу, и «тридцатьчетверка» сделала полный оборот вокруг своей оси, расшвыривая в стороны остальные машины.

— Хорошо! — одобрительно кричит Калинин. — Вперед!

Только теперь гитлеровцы всполошились.

Сзади вспыхнула ракета, другая, в окнах появился желтый свет. В соседнем дворе раздалась автоматная очередь, затем из домов начали выскакивать полуодетые солдаты, послышалось тарахтенье заводимых моторов. Все вокруг наполнилось шумом и громкими криками.

А танк тем временем, снова подобрав автоматчиков, достиг противоположной окраины станицы и укрылся за небольшим домом, с заколоченными досками окнами. Калинин остановил машину с таким расчетом, чтобы просматривалась станичная улица.

— Аляев! Передайте по радио: в станице гитлеровцы. Состав уточняю… — приказал Калинин и стал всматриваться в темноту. Оттуда по-прежнему слышались крики, доносился гул моторов. Вспыхнули одна за другой ракеты, протарахтели автоматные очереди. В ярком, мерцающем свете Калинин увидел силуэты суетящихся солдат. Они устанавливали два орудия — одно по правую сторону дороги, другое — по левую.

— Ну, как там у вас, Аляев? — нетерпеливо опросил Калинин.

После минутного молчания раздался тревожный голос радиста:

— Не отвечают, товарищ лейтенант!

Калинин про себя выругался и тотчас же пригнулся, укрываясь за крышкой люка. Сливаясь с резким звуком выстрела, взвизгнул коротко снаряд и разорвался позади, в овраге. Осколки второго хлестнули то броне.

«Значит, заметили», — решил Калинин и в следующее мгновение уже отдавал приказания.

…Маневрируя, танк с коротких остановок вел огонь. Фомин выжидал, когда вспыхнет ракета, и в ее свете, старался поймать в прицел правое орудие и сделать выстрел. Но времени не хватало, и он дважды промахнулся. На помощь пришли автоматчики. Разбившись попарно, они подобрались огородами поближе к орудиям и стали вести огонь то расчетам. Потом подожгли стог сена и пламя ярко осветило улицу, орудия, автомашины.

— Молодцы! — услышал Калинин голос Фомина. — Теперь как на ладони.

Несколькими выстрелами он расправился с орудиями и перенес огонь по автомашинам, которые теперь стали разворачиваться и уходить назад.

— Фомин, не увлекайся, береги снаряды, — предупредил Калинин и увидел приближающуюся к машине фигуру.

Это был Семенов. Он медленно подошел, поддерживая левой рукой правую.

— Что, ранен? — опросил Калинин.

Но Семенов, не отвечая на вопрос, заговорил:

— Я пробрался вперед, товарищ лейтенант, там пехота, с батальон, наверное. Есть минометы, противотанковые орудия… И самоходка одна. Видно, неисправная была, что ли. Сейчас возятся с ней, спешат.

— Так. — Калинин посмотрел та Семенова, спросил — Перевязку сделали? Оставайтесь пока здесь.

В шлемофоне послышался голос Аляева:

— Товарищ лейтенант, двадцатый, говорите!

Двадцатый! Наконец-то! Калинин сразу почувствовал облегчение: его вызывал командир бригады.

Доложив обстановку и свое решение, он услышал в ответ:

— Хорошо! Свою задачу вы выполнили. Возвращайтесь.

— Назад дорога отрезана, — торопливо проговорил Калинин, — а по целине не пройти, сугробы…

Несколько секунд молчания, потом снова голос командира бригады.

— Тогда держитесь, Калинин. Я уже подхожу к станице и с ходу буду атаковать. Слышите? Держитесь. И будьте на связи.

— Есть, держаться! — громко ответил Калинин. — Романенко, заводи!

Заработал мотор. Но когда механик-водитель стал уже трогать с места, мотор вдруг заглох.

— В чем дело, Романенко? — спросил Калинин, чувствуя, как тревожно начинает биться сердце. — Этого еще не хватало!

— Сейчас, — отозвался Романенко после паузы. — Шестеренка сцепления не выходит… Сейчас я ее ломиком…

Между тем, в свете догорающей скирды показался силуэт самоходки. За ней мелькали темные фигуры пехотинцев…

— Скорее, Романенко, скорее! — торопил Калинин механика, вылезавшего с ломиком в руках из люка. Калинин хорошо понимал, что лишенный маневра танк станет легкой мишенью. Правда, у него было и преимущество сделать первый выстрел с места, но за самоходкой следует еще и пехота…

С минуту лейтенант Калинин лихорадочно обдумывал создавшееся положение, прислушиваясь к лязганью гусениц и гулу мотора приближающейся самоходки, нетерпеливо поглядывая на Романенко, все еще возившегося со сцеплением. Потом, словно очнувшись, приказал Фомину подпустить самоходку поближе.

— Огонь открывай самостоятельно! — приказал он. — И чтобы с первого выстрела…

— Семенов! — позвал затем Калинин. — Как себя чувствуете? Хорошо? Тогда вот что. Давайте к своим автоматчикам, где они у вас, в огородах, что ли? И постарайтесь задержать пехоту, отрезать ее от самоходки. Огонь откроете после орудийного выстрела.

Семенов молча нырнул в белую пелену снега, и его коренастая фигура словно растворилась в ней. Калинин посмотрел вдоль улицы. Но как он ни напрягал зрение, ничего не было видно. Скирда догорела, и только но усилившемуся гулу мотора Калинин определил, что самоходка уже близко. Фомин приник к прицелу и сгорбившись застыл в ожидании. Романенко полез в люк, на свое место. Но Калинин даже не услышал его короткого доклада: «Все в порядке, товарищ лейтенант», потому что в этот момент совсем близко, метрах в пятидесяти, не больше, как определил лейтенант, показалась самоходка. Тотчас же «тридцатьчетверка» содрогнулась от выстрела, и в блеске пламени Калинин увидел облако дыма, мгновенно окутавшее вражескую самоходку. Следующий выстрел Фомина почти слился с выстрелом самоходки. Ее снаряд ударил в дом, рядом с «тридцатьчетверкой».

Калинин нырнул в башню и по содроганию корпуса понял, что Романенко завел наконец мотор.

— Все, товарищ лейтенант, — повернувшись к Калинину, доложил Фомин и виновато добавил: — С первого не получилось, зато вторым прямо в башню.

Калинин ничего не ответил. Он снова смотрел вперед. Вражеская самоходка курилась дымом. Порывистый, переменчивый ветер доносил частую дробь автоматных очередей, взрывы гранат. Значит, там ведут бой автоматчики. Неравный бой. Им надо помочь.

— Вперед! — скомандовал Калинин и, едва машина тронулась с места, увидел, как на улицу около самоходки густой толпой хлынула вражеская пехота. Не раздумывая больше, Калинин направил «тридцатьчетверку» прямо навстречу этой толпе. Бешено застучал пулемет Аляева, машина вздрогнула — это Романенко переключал передачу, и на полной скорости устремилась вперед. Фашисты сначала остановились, потом, будто по команде, рванулись вперед, но, не выдержав, повернули, побежали, рассыпаясь в стороны, завязая в сугробах.

А «тридцатьчетверка» с бортовым номером «26», разя пулеметным огнем врага, мчалась по широкой станичной улице, запруженной брошенными машинами и орудиями, мчалась к западной окраине станицы, откуда уже доносились частые орудийные выстрелы.

Это в бой вступила танковая бригада.

 

Смелое решение

остаточно! — прервал преподаватель. — По этому вопросу достаточно, — повторил он. — А не могли бы вы подкрепить свой ответ фронтовым примером?

Дело происходило на зачете по тактике в Военной академии бронетанковых войск. Слушатель выпускного курса Герой Советского Союза капитан Лапшин на минуту задумался. Потом вспомнил о бое, который ему довелось провести самостоятельно.

* * *

Ранним утром гром артиллерийской канонады возвестил о начавшемся наступлении. Деревья, уже от первого залпа сбросившие с себя иней, слегка покачивались. Озаряемые вспышками выстрелов, метались разбуженные птицы. И только люди, занявшие свои места в боевых порядках, спокойно и деловито готовились к тому решающему этапу боя, который определяется коротким и грозным словом «атака».

Около двух часов продолжалась артиллерийская подготовка. Когда артиллерия перенесла огонь в глубину, пехота вместе с танками и самоходно-артиллерийскими установками устремилась к первой траншее противника. Гитлеровцы оказывали упорное сопротивление. Они цеплялись за каждый рубеж, контратаковали резервами, стремясь во что бы то ни стало восстановить положение. Но советские войска, взламывая оборону и перемалывая живую силу врага, шаг за шагом продвигались вперед.

Утром на третий день после начала операции в прорыв была введена подвижная группа. Сметая на своем пути все заслоны, блокируя крупные опорные пункты, она прошла более шестидесяти километров и к вечеру достигла еще одного заранее подготовленного гитлеровцами оборонительного рубежа. Попытки преодолеть его с ходу успехом не увенчались, и командование решило готовиться к прорыву в ограниченные сроки.

Танкисты роты лейтенанта Лапшина окапывали и маскировали свои машины, когда появился посыльный и передал приказание: командиру роты срочно явиться в штаб.

— Лейтенант Гранкин! — негромко позвал Лапшин. — Останетесь за меня. — Затем усталым жестом заправил выбившиеся из-под шлема волосы, потуже затянул ремень и пошел вслед за посыльным.

— Вот что, товарищ Лапшин, — сказал командир бригады, взмахом руки прервав доклад подчиненного. — Есть срочное задание: пройти в тыл, захватить населенный пункт и удерживать его до нашего подхода…

— Слушаюсь, — ответил Лапшин и расстегнул планшетку, чтобы достать карту.

Но комбриг остановил его:

— Нет, приказ получите от командира группы. Пойдемте.

Комбригу уже приходилось ставить Лапшину задачи, требующие самостоятельных действий. Он хорошо знал, что молодой командир роты обладает смелостью и решительностью, поэтому и предложил его кандидатуру командиру группы.

Когда оба сели в машину, полковник спросил:

— Потери большие?

— Два танка, — глухо ответил Лапшин. — Один — на фугасе подорвался, другой — снарядом…

— Да-а-а. Но добавить ничего, к сожалению, не могу…

Лапшин промолчал.

…Штаб подвижной группы расположился в одной из больших палаток, наскоро раскинутых среди леса. Войдя в нее, Лапшин невольно зажмурился от яркого электрического света и у самого порога вытянулся по стойке «смирно». Командир бригады доложил низкорослому, с огромными пушистыми усами генералу. Тот, окинув Лапшина взглядом, подозвал его к столу.

— По данным разведки, линию фронта нетрудно перейти вот здесь, — указал генерал карандашом на карте. — Это километров на пять правее того участка, где стоит сейчас бригада. Отсюда, если идти лесной дорогой, около сорока километров до населенного пункта, который вы должны захватить на рассвете и удержать до подхода главных сил. Численность гарнизона неизвестна. О выполнении донесете по радио… Что вы ему даете, полковник? — спросил генерал комбрига.

— Танковую роту, взвод автоматчиков, бронетранспортер со снарядами… — Усы генерала шевельнулись, обнажив в улыбке ровные белые зубы. — Целое общевойсковое соединение…

— Мы посылаем несколько таких отрядов, — продолжал генерал. — Но на вас лежит особая ответственность. Населенный пункт— узел шоссейных дорог— находится на направлении главного удара. Я не спрашиваю: справитесь ли? Он во что бы то ни стало должен быть захвачен. А я не могу, к сожалению, подсказать, как это лучше сделать. Все будет зависеть от обстановки, и вы должны принять решение самостоятельно.

Единственное, что могу посоветовать, — действуйте внезапно и стремительно!

Генерал выпрямился, протянул руку:

— Желаю успеха, лейтенант!

Лапшин коротко пожал ее, затем приложил руку к шлему, четко повернулся кругом и, забыв про усталость, легкой походкой вышел из палатки.

* * *

…Ночь выдалась лунная. На глянцевато поблескивавшую поверхность подтаявшего днем и теперь прихваченного морозом снега ложились длинные тени сосен и елей, редким частоколом тянувшихся по обеим сторонам дороги. Танки шли колонной. Лапшин, высунувшись из люка, зорко смотрел вперед, сличая местность с картой.

Прорваться через передний край противника удалось сравнительно легко: участок был лесистый, а гитлеровцы, по-видимому, не имели достаточных сил, чтобы прикрыть его как следует. Выполняя приказ — не ввязываться в бой, беречь снаряды, рота быстро проскочила открытое пространство (фашисты успели сделать всего несколько выстрелов) и углубилась в лес.

Когда до опушки леса оставалось уже совсем немного, Лапшин дал сигнал сбавить ход, Потом приказал перестроиться в боевой порядок: взвод Гранкина пошел справа, Заикина — в центре, лейтенанта Цюрупы — слева. Так, вытянувшись в линию, на укороченных интервалах, рота остановилась в полусотне метров от опушки. Лапшин с командирами взводов прошел вперед. Занимался рассвет. Перед офицерами лежало почти ровное заснеженное поле. За ним километрах в полутора возвышались каменные строения небольшого городка. Его и надо было захватить. Стояла тишина. Только один раз донеслось ленивое тявканье собаки. Затем снова все умолкло.

— Гарнизон! Черт его знает, какие здесь силы? — вслух подумал Лапшин.

— Вижу траншею, — через некоторое время сообщил Гранкин, — проходит по самой окраине… А ближе как будто противотанковый ров.

Лейтенант Лапшин посмотрел в бинокль. Перед окраиной городка местность немного приподнималась, и там действительно вырисовывались изломы небрежно отрытой траншеи. Но больше ничего не было видно. Участок перед траншеей шириною метров в двести не просматривался. Его закрывала небольшая, с очень пологими скатами высота, за которой на карте была обозначена лощина.

— Где? — спросил Лапшин и, только переведя взгляд левее, обнаружил наконец то, что искал. Неожиданная преграда создавала дополнительные трудности, заставляла мысль работать быстрее. «Но ведь ров могли отрыть давно, — подумал Лапшин, — может, никакого гарнизона и нет? А может, ров не сплошной и через него есть проходы?»

Стало совсем светло. Медлить больше нельзя было. «Нет, нужно отбросить все эти „может“, — решил Лапшин, — и готовиться к худшему. Но что же делать со рвом?» Командир роты еще раз окинул взглядом белое поле. Внимание его привлек полуразвалившийся сарай, около него бугрилось несколько копен сена. Сарай находился примерно на полпути к населенному пункту, почти на гребне той самой отлогой высоты, которая закрывала от наблюдения лощину. Лапшин указал его как ориентир. Затем стал ставить задачу.

Решение командира роты было простым и смелым: посадив автоматчиков на броню и используя момент внезапности, ворваться на окраину городка. Конечно, это решение заключало в себе известный риск. Было бы лучше сначала послать пешую разведку, но на это уже не оставалось времени. Значит, чтобы атаковать город неожиданно, выполнить приказ в срок, нужно действовать немедленно.

Командиры взводов выслушали приказ в полном молчании.

— Напоминаю. Огонь открывать только по моей команде, — строго предупредил Лапшин. — По машинам! — закончил он и, круто повернувшись, зашагал в лес. Офицеры обогнали его, на бегу руками подавая сигналы заводить моторы.

Через несколько минут танки миновали опушку леса и стремительно понеслись вперед, взметая гусеницами снежные вихри. Ослепительно белое поле бежало навстречу, быстро вырастал в размерах полуразвалившийся сарай, учащенно билось сердце командира роты, не отрывавшего глаз от города: «Чем-то он встретит?» Но пока что город молчал, в нем все еще не было заметно никакого движения, он словно вымер. Вдруг где-то у окраины воздух одна за другой прочертили три тонкие огненные линии, и высоко над крышами пышными бутонами расцвели разрывы ракет.

— Вижу, вижу! — ответил Лапшин Гранкину, сообщавшему об этом по радио, и почувствовал, как сердце его забилось еще сильней, а на смену догадкам, над которыми он ломал до сих пор голову, возникла ясная и четкая мысль, сразу принесшая облегчение: «Гарнизон есть, мы застали его врасплох!»

Из крайних домов стали быстро выбегать солдаты и занимать траншею. В это время танк спустился ниже, и Лапшину остались видны только крыши высоких строений. Но как только у сарая машина выскочила на гребень отлогой высоты, Лапшин увидел лощину, которая не просматривалась с опушки леса: вдоль лощины пролегал глубокий противотанковый ров, танки, подходя к нему, замедляли ход и останавливались. Лапшин увидел также, как идущая слева машина с бортовым номером «4» из взвода лейтенанта Заикина, пытаясь преодолеть ров, застряла.

Ров тянулся и влево и вправо. Он, по-видимому, опоясывал весь населенный пункт. Проходов нигде не было видно. «Ну что ж, значит, оправдалось худшее», — подумал Лапшин и быстро окинул взглядом сарай. Теперь, чтобы сохранить внезапность, нужно было, не мешкая ни одной лишней минуты, преодолеть ров. Но только было Лапшин открыл рот, чтобы подозвать к себе командира взвода автоматчиков, как невольно пригнул голову от ударившего в уши резкого свиста и почти одновременно услышал звуки выстрелов. Перед сараем взметнулось четыре разрыва. «Батарея! Откуда она взялась?» — спросил себя Лапшин и отчетливо увидел на фоне красного кирпичного дома четырехорудийную батарею противника.

— Разрешите огонь? — нетерпеливо спросил по радио Гранкин.

— Отставить! Отвести машины назад, за гребень! Заикину — вытащить «четверку»…

Лапшин выскочил из танка.

— Гоглидзе! Разворачивайся и ломай сарай! — приказал он механику-водителю. — Понятно? Гранкин! Обходите взводом город справа вдоль рва. Найдите переход и ударьте по батарее во фланг или тыл. Будете атаковать — дайте две красные ракеты.

В бою, в условиях, когда обстановка меняется чрезвычайно быстро, не оставляя времени на сколько-нибудь длительное раздумье, своевременность принятия решения приобретает первостепенное значение. Нередко смелость и сообразительность командира, моментально принятое правильное решение приводят к успешному выполнению боевой задачи. Лапшин действовал быстро. Стремительность и маневр — вот теперь его преимущества, когда внезапность уже частично израсходована. Приказав отвести часть танков в укрытие, где они оставались неуязвимыми, офицер преследовал цель избежать излишних потерь, сохранить силы для решающего удара.

В то же время взвод Гранкина, направленный в обход, должен был по предложению командира роты отвлечь на себя внимание противника.

Снова грянули разрывы. На этот раз они легли ближе. Пока механики-водители укрывали машины за гребнем, автоматчики по приказу Лапшина забрасывали ров охапками сена. Вскоре туда же полетели доски и бревна разрушенного сарая. Прошло совсем немного времени, как проход был готов, и танки, преодолев ров, на полных скоростях устремились вперед, с ходу стреляя из пушек. Расстояние быстро сокращалось. Лапшин увидел, как машине, шедшей впереди, прямым попаданием разбило гусеницу. Но и на батарее почти одновременно разорвалось два снаряда, и одно орудие замолчало. Перед батареей лежал поваленный забор. «Маскировка. Вот почему мы не увидели ее раньше», — мелькнула мысль.

Все остальное произошло так стремительно, что трудно было вспомнить ход боя в подробностях. Гитлеровцы подтянули еще два орудия, очевидно снятые с позиций, находившихся в другой части города. Лапшин успел подумать, что это облегчит Гранкину выполнение задачи. Потом откуда-то из-за домов выскочили две гитлеровские самоходки, и Лапшин тотчас же направил им навстречу взвод лейтенанта Цюрупы. Одна из самоходок вдруг окуталась дымом, другая развернулась и стала уходить. В том же направлении взлетели две красные ракеты. Не успели они погаснуть, как появились три танка Гранкина и двинулись во фланг батарее. Гитлеровцы попытались было развернуть орудия, но не выдержали двойного удара и стали разбегаться. Пехотинцы в траншее подняли руки, сдаваясь ворвавшимся туда автоматчикам.

* * *

Бой, о котором рассказал на зачете капитан Павел Иванович Лапшин, памятен ему и сейчас. Памятен не только потому, что за него он был удостоен звания Героя Советского Союза. Этот бой помог офицеру глубоко осознать важную истину: победа в современном бою дается лишь тому, кто действует смело, активно и решительно, глубоко знает военное дело.

 

На берегах Западной Двины

начале июня 1944 года войска 6-й гвардейской армии в составе Первого Прибалтийского фронта сражались в Белоруссии.

Шел одиннадцатый день непрерывных боев. Прорвав в первый день наступления долговременную оборону, войска медленно продвигались вперед: противник все еще упорно цеплялся за сильно укрепленные города Витебск и Полоцк, несмотря на то что они были почти полностью окружены советскими войсками.

Полоса наступления гвардейской стрелковой дивизии проходила между этими городами, к которым были стянуты основные силы гитлеровцев. Противник оказывал здесь меньшее сопротивление, поэтому дивизия сумела продвинуться дальше своих соседей, блокировавших Витебск и Полоцк. Ее части находились примерно в сорока километрах от Западной Двины, и командование армии возложило на дивизию задачу форсировать Западную Двину, захватить понтонный мост и плацдарм и удержать до подхода основной группировки войск. Успешному осуществлению этой задачи придавалось большое значение. Взятие понтонного моста, по которому гитлеровцы подбрасывали к Витебску подкрепления, давало возможность нашим частям полностью окружить город.

Выполнение операции было возложено на два батальона стрелкового полка, возглавляемого командиром этого полка подполковником Шляпиным, и на гвардейский Краснознаменный артиллерийский полк гвардии подполковника Ковтунова.

Пехотинцы и артиллеристы совершили сорокакилометровый ночной марш, к утру вышли в назначенный район и сосредоточились на опушке лесного массива.

Командиры полков с командирами батальонов и дивизионов тотчас же приступили к рекогносцировке.

С опушки леса хорошо просматривалась почти вся пойма реки. Через реку был наведен большой понтонный мост. К нему слева из лесу вела шоссейная дорога; на том берегу она поднималась вверх на отлогую высоту и терялась среди домиков населенного пункта, в центре которого высилось большое двухэтажное каменное здание.

До реки было около километра. Местность ровная, открытая. Перед мостом окопы предмостного укрепления, блиндажи. На противоположном берегу, ниже населенного пункта, по обе стороны дороги — тоже траншеи, завешанные маскировочными сетями, круглые, по всей вероятности минометные, окопы.

— Нелегко будет взять в лоб, а? — спросил Ковтунов, покосившись на Шляпина. Но подполковник молчал, яростно пощипывая огненно-рыжую окладистую бороду. Потом посмотрел направо, где лес подходил к берегу реки.

— Скверно то, что мы очень мало знаем о противнике, — сказал он, — собственно, не знаем почти ничего. Но попробуем все-таки кое-что предположить. Мост охраняется. Судя по траншеям на этом берегу, их может занять рота гитлеровцев. На противоположном — приблизительно тоже рота, усиленная. Теперь оценим местность…

Через час уже вовсю шла подготовка к переправе. Решение, совместно принятое Шляпиным и Ковтуновым, сводилось к следующему. Первый батальон должен был занять исходные позиции на опушке леса против понтонного моста, атаковать предмостное укрепление и захватить переправу; его должен был поддерживать артиллерийский дивизион капитана Муратова. Еще один батальон сосредоточивался в лесу на берегу реки, в километре правее моста. При поддержке дивизиона майора Лебеденко этот батальон должен был одновременно с первым батальоном переправиться через Западную Двину и ударом во фланг занять населенный пункт на высоте. 1-й дивизион капитана Воробьева с закрытых позиций на лесной поляне обеспечивал переправу огнем.

В неглубокой промоине у самого берега реки Шляпин и Ковтунов расположили совместный командный пункт. Они решили переправиться с передовыми подразделениями.

Здесь уже кипела работа. Солдаты разбирали лесную сторожку, делали плоты, готовили надувные лодки, на руках подкатывали густо замаскированные зелеными ветками пушки. В дело пошли все средства, вплоть до пустых бочек и бидонов из-под бензина.

И, как всегда, работа перемежалась веселой шуткой да острым словцом, язвительной подначкой. Веселый, неунывающий солдат Полегенько из батареи управления полка подшучивал над не умеющим плавать Вилкой.

— Хлопцы, — говорил он, обращаясь к окружающим, — а где ж мы на том берегу утюг возьмем?

— Это еще зачем? — заранее готовые рассмеяться, спрашивали его артиллеристы.

— А як же! Если рядовой Вилка нырнет, чем брюки-гимнастерку ему гладить будем? Он же у нас хрант!

— Ну, если уж он нырнет, — вставлял кто-то во время паузы между взрывами хохота, — то ему уж ни утюг, ни брюки не понадобятся.

Когда все приготовления были закончены и Ковтунов проверял распределение личного состава по плотам и понтонам, к нему подошел майор Михалев.

— Надо бы провести партийное собрание, Георгий Никитич. Накоротке.

— Хорошо, — бросая беглый взгляд на часы, согласился Ковтунов, — время еще есть. Только оповести всех побыстрее.

Через несколько минут коммунисты полка собрались на просторной поляне, и замполит открыл собрание. Ковтунов сидел рядом с командиром отделения связи сержантом Туневым. Он внимательно слушал короткие выступления, всматривался в серьезные, озабоченные лица — лица людей, хорошо понимающих предстоящую опасность. Но говорили они о другом, о том, что кому делать во время переправы и как лучше выполнить поставленную задачу. И, слушая этих людей, Ковтунов чувствовал кровную, внутреннюю связь с ними, потому что сидевшие здесь солдаты, сержанты и офицеры принадлежали к великой партии коммунистов, членом которой был и он сам.

Всматриваясь в лица выступающих, он понимал, что действовать в бою они будут по-разному, но цель у всех будет одна — выполнить боевую задачу.

Ковтунов не заметил, как посреди поляны оказался замполит. Михалев говорил, изредка короткими взмахами руки подчеркивая отдельные фразы.

— …Какая великая честь быть членом Коммунистической партии, не щадя сил бороться за правое дело окончательного освобождения Советской земли от немецко-фашистских захватчиков, — поймал Ковтунов конец фразы. — Вот почему лучшие советские люди, настоящие патриоты, превыше всего ставят интересы Отчизны, интересы государства. Многие из них пришли в партию в самую трудную для Родины годину… К их числу относится и наш командир полка Георгий Никитич Ковтунов. Он вступил в партию в памятном вам тяжелом 1941 году.

Услышав свою фамилию, Ковтунов насторожился, ощутил на себе внимательные взгляды и подумал: «Зачем это он?»

— И сегодня, — заключил Михалев, — командир полка переправляется вместе с вами, в первом эшелоне, чтобы сразу принять на себя руководство боем.

Это сообщение замполита было встречено одобрительным гулом.

И когда Ковтунов по просьбе Михалева поднялся сказать несколько слов, его встретили громкими аплодисментами. Смущенный, он поднял руку и в наступившей тишине рассказал о предстоящей задаче, объяснил, кто и как должен действовать.

Резолюция, единодушно принятая собранием, гласила:

«…Коммунисты должны мужественно, бесстрашно и самоотверженно выполнять свой воинский долг, добиваясь во что бы то ни стало выполнения поставленной командованием задачи.

Вперед — к полной победе над врагом.

Смерть фашистским захватчикам!»

…Все три дивизиона открыли огонь одновременно. Залпы гулко сотрясали воздух. Ожил и огласился шумом лес.

Споро, без суеты, работали артиллеристы. Пока одни сбрасывали маскировку, спускали на воду большие понтонные плоты, другие вкатывали на них орудия, третьи закрепляли. Тем временем небольшие плотики для четырех-шести человек с установленными на них ручными пулеметами уже отчаливали от берега. На одном из них находились Ковтунов, командир 2-го дивизиона Лебеденко, адъютант Ковтунова лейтенант Самаркин, командир отделения связи Тунев с радиостанцией и Троицкий.

Ковтунов видел, как метрах в шестидесяти слева отчалила от берега надувная лодка с пехотинцами, в одном из них по ярко горевшей на солнце рыжей бороде он узнал Шляпина.

— Демаскирует нас своей бородой командир полка, — шутливо произнес Ковтунов, напрягая слух, чтобы в общей канонаде отличить огонь противника.

На соседнем плоту солдат Полегенько, не вытерпев, отозвался:

— Ничего, товарищ гвардии подполковник, помаленьку-полегоньку переправимся.

— Э-э, нет, товарищ Полегенько, — рассмеявшись ответил Ковтунов, — полегоньку нам переправляться нельзя, надо быстро.

Не поворачивая головы, усмехнулся неожиданной шутке майор Лебеденко. Он напряженно вглядывался в противоположный берег, прикидывая, где легче и удобнее будет вытащить орудия. Левее начали переправу пехотинцы подполковника Шляпина. Он что-то кричал им, размахивая руками, стоя во весь рост в лодке, и борода его в лучах солнца горела желтым огнем.

Вскоре отошли от берега и тяжело нагруженные плоты с орудиями первой батареи. Теперь весь берег реки на протяжении километра кишел людьми, поспешно стаскивавшими на воду переправочные средства и старавшимися как можно быстрее отчалить от берега. Десятки плотов, медленно относимые течением вправо от понтонного моста, постепенно приближались к середине реки.

«Почему молчит противник? — подумал Ковтунов. — Не может быть, чтобы не заметил. И что там у моста? Удастся ли захватить его первому батальону с ходу?» Он приказал сержанту Туневу связаться с первым дивизионом и в это время уловил слабые хлопки выстрелов с противоположного берега. Прислушиваясь к характерному воющему посвисту мин, Ковтунов поторопил Тунева: «Ну, что там?»

— Подошли вплотную к мосту, но переправиться не удалось… Противником взорван один понтон… — торопливо доложил Тунев. Мины всплеснули воду рядом с плотом, и мгновенно один за другим раздались четыре звенящих взрыва, выбросивших высокие фонтаны.

— Пронесло, — облегченно вздохнул Лебеденко и рукавом гимнастерки отер забрызганное водой лицо.

Отвлеченный внезапной атакой на понтонный мост, противник поздно заметил переправляющихся и теперь, стараясь наверстать упущенное, открыл бешеный огонь. Вслед за минометами заговорила артиллерия. От частых взрывов река пенилась и бурлила. Прямым попаданием разбило плот у пехотинцев Шляпина. Положение становилось критическим. Гитлеровцы пристрелялись, и теперь почти каждый снаряд и мина падали в гущу переправляющихся. Выход был один. Нужно быстрее преодолеть простреливаемое пространство и подойти к высокому противоположному берегу. Он прикроет от прямых попаданий.

Ковтунов приказал ускорить движение и оглянулся назад, где оставил Михалева руководить погрузкой. На том берегу уже почти никого не было. Потом посмотрел на тяжело осевшие плоты с орудиями. Пушки на них почти по оси были залиты водой. Люди гребли изо всех сил веслами, досками, саперными лопатами и даже руками. Некоторые обогнали плот, на котором находился Ковтунов, и, приближаясь к высокому, обрывистому берегу, входили в мертвое пространство.

От высотки к переправе бежали вражеские солдаты, таща за собой два станковых пулемета.

«Поздно спохватились! Теперь не успеете», — спокойно подумал Ковтунов, видя, что два плота с пехотинцами Шляпина уже причалили и солдаты выскакивают на берег, карабкаются на кручу и тоже устанавливают там пулеметы.

И в это мгновение какая-то неведомая сила выбила плот из-под ног Ковтунова, и он не успел опомниться, как очутился в воде. Оглушенный, чувствуя, что ему не хватает воздуха, Ковтунов всплыл на поверхность и обеими руками ухватился за подвернувшееся бревно, но тотчас же вскрикнул от резкой боли в плече и опустил руку. Отфыркиваясь, к нему подплыл лейтенант Самаркин, одной рукой схватился за бревно и стал подгребать к берегу.

— Ранены, товарищ подполковник?

— Где же Лебеденко? Троицкий? — не отвечая, спросил Ковтунов.

— Здесь я, — громко откликнулся Лебеденко, размашистыми саженками плывя к берегу. — Вот хватило, черт!

К Ковтунову спешила надувная лодка. В ней лежал тяжело раненный Троицкий. Склонившись над ним, не выпуская из рук рации, сидел без пилотки, со слипшимися мокрыми волосами сержант Тунев.

«Как же это он с рацией…» — подумал Ковтунов, с трудом переваливаясь через борт.

Едва лодка достигла берега, Ковтунов выскочил.

— Быстрее выкатывать на берег орудия! — приказал он Лебеденко и побежал к Шляпину.

— Цел? Натерпелся страху-то? — встретил его сочувствующим взглядом командир полка.

— Не успел, — невесело отшутился Ковтунов.

— Да ты, никак, ранен? Санитар! Перевязать! — крикнул Шляпин и, не дав Ковтунову раскрыть рот, добавил — Никаких возражений!

Пока санитар перевязывал задетое осколком плечо, Ковтунов связался по радио с 3-м дивизионом, оставшимся на том берегу.

— Давай, давай быстрей огонь по населенному пункту, — торопил Шляпин. — Там у них, очевидно, резервы.

Но Ковтунов уже передал Муратову координаты, и вскоре воздух потряс дружный залп.

Подполковник Шляпин то и дело отправлял связных с распоряжениями в стрелковые роты, развернувшие наступление вдоль берега к мосту и к населенному пункту. При этом он посвистывал, потирал; руки: бой развертывался успешно.

К 16 часам плацдарм был расширен до двух с половиной километров по фронту и 800 метров в глубину. Населенный пункт на высоте был занят первым батальоном. В нем оказалась танковая унтер-офицерская школа гитлеровцев. Пехотинцы захватили восемь танков и шесть самоходок, четыре из них были сильно повреждены снарядами.

Все танки оказались не заправленными горючим, и, видимо, поэтому будущие унтер-офицеры «Панцертруппен» участвовали в бою как пехотинцы.

Дивизион Лебеденко полностью переправился через Западную Двину, подтянулся к окраине населенного пункта и теперь стоял на прямой наводке. Он уже отбил две контратаки танков и самоходок, которые гитлеровцы подбросили из тыла. Саперы, приданные Шляпину, быстро восстановили поврежденный понтонный мост, и по нему сейчас переправлялся 3-й дивизион капитана Муратова.

— Теперь нас отсюда никакая сила не вышибет, — уверенно говорил Шляпин, осматривая вместе с Ковтуновым наскоро оборудованные окопы, пулеметные гнезда, поставленные саперами проволочные заграждения. — А скоро еще танки подойдут… тогда живем! Завтра утром дальше можно идти.

…Вечером к мосту подошли танковый и самоходный батальоны. Танкисты вышли из головных машин и деловито осмотрели мост — выдержит ли? Потом пропустили вперед бронемашину и вслед за ней стали переправляться сами.

Броневик, взяв с ходу подъем, подошел к окраине населенного пункта, где находились Ковтунов и Шляпин, и остановился.

— Уж не начальство ли? — произнес Ковтунов.

— Похоже! — ответил Шляпин и стал разглаживать бороду.

Из броневика вышли командир дивизии генерал-майор Баксов и командующий армией генерал-лейтенант Чистяков.

Шляпин вытянулся и начал докладывать. Но командующий, махнув рукой, шагнул вперед и, улыбаясь, посмотрел на Шляпина и Ковтунова.

— Так вот это и есть они, твои герои? — спросил он командира дивизии. — Обоих представить к званию Героя Советского Союза. И всех, кто особенно отличился! Ну, благодарю! Спасибо вам, товарищи, от имени Военного совета армии и от всего личного состава армии спасибо! — генерал-лейтенант обнял и расцеловал офицеров. Потом деловито спросил о ходе боя, о потерях, трофеях, о том, как закрепились.

— А ты, Шляпин, все еще носишь бороду? — удивился командующий.

— Слово дал. До конца войны… — вставил Шляпин.

— Слово? Не посмотрел бы я в другое время на твое слово. А сегодня не могу. Герой! Носи уж, ладно. Вот командир артиллерийского полка, — кивнул он, — смотреть приятно. Даже побриться успел. Тебе сколько лет-то? — внезапно спросил он Ковтунова. Услышав ответ, произнес: — Молод! Да ведь молодость не порок! С бригадой справишься? — И, видя, что Ковтунов смущенно пожал плечами, сказал: — Ладно, подумаем. Ну а теперь показывайте ваши позиции. Да поближе, а то вы все издали норовите.

Вместе с офицерами командующий прошел вдоль отрытых окопов, указывая, что нужно доделать, расспрашивая солдат и сержантов о переправе. Потом внимательно осмотрел в бинокль расположение противника.

— Как думаешь наступать? — спросил он Шляпина и, не дослушав до конца, перебил: — Ладно, одобряю. Не густо здесь противника-то. Справимся. Теперь наша берет. Ну, однако, я пойду. А то у вас тут и пули посвистывать стали. Смерти я не боюсь, — сказал генерал-лейтенант. — Вас жалко. Затаскают потом по разным инстанциям, почему не уберегли командующего. Значит, на рассвете продолжать. Время сообщу дополнительно, — закончил он, пожимая руки. — Теперь, может, до Берлина не встретимся, будете вперед лететь, я, старик, за вами и не успею.

На следующий день войска 6-й гвардейской армии сбили противника, и он стал поспешно отходить на запад. Передовые подразделения танков и мотопехоты неудержимо рвались вперед. Они расчленяли отступающие колонны гитлеровцев, уничтожали танки и автомашины, заходили врагу в тыл, страивали засады. Сотни пленных двигались по обочинам дорог в советский тыл.

За передовыми подразделениями по разбитой шоссейной дороге шли автомашины-тягачи с пушками на прицепе. То был полк Ковтунова.

День выдался сырой, холодный. По кебу быстро неслись гонимые северным ветром серые, грязные тучи, то и дело закрывавшие солнце. Ковтунов ехал на «виллисе» с первым, головным дивизионом. Он находился в том приподнятом настроении, которое всегда сопутствует наступлению. Каждый день радио и газеты приносили радостные вести. То на одном, то на другом участке фронта под непрерывными ударами наших войск рушилась вражеская оборона, и гитлеровцы не на десятки — на сотни километров откатывались на запад. Ковтунов понимал: война идет к победному концу и уже недалеко то время, когда враг будет окончательно разбит.

Стрельба, внезапно поднявшаяся где-то впереди по дороге, прервала его размышления.

— Воздух! Воздух! — послышалось с передних машин и, подхваченное, нарастая, понеслось по колонне.

В разрыв между тучами прорвались лучи солнца, и в их ярком свете метнулись три тени. Гитлеровские самолеты прошли низко, но колонна даже не остановилась, артиллеристы лишь дали по самолетам несколько пулеметных и автоматных очередей.

Через несколько секунд откуда-то сзади донеслись звуки разрывов. «Сбросили бомбы в хвосте колонны, — определил Ковтунов, — надо поехать узнать».

Он приказал Камочкину развернуться. «Виллис» с трудом выбрался из колонны и по самой обочине медленно пополз назад. На полпути Ковтунова встретил штабной «виллис». Он резко затормозил, из него выскочил Иевлев и, подбежав к машине Ковтунова, остановился:

— Там… замполиту… руку оторвало… — еле выговорил он.

С минуту Ковтунов оцепенело смотрел на Иевлева. Потом спросил: «Где?» — и, не дождавшись ответа, побежал вдоль дороги.

Его догнал на «виллисе» Камочкин.

— Садитесь, товарищ гвардии подполковник! — позвал он.

Но Ковтунов, не обращая на него внимания, бежал туда, где у опушки леса, в нескольких шагах от дороги, толпилась группа бойцов.

При виде командира артиллеристы молча расступились. Ковтунов вошел в круг и остановился, тяжело дыша.

Михалев лежал на автомобильном сиденье, укрытый шинелью, густо забрызганной кровью. Смуглое его лицо посерело. Рядом на корточках сидел фельдшер.

— A-а, Георгий Никитич, — проговорил Михалев и сделал попытку улыбнуться, — вот хорошо-то… Не хотелось мне уезжать не простившись.

Ковтунов опустился на колени.

— Николай Иванович… друг… — задыхаясь, зашептал он, — как же ты это? — И, взяв обеими руками голову Михалева, поцеловал его в губы.

Солдаты молчали, опустив головы.

— За «друга» спасибо, Георгий Никитич. А… жалеть не надо… Я же не музыкант, не слесарь. Голова есть, а без руки прожить можно… Что поделаешь — война.

Михалев поморщился, вопросительно посмотрел на фельдшера…

Ковтунов перехватил взгляд и позвал Камочкина.

Михалева приподняли, но он сам дошел до машины, в которой санитары установили носилки. Уложив замполита, фельдшер сел с ним рядом.

Ковтунов стоял сбоку. Он думал о том, что вот уходит из его жизни хороший человек, уходит, как будто не совершив никакого подвига. Но разве мало сделал Михалев для победы, разве его скромный труд, труд политработника на войне, не был подвигом? Обо всем этом Ковтунов хотел сказать Михалеву, но фельдшер торопил, и Ковтунов попрощался:

— Спасибо тебе, Николай Иванович! — проговорил он. — За все спасибо. Напиши о себе. Будем тебя ждать.

Камочкин плавно тронул машину, и, постепенно набирая скорость, она унеслась и скоро скрылась за поворотом.

 

От Миуса до Пиллау

 

1. Путь в авиацию

ашчишма. Небольшая деревня, расположившаяся в лесостепной глухомани, в 140 километрах от столицы Башкирии Уфы и в 90 километрах от ближайшей железнодорожной станции Бузяк. Два десятка дворов вытянулись вдоль глубокой балки, на дне которой даже в знойные летние дни сохранялась приятная прохлада. За балкой, густо поросшей мелким дубняком, ольхой и орешником, высокой стеной встал дремучий лес с множеством грибных и ягодных мест. На дне каменистой овражистой балки и днем и ночью журчит, не умолкая, небольшой ручей с чистой, как стекло, студеной водой. Он берет свое начало из подземного ключа, бьющего из каменистой расщелины, отсюда и название деревни — Ташчишма, что по-башкирски означает Каменный ключ.

А по другую сторону деревни раскинулись бескрайние степные просторы, колхозные поля, засеянные пшеницей и рожью, богатые пастбища, где паслись гурты овец да резвились на поле табуны коней. Такой помнит свою родину Муса Гареев, сын колхозного конюха Гайсы. Впрочем, родился Муса в 5 километрах от Ташчишмы, в деревне Илешкиде, Илишевского района, но в 1930 году, когда мальчику исполнилось восемь лет, родители переехали вместе с другими семьями в Ташчишму — бывшее помещичье имение, богатые земли которого отдала им Советская власть, и организовали там колхоз.

В школу, однако, Муса ходил в Илешкиде: в колхозе пока своей не было. Летом вместе со своими однокашниками — пешком, а зимой, когда в степи выли метели и пронизывающий ветер переметал дорогу высокими сугробами, отец Мусы запрягал лошадей и отвозил ребят рано утром, возвращаясь за ними к концу занятий.

Летом ребята помогали родителям по дому, работали в колхозе: пасли овец, водили в ночное лошадей, собирали грибы и ягоды, копались в огороде. И конечно же, находили время и для увлекательных мальчишеских игр. За семь километров ходили на реку Куваш ловить рыбу и купаться, состязались в стрельбе камышовыми стрелами с железными наконечниками из самодельных луков, играли в лапту. Как-то посовещались между собой, решили в балке сделать запруду — все-таки на речку ходить было далеко и утомительно. Работали дружно, и вскоре плотина была готова, русло ручья заполнилось чистой ключевой водой и получился хоть и небольшой, но глубокий пруд. Этому «водному бассейну» многие ребята были обязаны тем, что научились плавать. Даже завели на нем самодельную лодку.

На пруд пришли и взрослые. Долго стояли, наблюдая, как весело барахтаются в воде дети. А вскоре на колхозном собрании было принято решение расширить пруд, развести водоплавающую птицу — гусей, уток. Ребятам стало еще раздольнее.

Но особенно нравилась Мусе верховая езда. К лошади отец приучил его рано, уже в 6 лет Муса скакал, как заправский наездник, правда охлюпкой, но все же на взрослом коне и настоящим галопом. Гайса Гареев любил лошадей, и в колхозе все говорили, что и кони любят Гайсу и хорошо понимают его. Это было правдой. Гайса страстно любил лошадей и сумел привить любовь к ним и сыну. Любо посмотреть, как на национальных башкирских праздниках, когда устраивались традиционные скачки — в них участвовали и отец и сын, причем оба нередко выходили победителями.

Быстро летели годы. В 1937 году Муса закончил семилетку. Ни мать, ни отец не хотели отпускать сына учиться. В семье нужны были рабочие руки, да и страшно было отпускать мальчишку одного. Но Муса настоял на своем. Он много читал последнее время, его манил большой город, хотелось больше знать, учиться, чтобы быть… нет, не летчиком, как мог бы подумать читатель. Уж так повелось, что, описывая героя, прославившегося в Великой Отечественной войне — будь то артиллерист, танкист или летчик, — автор, зачастую вопреки правде, приписывает ему влечение к своей будущей военной специальности с детства, подчеркивает даже какую-то его особую рано проявившуюся одаренность.

У Мусы Гареева ничего этого не было. Да и само-лета-то он не видел до тех пор, пока не попал в Уфу. Однажды, когда отец вместе с сыном ездил в город на базар и Муса впервые увидел железную дорогу, паровоз, это произвело на него настолько сильное впечатление, что Муса подал заявление в Уфимский железнодорожный техникум. И только после того как проучился он там около года, случай заставил его переменить свое решение.

Был солнечный майский день. В перерыве между лекциями студенты техникума высыпали на улицу. И вдруг откуда-то сверху, с неба, до их слуха донесся мерный, густой гул. Ребята подняли головы. На небольшой высоте, на фоне белоснежных облаков стремительно неслись серебристые самолеты. Они то взмывали круто вверх, то камнем, как коршуны, падали вниз, чтобы потом снова подняться, то ложились на крыло и разворачивались в сторону. Как зачарованный смотрел Муса на самолеты, даже не заметив, как кто-то подошел к нему, положил руку на плечо и негромко сказал:

— Что, нравится, парень? Поди, летать тоже хочешь?

Муса, с усилием оторвав взгляд от самолетов, посмотрел на стоявшего рядом человека в синем комбинезоне и не сказал ни слова. Но тот, видя восторженный взгляд паренька, ухмыльнулся.

— Вижу, вижу, что летать хочешь. Ты отсюда? — спросил он, кивнув головой в сторону техникума, и, получив утвердительный ответ Гареева, закончил:

— На днях придем к вам набирать в аэроклуб курсантов. Приходи. — И потрепав Гареева по плечу, одобрительно улыбаясь, ушел.

Так произошло первое знакомство Мусы Гареева с Иваном Митрофановичем Петровым — старым, опытным инструктором уфимского аэроклуба. До сих пор уже прославленный летчик Муса Гареев добрым словом вспоминает этого строгого и заботливого человека, страстно любившего свое дело и любовно выпестовавшего немалую плеяду известных пилотов и военных летчиков. Но тогда не сразу удалось шестнадцатилетнему юноше попасть в аэроклуб, и нелегким был его путь в авиацию.

Через несколько дней в техникум действительно пришли руководители аэроклуба. Они долго и увлекательно рассказывали о профессии пилота, и Гареев был одним из первых среди студентов, подавших заявление о приеме в аэроклуб. Он успешно прошел медицинскую комиссию. Но на мандатной председатель посмотрел на него поверх очков и… отказал. Дело в том, что Мусе еще не исполнилось семнадцати лет, а в аэроклуб принимали не раньше этого возраста. Муса был несказанно огорчен. Но к нему подошел Иван Митрофанович Петров и, заглянув в глаза, проговорил:

— Не горюй, парень. На следующий год примем. Обязательно примем. А пока учись как следует.

И Муса учился. Было нелегко. Особенно когда на следующий год наконец осуществилась его заветная мечта, и он попал в аэроклуб. После занятий в техникуме надо было ехать на окраину города и заниматься еще 4–6 часов. Но зато как все было захватывающе интересно! Преподаватели рассказывали о теории полета, о том, как человек осуществил вековую мечту и поднялся в воздух, об устройстве самолета и о том, как управлять им в воздухе. В зимние месяцы прошли всю теорию. Гареев сдал экзамены на «отлично». Пришло лето. У студентов техникума начались каникулы. Почти все разъехались по домам. Но в это же самое время в живописном лесу под Уфой начинались сборы аэроклубовцев. Муса, конечно, остался. Начиналось самое интересное — полеты. Было трудно, ведь стипендии техникум в летние месяцы не платил. Иногда Муса ел только один раз в сутки. Выручал Иван Митрофанович, время от времени он подходил к Гарееву, спрашивал:

— Кушать хочешь? Вижу, вижу, что хочешь, — отмахивался он, слыша уверения Мусы, что тот уже обедал. — На талончик, иди в столовую. Ну, марш!

Нетерпеливо ждал Муса своего первого вылета с инструктором. Он уже прошел весь курс наземной подготовки, подолгу сидел в кабине самолета, учился наблюдать за горизонтом, работать сектором газа, управлять рулями. Иван Митрофанович тщательно проверил знания Гареева и наконец объявил:

— Завтра полетим!

Муса плохо спал ночью накануне своего первого полета. На аэродром пришел с рассветом, долго ждал начала занятий и успокоился только тогда, когда сел в кабину позади Ивана Митрофановича. И вот уже включен мотор и машина стремительно бежит вперед, слегка подпрыгивая на кочках. Назад устремляется зеленое поле аэродрома. И вдруг колеса плавно оторвались от земли, и самолет, покачиваясь, взмыл вверх. У Гареева захватило дух. Первое впечатление — страх — быстро прошло и сменилось ни с чем не сравнимым восторгом. Внизу медленно проплывала земля, приобретшая сразу необычные очертания. Необычно выглядели и привычные на земле предметы. Словно на ярко раскрашенном плане виднелись прямоугольники домов, зеленые квадратики садов, узкими ленточками вились тропинки и дороги. И каким большим показался Гарееву впервые увиденный с воздуха город! Дома, улицы, площади уходили далеко к горизонту. Причудливо извиваясь, величественно текла река Белая. А дальше, окаймляя город, уходили вдаль бескрайние леса. Широко раскрытыми глазами жадно всматривался Гареев в открывшуюся перед ним панораму. Из этого похожего на оцепенение состояния вывел его спокойный, но повелительный голос инструктора Петрова:

— Возьми ручку, Муса! И сектор газа. Повторяй мои движения. Сейчас будем делать развороты.

Осторожно, дрожащими пальцами Муса стал повторять движения инструктора. Вот он слегка подает ручку на себя — и самолет тотчас же устремляется вверх. Прибавляет газ — и машина послушно увеличивает скорость, нажимает левой ногой педаль— и машина делает разворот влево. Порой Гарееву казалось, что это он сам, самостоятельно ведет самолет. Впрочем, он был недалек от истины. Временами инструктор действительно отпускал рычаги управления, предоставляя Мусе управлять машиной.

Самолет находился в воздухе уже сорок минут, а Гарееву показалось, что прошел всего лишь один миг. Разочарованный, услышал он голос Петрова, объявившего о том, что идет на посадку.

— Внимательно смотри, что я буду делать, запоминай, как будут проектироваться посадочные знаки, — предупредил он.

И вот самолет коснулся колесами взлетной дорожки, быстро пробежал ее и остановился. Счастливый вылез Муса из кабины. В ушах все еще стоял гул мотора, в глазах, как во время полета, мелькала земля, и от этого легко и приятно кружилась голова. Невпопад отвечая на вопросы нетерпеливо ожидающих своей очереди товарищей, Муса нетвердыми шагами, слегка покачиваясь, пошел к зданию аэроклуба.

Много раз еще летал Муса Гареев, прежде чем окончить аэроклуб. Через несколько дней он уже вел самолет самостоятельно. Но первый полет с Иваном Митрофановичем запомнился ему на всю жизнь, как прекрасное, неповторимое событие.

Летом 1940 года Муса Гареев успешно закончил аэроклуб. Как один из лучших, он был рекомендован в военную школу летчиков бомбардировочной авиации Железнодорожный техникум Муса покинул без сожаления. Летать, только летать — в этом теперь он видел смысл всей своей дальнейшей жизни.

В декабре после строгой и придирчивой проверки приехавшей в Уфу комиссии военных летчиков Муса Гареев был зачислен в летную военную школу.

 

2. Хочу летать на штурмовике

В июне 1941 года, в разгар летной практики, в школу военных летчиков пришла весть о войне. На далеких западных границах уже шли жестокие бои с коварным и сильным врагом. Курсанты на митингах и собраниях просили направить их на фронт. Конечно, в числе их был и Муса Гареев.

Но командование было неумолимо. Правда, была сокращена программа, и все-таки выпуск ожидался только через год, летом 1942 года. Медленно тянулось время. Курсанты летали на «Р-5», готовясь затем перейти на скоростной пикирующий бомбардировщик СБ. Время было уплотнено до предела. Наконец было объявлено, что на фронт будут отправлять курсантов, отлично подготовленных, показавших хорошие успехи по всем дисциплинам. Это заставило всех еще более упорно заниматься.

Времени для отдыха почти не оставалось. С началом войны было введено казарменное положение и в город ходили редко. Да, впрочем, никто этим особенно не тяготился. Каждому хотелось скорее попасть на фронт, а для этого надо было быстрее осваивать программу, учиться отлично летать. Вести с фронта приковывали внимание всех. Каждый день, до дыр зачитывая газеты с сообщениями Совинформбюро о боях, курсанты анализировали сводки, горячо обсуждали всевозможные варианты причин, по которым, как говорилось в кратких информациях, «столько-то самолетов не вернулось на свою базу».

Время от времени на аэродроме школы приземлялись продырявленные, пропахшие пороховой гарью боевые самолеты. Летчики, штурманы, воздушные стрелки-радисты и техники в замасленных комбинезонах не спеша вылезали из кабин и следовали к штабу, сопровождаемые восторженными и завистливыми курсантами. Для них это были люди оттуда, из другого, пока еще недоступного им мира, где шла жестокая война и где каждую минуту эти спокойные и веселые люди (может быть, курсантам это только казалось) вели бои с вражескими истребителями, сбивали их и возвращались на свои аэродромы с завоеванной, но часто нелегкой победой.

Устраивались вечера встреч бывалых, фронтовых летчиков с курсантами. На встречах этих курсанты выслушивали рассказы о воздушных боях, о бомбардировках вражеских укреплений, о том, как выглядят фашистские самолеты-истребители «Мессершмитт-109» и какой тактики они придерживаются при нападении на наши бомбардировщики.

Курсанты задавали множество вопросов, на которые фронтовики отвечали обстоятельно, стараясь полней удовлетворить любопытство будущих летчиков. Муса слушал внимательно, временами записывая кое-что в тетрадку. Ведь скоро, очень скоро и ему на фронт, и эти записи могут пригодиться уже в первых боевых вылетах, в возможных столкновениях с сильным противником!

В начале 1942 года в школу приехала комиссия с фронта, отобрала несколько курсантов, еще не окончивших срока обучения, и забрала с собой. Как ни хотелось Мусе Гарееву попасть в их число, из этого ничего не вышло; молчаливый, необщительный от природы, он еще больше замкнулся в себе после этого случая.

Но жизнь шла своим чередом. Тяжелые оборонительные бои сменялись на фронте блестящими наступательными операциями. Уже гремела по всему миру слава непобедимого Сталинграда, где в разрушенном городе, превращенном в груды развалин, насмерть стояли батальоны, полки и дивизии, не давая гитлеровцам продвинуться к Волге.

В эти дни среди курсантов шли разговоры о новом советском самолете, появившемся на фронтах. Это был штурмовик ИЛ-2, двухместный бронированный самолет, вооруженный пушками, реактивными снарядами и бомбами. Он летал на небольших высотах, штурмуя вражеские укрепления, колонны машин и танков, аэродромы, пехоту. Эту летающую крепость гитлеровцы прозвали «черной смертью».

«Вот бы полетать на таком!» — мечтал Муса Гареев.

За три месяца до выпуска в жизни будущего летчика случилось важное событие, определившее его дальнейшую судьбу. Следуя с одного из тыловых авиационных заводов, на аэродроме школы приземлилось звено штурмовиков. Курсантов повели на поле, где стояли черные, немного угловатые машины. Вместе с товарищами Гареев облазил их вдоль и поперек. Кабина летчика была бронирована почти со всех сторон, особенно сзади, откуда обычно заходили для атаки вражеские истребители. Сзади, в фюзеляже, находилось место воздушного стрелка. На турелях были установлены «шкасы» — скорострельные пулеметы. В комплект стрелка входили и ручные гранаты-лимонки на маленьких парашютиках, которые он мог сбрасывать, в случае если истребитель противника подойдет сзади слишком близко. Летчики сообщили курсантам тактико-технические данные самолета — его скорость, потолок, возможность маневрирования. Подвижная сильная машина могла на бреющем полете подкрадываться к вражеским позициям и внезапно, словно тень, обрушиваться на них. Благодаря такому мощному вооружению, штурмовику нестрашна была лобовая атака любого истребителя. Впрочем, на это гитлеровцы отваживались редко, предпочитая зайти в хвост и атаковать под углом снизу, куда не мог достать огнем пулемета воздушный стрелок.

Да, это была великолепная машина! И поэтому, когда в школе стали отбирать курсантов для переучивания на ИЛ-2, Муса был в числе первых, изъявивших желание. Курсантов направили в лагерь под Пензой, где они пробыли около трех месяцев. Наконец в декабре 1942 года состоялся выпуск. Летчик Муса Гайсинович Гареев был направлен в штурмовой авиационный полк.

Гареев прибыл на Волгу в то время, когда там уже все шло к концу. Полк участвовал в штурмовке окруженной группировки армии Паулюса, и молодому летчику пришлось сделать лишь несколько боевых вылетов, явившихся первой настоящей боевой школой. Когда Муса прибыл на фронт, ему, конечно, хотелось сразу же летать на боевые задания, громить врага. А вместо этого его поначалу заставили упорно тренироваться, решать тактические летучки, привыкать к плотному строю, необходимому для успешного отражения атак вражеских истребителей, учиться осуществлять противозенитные маневры. Потом-то он понял, как было это важно. И благодарность сохранилась в его сердце к командиру эскадрильи капитану Буданову — строгому, но справедливому человеку. Молодых летчиков он учил терпеливо и настойчиво, хорошо учил!

И все же в первом боевом вылете Гарееву многое было трудно и непонятно. Трудно было ориентироваться, понимать без слов маневры ведущего, боязно прижиматься почти вплотную — а вдруг столкнешься?

Однажды, когда эскадрилья летала штурмовать танковую колонну под Котельниково, одному из экипажей удалось даже сбить вражеский истребитель. Но все-таки плотный строй был нарушен, штурмовики, как говорится, «разбрелись». После полета Буданов собрал летный состав, отметил слаженные действия экипажей, похвалил стрелков за меткий огонь, но в заключение сказал:

— Не думайте, что у нас нет недостатков. Строй при атаке истребителей нужно держать еще плотнее, внимательнее следить за маневрами ведущего. А стрелкам, хоть они и отличились сегодня, следует поэкономнее расходовать боеприпасы. Сбили самолет — хорошо. Но стрелять старайтесь короткими и меткими очередями.

Подумайте, что могло произойти, если бы вы расстреляли боеприпасы раньше времени, а вражеские истребители атаковали бы еще раз?

Гареев невольно покраснел. У него не осталось после вылета ни одного патрона. Но выводы для себя сделал.

Так каждый вылет, каждый день пребывания на фронте постепенно обогащал Гареева новыми знаниями, опытом, учил боевому мастерству… И когда в марте 1943 года он был направлен вместе с Будановым и еще несколькими летчиками в другой полк, под Котельниково, Гареев зарекомендовал себя как опытный летчик, отличающийся хладнокровием и выдержкой в бою.

В гвардейском штурмовом авиационном полку (звание гвардейского он получил за бои на Волге), куда теперь он был направлен, Мусе Гарееву довелось служить до конца войны. Здесь же судьба столкнула его с сержантом Александром Ивановичем Кирьяновым. Кирьянов, 22-летний кряжистый, среднего роста паренек, со строгим взглядом темно-карих глаз, стал бессменным воздушным стрелком Гареева. Как это произошло, пусть расскажет об этом Кирьянов.

 

3. На Миусе

(первый рассказ Александра Кирьянова)

Думаю, читатели не будут в претензии, если я сообщу о себе самые краткие сведения. Заранее оговорюсь: в биографии моей нет ничего выдающегося, и это, может быть, послужит оправданием того, что я займу несколько строк, чтобы объяснить, как я попал в Котельниково и встретился с Мусой Гайсиновичем Гареевым — человеком замечательным во многих отношениях, сыгравшим в моей жизни немалую роль.

Родился я в 1920 году, на Урале. После семилетки закончил педагогическое училище и был направлен на работу в Сибирь, в город Тобольск, Тюменской области. Преподавал в семилетке русский язык и литературу.

В октябре 1940 года меня призвали в армию. Попал в школу младших авиаспециалистов и успешно закончил ее по специальности мастера авиавооружения. После школы служил на Дальнем Востоке. Это было уже в 1941 году.

Прянула война, и мне, как и каждому советскому гражданину, патриоту своей Родины, не терпелось попасть на фронт. Но отправиться на фронт мастером авиавооружения мне, естественно, не хотелось. Нелегко, но добился-таки я, чтобы меня переобучили на воздушного стрелка. Получил я не ахти какую, конечно, теорию и практику воздушной стрельбы и был назначен в гвардейский штурмовой авиационный полк в Котельниково. К концу марта благополучно туда прибыл.

Получилось так, что в первый же боевой вылет меня взял командир эскадрильи. Не знаю, за какие достоинства. Вероятно так, случайно. Второй вылет — тоже. Получалось у нас все гладко, но я отнюдь не видел в этом своей заслуги. Прикрывал своего летчика с хвоста, как мог, старался не зевать. Ну, а большего ничего не могу сказать. Но, видать, приглянулся ему чем-то, потому что сделал с ним пять вылетов, то есть летал до тех пор, пока моего комэска не перевели, а на его место пришел капитан Буданов. Он прибыл с несколькими летчиками, и этот день остался памятным для меня потому, что после полудня вызвал меня к себе в штабную палатку адъютант эскадрильи старший лейтенант Карташов (мы располагались в лесополосе, в палатках) и сказал:

— Вот, Кирьянов, познакомьтесь с вашим новым летчиком.

Гляжу, стоит младший лейтенант, роста чуть повыше моего (а у меня всего-то 160), в поношенном хлопчатобумажном обмундировании, лицо круглое, глаза чуть-чуть, самую капельку раскосые, скулы немного выдаются. Фамилия Гареев — ну, думаю, значит, судьба моя теперь, видать, в этом Гарееве.

Отозвал он меня в сторону, стал расспрашивать: давно ли здесь? Сколько летал? С кем? Как обстановка на фронте? Ведет себя скромно, лишнего слова не скажет, и вообще, вижу, летчик рядовой, ничем особенным не выделяется. За какие же это грехи, думаю, вдруг от командира эскадрильи и к рядовому летчику? А сам между тем отвечаю:

— Да ничего! Первый раз, конечно, тяжело было. А потом облетался. Порядок.

Приглашает он меня в столовую. Пообедали, еще поговорили. Вернее, говорил-то больше я, а он все спрашивал. А потом разошлись. Так вот и состоялось наше первое знакомство.

Плохо спал я, признаться, в эту ночь. Все думал — что за человек? Повезло или неудача? А вдруг гробанет в первом же вылете? Ладно, посмотрим, решил, утро вечера мудренее.

Через день слетали мы с ним. Правда, ничего особенного не произошло, но отбомбился и отстрелялся мой командир отлично. Сам видел — мало что осталось от фашистской зенитной батареи.

А на следующий день собрал нас командир эскадрильи и стал каждый экипаж опрашивать, сколько батарей уничтожено, сколько подавлено. Ответы, конечно, самые разноречивые. Буданов хмурится, а потом говорит:

— Надо нам, товарищи, фотографировать объект после его обработки. Снимки точно покажут результаты нашей работы. А от этого, скрывать нечего, зависит и честь наша, и представление к наградам. Так вот, в эскадрилье приказано выделить один экипаж для плановой фотосъемки. Я думаю назначить Гареева — он человек хладнокровный, выдержки у него хватит.

Мой командир молчит, — значит, соглашается. Ну, думаю, влипли мы крепко. Ведь что значит фотографировать объект? Для этого надо оставаться после того, как вся эскадрилья отбомбится, и затем не спеша, строго выдерживая заданную высоту, направление и скорость, пройти над вражескими позициями. А фашистским зенитчикам больше ничего и не надо. Идеальные же условия, чтобы пристреляться по самолету, как по конусу, и сбить его третьей-четвертой очередью! Это только потом появились у нас фотокинопулеметы, которые позволяли фотографировать объекты с пикирования, во время выполнения боевого задания. А пока что установили в фюзеляже нашей «семерки» фотоаппарат подле моей кабины, зарядили пленкой — и все.

Я, грешным делом, попробовал было возразить своему командиру. Это же, говорю, верная гибель, зачем вы согласились?

А он посмотрел на меня спокойно и твердо отрезал:

— Будем фотографировать, товарищ Кирьянов. Разве вы не понимаете, что нужны доказательства? И что бы там ни случилось, мы с вами их добудем… Впрочем, если не хотите со мной летать, я могу доложить комэску.

Видать, мой взгляд был красноречивым ответом, что раз, мол, так, я своего места никому уступать не собираюсь, поэтому Гареев уже мягче закончил:

— Ну вот и хорошо. Проверьте все как следует. А то еще в ответственный момент этот фотоаппарат не сработает.

Установили мы фотокамеру, зарядили, проверили — все как следует. Ждем.

Стоял май 1943 года. На Миусе наши войска тогда готовились к наступлению. Но гитлеровцы тоже не дремали. Ведь там степь, знаете. И как наши ни маскировались, фашисты кое-что пронюхали. Пронюхали и давай в свою очередь подтягивать к району боев резервы. Наши самолеты-разведчики то и дело доносили о передвижении вражеских танков, артиллерии, пехоты. Все дороги к фронту были забиты. В ближнем тылу разгружались железнодорожные эшелоны, на фронтовые аэродромы перебазировались все новые авиационные части из тыла и с других участков. В такой обстановке работать нашему брату приходилось много. Случалось, в день по четыре, по пять вылетов делали… Вернешься, бывало, вечером, еле ноги до койки донесешь.

Так вот, в один из таких дней вылетели мы на штурмовку железнодорожной станции, на которой скопилось несколько эшелонов с военной техникой. Погода была неважная: низкая облачность. Вел нас капитан Буданов.

Командир мой, Муса Гареев, как всегда, был спокоен и молчалив. Изредка бросит слово — другое и снова замолкнет. Идет эскадрилья ровно, хорошо. Я поглядываю по сторонам, вниз и вверх. Это моя святая обязанность— зорко наблюдать за воздухом. Земля внизу— сплошной зеленый ковер. Все словно вымыто и причесано. Хорошо. Повыше нас — истребители прикрытия. Ну а когда прикрытие надежное, и лететь веселей. Проходим линию фронта. Все благополучно, разрывы зениток остались позади. Еще несколько минут — и появляется объект. На станции густо дымят три паровоза с длиннющими составами. Там уже нас заметили. Подходим ближе, становимся в круг. Встречают как полагается — огнем. Но это им не помогло. По приказу капитана Буданова разделяемся на группы, и, пока одни подавляют зенитные орудия и пулеметы, другие дают жару эшелонам.

Трижды заходил Муса на эшелон и трижды пикировал так, что аж в глазах темно становилось. Смелый, думаю, парень. Что там внизу творилось, рассказать трудно. Один эшелон хотел было отойти от станции подальше, да на полных парах ка-ак врежется в другой— сразу все вверх тормашками: видно, железнодорожники не ту стрелку перевели.

Солоно пришлось фашистам. Особенно раззадорились ребята, когда увидели, что из одного эшелона гитлеровцы пытаются выгрузить танки. Подожгли эшелон, да и танкам досталось. Последние заходы летчики делали чуть ли не вслепую. Погода, и без того, как я уже говорил, неважная, еще больше ухудшилась, поднатянуло откуда-то тьму облаков. Да еще и дымом заволокло все. Даже в кабине гарь чувствовалась.

Сделала эскадрилья свое дело, Буданов начал собирать ее, чтобы ложиться на обратный курс. Ну, а для нас самое главное еще только начиналось. Слышу, в шлемофоне голос Гареева:

— Делаю заход для фотографирования результатов.

— Хорошо, — отвечает Буданов, — пойдем медленно, догоняйте.

Тут младший лейтенант нырнул в облачность, развернулся и, вынырнув на высоте 800 метров, ровно, словно по ниточке, пошел над железнодорожными путями. Неприятная, скажу вам, это вещь, когда по тебе бьют зенитки, а ты летишь словно на параде, не делая никакого маневра. Я думал только о том, когда же наконец мой командир отвалит в сторону. Ну и железные же нервы!

Вдруг чувствую, самолет тряхнуло и бросило в сторону. Гареев едва его выровнял. Как потом выяснилось, снаряд вражеской зенитки разорвался рядом, повредил мотор и рацию. Но тогда я, конечно, ничего этого не знал, и с тревогой спрашиваю у младшего лейтенанта, в чем дело.

— Ничего, ничего — фотографирование закончил, будем догонять своих.

Ответил спокойно, но я-то чувствую, что и скорость он теряет и высоту. Воздушный стрелок, конечно, не летчик, но многое в управлении самолетом понимает и, естественно, случись что в воздухе, чувствует себя неприятно. В таких случаях все зависит от летчика, от его выдержки и умения, а стрелок вольно или невольно становится критиком его действий, как правило, объективно, а подчас строит догадки и предположения.

Вот в таком положении очутился и я. Ну, думаю, с другими и не такое бывало, как-нибудь дотянет. И действительно, маскируясь облаками, командир мой идет к линии фронта. И все бы ничего, так надо же, откуда ни возьмись — пара фашистских «мессеров» (так мы называли для краткости «Мессершмитт-109»). Прикрылись они тоже облачностью и подобрались незамеченными. Едва я успел доложить Гарееву, как они уже пошли в атаку, как всегда, с хвоста, и я поспешно схватился за пулемет. Два истребителя против штурмовика, у которого к тому же поврежден мотор, дело не шуточное. Я, конечно, понимал это. А тут еще, как на зло, облака кончились и солнце ярко светит, — значит, прикрыться летчику нечем. Признаться, отругал я тогда крепко дневное светило и нажал на гашетки.

На первом заходе фашистские истребители промахнулись. Я увидел, как оба они, отвалив в сторону, взмыли ввысь. Значит, теперь пойдут в атаку сверху.

— Спокойно, Александр! Иду на снижение, бей по ведущему, — услышал я голос Гареева. (Впервые назвал он меня по имени.)

Теперь самолет уже шел на бреющем. Внизу все слилось в сплошное, удивительно ровное серо-зеленое поле, стремительно, с головокружительной быстротой убегавшее назад из-под хвоста. Не раз я слышал о случаях, когда вражеские истребители, атакуя сверху низко идущий самолет, не успевали выйти из пикирования и врезались в землю. «А вдруг и сейчас…» — подумал я, хотя, честно говоря, на такой счастливый исход мало надеялся.

И действительно, из этого ничего не вышло. Враги оказались опытными летчиками и успели вовремя выйти из пике. Я бил по «мессерам» короткими очередями, наверное, довольно меткой потому что на близкую дистанцию гитлеровцы подойти не решались. И все-таки они изрешетили нам хвостовое оперение и, наверное, снова попали в мотор, потому что я услышал голос Гареева, сообщавшего о том, что идет на вынужденную. Мотор хотя и работал с перебоями, но еще тянул. Я наблюдал за воздухом. Ведь противник все еще оставался там, и я был уверен — не отстанет от подбитого беспомощного самолета. Вскоре они снова ринулись на нас сверху. Один впереди, другой чуть сзади сбоку. Их острые щучьи носы озарялись вспышками выстрелов, на какую-то долю секунды ведущий попал ко мне в прицел, и я жал гашетку до тех пор, пока пулемет не замолк. Потом я увидел, что один «мессер» вынесся вперед и с креном пошел набирать высоту. Второго не было. Я поискал глазами и радостно вскрикнул. Этот второй, охваченный пламенем и дымом, врезался в землю… Я стал докладывать Гарееву об успехе, но он не ответил. Только теперь я почувствовал боль в спине и что-то горячее под левой лопаткой. Наш штурмовик с ревом несся уже над самой землей. Вот-вот врежется в землю и все будет кончено. Что же с Гареевым? Может быть, он ранен? Предчувствуя удар об землю, я схватился за бронеплиту, прикрывавшую спину летчика, и прижался к ней, чтобы смягчить силу удара.

…Я и сейчас, пожалуй, не смогу объяснить толком, как Гарееву удалось посадить самолет. Удар о землю был настолько сильным, что я потерял сознание. Первое, что я увидел, очнувшись, было низко склоненное надо мною лицо Гареева. Жив оказался мой командир. Я радостно вскрикнул и стал его расспрашивать.

— Все в порядке, — улыбаясь, коротко ответил он и добавил. — Помолчи, ты же, кажется, ранен?

К нам уже бежали солдаты и офицеры. Меня перевязали. На спине оказалось несколько незначительных царапин. Снаряд ударил в бронеплиту, и осколки, отскочив, попали мне в спину. Мы осмотрели самолет. Искорежен винт, повреждено правое крыло. В общем, небольшой ремонт. Через три дня самолет уже был в строю.

А мы, сдав самолет под расписку располагавшимся вблизи артиллеристам, вынули из фотокамеры пленку и на любезно предоставленной нам машине добрались домой. В полку нас уже «оплакали». И надо было понять радость товарищей, увидевших нас живыми и почти невредимыми!

Фотоснимки подтвердили успешность вылета нашей эскадрильи. Гареева и меня представили к награждению. Вскоре после этого мой командир получил звание лейтенанта и стал командиром звена.

 

4. Две благодарности

Первое наступление советских войск на Миусе, как известно, не увенчалось успехом. Гитлеровцам все-таки удалось локализовать положение и удержать занимаемые позиции. Некоторое время обе стороны накапливали силы. А 18 июля 1943 года наши войска снова перешли в наступление, которое на этот раз привело к крупному успеху.

Для личного состава Н-ского гвардейского штурмового авиационного полка наступили горячие дни.

В один из дней наступления капитан Буданов вел эскадрилью на штурмовку железнодорожного эшелона. Эскадрилья появилась над составом в момент, когда он подходил к станции. К огню зенитных пулеметов, установленных на эшелоне, прибавился еще и огонь нескольких батарей, прикрывавших станцию. Гитлеровцы неистовствовали. Их пушки и крупнокалиберные пулеметы стреляли с предельным напряжением.

— Лейтенант Гареев! Подавите батареи противника! — приказал командир эскадрильи. — Я с третьим звеном иду на эшелон!

— Понял, товарищ командир! — быстро ответил лейтенант.

Его звено устремилось к ближайшей вражеской батарее. Пикируя, летчики били по ней из пушек и пулеметов, сбрасывали бомбы. Внизу все затянуло густым бурым дымом, а когда он рассеялся, Гареев с удовлетворением отметил попадания. Батарея была подавлена. Но в стороне вели огонь еще две. Лейтенант осмотрелся. Над эшелоном, в почти безветренном воздухе, медленно таяли многочисленные облачка разрывов. Зенитный огонь по самолетам, казалось, достиг предела. «Нужно немедленно оказать помощь. Штурмовать батареи по очереди? — размышляет Гареев. — Не годится! Пока будет молчать одна, откроет огонь другая. Кроме того, нужно продержать вражеских зенитчиков под огнем до тех пор, пока не будет выполнено задание, пока не уйдет от цели капитан Буданов. Это значит — штурмовать непрерывно. Хватит ли боеприпасов? Ведь надо еще оставить на обратный путь».

Взвесив все «за» и «против», лейтенант приказал разделиться на пары и штурмовать, чередуя боевые заходы с холостыми: все равно орудийные расчеты разбегутся, откуда им знать, будут стрелять самолеты или нет?

И лейтенант не ошибся — враг был подавлен.

Когда эскадрилья, не потеряв ни одного самолета, уходила от разбитого, искореженного, окутанного дымом и пламенем железнодорожного состава, в шлемофоне Гареева раздались слова командира эскадрильи:

— Молодец Гареев! Всем экипажам — спасибо. Прикрыли что надо!

Гареев, человек исключительного мужества и спокойствия в бою, сейчас растерялся и, вместо того чтобы ответить по уставу: «Служу Советскому Союзу!» — вдруг крикнул своему стрелку сержанту Саше Кирьянову:

— Слышишь, Сашок? Это нам! Понял?

Командир эскадрильи рассмеялся. Вспомнил, как еще недавно Гарееву не хватало опыта, знаний, как настойчиво тренировал он молодого летчика, приучал к. плотному строю, боевым порядкам. И день ото дня росло летное мастерство офицера, закалялась воля, вырабатывались самостоятельность, сметка. Вспомнилась и усидчивость Гареева, его любознательность. Нет, учеба не прошла даром!

В наушниках послышались голоса. Буданов принимал доклады летчиков. Некоторые машины получили незначительные повреждения. Одного из летчиков «царапнуло» осколком. Хуже было у другого: у его машины снарядом вырвало большой кусок плоскости, ухудшилась управляемость, снизилась скорость. Но когда Буданов спросил, сможет ли он дотянуть до аэродрома, летчик уверенно заявил:

— Дотяну. И не в таком виде приходил.

Выслушав доклады, капитан Буданов приказал собирать эскадрилью. Гареев во главе звена первым догнал командира и пошел за ним на установленной дистанции. Задание было выполнено, эскадрилья легла курсом на аэродром. В такие минуты Гареев любил немножко помечтать. Летчик был горд сознанием исполненного долга, радовался успеху экипажей своего звена, успеху всей эскадрильи, которая возвращается без потерь, отлично выполнив задание командования. Радовался и тому, что в этом общем успехе есть доля и его ратного труда.

Он стал думать о недавнем прошлом. Перед его глазами встала родная Башкирия, деревня Ташчишма.

Когда он огляделся, станция уже скрылась и на горизонте вырисовывались только столбы черного дыма. Впереди и по сторонам сплошным зеленым ковром тянулись ровные, будто приглаженные поля. Вверху, в безоблачном небе кружились четыре сопровождавших эскадрилью «яка».

Лейтенант вспомнил недавний разговор со своим стрелком, просившимся в авиационное училище. Кому-кому, а ему-то, Гарееву, понятно страстное желание Кирьянова, ведь сам он недавно пережил то же самое. «Надо попросить за него командира!» — мысленно отметил Гареев и снова посмотрел вверх. «Сегодня безработные», — подумал он об истребителях, но все же обратился к Кирьянову:

— Посматривай за воздухом!

— Так точно, товарищ лейтенант, смотрю, — ответил сержант и тотчас же добавил: — Внизу под нами еще два истребителя, должно быть, наши.

— Какие наши? Откуда? — лейтенант резко повернулся. Почти на бреющем полете, пристроившись в хвост один к другому, стремительно неслись два самолета. И тут же раздался голос сержанта:

— Товарищ лейтенант! На самолетах — кресты!

Гареев похолодел. Ведущий фашистский летчик заходил в хвост Буданову. Еще несколько секунд — и произойдет непоправимое.

«Размечтался!..» — зло упрекнул себя лейтенант.

В одно мгновение вспомнил он все, чему учил его командир, о чем часто напоминали опытные летчики полка. Главное — сохранить спокойствие, присутствие духа, не растеряться. Трезво оценить обстановку, учесть все, принять правильное решение и действовать в соответствии с ним. И все это необходимо сделать в считанные секунды, иначе будет поздно.

Спасти командира, во что бы то ни стало спасти — было единственным стремлением лейтенанта. Для этого он готов был сделать все, даже пожертвовать собственной жизнью. Но как это сделать? Если бы он был ближе, то, не задумываясь, заслонил своим самолетом машину капитана Буданова. Нет, не так бы он сделал! Он пошел бы на таран.

Но расстояние не позволяло сделать ни того, ни другого. Значит, нечего об этом и думать. Гареев с досадой поймал себя на том, что напрасно тратит время. Он снова бросил быстрый взгляд вверх, посмотрел по сторонам.

Наши «яки» безмятежно ходят над эскадрильей с большим превышением. Пока сообщишь им, будет слишком поздно. Другие «ильюшины» — далеко.

Поставить заградительный огонь? Рискованно. Фашист может увидеть трассы и успеть отвернуть. Тогда все потеряно. Да и дистанция еще велика. Значит? Значит, нужно метко, всей мощью огня обрушиться по вражескому самолету, к которому Гареев оказался ближе всех остальных летчиков эскадрильи. И нужно сделать это до того, как фашист откроет огонь. Конечно, с истребителем нечего и думать соревноваться в скорости.

Но преимущество в высоте дает возможность, пикируя, перерезать курс противнику, подойти к нему на дистанцию действительного огня. В одно мгновение вспомнил Гареев особенности фашистской атаки, прикинул расстояние. В следующую секунду, впившись глазами в прицел, он уже стремительно несся вниз. Расстояние быстро сокращалось. Фашистский летчик, внимание которого было приковано к самолету командира эскадрильи, не заметил опасности.

Главное — не промахнуться, выйти в атаку, как говорится, по ниточке! Гареев плавными, чуть заметными движениями ног на педалях и руки на рукоятке управления подравнивал штурмовик, ловя в прицел вражеский истребитель.

«Пора», — подумал лейтенант и нажал гашетки. Самолет вздрогнул и озарился вспышками выстрелов. Продолжая нажимать на гашетки, Гареев напряженно следил за вражеской машиной. Мгновение. Еще мгновение. И тонкая паутина трасс коснулась острого носа истребителя. Вспыхнуло пламя, машина рванулась, и тотчас же взрыв разбросал в стороны объятые пламенем, дымящиеся обломки. Гареев облегченно вздохнул и откинулся на спинку сиденья. Круто набирая высоту, он смотрел на самолет командира. Выровняв крен от взрывной волны, тот шел прежним курсом. Все в порядке! Чуть в стороне «яки» уже преследовали второго фашиста.

В наушниках зашуршало, раздалось потрескивание, а потом…

— Гареев! Ты слышишь меня, Гареев? Благодарю за выручку, Гареев! Благодарю за отличную службу!

Буданов, как и всегда, говорил спокойно, но на этот раз в его голосе чувствовалась особая теплота…

Это была вторая благодарность командира за день.

 

5. Туман — не помеха

(второй рассказ Александра Кирьянова)

Было это в октябре 1943 года. Давно отгремели бои на Волге, крепко наши дали чесу гитлеровцам под Курском. Советские войска продвигались почти по всему фронту, освобождая временно оккупированную ненавистным врагом территорию. Неплохо шли дела и на нашем, южном участке фронта. Взяли Мелитополь, вошли в Таврию — впереди Крым. Радовались мы успехам, а когда есть успехи, и воевать легче, веселее.

Как-то под вечер, базировались мы тогда на станции Должанская, собрал нашу эскадрилью командир полка подполковник Тюленев и говорит:

— Недавно гитлеровское командование перебросило на наш участок эскадрилью Мельтерса. Рекламируют ее, как знаменитую, состоящую сплошь из асов. Но это не столь существенно. Дело в том, что неподалеку от фронта на небольшом аэродроме появился новый истребительный полк противника. Надо разбомбить. Если будет погода — вылетаем завтра утром.

Мы стали готовиться к заданию. На следующее утро все были у самолетов, ждали — не дадут ли вылет? А погода, как на зло, ужасная. Туман метров на сто пятьдесят от самой земли, ничего не видно в пяти шагах.

Возимся мы у своей «девятки» с Мишей Гареевым (так у нас в полку его перекрестили), и вижу я, появилась на аэродроме особа женского пола. Понятно, все обратили на нее внимание — явление в нашей фронтовой жизни довольно редкое. Смотрю и я. Подошла она к соседнему самолету, что-то там сказала, потом подходит к нам. Среднего роста, из себя такая пышная, округлая, лицо веселое, на щеках ямочки.

Миша Гареев в это время в кабине был, а я чистил пулемет. Подходит она ко мне и спрашивает вежливо:

— Можно мне ваши парашюты посмотреть?

Оглядел я ее еще раз с ног до головы и задиристо так отвечаю:

— А с какой стати? Какое вам дело до наших парашютов?

— А я укладчица парашютов, Галина Александровна Бельская, только что в ваш полк назначена.

Вот оно что, думаю. Ну что ж, никуда не денешься.

— Товарищ командир, — кричу, — тут нашими парашютами интересуются, давайте-ка свой.

Вылез он из кабины, стал на плоскость, на землю спрыгнул. Подходит. Посмотрели они друг на друга, и смотрю, будто обоих в краску так и ударило. Не обратил я тогда на это внимания, парашют свой принес, на траву бросил. Гареев тоже свой достал. Ну возится она с ними, а Миша, смотрю, все около нее увивается, говорит о чем-то, да не просто говорит, а так словами и сыплет. Что это с человеком случилось, мне и невдомек. Бывало, задание дает или на совещании, собрании выступает — слова из него не выдавишь. Говорит коротко, лаконично — ничего лишнего. А тут откуда и слова берутся. Неужто, думаю, Дон-Жуаном, мой командир оказался? Что-то не похоже на него.

…Вечером видел я их вместе в нашей столовой. Воркуют как голуби. Ну да ладно, об этом потом.

В общем, в тот день нас так и не выпустили из-за тумана. На следующий — опять на аэродроме, и опять — туман. Как и вчера — висит плотный, серый, как вата второго сорта. Однако лететь нам на этот раз все же пришлось. Эскадрилью вел майор Степанищев (он прибыл к нам недавно, на место Буданова, которого перевели в другой полк). Прошли мы линию фронта над туманом, подходим к аэродрому — вот он должен быть здесь, где-то внизу, под нами. Да как найдешь? Снизиться опасно — земля закрыта туманом. Что делать?

Командир эскадрильи, я уже говорил, новенький, молодой, спрашивает у моего командира:

— Что делать будем? — (Гареев тогда командиром звена был и по совместительству заместителем командира эскадрильи.) — Домой, что ли, пойдем?

Гареев помолчал немного, потом говорит:

— А что дома скажем? Не выполнили задания? Давай рискнем. Отойдем немного, а потом на бреющем к объекту. А?

На том и порешили. Развернулись фронтом, зашли с тыла и стали снижаться. Высота уже 50, 40 метров, а ничего не видно. Еще немного. Наконец высота метров двадцать пять. Туман немного поредел, и сквозь его колеблющуюся пелену показалась земля. Промелькнули какие-то строения, кустарник, потом изгородь и за ней — аэродром. Вышли мы на него точно, лучше не надо. Там, конечно, нас и не ждали. Появление советских штурмовиков для фашистов в такой туман было как гром с ясного неба. И на этот раз мы как нельзя лучше оправдали данное нам прозвище «черной смерти». Отбомбились с бреющего так, что их зенитки не успели и выстрела сделать. И, несмотря на плохую видимость. Гареев все-таки прошелся над аэродромом еще раз и сфотографировал результаты.

Возвращаемся домой в приподнятом настроении. Командир мой даже запел, чего никогда с ним не бывало. «Ой ты Галя, Галя молодая… — слышу в шлемофоне, потом пауза и опять: — Ой ты Галя…» Однако ж, пока мы блуждали в тумане, решая, идти на объект или нет, да пока фотографировали, бензин оказался на исходе. Пришлось сесть на соседний аэродром. И только на следующее утро мы перелетели к себе. Только сели, бегут к нам ребята и с ними, она, укладчица парашютов, Галина Александровна — Галя. Вылезли мы, а она к нам. Смотрит на лейтенанта, глаза радостью так и светятся, что вернулись, значит, мы благополучно, а сказать ничего не решается. Я уж на выручку, рассказываю ей о командире своем, о его настойчивости, о том, что не хотел возвращаться, не выполнив задания. Рассказываю, а сам думаю — дело тут, видать, не на шутку, любовь самая настоящая.

И действительно, через месяц поженились они. Свадьбу всем полком праздновали. Хоть и скромно, но зато весело. А у моего командира, у Мусы, с того времени песня эта самая, «Галя молодая», самой любимой стала. Как в хорошем настроении, так и поет ее.

 

6. Накануне Нового года

Шел последний день 1943 года. Полетов в этот день не предвиделось, и поэтому весь личный состав полка с утра готовился к встрече Нового года. Летчики, стрелки, оружейники, «технари» чистились, стриглись, брились, мылись в бане и гладили обмундирование. К обеду все выглядели как женихи. В приподнятом настроении собрались в столовой. Шутили, смеялись. Вспоминали прошлые бои, рассказывали об удачных вылетах, тут же, используя столовый инвентарь — ложки, вилки и ножи, демонстрировали маневры, которые приходилось применять, чтобы перехитрить противника, уйти от преследования фашистских истребителей. Любители танцев уже приглашали на вечер принарядившихся во все праздничное официанток.

И вдруг в самый разгар обеда в столовую влетает дежурный по части и от имени командира полка приказывает всему летному составу срочно явиться на аэродром. Все повскакали с мест и, опрокидывая стулья, ринулись к выходу. До аэродрома было метров восемьсот, но летчиков и стрелков уже ждали машины, и через несколько минут все сидели вокруг командира полка с планшетами в руках.

— Получены сведения, — начал подполковник Тюленев, — что на аэродром приземлились два авиационных полка противника: бомбардировщики Ю-88 и истребители «Хейнкель-111». Сейчас у них там, конечно, суматоха, устанавливают машины; охранение, наверное, организовано не полностью. Да и Новый год немцы тоже, надо полагать, думают встречать. Вот и самый раз по ним ударить. Успеть надо до темноты, поэтому… — подполковник посмотрел на часы, — готовность через 15 минут. Ставлю задачу.

По принятому Тюленевым решению полк летел в полном составе, тремя группами. Первая работала по истребителям, вторая — по бомбардировщикам, а третья должна была подавить зенитные средства и потом тоже переключиться на бомбардировщиков. Командир звена лейтенант Муса Гареев входил в третью группу, которую возглавлял командир эскадрильи капитан Анисов.

Линию фронта прошли спокойно. Вражеские зенитки дали всего несколько залпов и на том успокоились. Вскоре показался аэродром. Выпавший с неделю назад снег под Новый год растаял, и камуфлированные гитлеровские самолеты сидели на его большом прямоугольнике, как белые лебеди на черном поле. Лучшего и не придумаешь.

Началась атака. Один за другим штурмовики входили в крутое пике, устремляясь к целям. Внизу рвались бомбы и снаряды, комьями взлетала вверх земля, горели вражеские машины. А когда штурмовики выходили из пикирования и с разворотом набирали высоту, приходила очередь стрелков. Свинцовым огнем из пулеметов они поливали белые, пятнистые самолеты, заставляли в страхе разбегаться суетившихся на аэродроме людей.

Эскадрилье капитана Анисова первое время нечего было делать — зениток нигде не было видно. Поэтому капитан начал выполнение боевого задания со второй его части — повел экипажи на штурмовку Ю-88. И только на втором заходе к аэродрому откуда-то подошли машины с установленными на них пулеметами и открыли огонь. Анисов тотчас же навел на них эскадрилью.

Гареев шел в паре с лейтенантом Виктором Протчевым, прикрывавшим его сзади. Они давно слетались и без слов понимали друг друга. Кроме того, их уже давно связывала крепкая фронтовая дружба. Протчев был надежным щитом ведущего, и в случаях встречи с воздушным противником Гарееву незачем было оглядываться назад. И сейчас, как только Гареев, «отработав», выходил из пике и в этот момент был уязвим для огня противника, на зенитку обрушивал свой удар Протчев.

Эскадрилья капитана Анисова уходила последней. В шлемофоне прозвучал знакомый голос командира полка, поздравлявшего все экипажи с отличным выполнением задания. Гареев с удовлетворением оглянулся назад, где на быстро удалявшемся аэродроме множеством огненно-дымных костров пылали вражеские самолеты.

— Двадцать три! — громко произнес стрелок Саша Кирьянов.

— Что? — переспросил Гареев.

— Двадцать три самолета насчитал, товарищ лейтенант, — восторженно повторил Кирьянов, — и только те, что горят. Вот это поработали! Я не помню еще такого успеха.

— Да, хороший новогодний подарок Родине.

— А фрицам новогодний сюрприз!

— Вот сейчас прилетим, а там и за стол, Новый год встречать. Галя уже, наверное, нам кое-что приготовила… — Гареев не договорил, услышав встревоженный голос Кирьянова:

— Товарищ командир! Протчев «валится»!

У Гареева екнуло сердце. Он сделал вираж, повернул назад. Ведомый отстал и еле тянул, переваливаясь с крыла на крыло.

— Протчев! Что с тобой? — взывал Гареев, идя за подбитым самолетом виражами, и наконец услышал голос Протчева, в котором чувствовалось отчаяние:

— Не слушаются рули, течет масло. Постараюсь сесть, да не знаю, лучше ли это… В общем, прощай, Миша…

— Виктор, тяни, тяни, говорю, выбирай получше площадку и садись. Выручим! Не ранен?

— Нет… Спасибо, Миша.

— А стрелок?

— Не знаю. Связь, наверно, перебило.

Вместе с двумя оставшимися самолетами звена Гареев продолжал идти за подбитой машиной. Штурмовик Протчева уже шел над самой землей, и Гареев вздохнул с облегчением, когда увидел, что Протчев благополучно посадил машину на живот на поле, за небольшим оврагом, в озимую пшеницу. Золотое солдатское правило: «Сам погибай, а товарища выручай» — было законом и у летчиков. Но как это лучше сделать? И удастся ли ему посадить машину на выпущенные шасси? Ведь сесть на живот сравнительно легко, а тут не только нужно сесть, но и потом, не медля ни минуты, взлететь. Значит, надо все точно и быстро взвесить, рассчитать.

Гареев снизился и сделал круг над подбитым самолетом. Отчетливо увидел там две фигурки (значит, жив и стрелок!), настойчиво указывавшие- руками вправо. «Ага, видимо, там лучше сесть». Хорошо. Потом осмотрелся. Вправо неподалеку проходила железная дорога и стояла будка путевого обходчика. Слева — метрах в четырехстах — населенный пункт, оттуда уже выходила открытая грузовая машина с солдатами. Значит, надо спешить.

Доложив командиру эскадрильи обстановку и свое решение, Гареев получил «добро» и стал заходить на посадку, приказав двум остальным экипажам прикрыть его огнем.

— Товарищ командир, справа от будки скачут пять кавалеристов, — доложил Кирьянов.

— Хорошо, обстреляй их из пулемета, сбрось гранаты, когда будут поближе.

Самолет с ревом понесся низко над землей. Гареев уже выпустил шасси, когда вдруг увидел выросший перед глазами овраг, которого не заметил раньше. Пришлось чуть-чуть взять ручку на себя. Но этого было достаточно, чтобы проскочить точку приземления.

— Ах, черт, промазал, — скрипнув зубами, выкрикнул Гареев и, взмыв ввысь, пошел на второй заход.

Но что это? Над землей, широко распластав крылья, тенью мелькнул штурмовик и, коснувшись земли колесами на противоположной стороне оврага, понесся, подпрыгивая, к машине Протчева. Он вырулил почти к ее борту, и Гарееву было видно, как на него взобрались Протчев и его стрелок.

— Молодец! — невольно вслух произнес Гареев. — Кто это?

Он посмотрел на стабилизатор машины. Там виднелась «пятерка». Значит, лейтенант Павлов.

— Опередил нас Павлов, Сашок! — не скрывая радости, сказал Гареев Кирьянову. — Смотри, уже взлетает! Что ж, давай пока погоняем «кавалерию». — И Гареев ринулся на всадников, остановившихся в недоумении и посылавших вслед разбегающемуся самолету автоматные очереди. Гареев пронесся над их головами, увидел, как вздыбились лошади, бросаясь в стороны и сбрасывая с себя всадников. Потом повернул к грузовику. Он стоял пустой, завалившись в кювет, и по сторонам от него, вжавшись в землю, не поднимая головы, лежали гитлеровцы.

— Ну-ка, Сашок, дай нм жизни!

Но Кирьянова не надо было просить. Нажимая на гашетку, он прошил машину длинной очередью, на одно мгновение увидел фонтанчики земли, вскидываемые пулями.

Потом Гареев сделал еще один заход и поджег подбитый самолет Протчева. Чтобы не достался врагу.

* * *

За праздничным столом было шумно и весело. Галина Александровна, радостная, сияющая, сменившая ради такого дня военную форму на платье, с восторгом слушала рассказ Павлова о спасении товарищей, не забывая при этом угощать их любимым блюдом Мусы Гареева — башкирскими беляшами.

— Да, Виктор, — проговорил Гареев, поворачиваясь к Протчеву. — Мы не могли допустить даже мысли оставить тебя в лапах фашистов. Не сумел посадить самолет я, сел Павлов, не смог бы Павлов, тебя спас бы кто-нибудь другой. Но обязательно спас бы.

И на этот раз никто даже не заметил, что Муса Гареев изменил своей привычке и произнес необычно длинную речь.

 

7. В Золотой балке

(третий рассказ Александра Кирьянова)

Шла весна 1944 года. По всему огромному фронту советские войска готовились к решительным схваткам с врагом. Каждый день газеты приносили радостные известия об успешных наступательных действиях то на одном, то на другом участках фронта.

Наш полк участвовал в боях за никопольский плацдарм на Днепре. Местность там пересеченная, изрытая глубокими оврагами, и гитлеровцы здорово закрепились. Утром пойдут наши в наступление, отобьют первые траншеи, а в течение ночи фашисты подтянут откуда-то танки и контратакуют… так несколько дней подряд и переходили эти злополучные траншеи из рук в руки.

Ну, командование, понятно, заинтересовал вопрос: откуда берутся танки? В ход была пущена разведка — и наземная, и воздушная. Участвовал в ней и наш полк. Летали парами, от каждой эскадрильи, как на свободную охоту. Одна пара вернется, другая поднимается в воздух. К полудню дошла очередь и до нашей эскадрильи. Первыми должны были лететь капитан Гареев и его ведомый старший лейтенант Протчев (к 23 февраля они получили очередные звания, а Гареев, кроме того, был назначен командиром эскадрильи).

Оба наши экипажа вызвал командир полка.

— Тщательно осмотрите вот эти овраги, товарищ Гареев, — показал он карандашом на карте, — чует мое сердце, что где-то здесь прячутся эти чертовы танки.

Вышли мы с командного пункта и бегом к машинам. Там, конечно, уже все готово. Вырулили на старт и по ракете поднялись в воздух. Над землей плыли облака. Их-то и решил использовать Гареев при поиске. Танки-то от переднего края далеко уйти не могли, и, значит, надо было их искать, летая вдоль фронта на указанном нам участке. А там зениток— видимо-невидимо. Вот Гареев и решил маневрировать.

— Виктор, повторяй за мной все точно, выдерживай скорость, — говорит он Протчеву. А того учить не надо: идет за нами как привязанный.

— Знаю, — отвечает.

— Сейчас-то знаешь, а вот в облака нырять начнем, смотри, как бы не столкнуться.

— Не столкнемся, не первый раз, — уверяет.

Подошли мы к линии фронта — огонь с земли ужасный.

Но Гареев сейчас же «горку» — и в облака, потом снова вниз, выскочит, оглядится, а как только зенитки пристреливаться начнут — снова в облака. Так и ныряли мы вверх-вниз, пока не дошли до оврагов. Меня укачало малость.

Тут уж дело посерьезней — ведь осмотреть их, эти овраги, как следует надо. Снизились, идем вдоль одного оврага. Кое-где, вижу, машины стоят, масксетями прикрыты, в одном месте, где скат поотложе, — минометная батарея, а танков не видно. Справа и слева бьют по нас — спасения нет, а Гареев — хоть бы что, даже не отворачивает.

— Смотри, смотри, Сашок, как следует, а на зенитки внимания не обращай, — говорит мне.

А как тут не обращать, когда трассы так и мелькают совсем рядом и, кажется, будто тебя насквозь пронизывают. Эх и влепят, думаю, вот-вот влепят! Однако ж ничего, прошли мы этот овраг спокойно. Потом другой осмотрели, третий (три их там было). Нет ничего, хоть шаром покати, — пусто.

Слышу разговор Гареева с Протчевым.

— Что, домой пойдем? — это Протчев спрашивает.

— Погоди, — отвечает Гареев, — домой успеем.

Ну я-то знаю — не в обычае это Гареева домой ни с чем возвращаться. Слушаю дальше.

— А ты заметил, Виктор, что во втором и третьем оврагах зениток гораздо меньше, чем в первом? Значит, в первом они что-то прикрывают солидное. Не может быть, чтобы там ничего не было. Пойдем посмотрим еще…

Мы снова ушли в облака и вынырнули точно над первым оврагом. Все глаза проглядел — ничего. Увертываясь от зенитного огня, Гареев снизился еще немного. С креном на правое крыло, чтобы лучше было видно, прошел вдоль оврага. Таким образом мы просмотрели его правую сторону. Ничего. В конце оврага Гареев снова развернулся и пошел обратно. Теперь, накренившись на левое крыло, мы осматривали левую, ближнюю к фронту сторону оврага.

Его отлогая, высокая стена была покрыта пятнами потемневшего, еще не стаявшего снега, редким кустарником, местами пестрели прогалины прошлогодней побуревшей травы. По широкому дну оврага шла грунтовая, наезженная дорога. «Значит, ездят здесь часто», — подумал я и вдруг вскрикнул:

— Товарищ капитан! Вижу следы гусениц.

— Где, где? — встрепенулся Гареев.

— Вот на дороге, у поворота.

Гареев заложил немыслимое пике и вышел из него почти над самой дорогой. Действительно, следы гусениц виднелись на дороге и кончались там, где овраг круто поворачивал вправо, под прямым углом к фронту. Гареев, а за ним, конечно, и Протчев снова набрали высоту и ушли в облака. Затем еще раз мы просмотрели левую сторону оврага и наконец увидели то, что так долго не могли найти. В кустарнике у дороги стоял танк, а позади него чернела квадратная ниша в стене оврага. Теперь нам стало все ясно. Присмотревшись, мы обнаружили в нижней части оврага, почти у дороги, темные, еле заметные квадратные пятна масксетей, прикрывавших сделанные в стене оврага ниши для танков. Здорово замаскировались гитлеровцы. И если б не попался нам этот один танк, неосторожно выползший из своей норы, видать, пришлось бы нам возвращаться ни с чем.

Гареев доложил по радио командиру полка точное месторасположение танков, и вскоре с аэродрома поднялись наши штурмовики.

— Эх, разведать-то разведали, — с сожалением проговорил Протчев, — а бомбить другие будут… Давай пройдемся хоть разок!

— Да ты что, — отвечает Гареев, — ни в коем случае! Пусть думают, что мы ничего не нашли. А то еще спугнем. Вот пойдем сейчас домой, поищем что-нибудь.

Правда, бомб у нас с собой не было, но у пушек и пулеметов — полный боезапас, и я знал: не возвратится мой командир на аэродром, не пощипав фрицев как следует. Так оно и случилось. Ушли мы от оврагов и стали искать. Смотрим, по дороге ползет самоходка. Накрыли ее, подожгли. Идем дальше и смотрим, внизу, под нами, глубокая, широченная балка, по ее склонам лепятся домишки — населенный пункт. Как я узнал позже, он и назывался Золотая балка. Внизу вдоль балки дорога, а на ней машин — видимо-невидимо. Колонна какая-то идет.

Обрадовался Гареев, этого ему только и надо было, покачал крыльями слегка — Протчеву, значит, показывает, чтобы шел за ним, и… ринулся вниз. Уже с первого захода паника там образовалась неимоверная. Несколько машин загорелось, иные наскочили друг на друга, создали пробку. Пошли на второй заход, теперь с хвоста этой самой колонны. Гареев так увлекся, что летели мы уже почти в самой балке. И в это время и справа и слева, с краев балки ударили по нас из пулеметов. Я огрызаюсь, как могу, а сам думаю: дело плохо — дистанция совсем небольшая, бьют почти в упор. А тут еще пулемет заело: пробило пулей поршень. Натерпелся я тогда страху, не выдержал, кричу:

— Куда ты лезешь, командир! У тебя-то кругом броня, а я за фанерой сижу…

Только тут он опомнился, вышел «горкой» из балки.

Пришли мы домой, вылезли. Батюшки! Весь фюзеляж в дырках и у нас и у Протчева. «Порешетили нас хорошо», — говорю Гарееву. А он улыбается. «Ничего, — говорит, — Сашок. Ведь мы-то целы, а колонну пощипали».

Это и требовалось доказать.

Вот такой он был, мой командир. Упрямый, увлекающийся. Попадет на поле боя — не считается ни с чем, только бы нанести врагу урон побольше.

 

8. Над морем

(четвертый рассказ Александра Кирьянова)

В апреле и мае 1944 года наш полк участвовал в боевых операциях по освобождению Крыма. 7 апреля началось наступление, и с первого его дня и до завершения всей операции— 12 мая — шли жестокие бои. Джанкой, Перекоп, Сиваш, Севастополь… — вот этапы трудного пути, который пришлось пройти тогда нашим войскам… Да и нам было не легче. Много вылетов пришлось сделать. Особенно запомнился мне день, когда полк летал на бомбежку вражеского аэродрома в Сара-бузах… Об этом я и хочу теперь рассказать.

Но прежде несколько слов о тех событиях, которые произошли с момента моего последнего рассказа. В феврале — число я уже запамятовал — уехала из полка на родину Гареева Галина Александровна: она ждала ребенка. Хорошим она была человеком — веселым и жизнерадостным, общительным, дело свое знала и заботилась о парашютах наших так, что мы были всегда уверены — в случае чего не откажут. Уважали ее все и, конечно, проводили как положено, с подарками, с напутствиями и наказов известить о рождении сына. Все решили, что должен быть сын, и даже имя коллективно выбрали — Саша (говорят, в мою честь, но я не ручаюсь).

Скажу прямо, первые дни смотреть на моего командира сил не было. Ходил угрюмый, мрачный. Печалился сильно. Ну, да боевая работа отвлекала, и вскоре все вошло в свою колею, особенно после того, как получил он от Гали первую весточку.

К этому времени появилась в летной книжке у Гареева запись о сто двадцатом вылете. 120 успешных боевых вылетов для летчика-штурмовика — это большой счет врагу и полагалось за него, согласно существующему положению, звание Героя Советского Союза. Эскадрилья, которой командовал капитан Муса Гареев, была на хорошем счету — лучшая не только в полку, но и в дивизии. Был он, как я уже говорил, человек исключительной скромности, держал себя со всеми просто, относился к людям заботливо. Однако при всем при этом командиром был строгим, требовательным. Правда, никогда я не слышал, чтобы он ругал, распекал кого-нибудь или даже повышал голос. Но достаточно ему было сказать провинившемуся летчику несколько неприятных слов, посмотреть в глаза, чтобы тот и прочувствовал свою вину и учел ошибку. Такая уж внутренняя сила, скрытая воля были у этого человека.

Помню, однажды вылетели мы бомбить танки. Погода была мерзкая— низкая густая облачность. А тут еще огонь с земли такой, что, кажется, некуда деться. Ну и смалодушничал у нас один летчик, отстал, а потом и вовсе вернулся на аэродром один. Потерял, говорит, ориентировку.

Прилетели, он, летчик этот, бежит навстречу, подошел, оправдывается — чувствует, видать, свою вину и ответственность. Да и действительно, доложи Гареев по начальству, несдобровать бы лейтенанту. Но Гареев промолчал. Только по хмурому его виду, по сжатым губам да складкам на лбу видно было, что он страшно недоволен. Ни слова не сказал он тогда летчику. Прошли мимо, не глядя на него, и остальные. И это подействовало на лейтенанта больше, чем самое строгое взыскание.

Только через несколько дней командир эскадрильи сказал летчику:

— Сам же для себя хуже делаешь. Отстал в облачности, мог столкнуться. И сам бы погиб и другого угробил.

…Да, отвлекся я немного. Так вот, приходит как-то в марте Гареев из штаба, красный, смущенный, говорит:

— Тебя, Сашок, к ордену Славы III степени представили за «свой» сбитый самолет. Желаю тебе получить все три степени в самом ближайшем будущем.

Я поблагодарил (знаю, что представил-то к ордену он) и спрашиваю:

— А вас, товарищ капитан?

Замялся он, нехотя так отвечает:

— Да, говорят, на Героя послали…

Бросился я его поздравлять, а он останавливает:

— Что ты, что ты, может, и не утвердят, рано еще. А вот ты молодец. Не сбил бы тогда Як-9 — он бы нам наделал делов.

…Самолет я действительно сбил. И был это Як-9.

Бомбили мы бронепоезд в районе Джанкоя. Пока искали его, видим, пикирует на передний край нашей пехоты группа Ю-88. Гареев, конечно, как всегда, не выдержал. Повел эскадрилью на них в атаку. Очень уж удобный момент был — только они начали выходить из пике, как мы обрушили на них свой огонь. Два самолета сбили, расстроили им боевой порядок и заставили уйти восвояси.

Потом нашли бронепоезд, сбросили бомбы и домой. Прошли линию фронта, смотрю, увязывается за нами «як» с красным коком. Самолет-то наш, да откуда, думаю? Вроде, не из охранения. Доложил Гарееву. Смотри, смотри, говорит.

Подошел он почти вплотную, не успел я и ахнуть, как он срезал наш штурмовик. Сразу у него хвостовое оперение загорелось и пошел он вниз. Ах, вы, думаю, сволочи, вот даже до какой нечестной игры дошли. Злость меня такая охватила, что не успел этот «як» отвернуться, как всадил я ему в борт очередь… Доложили мы, конечно, по начальству. В газетах тогда об этом писали, протест наше правительство заявило…

А теперь о Сарабузах. Аэродром этот находился на мысе Херсонес, и базировались на нем фашистские истребители прикрытия. Мы знали, что сюда гитлеровское командование ссылало проштрафившихся летчиков и ставило каждому из них условие — сбить десять советских самолетов. Тому, кто достигал этой цели, все прощалось, и он переводился из Крыма на любой участок фронта по выбору. Поэтому штрафники дрались не на жизнь, а на смерть, а если к этому добавить еще и то, что среди них было немало асов, то станет понятным, какую опасность представляли они для нас.

Вот на этот аэродром и вылетел наш полк накануне штурма Севастополя во второй половине дня. Маршрут был сложный. В расположении немецко-фашистских войск много зениток, и, зная места, где их особенно много, командир полка подполковник Тюленев вел группу, часто меняя направление и высоту.

Набрали мы высоту, идем клином. Солнце светит ярко, видимость отличная. Слева — море, ярко-синее, местами у берега зеленое, покрытое белыми барашками, справа — земля, топорщится горами и высотами, тоже ярко-зеленая от недавно распустившихся деревьев.

Только мы перешли линию фронта, как в воздухе появились бурые шапки разрывов. Ну, известно, первые залпы пристрелочные, опасаться их особенно нечего. Идем своим курсом. Вдруг слышу в шлемофоне доклады командиру группы:

— Внизу ходят истребители! Внизу истребители!

Потом еще:

— Над нами, высота примерно шесть тысяч, истребители!

— Наблюдать и докладывать! — приказывает командир полка и пока курса не меняет. И только когда зенитки стали класть разрывы уж очень близко, мы начали планировать. Скорость быстро нарастала. Я уже говорил, что на горизонтальном полете из нашей машины не выжать и 500 километров. А тут мы превысили уже всякую расчетную скорость. Чувствую, наш «ил» дрожит, как в лихорадке. Земля быстро приближается. Смотрю за истребителями и недоумеваю: почему не атакуют? Оказывается, хитрые бестии, они сопровождали нас до самого аэродрома, и только на подходе к цели стремительно понеслись в атаку. Одна группа сверху, другая — снизу. Только мы стали в круг и, штурмуя аэродром, сбросили первые бомбы, как в наш боевой порядок врезались «фокке-вульфы». Страшно было. Вижу, сбили один наш самолет, другой…

Истребители наши тотчас же ввязались в бой, но кутерьма тут такая получилась, что не разобрать, где наши, где ихние.

Смотрю я, как говорится, в оба глаза. Ведомым с нами, как всегда, идет Протчев. Вдруг вижу, атакует его снизу «фоккер». Протчев — вниз. Тогда «фоккер» развернулся и на нас.

— Слева сверху атакует истребитель! — кричу я Гарееву. — Круче вправо!

Гареев тотчас же сделал разворот. Ну, понятно, у нас скорость меньше и штурмовик может развернуться круче, а истребителю, при его огромной скорости, приходится делать радиус разворота гораздо больше. И, как правило, он проскакивает мимо. Поэтому на нас, воздушных стрелков, и возложена важнейшая обязанность информировать летчика о всех маневрах вражеского самолета, подсказывать, куда нужно отвернуть.

На этот раз нам удалось избежать опасности. Но фашист не унимался. Проскочив первый раз, он замедлил скорость и стал заходить справа. Мы, конечно, отвернули влево. Но все-таки он успел продырявить нам элерон правого крыла. Наш «ил» клюнул носом и вошел в штопор… Ох, страшное это дело! И сейчас, вспоминая этот случай, я не могу оставаться спокойным. Машину крутило, бросало и выворачивало так, что я временами терял сознание. А когда приходил в себя и открывал глаза, все передо мной летело вверх тормашками и я еле удерживался за тяги. Ну, думаю, все, конец пришел, отлетался. Тем более что знал — вывести из штопора штурмовик редко кому удавалось. Уж очень строгая машина и грубых эволюций не выдерживает.

И какова же была моя радость! Вывел все-таки мой дорогой командир самолет из штопора! Это был поистине подвиг. Как ему эго удалось, он и сам потом толком никому объяснить не мог. Помогла, конечно, высота. Свалились мы в штопор примерно с тысячи метров. Потом говорил он: «Жал я на ручку и педали так, что казалось, руки и ноги у меня вывернет. Вот и все».

Вывел Гареев самолет над морем, метрах в пятидесяти от воды. Вывел и пошел над морем. Это был самый надежный способ уйти от врага. Взяли мы курс к берегу, в направлении нашего аэродрома. Летим. И вдруг вижу, увязался на нами «фоккер». Тот самый. Ас попался подлинный. Как потом нам рассказывали, когда ему не удалось нас сбить, он подлез под Воробьева (был у нас такой летчик) и шел под ним незамеченный, пока не представился благоприятный момент. И тогда с близкой дистанции сбил Воробьева…

Так вот, догоняет нас этот фриц. Все ближе и ближе. Прицелился я, жду, когда нажать на гашетку. Гареев еще ниже спустился, летим почти над самой водой, видно, как белые барашки на волнах загибаются.

— Догоняет, товарищ командир! — кричу я Гарееву.

— Ничего, Сашок, — отвечает, — не волнуйся. Подпусти поближе и открывай огонь. Скоро берег, уйдем.

Ободрили меня эти слова. Целюсь тщательно, словно окаменел весь. Идет «фоккер» сверху, заходя в хвост штурмовику. Дал я очередь, а достать не могу. Рубанул и он. Зажмурил я глаза, услышал очередь, между прочим, короткую. Открыл глаза. В фюзеляже пробоины. Ага, думаю, и у тебя боезапас, видать, на исходе, раз стреляешь короткими очередями.

— Ну, как там? — спрашивает Гареев.

— Пока ничего, — говорю, — выжимай скорость! Сейчас еще зайдет. Теперь не отстанет, тут уж дело принципа!

Заходит, вижу, теперь фашист с хвоста, никаких мер предосторожности не принимает. Разозлился, видать, очень. Да и думал, наверно, что боеприпасов у нас уже нет. Подходит нахально к самому хвосту. Я — очередь. Молчит. Я жму на гашетку еще — пулемет молчит. Все. Мороз по спине у меня прошел. В лихорадке хватаю гранаты, выбрасываю. Рвутся они у самого мотора «фоккера», а он все идет.

«Да стреляй же, стреляй, — думаю, — сволочь!»

А у самого нервы не выдерживают. Оглядываю кабину, да ведь знаю— ничего нет. И вдруг вижу карман и из него высунувшуюся рукоятку ракетницы. Схватил, зарядил ракету, бух одну, другую… И в это время нажал фриц на гашетку. Мелькнули трассы. Что это? Конец? Ведь с такой дистанции промазать не может даже желторотый летчик. И все-таки вижу, хлестнули трассы по крыльям, а мне ничего. В то же мгновение «фоккер» взмыл вверх, иначе бы столкнулся. Взмыл, ринулся к земле и исчез. Видать, у него тоже боеприпасы кончились.

А тут и берег. Вывел «ил» Гареев и пошел домой. Вскоре мы благополучно сели.

Тяжелый это был вылет. Шесть наших штурмовиков не возвратились. А мы не сбили ни одного истребителя…

В этом полете увидел я моего командира как летчика высокого класса, мастера пилотирования, умелого тактика, отлично ориентирующегося в обстановке и в совершенстве знающего свой самолет и его возможности.

Да, вам, наверное, не ясно, почему с такой короткой дистанции не сбил нас гитлеровский ас? Тут дело объясняется просто. Пушки и пулеметы расположены у истребителя в крыльях, и угол наклона их стволов таков, что трассы огня пересекаются примерно в ста метрах от истребителя. А тут он, увлекшись, подошел метров на пятьдесят и поэтому промазал, смог достать только наши крылья.

 

9. Лобовая атака

Прошел 1944 год — год замечательных наступательных операций, на весь мир прославивших мощь Вооруженных Сил первого в мире социалистического государства и приведших к полному освобождению временно оккупированной советской территории. В 1945 году бои гремели за пределами границ СССР. Советская Армия, верная своему интернациональному долгу, освобождала из-под ига фашизма страны Европы, ворвалась в осиное гнездо немецкого милитаризма — Восточную Пруссию.

Здесь гитлеровцы сопротивлялись особенно упорно. Каждый метр земли приходилось брать с боем. Вся территория Восточной Пруссии являлась хитросплетением хорошо продуманной системы обороны. Близко отстоящие друг от друга хутора, с прочными каменными зданиями, с подвальными помещениями, приспособленными для ведения из них перекрестного пулеметного и даже орудийного огня, надежно прикрывали подступы к крупным городам. Глубокие реки и каналы создавали дополнительные препятствия наступающим. То там, то здесь, тщательно замаскированные, таились мощные форты, доты и дзоты.

Поддерживая наступление наземных войск, действовал здесь и авиационный полк, командиром эскадрильи в котором был майор Муса Гареев.

В эскадрилье майора Гареева произошли изменения. Капитан Протчев стал его заместителем. Ведомый у Гареева теперь сравнительно молодой, но уже опытный летчик лейтенант Кузин.

Гарееву присвоили звание майора, Протчеву — капитана, а воздушному стрелку Гареева Александру Кирьянову — старшины. Новые ордена засияли на груди Гареева, Протчева и других летчиков. Кирьянов получил орден Славы II степени. А Гарееву Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 февраля 1945 года за подписью Михаила Ивановича Калинина было присвоено звание Героя Советского Союза.

Выросло и мастерство летчиков эскадрильи. Они стали настоящими асами, отлично освоили тактику штурмовой авиации, научились творчески применять все методы и способы штурмовки вражеских объектов и ведения воздушного боя, отлично овладели техникой пилотирования.

И в этом, конечно, была немалая заслуга и их командира— бесстрашного и умелого летчика Мусы Гареева, который и во фронтовых условиях всегда находил время учить подчиненных, передавал им свой опыт.

Теперь каждый летчик твердо знал свое место в строю, изучил, как говорится, «почерк» своего командира и неукоснительно выполнял все его приказания. Гарееву не надо было командовать, как и куда разворачиваться, с каким креном. Стоило только слегка качнуть крылом, указать направление, как все точно повторяли его маневр. Отличалась эскадрилья майора Гареева и особым умением, подойдя к цели правым или левым пеленгом, мгновенно и красиво перестроиться в круг, стремительно замкнуть его над целью— и тогда уже не подойти ни одному вражескому истребителю без риска быть сбитым. Но так бывало в относительно хорошую погоду, когда можно было летать большими группами. А в плохую — летали парами или четверками на свободную охоту, без прикрытия. Это тоже требовало большого мастерства, умения хорошо ориентироваться, выбирать наиболее важные цели. Поэтому на такие задания подбирались самые опытные летчики.

В один мартовский день, когда с Балтики дул сырой, промозглый ветер, нагоняя на сушу серые, разлохмаченные тучи, на свободную охоту вылетели майор Муса Гареев и его новый напарник лейтенант Владимир Кузин, капитан Виктор Протчев и его ведомый старший лейтенант Анатолий Заровняев (к концу войны они оба стали Героями Советского Союза).

До линии фронта летели в облаках, а когда оказались в расположении противника — там, как назло, стояла ясная солнечная погода. Но делать нечего. Гареев углубился на территорию противника километров на восемь и начал искать цель. Прошел вдоль населенного пункта — ничего. Потом снизился над рощей. И тут с опушки Протчев заметил вспышки. Стреляла артиллерийская батарея.

— Приготовиться! — скомандовал Гареев. — Иду в атаку!

Летчики парами пошли в пике, сбросили бомбы. Гареев сфотографировал разрывы и приготовился ко второму заходу. Но атаковать батарею вторично не пришлось.

— Вижу большую группу истребителей! — крикнул стрелок Заровняева. — Идут к нам!

Гареев осмотрелся. Стремясь зайти снизу, с хвоста, к штурмовикам неслась четверка узких, остроносых, с длинными тонкими фюзеляжами истребителей. «„Ме-109“, — определил Гареев. — Ого, еще четыре?» Да, действительно, чуть в стороне и дальше шло еще четыре коротких, тупорылых «Фокке-Вульф-190».

— Делать «ножницы», уходить на свою территорию со снижением, — приказал Гареев.

«Ножницы» — хитрый и сложный противоистребительный маневр, родившийся в годы войны в штурмовой авиации. Он заключался в том, что каждая пара штурмовиков, идущая чуть уступом по отношению друг к другу, причем ведомый чуть ниже, чем ведущий, начинала меняться местами. Скажем, если ведомый идет справа сзади, то он переходит низом налево, а ведущий сверху вниз направо. Потом снова, но уже в обратном порядке. А так как маневр этот осуществляется с креном, то оба штурмовика получают возможность все время видеть хвосты друг друга и, таким образом, своевременно отсечь атаку истребителя.

Так, делая «ножницы», обе пары «илов» быстро приближались к своей территории. «Фоккеры» и «мессеры» несколько раз пытались атаковать, но близко подходить боялись и, стреляя с большой дистанции, не попадали.

Четверка Гареева подходила к переднему краю. Гитлеровцы уже выдыхались, но вдруг один из «мессеров» отделился, вырвался вперед, обогнал «илы» и, развернувшись, пошел навстречу.

«Хочет атаковать в лоб», — догадался Гареев, и все внутри у него похолодело. Прикинув все «за» и «против», он решил принять атаку и, сжав зубы, выровнял самолет, зорко глядя в прицел. — «Все-таки у меня огонь мощнее».

— Товарищ командир, отворачивайте, уйдем и так, — услышал Гареев голос Протчева.

Но Гареев не согласился и только приказал прикрыть его огнем. Со страшной скоростью неслись самолеты навстречу друг другу. Гареев уже различал застывшее, как маска, лицо гитлеровского летчика, вобравшего голову в плечи. Еще несколько мгновений — и страшный удар разнесет вдребезги обе машины… Отвернуть? Нет, теперь ни за что. Теперь победа за тем, у кого крепче нервы, больше выдержки.

Затаив дыхание, Гареев нажал на гашетки. И почти одновременно метнулись навстречу пулеметные и пушечные трассы истребителя, и он, едва не задев штурмовик, пронесся над головой у Гареева.

— Сбили! Товарищ командир, сбили! — послышались голоса Протчева и Заровняева.

Гареев перевел дыхание, отер перчаткой лоб. Четверка шла уже над своей территорией, и зенитки надежно отсекли от нее группу истребителей.

Это был последний самолет, сбитый летчиком-штурмовиком Мусой Гареевым за время войны.

* * *

На командном пункте вблизи переднего края офицеры и генералы наблюдали за действиями штурмовиков, сопровождавших пехоту, атаковавшую последний оплот гитлеровцев — восточно-прусскую группировку. Отказавшиеся капитулировать войска отчаянно сопротивлялись. Шел жестокий бой. Было видно, как с земли неслись разноцветные трассы, вспыхивали в воздухе облачка разрывов.

Но «илы» были бесстрашны. Не обращая внимания на огонь, они снова и снова обрушивались на вражескую оборону, проделывая в ней брешь для пехоты и танков.

Рядом с командующим воздушной армией генерал-полковником Хрюкиным, не отрывая взгляда от штурмовиков и одновременно вслушиваясь в команды, отдаваемые по радио командиром штурмовой авиационной дивизии, стоял маршал авиации Новиков — главком Военно-воздушных сил.

Генерала Хрюкина вызвали к радиостанции. Возвратившись, он доложил маршалу:

— Пехота благодарит за отличную работу. Пошла вперед!

Маршал удовлетворенно кивнул головой, спросил:

— Кто командовал группой?

— Майор Гареев, товарищ маршал! — ответил Хохряков, — командир эскадрильи.

— Сколько вылетов?

— За двести сорок перевалило!

Маршал поморщился.

— Так что же вы?.. Представьте к Герою!

— А он уже Герой, товарищ маршал.

Новиков нахмурился, сказал:

— В начале войны мы за 50–60 вылетов Героя давали, а у него 240?

— Так точно.

— Представьте второй раз. И все оформить сегодня же, я увезу с собой. А стрелка — к ордену. Кто с ним летает? Давно?

— Кирьянов, младший лейтенант. С сорок второго года.

Маршал удивленно вскинул брови.

— Почему младший лейтенант? По штату ведь сержант?

— Недавно получил третий орден Славы, товарищ маршал, а по статуту…

— A-а, понимаю…

…А эскадрилья Гареева, перенацеленная на другой объект, уже яростно штурмовала окопы врага на второй его позиции. И не знал в этот момент Муса Гареев ни того, что о нем идет разговор на КП, ни того, что через несколько дней, а именно 19 апреля 1945 года, выйдет Указ о награждении его второй Золотой Звездой.

 

10. Друзья встречаются вновь

К перрону медленно подходит поезд. Из вагона один за другим торопливо выходят пассажиры. Но вот в дверях показывается широкоплечий светловолосый, среднего роста человек. Он нетерпеливо оглядывается по сторонам. Наконец взгляд его останавливается на полковнике, и темно-карие глаза загораются радостью. Раздвигая толпу, он устремляется вперед, что-то кричит. Но полковник, уже заметив его, тоже быстро идет навстречу.

— Александр!

— Товарищ командир!

Полковник дружески хлопает Александра по спине. Его чуть-чуть раскосые глаза искрятся.

— А ты не изменился, Сашок, хоть и прошло уже много лет с последней нашей встречи. Восемь, кажется? Ну да, ты приезжал в пятидесятом, когда я в академии Фрунзе учился.

Оба выходят с вокзала на московскую площадь, и вскоре такси мчит их по широким, многолюдным улицам.

— Ну, как же ты живешь, Сашок? — спрашивает Гареев.

— Хорошо. Работаю в Ейском зерносовхозе экономистом. Приехал на учебу. Командировали в Высшую профсоюзную школу.

— Вот и отлично! Значит, мы оба теперь студенты. Я ведь опять учусь, в Высшей военной академии. После окончания академии Фрунзе был — заместителем командира авиаполка, потом три года командовал полком, а вот теперь направили в высшую академию.

— Ну, а как живете вы? Как сыновья, Галина Александровна?

— Все в порядке, Сашок, все в порядке. Все живы и здоровы. Получил квартиру на проспекте Мира, хорошая. Да сам сейчас посмотришь.

На минуту замолчали. Потом Кирьянов спросил:

— А помните бои на Волге, товарищ полковник? Донбасс, Мелитополь?

— А как же, Сашок, все помню, будто это вчера было, а не 15 лет назад. Все так перед глазами и стоит…

— Как вы здорово распотрошили заходивший в хвост Буданову истребитель… Тогда еще две благодарности за один вылет получили…

— Уточним, Саша, — улыбаясь перебил полковник, — не я получил, а мы получили. Ты первый заметил врага. И потом, на твоем счету не один сбитый самолет.

…Машина подкатила к новому, многоэтажному дому, и Гареев повел друга домой.

До поздней ночи просидели друзья, вспоминая прошлое, делясь планами на будущее. Давно ушли спать сыновья Гареева, и только Галина Александровна осталась за столом.

За окнами уже начал брезжить рассвет. В синеватой полутьме потускнели многочисленные огни Москвы.

— Ну, Сашенька, давайте спать, пора уже. А что не договорили — завтра доскажете, — предложила Галина Александровна и рассмеялась: — То есть, я хочу сказать— сегодня. Ведь уже утро!

Гареев и Кирьянов встали из-за стола и подошли к окну. Проспект Мира оживал. Медленно шли автоцистерны, поливая улицу. По широкой, влажной ленте асфальта бесшумно неслись машины. По тротуарам уже спешили люди.

— Проспект Мира! — задумчиво сказал Александр Иванович Кирьянов. — И здесь живет полковник авиации, дважды Герой Советского Союза… В этом есть что-то символическое.

— Да, Сашок, — ответил Гареев. — И это символическое заключается в том, что оба мы, я уже не говорю о Галине, не хотим войны. Но в это же время, случись она, разве не повторим мы того, что сделали тогда, в трудную для Родины годину?

Кирьянов молча кивнул головой. Потом, улыбнувшись, проговорил:

— Окончишь ты академию, большим начальником, наверное, станешь, на штабную работу пойдешь?

— Не-ет, Александр Иванович! — решительно возразил Гареев, — пока здоровье позволяет, пока есть силы, буду летать. Обязательно. — И шутливо добавил: — Вот когда слетаю на Луну, тогда можно и в отставку… Ну, пойдем ложиться.

И, обняв друга за плечи, повел его в другую комнату.