1. Путь в авиацию

ашчишма. Небольшая деревня, расположившаяся в лесостепной глухомани, в 140 километрах от столицы Башкирии Уфы и в 90 километрах от ближайшей железнодорожной станции Бузяк. Два десятка дворов вытянулись вдоль глубокой балки, на дне которой даже в знойные летние дни сохранялась приятная прохлада. За балкой, густо поросшей мелким дубняком, ольхой и орешником, высокой стеной встал дремучий лес с множеством грибных и ягодных мест. На дне каменистой овражистой балки и днем и ночью журчит, не умолкая, небольшой ручей с чистой, как стекло, студеной водой. Он берет свое начало из подземного ключа, бьющего из каменистой расщелины, отсюда и название деревни — Ташчишма, что по-башкирски означает Каменный ключ.

А по другую сторону деревни раскинулись бескрайние степные просторы, колхозные поля, засеянные пшеницей и рожью, богатые пастбища, где паслись гурты овец да резвились на поле табуны коней. Такой помнит свою родину Муса Гареев, сын колхозного конюха Гайсы. Впрочем, родился Муса в 5 километрах от Ташчишмы, в деревне Илешкиде, Илишевского района, но в 1930 году, когда мальчику исполнилось восемь лет, родители переехали вместе с другими семьями в Ташчишму — бывшее помещичье имение, богатые земли которого отдала им Советская власть, и организовали там колхоз.

В школу, однако, Муса ходил в Илешкиде: в колхозе пока своей не было. Летом вместе со своими однокашниками — пешком, а зимой, когда в степи выли метели и пронизывающий ветер переметал дорогу высокими сугробами, отец Мусы запрягал лошадей и отвозил ребят рано утром, возвращаясь за ними к концу занятий.

Летом ребята помогали родителям по дому, работали в колхозе: пасли овец, водили в ночное лошадей, собирали грибы и ягоды, копались в огороде. И конечно же, находили время и для увлекательных мальчишеских игр. За семь километров ходили на реку Куваш ловить рыбу и купаться, состязались в стрельбе камышовыми стрелами с железными наконечниками из самодельных луков, играли в лапту. Как-то посовещались между собой, решили в балке сделать запруду — все-таки на речку ходить было далеко и утомительно. Работали дружно, и вскоре плотина была готова, русло ручья заполнилось чистой ключевой водой и получился хоть и небольшой, но глубокий пруд. Этому «водному бассейну» многие ребята были обязаны тем, что научились плавать. Даже завели на нем самодельную лодку.

На пруд пришли и взрослые. Долго стояли, наблюдая, как весело барахтаются в воде дети. А вскоре на колхозном собрании было принято решение расширить пруд, развести водоплавающую птицу — гусей, уток. Ребятам стало еще раздольнее.

Но особенно нравилась Мусе верховая езда. К лошади отец приучил его рано, уже в 6 лет Муса скакал, как заправский наездник, правда охлюпкой, но все же на взрослом коне и настоящим галопом. Гайса Гареев любил лошадей, и в колхозе все говорили, что и кони любят Гайсу и хорошо понимают его. Это было правдой. Гайса страстно любил лошадей и сумел привить любовь к ним и сыну. Любо посмотреть, как на национальных башкирских праздниках, когда устраивались традиционные скачки — в них участвовали и отец и сын, причем оба нередко выходили победителями.

Быстро летели годы. В 1937 году Муса закончил семилетку. Ни мать, ни отец не хотели отпускать сына учиться. В семье нужны были рабочие руки, да и страшно было отпускать мальчишку одного. Но Муса настоял на своем. Он много читал последнее время, его манил большой город, хотелось больше знать, учиться, чтобы быть… нет, не летчиком, как мог бы подумать читатель. Уж так повелось, что, описывая героя, прославившегося в Великой Отечественной войне — будь то артиллерист, танкист или летчик, — автор, зачастую вопреки правде, приписывает ему влечение к своей будущей военной специальности с детства, подчеркивает даже какую-то его особую рано проявившуюся одаренность.

У Мусы Гареева ничего этого не было. Да и само-лета-то он не видел до тех пор, пока не попал в Уфу. Однажды, когда отец вместе с сыном ездил в город на базар и Муса впервые увидел железную дорогу, паровоз, это произвело на него настолько сильное впечатление, что Муса подал заявление в Уфимский железнодорожный техникум. И только после того как проучился он там около года, случай заставил его переменить свое решение.

Был солнечный майский день. В перерыве между лекциями студенты техникума высыпали на улицу. И вдруг откуда-то сверху, с неба, до их слуха донесся мерный, густой гул. Ребята подняли головы. На небольшой высоте, на фоне белоснежных облаков стремительно неслись серебристые самолеты. Они то взмывали круто вверх, то камнем, как коршуны, падали вниз, чтобы потом снова подняться, то ложились на крыло и разворачивались в сторону. Как зачарованный смотрел Муса на самолеты, даже не заметив, как кто-то подошел к нему, положил руку на плечо и негромко сказал:

— Что, нравится, парень? Поди, летать тоже хочешь?

Муса, с усилием оторвав взгляд от самолетов, посмотрел на стоявшего рядом человека в синем комбинезоне и не сказал ни слова. Но тот, видя восторженный взгляд паренька, ухмыльнулся.

— Вижу, вижу, что летать хочешь. Ты отсюда? — спросил он, кивнув головой в сторону техникума, и, получив утвердительный ответ Гареева, закончил:

— На днях придем к вам набирать в аэроклуб курсантов. Приходи. — И потрепав Гареева по плечу, одобрительно улыбаясь, ушел.

Так произошло первое знакомство Мусы Гареева с Иваном Митрофановичем Петровым — старым, опытным инструктором уфимского аэроклуба. До сих пор уже прославленный летчик Муса Гареев добрым словом вспоминает этого строгого и заботливого человека, страстно любившего свое дело и любовно выпестовавшего немалую плеяду известных пилотов и военных летчиков. Но тогда не сразу удалось шестнадцатилетнему юноше попасть в аэроклуб, и нелегким был его путь в авиацию.

Через несколько дней в техникум действительно пришли руководители аэроклуба. Они долго и увлекательно рассказывали о профессии пилота, и Гареев был одним из первых среди студентов, подавших заявление о приеме в аэроклуб. Он успешно прошел медицинскую комиссию. Но на мандатной председатель посмотрел на него поверх очков и… отказал. Дело в том, что Мусе еще не исполнилось семнадцати лет, а в аэроклуб принимали не раньше этого возраста. Муса был несказанно огорчен. Но к нему подошел Иван Митрофанович Петров и, заглянув в глаза, проговорил:

— Не горюй, парень. На следующий год примем. Обязательно примем. А пока учись как следует.

И Муса учился. Было нелегко. Особенно когда на следующий год наконец осуществилась его заветная мечта, и он попал в аэроклуб. После занятий в техникуме надо было ехать на окраину города и заниматься еще 4–6 часов. Но зато как все было захватывающе интересно! Преподаватели рассказывали о теории полета, о том, как человек осуществил вековую мечту и поднялся в воздух, об устройстве самолета и о том, как управлять им в воздухе. В зимние месяцы прошли всю теорию. Гареев сдал экзамены на «отлично». Пришло лето. У студентов техникума начались каникулы. Почти все разъехались по домам. Но в это же самое время в живописном лесу под Уфой начинались сборы аэроклубовцев. Муса, конечно, остался. Начиналось самое интересное — полеты. Было трудно, ведь стипендии техникум в летние месяцы не платил. Иногда Муса ел только один раз в сутки. Выручал Иван Митрофанович, время от времени он подходил к Гарееву, спрашивал:

— Кушать хочешь? Вижу, вижу, что хочешь, — отмахивался он, слыша уверения Мусы, что тот уже обедал. — На талончик, иди в столовую. Ну, марш!

Нетерпеливо ждал Муса своего первого вылета с инструктором. Он уже прошел весь курс наземной подготовки, подолгу сидел в кабине самолета, учился наблюдать за горизонтом, работать сектором газа, управлять рулями. Иван Митрофанович тщательно проверил знания Гареева и наконец объявил:

— Завтра полетим!

Муса плохо спал ночью накануне своего первого полета. На аэродром пришел с рассветом, долго ждал начала занятий и успокоился только тогда, когда сел в кабину позади Ивана Митрофановича. И вот уже включен мотор и машина стремительно бежит вперед, слегка подпрыгивая на кочках. Назад устремляется зеленое поле аэродрома. И вдруг колеса плавно оторвались от земли, и самолет, покачиваясь, взмыл вверх. У Гареева захватило дух. Первое впечатление — страх — быстро прошло и сменилось ни с чем не сравнимым восторгом. Внизу медленно проплывала земля, приобретшая сразу необычные очертания. Необычно выглядели и привычные на земле предметы. Словно на ярко раскрашенном плане виднелись прямоугольники домов, зеленые квадратики садов, узкими ленточками вились тропинки и дороги. И каким большим показался Гарееву впервые увиденный с воздуха город! Дома, улицы, площади уходили далеко к горизонту. Причудливо извиваясь, величественно текла река Белая. А дальше, окаймляя город, уходили вдаль бескрайние леса. Широко раскрытыми глазами жадно всматривался Гареев в открывшуюся перед ним панораму. Из этого похожего на оцепенение состояния вывел его спокойный, но повелительный голос инструктора Петрова:

— Возьми ручку, Муса! И сектор газа. Повторяй мои движения. Сейчас будем делать развороты.

Осторожно, дрожащими пальцами Муса стал повторять движения инструктора. Вот он слегка подает ручку на себя — и самолет тотчас же устремляется вверх. Прибавляет газ — и машина послушно увеличивает скорость, нажимает левой ногой педаль— и машина делает разворот влево. Порой Гарееву казалось, что это он сам, самостоятельно ведет самолет. Впрочем, он был недалек от истины. Временами инструктор действительно отпускал рычаги управления, предоставляя Мусе управлять машиной.

Самолет находился в воздухе уже сорок минут, а Гарееву показалось, что прошел всего лишь один миг. Разочарованный, услышал он голос Петрова, объявившего о том, что идет на посадку.

— Внимательно смотри, что я буду делать, запоминай, как будут проектироваться посадочные знаки, — предупредил он.

И вот самолет коснулся колесами взлетной дорожки, быстро пробежал ее и остановился. Счастливый вылез Муса из кабины. В ушах все еще стоял гул мотора, в глазах, как во время полета, мелькала земля, и от этого легко и приятно кружилась голова. Невпопад отвечая на вопросы нетерпеливо ожидающих своей очереди товарищей, Муса нетвердыми шагами, слегка покачиваясь, пошел к зданию аэроклуба.

Много раз еще летал Муса Гареев, прежде чем окончить аэроклуб. Через несколько дней он уже вел самолет самостоятельно. Но первый полет с Иваном Митрофановичем запомнился ему на всю жизнь, как прекрасное, неповторимое событие.

Летом 1940 года Муса Гареев успешно закончил аэроклуб. Как один из лучших, он был рекомендован в военную школу летчиков бомбардировочной авиации Железнодорожный техникум Муса покинул без сожаления. Летать, только летать — в этом теперь он видел смысл всей своей дальнейшей жизни.

В декабре после строгой и придирчивой проверки приехавшей в Уфу комиссии военных летчиков Муса Гареев был зачислен в летную военную школу.

 

2. Хочу летать на штурмовике

В июне 1941 года, в разгар летной практики, в школу военных летчиков пришла весть о войне. На далеких западных границах уже шли жестокие бои с коварным и сильным врагом. Курсанты на митингах и собраниях просили направить их на фронт. Конечно, в числе их был и Муса Гареев.

Но командование было неумолимо. Правда, была сокращена программа, и все-таки выпуск ожидался только через год, летом 1942 года. Медленно тянулось время. Курсанты летали на «Р-5», готовясь затем перейти на скоростной пикирующий бомбардировщик СБ. Время было уплотнено до предела. Наконец было объявлено, что на фронт будут отправлять курсантов, отлично подготовленных, показавших хорошие успехи по всем дисциплинам. Это заставило всех еще более упорно заниматься.

Времени для отдыха почти не оставалось. С началом войны было введено казарменное положение и в город ходили редко. Да, впрочем, никто этим особенно не тяготился. Каждому хотелось скорее попасть на фронт, а для этого надо было быстрее осваивать программу, учиться отлично летать. Вести с фронта приковывали внимание всех. Каждый день, до дыр зачитывая газеты с сообщениями Совинформбюро о боях, курсанты анализировали сводки, горячо обсуждали всевозможные варианты причин, по которым, как говорилось в кратких информациях, «столько-то самолетов не вернулось на свою базу».

Время от времени на аэродроме школы приземлялись продырявленные, пропахшие пороховой гарью боевые самолеты. Летчики, штурманы, воздушные стрелки-радисты и техники в замасленных комбинезонах не спеша вылезали из кабин и следовали к штабу, сопровождаемые восторженными и завистливыми курсантами. Для них это были люди оттуда, из другого, пока еще недоступного им мира, где шла жестокая война и где каждую минуту эти спокойные и веселые люди (может быть, курсантам это только казалось) вели бои с вражескими истребителями, сбивали их и возвращались на свои аэродромы с завоеванной, но часто нелегкой победой.

Устраивались вечера встреч бывалых, фронтовых летчиков с курсантами. На встречах этих курсанты выслушивали рассказы о воздушных боях, о бомбардировках вражеских укреплений, о том, как выглядят фашистские самолеты-истребители «Мессершмитт-109» и какой тактики они придерживаются при нападении на наши бомбардировщики.

Курсанты задавали множество вопросов, на которые фронтовики отвечали обстоятельно, стараясь полней удовлетворить любопытство будущих летчиков. Муса слушал внимательно, временами записывая кое-что в тетрадку. Ведь скоро, очень скоро и ему на фронт, и эти записи могут пригодиться уже в первых боевых вылетах, в возможных столкновениях с сильным противником!

В начале 1942 года в школу приехала комиссия с фронта, отобрала несколько курсантов, еще не окончивших срока обучения, и забрала с собой. Как ни хотелось Мусе Гарееву попасть в их число, из этого ничего не вышло; молчаливый, необщительный от природы, он еще больше замкнулся в себе после этого случая.

Но жизнь шла своим чередом. Тяжелые оборонительные бои сменялись на фронте блестящими наступательными операциями. Уже гремела по всему миру слава непобедимого Сталинграда, где в разрушенном городе, превращенном в груды развалин, насмерть стояли батальоны, полки и дивизии, не давая гитлеровцам продвинуться к Волге.

В эти дни среди курсантов шли разговоры о новом советском самолете, появившемся на фронтах. Это был штурмовик ИЛ-2, двухместный бронированный самолет, вооруженный пушками, реактивными снарядами и бомбами. Он летал на небольших высотах, штурмуя вражеские укрепления, колонны машин и танков, аэродромы, пехоту. Эту летающую крепость гитлеровцы прозвали «черной смертью».

«Вот бы полетать на таком!» — мечтал Муса Гареев.

За три месяца до выпуска в жизни будущего летчика случилось важное событие, определившее его дальнейшую судьбу. Следуя с одного из тыловых авиационных заводов, на аэродроме школы приземлилось звено штурмовиков. Курсантов повели на поле, где стояли черные, немного угловатые машины. Вместе с товарищами Гареев облазил их вдоль и поперек. Кабина летчика была бронирована почти со всех сторон, особенно сзади, откуда обычно заходили для атаки вражеские истребители. Сзади, в фюзеляже, находилось место воздушного стрелка. На турелях были установлены «шкасы» — скорострельные пулеметы. В комплект стрелка входили и ручные гранаты-лимонки на маленьких парашютиках, которые он мог сбрасывать, в случае если истребитель противника подойдет сзади слишком близко. Летчики сообщили курсантам тактико-технические данные самолета — его скорость, потолок, возможность маневрирования. Подвижная сильная машина могла на бреющем полете подкрадываться к вражеским позициям и внезапно, словно тень, обрушиваться на них. Благодаря такому мощному вооружению, штурмовику нестрашна была лобовая атака любого истребителя. Впрочем, на это гитлеровцы отваживались редко, предпочитая зайти в хвост и атаковать под углом снизу, куда не мог достать огнем пулемета воздушный стрелок.

Да, это была великолепная машина! И поэтому, когда в школе стали отбирать курсантов для переучивания на ИЛ-2, Муса был в числе первых, изъявивших желание. Курсантов направили в лагерь под Пензой, где они пробыли около трех месяцев. Наконец в декабре 1942 года состоялся выпуск. Летчик Муса Гайсинович Гареев был направлен в штурмовой авиационный полк.

Гареев прибыл на Волгу в то время, когда там уже все шло к концу. Полк участвовал в штурмовке окруженной группировки армии Паулюса, и молодому летчику пришлось сделать лишь несколько боевых вылетов, явившихся первой настоящей боевой школой. Когда Муса прибыл на фронт, ему, конечно, хотелось сразу же летать на боевые задания, громить врага. А вместо этого его поначалу заставили упорно тренироваться, решать тактические летучки, привыкать к плотному строю, необходимому для успешного отражения атак вражеских истребителей, учиться осуществлять противозенитные маневры. Потом-то он понял, как было это важно. И благодарность сохранилась в его сердце к командиру эскадрильи капитану Буданову — строгому, но справедливому человеку. Молодых летчиков он учил терпеливо и настойчиво, хорошо учил!

И все же в первом боевом вылете Гарееву многое было трудно и непонятно. Трудно было ориентироваться, понимать без слов маневры ведущего, боязно прижиматься почти вплотную — а вдруг столкнешься?

Однажды, когда эскадрилья летала штурмовать танковую колонну под Котельниково, одному из экипажей удалось даже сбить вражеский истребитель. Но все-таки плотный строй был нарушен, штурмовики, как говорится, «разбрелись». После полета Буданов собрал летный состав, отметил слаженные действия экипажей, похвалил стрелков за меткий огонь, но в заключение сказал:

— Не думайте, что у нас нет недостатков. Строй при атаке истребителей нужно держать еще плотнее, внимательнее следить за маневрами ведущего. А стрелкам, хоть они и отличились сегодня, следует поэкономнее расходовать боеприпасы. Сбили самолет — хорошо. Но стрелять старайтесь короткими и меткими очередями.

Подумайте, что могло произойти, если бы вы расстреляли боеприпасы раньше времени, а вражеские истребители атаковали бы еще раз?

Гареев невольно покраснел. У него не осталось после вылета ни одного патрона. Но выводы для себя сделал.

Так каждый вылет, каждый день пребывания на фронте постепенно обогащал Гареева новыми знаниями, опытом, учил боевому мастерству… И когда в марте 1943 года он был направлен вместе с Будановым и еще несколькими летчиками в другой полк, под Котельниково, Гареев зарекомендовал себя как опытный летчик, отличающийся хладнокровием и выдержкой в бою.

В гвардейском штурмовом авиационном полку (звание гвардейского он получил за бои на Волге), куда теперь он был направлен, Мусе Гарееву довелось служить до конца войны. Здесь же судьба столкнула его с сержантом Александром Ивановичем Кирьяновым. Кирьянов, 22-летний кряжистый, среднего роста паренек, со строгим взглядом темно-карих глаз, стал бессменным воздушным стрелком Гареева. Как это произошло, пусть расскажет об этом Кирьянов.

 

3. На Миусе

(первый рассказ Александра Кирьянова)

Думаю, читатели не будут в претензии, если я сообщу о себе самые краткие сведения. Заранее оговорюсь: в биографии моей нет ничего выдающегося, и это, может быть, послужит оправданием того, что я займу несколько строк, чтобы объяснить, как я попал в Котельниково и встретился с Мусой Гайсиновичем Гареевым — человеком замечательным во многих отношениях, сыгравшим в моей жизни немалую роль.

Родился я в 1920 году, на Урале. После семилетки закончил педагогическое училище и был направлен на работу в Сибирь, в город Тобольск, Тюменской области. Преподавал в семилетке русский язык и литературу.

В октябре 1940 года меня призвали в армию. Попал в школу младших авиаспециалистов и успешно закончил ее по специальности мастера авиавооружения. После школы служил на Дальнем Востоке. Это было уже в 1941 году.

Прянула война, и мне, как и каждому советскому гражданину, патриоту своей Родины, не терпелось попасть на фронт. Но отправиться на фронт мастером авиавооружения мне, естественно, не хотелось. Нелегко, но добился-таки я, чтобы меня переобучили на воздушного стрелка. Получил я не ахти какую, конечно, теорию и практику воздушной стрельбы и был назначен в гвардейский штурмовой авиационный полк в Котельниково. К концу марта благополучно туда прибыл.

Получилось так, что в первый же боевой вылет меня взял командир эскадрильи. Не знаю, за какие достоинства. Вероятно так, случайно. Второй вылет — тоже. Получалось у нас все гладко, но я отнюдь не видел в этом своей заслуги. Прикрывал своего летчика с хвоста, как мог, старался не зевать. Ну, а большего ничего не могу сказать. Но, видать, приглянулся ему чем-то, потому что сделал с ним пять вылетов, то есть летал до тех пор, пока моего комэска не перевели, а на его место пришел капитан Буданов. Он прибыл с несколькими летчиками, и этот день остался памятным для меня потому, что после полудня вызвал меня к себе в штабную палатку адъютант эскадрильи старший лейтенант Карташов (мы располагались в лесополосе, в палатках) и сказал:

— Вот, Кирьянов, познакомьтесь с вашим новым летчиком.

Гляжу, стоит младший лейтенант, роста чуть повыше моего (а у меня всего-то 160), в поношенном хлопчатобумажном обмундировании, лицо круглое, глаза чуть-чуть, самую капельку раскосые, скулы немного выдаются. Фамилия Гареев — ну, думаю, значит, судьба моя теперь, видать, в этом Гарееве.

Отозвал он меня в сторону, стал расспрашивать: давно ли здесь? Сколько летал? С кем? Как обстановка на фронте? Ведет себя скромно, лишнего слова не скажет, и вообще, вижу, летчик рядовой, ничем особенным не выделяется. За какие же это грехи, думаю, вдруг от командира эскадрильи и к рядовому летчику? А сам между тем отвечаю:

— Да ничего! Первый раз, конечно, тяжело было. А потом облетался. Порядок.

Приглашает он меня в столовую. Пообедали, еще поговорили. Вернее, говорил-то больше я, а он все спрашивал. А потом разошлись. Так вот и состоялось наше первое знакомство.

Плохо спал я, признаться, в эту ночь. Все думал — что за человек? Повезло или неудача? А вдруг гробанет в первом же вылете? Ладно, посмотрим, решил, утро вечера мудренее.

Через день слетали мы с ним. Правда, ничего особенного не произошло, но отбомбился и отстрелялся мой командир отлично. Сам видел — мало что осталось от фашистской зенитной батареи.

А на следующий день собрал нас командир эскадрильи и стал каждый экипаж опрашивать, сколько батарей уничтожено, сколько подавлено. Ответы, конечно, самые разноречивые. Буданов хмурится, а потом говорит:

— Надо нам, товарищи, фотографировать объект после его обработки. Снимки точно покажут результаты нашей работы. А от этого, скрывать нечего, зависит и честь наша, и представление к наградам. Так вот, в эскадрилье приказано выделить один экипаж для плановой фотосъемки. Я думаю назначить Гареева — он человек хладнокровный, выдержки у него хватит.

Мой командир молчит, — значит, соглашается. Ну, думаю, влипли мы крепко. Ведь что значит фотографировать объект? Для этого надо оставаться после того, как вся эскадрилья отбомбится, и затем не спеша, строго выдерживая заданную высоту, направление и скорость, пройти над вражескими позициями. А фашистским зенитчикам больше ничего и не надо. Идеальные же условия, чтобы пристреляться по самолету, как по конусу, и сбить его третьей-четвертой очередью! Это только потом появились у нас фотокинопулеметы, которые позволяли фотографировать объекты с пикирования, во время выполнения боевого задания. А пока что установили в фюзеляже нашей «семерки» фотоаппарат подле моей кабины, зарядили пленкой — и все.

Я, грешным делом, попробовал было возразить своему командиру. Это же, говорю, верная гибель, зачем вы согласились?

А он посмотрел на меня спокойно и твердо отрезал:

— Будем фотографировать, товарищ Кирьянов. Разве вы не понимаете, что нужны доказательства? И что бы там ни случилось, мы с вами их добудем… Впрочем, если не хотите со мной летать, я могу доложить комэску.

Видать, мой взгляд был красноречивым ответом, что раз, мол, так, я своего места никому уступать не собираюсь, поэтому Гареев уже мягче закончил:

— Ну вот и хорошо. Проверьте все как следует. А то еще в ответственный момент этот фотоаппарат не сработает.

Установили мы фотокамеру, зарядили, проверили — все как следует. Ждем.

Стоял май 1943 года. На Миусе наши войска тогда готовились к наступлению. Но гитлеровцы тоже не дремали. Ведь там степь, знаете. И как наши ни маскировались, фашисты кое-что пронюхали. Пронюхали и давай в свою очередь подтягивать к району боев резервы. Наши самолеты-разведчики то и дело доносили о передвижении вражеских танков, артиллерии, пехоты. Все дороги к фронту были забиты. В ближнем тылу разгружались железнодорожные эшелоны, на фронтовые аэродромы перебазировались все новые авиационные части из тыла и с других участков. В такой обстановке работать нашему брату приходилось много. Случалось, в день по четыре, по пять вылетов делали… Вернешься, бывало, вечером, еле ноги до койки донесешь.

Так вот, в один из таких дней вылетели мы на штурмовку железнодорожной станции, на которой скопилось несколько эшелонов с военной техникой. Погода была неважная: низкая облачность. Вел нас капитан Буданов.

Командир мой, Муса Гареев, как всегда, был спокоен и молчалив. Изредка бросит слово — другое и снова замолкнет. Идет эскадрилья ровно, хорошо. Я поглядываю по сторонам, вниз и вверх. Это моя святая обязанность— зорко наблюдать за воздухом. Земля внизу— сплошной зеленый ковер. Все словно вымыто и причесано. Хорошо. Повыше нас — истребители прикрытия. Ну а когда прикрытие надежное, и лететь веселей. Проходим линию фронта. Все благополучно, разрывы зениток остались позади. Еще несколько минут — и появляется объект. На станции густо дымят три паровоза с длиннющими составами. Там уже нас заметили. Подходим ближе, становимся в круг. Встречают как полагается — огнем. Но это им не помогло. По приказу капитана Буданова разделяемся на группы, и, пока одни подавляют зенитные орудия и пулеметы, другие дают жару эшелонам.

Трижды заходил Муса на эшелон и трижды пикировал так, что аж в глазах темно становилось. Смелый, думаю, парень. Что там внизу творилось, рассказать трудно. Один эшелон хотел было отойти от станции подальше, да на полных парах ка-ак врежется в другой— сразу все вверх тормашками: видно, железнодорожники не ту стрелку перевели.

Солоно пришлось фашистам. Особенно раззадорились ребята, когда увидели, что из одного эшелона гитлеровцы пытаются выгрузить танки. Подожгли эшелон, да и танкам досталось. Последние заходы летчики делали чуть ли не вслепую. Погода, и без того, как я уже говорил, неважная, еще больше ухудшилась, поднатянуло откуда-то тьму облаков. Да еще и дымом заволокло все. Даже в кабине гарь чувствовалась.

Сделала эскадрилья свое дело, Буданов начал собирать ее, чтобы ложиться на обратный курс. Ну, а для нас самое главное еще только начиналось. Слышу, в шлемофоне голос Гареева:

— Делаю заход для фотографирования результатов.

— Хорошо, — отвечает Буданов, — пойдем медленно, догоняйте.

Тут младший лейтенант нырнул в облачность, развернулся и, вынырнув на высоте 800 метров, ровно, словно по ниточке, пошел над железнодорожными путями. Неприятная, скажу вам, это вещь, когда по тебе бьют зенитки, а ты летишь словно на параде, не делая никакого маневра. Я думал только о том, когда же наконец мой командир отвалит в сторону. Ну и железные же нервы!

Вдруг чувствую, самолет тряхнуло и бросило в сторону. Гареев едва его выровнял. Как потом выяснилось, снаряд вражеской зенитки разорвался рядом, повредил мотор и рацию. Но тогда я, конечно, ничего этого не знал, и с тревогой спрашиваю у младшего лейтенанта, в чем дело.

— Ничего, ничего — фотографирование закончил, будем догонять своих.

Ответил спокойно, но я-то чувствую, что и скорость он теряет и высоту. Воздушный стрелок, конечно, не летчик, но многое в управлении самолетом понимает и, естественно, случись что в воздухе, чувствует себя неприятно. В таких случаях все зависит от летчика, от его выдержки и умения, а стрелок вольно или невольно становится критиком его действий, как правило, объективно, а подчас строит догадки и предположения.

Вот в таком положении очутился и я. Ну, думаю, с другими и не такое бывало, как-нибудь дотянет. И действительно, маскируясь облаками, командир мой идет к линии фронта. И все бы ничего, так надо же, откуда ни возьмись — пара фашистских «мессеров» (так мы называли для краткости «Мессершмитт-109»). Прикрылись они тоже облачностью и подобрались незамеченными. Едва я успел доложить Гарееву, как они уже пошли в атаку, как всегда, с хвоста, и я поспешно схватился за пулемет. Два истребителя против штурмовика, у которого к тому же поврежден мотор, дело не шуточное. Я, конечно, понимал это. А тут еще, как на зло, облака кончились и солнце ярко светит, — значит, прикрыться летчику нечем. Признаться, отругал я тогда крепко дневное светило и нажал на гашетки.

На первом заходе фашистские истребители промахнулись. Я увидел, как оба они, отвалив в сторону, взмыли ввысь. Значит, теперь пойдут в атаку сверху.

— Спокойно, Александр! Иду на снижение, бей по ведущему, — услышал я голос Гареева. (Впервые назвал он меня по имени.)

Теперь самолет уже шел на бреющем. Внизу все слилось в сплошное, удивительно ровное серо-зеленое поле, стремительно, с головокружительной быстротой убегавшее назад из-под хвоста. Не раз я слышал о случаях, когда вражеские истребители, атакуя сверху низко идущий самолет, не успевали выйти из пикирования и врезались в землю. «А вдруг и сейчас…» — подумал я, хотя, честно говоря, на такой счастливый исход мало надеялся.

И действительно, из этого ничего не вышло. Враги оказались опытными летчиками и успели вовремя выйти из пике. Я бил по «мессерам» короткими очередями, наверное, довольно меткой потому что на близкую дистанцию гитлеровцы подойти не решались. И все-таки они изрешетили нам хвостовое оперение и, наверное, снова попали в мотор, потому что я услышал голос Гареева, сообщавшего о том, что идет на вынужденную. Мотор хотя и работал с перебоями, но еще тянул. Я наблюдал за воздухом. Ведь противник все еще оставался там, и я был уверен — не отстанет от подбитого беспомощного самолета. Вскоре они снова ринулись на нас сверху. Один впереди, другой чуть сзади сбоку. Их острые щучьи носы озарялись вспышками выстрелов, на какую-то долю секунды ведущий попал ко мне в прицел, и я жал гашетку до тех пор, пока пулемет не замолк. Потом я увидел, что один «мессер» вынесся вперед и с креном пошел набирать высоту. Второго не было. Я поискал глазами и радостно вскрикнул. Этот второй, охваченный пламенем и дымом, врезался в землю… Я стал докладывать Гарееву об успехе, но он не ответил. Только теперь я почувствовал боль в спине и что-то горячее под левой лопаткой. Наш штурмовик с ревом несся уже над самой землей. Вот-вот врежется в землю и все будет кончено. Что же с Гареевым? Может быть, он ранен? Предчувствуя удар об землю, я схватился за бронеплиту, прикрывавшую спину летчика, и прижался к ней, чтобы смягчить силу удара.

…Я и сейчас, пожалуй, не смогу объяснить толком, как Гарееву удалось посадить самолет. Удар о землю был настолько сильным, что я потерял сознание. Первое, что я увидел, очнувшись, было низко склоненное надо мною лицо Гареева. Жив оказался мой командир. Я радостно вскрикнул и стал его расспрашивать.

— Все в порядке, — улыбаясь, коротко ответил он и добавил. — Помолчи, ты же, кажется, ранен?

К нам уже бежали солдаты и офицеры. Меня перевязали. На спине оказалось несколько незначительных царапин. Снаряд ударил в бронеплиту, и осколки, отскочив, попали мне в спину. Мы осмотрели самолет. Искорежен винт, повреждено правое крыло. В общем, небольшой ремонт. Через три дня самолет уже был в строю.

А мы, сдав самолет под расписку располагавшимся вблизи артиллеристам, вынули из фотокамеры пленку и на любезно предоставленной нам машине добрались домой. В полку нас уже «оплакали». И надо было понять радость товарищей, увидевших нас живыми и почти невредимыми!

Фотоснимки подтвердили успешность вылета нашей эскадрильи. Гареева и меня представили к награждению. Вскоре после этого мой командир получил звание лейтенанта и стал командиром звена.

 

4. Две благодарности

Первое наступление советских войск на Миусе, как известно, не увенчалось успехом. Гитлеровцам все-таки удалось локализовать положение и удержать занимаемые позиции. Некоторое время обе стороны накапливали силы. А 18 июля 1943 года наши войска снова перешли в наступление, которое на этот раз привело к крупному успеху.

Для личного состава Н-ского гвардейского штурмового авиационного полка наступили горячие дни.

В один из дней наступления капитан Буданов вел эскадрилью на штурмовку железнодорожного эшелона. Эскадрилья появилась над составом в момент, когда он подходил к станции. К огню зенитных пулеметов, установленных на эшелоне, прибавился еще и огонь нескольких батарей, прикрывавших станцию. Гитлеровцы неистовствовали. Их пушки и крупнокалиберные пулеметы стреляли с предельным напряжением.

— Лейтенант Гареев! Подавите батареи противника! — приказал командир эскадрильи. — Я с третьим звеном иду на эшелон!

— Понял, товарищ командир! — быстро ответил лейтенант.

Его звено устремилось к ближайшей вражеской батарее. Пикируя, летчики били по ней из пушек и пулеметов, сбрасывали бомбы. Внизу все затянуло густым бурым дымом, а когда он рассеялся, Гареев с удовлетворением отметил попадания. Батарея была подавлена. Но в стороне вели огонь еще две. Лейтенант осмотрелся. Над эшелоном, в почти безветренном воздухе, медленно таяли многочисленные облачка разрывов. Зенитный огонь по самолетам, казалось, достиг предела. «Нужно немедленно оказать помощь. Штурмовать батареи по очереди? — размышляет Гареев. — Не годится! Пока будет молчать одна, откроет огонь другая. Кроме того, нужно продержать вражеских зенитчиков под огнем до тех пор, пока не будет выполнено задание, пока не уйдет от цели капитан Буданов. Это значит — штурмовать непрерывно. Хватит ли боеприпасов? Ведь надо еще оставить на обратный путь».

Взвесив все «за» и «против», лейтенант приказал разделиться на пары и штурмовать, чередуя боевые заходы с холостыми: все равно орудийные расчеты разбегутся, откуда им знать, будут стрелять самолеты или нет?

И лейтенант не ошибся — враг был подавлен.

Когда эскадрилья, не потеряв ни одного самолета, уходила от разбитого, искореженного, окутанного дымом и пламенем железнодорожного состава, в шлемофоне Гареева раздались слова командира эскадрильи:

— Молодец Гареев! Всем экипажам — спасибо. Прикрыли что надо!

Гареев, человек исключительного мужества и спокойствия в бою, сейчас растерялся и, вместо того чтобы ответить по уставу: «Служу Советскому Союзу!» — вдруг крикнул своему стрелку сержанту Саше Кирьянову:

— Слышишь, Сашок? Это нам! Понял?

Командир эскадрильи рассмеялся. Вспомнил, как еще недавно Гарееву не хватало опыта, знаний, как настойчиво тренировал он молодого летчика, приучал к. плотному строю, боевым порядкам. И день ото дня росло летное мастерство офицера, закалялась воля, вырабатывались самостоятельность, сметка. Вспомнилась и усидчивость Гареева, его любознательность. Нет, учеба не прошла даром!

В наушниках послышались голоса. Буданов принимал доклады летчиков. Некоторые машины получили незначительные повреждения. Одного из летчиков «царапнуло» осколком. Хуже было у другого: у его машины снарядом вырвало большой кусок плоскости, ухудшилась управляемость, снизилась скорость. Но когда Буданов спросил, сможет ли он дотянуть до аэродрома, летчик уверенно заявил:

— Дотяну. И не в таком виде приходил.

Выслушав доклады, капитан Буданов приказал собирать эскадрилью. Гареев во главе звена первым догнал командира и пошел за ним на установленной дистанции. Задание было выполнено, эскадрилья легла курсом на аэродром. В такие минуты Гареев любил немножко помечтать. Летчик был горд сознанием исполненного долга, радовался успеху экипажей своего звена, успеху всей эскадрильи, которая возвращается без потерь, отлично выполнив задание командования. Радовался и тому, что в этом общем успехе есть доля и его ратного труда.

Он стал думать о недавнем прошлом. Перед его глазами встала родная Башкирия, деревня Ташчишма.

Когда он огляделся, станция уже скрылась и на горизонте вырисовывались только столбы черного дыма. Впереди и по сторонам сплошным зеленым ковром тянулись ровные, будто приглаженные поля. Вверху, в безоблачном небе кружились четыре сопровождавших эскадрилью «яка».

Лейтенант вспомнил недавний разговор со своим стрелком, просившимся в авиационное училище. Кому-кому, а ему-то, Гарееву, понятно страстное желание Кирьянова, ведь сам он недавно пережил то же самое. «Надо попросить за него командира!» — мысленно отметил Гареев и снова посмотрел вверх. «Сегодня безработные», — подумал он об истребителях, но все же обратился к Кирьянову:

— Посматривай за воздухом!

— Так точно, товарищ лейтенант, смотрю, — ответил сержант и тотчас же добавил: — Внизу под нами еще два истребителя, должно быть, наши.

— Какие наши? Откуда? — лейтенант резко повернулся. Почти на бреющем полете, пристроившись в хвост один к другому, стремительно неслись два самолета. И тут же раздался голос сержанта:

— Товарищ лейтенант! На самолетах — кресты!

Гареев похолодел. Ведущий фашистский летчик заходил в хвост Буданову. Еще несколько секунд — и произойдет непоправимое.

«Размечтался!..» — зло упрекнул себя лейтенант.

В одно мгновение вспомнил он все, чему учил его командир, о чем часто напоминали опытные летчики полка. Главное — сохранить спокойствие, присутствие духа, не растеряться. Трезво оценить обстановку, учесть все, принять правильное решение и действовать в соответствии с ним. И все это необходимо сделать в считанные секунды, иначе будет поздно.

Спасти командира, во что бы то ни стало спасти — было единственным стремлением лейтенанта. Для этого он готов был сделать все, даже пожертвовать собственной жизнью. Но как это сделать? Если бы он был ближе, то, не задумываясь, заслонил своим самолетом машину капитана Буданова. Нет, не так бы он сделал! Он пошел бы на таран.

Но расстояние не позволяло сделать ни того, ни другого. Значит, нечего об этом и думать. Гареев с досадой поймал себя на том, что напрасно тратит время. Он снова бросил быстрый взгляд вверх, посмотрел по сторонам.

Наши «яки» безмятежно ходят над эскадрильей с большим превышением. Пока сообщишь им, будет слишком поздно. Другие «ильюшины» — далеко.

Поставить заградительный огонь? Рискованно. Фашист может увидеть трассы и успеть отвернуть. Тогда все потеряно. Да и дистанция еще велика. Значит? Значит, нужно метко, всей мощью огня обрушиться по вражескому самолету, к которому Гареев оказался ближе всех остальных летчиков эскадрильи. И нужно сделать это до того, как фашист откроет огонь. Конечно, с истребителем нечего и думать соревноваться в скорости.

Но преимущество в высоте дает возможность, пикируя, перерезать курс противнику, подойти к нему на дистанцию действительного огня. В одно мгновение вспомнил Гареев особенности фашистской атаки, прикинул расстояние. В следующую секунду, впившись глазами в прицел, он уже стремительно несся вниз. Расстояние быстро сокращалось. Фашистский летчик, внимание которого было приковано к самолету командира эскадрильи, не заметил опасности.

Главное — не промахнуться, выйти в атаку, как говорится, по ниточке! Гареев плавными, чуть заметными движениями ног на педалях и руки на рукоятке управления подравнивал штурмовик, ловя в прицел вражеский истребитель.

«Пора», — подумал лейтенант и нажал гашетки. Самолет вздрогнул и озарился вспышками выстрелов. Продолжая нажимать на гашетки, Гареев напряженно следил за вражеской машиной. Мгновение. Еще мгновение. И тонкая паутина трасс коснулась острого носа истребителя. Вспыхнуло пламя, машина рванулась, и тотчас же взрыв разбросал в стороны объятые пламенем, дымящиеся обломки. Гареев облегченно вздохнул и откинулся на спинку сиденья. Круто набирая высоту, он смотрел на самолет командира. Выровняв крен от взрывной волны, тот шел прежним курсом. Все в порядке! Чуть в стороне «яки» уже преследовали второго фашиста.

В наушниках зашуршало, раздалось потрескивание, а потом…

— Гареев! Ты слышишь меня, Гареев? Благодарю за выручку, Гареев! Благодарю за отличную службу!

Буданов, как и всегда, говорил спокойно, но на этот раз в его голосе чувствовалась особая теплота…

Это была вторая благодарность командира за день.

 

5. Туман — не помеха

(второй рассказ Александра Кирьянова)

Было это в октябре 1943 года. Давно отгремели бои на Волге, крепко наши дали чесу гитлеровцам под Курском. Советские войска продвигались почти по всему фронту, освобождая временно оккупированную ненавистным врагом территорию. Неплохо шли дела и на нашем, южном участке фронта. Взяли Мелитополь, вошли в Таврию — впереди Крым. Радовались мы успехам, а когда есть успехи, и воевать легче, веселее.

Как-то под вечер, базировались мы тогда на станции Должанская, собрал нашу эскадрилью командир полка подполковник Тюленев и говорит:

— Недавно гитлеровское командование перебросило на наш участок эскадрилью Мельтерса. Рекламируют ее, как знаменитую, состоящую сплошь из асов. Но это не столь существенно. Дело в том, что неподалеку от фронта на небольшом аэродроме появился новый истребительный полк противника. Надо разбомбить. Если будет погода — вылетаем завтра утром.

Мы стали готовиться к заданию. На следующее утро все были у самолетов, ждали — не дадут ли вылет? А погода, как на зло, ужасная. Туман метров на сто пятьдесят от самой земли, ничего не видно в пяти шагах.

Возимся мы у своей «девятки» с Мишей Гареевым (так у нас в полку его перекрестили), и вижу я, появилась на аэродроме особа женского пола. Понятно, все обратили на нее внимание — явление в нашей фронтовой жизни довольно редкое. Смотрю и я. Подошла она к соседнему самолету, что-то там сказала, потом подходит к нам. Среднего роста, из себя такая пышная, округлая, лицо веселое, на щеках ямочки.

Миша Гареев в это время в кабине был, а я чистил пулемет. Подходит она ко мне и спрашивает вежливо:

— Можно мне ваши парашюты посмотреть?

Оглядел я ее еще раз с ног до головы и задиристо так отвечаю:

— А с какой стати? Какое вам дело до наших парашютов?

— А я укладчица парашютов, Галина Александровна Бельская, только что в ваш полк назначена.

Вот оно что, думаю. Ну что ж, никуда не денешься.

— Товарищ командир, — кричу, — тут нашими парашютами интересуются, давайте-ка свой.

Вылез он из кабины, стал на плоскость, на землю спрыгнул. Подходит. Посмотрели они друг на друга, и смотрю, будто обоих в краску так и ударило. Не обратил я тогда на это внимания, парашют свой принес, на траву бросил. Гареев тоже свой достал. Ну возится она с ними, а Миша, смотрю, все около нее увивается, говорит о чем-то, да не просто говорит, а так словами и сыплет. Что это с человеком случилось, мне и невдомек. Бывало, задание дает или на совещании, собрании выступает — слова из него не выдавишь. Говорит коротко, лаконично — ничего лишнего. А тут откуда и слова берутся. Неужто, думаю, Дон-Жуаном, мой командир оказался? Что-то не похоже на него.

…Вечером видел я их вместе в нашей столовой. Воркуют как голуби. Ну да ладно, об этом потом.

В общем, в тот день нас так и не выпустили из-за тумана. На следующий — опять на аэродроме, и опять — туман. Как и вчера — висит плотный, серый, как вата второго сорта. Однако лететь нам на этот раз все же пришлось. Эскадрилью вел майор Степанищев (он прибыл к нам недавно, на место Буданова, которого перевели в другой полк). Прошли мы линию фронта над туманом, подходим к аэродрому — вот он должен быть здесь, где-то внизу, под нами. Да как найдешь? Снизиться опасно — земля закрыта туманом. Что делать?

Командир эскадрильи, я уже говорил, новенький, молодой, спрашивает у моего командира:

— Что делать будем? — (Гареев тогда командиром звена был и по совместительству заместителем командира эскадрильи.) — Домой, что ли, пойдем?

Гареев помолчал немного, потом говорит:

— А что дома скажем? Не выполнили задания? Давай рискнем. Отойдем немного, а потом на бреющем к объекту. А?

На том и порешили. Развернулись фронтом, зашли с тыла и стали снижаться. Высота уже 50, 40 метров, а ничего не видно. Еще немного. Наконец высота метров двадцать пять. Туман немного поредел, и сквозь его колеблющуюся пелену показалась земля. Промелькнули какие-то строения, кустарник, потом изгородь и за ней — аэродром. Вышли мы на него точно, лучше не надо. Там, конечно, нас и не ждали. Появление советских штурмовиков для фашистов в такой туман было как гром с ясного неба. И на этот раз мы как нельзя лучше оправдали данное нам прозвище «черной смерти». Отбомбились с бреющего так, что их зенитки не успели и выстрела сделать. И, несмотря на плохую видимость. Гареев все-таки прошелся над аэродромом еще раз и сфотографировал результаты.

Возвращаемся домой в приподнятом настроении. Командир мой даже запел, чего никогда с ним не бывало. «Ой ты Галя, Галя молодая… — слышу в шлемофоне, потом пауза и опять: — Ой ты Галя…» Однако ж, пока мы блуждали в тумане, решая, идти на объект или нет, да пока фотографировали, бензин оказался на исходе. Пришлось сесть на соседний аэродром. И только на следующее утро мы перелетели к себе. Только сели, бегут к нам ребята и с ними, она, укладчица парашютов, Галина Александровна — Галя. Вылезли мы, а она к нам. Смотрит на лейтенанта, глаза радостью так и светятся, что вернулись, значит, мы благополучно, а сказать ничего не решается. Я уж на выручку, рассказываю ей о командире своем, о его настойчивости, о том, что не хотел возвращаться, не выполнив задания. Рассказываю, а сам думаю — дело тут, видать, не на шутку, любовь самая настоящая.

И действительно, через месяц поженились они. Свадьбу всем полком праздновали. Хоть и скромно, но зато весело. А у моего командира, у Мусы, с того времени песня эта самая, «Галя молодая», самой любимой стала. Как в хорошем настроении, так и поет ее.

 

6. Накануне Нового года

Шел последний день 1943 года. Полетов в этот день не предвиделось, и поэтому весь личный состав полка с утра готовился к встрече Нового года. Летчики, стрелки, оружейники, «технари» чистились, стриглись, брились, мылись в бане и гладили обмундирование. К обеду все выглядели как женихи. В приподнятом настроении собрались в столовой. Шутили, смеялись. Вспоминали прошлые бои, рассказывали об удачных вылетах, тут же, используя столовый инвентарь — ложки, вилки и ножи, демонстрировали маневры, которые приходилось применять, чтобы перехитрить противника, уйти от преследования фашистских истребителей. Любители танцев уже приглашали на вечер принарядившихся во все праздничное официанток.

И вдруг в самый разгар обеда в столовую влетает дежурный по части и от имени командира полка приказывает всему летному составу срочно явиться на аэродром. Все повскакали с мест и, опрокидывая стулья, ринулись к выходу. До аэродрома было метров восемьсот, но летчиков и стрелков уже ждали машины, и через несколько минут все сидели вокруг командира полка с планшетами в руках.

— Получены сведения, — начал подполковник Тюленев, — что на аэродром приземлились два авиационных полка противника: бомбардировщики Ю-88 и истребители «Хейнкель-111». Сейчас у них там, конечно, суматоха, устанавливают машины; охранение, наверное, организовано не полностью. Да и Новый год немцы тоже, надо полагать, думают встречать. Вот и самый раз по ним ударить. Успеть надо до темноты, поэтому… — подполковник посмотрел на часы, — готовность через 15 минут. Ставлю задачу.

По принятому Тюленевым решению полк летел в полном составе, тремя группами. Первая работала по истребителям, вторая — по бомбардировщикам, а третья должна была подавить зенитные средства и потом тоже переключиться на бомбардировщиков. Командир звена лейтенант Муса Гареев входил в третью группу, которую возглавлял командир эскадрильи капитан Анисов.

Линию фронта прошли спокойно. Вражеские зенитки дали всего несколько залпов и на том успокоились. Вскоре показался аэродром. Выпавший с неделю назад снег под Новый год растаял, и камуфлированные гитлеровские самолеты сидели на его большом прямоугольнике, как белые лебеди на черном поле. Лучшего и не придумаешь.

Началась атака. Один за другим штурмовики входили в крутое пике, устремляясь к целям. Внизу рвались бомбы и снаряды, комьями взлетала вверх земля, горели вражеские машины. А когда штурмовики выходили из пикирования и с разворотом набирали высоту, приходила очередь стрелков. Свинцовым огнем из пулеметов они поливали белые, пятнистые самолеты, заставляли в страхе разбегаться суетившихся на аэродроме людей.

Эскадрилье капитана Анисова первое время нечего было делать — зениток нигде не было видно. Поэтому капитан начал выполнение боевого задания со второй его части — повел экипажи на штурмовку Ю-88. И только на втором заходе к аэродрому откуда-то подошли машины с установленными на них пулеметами и открыли огонь. Анисов тотчас же навел на них эскадрилью.

Гареев шел в паре с лейтенантом Виктором Протчевым, прикрывавшим его сзади. Они давно слетались и без слов понимали друг друга. Кроме того, их уже давно связывала крепкая фронтовая дружба. Протчев был надежным щитом ведущего, и в случаях встречи с воздушным противником Гарееву незачем было оглядываться назад. И сейчас, как только Гареев, «отработав», выходил из пике и в этот момент был уязвим для огня противника, на зенитку обрушивал свой удар Протчев.

Эскадрилья капитана Анисова уходила последней. В шлемофоне прозвучал знакомый голос командира полка, поздравлявшего все экипажи с отличным выполнением задания. Гареев с удовлетворением оглянулся назад, где на быстро удалявшемся аэродроме множеством огненно-дымных костров пылали вражеские самолеты.

— Двадцать три! — громко произнес стрелок Саша Кирьянов.

— Что? — переспросил Гареев.

— Двадцать три самолета насчитал, товарищ лейтенант, — восторженно повторил Кирьянов, — и только те, что горят. Вот это поработали! Я не помню еще такого успеха.

— Да, хороший новогодний подарок Родине.

— А фрицам новогодний сюрприз!

— Вот сейчас прилетим, а там и за стол, Новый год встречать. Галя уже, наверное, нам кое-что приготовила… — Гареев не договорил, услышав встревоженный голос Кирьянова:

— Товарищ командир! Протчев «валится»!

У Гареева екнуло сердце. Он сделал вираж, повернул назад. Ведомый отстал и еле тянул, переваливаясь с крыла на крыло.

— Протчев! Что с тобой? — взывал Гареев, идя за подбитым самолетом виражами, и наконец услышал голос Протчева, в котором чувствовалось отчаяние:

— Не слушаются рули, течет масло. Постараюсь сесть, да не знаю, лучше ли это… В общем, прощай, Миша…

— Виктор, тяни, тяни, говорю, выбирай получше площадку и садись. Выручим! Не ранен?

— Нет… Спасибо, Миша.

— А стрелок?

— Не знаю. Связь, наверно, перебило.

Вместе с двумя оставшимися самолетами звена Гареев продолжал идти за подбитой машиной. Штурмовик Протчева уже шел над самой землей, и Гареев вздохнул с облегчением, когда увидел, что Протчев благополучно посадил машину на живот на поле, за небольшим оврагом, в озимую пшеницу. Золотое солдатское правило: «Сам погибай, а товарища выручай» — было законом и у летчиков. Но как это лучше сделать? И удастся ли ему посадить машину на выпущенные шасси? Ведь сесть на живот сравнительно легко, а тут не только нужно сесть, но и потом, не медля ни минуты, взлететь. Значит, надо все точно и быстро взвесить, рассчитать.

Гареев снизился и сделал круг над подбитым самолетом. Отчетливо увидел там две фигурки (значит, жив и стрелок!), настойчиво указывавшие- руками вправо. «Ага, видимо, там лучше сесть». Хорошо. Потом осмотрелся. Вправо неподалеку проходила железная дорога и стояла будка путевого обходчика. Слева — метрах в четырехстах — населенный пункт, оттуда уже выходила открытая грузовая машина с солдатами. Значит, надо спешить.

Доложив командиру эскадрильи обстановку и свое решение, Гареев получил «добро» и стал заходить на посадку, приказав двум остальным экипажам прикрыть его огнем.

— Товарищ командир, справа от будки скачут пять кавалеристов, — доложил Кирьянов.

— Хорошо, обстреляй их из пулемета, сбрось гранаты, когда будут поближе.

Самолет с ревом понесся низко над землей. Гареев уже выпустил шасси, когда вдруг увидел выросший перед глазами овраг, которого не заметил раньше. Пришлось чуть-чуть взять ручку на себя. Но этого было достаточно, чтобы проскочить точку приземления.

— Ах, черт, промазал, — скрипнув зубами, выкрикнул Гареев и, взмыв ввысь, пошел на второй заход.

Но что это? Над землей, широко распластав крылья, тенью мелькнул штурмовик и, коснувшись земли колесами на противоположной стороне оврага, понесся, подпрыгивая, к машине Протчева. Он вырулил почти к ее борту, и Гарееву было видно, как на него взобрались Протчев и его стрелок.

— Молодец! — невольно вслух произнес Гареев. — Кто это?

Он посмотрел на стабилизатор машины. Там виднелась «пятерка». Значит, лейтенант Павлов.

— Опередил нас Павлов, Сашок! — не скрывая радости, сказал Гареев Кирьянову. — Смотри, уже взлетает! Что ж, давай пока погоняем «кавалерию». — И Гареев ринулся на всадников, остановившихся в недоумении и посылавших вслед разбегающемуся самолету автоматные очереди. Гареев пронесся над их головами, увидел, как вздыбились лошади, бросаясь в стороны и сбрасывая с себя всадников. Потом повернул к грузовику. Он стоял пустой, завалившись в кювет, и по сторонам от него, вжавшись в землю, не поднимая головы, лежали гитлеровцы.

— Ну-ка, Сашок, дай нм жизни!

Но Кирьянова не надо было просить. Нажимая на гашетку, он прошил машину длинной очередью, на одно мгновение увидел фонтанчики земли, вскидываемые пулями.

Потом Гареев сделал еще один заход и поджег подбитый самолет Протчева. Чтобы не достался врагу.

* * *

За праздничным столом было шумно и весело. Галина Александровна, радостная, сияющая, сменившая ради такого дня военную форму на платье, с восторгом слушала рассказ Павлова о спасении товарищей, не забывая при этом угощать их любимым блюдом Мусы Гареева — башкирскими беляшами.

— Да, Виктор, — проговорил Гареев, поворачиваясь к Протчеву. — Мы не могли допустить даже мысли оставить тебя в лапах фашистов. Не сумел посадить самолет я, сел Павлов, не смог бы Павлов, тебя спас бы кто-нибудь другой. Но обязательно спас бы.

И на этот раз никто даже не заметил, что Муса Гареев изменил своей привычке и произнес необычно длинную речь.

 

7. В Золотой балке

(третий рассказ Александра Кирьянова)

Шла весна 1944 года. По всему огромному фронту советские войска готовились к решительным схваткам с врагом. Каждый день газеты приносили радостные известия об успешных наступательных действиях то на одном, то на другом участках фронта.

Наш полк участвовал в боях за никопольский плацдарм на Днепре. Местность там пересеченная, изрытая глубокими оврагами, и гитлеровцы здорово закрепились. Утром пойдут наши в наступление, отобьют первые траншеи, а в течение ночи фашисты подтянут откуда-то танки и контратакуют… так несколько дней подряд и переходили эти злополучные траншеи из рук в руки.

Ну, командование, понятно, заинтересовал вопрос: откуда берутся танки? В ход была пущена разведка — и наземная, и воздушная. Участвовал в ней и наш полк. Летали парами, от каждой эскадрильи, как на свободную охоту. Одна пара вернется, другая поднимается в воздух. К полудню дошла очередь и до нашей эскадрильи. Первыми должны были лететь капитан Гареев и его ведомый старший лейтенант Протчев (к 23 февраля они получили очередные звания, а Гареев, кроме того, был назначен командиром эскадрильи).

Оба наши экипажа вызвал командир полка.

— Тщательно осмотрите вот эти овраги, товарищ Гареев, — показал он карандашом на карте, — чует мое сердце, что где-то здесь прячутся эти чертовы танки.

Вышли мы с командного пункта и бегом к машинам. Там, конечно, уже все готово. Вырулили на старт и по ракете поднялись в воздух. Над землей плыли облака. Их-то и решил использовать Гареев при поиске. Танки-то от переднего края далеко уйти не могли, и, значит, надо было их искать, летая вдоль фронта на указанном нам участке. А там зениток— видимо-невидимо. Вот Гареев и решил маневрировать.

— Виктор, повторяй за мной все точно, выдерживай скорость, — говорит он Протчеву. А того учить не надо: идет за нами как привязанный.

— Знаю, — отвечает.

— Сейчас-то знаешь, а вот в облака нырять начнем, смотри, как бы не столкнуться.

— Не столкнемся, не первый раз, — уверяет.

Подошли мы к линии фронта — огонь с земли ужасный.

Но Гареев сейчас же «горку» — и в облака, потом снова вниз, выскочит, оглядится, а как только зенитки пристреливаться начнут — снова в облака. Так и ныряли мы вверх-вниз, пока не дошли до оврагов. Меня укачало малость.

Тут уж дело посерьезней — ведь осмотреть их, эти овраги, как следует надо. Снизились, идем вдоль одного оврага. Кое-где, вижу, машины стоят, масксетями прикрыты, в одном месте, где скат поотложе, — минометная батарея, а танков не видно. Справа и слева бьют по нас — спасения нет, а Гареев — хоть бы что, даже не отворачивает.

— Смотри, смотри, Сашок, как следует, а на зенитки внимания не обращай, — говорит мне.

А как тут не обращать, когда трассы так и мелькают совсем рядом и, кажется, будто тебя насквозь пронизывают. Эх и влепят, думаю, вот-вот влепят! Однако ж ничего, прошли мы этот овраг спокойно. Потом другой осмотрели, третий (три их там было). Нет ничего, хоть шаром покати, — пусто.

Слышу разговор Гареева с Протчевым.

— Что, домой пойдем? — это Протчев спрашивает.

— Погоди, — отвечает Гареев, — домой успеем.

Ну я-то знаю — не в обычае это Гареева домой ни с чем возвращаться. Слушаю дальше.

— А ты заметил, Виктор, что во втором и третьем оврагах зениток гораздо меньше, чем в первом? Значит, в первом они что-то прикрывают солидное. Не может быть, чтобы там ничего не было. Пойдем посмотрим еще…

Мы снова ушли в облака и вынырнули точно над первым оврагом. Все глаза проглядел — ничего. Увертываясь от зенитного огня, Гареев снизился еще немного. С креном на правое крыло, чтобы лучше было видно, прошел вдоль оврага. Таким образом мы просмотрели его правую сторону. Ничего. В конце оврага Гареев снова развернулся и пошел обратно. Теперь, накренившись на левое крыло, мы осматривали левую, ближнюю к фронту сторону оврага.

Его отлогая, высокая стена была покрыта пятнами потемневшего, еще не стаявшего снега, редким кустарником, местами пестрели прогалины прошлогодней побуревшей травы. По широкому дну оврага шла грунтовая, наезженная дорога. «Значит, ездят здесь часто», — подумал я и вдруг вскрикнул:

— Товарищ капитан! Вижу следы гусениц.

— Где, где? — встрепенулся Гареев.

— Вот на дороге, у поворота.

Гареев заложил немыслимое пике и вышел из него почти над самой дорогой. Действительно, следы гусениц виднелись на дороге и кончались там, где овраг круто поворачивал вправо, под прямым углом к фронту. Гареев, а за ним, конечно, и Протчев снова набрали высоту и ушли в облака. Затем еще раз мы просмотрели левую сторону оврага и наконец увидели то, что так долго не могли найти. В кустарнике у дороги стоял танк, а позади него чернела квадратная ниша в стене оврага. Теперь нам стало все ясно. Присмотревшись, мы обнаружили в нижней части оврага, почти у дороги, темные, еле заметные квадратные пятна масксетей, прикрывавших сделанные в стене оврага ниши для танков. Здорово замаскировались гитлеровцы. И если б не попался нам этот один танк, неосторожно выползший из своей норы, видать, пришлось бы нам возвращаться ни с чем.

Гареев доложил по радио командиру полка точное месторасположение танков, и вскоре с аэродрома поднялись наши штурмовики.

— Эх, разведать-то разведали, — с сожалением проговорил Протчев, — а бомбить другие будут… Давай пройдемся хоть разок!

— Да ты что, — отвечает Гареев, — ни в коем случае! Пусть думают, что мы ничего не нашли. А то еще спугнем. Вот пойдем сейчас домой, поищем что-нибудь.

Правда, бомб у нас с собой не было, но у пушек и пулеметов — полный боезапас, и я знал: не возвратится мой командир на аэродром, не пощипав фрицев как следует. Так оно и случилось. Ушли мы от оврагов и стали искать. Смотрим, по дороге ползет самоходка. Накрыли ее, подожгли. Идем дальше и смотрим, внизу, под нами, глубокая, широченная балка, по ее склонам лепятся домишки — населенный пункт. Как я узнал позже, он и назывался Золотая балка. Внизу вдоль балки дорога, а на ней машин — видимо-невидимо. Колонна какая-то идет.

Обрадовался Гареев, этого ему только и надо было, покачал крыльями слегка — Протчеву, значит, показывает, чтобы шел за ним, и… ринулся вниз. Уже с первого захода паника там образовалась неимоверная. Несколько машин загорелось, иные наскочили друг на друга, создали пробку. Пошли на второй заход, теперь с хвоста этой самой колонны. Гареев так увлекся, что летели мы уже почти в самой балке. И в это время и справа и слева, с краев балки ударили по нас из пулеметов. Я огрызаюсь, как могу, а сам думаю: дело плохо — дистанция совсем небольшая, бьют почти в упор. А тут еще пулемет заело: пробило пулей поршень. Натерпелся я тогда страху, не выдержал, кричу:

— Куда ты лезешь, командир! У тебя-то кругом броня, а я за фанерой сижу…

Только тут он опомнился, вышел «горкой» из балки.

Пришли мы домой, вылезли. Батюшки! Весь фюзеляж в дырках и у нас и у Протчева. «Порешетили нас хорошо», — говорю Гарееву. А он улыбается. «Ничего, — говорит, — Сашок. Ведь мы-то целы, а колонну пощипали».

Это и требовалось доказать.

Вот такой он был, мой командир. Упрямый, увлекающийся. Попадет на поле боя — не считается ни с чем, только бы нанести врагу урон побольше.

 

8. Над морем

(четвертый рассказ Александра Кирьянова)

В апреле и мае 1944 года наш полк участвовал в боевых операциях по освобождению Крыма. 7 апреля началось наступление, и с первого его дня и до завершения всей операции— 12 мая — шли жестокие бои. Джанкой, Перекоп, Сиваш, Севастополь… — вот этапы трудного пути, который пришлось пройти тогда нашим войскам… Да и нам было не легче. Много вылетов пришлось сделать. Особенно запомнился мне день, когда полк летал на бомбежку вражеского аэродрома в Сара-бузах… Об этом я и хочу теперь рассказать.

Но прежде несколько слов о тех событиях, которые произошли с момента моего последнего рассказа. В феврале — число я уже запамятовал — уехала из полка на родину Гареева Галина Александровна: она ждала ребенка. Хорошим она была человеком — веселым и жизнерадостным, общительным, дело свое знала и заботилась о парашютах наших так, что мы были всегда уверены — в случае чего не откажут. Уважали ее все и, конечно, проводили как положено, с подарками, с напутствиями и наказов известить о рождении сына. Все решили, что должен быть сын, и даже имя коллективно выбрали — Саша (говорят, в мою честь, но я не ручаюсь).

Скажу прямо, первые дни смотреть на моего командира сил не было. Ходил угрюмый, мрачный. Печалился сильно. Ну, да боевая работа отвлекала, и вскоре все вошло в свою колею, особенно после того, как получил он от Гали первую весточку.

К этому времени появилась в летной книжке у Гареева запись о сто двадцатом вылете. 120 успешных боевых вылетов для летчика-штурмовика — это большой счет врагу и полагалось за него, согласно существующему положению, звание Героя Советского Союза. Эскадрилья, которой командовал капитан Муса Гареев, была на хорошем счету — лучшая не только в полку, но и в дивизии. Был он, как я уже говорил, человек исключительной скромности, держал себя со всеми просто, относился к людям заботливо. Однако при всем при этом командиром был строгим, требовательным. Правда, никогда я не слышал, чтобы он ругал, распекал кого-нибудь или даже повышал голос. Но достаточно ему было сказать провинившемуся летчику несколько неприятных слов, посмотреть в глаза, чтобы тот и прочувствовал свою вину и учел ошибку. Такая уж внутренняя сила, скрытая воля были у этого человека.

Помню, однажды вылетели мы бомбить танки. Погода была мерзкая— низкая густая облачность. А тут еще огонь с земли такой, что, кажется, некуда деться. Ну и смалодушничал у нас один летчик, отстал, а потом и вовсе вернулся на аэродром один. Потерял, говорит, ориентировку.

Прилетели, он, летчик этот, бежит навстречу, подошел, оправдывается — чувствует, видать, свою вину и ответственность. Да и действительно, доложи Гареев по начальству, несдобровать бы лейтенанту. Но Гареев промолчал. Только по хмурому его виду, по сжатым губам да складкам на лбу видно было, что он страшно недоволен. Ни слова не сказал он тогда летчику. Прошли мимо, не глядя на него, и остальные. И это подействовало на лейтенанта больше, чем самое строгое взыскание.

Только через несколько дней командир эскадрильи сказал летчику:

— Сам же для себя хуже делаешь. Отстал в облачности, мог столкнуться. И сам бы погиб и другого угробил.

…Да, отвлекся я немного. Так вот, приходит как-то в марте Гареев из штаба, красный, смущенный, говорит:

— Тебя, Сашок, к ордену Славы III степени представили за «свой» сбитый самолет. Желаю тебе получить все три степени в самом ближайшем будущем.

Я поблагодарил (знаю, что представил-то к ордену он) и спрашиваю:

— А вас, товарищ капитан?

Замялся он, нехотя так отвечает:

— Да, говорят, на Героя послали…

Бросился я его поздравлять, а он останавливает:

— Что ты, что ты, может, и не утвердят, рано еще. А вот ты молодец. Не сбил бы тогда Як-9 — он бы нам наделал делов.

…Самолет я действительно сбил. И был это Як-9.

Бомбили мы бронепоезд в районе Джанкоя. Пока искали его, видим, пикирует на передний край нашей пехоты группа Ю-88. Гареев, конечно, как всегда, не выдержал. Повел эскадрилью на них в атаку. Очень уж удобный момент был — только они начали выходить из пике, как мы обрушили на них свой огонь. Два самолета сбили, расстроили им боевой порядок и заставили уйти восвояси.

Потом нашли бронепоезд, сбросили бомбы и домой. Прошли линию фронта, смотрю, увязывается за нами «як» с красным коком. Самолет-то наш, да откуда, думаю? Вроде, не из охранения. Доложил Гарееву. Смотри, смотри, говорит.

Подошел он почти вплотную, не успел я и ахнуть, как он срезал наш штурмовик. Сразу у него хвостовое оперение загорелось и пошел он вниз. Ах, вы, думаю, сволочи, вот даже до какой нечестной игры дошли. Злость меня такая охватила, что не успел этот «як» отвернуться, как всадил я ему в борт очередь… Доложили мы, конечно, по начальству. В газетах тогда об этом писали, протест наше правительство заявило…

А теперь о Сарабузах. Аэродром этот находился на мысе Херсонес, и базировались на нем фашистские истребители прикрытия. Мы знали, что сюда гитлеровское командование ссылало проштрафившихся летчиков и ставило каждому из них условие — сбить десять советских самолетов. Тому, кто достигал этой цели, все прощалось, и он переводился из Крыма на любой участок фронта по выбору. Поэтому штрафники дрались не на жизнь, а на смерть, а если к этому добавить еще и то, что среди них было немало асов, то станет понятным, какую опасность представляли они для нас.

Вот на этот аэродром и вылетел наш полк накануне штурма Севастополя во второй половине дня. Маршрут был сложный. В расположении немецко-фашистских войск много зениток, и, зная места, где их особенно много, командир полка подполковник Тюленев вел группу, часто меняя направление и высоту.

Набрали мы высоту, идем клином. Солнце светит ярко, видимость отличная. Слева — море, ярко-синее, местами у берега зеленое, покрытое белыми барашками, справа — земля, топорщится горами и высотами, тоже ярко-зеленая от недавно распустившихся деревьев.

Только мы перешли линию фронта, как в воздухе появились бурые шапки разрывов. Ну, известно, первые залпы пристрелочные, опасаться их особенно нечего. Идем своим курсом. Вдруг слышу в шлемофоне доклады командиру группы:

— Внизу ходят истребители! Внизу истребители!

Потом еще:

— Над нами, высота примерно шесть тысяч, истребители!

— Наблюдать и докладывать! — приказывает командир полка и пока курса не меняет. И только когда зенитки стали класть разрывы уж очень близко, мы начали планировать. Скорость быстро нарастала. Я уже говорил, что на горизонтальном полете из нашей машины не выжать и 500 километров. А тут мы превысили уже всякую расчетную скорость. Чувствую, наш «ил» дрожит, как в лихорадке. Земля быстро приближается. Смотрю за истребителями и недоумеваю: почему не атакуют? Оказывается, хитрые бестии, они сопровождали нас до самого аэродрома, и только на подходе к цели стремительно понеслись в атаку. Одна группа сверху, другая — снизу. Только мы стали в круг и, штурмуя аэродром, сбросили первые бомбы, как в наш боевой порядок врезались «фокке-вульфы». Страшно было. Вижу, сбили один наш самолет, другой…

Истребители наши тотчас же ввязались в бой, но кутерьма тут такая получилась, что не разобрать, где наши, где ихние.

Смотрю я, как говорится, в оба глаза. Ведомым с нами, как всегда, идет Протчев. Вдруг вижу, атакует его снизу «фоккер». Протчев — вниз. Тогда «фоккер» развернулся и на нас.

— Слева сверху атакует истребитель! — кричу я Гарееву. — Круче вправо!

Гареев тотчас же сделал разворот. Ну, понятно, у нас скорость меньше и штурмовик может развернуться круче, а истребителю, при его огромной скорости, приходится делать радиус разворота гораздо больше. И, как правило, он проскакивает мимо. Поэтому на нас, воздушных стрелков, и возложена важнейшая обязанность информировать летчика о всех маневрах вражеского самолета, подсказывать, куда нужно отвернуть.

На этот раз нам удалось избежать опасности. Но фашист не унимался. Проскочив первый раз, он замедлил скорость и стал заходить справа. Мы, конечно, отвернули влево. Но все-таки он успел продырявить нам элерон правого крыла. Наш «ил» клюнул носом и вошел в штопор… Ох, страшное это дело! И сейчас, вспоминая этот случай, я не могу оставаться спокойным. Машину крутило, бросало и выворачивало так, что я временами терял сознание. А когда приходил в себя и открывал глаза, все передо мной летело вверх тормашками и я еле удерживался за тяги. Ну, думаю, все, конец пришел, отлетался. Тем более что знал — вывести из штопора штурмовик редко кому удавалось. Уж очень строгая машина и грубых эволюций не выдерживает.

И какова же была моя радость! Вывел все-таки мой дорогой командир самолет из штопора! Это был поистине подвиг. Как ему эго удалось, он и сам потом толком никому объяснить не мог. Помогла, конечно, высота. Свалились мы в штопор примерно с тысячи метров. Потом говорил он: «Жал я на ручку и педали так, что казалось, руки и ноги у меня вывернет. Вот и все».

Вывел Гареев самолет над морем, метрах в пятидесяти от воды. Вывел и пошел над морем. Это был самый надежный способ уйти от врага. Взяли мы курс к берегу, в направлении нашего аэродрома. Летим. И вдруг вижу, увязался на нами «фоккер». Тот самый. Ас попался подлинный. Как потом нам рассказывали, когда ему не удалось нас сбить, он подлез под Воробьева (был у нас такой летчик) и шел под ним незамеченный, пока не представился благоприятный момент. И тогда с близкой дистанции сбил Воробьева…

Так вот, догоняет нас этот фриц. Все ближе и ближе. Прицелился я, жду, когда нажать на гашетку. Гареев еще ниже спустился, летим почти над самой водой, видно, как белые барашки на волнах загибаются.

— Догоняет, товарищ командир! — кричу я Гарееву.

— Ничего, Сашок, — отвечает, — не волнуйся. Подпусти поближе и открывай огонь. Скоро берег, уйдем.

Ободрили меня эти слова. Целюсь тщательно, словно окаменел весь. Идет «фоккер» сверху, заходя в хвост штурмовику. Дал я очередь, а достать не могу. Рубанул и он. Зажмурил я глаза, услышал очередь, между прочим, короткую. Открыл глаза. В фюзеляже пробоины. Ага, думаю, и у тебя боезапас, видать, на исходе, раз стреляешь короткими очередями.

— Ну, как там? — спрашивает Гареев.

— Пока ничего, — говорю, — выжимай скорость! Сейчас еще зайдет. Теперь не отстанет, тут уж дело принципа!

Заходит, вижу, теперь фашист с хвоста, никаких мер предосторожности не принимает. Разозлился, видать, очень. Да и думал, наверно, что боеприпасов у нас уже нет. Подходит нахально к самому хвосту. Я — очередь. Молчит. Я жму на гашетку еще — пулемет молчит. Все. Мороз по спине у меня прошел. В лихорадке хватаю гранаты, выбрасываю. Рвутся они у самого мотора «фоккера», а он все идет.

«Да стреляй же, стреляй, — думаю, — сволочь!»

А у самого нервы не выдерживают. Оглядываю кабину, да ведь знаю— ничего нет. И вдруг вижу карман и из него высунувшуюся рукоятку ракетницы. Схватил, зарядил ракету, бух одну, другую… И в это время нажал фриц на гашетку. Мелькнули трассы. Что это? Конец? Ведь с такой дистанции промазать не может даже желторотый летчик. И все-таки вижу, хлестнули трассы по крыльям, а мне ничего. В то же мгновение «фоккер» взмыл вверх, иначе бы столкнулся. Взмыл, ринулся к земле и исчез. Видать, у него тоже боеприпасы кончились.

А тут и берег. Вывел «ил» Гареев и пошел домой. Вскоре мы благополучно сели.

Тяжелый это был вылет. Шесть наших штурмовиков не возвратились. А мы не сбили ни одного истребителя…

В этом полете увидел я моего командира как летчика высокого класса, мастера пилотирования, умелого тактика, отлично ориентирующегося в обстановке и в совершенстве знающего свой самолет и его возможности.

Да, вам, наверное, не ясно, почему с такой короткой дистанции не сбил нас гитлеровский ас? Тут дело объясняется просто. Пушки и пулеметы расположены у истребителя в крыльях, и угол наклона их стволов таков, что трассы огня пересекаются примерно в ста метрах от истребителя. А тут он, увлекшись, подошел метров на пятьдесят и поэтому промазал, смог достать только наши крылья.

 

9. Лобовая атака

Прошел 1944 год — год замечательных наступательных операций, на весь мир прославивших мощь Вооруженных Сил первого в мире социалистического государства и приведших к полному освобождению временно оккупированной советской территории. В 1945 году бои гремели за пределами границ СССР. Советская Армия, верная своему интернациональному долгу, освобождала из-под ига фашизма страны Европы, ворвалась в осиное гнездо немецкого милитаризма — Восточную Пруссию.

Здесь гитлеровцы сопротивлялись особенно упорно. Каждый метр земли приходилось брать с боем. Вся территория Восточной Пруссии являлась хитросплетением хорошо продуманной системы обороны. Близко отстоящие друг от друга хутора, с прочными каменными зданиями, с подвальными помещениями, приспособленными для ведения из них перекрестного пулеметного и даже орудийного огня, надежно прикрывали подступы к крупным городам. Глубокие реки и каналы создавали дополнительные препятствия наступающим. То там, то здесь, тщательно замаскированные, таились мощные форты, доты и дзоты.

Поддерживая наступление наземных войск, действовал здесь и авиационный полк, командиром эскадрильи в котором был майор Муса Гареев.

В эскадрилье майора Гареева произошли изменения. Капитан Протчев стал его заместителем. Ведомый у Гареева теперь сравнительно молодой, но уже опытный летчик лейтенант Кузин.

Гарееву присвоили звание майора, Протчеву — капитана, а воздушному стрелку Гареева Александру Кирьянову — старшины. Новые ордена засияли на груди Гареева, Протчева и других летчиков. Кирьянов получил орден Славы II степени. А Гарееву Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 февраля 1945 года за подписью Михаила Ивановича Калинина было присвоено звание Героя Советского Союза.

Выросло и мастерство летчиков эскадрильи. Они стали настоящими асами, отлично освоили тактику штурмовой авиации, научились творчески применять все методы и способы штурмовки вражеских объектов и ведения воздушного боя, отлично овладели техникой пилотирования.

И в этом, конечно, была немалая заслуга и их командира— бесстрашного и умелого летчика Мусы Гареева, который и во фронтовых условиях всегда находил время учить подчиненных, передавал им свой опыт.

Теперь каждый летчик твердо знал свое место в строю, изучил, как говорится, «почерк» своего командира и неукоснительно выполнял все его приказания. Гарееву не надо было командовать, как и куда разворачиваться, с каким креном. Стоило только слегка качнуть крылом, указать направление, как все точно повторяли его маневр. Отличалась эскадрилья майора Гареева и особым умением, подойдя к цели правым или левым пеленгом, мгновенно и красиво перестроиться в круг, стремительно замкнуть его над целью— и тогда уже не подойти ни одному вражескому истребителю без риска быть сбитым. Но так бывало в относительно хорошую погоду, когда можно было летать большими группами. А в плохую — летали парами или четверками на свободную охоту, без прикрытия. Это тоже требовало большого мастерства, умения хорошо ориентироваться, выбирать наиболее важные цели. Поэтому на такие задания подбирались самые опытные летчики.

В один мартовский день, когда с Балтики дул сырой, промозглый ветер, нагоняя на сушу серые, разлохмаченные тучи, на свободную охоту вылетели майор Муса Гареев и его новый напарник лейтенант Владимир Кузин, капитан Виктор Протчев и его ведомый старший лейтенант Анатолий Заровняев (к концу войны они оба стали Героями Советского Союза).

До линии фронта летели в облаках, а когда оказались в расположении противника — там, как назло, стояла ясная солнечная погода. Но делать нечего. Гареев углубился на территорию противника километров на восемь и начал искать цель. Прошел вдоль населенного пункта — ничего. Потом снизился над рощей. И тут с опушки Протчев заметил вспышки. Стреляла артиллерийская батарея.

— Приготовиться! — скомандовал Гареев. — Иду в атаку!

Летчики парами пошли в пике, сбросили бомбы. Гареев сфотографировал разрывы и приготовился ко второму заходу. Но атаковать батарею вторично не пришлось.

— Вижу большую группу истребителей! — крикнул стрелок Заровняева. — Идут к нам!

Гареев осмотрелся. Стремясь зайти снизу, с хвоста, к штурмовикам неслась четверка узких, остроносых, с длинными тонкими фюзеляжами истребителей. «„Ме-109“, — определил Гареев. — Ого, еще четыре?» Да, действительно, чуть в стороне и дальше шло еще четыре коротких, тупорылых «Фокке-Вульф-190».

— Делать «ножницы», уходить на свою территорию со снижением, — приказал Гареев.

«Ножницы» — хитрый и сложный противоистребительный маневр, родившийся в годы войны в штурмовой авиации. Он заключался в том, что каждая пара штурмовиков, идущая чуть уступом по отношению друг к другу, причем ведомый чуть ниже, чем ведущий, начинала меняться местами. Скажем, если ведомый идет справа сзади, то он переходит низом налево, а ведущий сверху вниз направо. Потом снова, но уже в обратном порядке. А так как маневр этот осуществляется с креном, то оба штурмовика получают возможность все время видеть хвосты друг друга и, таким образом, своевременно отсечь атаку истребителя.

Так, делая «ножницы», обе пары «илов» быстро приближались к своей территории. «Фоккеры» и «мессеры» несколько раз пытались атаковать, но близко подходить боялись и, стреляя с большой дистанции, не попадали.

Четверка Гареева подходила к переднему краю. Гитлеровцы уже выдыхались, но вдруг один из «мессеров» отделился, вырвался вперед, обогнал «илы» и, развернувшись, пошел навстречу.

«Хочет атаковать в лоб», — догадался Гареев, и все внутри у него похолодело. Прикинув все «за» и «против», он решил принять атаку и, сжав зубы, выровнял самолет, зорко глядя в прицел. — «Все-таки у меня огонь мощнее».

— Товарищ командир, отворачивайте, уйдем и так, — услышал Гареев голос Протчева.

Но Гареев не согласился и только приказал прикрыть его огнем. Со страшной скоростью неслись самолеты навстречу друг другу. Гареев уже различал застывшее, как маска, лицо гитлеровского летчика, вобравшего голову в плечи. Еще несколько мгновений — и страшный удар разнесет вдребезги обе машины… Отвернуть? Нет, теперь ни за что. Теперь победа за тем, у кого крепче нервы, больше выдержки.

Затаив дыхание, Гареев нажал на гашетки. И почти одновременно метнулись навстречу пулеметные и пушечные трассы истребителя, и он, едва не задев штурмовик, пронесся над головой у Гареева.

— Сбили! Товарищ командир, сбили! — послышались голоса Протчева и Заровняева.

Гареев перевел дыхание, отер перчаткой лоб. Четверка шла уже над своей территорией, и зенитки надежно отсекли от нее группу истребителей.

Это был последний самолет, сбитый летчиком-штурмовиком Мусой Гареевым за время войны.

* * *

На командном пункте вблизи переднего края офицеры и генералы наблюдали за действиями штурмовиков, сопровождавших пехоту, атаковавшую последний оплот гитлеровцев — восточно-прусскую группировку. Отказавшиеся капитулировать войска отчаянно сопротивлялись. Шел жестокий бой. Было видно, как с земли неслись разноцветные трассы, вспыхивали в воздухе облачка разрывов.

Но «илы» были бесстрашны. Не обращая внимания на огонь, они снова и снова обрушивались на вражескую оборону, проделывая в ней брешь для пехоты и танков.

Рядом с командующим воздушной армией генерал-полковником Хрюкиным, не отрывая взгляда от штурмовиков и одновременно вслушиваясь в команды, отдаваемые по радио командиром штурмовой авиационной дивизии, стоял маршал авиации Новиков — главком Военно-воздушных сил.

Генерала Хрюкина вызвали к радиостанции. Возвратившись, он доложил маршалу:

— Пехота благодарит за отличную работу. Пошла вперед!

Маршал удовлетворенно кивнул головой, спросил:

— Кто командовал группой?

— Майор Гареев, товарищ маршал! — ответил Хохряков, — командир эскадрильи.

— Сколько вылетов?

— За двести сорок перевалило!

Маршал поморщился.

— Так что же вы?.. Представьте к Герою!

— А он уже Герой, товарищ маршал.

Новиков нахмурился, сказал:

— В начале войны мы за 50–60 вылетов Героя давали, а у него 240?

— Так точно.

— Представьте второй раз. И все оформить сегодня же, я увезу с собой. А стрелка — к ордену. Кто с ним летает? Давно?

— Кирьянов, младший лейтенант. С сорок второго года.

Маршал удивленно вскинул брови.

— Почему младший лейтенант? По штату ведь сержант?

— Недавно получил третий орден Славы, товарищ маршал, а по статуту…

— A-а, понимаю…

…А эскадрилья Гареева, перенацеленная на другой объект, уже яростно штурмовала окопы врага на второй его позиции. И не знал в этот момент Муса Гареев ни того, что о нем идет разговор на КП, ни того, что через несколько дней, а именно 19 апреля 1945 года, выйдет Указ о награждении его второй Золотой Звездой.

 

10. Друзья встречаются вновь

К перрону медленно подходит поезд. Из вагона один за другим торопливо выходят пассажиры. Но вот в дверях показывается широкоплечий светловолосый, среднего роста человек. Он нетерпеливо оглядывается по сторонам. Наконец взгляд его останавливается на полковнике, и темно-карие глаза загораются радостью. Раздвигая толпу, он устремляется вперед, что-то кричит. Но полковник, уже заметив его, тоже быстро идет навстречу.

— Александр!

— Товарищ командир!

Полковник дружески хлопает Александра по спине. Его чуть-чуть раскосые глаза искрятся.

— А ты не изменился, Сашок, хоть и прошло уже много лет с последней нашей встречи. Восемь, кажется? Ну да, ты приезжал в пятидесятом, когда я в академии Фрунзе учился.

Оба выходят с вокзала на московскую площадь, и вскоре такси мчит их по широким, многолюдным улицам.

— Ну, как же ты живешь, Сашок? — спрашивает Гареев.

— Хорошо. Работаю в Ейском зерносовхозе экономистом. Приехал на учебу. Командировали в Высшую профсоюзную школу.

— Вот и отлично! Значит, мы оба теперь студенты. Я ведь опять учусь, в Высшей военной академии. После окончания академии Фрунзе был — заместителем командира авиаполка, потом три года командовал полком, а вот теперь направили в высшую академию.

— Ну, а как живете вы? Как сыновья, Галина Александровна?

— Все в порядке, Сашок, все в порядке. Все живы и здоровы. Получил квартиру на проспекте Мира, хорошая. Да сам сейчас посмотришь.

На минуту замолчали. Потом Кирьянов спросил:

— А помните бои на Волге, товарищ полковник? Донбасс, Мелитополь?

— А как же, Сашок, все помню, будто это вчера было, а не 15 лет назад. Все так перед глазами и стоит…

— Как вы здорово распотрошили заходивший в хвост Буданову истребитель… Тогда еще две благодарности за один вылет получили…

— Уточним, Саша, — улыбаясь перебил полковник, — не я получил, а мы получили. Ты первый заметил врага. И потом, на твоем счету не один сбитый самолет.

…Машина подкатила к новому, многоэтажному дому, и Гареев повел друга домой.

До поздней ночи просидели друзья, вспоминая прошлое, делясь планами на будущее. Давно ушли спать сыновья Гареева, и только Галина Александровна осталась за столом.

За окнами уже начал брезжить рассвет. В синеватой полутьме потускнели многочисленные огни Москвы.

— Ну, Сашенька, давайте спать, пора уже. А что не договорили — завтра доскажете, — предложила Галина Александровна и рассмеялась: — То есть, я хочу сказать— сегодня. Ведь уже утро!

Гареев и Кирьянов встали из-за стола и подошли к окну. Проспект Мира оживал. Медленно шли автоцистерны, поливая улицу. По широкой, влажной ленте асфальта бесшумно неслись машины. По тротуарам уже спешили люди.

— Проспект Мира! — задумчиво сказал Александр Иванович Кирьянов. — И здесь живет полковник авиации, дважды Герой Советского Союза… В этом есть что-то символическое.

— Да, Сашок, — ответил Гареев. — И это символическое заключается в том, что оба мы, я уже не говорю о Галине, не хотим войны. Но в это же время, случись она, разве не повторим мы того, что сделали тогда, в трудную для Родины годину?

Кирьянов молча кивнул головой. Потом, улыбнувшись, проговорил:

— Окончишь ты академию, большим начальником, наверное, станешь, на штабную работу пойдешь?

— Не-ет, Александр Иванович! — решительно возразил Гареев, — пока здоровье позволяет, пока есть силы, буду летать. Обязательно. — И шутливо добавил: — Вот когда слетаю на Луну, тогда можно и в отставку… Ну, пойдем ложиться.

И, обняв друга за плечи, повел его в другую комнату.