День 4 июля 1943 года командир гвардейского артиллерийского полка гвардии майор Ковтунов начал с поездки во второй эшелон. Здесь, километрах в пятнадцати от фронта, на большом лугу, изрезанном оврагами, был устроен полигон для стрельбы по танкам. Уже третьи сутки сюда выезжали артиллеристы полка, и Ковтунов каждый день бывал на полигоне, чтобы посмотреть, чему они научились. Стрельба на полигоне являлась заключительным экзаменом, которому предшествовала ежедневная учеба прямо в боевых порядках на огневых позициях. Она началась сразу же после того, как полк прибыл на Курскую дугу. Молодой командир полка поставил перед каждым огневым расчетом задачу: подготовить не менее двух запасных наводчиков и добиться меткости в стрельбе. Задача была не из легких. Надо было приложить немало труда, упорства и настойчивости, чтобы достичь цели. И Ковтунов был неутомим и требователен. Он не щадил ни себя, ни подчиненных.

«Загоняет нас новый командир полка», — передавал Ковтунову солдатские разговоры майор Михалев, ставший теперь заместителем командира полка по политчасти, и советовал: — Ты бы немного полегче, Георгий Никитич, что ли?

Но Ковтунов только хмурил брови, отмахивался:

— Ничего, сами потом благодарить будут. Больше пота на учениях — меньше крови в бою, сам ведь знаешь.

И действительно, упорный труд приносил свои плоды. В первые два дня, когда стреляли 1-й и 3-й дивизионы, больше половины расчетов получили отличные оценки.

Теперь оставался дивизион Лебеденко. Ковтунов подгонял шофера Камочкина, хотя тот ехал и так быстро. Стрельба должна была начаться в 6 часов утра, но было уже четверть седьмого. Ковтунов опаздывал и, поглядывая на часы, хмурился. «Конечно, без меня не начнут, — думал он, — но все же неприятно». В душе он ругал Камочкина: едва успели они выехать, как забарахлило зажигание и пришлось сделать остановку.

Подъезжая к полигону, Ковтунов прислушался. Что такое? Да, сомнений быть не могло: оттуда один за другим доносились частые выстрелы. Значит, все-таки открыл огонь Лебеденко.

«Виллис» стремительно подкатил к огневым позициям, резко затормозил. Ковтунов нарочито медленно вышел из машины, с твердым намерением сделать Лебеденко выговор. Хмурясь, он принял рапорт и сдержанно поздоровался с командиром дивизиона. Слова упрека уже готовы были сорваться с языка. Словно угадывая его настроение, Лебеденко пояснил:

— Начальник полигона поторопил, товарищ гвардии майор, тут после нас еще стрелять будут. Пришлось начать раньше.

Ковтунов молча кивнул головой, спросил, кто стреляет, и подошел поближе. У орудия, склонившись к панораме и быстро вращая обеими руками маховички горизонтальной и вертикальной наводки, стоял старший сержант Тогузов— старый знакомый еще по Сталинграду. На гимнастерке качался, поблескивая, орден Ленина. Ковтунов посмотрел вперед, в поле, где, прикрепленные к тросу, быстро двигались макеты танков. Один из них разлетелся в щепы. И тотчас же грянул второй выстрел, потом третий… Семь выстрелов — семь попаданий! Более чем отлично. «Здорово!»— восхищенно подумал Ковтунов.

Еще два расчета отстрелялись отлично, потом один — хорошо, и — снова отлично. Метко стреляли не только командиры орудий и штатные наводчики, но и заместители наводчиков из состава орудийных номеров.

Ковтунов повеселел. Было чему радоваться. Нелегкий солдатский труд, упорные ежедневные тренировки не прошли даром.

Когда стрельба закончилась и подвели итоги, оказалось, что дивизион Лебеденко выходит на первое место в полку.

Поблагодарив личный состав и еще раз крепко пожав руку Лебеденко, Ковтунов направился к машине. Ему еще нужно было в первый дивизион проверить, как пристреляны просматриваемые участки на стороне противника, быстро ли осуществляется вызов огня по запланированным целям. Его тянуло туда еще и потому, что это был его дивизион, которым он совсем недавно командовал. И не потому ли он уделял ему больше внимания, что хотел видеть свой бывший дивизион лучшим?

Три недели тому назад, когда дивизия прибыла на Курскую дугу, Ковтунова вызвал командующий артиллерией подполковник Николин.

— Вот что, — пристально глядя ему в глаза, сказал он, и Ковтунов почувствовал, что сейчас произойдет что-то очень важное. — Принимай-ка полк. Командир твой снова ложится в госпиталь. Доконает его этот ревматизм.

Доверие льстило Ковтунову и в то же время пугало: ведь полк — это три дивизиона, сотни людей. А главное — большие и сложные задачи. И кем командовать придется? Вчерашними товарищами. И хватит ли его запаса знаний?

— Ну, что молчите? — Николин был грубоват и прямолинеен. — Боитесь, что ли?

Ковтунов выложил ему свои сомнения.

— Обязаны справиться, вы же коммунист! А трудно будет — поможем.

И Ковтунов принял полк. Конечно, было нелегко. Если раньше он в основном управлял огнем батарей, то теперь должен был управлять, шутка сказать, тремя дивизионами; он больше сталкивался с тактикой, с основами организации общевойскового боя, сам вынужден был решать вопросы обеспечения флангов и стыков.

Постепенно Ковтунов осваивался со своим новым положением. Он много занимался, много работал с людьми. День ото дня рос его авторитет среди личного состава. Немало помог ему в этом и майор Михалев.

* * *

«Виллис» бойко бежал по дороге, и она клубилась сзади густой, серой пылью. Пока машина шла ровно, пыль, словно дымовая завеса, оставалась позади. Но стоило только шоферу чуть затормозить перед ухабами или на повороте, как высокая стена пыли моментально надвигалась на машину, окутывала ее непроницаемой пеленой, оседала на гимнастерку, фуражку, щедро припудривала потное лицо, забивала нос, рот, уши, глаза, противно скрипела на зубах.

В таких случаях Ковтунов недовольно морщился, осуждающе посматривая на шофера Камочкина. Погода стояла жаркая. Июльское солнце накалило землю, и она, горячая, как печь, дышала сухим зноем. По сторонам дороги тянулись поля, покрытые выжженной желто-бурой травой. Над землей струился и таял горячий воздух. И редкие льдисто-белые облачка в небе тоже, казалось, тают от жары, медленно расплываясь и исчезая.

Все вокруг будто вымерло. Но наметанный глаз военного человека различал искусно замаскированные блиндажи, прикрытые маскировочными сетями от наблюдения с воздуха, орудийные окопы, глубокие аппарели, в которых стояли автомашины и тракторы. И чем ближе подъезжал Ковтунов к передовой, тем больше видел он орудий и минометов, танков и самоходок, траншей и ходов сообщений с укрытыми дерном брустверами.

За три с лишним месяца войска глубоко зарылись в землю, создали неприступную для врага, глубоко эшелонированную оборону. Каждый кустик, каждая высотка, вражеские огневые позиции и пулеметные дзоты, блиндажи и траншеи — все было пристреляно всеми видами оружия. В случае если бы гитлеровцам удалось вклиниться в нашу оборону, их встретил бы заранее подготовленный и тщательно спланированный огонь из глубины.

Оставив машину в расположении медпункта, Ковтунов отряхнулся от пыли и по глубокому, перекрытому сверху ходу сообщения направился на наблюдательный пункт. Капитан Воробьев встретил командира полка в траншее и повел на наблюдательный пункт — прочный и просторный, в четыре наката блиндаж.

— Такая крыша, думать надо, и прямое попадание стапятимиллиметрового выдержит, если не больше, а? — кивая на потолок, усмехнулся Ковтунов.

Капитан угрюмо промолчал. Он не любил оборудовать боевые порядки в полный профиль и ссылался всегда на то, что людям-де нужно отдохнуть. При перемещении дивизиона Воробьев запрашивал штаб полка: долго ли стоять? Если, мол, недолго, то можно и не копать окопы и щели, все равно всей земли не перекопаешь.

Однажды, когда Воробьев занял огневые позиции на опушке рощи и, понадеявшись на хорошую естественную маскировку, только обозначил орудийные окопы, противник угостил одну из его батарей хорошим огневым налетом. Правда, обошлось без жертв: личный состав мылся в бане, а оставшиеся у орудий солдаты и сержанты находились в единственном на всю батарею блиндаже. Но с тех пор Воробьев стал делать и орудийные окопы и укрытия прочно и добротно. И даже скупой на похвалу Михалев как-то, возвратившись от Воробьева, сказал Ковтунову:

— Ну наконец-то дошло до нашего Константина Михайловича, — замполит любил называть всех офицеров по имени и отчеству, — хоромы выстроил!

И, несмотря на молчание Воробьева, по всему было видно, что он и сам доволен своим наблюдательным пунктом. Стены блиндажа были аккуратно обшиты тесом, к потолку прибита плащ-палатка, чтобы из щелей не сыпался песок. На небольшом, аккуратно выстроганном столике у стереотрубы лежал прикрытый газетой огневой планшет. На передней стене, над амбразурой, висели красиво оформленные схемы.

Расспросив Воробьева о том, как ведет себя противник, Ковтунов внимательно просмотрел документацию, проверил работу вычислителей. Потом изрядно «погонял» по плановым огням, засекая по часам время. Убедившись, что все в порядке, он спросил, вывезен ли на огневые позиции боезапас.

— Полностью, товарищ гвардии майор, — ответил Воробьев.

— Учтите, — предупредил Ковтунов, — есть сведения, что гитлеровцы могут начать наступление на рассвете. Будьте начеку.

День клонился уже к вечеру, когда Ковтунов, засидевшись у Воробьева, собрался уходить. Надо было еще поспеть к Васильеву. Его батарея была выделена для поддержки стрелкового батальона на передовой позиции в районе хутора Бутово. На ее долю ложилась тяжелая задача— принять первый удар противника. Вот почему Ковтунову особенно важно было побывать там, поговорить с людьми, узнать их настроение.

Создавая эту передовую позицию в полутора — двух километрах от первой траншеи главной полосы обороны, командование рассчитывало ввести противника в заблуждение, заставить его развернуться в боевой порядок еще до подхода к истинному переднему краю. Ковтунов хорошо понимал, что это значит, и, перед тем как выделить батарею для поддержки стрелкового батальона, решил вызвать добровольцев. В числе первых оказался капитан Васильев. «Что ж, пусть идет, — решил Ковтунов. — По всем статьям подходит. И смел, и артиллерист настоящий». Уже дважды выдвигал Ковтунов Васильева на должность начальника штаба дивизиона, но тот каждый раз отказывался.

По мере удаления от переднего края ход сообщения становился мельче, над головой посвистывали пули. Изредка с оглушительным треском рвались мины. Сержант, оглядываясь, вежливо напоминал: «Тут побыстрее, товарищ гвардии майор, — обстреливают… а здесь пригибаться надо, траншея мелковата».

В конце траншеи Ковтунова встретил Васильев, как всегда туго перетянутый ремнями походного снаряжения, чисто выбритый, с резко выделяющейся на загорелой шее полоской снежно-белого воротничка. Он коротко, но энергично пожал протянутую руку, на вопрос: «Что нового?»— улыбнувшись, ответил:

— Нового ждем, а старого хоть отбавляй… — и сразу повел показывать батарею.

Батарея была подготовлена для ведения огня в наиболее вероятном направлении наступления противника. Орудия, глубоко зарытые в землю, были тщательно замаскированы. В стороне от основных позиций, чуть позади них, находились площадки, подготовленные для запасных, у каждого орудия имелись дополнительные ровики и упоры для сошников на тот случай, если бы пушки пришлось разворачивать вправо или влево для стрельбы во фланг наступающим.

Всюду, куда ни заходил командир полка, чувствовался образцовый порядок, все солдаты и сержанты, подымавшиеся ему навстречу, были опрятно одеты и подтянуты.

Ковтунов побеседовал с одним, другим, спросил о питании, о том, вовремя ли доставляются письма, газеты.

— Вы ведь у нас самые передовые, — улыбнулся он, — под самым носом у противника сидите. Иной раз у вас тут такое представление бывает, что и не доберешься.

Потом разъяснил задачу, подчеркнул, как важно ее выполнить.

— Не скрою, не легко вам будет, товарищи, — стараясь не выдать своего волнения, говорил Ковтунов. — Вам первым предстоит принять на себя удар гитлеровцев. Но помните, что вы — гвардейцы и ваш долг встретить врага по-гвардейски. — Ковтунов сжал пальцы в кулак, замолчал, вглядываясь в лица окружавших его артиллеристов.

Васильев открыл было рот, чтобы ответить за всех, но его опередил меднолицый, с облупившимся на солнце носом и пушистыми светлыми усами наводчик Прозоров.

— Встретим как полагается, товарищ гвардии майор, по-русски.

Ковтунов благодарно посмотрел на него и протянул руку. Ефрейтор ответил крепким пожатием.

— Не сомневайтесь, товарищ гвардии майор, выстоим. Себя не пожалеем! — добавил низкорослый солдат в больших сапогах, шагнув вперед из-за спины Васильева.

— Верю, товарищи гвардейцы! — проговорил Ковтунов. — И от души желаю вам успеха!

Васильев проводил Ковтунова почти до наблюдательного пункта 1-го дивизиона. Они молча остановились, выжидательно глядя друг на друга. Но прощаться Ковтунов медлил. «А ведь он там, под Сталинградом, когда форсировали Дон, жизнь мне спас…» — вспомнил он. Ему хотелось сказать Васильеву что-то очень сердечное. И, досадуя на себя, что не находит таких слов, он ворчливо выговорил:

— Вот не хотел ты идти начальником штаба и сидишь до сих пор на батарее.

Васильев бросил короткий взгляд на Ковтунова и не спеша ответил:

— Не по сердцу мне это. Бумаги, отчеты, сводки…

Ковтунов положил ему руку на плечо.

— Не хотел я тебе говорить до времени, ну, так и быть — перед боем скажу. Послал тебя на командира дивизиона. Думать надо, утвердят. Доволен?

— Вот за это спасибо! — оживился Васильев. — Это — другое дело. А штаб? Не-ет, не моя стихия.

— Да, кстати, как у тебя Урсунбаев? Что-то его не видно было? — спросил Ковтунов.

— Ничего, привыкает, — Васильев снова улыбнулся. — Со странностями парень. На днях во время артобстрела, смотрю, стоит во весь рост, побледнел, а не уходит. Испытывает себя, значит…

— Может, заменить?

— Нет. Теперь уж не надо, — решительно ответил Васильев, — обломается.

…Всю дорогу к себе в штаб Ковтунов шел в глубоком раздумье. Ведь не только он один знает о том, как тяжело придется батарее… Знает это и Васильев. Понимают и солдаты, и сержанты. Понимают — и в то же время так спокойны. Какие люди! Нет, такие не подведут, выстоят.

Ковтунов вспомнил, как вскоре после Сталинградской битвы полку вручили гвардейское знамя — символ высшей воинской чести. Его получил командир полка из рук члена Военного совета фронта. С предельной отчетливостью, со всеми мельчайшими деталями, в памяти воскресла незабываемая церемония… Вот командир полка преклонил колено. Взял в руки скользкий шелк алого полотнища и прижал его к губам. Вот произнес первые слова клятвы, и, повторенные вслед за ним всем полком, они прозвучали сурово и торжественно.

Теперь он командир и должен свято блюсти гвардейскую честь полка, боевую славу гвардейского знамени. И не только блюсти, но и приумножать ее в грядущих боях.