1

омандир Н-ской бомбардировочной авиационной дивизии, заложив руки за спину и дымя зажатой во рту папиросой, молча ходил по комнате. Время от времени он резким движением выбрасывал из-за спины левую руку, на запястье которой поблескивали часы.

У письменного стола навытяжку стоял начальник штаба и следил глазами за крупной, горбящейся фигурой полковника, в густых клубах дыма вышагивающей по комнате.

Наконец, полковник подошел к столу и, приподняв край разложенной на нем карты, прикрывшей пепельницу, потушил папиросу, достал другую и чиркнул спичкой. Затем повернулся к двери, где неподвижно застыл, чуть подавшись всем корпусом вперед, вызванный им капитан, начальник разведки.

— Ни на секунду не прекращайте вызовы по радио. Запрашивайте наземные посты. Обо всем новом немедленно докладывайте. Уразумели?

— Так точно, товарищ полковник! Будет исполнено!

— Скверно, начальник штаба, — проговорил полковник, когда разведчик вышел. — Пятнадцать минут тому назад самолет должен быть на аэродроме, а капитан Шевчук с докладом и данными фотосъемки здесь. Понимаешь, что будет, если с Шевчуком что-нибудь стряслось? Сорвется операция, вот что будет! Хо-о-рошенькое дело! Да оно и понятно, кто же пошлет на бомбежку сотни самолетов по непроверенным данным… Да и есть ли они там, эти проклятые танки?

— Шевчук — опытный летчик, и я не допускаю мысли… — рассудительно начал начальник штаба. — Ну, вышла какая-нибудь задержка, непредвиденная, так сказать… Однако я уверен, что он выполнит задание.

Несколько минут прошло в молчании. Вдруг резко отворилась дверь и в комнату снова вбежал начальник разведки.

— Над третьим постом, высота пятьдесят метров, курсом сто десять, прошел бомбардировщик. Очевидно, подбит, — залпом выпалил капитан и перевел дух.

Полковник вскочил и склонился над картой. Прочертил карандашом курс самолета, прикинул расстояние. Выпрямился, бросил карандаш.

— Шевчук должен сесть в районе Карповки. Машину! — бросил он капитану. Затем, обращаясь к начальнику штаба, приказал:

— Пошлешь вслед за мной ремонтную летучку.

И быстро пошел к выходу.

2

Стрелка высотомера показывала 5000 метров. В кабине холодно, несмотря на включенный обогреватель. Капитан Шевчук, зябко поеживаясь, плотно врос в сиденье: одну руку он легко держит на штурвале, другая отдыхает лежа на коленях. Машина идет еще над территорией противника, но обстановка спокойная. Сплошные молочно-белые, неподвижно застывшие облака, словно цепь ледяных гор, укрывают бомбардировщик от наблюдения с земли, и он, могуче рокоча моторами, стремительно несется к своему аэродрому.

В переговорном устройстве время от времени раздается густой, но мягкий, с украинским акцентом, голос Шевчука, напоминающего, что нужно смотреть за воздухом. Потом вдруг слышатся тихие, задушевные слова песни:

Штурман старший лейтенант Бурцев приподнимает голову от карты, улыбается. Улыбается в своей отделенной переборками хвостовой кабине и стрелок-радист, молодой, краснощекий старшина Радин. Обоим ясно: раз командир поет — значит, в хорошем настроении. Старший лейтенант Бурцев некоторое время смотрит в затылок капитану и, хотя тот не поворачивает головы, хорошо представляет себе добродушное, почти круглое лицо с веселыми искорками в глубоко сидящих зеленоватых глазах и с черными щетинистыми усами. Сейчас с лица Шевчука наверняка не сходит довольная улыбка. Да и отчего не быть довольным! Приказ выполнен. Разведка проведена отлично. Несмотря на сильный заградительный огонь, экипаж сфотографировал большое скопление танков и самоходок противника. Они действительно оказались там, где, основываясь на данных других видов разведки, и предполагало командование.

Оторвав взгляд от планшета, Бурцев протянул руку и, слегка дотронувшись до плеча Шевчука, не скрывая радости, доложил:

— Подходим к линии фронта. Через пятнадцать минут мы дома. Вылет спокойный, я бы даже сказал, скучный… Можно запевать.

И вздрогнул от резкого вскрика радиста:

— Справа сверху вижу два самолета!

— Та-ак! — неопределенно бросил Шевчук и, не оборачиваясь, приказал: — Опознать самолеты! Приготовиться к отражению атаки.

— Не наши, — слегка прерывающимся голосом, зорко всматриваясь в вырастающие силуэты, тотчас же ответил Радин. — Кажется… Да, «Фокке-Вульф» 190. Идут в паре. Прямо на нас! Заметили, сволочи!

— Добре, добре! — Шевчук скользнул взглядом по приборам и, положив вторую руку на штурвал, скомандовал: — Штурман и стрелок, докладывать о действиях противника. — И уже тише, как бы оправдываясь, добавил: — Иду на снижение. В драку ввязываться не будем!

Бурцев понимающе кивнул головой. Иного выхода в сложившейся обстановке он тоже не видел и в душе одобрял решение командира. Теперь его волновало только одно: успеют ли они уйти в облачность?

Но командир был спокоен. Его голос звучал ровно и отчетливо.

Шевчук начал медленно отжимать штурвал. Машина, как и всегда, замерла на какую-то долю секунды и, опуская нос, послушно входила в пике, набирая все большую скорость. Стрелка высотомера быстро побежала по циферблату влево, показывая снижение. Самолет словно падал в бездну. От бешеной скорости тело стало совсем невесомым, шумом отдавалось в ушах резкое изменение давления. Радин, с трудом удерживаясь за тяги, чтобы не взмыть к потолку своей кабины, увидел, как вслед за почти отвесно падающим бомбардировщиком, клюнув длинными и узкими носами, нырнули вниз и фашистские истребители. Но тут бомбардировщик врезался в густую молочную пелену, и радист потерял их из виду.

Только на высоте трех тысяч метров Шевчуку удалось пробить облачность, и он сразу же включил автомат выхода из пике. Самолет дрогнул и стал медленно выравниваться. Подтягивая штурвал на себя, Шевчук стал набирать высоту, чтобы снизу вплотную прижаться к облакам и таким образом ускользнуть от истребителей.

Однако ему не удалось выполнить задуманный маневр. Сверху черными тенями выскочили из облаков «фокке-вульфы», заметили бомбардировщик, сбавили скорость и, сделав разворот, пошли в атаку.

Теперь уклониться от боя было невозможно. Всё решали выдержка, спокойствие, быстрота и точность огня. «Только бы отогнать, заставить их отказаться от атаки и уйти», — думал Шевчук и, сдерживая себя, неторопливо приказал:

— Подпустить ближе и открыть огонь. Стрелять метко и. главное, хлопцы, спокойно, спокойненько!

Бурцев и Радин застыли у пулеметов. Замысел врага ясен: нанести удар по кабине летчика и штурмана сверху. Быстро сокращается расстояние. До предела напряжены нервы. Бурцев, чтобы унять невольную дрожь в руках, крепче сжимает рукоятки пулемета и замирает в напряженном ожидании. Радин ловит в прицел ведущий истребитель. Вот-вот тупые, щучьи рыльца «фокке-вульфов» ощетинятся трассами очередей.

«Нужно открывать огонь! Нет, еще немножко», — думает Радин и тщательно прицеливается, с таким расчетом, чтобы попасть в мотор ведущего.

Но в это время, не выдержав, открывает огонь Бурцев.

— Поспешил! — ворчливо пробормотал Радин и, затаив дыхание, нажал на гашетку.

В тот же миг открыли огонь и «фокке-вульфы». Разящими молниями ударили навстречу друг другу огненные трассы. Кто кого? Стиснув зубы, Радин видит, как его трасса бьет почти в мотор ведущего. Весь сжавшись от напряжения, он слегка доворачивает пулемет. Сейчас очередь ударит в мотор и охваченный пламенем «фокке-вульф» ринется вниз.

Радин уже ясно представил себе картину гибели врага. Но бомбардировщик внезапно вздрогнул, качнулся, и… пулеметная трасса ушла в сторону.

— Веди прямо, не качай, командир! Эх! — не выдержал раздосадованный Радин.

«Что это с ним? Нервничает?» — подумал Бурцев, бросив мимолетный взгляд на сгорбившуюся спину летчика.

Но Шевчук не ответил и выровнял самолет. Оба истребителя приблизились настолько, что стали отчетливо видны наклоненные вперед, вжатые в плечи головы вражеских летчиков. Когда они нырнули вниз, под самые моторы бомбардировщика, снова раздался голос Шевчука. В нем зазвучали какие-то незнакомые, не то слишком резкие, не то раздражительные нотки, снова заставившие Бурцева насторожиться.

— Добре, хлопцы! Добре! Сейчас они зайдут снизу, так дайте им как следует! Спокойненько!

Теперь самолеты фашистов, потеряв высоту, заходили снизу в хвост. Бросив верхний пулемет, Радин плюхнулся животом на дно кабины, поспешно ловя в прицел набирающего высоту противника. Сейчас вся надежда была только на него — стрелка-радиста, так как штурман не мор стрелять вниз. Силы были далеко не равными, и Радин теперь тоже думал лишь об одном: отбить атаку, заставить ведущего отвернуть, а там, глядишь, командир успеет добраться до облаков. И снова, сосредоточив все внимание на ведущем, пропуская мимо ушей советы Бурцева, Радин дал короткую очередь. Еще очередь… Вот в прицел легла правая плоскость. Небольшое упреждение, чтобы попасть в моторную часть. «Сейчас я его под это самое…»

Азарт боя вытеснил из головы посторонние мысли, и стрелок даже не заметил, как открыли огонь фашисты. Зато он сразу увидел, что ведущий чуть отвернул в сторону от его трассы, показав бортовую часть фюзеляжа, испещренную какими-то фигурками, очевидно, обозначавшими количество побед.

— Ага, не нравится! — пробормотал Радин, продолжая нажимать на гашетку.

Длинная очередь, впившись в мотор «фокке-вульфа», словно приостановила на миг его полет. Объятая пламенем, как факел в руках жонглера, машина круто вскинулась вверх, описывая огненно-дымную дугу, выбросила летчика и, будто убедившись в своей беспомощности, стала быстро падать вниз.

— Сбил, сбил! — не в силах сдержать могучей радости, закричал Радин. — Товарищ командир, сбил!

3

Когда оба «фокке-вульфа» ринулись в атаку, Шевчук понял, что все будет зависеть от точности огня штурмана и радиста. Поэтому, собрав всю свою волю, он старался вести машину так, чтобы создать штурману и радисту наилучшие условия для стрельбы. Шевчук хорошо знал также, что лишние напоминания будут только отвлекать внимание экипажа, и делал свое дело молча, не отрывая взгляда от щитка с приборами. Когда самолеты сблизились, огненные трассы выстрелов метнулись навстречу друг другу почти одновременно. И в ту же секунду Шевчук вздрогнул, почувствовав сильный удар в правую щеку и острую, режущую боль в правом глазу. Эта боль, пронизав мозг, повесила перед Шевчуком сплошную непроницаемую завесу, невольно заставила закрыть и другой глаз. Какая-то неведомая сила внезапно рванула из рук штурвал. Шевчук инстинктивно почувствовал, что бомбардировщик накренился, и, нажимая на педаль, с трудом вытягивая отяжелевший штурвал на себя, вслепую стал выравнивать крен. Равномерный гул моторов нарушили громкие, как пушечные выстрелы, выхлопы.

— Правый мотор стал! — крикнул Бурцев.

— Знаю! — сдерживая стон, сквозь зубы процедил Шевчук.

«Неужели ослеп?» — подумал он и похолодел от этой мысли. Он с усилием приподнял веки. В глаза ударил резкий свет. «Вижу!» Но тотчас же боль с новой силой заставила его зажмуриться. По правой щеке горячей струей медленно стекала кровь.

Отвернувшись чуть в сторону, чтобы скрыть ранение от штурмана, капитан стал медленно приоткрывать левый глаз. В узенькую, как лезвие ножа, щель ворвались и бешено заплясали яркие, разноцветные круги. Он осторожно приоткрыл глаз еще немного, потом еще. Кругов стало меньше, но перед глазами плавал туман, сквозь него постепенно прояснились очертания кабины, приборы, разбитое снарядом переднее стекло. Шевчук глубоко вздохнул, плотно привалился к спинке сиденья и, заставив штурмана определиться, приказал ему искать посадочную площадку.

До аэродрома было уже недалеко, но самолет, идя на одном моторе, с каждой секундой терял высоту.

Оставался только один выход — вынужденная… И сесть нужно поближе, чтобы скорее добраться до аэродрома. Но сумеет ли он теперь посадить машину на «живот» или… разобьет самолет, погубит экипаж, не выполнит задание? Эта мысль не давала капитану покоя. «Нужно суметь, во что бы то ни стало суметь!» — подбадривал он себя.

Туман постепенно рассеивался. И хотя левый глаз все время застилало слезой, капитан видел уже лучше. А вместе со зрением возвращалась к нему уверенность в себе, в своих силах. И когда штурман указал небольшую, покрытую кустарником поляну за высокой стеной соснового леса, капитан смело пошел на снижение. Машина бешено пронеслась над лесом, мощной струей воздуха пригибая верхушки деревьев, и, резко выровнявшись над поляной, ломая кустарник, со скрежетом пропахала в земле длинную, глубокую борозду, склонилась на одно крыло и замерла. От резкого удара, погасившего скорость, скрипнули и врезались в тело ремни, сперло дыхание, но в следующее мгновение ремни ослабели, и Шевчук, глотнув широко открытым ртом воздух, плотно закрыл глаза и бессильно свесил голову. Силы изменили ему.

Первым из своей кабины выскочил Радин и кинулся к кабине летчика и штурмана, чтобы помочь им выбраться. Это было железным законом взаимной выручки. Старшина взобрался на крыло в то время, как из люка показалась голова старшего лейтенанта Бурцева в расстегнутом и сбившемся набок шлеме. Лицо штурмана посерело и вытянулось.

— Капитан… ранен, — сказал он.

— Да что ты! Куда? Сильно? — испуганно спросил старшина.

— В лицо… На глаз сильно жалуется… Но как будто цел глаз. Только заплыл очень.

Вдвоем они помогли Шевчуку, ослабевшему от потери крови, выбраться и, усадив его на траву, стали делать перевязку. Вся правая сторона лица командира была покрыта сплошной запекшейся коркой, а на щеке зияла уже почерневшая по краям рана. Огромная опухоль закрыла правый глаз.

Покряхтывая от боли, повертев перевязанной головой, пробуя, не мешают ли бинты, Шевчук попросил у штурмана карту и, привалившись спиной к упершемуся в землю крылу, приказал осмотреть самолет и принести кассеты.

Радин, не сводивший восторженного взгляда с Шевчука, восхищенный его выдержкой, бросился выполнять приказание. Бурцев отправился вслед за ним.

Теперь, когда посадка была пройденным этапом, на очереди стояла другая, не менее важная задача — как можно быстрее доставить данные фотосъемки, доложить о районе скопления вражеских танков. Рассматривая карту, Шевчук прикинул расстояние до аэродрома. Одиннадцать километров. Из них три до шоссе проселочной дорогой. До ближайшего населенного пункта — четыре километра. Ого, как много!

Шевчук скосил глаз на часы и охнул от боли. Прошло уже 25 минут с того момента, как он должен был вернуться с задания. При самых благоприятных условиях добираться придется еще часа полтора. Скверно…

Бурцев вскоре доложил о повреждениях. Они оказались незначительными. Радин принес кассеты и присел около капитана на корточки. Штурман молча раскуривал папиросу. Повернув к нему лицо, на котором из-под бинтов виднелись только рот, левый глаз да усы, Шевчук передразнил:

— Вот тебе и спокойный вылет! Запевай, га?

В глубине его незабинтованного глаза забегали знакомые насмешливые искорки. Бурцев смутился, поспешно поднес ко рту папиросу и закашлялся.

— Ну, хлопцы, а теперь смотрите на карту. До шоссе добирайтесь по проселку, а там, может, какой транспорт попадется. Душа из вас вон, а чтоб за час были на месте! Забирайте кассеты — и гайда! Уже темнеет. За мной пришлете.

— Товарищ капитан!.. — в один голос возмущенно произнесли стрелок и штурман, поглядывая друг на друга. — Как же так! Да в конце концов может и один…

В это время раздался знакомый пронзительный звук автомобильной сирены. Из-за кустарника на поляну, переваливаясь на ухабах, въехал черный трофейный «мерседес» командира дивизии.

Штурман и радист издали радостный возглас. Шевчук, опираясь на руки, стал медленно приподыматься.

— Ну-ка, хлопцы! — обрадованно и в то же время строго позвал капитан и, опираясь на плечи Бурцева и Радина, с трудом стал на ноги. Потом легонько, но настойчиво оттолкнул их в стороны, выпрямился и, слегка покачиваясь, но решительно и твердо ступая, сделал шаг вперед, вытянул руки по швам и приготовился к рапорту.