Встреча с моими любимыми солдатиками была теплой и радостной. Скажи мне кто-нибудь год назад, что я буду тосковать по части — участь Алексея показалась бы ему сладким пряником в „химической“ столовой. Ромка, гад, слегка испортил радость обретения вновь своих друзей. Как только увидел, сразу спросил:

— Бухло привез?

— Ну как тебе, пиздюк, не стыдно?! Ты посмотри, я тебе привез гораздо более приятную вещь, чем бухло.

— Що?

— Себя, дура! Заходи вечером на огонек…

Славик не скрывал радости. Говорил, что скучал. Заботливо поинтересовался, что с рукой. „Да так, отметелил одного, который сначала оттрахал, а потом разболтал всем. Но ты ведь не болтливый?“ Славик обиделся. „Да ладно, пошутил я. Не обращай внимания — я с „гражданки“, поэтому такой веселый. У вас, разумеется, новостей нет? Я так и думал. У меня тоже мало. Ну как ты можешь спрашивать, сколько раз? Во-первых, я те всё равно правду не скажу, чтобы душу не травить, а во-вторых, и травить-то ее нечем. Не могу сказать, что вспоминал о тебе часто, но, клянусь, вспоминал. Иногда. Больше того, не поверишь, был рад вернуться. И отчасти для того, чтобы тебя поцеловать“. Славик снова обмякает в моих руках, когда мои губы сплетаются с его. „Подожди вечера. Кто, кстати, сегодня дежурит?“

Я бы страшно удивился, если бы Славик произнес другую фамилию. Мойдодыр, казалось, делал всё для того, чтобы его солдатики нажирались как можно чаще, то и дело ставя в наряд Голошумова. Тому это не доставляло особых неудобств. Дома жена не позволяла пить больше, чем пол-литра, поэтому в наряд он заступал, как на праздник. Привезенных запасов было достаточно, чтобы напоить всех, включая товарища капитана и исключая Ростика. Так уж повелось, что Ростик не делился ни с кем, и мы ему отвечали тем же. Голошумов поднял тост за мое счастливое возвращение, и вскоре передовой рубеж Родины вновь стал уязвимым для всех натовских недругов. Взяв под руки Славика с Ромкой, я в таком положении проследовал до каптерки. Ну и что, собственно, что солдатики ходят под ручку? Нравится им — вот они и ходят…

Мыши, суки, сожрали мое сало. Я повесил его на стену, перед этим несколько часов корячась над тем, чтобы вбить в бетон гвозди. Так эти хвостатые пидары до сих пор необъяснимым мне способом запрыгнули на полутораметровую высоту. Оставалась тушенка с рисом. Она была в банках, поэтому тварям осталась недоступна. Начал Ромка, бессовестно расстегнув ширинку и уткнув меня фейсом в свой пах. Пах пах водителем командира. А если быть точнее, каким-то маслом — я в этом особенно не разбираюсь. Я сосал, подрачивая Славика. Истосковавшийся его пулемет отстрочил очередь прежде, чем он обошел меня сзади. Ромка тут же последовал за ним, оросив глотку. Перерыв был заполнен возлиянием. Потом Ромка сел на пол, я — на него. Подпрыгивая на этом так и не обузданном до конца жеребце, я впился в Славиков конец, ожидая, когда „драйвер“ во второй раз сольет на мои внутренности. Потом уже Славик драл меня стоя, а Ромка присосался ко мне. Удивительно, но он ничуть не стеснялся Славика, и это навело меня на мысль, что в мое отсутствие хлопцы могли скрепить земляческую дружбу любовным пылом. С этого момента только эта мысль занимала меня. Я даже не заметил, как кончил Славик и как кончил я сам. Для полного кайфа не хватало Боба. Я попросил Ромку сбегать за ним, мотивируя тем, что пойло надо допить, а нам это будет не под силу. Именно в то время, пока Ромка отсутствовал, я и задал вопрос, который мешал мне трахаться. Нет, мои опасения были напрасны — просто они говорили об этом.

Пришел заспанный Боб, опрокинул стакан и полез целоваться. Дурашка, не для того тебя позвали! Еби! Ёб. Хорошо ёб. Я опять приник к драйверовской розовой головке, не выпуская из рук головку и всё остальное Славика. Как и положено по законам физиологии, первым отвалился Боб. Потом Славик, его заменивший. Потом я. Ромка стойко переносил тяготы и лишения армейской службы — до тех пор, пока я не простимулировал его сзади пустой бутылкой. Сквозь смех Боба со Славиком Ромка выдавливал свои капельки в то время, как сокращающиеся мышцы его шоколадного глазка пытались освободиться от стеклянного фаллоимитатора. Поцеловав их всех, я задул свечки. Празднование моего возвращения в ряды Советской армией закончилось церемонией укладывания упившегося Ромки в постель. Ростик проснулся, пробурчал что-то и вновь погрузился в свои гетеросексуальные сны…

Гнусный Мойдодыр, несмотря на мою пораненную якобы при теннисных баталиях руку, навешал на меня новые стенды. Я немного потратился, и поэтому всё время, отведенное на завтрак в „химической“ столовой, собирал новые заказы на альбомы. В последнее время я наведывался туда только за этим. Завтраки я пропускал, боясь растолстеть. Немного подпитывал себя то пирожками, то тушенкой, то овощным рагу из стеклянных банок. Я стал более всеядным, чем вороны, свившие гнезда на территории нашего секретного объекта. Обедал исключительно в дорожном кафе. Тетки-кухарки быстро меня запомнили и подавали излюбленные блюда без моего напоминания. Денис как-то полушепотом высказал народную примету: „Вот, стоит посмотреть, с кем наша Димка идет обедать, и сразу станет ясно, чьим хреном она прошлой ночью лакомилась“. Я на Дениса зла не держал — скорее, он просто завидовал: или тому, что творилось по ночам, или тому, что во время обеда. Ну, а за ужином я доедал то, что было начато за завтраком. Пить после той ночи оргий мне не хотелось, да и альбомов накопилось много. Нельзя же из народной Денисовой приметы делать посмешище — вот я и трудился.

Наступил жаркий июль. Только моя прохладная каптерка спасала меня от приступов, привлекая своей прохладой то Ромку, то Славика, то Боба. Однажды даже Денис наведался, и пришлось мне на следующий день идти с ним в кафе. Третьего, в понедельник, самый удобный день для плохих новостей, Мойдодыр поведал нам о том, что завтра состоится тревога. Вот так — ни с того, ни с сего! На дворе тридцать пять в тени, а у них тревога, бля! Интересно стало, спросил у командира взвода, с какого это праздника. Оказывается, учения скоро. Завтра нас просто потревожат и увезут на так называемый запасный полигон палатки ставить. Командир уточнил, что тусовка эта пройдет в тени массивных деревьев, и только это спасло меня, да и их всех тоже, от моего обморока.

Действительно потревожили — как и водится в армии, ни свет ни заря. Затолкали по двум машинам и повезли на запасный полигон. Хорошо, что офицеры были с нами. Там, где офицеры, там и их планшеты, которые надо разрисовывать. Значит, общение с неведомыми палатками отменяется. Собрав планшеты, я уселся в тени самого пышного дерева и начал не спеша творить, искоса поглядывая на бешеных прапорщиков, матерившихся на солдат за то, что палатки получались кривыми. Прапорщики могли только материться, ибо сами толком не знали, как палатки ставятся. Наблюдая за всем этим, я уже примерно представлял, что нужно делать для успеха данного мероприятия, но от греха подальше вмешиваться боялся.

Дорисовав половину планшетов, пошел гулять и сразу наткнулся на ягоды. Спросил у замполита, как называются, но он ответил только, что есть можно. Обнажив голову, я насобирал полную пилотку красного лакомства. Во время, предшествовавшее обеду, я подсел к Славику и кормил его ягодами из рук. Он жутко измазался и, наверно, только из-за этого идиллия не была воспринята за проявление солдатской любви. И зря, кстати…

Палатки стояли почти ровным строем, планшеты лежали ровной стопкой, когда пожаловал Товарищ Проверяющий. Понравилось. Похвалил. И уехал. Разбирать с таким трудом построенный лагерь пришлось и мне, но эта процедура, слава богу, была намного короче. Уже после времени официального отбоя мы ввалились в часть, разбудив Ростика, которого оставили пасти свиней.

По мимике Мойдодыра было видно, что Товарищ Проверяющий затащился от планшетов. Отпуск я отгулял, так что на благодарность особо и не рассчитывал.

Через неделю, в новый понедельник, планшеты мне вышли боком. Нежданно, когда заря еще не успела зардеться, объявили межвойсковые учения, и меня просто не могли не взять с собой. Пыхтя в зловонной машине связи и созерцая кислые рожи офицеров и Женьки, которого взяли учиться налаживать связь, я проклинал всё на свете — особенно свое умение рисовать планшеты…

Пекло прервалось на полпути к месту учений. Машина, которую вел Николай, заехала в Ивацевичи — городок в Брестской области. Я долго вспоминал, откуда мне знакомо это название. Вспомнил, когда уже сидел в местном ресторане: здесь родился и жил (тьфу ты, как на мемориальной доске!) Антоха, наш старший сержант из Печей. Мой любимый старший сержант… Поглощая тухлый борщ, я закрывал глаза и представлял, как он входит в скрипящие двери и, увидев меня, бросается в вовремя расставленные для объятий руки. И мы садимся за другой стол и просто говорим, вспоминая учебку с ее подъемами, отбоями… И „газиком“, на котором Антон от меня удрал…

Чудеса происходят редко. Особенно в армии, да еще посреди рабочего дня. Чрево связной душегубки внова поглотило нас и повезло прочь от Ивацевичей — города, где остался мой Антоха…

Помогая ставить палатки, я не мог не думать о нём. И за ужином тоже. А вдруг он передумал и потом пришел служить прапорщиком? Из него получился бы красивый прапорщик. Нет, мои поиски в частях, разбивших шатры около нас, оказались тщетными. Да и были они попросту глупыми. Зато другое открытие особо не порадовало: кормила нас передвижная столовая от химиков. Дорожное кафе было далеко, и я решил срочно сесть на диету. К тому же руководил этой морилкой не кто иной, как ефрейтор, с которым мы когда-то сцепились в столовой. Он вспомнил меня сразу и небрежно бросил в тарелку подобие картофельного пюре. Позже, правда, мы разговорились. Только потому, что он был интересен мне как мужчина, я пристал к нему с расспросами. Участливо поинтересовался: а чё это он еще не дембельнулся? Оказалось, напроказничал в своей „химической“ столовой, и командир их химический пообещал уволить его только после учений. Ефрейтор оказался неплохим малым. Глупо было вспоминать старые обиды, и он знал об этом не хуже меня. Извинившись, что мне пора идти рисовать офицерам веселые картинки, я пообещал заглянуть как-нибудь — без приема пищи, просто так…

До рассвета я не сомкнул глаз, рисуя последствия ядерной атаки противника. Женьку отрядили охранять шатер, в котором дрыхли наши славные вояки с не менее славным водилой. Дали в руки автомат без патронов. Я долго измывался над парнем: „Как же ты будешь охранять сладкие сны, если пушка не заряжена? Из соленого огурца стрелять, что ли?“ А впрочем, неважно. Мне даже хорошо, что я не один среди этой темноты. Признаться, боюсь я ее немного.

Женька затягивается сигаретой, подходит ко мне, кладет руку на плечо и медленно ведет ее вниз. Вот так, ни с того ни с сего, будто совсем и не в армии.

— Ты чё, с недосыпа или с недоёба?

— Да ладно, не дрейфь, никто не узнает.

— Не узнает… что?.. Ты чё, охерел?! Потаскуху нашел?! Ща я тебя твоим же автоматом сраным… Я те ща в сраку засуну! — я старался говорить как можно тише.

Приятно было, не скрою. Но я не люблю, когда это просходит не по моей инициативе — знаю по собственному опыту, что это добром не кончается. Мой грозный вид умеряет Женькин пыл. От его смелости остается лишь бормотание:

— Но ты… ты же…

— Я те ща покажу, кто я! Ща Мойдодыра разбужу, и вместе поговорим. Хочешь?

— Да не… извини… просто…

— Ладно, всё… кончили.

Оборзел народ, бля! Этому Денису, переростку долговязому, я его толстый конец… он у меня им подавится!.. Линии на карте, как назло, именно в том месте, где они должны были быть прямыми, враз искривились — почти как Женькина физиономия. Пришлось взять себя в руки. Подошел к часовому, положил руку на плечо и извинился. Разговор не клеился, и я вернулся к линиям. Красивый рассвет наблюдал за тем, как я раскрашивал красным цветом стрелки, показывающие наше уже сегодняшнее наступление на грозного неприятеля. Несмотря на его атомные бомбы, он к вечеру должен был попасть в наше кольцо и к следующему утру полностью уничтожен. Хорошо, что это было только на карте. Как и неприятель, тусовка эта вся была условной, и никакие бомбы, никакие враги, никакие Женьки не мешали мне отсыпаться в тени огромного дуба. Во сне я переживал то, чего у нас не получилось с Женькой наяву. Вовремя проснулся. Еще миг — и я бы намочил штаны…

Вечер я провел в гостях у ефрейтора. Он не мог прийти в себя от того, что ночью ему предстоит охранять его „химических“ сослуживцев. Деда-переростка унизили всё тем же автоматом без патронов. Только мне удавалось немного успокоить его, как он вновь заводился, сотрясая воздух огромными кулачищами. Боясь, что гнев праведный перекинется и на меня, я распрощался…

…и сразу попал под холодный душ, который устроил мне Мойдодыр. Он уезжал в штаб, с Николаем, разумеется. Женька торчал на межвойсковом узле связи, а это означало, что автомат без патронов достанется мне. Во пидар, стоило мне оставить на ночь кусочек работы, и почетный пост часового он поручил бы кому-то из прапорщиков! Да-а, старею, такой мелочи предусмотреть не мог! Я злился на себя, провожая взглядом офицеров и прапорщиков спать. „Димка, иди к нам, расскажи сказку“, — издевался Щепик. Тоже мне, Шахерезаду нашел! Я едва сдержался, чтобы его не послать. На душе было противно. А потом и просто страшно, когда меня окутала кромешная темнота. Я прислушивался к каждому шороху, то и дело зажигая фонарик. Мне чудились тени, голоса, скрывающиеся чуть ли не за каждым деревом. Батарейки начали садиться. Чувствуя, что к утру от меня останется шизоидный параноик, я подхватил автомат и отправился в гости к ефрейтору.

Тот бессовестно спал, прислонившись к дереву. Я схватил сзади его за плечи с криком: „Давай автомат!“ Ефрейтор передернул затвор и нажал на спусковой крючок. Автомат грозно щелкнул. Именно в тот момент я понял, почему солдатам не дают патронов. Ефрейтор оказался в подпитии, настолько глубоком, что не сразу меня узнал. Но долг свой, несмотря на это, зараза, помнил.

— Ты чё? А вдруг там патроны были бы!?

— А какого хера ты людей пугаешь?! Лежал бы щас с простреленной башкой! Чё-то разморило меня после первача… Не хочешь?

— Хочу, — я утвердительно закивал в ответ башкой, которая действительно могла бы валяться отдельно от тела.

От мысли этой стало холодно, и только полный стакан самогона вернул кровь в нормальное русло. Закусывали „химическими“ полуфабрикатами, предназначенными для завтрака. Через полчаса оба часовых с трудом могли ворочать языком. Разговор, несмотря на подобные мелочи, продолжался и зашел в дебри мирового кинематографа. Дискуссия касалась темы порнографии в оном. Два законченных алконавта не могли уяснить для себя, кому нужна цензура. Ефрейтор сетовал на партийных боссов:

— Ты только представь, эти пидарасы вырезают всё из фильмов, а потом сами эти вырезанные части и смотрят. И дрочат, суки…

— Да нет, у них давно видяшники, они из загранки такие фильмы привозят, которые мы в этом веке и не увидим. (Ошибался я тогда — видели потом и не такое…)

— Да ну их на хер, давай еще по одной!

— Давай, наливай. Я тут недавно в отпуске был. Посмотрел немножко. За один фильм, не поверишь, три раза кончил. Хочешь, расскажу?

— Ну?

— Короче, мужик и две телки. Он их на пляже снял. Привел в номер, короче, попили шампанского. Они и полезли на него. Он лежит, типа, короче… ни при чём совсем, одна штаны приспустила, в ротешник себе засунула. Вторая ее раздела, и пока та сосала, она, короче, ей начала лизать…

— Что лизать?

— Ну ты чё, совсем, что ль, первый раз замужем? То, чё между ног, короче — то и лизать. Мужик потом ту первую раком поставил и впендюрил по самые помидоры. А та, вторая, короче, яйца ему мнет и себя пальцем дрючит… Ты чё, дрочишь уже?

Ефрейтор мял себя ТАМ своей огромной лапищей.

— Ну, рассказывай дальше. Не мешает?

— Нет, но особо и не помогает…

Мне страшно мешало то, что он дрочил. Это отвлекало от придумывания продолжения. Потоки моей воспаленной фантазии застревали у него на ширинке, а потом и на целом агрегате, который и во тьме впечатлял. То, что не удавалось разглядеть, всё та же воспаленная фантазия дорисовывала сама. А тут еще я вспомнил, как это всё хозяйство выделялось, облитое супом. Я достал свой. Теперь, когда мой парень трахал уже вторую и лизал у первой, это выглядело вполне уместно. Фильм почти подошел к концу, когда ефрейтор томным голосом попросил:

— Возьми его…

Пауза. Длинная. А потом я:

— А иди ты в пизду!

Я схватил автомат и поспешил в свой стан. Неужели я так похож на педика, что все хотят меня отыметь? Завтра непременно посмотрюсь в зеркало, причем как можно объективнее. Если это удастся, конечно.

Я не знал, чем закончил ефрейтор. Судя по тому, что с ответным визитом не пожаловал, он всё-таки закончил хорошо. И без кина. Я разлегся на запасной палатке. Звезды кружились, меня клонило к незапланированному „риголетто“. Пришлось подняться. Сел. И тут воспаленная фантазия заработала в более привычном ключе. Раздается хруст веток, кто-то идет… Включаю фонарик. Тусклый свет высвечивает лицо ефрейтора. Он без „Возьми меня“ склоняется надо мной и просто насаживает на свой кол. И скользит по гландам, подгоняемый обильным моим слюновыделением. Потом разворачивает и имеет прямо на холодной земле. Когда он достигает конца, разряжаюсь и я. Не выпуская из рук игрушку, привстаю и сажусь на корточки. Подо мной невидимая огромная ефрейторская елда. Я, прям как Баба Яга, начинаю вращаться вокруг своей оси и кончаю по второй. Фу, здорово! Лучше так, чем по-настоящему. Ефрейторы — они народ противный: сегодня трахнут, а назавтра перед нашим станом очередь „химическая“ выстроится… Темноты я больше не боялся и вскоре уснул. Разбудил шум подъезжающей машины с Мойдодыром. Стараясь не дышать на него, отрапортовал. Мою пьяную рожу командир принял за заспанную и слегка пожурил за то, что сплю на посту.

А потом был кросс… Совершенно случайно, перед тем, как сдать начальнику штаба автомат, я протирал его и увидел, что оружие, собственно, не мое. На моем автомате последними тремя цифрами были три шестерки (поэтому, наверно, он лучше всех и стрелял). И я рванул к ефрейтору. А тот, на мою беду, автомат уже сдал. Я струхнул — дело-то подсудное! Еле уговорил попросить его начальника штаба поменяться. О ночных дрочилках не вспомнили, но было видно, что ефрейтор остался неудовлетворенным. Ну и хрен с ним! Больше всего в тот момент меня занимало вверенное мне оружие. Я принес его своему НШ, тот покосился удивленно, но автомат забрал.

Под вечер объявили тусовку закрытой. Наша часть была отмечена в числе лучших вместе с химиками, которых похвалили за отличную организацию питания. Над парадоксом этим смеяться сил не было: половину дня я помогал сворачивать шатры. Устал, как собака. Впрочем, как и все. Офицеры упросили Мойдодыра заехать на пляж в нескольких километрах от моста, по которому колонны Вооруженных сил СССР следовали в пункты постоянной дислокации.

Речка называлась Ясельдой, и никто не мог вразумительно объяснить, как это переводится с белорусского. Говорили, что не переводится никак, да и не белорусский это вовсе. И куда впадает, никто не знал. Отсутствие знаний о местных достопримечательностях не мешало мне с разбегу броситься в теплую нежную воду. Чуть башкой дно не задел. Так за одни учения я дважды мог лишиться головы. И не удивительно мне было после этого, что в стране такая большая смертность солдат на учениях. Гибли, как правило, по своей глупости. Меня бог миловал. Вояки, отмывшиеся после тяжелых баталий с условным противником, вновь сидели в связной морилке, ожидая счастливого прибытия в родной город. Когда показались его огни, я несказанно обрадовался. И этот город стал моим… Пусть на время, но я очень ждал возвращения туда…

Меня ожидало послание от Ёжика. Эта зараза дождалась-таки досрочного дембеля! Студентов действительно начали увольнять раньше сроков, и Ёж писал уже из дома. Издевался, разумеется. Желал счастливо оттоптать сапоги до последнего положенного дня. Спрашивал, какие у меня в части мальчики. Я написал, что хорошие, лучше, чем были в Минске. Переписка наша постепенно заглохла. Быть может, по моей вине. Тем для нее не осталось. А о том, чего страшно хотелось, написать было нельзя. Несколько раз он звонил из дома, был более серьезен, чем в письмах. Ему просто хотелось почувствовать себя свободным — от армии и от меня. На одном конце трубки был я, солдат Советской армии, на другом — он, без пяти минут студент, который всеми силами пытался показать, что армию он быстро забыл. Мне было скучно разговаривать с ним. В очередной раз, когда меня подзывали к телефону, я шел с надеждой, что это не он. Но вновь слышал в трубке знакомый голос и опять не мог заснуть всю ночь. Ёжик впился в меня всеми своими иголками так сильно, что вытащить их я не мог. И они нарывали, просачиваясь глубже…

Бильярдные сражения, чуть ли не чемпионат города, который я устроил в выходные, только усилили депрессию. Я даже трахаться перестал. В кафе ходил один, по дороге заруливая в другое, где разливали коньяк. Допинга хватало на то, чтобы пережить послеобеденный развод. Мне стало ясно, что нужна смена обстановки. А это означало только одно — госпиталь…

В следующее воскресенье я исправно взял увольнительную, но перед самым уходом в город заболело сердце. Адельфан в сочетании с лошадиными дозами кофе исправно сделали свое дело. С непривычки я глотнул слишком много, и приступ был настоящим. Пролежал весь день, то и дело впадая в полубредовое состояние. Мойдодыру доложили о моей хворобе только утром в понедельник. Он вызвал к себе, поинтересовался, с чего это вдруг. Я сказал, что действительно болею, тем самым признаваясь в том, что всё, что было раньше, было понарошку. То ли он не понял признания, то ли наоборот, оценил его — не знаю. Отправил на консультацию в госпиталь. По дороге я вновь наглотался таблеток, на сей раз повышающих давление. И забрел в кафешку с коньяком. И пару-тройку километров пробежал. Взобравшись на холм, с которого одинаково хорошо были видны наш штаб и госпиталь, я постоял с полчаса, размышляя, а правильно ли я поступаю. Как в сказке: направо пойдешь — депрессию наживешь, налево пойдешь — чёрт его знает. Опять перед глазами возник светлый образ Ёжика, и я резко повернулся и пошел в сторону госпиталя…