Мойдодыр не обижался на меня. Ревновал только слегка. И сразу озадачил разными дебильными стендами и вывесками. Сидя в прохладной каптерке, я шлепал на таблички надписи, преисполненные глубокого смысла: „Яма для отходов“, „Место приема пищи“ (это свиньям в назидание), „Место для мытья котелков“. Ростиковы подопечные наверняка должны были быть довольны. Начальство тоже. Следующее задание было ответственнее — меня усадили за мобилизационные списки — те, что я писал полгода назад. В то время еще и речи не могло быть о компьютеризации воинских частей. Быть может, сейчас тоже еще не время, и рисуют секретные списки до сих пор такие же болваны, какой сидел в августе восемьдесят девятого в воинской части №…

Но нет худа без добра — я перешел на ночной режим работы. За ночь, когда никто не мешал, я успевал написать гораздо больше, чем днем, и начальник штаба оценил это и благословил на совиный образ жизни. Польское ТВ, коим мы частенько забавлялись во время дежурства Голошумова, теперь было со мной каждую ночь. Многие даже завидовали: как же, всё время порнуху смотрит! Я отнекивался, говоря, что порнуха мне неинтересна. Те, кто о моем природном неинтересе к женской порнухе только догадывался, не верили, и по-прежнему завидовали. Частенько ко мне присоединялся Славик. Как и в нашу первую ночь с собакой, которая сидит на сене, мы уединялись в кабинете начальника штаба, где и рисовали свои списки уже другими письками. Разрисованные с головы до ног, разбредались по своим местам: он — в спальню, я — в Ленинскую комнату. С тем, чтобы завтра повторить всё вновь…

На день рождения мамочка опять прислала посылку со сладостями, но без спиртного. Я ее успел предупредить, что командир взвода нещадно это дело шмонает. Да и ни к чему это было — посылать алкоголь аж с самой столицы, когда и здесь его было навалом. Поток дембельских альбомов уже моих одногодков по призыву не иссякал, и за успешное проведение празднования двадцатилетнего юбилея волноваться не приходилось.

Ровно двадцать лет мне должно было исполниться утром, как раз во время завтрака в „химической“ столовой. Рассудив, что с непривычки этот прием пищи может закрыть мне переход на третий десяток навсегда, я остался ждать своих хлопцев на железнодорожной насыпи. Заодно и поспал немного. Потом было Мойдодырово поздравление перед всем строем с пожеланиями успехов в боевой и политической подготовке. Денис спросил, что подарить, и нарвался на цитату из „Ну, погоди!“: „Наконец сбываются все мечты: лучший мой подарочек — это ты! А ну-ка, давай-ка…“ — и так далее. Тогда я еще не знал, что Денис воспримет гениальный по тонкости намек буквально. К вечеру он поставил на баскетбольную площадку машину связи и завлек меня туда „Моден Токингом“. Я уже был хорошенький: в обед мы смотались со Славиком в центральное подобие универсама (господи, какое кощунство!) и купили огромный торт. Заверили при этом начальство, что тортом празднование и ограничится. Не тут-то было! Несмотря на отсутствие в этот вечер Голошумова за пультом, мы начали квасить еще до ухода Мойдодыра и Ко. Только Ромка воздержался — командира надо было завезти домой. Но ненадолго — свое он еще возьмет…

Я сидел в машине связи и лизал Дениса под „Бурные воды“ Дитера Болена. Музыка способствовала минету, оставалось только ждать этих самых бурных вод, которые звал своим педерастическим голоском Томас Андерс. Тут вломился Ромка с криками: „Бухать будем?“. Денис едва успел застегнуться, но от черных глаз лукавого алкоголического хохла такой нюанс, как минет, скрыть было невозможно. „Що, всё хуи сосешь?“ — с признаками либидо в голосе произнес потомок жертв полтавской битвы. „Ну, а ты що, тоже хочешь?“ — издевательски, подражая его диалекту, спросил Денис. Ромка смутился и залпом опрокинул стакан. „Ты ж за рулем!“ — мне действительно не хотелось, чтобы по пьяни он врезался в какой-нибудь столб, и я лишился большого куска мяса. „А-а, по херу!“ — Ромка махнул рукой. — Хочешь, покатаемся?“

Как Гагарин, бля, только наоборот: тот сначала сказал „Поехали“, а потом махнул рукой. Мы мчались по загородной дороге с быстротой гагаринского космокорабля, бля. Спидометр застыл на ста тридцати, а Ромка всё жал на педаль газа. Дух захватило, я не знал, что делать. Голова на поворотах вылетала в окошко и возвращалась на место только после того, как удавалось преодолеть все мыслимые и немыслимые физические законы. „Ничего себе юбилейчик!“ — проносилось в голове во время очередного почти что отделения ее от тела. Ромка угомонился только через полчаса, когда мы очутились в незнакомой даже ему местности. И еще издевался:

— Ну как?

— Хорошенький юбилейчик, — повторил я уже вслух.

— Какой же москаль не любит быстрой езды? — издевался он словами своего земляка.

Я не ответил ничего, потому что рот уже был занят другим. Он полностью поглотил розовую головку, ствол и все остальные принадлежности для зачатия новых хохляцких балбесов. Хорошо, что наши с Ромкой сношения никогда зачатием не закончились — я бы не простил себе рождения очередного такого ебливого мудака. Через минуту я стоял раком прямо в машине, уткнувшись в переднее сидение и вдыхая запахи, въевшиеся в поролон от старой Мойдодыровой задницы. Это меня возбуждало мало, поэтому я обрадовался, когда Ромка, прорычав зверски, освободил меня от обонятельной экзекуции. Уже через пару минут я забыл об этом, заманил хлопца на заднее сидение и ткнул его носом в москальский конец. Не знаю, быть может, то, что вытекало из меня ему в рот, напоминало плавленое сало, но сглатывал он исправно, не роняя ни капли. Потом мы поменялись местами. Когда Ромка снова был на взводе, я согнул его поперек и загнал птенца в шоколадное гнездо. Ромка охал, ругался шоферским сленгом, но я не обращал на него никакого внимания. За такие проделки, как езда под сто сорок, елды ему было мало! Стоны возбуждали очень сильно, и Ромка вскоре снова сидел за рулем. Найти обратную дорогу удалось не скоро. Сначала мы доехали до Мостов, а уж потом по знакомой трассе вернулись в часть. Вернее, в „Луна-парк“, потому что Ромка, когда выезжал из ворот части, сказал, что едет ставить машину. Что поделать, если иногда дорога в парк полна таких романтических приключений…

Денис сидел, полностью заквашенный, и дулся на меня за мое бегство. Пришлось успокаивать. Я возобновил прерванный Ромкой оральный акт. Денис привстал, развернул меня и по сантиметру принялся запихивать свой килограммовый бифштекс. „Ю май хард, ю май соул…“ — стонал Томас Андерс, когда меня разрывали на части. Да, эта штука вполне способна вынуть из меня хард и вывернуть наизнанку соул! В глазах потемнело. Андерс перешел на „Реактивный самолет“. Диск „Модерна“ заканчивался. Вспомнив, что Денис начал с первой песней и кончает сейчас на последней, я сообразил, что эта образина торчит во мне уже больше получаса. Реактивный самолет, больше похожий на тяжелый и толстый бомбардировщик… Андерс замолк, слышно было только наше прерывистое дыхание. Бомбы полились в меня, принося долгожданное освобождение. Боясь упасть, я сел на импровизированную кровать и не заметил, как провалился в пустое пространство…

Проснулся утром. Часы показывали без четверти подъем. Дежурный был уже на ногах. Нужно было как-то просочиться мимо его взора в койку. Не получалось. С замиранием многих органов я следил, как он направился нас будить. Сейчас он увидит неразобранную мою кровать и подымет визг… Денис, сука! Как он мог бросить боевого товарища!? Мало того, что задницу разорвал, так еще и оставил в своей тухлой машине вместо того, чтобы заботливо уложить в постель им же жестоко оттраханное тело. Не прощу!..

Только дежурный открыл дверь нашей спальни и заорал „Подъем!“ глубоко внутрь комнаты, как я проскочил в туалет. Он не успел начать пресс-конференцию по поводу моего исчезновения — я вышел из туалета, облитый водой, с полотенцем на шее. Дежурный не знал, что полотенцем этим протирают зеркала и подоконник. Поверил, что я проснулся немного раньше и, движимый жидким стулом, торчал в туалете с полчаса. Денис прыснул со смеху, Ростик хотел было открыть рот, но рядом с его носом оказался кулак Славика. Денис тоже заткнулся, когда услышал, что он может быть следующим.

Я не разговаривал с этим длинным козлом. Даже взглядом не удостаивал. Славик обижался на меня за то, что я бросил его вечером. Правда, недолго — ночью мы опять резвились на столе начальника штаба, покрывая друг друга то поцелуями, то потоками семени…

Наступило первое сентября. Замполит на политзанятиях сначала вспомнил, что в этот день началась вторая мировая война, а потом уже сообщил то, что мы сами видели по дороге на завтрак. Детки снова пошли в школу. С каждым годом мои школьные годы, переполненные разными событиями настолько, что лучше и не начинать их вспоминать, казались всё более далекими. Глядя на разряженных первоклашек, я чувствовал себя мудрым стариком, наперед знающим, что радость от встречи с этим влагалищем знаний будет мимолетной. Идя уже во второй класс, детки будут чувствовать себя затравленными зверьками, которых после трех месяцев беззаботного счастья вновь с головой окунули в дерьмо принудительных иксов, игреков, и-кратких и так далее. Переростки-старшеклассники выглядели солидно. Но радостные лица скрывали маски отвращения к своим педагогам. Старшеклассники дарили педагогам цветы с таким выражением, с каким я обычно отковыривал от подошв сапог фекалии белорусских млекопитающих, гадящих именно там, где я должен был пройти. Переросткам нужно было одно — трахаться, а вместо этого им объясняли психологию семейной жизни на тычинках, сбрасывающих пыльцу на рыльце пестика. А потом удивляются: откуда берутся девианты? Они же задницу голую видели только в зеркале, да и то свою! Вот и получаются из них ненормальные „натуралы“, которые долго ищут у подружки в подворотне рыльце пестика. И, не находя, мочалят тех, кто отчаянно хочет им помочь. То по рыльцу, то по пестику…

У химиков неожиданно оборвалась связь. Наша часть была зависима от химической прям как страны Варшавского договора от „старшего брата“. Стоило „химической“ связи оборваться, как и у нас обрубились все телефоны и замолчал пульт. Это означало, что ненасытный империалистический монстр мог забирать нас голыми руками. Как раз на первое сентября, день начала последней мировой. Чтобы этого не произошло, храбрый Мойдодыр решил сам починить связь. Не сам, конечно — с нашей помощью. Командир взвода раздал всем лопаты, и мы, как кроты, рылись по всей необъятной химической территории. Химики проходили мимо, как ни в чём не бывало, будто это их не касалось. Вот бы и нашему идиоту хоть немного похуизма! Даже сотой части от того, что имел командир химический, хватило бы для того, чтобы не вылезать из прохладной Ленинской комнаты. Мозоли появились в один миг. Привыкшие орудовать лопатой Ваня с Андрюхой стонали не меньше, чем я, знавший, как ее правильно держать, только по стендам, которые сам и рисовал. Тьма постепенно окутывала нас, когда Боб откопал поврежденное место. Мы сразу отправились домой. Теперь наступала очередь Дениса, который должен был за ночь восстановить связь. Ну, а то, что мы там нарыли, закопают химики. Под утро я услышал звонок телефона. Сквозь сон обрадовался, что сегодня рыться в земле не придется. Маленькое счастье сквозь сон… Так и вся армия, состоящая из маленьких счастий… Или счастьев…

Наши футбольные партнеры тоже пошли учиться, и сезон можно было считать закрытым. Оставался бильярд. К своему удивлению, я заметил, что вытрахал мозги настолько, что не могу больше играть в шахматы вслепую. То ли рытье траншеи подействовало, то ли Денис мозги повредил, когда пытался до них достать снизу — не знаю. Правдивее было то, что я перестал напрягать мозги по самому малому поводу, ведь всё равно начальство за тебя всё продумает, всё решит. У тебя — лишь приказы: нужно сначала выполнить приказ, а потом уж думать, как лучше это сделать. На этом построена вся эта незамысловатая штука — армия. И именно тем, кто хочет хорошо играть в шахматы, там нечего делать. Я предпринял было попытки восстановить невиданное до моего появления в тех стенах умение, но через пару дней забросил пустое занятие. Навсегда…

Осень всё больше давала о себе знать. Не только листопадом. В один прекрасный день стало жутко холодно. Когда-то, в декабре восемьдесят седьмого, я не мог поверить, что осень восемьдесят девятого может когда-нибудь наступить. Она казалась настолько далекой, что легче было с ума тронуться, чем представить ее. И вот она, что называется, на носу. Падающий лист угодил прямо на нос в тот момент, когда мы со Славиком вновь уносили бильярдный стол в клуб. Руки были заняты, и лист преспокойно висел на переносице. Сдул. Легкое дуновение сбило набок пилотку, из которой вывалилась длинная челка. Не было сомнений, что она была самой длинной во всём округе. Я растил ее еще с Минска. Когда наступила весна, и мы сменили шапки на пилотки, мне стоило больших трудов прятать ее. Каждое утро я аккуратно запихивал ее под пилотку, а она, непослушная, ничуть не боясь, что ее могут приказать уничтожить, норовила показаться всем. Особенно на разводах и строевых смотрах…

В увольнения я практически не ходил. Изучив этот городок досконально, я потерял к нему всяческий интерес. Только один раз мы с Ромкой и Славиком выбрались в баню от нечего делать. Заплатили за одноместный „люкс“ и заперлись там втроем. Банщик вряд ли заподозрил в этом желание трахнуться: солдаты, в его представлении, просто скинулись, будучи людьми небогатыми. И зря не заподозрил, потому что мы именно за трахом туда и пришли…

Идея отфигачить командирского драйвера в две палки пришла, как ни странно, Славику. Вернее, он только обмолвился шутя об этом. Но этого было вполне достаточно, чтобы я воспринял шутку за призыв к действию. Уговорить Ромку больших трудов не составило: „Сначала искупаемся, а потом угощу тебя чебуреками“. Наверняка Ромка размечтался, что ему удастся и рыбку, вернее, чубуреки съесть, и на хрен не сесть. Сел, как миленький! Я быстренько раздрочил его ртом, а потом, как в детских анекдотах про грузинов, намылил попку и подтокнул туда Славика. Тот управился быстро и уступил место мне. Ромка кряхтел, но будущие чебуреки отработал исправно. Настолько натрудился, что сожрал их на целый рубль. А потом говорили, что в армии проституция как таковая не существует…

Вновь клуб стал нашим со Славиком пристанищем. Не знаю, что изменилось во мне, но больше не хотелось быть ни с кем другим. Только с ним… Я всё время задавал себе дурацкий вопрос, пытаясь классифицировать отношение Славика ко мне. У нас, у пидарасов, слишком всё просто: любит — не любит. Славик не любил в нашем понимании. Он любил так, как только мог любить парень, далекий от московских пидовских страстей. Я был уверен, что при удачном стечении обстоятельств те же Ромка, Боб или Денис могли стать в Москве отъявленными шлюхами. И точно так же я был уверен, что Славику это не грозит, как бы обстоятельства ни стеклись. Было время, когда мы даже перестали трахаться — нам было здорово и без этого. День улетал за днем, словно последние листья с деревьев. Альбомы и стенды появлялись на свет вовремя, принося ощущение сытости (от первых) и спокойствия (от вторых). Ростик метался весь конец сентября, пытаясь узнать номер приказа Министра обороны о нашем увольнении. Вовчик спокойно дожидался Язовской милости, я же вообще забыл о том, что на днях стану Дембелем Советской армии и Военно-морского флота. Триста сорок седьмой приказ Язова появился с опозданием на несколько дней, изрядно поволновав Ростика. Он носился, как ужаленный, повторяя вслух заветные три цифры и смеша всю округу. Даже свиньям, наверно, прочел вырезку из газеты. Те, впрочем, особо не волновались, наверняка зная, что и после ухода Ростика без корма не останутся.

Честно говоря, мне было всё равно, когда придет этот самый пресловутый дембель. Из-за того, чтобы приблизить его хоть на день, Ростик был готов лизать задницу Мойдорыру и ниже по рангу, включая немытых прапорщиков. Я пытался сохранять спокойное выражение лица при упоминании магического слова. А сочетание „дембельский аккорд“, то есть последнее большое благое для части дело, вообще для меня не существовало. Всё, что я здесь делал, было дембельским аккордом. Один аккорднее другого… Мобилизационные списки заканчивались. Снова, как и в прошлый раз, бравые комбаты получат их в один день и даже „спасибо“ не скажут. Но я уже настолько привык к этому, что на чудеса не надеялся.

Тетке снова вздумалось приехать. Надеюсь, что из-за меня, хотя она упорно говорила о том, что у поляков зимние пальто намного дешевле, чем в Москве. На сей раз она прихватила с собой мамочку. Я ей так живописно обрисовал райское место, в котором служу, что она загорелась желанием увидеть это своими глазами. В субботу, тридцатого, я ждал на автовокзале их автобус…

Поселение в уже знакомой нам своим ненавязчивым сервисом гостинице на сей раз прошло более гладко: девочки — в одну сторону, мальчик — в отдельный номер. Славик немного напроказничал в парке, и командир взвода лишил его увольнения. Перспектива провести ночь в одиночку заставляла меня искать выход из, казалось бы, безвыходной ситуации. Ангел-хранитель в лице Голошумова, заступавшего в наряд, принял бутылку водки в обмен на милость. Он пообещал закрыть глаза на Славиково исчезновение ночью, пообещав открыть их перед самым подъемом… Рыночные похождения я пропустил, решив, что лучше отнести Смирнову давно обещанную лётную куртку, которую тетушка наконец-то притаранила. Дверь открыла моя несостоявшаяся невеста. С большим трудом разбудили хозяина дома, пребывавшего в состоянии нестояния после вчерашнего. Пить я отказался. Узнав, что Кирюха поступил, как и хотели родичи, в военное училище, я поспешил откланяться…

Славик пришел, когда стемнело. Рум-сервиса в этой жопе по понятным причинам не существовало, и я заранее запасся ужином. Женская половина отошла ко сну. Открыв нараспашку окно, мы, лежа на кровати, любовались россыпями звезд. Млечный Путь, казалось, отражался в его глазах. Вскоре на них выступили слезы.

— Дим, как я буду без тебя?

— Не знаю…

Лучше не говорить об этом. Если он думает, что я приеду домой и сразу забуду его, он думает неправильно. Мне вдруг самому стало страшно от мысли, что через пару месяцев моя жизнь изменится. Не будет подъемов, мойдодыров, альбомов… Каптерки… Бильярдного стола… Баскетбольной площадки… Славика… Он останется еще на год. Конечно, Слав, мы увидимся через год. А что потом? Ты часто говорил мне, что не сможешь жить в Москве. Я тоже долго не смогу дышать карпатским воздухом — он слишком чист для меня. А это всё означает, что нам не суждено быть вместе… Ты плачешь… Это в детстве мне казалось, что стоит только стать взрослым, и можно будет делать всё, что захочешь. Не получается… Млечный Путь скрывается из поля нашего зрения. Вскоре все звезды исчезают, повинуясь силе солнечного света. Так и не сменив положения, в котором легли, мы встаем. Голошумов вскоре произведет таинство подъема. Славик уходит. Молча…

Я не замечаю, как быстро пролетает воскресенье. Проводив гостей, зачем-то иду в кино — на Бельмондо. На него идут многие. Все хотят посмотреть Бельмонду. А мне не до Бельмонды. Ухожу в разгар сеанса. На сей раз местные бляди не пристают — наверно, видят, что я недееспособный. У туалета останавливает солидно одетый мужичок. Предлагает выпить водки у него дома. Тьфу ты, пидар! Оскорбляя его, спешу на автобус. Может, ему просто не с кем было раздавить пузырь?..

Начальник штаба хочет, чтобы я отработал двухдневный „увал“. Раскладывает передо мной с несколько десятков карт два на два метра. На них нужно рисовать машинки и показывать тем самым размещение всех автодорожных войск на случаи войны и мира. Карты настолько большие, что за месяц с ними не управиться. НШ говорит, что это и есть дембельский аккорд. Слова звучат, как приговор: через месяц дембель!..

Растягивать столь непыльную ответственную работу не было смысла. Я помнил, как говаривал Алик: дембель неизбежен, как крах капитализма. Славик постоянно со мной — конечно, когда не работает. Мы почти не разговариваем. Остальных для меня просто нет. Они все для меня ушли на дембель — я списал их, подписав всем указ номер триста сорок семь. Октябрь запомнился мне только переходом на зимнюю форму одежды, да и то только тем, что теперь исчезла необходимость по полчаса прятать челку под пилотку. Вечера проводим в клубе со Славиком. Карты постепенно заполняют командирский сейф — близится то, что неизбежно, как крах капитализма…

Невротическое состояние, в которое я впал при непосредственном участии Славика, а также то, что однажды мы с ним и с Голошумовым напились до чертиков, и я шлялся по улице почти голый, способствовало тому, что я в один прекрасный день конца октября свалился с температурой. Мойдодыр обронил как-то, что уволит нас троих вместе. Ростик с Вовчиком летали надо мной, как мушки-дрозофилы, умоляя не ходить в госпиталь. Мне и самому туда не хотелось, но температура переваливала за сорок даже утром. На третий день Ромка повез меня к Будённому. Тот, наверно, подумал, что я — это не я, а его навязчивое состояние. Теперь он верил мне, когда я визжал, что не лягу в его отделение. Теперь он верил, что я не хочу госпиталя. И издевался надо мной: „Что ж ты раньше так не говорил, милый? А теперь-то я уж точно положу тебя — ты где-то нагулял двустороннюю пневмонию“. И определил меня аж в инфекционное отделение. Воспаление легких сочеталось с еще какой-то гадостью, и присутствие моей скромной персоны в терапии было небезопасно для остальных.

Инфекция — она инфекция и есть. С подобающим запахом, одинаковым и в палатах, и в туалете, и в других отхожих местах. Две пневмонии для одной армии — это уже слишком! Задница быстро вспомнила, как ее нещадно протыкали в Борисове. Шесть раз в сутки она подвергалась мучениям. Сон мой вовсе не гарантировал ей покоя — инфекционные сестры были гораздо добросовестнее всех тех, которые прикладывались к моей заднице раньше. Если те позволяли себе вливать на сон грядущий по две-три порции антибиотиков, то эти приходили ночью, исправно делая свое дело. Я быстро натренировался не просыпаться при этом, во сне стаскивая с себя трусы и подставляя половинки по очереди. Даже во сне я не позволял себе путать их, нагружая обе части единого целого равномерно. К концу третьего дня я подал первые признаки жизни, попросив поесть.

Разумеется, сервис не отличался от терапевтического, и мне пришлось ждать ужина. Как нетрудно догадаться, „инфекция“ жрала в своем здании, и мне пришлось ограничиться созерцанием всего нескольких товарищей по несчастью. Количество было не в ущерб качеству. Моими сопалатниками были два молодых человека, являвшие собой полную противоположность. Тот, который помоложе — беленький, с ясными голубыми глазками — прямо младенец в больничных одеяниях. Когда я бредил, думая, что уже на том свете, я принял его за ангелочка, впорхнувшего в палату. Мальчик схватил тоже что-то легочное. Даже его кашель был приятного тембра. Парнишка открывал рот, только чтобы откашляться — настолько он был замкнутым. Сразу видно — только что призванный. Звался Максимом. Родился в Вологодской области, где, собственно, и жил, пока не случилось несчастье, именуемое армией. Второй сопалатничек был с явными признаками Средней Азии на лице. Я вспомнил его по „химической“ столовой. Он был одним из немногих, кому я не делал альбома. Он тоже знал меня в лицо. Судя по почтению, которое он мне оказывал, его химические коллеги отзывались обо мне хорошо. Страдал он тяжелой формой гепатита. Ума не приложу, кто догадался положить его в палату к легочникам. Пока я пребывал между небом и землей, потомок Ниязи приставал к Максиму со всякими дедовскими глупостями. Макс не мог предположить, что в госпитале его будет ждать то же, что и в части. Как и я когда-то в Минске, растерялся, но отпора не дал, чем и позволил нерусскому собрату по Союзу продолжать. Я успел отвыкнуть от всей этой гнусности типа отжиманий от пола, „сушеных крокодилов“ и прочего. Максим пытался сопротивляться, но делал это как-то неуклюже, постоянно подставляя физиономию под желтые кулаки. Очнувшись, я мигом проявил расовую солидарность. Сил не было, поэтому для усмирения басурмана я избрал более дипломатичный вариант. Как только я узнал о гепатите, сразу побежал к местной старшей сестре с угрозами убежать и накапать куда следует, если этого заразного не уберут из нашей палаты. Старшая сестра была очень милой женщиной, из тех, чей расцвет уже прошел, а закат еще не наступил. К тому же она была еще и мудрой. И образованной по части медицины. Ее не пришлось убеждать в том, что инфекция инфекции рознь. К ночи мы остались с Максимом вдвоем.

Он нравился мне. Иногда мне хотелось переползти на его кровать и изнасиловать. Он казался беспомощным настолько, что возбуждал самые низменные мои желания. Пенициллин, вливаемый в мою задницу, исправно делал свое дело, изгоняя болезнь и освобождая место для страстей, постепенно заполнявших внутренности. Осторожно, дабы не спугнуть дичь, я вел Макса к нужной теме. Девчонки у него не было. Он был увлечен танцами, и сил на великое множество девчонок, вившихся вокруг него, не оставалось. Я признался, что танцульки мне безразличны. Дальше, чем пара движений на дискотеках, я никогда не заходил. Знаю, правда, нескольких танцоров, да и то из области балета. Дягилев там, Нижинский…

— Да, кстати, поговаривают, что они были педиками…

— Ну и что? Главное, что это были личности, о которых говорил весь мир.

— Ага, в основном то, что они с мужиками спали, — продолжал я ездить на любимом коньке.

Максим никак не прореагировал на мои реплики, продолжая доказывать, что в танце это не главное. Глаза слипались, и я предложил отложить дискуссию о месте педерастии в мировом балете на завтра.

На всякий случай мы ходили трапезничать вместе. Ни среднеазиатский, ни другие отпетые химические дембеля Макса не трогали. Он боялся, что меня скоро выпишут, и он останется один. „Ну и что? Учись защищаться! Достаточно дать по шее одному, и остальные не полезут. В крайнем случае разобьешь во-он тот графин. Способ проверенный, не волнуйся…“

За новым увлечением я не заметил, как в „инфекцию“, равно как и во всю страну, пришел праздник Октябрьской революции. Я бы вовсе его пропустил, не заметив, переживая крупный пролет любимого „Спартака“ в Кёльне, но явился Славик. Мойдодыр отправил его прям на своей машине с тем, чтобы он поздравил меня с праздником от лица командования. Старшая сестра не хотела пускать его, но я ее уговорил. Славик сидел у меня на постели, совершенно не опасаясь коварной инфекции. Не стесняясь Макса, мы держались за руки, глядя друг другу в глаза. Славик сказал, что Мойдодыр обещал уволить нас троих, как только меня выпишут. Сказал с грустью в голосе… Меня обещали не задерживать, если рентген будет в порядке. Старшая сестра вновь стала непреклонной уже через час. Славик получил на прощание поцелуй, который, несмотря на пенициллин, был очень горячий…

Макс спросил сам, было ли что-то между нами, плавно перейдя с персоны Дягилева на мою скромную.

— А чё это тебя так интересует? Два года всё-таки в армии — чего за это время только не было! Я же не спрашиваю, что у тебя было на твоих танцульках, куда стекаются поклонники однополой любви. А кстати, было что-нибудь?

— Нет!

— Ну и зря, много потерял. Случайно не хочешь попробовать? — вопрос я задал уже по пути к его койке.

Макс не сопротивлялся. Горячие губы впились в его плоть, поглощая пядь за пядью, обдавая пневмонийным жаром. Только что приходила сестра с новой порцией болезненной жидкости. Макс даже не стал натягивать трусы — у него была та же привычка, что и у меня. Он знал, что через четыре часа сестра явится опять. А, быть может, знал и другое… Кто знает, что на уме у этих обворожительных блондинов?.. Но привычкой его я воспользовался, положа руку на изрешеченную попочку. Макс стонал, когда я лизал его соски. Он только гладил мою голову. Вполне возможно, что танцульки действительно не успели его развратить. Я опускался всё ниже, пока не достиг его сущности. Макс кончил мгновенно, не успев даже предупредить. Я проглотил праздничный ужин. Максова сущность и не думала успокаиваться. Спустя мгновение она снова скрылась у меня во рту. Макс сам предложил мне перевернуться. Ему хотелось сосать. С самого первого его взгяда на меня я знал, что он хочет сосать… И он сосал мастерски. Теперь у меня не возникало сомнений в том, что все танцоры — прекрасные сосальщики. Мне даже не хотелось трахать его — так хорошо он работал ртом. Идиллия кончилась почти одновременно. Казалось, что его вторая порция была еще обильнее, чем первая. Исходя из небольшого опыта, который у меня в этих вопросах имелся, я решил, что просто что-то из первой порции обронил. Странно, но именно эти мысли пришли мне в голову, когда я опылял его своей пыльцой. Утро я встретил с хреном в заднице, как когда-то с Костиком. Я уже сбился с арифметики и так и не смог подсчитать, каким по счету его извержением завершилась ночь самоопыления…

Максова пыльца действовала на меня лучше, чем пенициллин. Или они вместе образовывали самое благоприятное для здоровья сочетание?.. Температура спала. Рентген обрадовал меня — вернее, не он, а лечащий врач. Я знал, что сам Рентген уже давно умер, а врач сказал, что послезавтра меня выпишут. От радости я даже забыл трахнуться с Максом и всю ночь посвятил окрашиванию челки гидроперитом, свистнутым у старшей сестры в таком количестве, что можно было окрасить всех моих любимых солдатиков с ног до головы. Макс особо на близости не настаивал. Он не врубался, с чего это я так радуюсь выписке. Я прекрасно понимал его: были времена, когда одно только слово „выписка“ было страшнее, чем весь курс лечения пенициллином. Его радовало только одно: он уйдет из „инфекции“ в один день со мной. Последнюю ночь мы провели в объятиях, зная, что не увидимся больше никогда. Лишь утром я вспомнил, что еще не пробовал его в зад. Макса не пришлось долго уговаривать. Он, правда, твердил, что это будет первый раз. Осторожно, чтобы, не дай бог, не нарушить девственности, я отымел его на полу. Медленно и печально. В последний раз…

…Ромка схватился за живот, увидев светлую челку, развевавшуюся по подбородку, как знамя Октябрьской революции. Несмотря на то, что в часть опять завалилась инспекция, мы свернули в лесок и уделили друг другу полчасика…

Я попал прямо на проверку строевой подготовки. На сей раз она была для меня единственным испытанием — от остальных извращений отмазал Мойдодыр. Я не успел похвалить его за заботу, как понял, что это всё из-за карт, которые я в свое время не дорисовал. Пришлось работать всю ночь, чтобы к утру взору толстых полковников предстали картинки с машинками в полном составе. Толстые полковники ничуть за эти полгода не изменились. Их очи по-прежнему светились отеческой заботой и откровенным дофенизмом. Из результатов проверки, которые я переписывал вечером, я узнал, что главным кандидатом на отпуск является Славик. Исправив несколько его четверок на пятерки, я ускорил процесс выборов Мистера Часть №… сезона осень '89.