Мои изящные ножки в уродливых сапогах впервые шагнули на землю Гродненской области. Вернее, сначала они ступили на платформу города Волковыска, что, впрочем, монопенисуально. Было еще темно, лишь по очертаниям домов я понял, что городок маленький. Хороший такой, спокойный. Даже странно было, что здесь тоже может быть армия. Хотя в пять утра и Москва бывает спокойной. Мы пошли вдоль железной дороги. Красиво всё-таки! Впереди огоньки. Красные в основном. И синие. Это для поездов. Хоть бы один для меня — голубой! Хотя я и не думал об этом. Куда больше меня занимало обустройство на новом месте. Надо бы поскорее убедить командира в том, что я, мягко говоря, не совсем здоров. Чтобы он с самого моего появления не испытывал никаких иллюзий. А то ведь еще и работать заставит. Толстяк, как когда-то Краснов, расписывал прелести нового места службы. Солдат и сержантов там было только двенадцать, да и то вместе со мной. Плюс двадцать с лишним офицеров и прапорщиков. И еще двенадцать тыщ солдат запаса. Но они в запасе — значит, их не имеет место быть. Как бронепоезд на запасном пути. И всё это — дорожно-комендантская бригада. Так, я уже не связист. Вот это новость! Но мне всё равно. Я здесь долго не задержусь. Госпиталь по мне плачет. Горючими слезами! Только не минский. Я спросил у борова, как у них насчет медицинского обслуживания — госпиталь, например, есть ли поблизости? Есть, родимый, как же ему не быть, раз меня сюда привезли. Хочу! Скоро буду. Не скучай, дорогой.

От этих мыслей мне стало совсем тепло на душе. Я даже не сразу заметил, что мы уже входим в калитку, открывшую для меня вид на мое новое место жительства. От вокзала — минут пять ходьбы. Ага, можно будет поживиться в вокзальном буфете. Я ж без сладкого не могу защищать Отчизну. Я ж без сладкого, как этот толстяк без того, что он вчера накупил. И какой же из него защитник? Упасть со смеху можно! Защитничек… Впрочем, и я не лучше. Зато без живота.

Территория части оказалась компактной и ухоженной. Мило всё так. Даже в сумраке видно, что здесь можно неплохо отдыхать. Ну, и служить заодно. Мы пошли по направлению к двухэтажному штабу. Толстяк постучал в запертую дверь, и вскоре из нее показалась заспанная харя дежурного по части, старшего прапорщика. Осмотрев меня с сапог до фуражки, дежурный торжественно объявил, что он и есть мой непосредственный командир. Не-ет, лейтенант в „учебке“ был намного лучше — интеллигентней хотя бы. А от этого мужлана со стойким запахом перегара можно было ожидать любой мерзкой выходки. Он стал участливо интересоваться моим самочувствием: зажил ли нос?.. И всё в этом духе. Я поблагодарил его за оказанное внимание и ответил, что нос его молитвами зажил, а вот других болезней — хоть отбавляй. „Ничего, вылечу. Через месяц забудешь все свои болячки. Я из тебя сделаю человека“. Ты б лучше из себя сделал! Хам. Скотина. Я молчал, считая ниже своего достоинства вступать с ним в прения. Собака лает — ветер носит. Взбесившись от моего молчания, он аж закричал. Это он так выразил желание взглянуть на мои сопроводительные документы. Испугавшись, что он еще и драться с больным полезет, я отдал их без единого слова. Нет, по-моему, вырвалось что-то вроде „плииз“. „Ну, иди, поспи часок-другой. Утром разберемся“. А документы у себя оставил. Как раз до подъема осилит. Там есть, что читать. Про одно только сердце — на час чтива. А будет хамить — еще что-нибудь заболит.

Из туалета вышел помощник дежурного по части — миленький такой сержантик. (Интересно: минут пятнадцать мы говорили с моим свежесделанным шефом, а он всё в туалете сидел. И что делал, спрашивается?). Он предложил проводить меня до моей кровати. Я подивился его любезности. Такой контраст между дежурным и его помощником! Может, еще и в кроватку со мной ляжет? Я обеими руками „за“. Наверно, он всё-таки против. Пока…

Спальное помещение располагалось здесь же, в штабе, так что идти пришлось шагов десять. В комнате было всего шесть кроватей. Одна из них давно была в нервном ожидании еще неведомого ей тела. Аж заскрипела от радости. Сержант успокоил меня, отрицательно ответив на вопрос о наличии всякой живности. Я расставлял по полочкам новые впечатления. Могло быть и хуже. Только вот командир взвода — совершеннейший мудак. Попытался рассмотреть лица моих новых сослуживцев, но сделать этого так и не смог. Либо их укрывали одеяла, либо самцы просто лежали ко мне задом. Ничего, через пару часов станет ясно, с кем я буду дружить. А пока спи спокойно, Димка, тебе нужно быть свежим. Встречают всё-таки по одежке. Или по лицу. А оно должно иметь товарный вид!

Не помню, как я заснул, но никогда не забуду, как проснулся. Командир-мордоворот закричал так, что, казалось, объявили тревогу по случаю очередного пришествия Христа. Но это была лишь обычная процедура подъема на дежурствах Мордоворота. Он включил свет, и я сразу ощутил на себе взгляд десяти глаз. Не то, чтобы рассматривали меня с интересом — скорее, с пренебрежением. Я же протер глазки и стал вальяжно одеваться. „Быстрее можешь?“ — спросил мой сосед слева. „Нет“, — резко ответил я, так и не поняв, куда нужно торопиться. Оказывается, на зарядку. Командир взвода, он же дежурный по части, он же быдло, построил нас без особого труда. Действительно, нас стало двенадцать — это с помощником дежурного. Соседняя комната тоже оказалась спальней, оттуда и вынырнули недостающие пять человек. Я сразу понял, что все мои соседи по комнате были старослужащими. Некоторых обитателей другой спальни отличал потупленный и послушный взгляд. Ага, дедовщина! Вот интересно: настоящая дедовщина! Убедился я в этом сразу после выхода на улицу.

За зданием штаба располагалось что-то вроде спортивного городка. Две стойки с баскетбольными кольцами и площадкой между ними, тоже баскетбольной. Еще дальше — волейбольная. Левее — турник и брусья. Вот к ним-то меня и повели. Дежурный остался в штабе, и моим новым сослуживцам не терпелось испытать мои физические кондиции. А испытывать было нечего. Ну, повисел я на турнике, изображая из себя великомученника, ну, покачался немного на брусьях… Удивились мои новые сослуживцы. И пообещали за месяц сделать из меня супермена. Тогда Шварценеггер был в моде, они припомнили и его, изрядно исковеркав фамилию. Попросили каждый вечер после ужина по два часа заниматься на турнике. Ну, попросили — это, конечно, мягко сказано. А я не могу — с детства в костях трещины от футбола. Не поимев с меня ничего конкретного, злые солдатики принялись экзаменовать других. Я отошел в сторонку и попытался оценить корчившихся в конвульсиях ребят со своей точки зрения. Ничего интересного. Десять уродов. Даже отдаться некому! Нетушки, фиг с два вы меня здесь увидите! Не останусь же я только ради сержанта — Стаса, того, кто в тот день был помощником дежурного.

Зарядка благополучно завершилась. Возвратились мы в штаб. Я застелил кроватку. Получилось настолько удачно, что один из моих соседей попросил застелить и его постель. Ну, вот еще новости! Я наотрез отказался. Он было пытался броситься на меня с кулаками, но в этот момент появился дежурный, которого я мысленно поблагодарил за столь своевременное явление. Обрадованный неожиданно легкой победой, я отправился приводить себя в порядок. Умывальник с туалетом мне понравились. И хотя было всего два крана и только с холодной водой, это всё же лучше, чем пятнадцать на двести человек в „учебке“. Не успел я причесать челку, как последовала команда строиться на завтрак.

Дежурный, благодаря недюжинным голосовым связкам, построил нас оперативно по росту. Естественно, по этому показателю я стоял в авангарде строя. Мой пока еще не состоявшийся кумир был удостоен чести вести строй в столовую. Двинулись в путь. Как только вышли за калитку, отделявшую зыбкий мир свободы от места вынужденного заточения, строй рассыпался. Оказывается, существовала негласная традиция: первыми должны были обязательно идти те, кто меньше прослужил. Последними, разумеется, „деды“. Ну, мне-то было всё равно, я как был первым, так первым и остался. А вот дальше началось самое смешное. Один мальчик, который был мне ровней по сроку службы, был поставлен ко мне в пару. Всё бы ничего, только он был на две головы ниже меня. Маленький такой мальчик. Коротышка. Ростиславом назывался. Сам страшненький, ножки коротенькие, кривые… Один мой шаг — его два. А идти-то надо в ногу. Левой, правой, левой, правой… А у нас с ним получалось черт-те что. Пришлось укорачивать шаг, а это приводило к столкновениям со сзади идущими. Ростик же, наоборот, шагал шире и от этого становился еще смешнее. Я заржал. „Дедов“ оскорбила такая дерзость. Тот, кто хотел воспользоваться моими услугами для застилания постели, Вадим, норовил меня пнуть. Сержант сдерживал порывы его души. К тому же Вадим осторожничал, нежный. А черт меня знает, как я на это сэрегирую! Я действительно мог запустить в него чем-нибудь тяжелым — силы бы хватило. Это только на первый взгляд такое впечатление, будто Смерть меня на полчаса покакать отпустила.

Теперь о дороге в столовую. Признаться, было немного дивным, как это солдат одних выпускают почти что гулять по городу. Мы перешли железную дорогу, спустились с насыпи, прошли по маленькой улочке, обрамленной с двух сторон частными домами, вышли на улицу с машинами. И вот, наконец, перед нами ворота другой части. Как мне сказали, здесь обитали химики. Хотя они были такими же химиками, как я — связистом. Вот у них-то мои сослуживцы всегда и питались. В столовой пахло чем угодно, только не едой. А они, гады, еще и издевались. Перед входом повесили плакат: „Умение принимать пищу — признак культуры советского солдата“. Вот жаль только, не написали, как надо принимать такую пищу. Чем закрывать нос? Как завязывать глаза? Затыкать уши, чтобы не слышать недовольство вроде бы привыкших ко всему ребят? Или, может быть, ее следовало всасывать задним проходом? И еще одна дискриминационная традиция выявилась. В столовой было самообслуживание, что, впрочем, само по себе еще не дискриминация. Все проходили по конвейеру, четверо солдат „за стойкой“ поочередно размазывали по тарелкам порции гадости. Так вот, надо было обязательно на свой поднос брать еще и по порции для „деда“, к которому тебя прикрепили. Это Вадим поведал мне об этом. К нему никого не прикрепили, вот он меня и попросил оказать ему такую честь. Я его послал подальше. Опять он пытался наброситься с кулаками, но сержант снова оказался вездесущим. Стас спас меня от неминуемой расправы. Я расплылся в улыбке и взлядом поблагодарил его. Съел я только хлеб с маслом. Столовая постепенно набивалась химиками, которые не гнушались есть всю эту, с позволения сказать, пищу. Вот уж действительно химики! Ничего не скажешь — профессионалы!

Я вышел из столовой первым и, закурив, сел на травку. Роса уже спала, и нежное солнышко успело нагреть землю, от которой в свою очередь грелась моя задница. Выполз Вадим и опять начал меня доставать. Не иначе, как влюбился. Курить, оказывается, тоже нельзя — не положено по сроку службы. Увидев, что Стас тоже вышел, и вспомнив „учебку“, я испросил разрешения у него. Унизительно всё-таки — просить высочайшего позволения курить. Но хочется, куда ж деваться! Ответ был утвердительным, и я во второй раз бросил на сержанта благодарный блядский взгляд. Мне показалось, он даже смутился. Хотя, скорее всего, мне хотелось выдать желаемое за действительное. А Вадим, этот ходячий „ноу смокинг“, дымился от бессильной злобы. Я торжествовал всю обратную дорогу. Интересно как-то: нашелся хоть один порядочный человек. Причем — вот удача! — именно тот, которого мне хотелось. Его все слушались. Он был сержантом. Симпатичным сержантом, хотя слушались, конечно, не за это. Я проникся к Стасу уважением, грозящим быстро перерости в любовь — для начала платоническую. Я был уверен, что отдамся ему при первой же возможности. Только вот когда она предстоит, эта возможность? Хотелось, чтоб побыстрее. Хороший, зараза! Попочка классная. Высокий, стройный, подтянутый. Носик курносый. Сексапильный сержантик, ничего не скажешь. Хоть одна ложка меда в огромном корыте дегтя!

С этими мыслями я и остановился перед калиткой, ведущей за таинственную только на первый взгляд ограду, после которой начинался передовой рубеж Родины. Опять мы построились по росту. Вадим — а он был не намного ниже меня — встал ко мне в пару, злобно сверкнув черными очами и шмыгнув длинным носом. Быдло дежурный пересчитал нас и распустил, приказав готовиться к разводу.

Подготовка заключалась в чистке сапог и перекуре. Убедившись в том, что мои сапожки выглядят неплохо и даже сексуально, я уединился за штабом и отдался думам. По большому счету, мне здесь не нравится. Кругом одни дебилы, жрать нечего. Надо сматывать отсюда удочки. Только вот как? В обморок упасть, что ли? Вроде бы рано. Надо обстановку до конца разведать. Приглядеться, посмотреть, что будет дальше. А хотя, чего неясного? Вадим меня уест. Надо поговорить со Стасом. Я его уже хочу. Заодно и защитой заручусь. Но это уже проституция какая-то… А вообще-то нет — он же хороший. Отдамся непременно! Как только — так сразу.

В это время на горизонте показалось быдло и гаркнуло о начале построения. Я медленно поплелся по направлению к плацу. Стас построил нас перед входом на священное место части, и мы бодро прошествовали мимо уже готовых к действу офицеров и прапорщиков. Толстяк был прав: их оказалось в два раза больше, чем нас. Офицеры ничем от прапорщиков, кроме погон, не отличались. По их физиономиям я сразу определил, что попал явно не в компанию трезвенников. И, несмотря на то, что мы встали в пяти метрах от более старших сослуживцев, мой уже действующий нос уловил стойкий запах перегара. Кто-то из них рассказывал подробности проведенной в обществе тёлки ночи. Из этого я сделал окончательный вывод, что попал к чуждым мне элементам. И среди них я не нашел никого, кто бы отвечал требованиям, необходимым для роли моего возлюбленного. Прапорщики — это вообще что-то! Почти у всех морды — по пять моих. Задницы и морды одинаковые. Ночью и перепутать можно. Мне стало еще веселее, когда в поле зрения показались командир части с замполитом. Замполит — рыжий, лысоватый, на хорька похожий. На старого потасканного хорька. А командир… Что-то длинное, худое, сгорбленное под ношей ответственности за нас и за передовой рубеж. „Тут из маминой из спальни, кривоногий и хромой, выбегает Умывальник и качает головой“. Один к одному! Мойдодыр — и всё тут. Уписаться можно! Настроение так всё и поднялось.

Последовала команда „Равняйсь!“, и я элегантно повернул голову вправо. Потом — „Смирно!“ Я присмирел. Потом — „Вольно!“ Как в армии. Командир, вернее, Мойдодыр, что-то стал говорить. Я ничего не понял. Это была смесь из белорусского, русского и мойдодырского. Я поинтересовался у кого-то из сослуживцев, о чём эта птичка щебечет. На политзанятия, оказывается, зовет. На этом всё и кончилось. Развод мне не понравился. Да что и говорить — любой развод всегда неприятен.

В нашей части, впрочем, как и во всех остальных, была веселая вещица — Ленинская комната. На стенах — портреты членов Политбюро ЦК КПСС, как здравствовавших, так и приказавших долго жить или отправленных на пенсию. Просто забыли сменить. Висит список стран НАТО и Варшавского договора. Понятно, что первые написаны черной тушью, а вторые — догадайтесь сами. Какой-то грамотей писал. Столицу Дании он удостоил двумя „п“ и двумя „н“ на конце, зато Брюссель лишился одной из своих „с“. На другой стене, под потолком, висела карта с боевым путем теперь уже родной мне части во времена Великой Отечественной. Не очень далеко часть ушла, так из родной Белоруссии и не вылезла. Завязла в болотах под Гродно. Портреты воинов-интернационалистов, воевавших в Афганистане, с описанием их подвигов. Вот уж на кого мне не хотелось смотреть, так это на них. Да, телек цветной! Ковровая дорожка перед ним и семь столов. За них нас и рассадили. Пришел замполит, только хотел рот открыть, как ввалился Мойдодыр. Замполит проглотил свои политические слова и нервно заорал: „Встать! Смирно!“ Я чуть под стол со страху не скатился. Мойдодыр убедился, что почести ему оказаны, и разрешил садиться. Достал книгу приказов и стал читать. Из того, что понял, я сделал вывод, что он доводит до нашего сведения примеры неуставных отношений. И как с ними борются. Кому два года дисбата, кому — пять лет тюрьмы. Резюме такое: не надо, товарищи, ссориться, делить вам нечего, давайте жить дружно. Даже что-то про гомосексуализм было. Это слово, слетевшее с уст Кота Леопольда, я понял без переводчика. Где-то раньше я его слышал, только вот не помню, где.

Тут Мойдодыр поднял голову, увидел меня и слегка удивился. Потом с чувством глубочайшего удовлетворения выслушал мой рассказ о себе, без подробностей, и, конечно, спросил о том, как я намереваюсь служить. Насчет последнего я ничего конкретного не сказал. Откуда же я знал, в каком госпитале я окажусь? Я сказал правду: „Не знаю“. Мойдодыр с милой до ужаса улыбкой попросил подняться к нему вместо перекура. Я набрался хамства и покурил, прежде чем идти к нему.

Поднимаюсь на второй этаж. Стучу. Что-то отзывается. Вхожу. Сидит за столом. Держит в руках трехтомник моей истории болезни. Всех историй всех болезней всех времен и всех народов. Уже сидя, я засыпаю Мойдодыра медицинскими терминами. Он удивляется. Наверно, тому, как земля до сих пор меня не приняла. Хотя нет — не удивляется. Тупой он. Это я смекаю сразу, и к концу нашего разговора лапша килограммами валится с его страшных ушей.

— Что, значит, служить не хочешь?

— Как же, хочу! Но, боюсь, не смогу.

— Неужели сердце так болит?

— Ага. Так точно.

— У меня тоже иногда побаливает, но ведь мне-то за пятьдесят!

— А мне почти девятнадцать, но всё равно болит.

Вот так мы с ним и переговарились. Я не удивился тому, что у него что-то болит. По-моему, не должно быть такого места, которое у него бы не болело. А кое-что вообще лет двадцать назад рудиментом стало. Я бы на его месте давно загнулся. А он тридцать лет служит. От меня бы давно остались рожки да ножки. А он еще двигается. И глаза такие добрые-добрые… Как у дедушки Ленина.

А доброта его действительно не знала границ. Он заявил, что хочет отправить меня на обследование. Вот если оно покажет, что я здоров — тогда держись, Димка! Значит, не совсем дурак. Да к тому же еще и телепат: самые мои сокровенные мысли прочел. Хотя они на лбу были крупным шрифтом набраны. Я постарался заверить Мойдодыра, что родная медицина меня оправдает, и поблагодарил за чуткость и внимание. Мойдодыр ничего не ответил. Снял трубку и попросил ее, чтобы карета за мной была подана по окончании великого таинства, названного политзанятиями.

Я вернулся в Ленинскую комнату, сияя, как заря коммунизма. Замполит горел желанием выяснить мои умственные способности и вызвал к огромной карте на полстены. Пришлось показывать все страны Варшавского договора и стан врагов. Когда я стал называть их столицы, обратил внимание на ошибки на стене. Майор понял, с кем имеет дело, и попытался засыпать меня более сложными, как ему казалось, вопросами, типа вражеских блоков АНЗЮС и АНЗЮК — наверное, это считалось высшим пилотажем. Отвечая, я чувствовал себя по меньшей мере гениальным. А после того, как сказал, что столица Новой Зеландии — Веллингтон с двумя „л“, думал, что мне устроят овации. Не-а! Все втихомолку занимались своими делами. „Старики“ писали письма с фронта. Вадим с умным выражением лица (насколько это было возможным) что-то писал крупными буквами — не иначе как „Копенгаген“ с тремя „п“. Майор мне поставил пятерку и углубился в рассказ о новых директивах военного командования. Так тусовка и подошла к концу.

Выйдя из штаба, я расстроился, ибо за мной еще не заехали. Взял шмотки и устроился под деревом. Ко мне подсел Вовчик — тот, что бессовестно удрал при акте надругательства над нашими погонами в Минске. Сказал, что „деды“ мной недовольны, и предупредил о возможных проблемах сегодня ночью. И на том спасибо. Вот интересно: а в чём же сии проблемы будут заключаться? Неужели групповуха? Я аж возбуждаться начал, пока не подумал, что и в темноте они все страшные. Жаль, что я этого не попробую. Покидаю я вас, убогих…

Появилось авто. За рулем сидел один из потенциальных экзекуторов. Не помню, как он назывался. Да и неважно это. Поумнее всех остальных. Сразу просек, что у меня нет охоты с ним разговаривать. Ехали минут пятнадцать, так всю дорогу и просидели молча. И даже не попрощались.