Птичкин вырос среди пения и гама.

Только он не знал, что утреннее приветствие солнцу и приходящей с ним ясной лазури над головой называется пением, а болтовня, воркование и переругивание перед приходом тьмы – гамом.

У них вообще не принято давать всему имена. Зачем? И без этого так много забот.

Надо научиться улетать от подкрадывающейся кошки прямо перед ее носом. Вжик – и смотришь сверху, как она уменьшается, превращаясь из опасной для жизни коварной твари в маленький пушистый комок, не больше его самого.

Еще не так-то просто научиться ловить еду в полете: она уворачивалась и разлеталась, как его, Птичкина, сородичи от кошек, и тут надо было становиться проворным, чтобы не остаться голодным.

Для домашнего кота охота за птицами – обыкновенная азартная игра: все равно же по-настоящему его кормили люди, подзывали, ласкали, ворковали над ним. И грозный охотник пушился, урчал, ласкался, как ненастоящий. Может быть, если бы и они ласкались к кошачьим покровителям, им бы тоже не требовалось весь день проводить в поисках пищи. Да что там «может быть»! Наверняка!

Он сам видел, как великаны млели, когда кот терся об их ножищи, как подкладывали и подкладывали искусному притворщику еду и ворковали с ним, словно нежные кроткие горлицы со своими только что вылупившимися младенцами. Громовые голоса людей сразу становились протяжными и бархатными, как самые вкусные червячки, которые, как все по-настоящему ценное, так редко удается добыть.

Однако ласкаться к этим большим кормильцам кота казалось слишком страшно.

Птичкин уже и подходил почти вплотную, и поднимал головку, примериваясь, как осторожно взлетит на широкое плечо, как чуть-чуть, по-кошачьи, потрется клювом о гладкую, без пуха и перышек, щеку человека, как заглянет вопросительно в огромный бездонный блестящий глаз, с радостным удивлением уставившийся на него.

Птичкин очень надеялся, что и без слов получится понять, когда предлагают дружбу, пусть и небескорыстную: он ведь хотел не только легко достающейся еды, ему необходимо было, чтобы волны нежности огромного существа изливались на него, он жаждал услышать певучий голос, выводящий нечто непонятное, но полное любви: «Ахтымойхоррошшшший, ахтымоймалюсссенький, ахтымоякисссюленька».

Но каждый раз, когда он чувствовал дрожь земли и трепет травы под ногами желанного друга, сердечко его принималось так трепыхаться в грудке, крылья так плотно обхватывали беззащитное тельце, что невозможно было никакими усилиями воли заставить их расправиться и поднять его даже на такую незначительную высоту, как великанье плечо.

В дружбе труднее всего сделать первый шаг. Особенно если ты не уверен, что твоей дружбы хотят. Особенно когда ты не представляешь, ч т о сможешь отдать другу взамен, чем ответишь на его угощение и слова любви. И главное: особенно когда поблизости притаился коварный ревнивый кот, которому вряд ли захочется делить с какими-то съедобным ничтожеством нежность своих опекунов.

Закрадывались некоторые сомнения: кто его знает, вдруг хозяин с котом заодно? Вдруг огромная голая рука сгребет его, маленького, едва усевшегося на плече, и свернет ему шею, и отдаст на съедение своему безмозглому любимцу, который за всю свою жизнь из всего огромного количества звуков научился выговаривать только три, самых противных и скрипучих:

– Мя-а-а-а-у!

Хотя вряд ли человек способен на такую жестокость. Может быть, какой-то другой, но не этот. Скорее наоборот.

Как-то, в порыве отчаянной смелости подскочив совсем близко к огромной ноге, Птичкин увидел лицо великана и услышал подобие пения, предназначавшегося явно не коту:

– Пррррилетелптиченька, пррррилетелумницца.

Неужели для него, Птичкина, пропелась эта нежная песня?

От радости он взлетел… и промахнулся, уселся не на плечо, а на самую верхушку платана, и уже оттуда увидел, как человек сыплет на дорожку перед своим великолепным гнездом крошки и зернышки, совсем не кошачью еду.

Как не догадаться, что первый шаг сделан! Сделан тем, кто сильнее. Все правильно. Нужно принять угощение, чтобы их дружба стала очевидной.

Он решительно слетел на землю и глянул снизу на неподвижно стоящего человека. Тот пропел:

– Пррриветдррроззздушшшшка.

– Ирррит-ирррит-ирррит, – решился ответить Птичкин и принялся клевать подаренную еду.

Потом человек что-то долго терпеливо втолковывал коту, и тот делал вид, что соглашается, хотя каждому желтоклювенькому птенчику и то было бы ясно, что именно у мехового зеленоглазого хищника на уме.

Тем не менее произошло удивительное: кот перестал устраивать показательные выступления на тему «охотник и дичь». Теперь он лишь посматривал в его сторону с любопытством, временами лениво ворча свое «мяяяяу».

Пришлось потренироваться, чтобы сделать бывшему неприятелю сюрприз.

Вскоре, сев, как когда-то дерзко мечталось, на человеческое плечо и прокричав большому другу в самое ухо: «Ирррит-тичка!», он обратился в сторону мяукалки, сильно уменьшенного высотой:

– Иррряяяяу-иррряяяяу!

Кот ответил на дружеское приветствие тем, что улегся на бочок на теплой яркой полоске дневного света, зажмурил свои волшебные внимательные глазищи и чуточку похлопал по земле кончиком чуткого пушистого хвоста: приземляйся, мол, полежим на солнышке.

Человек с птичкой на плече сел на ступеньку крыльца поговорить с друзьями. Он благодарил своего Масика за доброту к его новому певчему приятелю. А Птичкину рассказывал, что охраняет жизнь котика с самого момента его рождения: чудом удалось вытащить его, слепого, полумертвого, из бадьи, в которой никому не нужного на этом свете новорожденного пытались утопить злые люди.

Человек вскормил его вместо матери, поэтому они так хорошо понимают друг друга. Они живут вместе уже давно, они нужны один другому. И пусть новый друг не беспокоится: в их сердцах много любви, они не обидят живое.

Птичкин ничего не понимал, но наслаждался мягкими, как теплое ночное небо, звуками человеческого голоса, упивался чувством покоя и силы, исходящим от большого надежного существа. На плече ему было уютно, как в гнездышке. Даже пугливое сердце не посылало тревожных сигналов, заставляющих мгновенно взлетать и прятаться, оно билось ровно, в такт спокойным добрым речам.

Он летал вдоль всего жилища человека и заглядывал в окна. Завидев за стеклом своего друга, он с силой стучал в окно клювом. Звук получался звонко-гудящий, совсем не такой, как если стучать по дереву. Добрый великан тут же оглядывался и произносил:

– Пррриветптичччкин!

Тогда можно было долго-долго за ним повторять:

– Ирррит-ичкин, ирррит-ичкин, ирррит-ичкин.

Птичкин многое узнал про человека.

Во время сна тот укрывался, прятался, как птенцы прячутся под крыло матери. Значит, и такому большому тоже необходимо чувствовать себя в безопасности. Хотя что ему может грозить в таком прочном доме, не ветер же, не дождь?

Птичкин часто наблюдал, как человек ест, неторопливо, не суетясь, не подпрыгивая, не боясь, что отнимут, перехватят лучший кусочек, если зазеваешься.

Он понял, что отвага человека безмерна. В одной из комнат дома жило громадное, страшное, черное чудовище с гладкими черными блестящими боками, как у некоторых подлых жуков, панцирь которых невозможно проклюнуть, как ни старайся. Но жук… Что жук? Маленький… Только и может, что застыть, спасая собственную жизнь. Чудовище же превышало размерами самого человека и не походило ни на кого: крыльев у него не было, стояло на трех ногах, голова вросла в туловище. Стояло себе неподвижно, непонятно чем питаясь. Вполне возможно, оно охотилось ночами, пожирая маленьких, спящих, налетавшихся днем в поисках пищи.

Однажды человек подошел к зловещему уроду, открыл его пасть с длинным рядом крупных белых и черных зубищ и бесстрашно положил на них свои мягкие беззащитные пальцы.

Птичкин застучал в стекло, предупреждая об опасности, и, едва услышав в ответ заглушенное двойной рамой слово привета, застыл пораженный: под руками его друга чудовище запело свою, ни на чью не похожую песню. Ах, как оно умело петь! Красивее всех на свете. Песня его, чуткая, нежная, трепетала и отступала перед яростью мира и вдруг, набравшись сил, выплакавшись, становилась гневно-прекрасной, как небесная гроза.

В маленьком птичьем сердце поселилась печаль. Вот как научиться бы петь! Возможно ли такое? Это совсем не то, что повторить ленивое кошачье «мяу» и даже не человеческое «привет, Птичкин». В этом море звуков запросто можно утонуть, захлебнуться, как слепому котенку в воде.

Время шло. Появлялись насущные заботы. Полагалось найти и завоевать своим пением невесту. Птичкин слушал и пытался спеть вслед за огромным черным певцом его дивные песни.

У человека тем временем появилась подруга. Конечно, чье бы сердце не растаяло от таких напевов и трелей! Чье бы сердце устояло перед смелостью того, кто одолел черное чудовище и научил его петь?

Птичкин часами слушал дивную музыку, забывая о хлебе насущном.

Теперь, когда человек убирал руки с клавиш, он неизменно слышал стук клювом по стеклу: очарованный звуками дроздушка умолял не отвлекаться, просил продолжать. Музыкант специально для крылатого друга играл одну и ту же несложную фразу, чтобы птичке легче было ее заучить.

Наконец, малютка прощебетал что-то не совсем похожее на птичье чириканье, нечто музыкально-гармоничное.

Они оба обрадовались победе. Птичкин стучал по стеклу, умоляя не отвлекаться:

– Тук-тук-тук, продолжай, умоляю тебя, у меня совсем не остается времени, весна в разгаре!

И для кота тоже настало время любви. Ночами он не давал спать, отвратительно протяжно выл. К его гадкому ору присоединялись другие кошачьи кавалеры. Самое удивительное, что капризницы-кошечки очаровывались этими безумными криками, уступая любовному напору настойчивых бесстыдников, ничуть не смущающихся от того, что из-за их весенних безумств просыпается вся округа.

Коты впадали в любовный экстаз. Они соперничали друг с другом самозабвенно, безоглядно ударяя выпущенными когтями по носу и глазам того, с кем еще недавно мирно приятельствовали.

Их Масик вступил в сражение с лихим рыжим зверюгой, уже изрядно потрепанным в предыдущих боях, на крыше дома, где он вырос. Чужой кот отличался наглостью и злобой. Он не имел никакого права залезать на чужую территорию. Он посягнул на самое святое. Даже в случае победы у него не было бы шансов на успех: его, чужака, выдворили бы из сада люди.

Но порочным натурам наплевать, за правое или преступное дело сражаться, ведь они не справедливость отстаивают, а всего лишь дают выход переполняющей их темной энергии зла.

Драка оказалась жесточайшей.

Обеспокоенный Птичкин каждым ребрышком, дрожащим от напряженного стука сердечка, ощущал надвигающуюся опасность.

Что он мог сделать?

Только стучать и стучать по холодному стеклу, передавая свою тревогу более сильному:

– Тук-тук-тук! Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!

«Что он хочет, я же играю», – думал увлеченный своим занятием человек, не поворачиваясь к окну.

– Тук-тук-тук! Обернись же! Услышь! Помоги нам!

Но музыкант продолжал заниматься своим делом, не подозревая, о какой серьезной беде сообщал ему Птичкин.

Дрозд взлетал к месту сражения, кричал на наступающего бандита, но крик его ничего не значил. Масик отошел к самому краю крыши, а ведь он не умел летать!

– Тук-тук-тук! Тук-тук-тук! Там-там-там! Слышишь-слышишь! Там-там-там!

Наконец человек недовольно подошел к подоконнику:

– Ну что ты всполошился? Что там у тебя стряслось?

– Тук-тук-тук! – продолжал вызывать его Птичкин.

Слишком поздно. Уже ничего не исправить.

Сорвавшийся с высокой крыши Масик неподвижно лежал на утоптанной дорожке и мутными глазами смотрел, как приближается его спаситель, самое близкое для него на всем белом свете существо.

Кот не мог пошевелиться и только дрожащим кончиком хвоста давал понять, что жив и рад приходу защитника.

– Как же так, Масик? Как же так, Птичкин? – растерянно повторял человек.

Птичкин старался показать, что случилось. Он взлетал на крышу и камнем падал вниз, взлетал и падал, расправляя крылышки почти у самой земли, пока человек не догадался, не схватился за голову в отчаянии:

– Ох, Масик, миленький, не умирай, не умирай, пожалуйста!

Но кто, как мог выполнить его просьбу, если пришел его час?

Масик только поднимал и опускал кончик хвоста, поднимал и опускал. Это было все, чем он мог ответить, на это уходили последние его силы, последние минуты его жизни.

И последний свой вздох, последний свой взгляд обратил он к любимому и любящему его человеку, беспомощно повторяющему:

– Прости меня, Масик, котик мой милый, друг мой бедный, прости меня.

А ведь никто ни перед кем не был виноват. Стояла весна, и жизнь перехлестывала через край…

И когда-то, когда-то это случается со всеми, и именно тогда, когда никто не ждет и не готов…

Человек это понимал. И Птичкин тоже.

Они сидели, осиротевшие, на крыльце. Солнце старалось вернуть их к жизни, растопить ледяную тоску, заставившую накрепко заледенеть тельце Масика, но не властную над ними, живыми.

Вот тогда-то Птичкин и пропел: