Больше всего в новой жизни тяготило Светлану отсутствие друзей и, стало быть, собственной, отдельной от Марио жизни. Конечно, она не теряла надежду, ведь прошло еще совсем немного времени, как она переселилась в чужую страну. Пока же самой близкой Светкиной подругой в новой жизни стала семидесятишестилетняя бабушка Марио, мамина мама. Никогда ничьей внешности завидовать не приходилось, даже мыслей таких не мелькало в голове, но, оказавшись в Италии, позавидовала молодая и красивая женщина старой даме, ее красоте, ее шику, ее веселой уверенности, бодрости. Вот на кого ей захотелось быть похожей! Светлану удивляло, почему ее свекровь так отличается от собственной матери. Зажатая, как бы застегнутая на все пуговицы, редко улыбающаяся, она производила странное впечатление. Какая-то печаль жила в ее сердце, надежно упрятанная, скрытая, но неистребимая. Бабушка же, в отличие от собственной дочери, выглядела безмятежной, спокойной, уверенной. Она единственная из семьи, кто предложил показать Кьяре город, проводить время, прогуливаясь, болтая о том о сем, то есть – наслаждаться обыденной городской жизнью, что могут позволить себе только неработающие и прекрасно обеспеченные синьоры. Готовясь к встрече с бабушкой, Света всегда тщательно и элегантно одевалась, чтобы не подкачать на ее фоне.

Они вместе ходили по магазинам на улице Монте Наполеоне, и девушка искренне, по-детски гордилась своей спутницей. Надменные продавцы дорогих магазинов подобострастно приветствовали бабушку, та представляла им жену внука – Кьяру, и восторженные взгляды обращались к ней, новой представительнице известной семьи.

Вообще стилю и стильности хотелось учиться у итальянок, проживших немало лет. Итальянские старые дамы не могли не восхищать: с возрастом они становились драгоценными произведениями искусства, в каждом жесте, повороте головы, взгляде виделась загадка, целая история. Можно было смотреть не отрываясь на небрежно наброшенную на одно плечо бархатистую шаль, на браслет с темными переливающимися камнями, на узкую руку в коричневых пятнышках, на то, как эта рука приглашает, приказывает или властно отказывает. Во всех этих жестах не проступало никакой театральности, напротив, поражала естественность, непринужденность, отточенность, грация каждого движения.

Бабушка часто рассказывала новой внимательной слушательнице, как училась в монастырской школе, как надоедали воспитанницам унылые безликие неприметные форменные платья. А девчонкам, естественно, так хотелось красоты, так хотелось хоть чем-то друг от друга отличаться! Волосы заплетали в косы, никаких челок. Но кто-то умел так перекинуть косу через плечо, так прижаться щекой к блестящим своим нетуго заплетенным волосам, что никаких украшений и не было нужно. Дело не в том, какое на тебе платье: в настоящей женщине должна ощущаться тайна, такая мучительная тайна, которую разгадать невозможно. Такую полюбит только сильный (или отчаянный), слабый – отступится, побоится.

– Ты думала, что делает женщину истинной женщиной? Взгляд, поворот головы, осанка, голос, – и, засмеявшись, добавляла: – И волосы, и обувь (это важнее платья), и нижнее белье, конечно!

В роскошном магазине белья бабушка велела примерить самые дорогие комплекты. Света засомневалась: стоит ли, ведь на эти деньги можно вполне приличный костюм купить, а это… Никто ведь не увидит.

– Главное, что ты будешь себя видеть и радоваться своему отражению. Ты можешь, как мышка, ходить в сереньком балахончике, но в таком белье будешь непременно ощущать себя красивой, желанной. Глаза твои станут другими, жесты.

Это оказалось сущей правдой. Красивое белье тонизировало, факт. Но так много, детально, непрестанно думать о собственной внешности и производимом на окружающих впечатлении… Какой во всем этом смысл? Светку учили другому. И «радоваться тому, что внутри», означало для нее нечто гораздо более скрытое и защищенное от чужих глаз, чем исподнее. Можно, конечно, побаловаться и такими покупками, можно почувствовать себя «в образе», но сделаться просто нарядной драгоценной куклой… Нет, это не по ней. Не для нее. Она полна жизни, а все эти наряды, детали подразумевают некую мумифицированность. Так ей казалось почему-то.

Жила бабушка в том самом любимом Марио с детства доме на озере Комо, в Грианте. Место оказалось настолько прекрасным, что представлялось, будто человеку, живущему здесь, неведомыми путями передается дивная красота ежедневных появлений солнца в розовой небесной пене над высокогорными снегами, покой светящегося из глубины озера, свежесть родников, возникающих высоко-высоко, там, куда уходит спать вечерний туман.

Жизнь в постоянной красоте, среди доброжелательных людей, под улыбчивым небом Италии в конце концов приводит любого человека к перевоплощению. И какое счастье, что даже самый большой страх время заставляет тускнеть, растворяться в ярких красках солнечного дня, в весенних самозабвенных птичьих захлебываниях, в ежедневных заботах, новых впечатлениях.

Однажды Света разглядывала вместе с бабушкой альбом Третьяковской галереи, и бабушка, залюбовавшись Крамским, решила:

– Летом мы обязательно вместе поедем в Москву. Ты мне покажешь самое лучшее. Будешь моим гидом. Сбудется моя давняя мечта.

– Поедем, – неожиданно для себя радостно и решительно отозвалась воодушевленная Света, – только летом в городе может быть очень душно, лучше в конце сентября.

– Неужели в России бывает когда-нибудь жарко? – в вопросах российской погоды все итальянцы проявляли простодушную наивность. Им издавна было внушено, что Россия – страна снегов, холодов, метелей, медведей и всего прочего опасного и страшного, о чем и думать-то без содрогания не положено. И они по-детски верили этому мифу. Кое-какие детали, конечно, прояснялись, но вот тема постоянных российских морозов прочно сидела в головах обитателей солнечной страны.

И не только в вопросах погоды. Русские в их представлениях были народом героическим, диким, необузданным и непредсказуемым.

Когда Света пошла первый раз к дантисту, тот, постучав своим «орудием пыток» по ее пломбам, укоризненно заметил:

– Ай-яй-яй, синьора сама делала себе пломбы!

И как она ни отказывалась, не желая признавать авторство уродующих зубы замазок, тот все равно упрямо не верил и, прощаясь, все повторял:

– Никогда, синьора, никогда больше нельзя самой себе делать пломбы.

Попробуй докажи!

Однажды, опаздывая в аэропорт (Марио хотел вместе с ней встретить партнеров из России), Света попросила врача не делать ей анестезирующий укол: хотела сэкономить несколько минут, которые ушли бы на ожидание дейст-вия заморозки. Тот так и застыл от изумления:

– Но, синьора, я же должен буду сверлить ваш зуб! Вам может быть неприятно!

– Ничего, ничего, сверлите, я потерплю, нам в школе никогда и не делали обезболивания.

Чувствовалось, что ошарашенный стоматолог опять не поверил и, возможно, решившись немножко проучить бессовестную обманщицу, включил бормашину, вопросительно глядя при этом на пациентку. Света глазами показала: «Давайте!»

Закончив сверлить зуб удивительной и беспримерной героини, доктор прочувствованно произнес:

– Да, вы – особенный народ! Вас победить нельзя!