В сыром углу мой грозный стол Стоит с надменностью монгола На грузных тумбах, вросших в пол, На тумбах, выросших из пола. Я знаю, этот стол стоит Века — с невозмутимым видом, Суконной плесенью покрыт, Как пруд в цветенье ядовитом. С тех пор как хам за ним сидел Времен Судейского Приказа, Он сам участник черных дел — Мой стол, пятнистый как проказа. Потел и крякал костолом. На стенах гасли блики зарев. За настороженным столом Указ вершили государев. Но в раззолоченный камзол, В глаза ханжи и богомола, Плевала кровью через стол Неистребимая крамола! …………………… Мой друг — эмпирик. Он не зол. Но вы представьте положенье — «На грузных тумбах — грозный стол» — Одно мое воображенье… Он вышел некогда из недр Древообделочного треста, Был скверно выкрашен под кедр И скромно занял это место. Он существует восемь лет. Разбит. Чернилами измазан… Должно быть, так… Но я — поэт И верить в это не обязан!

Двор. Весна. Жую печенье. — Дай кусманчик! — Нет, не дам… — Тотчас — первое крещенье — Получаю по зубам. Удивляюсь. Вытираю Покрасневшую слюну. Замечаю тетю Раю, Подбежавшую к окну. Знаю — дома ждет расправа. Восклицаю громко: — Раз!.. — И стоящему направо Попадаю в левый глаз. Это помню. Дальше — туже. Из деталей — ни одной. Впрочем, нет: печенье — в луже, Тетя Рая надо мной… Летом — ссоры. Летом — игры. Летом — воздух голубей. Кошки прыгают как тигры На пугливых голубей. Разве есть на свете средство От простуды в январе?!.. Начиналось наше детство На асфальтовом дворе. Рыжей крышей пламенело И в осенний дождь грибной Лопухами зеленело Возле ямы выгребной.

Мотоциклет Проспектом Газа, На повороте накренясь, В асфальт швыряет клочья газа, Узорной шиной метит грязь. Ему заранее открыли Проезд. И, взрывами несом, Он тарахтит. И плещут крылья Холодных луж под колесом. Герой — в седле. Глаза — в стекле. Под ним, колеса в грязь вонзая, Брыкается мотоциклет, Вытягиваясь, как борзая. Мне в спорах вечно не везет, Но здесь, Переходя на прозу, Держу пари, что он везет Бензином пахнущую розу!

Уезжает бесприданница. До конца держи фасон! Уезжает — не останется, Исчезает словно сон. Издалёка, окаянная, Неожиданно, как гром, Пишет письма покаянные Ленинградцам четырем. Взбудоражить может мертвого Коллективный тот привет. На квартире у четвертого Собирается совет. И строчится, как условлено, Телеграмма в тот же час: «То, что любишь, — установлено. Телеграфь — кого из нас?» А наутро — поразительный Нам вручается ответ: «Буду завтра. Приблизительно В десять. Встретишь или нет?» — Не дождется нас негодница! — Каждый каждому сказал. И, конечно, все, как водится, Прибывают на вокзал. Нам опять, нам снова бедствовать! Мы подходим вчетвером: — Разрешите вас приветствовать В нашем городе сыром…

Без труда припомнит всякий: Ночь, как дым, была белеса, И застыл старик Исакий — Исполин, лишенный веса. Кто-то первый песню начал, А вода была зеркальна, — До рассвета в ней маячил Мост, взлетевший вертикально. Подхватив, запели хором, Взялись за руки, как дети, И пошли, минуя Форум, Позабыв про все на свете! Чью же ты припомнил пару Глаз — то дерзких, то молящих? Чью же ты припомнил пару Кос и ленточек летящих? Как он горек и отраден, Ветер юности тревожный! Как он влажен и прохладен, Этот ветер осторожный! Ты стоишь, расправив плечи, Возмужалый ленинградец, На проспекте Первой Встречи И Последних Неурядиц.

Бесшумная, Без ливня и без гула, На полчаса планету залучив, Она в полях травы не шелохнула, Не заслонила тучами лучи. Ей не сопутствовали яростные ветры. Магнитный шквал ветвей не разметал. Лишь на поверхности и вглубь — на километры — Затосковал разбуженный металл. Безумец тот, кто, с ней бороться силясь, Подальше уплывает от земли. Она пришла — и компасы взбесились, И в море заблудились корабли. Вот так и я: без грома и огней, Теряя курс, на гребни строчек лезу — Мое томленье по тебе сильней Томления железа по железу.

Стеклянная заря Над нами пламенеет. Зачем я здесь? К чему терзаться зря? Ты вздрогнула, Твоя рука немеет, Лебедки выбирают якоря. Спокойствие!.. Уже убрали сходни. Он машет нам — Высокий и прямой… Вернись, Чтоб я сумел Померяться с тобой! Зачем я здесь? Как тяжко мне сегодня… Подумаешь, Великая заслуга, — Смотря вослед Большому кораблю, На старой пристани Стоять с любимой друга, Любить ее И не сказать «люблю».

Стоял на высокой горе санаторий. Я жил и дышал в нем. А ты умирала. И Черное море, как черное горе, Дробясь об утесы, всю ночь бушевало. Я проклял судьбу, потерявшую совесть, Я моря не мерил, но горе измерил! И я прочитал тебе странную повесть, Которой, в отчаянье, сам не поверил. Но ты засыпала. Ты легкой и милой, Ты прежней улыбкой своей улыбалась, Такой, что мерцанье зари краснокрылой Мне парусом алым на миг показалось. Когда же из рук твоих выпала книга И грянули зубы о грани стакана, Я бросился к морю. В нем не было брига. Была предрассветная дымка тумана.

К игрушкам проникла печальная весть — Игрушки узнали о смерти. А было хозяину от роду шесть… Солдатик сказал им: «Не верьте!» «Вернется!» — сказал им солдатик. И вот — Совсем как боец настоящий — Которые сутки стоит он и ждет, Когда же придет разводящий?

Отлив от берега откатывает глыбы. Всплывает в раковинах глинистое дно. Глубоководные уходят в море рыбы. Струятся водоросли с ними заодно. О ветер странствия! Я вновь тобой опознан. Как водоросли нить, протянут за тобой. — Плыви! — командуешь. — Плыви, пока не поздно! Пока гремит торжественный отбой. Пока туман с размаху рвется в ноздри. Пока седой ползет отлива час. Пока колышутся в крови морские звезды, Беспомощно топорщась и лучась.

Море бьет в веселый бубен. Пять минут Стоит наш поезд. Рыжая, В воде по пояс, Знаешь, кто ты? Дама бубен! Потому что поглядела И ничуть не удивилась, Что по пояс преломилось В море бронзовое тело!

Стоял туман. Том и ло. П а рило. Овечьи звякали копытца. Меня дорога измытарила — Я сел, И сван мне дал напиться. Невнятных лет, С дубленой кожей, Он был ни молодой, ни старый. С утра туман стоял. А позже Я снова встретился с отарой: Бараны, С выраженьем ужаса                 в глазах, Бежали под утесы, — И дождь не просто лил, А рушился, Не просто подгонял, А нес их!

Халат в малиновых заплатах Боксер срывает молодой, И публика, пройдя за плату, Гремит ладонью о ладонь! Халат в сиреневых заплатах Боксер снимает молодой, И публика, чтоб не заплакать, Гремит ладонью о ладонь. Сведя бугры надбровных дуг, Бойцы вступили в зону боя, Потом сплелись в безмолвный круг, В одно мелькание рябое — И тот, чьи губы — красный лак. И тот, чья лапа бьет, нацелясь. И тот, чей выброшен кулак. И тот, чья вывихнута челюсть. Я на свою соседку с края Взглянул — и чуть не крикнул: «Брысь!..» Она сидела, не мигая, Как зачарованная рысь.

Не девица с коромыслом за водой И не парень за девицей молодой, — По булыжной, по корявой мостовой Сухопарый, как фонарь, городовой. В штукатурке осыпающейся дом С трехкопеечным на вывеске гербом. Кто-то песню напоследок приберег Подле дома — тротуара поперек: «Где вы, барышня, в которую влюблен? Ваши брови подмалеваны углем. Вам бы пряник, вам бы стопочку вина. Рупь-целковый ваша красная цена!..» По рассказам старожилов, по кино Я с тобою познакомился давно. И люблю тебя, обиду затая, Бесталанная окраина моя.

Минуты уходят, как камни — ко дну, Но память зажала минуту одну — В ней, буйный и грязный и дымный от солнца, Растерзанный бьется Ростов-на-Дону. Мне было четыре коротеньких года. Я меньше всего был к поэзии склонен. Но помню: булыжник, ушедший под воду, Дробили копытами страшные кони, Храпели и ржали в ожогах плетей, И тлели винтовки на спинах людей. Мы с братом в буфете компот поедали. А ночью, пугая нас синью кальсон, В глубоком, таинственном, затхлом подвале Нам головы гладил сосед Зеликсон. И снова минуты без устали мчатся… Высокий студент к нам зашел попрощаться. Был шумен и ласков. И пел. Но слегка Дрожала растерянная рука. А в шесть или, может быть, в четверть шестого Он где-нибудь трупом лежал под Ростовом. И грудь распахнув, чтоб навстречу — простор, Другие ворвались под вечер в Ростов. Я много с тех пор городов сосчитал: Иркутск, Ленинград и степной Кокчетав, Но вас, эти новые люди и кони, Я всех вас сегодня держу на ладони И мерным годам, благодушным годам Я город Ростов никогда не отдам.

В Мадрид приехал журналист. Тропа на фронт — скалиста. Пронумерован каждый лист В блокноте журналиста. От серой шляпы до штанин Он под защитой флага — Тридцатилетний гражданин, Газетчик из Чикаго. Республиканский полк привык К сухому парню с «лейкой» — Он снял и полк, и труп, и штык, Покрытый кровью клейкой. Он снял и женщин и детей, Копающих траншеи. Он снял залегших там людей — Затылки их и шеи. В его движениях сквозит Ленивая отвага. А впрочем, что ему грозит? — Он под защитой флага. Вот первый лист из-под пера Уходит телеграммой: «Мятежный полк разбит вчера В бою под Гвадаррамой». Блокнот второй роняет лист… Жара. Воды — ни капли! Но пьет из фляги журналист В костюме цвета пакли. Шофер прилег за пулемет. Девчонка бредит рядом. Их только пленка заберет — Им не уйти с отрядом! Вторым прилег за пулемет Учитель из поселка. Его и пленка не берет — Погибла от осколка! Попали в сложный переплет Рабочие колонны, И третьим лег за пулемет Монтер из Барселоны. Он лег на пять минут всего — Смертельная зевота… И больше нету никого, Кто б лег у пулемета! Уже мятежников отряд Спускается с пригорка, Как вдруг их снова шлет назад Свинца скороговорка! За пулеметом — журналист. А после боя кто-то Последний вырывает лист Из желтого блокнота, И пишет, улучив момент, Как совесть повелела: «Ваш собственный корреспондент Погиб за наше дело!»