В мае 1989 года в «Литературной газете» был опубликован очерк О. Чайковской под названием «Миф». В этом очерке впервые была громко сказана правда о методах следователей Гдляна и Иванова в ведении так называемого «хлопкового дела». Собственно говоря, Чайковская разоблачила их. В очерке «Миф», между прочим, приводилось письмо директора совхоза А. Раджапова, которого вынуждали признаться в даче взятки секретарю Каракалпакского обкома партии. Раджапов не согласился. И что же? Следователи «стали угрожать мне, — писал Раджапов, — что посадят меня между уголовниками, а им подскажут, чтобы они делали со мной все, что хотят, пусть тебя топчут, убивают (подлинных их слов написать просто невозможно), тогда ты как миленький напишешь все, что от тебя требуют. Пошлость, низменный жаргон, уличный мат и похабщина были для следователя нормой разговорной речи. Если бы мне сказали, что подобное возможно в наше время, вряд ли бы я поверил».
Чайковская писала о тех случаях, когда подследственные не выдерживали угроз, истязаний и подписывали все, что им подсовывали следователи. Некоторые в ходе следствия кончили жизнь самоубийством.
В деталях обо всем этом я, повторяю, узнал из очерка в «Литературной газете». Кстати, осенью 1990 года Чайковская написала еще один очень острый очерк, разоблачающий методы Гдляна и Иванова. «Литературная газета» Бурлацкого отказалась публиковать разоблачения Чайковской, они были напечатаны в «Вестнике Академии наук СССР» небольшим тиражом (№ 8, 1990 год).
Выяснилось, что Гдлян и Иванов были подобны пешкам, возомнившим, будто смогут прорваться в ферзи. А ответственность за то, что общество не смогло вовремя, объективно и обстоятельно, без истерики разобраться с обвинениями, выдвинутыми Гдляном и Ивановым, пошло у них на поводу, должны разделить и те средства массовой информации, которые то ли в погоне за сенсацией, то ли из политических групповых интересов моментально создали миф о «героях-следователях».
Этот миф заглушил мучительные стоны, раздававшиеся тогда из следственных кабинетов Узбекистана. Более того, пресса даже повела атаку на специальную комиссию, которую Президиум Верховного Совета СССР создал для проверки жалоб из Узбекистана.
По сути дела это был возврат к прежним далеким временам. Под новой вывеской гласности и демократии насаждали старые методы «неприкасаемости».
Когда Гдлян и Иванов почувствовали, что пахнет жареным, то сделали главным тезисом своей предвыборной программы следующее заявление: разоблачить узбекскую мафию мешает Москва, поскольку в ЦК и, конечно, в Прокуратуре СССР засела коррумпированная верхушка.
Страна загудела. Неужели в Москве? Неужели в Кремле? Неужели на Старой площади? Примитивный прием следователей, рвавшихся в депутаты, сработал: громя партийные верхи, напропалую обвиняя во взяточничестве всех и вся, прибегая к намекам, они приобрели популярность. На этой волне в Тушинском районе Москвы Гдлян прошел в депутаты с первого тура.
У Иванова же в Ленинграде произошла осечка: он не получил большинства голосов. Однако у него оставалась возможность баллотироваться на повторных выборах 14 мая.
Именно на 14 мая 1989 года был назначен второй тур выборов в народные депутаты СССР. А Иванов выступал по ленинградскому телевидению 12 мая!
Я провел, как говорится, домашний анализ ситуации и понял, что речь, безусловно, идет о нечистоплотном предвыборном маневре. Этот Иванов оказался ловким малым. Одним выстрелом задумал свалить трех зайцев. Выступал по телевидению в пятницу вечером, а выборы уже в воскресенье — за субботу никто ни в чем не разберется, даже опровержения дать не успеют. Во-вторых, называя громкие фамилии, начал именно с Романова, особенно «близкого» ленинградцам. Иными словами, психологически точно рассчитал тот эффект, какой его выступление произведет на избирателей. И, наконец, назвал Лигачева, желая угодить моим политическим оппонентам и заручиться поддержкой некоторых средств массовой информации.
Действительно, ловко задумано. Уже в тот первый момент, еще не прочитав текст выступления Иванова, я понял, что два следователя не в одиночку сообразили эту многоходовую предвыборную акцию.
***
Утром в понедельник принялся разыскивать текст. Звоню одному, другому — никто толком ничего не знает. Мне передают только обрывки из сообщений западных радиостанций, которые моментально оповестили о случившемся весь белый свет. Международное французское радио, например, сообщило: «Советский прокурор Николай Иванов, заявил, что отдельные высокопоставленные лица, в том числе лидер консерваторов в Политбюро Егор Лигачев, Григорий Романов и Михаил Соломенцев замешаны в крупном скандале и что власти пытаются заблокировать следствие. Сегодня газета «Правда» перешла в контратаку против Иванова».
Ознакомившись с этим сообщением, я сделал акцент на двух важных моментах. Если Иванов первым по порядку назвал Романова, то французы сразу же спикировали на «лидера консерваторов Лигачева». Согласитесь, деталь для политического анализа немаловажная. Иванову явно отводилась роль мальчика, подбрасывающего мячик. А уж ударить по этому мячику лопатой, а то и оглоблей предстояло другим силам, куда более влиятельным.
И во-вторых, я обратил внимание на слово «замешаны». Что это значит? Что за ним стоит?
Кстати, небезынтересно прокомментировать и ссылку на газету «Правда». Иванов выступал поздно вечером 12 мая, а «Правда», как и другие центральные газеты, утром 13 мая поместила сообщение «В Президиуме Верховного Совета СССР», где говорилось о том, что специальная комиссия изучает многочисленные жалобы и заявления на серьезные злоупотребления Гдляна и Иванова. Совершенно ясно, что речь могла идти только о случайном совпадении. Но зарубежные радиоголоса тут же «обыграли» его: газета «Правда» перешла в контратаку на Иванова. Это уже звучит! Вот что значит пропаганда!
Еще более любопытную информацию передал «Голос Америки»: «Прокурор Николай Иванов заявил, что в ходе проводимого им расследования коррупции в государственных органах всплыло имя члена Политбюро ЦК Лигачева. Иванов не сообщил никаких подробностей. Егора Лигачева, имеющего репутацию деятеля консервативного толка, иногда считают соперником Горбачева».
Ого! Прицел обозначается все более и более точно. «Голосу Америки» уже не до Романова, не до Соломенцева. Его интересует только Лигачев! Тут уж у меня и вовсе никаких не осталось сомнений в том, что Иванов — всего лишь малая фигура в политической игре, которая ведется вокруг меня не только в нашей стране, но и скоординирована с некоторыми зарубежными силами.
И еще: в американском сообщении я сразу выделил слово «всплыло». Что за ним стоит?
Наконец удалось раздобыть пленку с записью выступления Иванова. Когда его расшифровали, получилось всего-на-всего неполная страничка машинописного текста. Я считаю необходимым привести его здесь полностью, дословно, ибо сегодня, по прошествии многих лет, и в свете дальнейших событий, ураганом несущихся над страной, этот текст приобретает интерес, воспринимается совершенно иначе, чем в то время.
Итак, Иванов говорил:
«Многие избиратели спрашивают, почему не ведется борьба с мафией в Ленинграде и кто из высших чинов в Москве проходит по уголовному делу. Дело в том, что борьба не ведется потому, что государственная политика сегодня — это политика полного сворачивания борьбы с организованной преступностью. А бороться можно везде. К сведению ленинградцев можно сказать, что в числе лиц, которые фигурируют в нашем уголовном деле, имеется фигура бывшего руководителя Ленинграда товарища Романова. Кроме всего прочего, в деле замелькали такие фигуры членов Политического бюро, как товарищ Соломенцев, товарищ Лигачев, бывший председатель Верховного суда Теребилов. Очень беспокоит на сегодняшний день та ситуация, которая сложилась вокруг Лигачева. Нас очень беспокоит усиление позиций этого человека с учетом того сдвига вправо, который мы наблюдаем в сегодняшней политике, это не может не вызывать существенного беспокойства. Я не говорю о виновности или невиновности этих лиц. Я на сегодняшний день говорю то, что дело в дальнейшем будет свернуто. Я прекрасно себе отдаю отчет в том, что я сейчас говорю. И я готов нести полную ответственность за свои слова. Спасибо».
Прочитал это одним духом и, честно сказать, повеселел. Надо же, «не говорю о виновности или невиновности»! Облил грязью, а о виновности или невиновности даже не говорит — ай да следователь! Ай да законник! Ай да умелец!
Стал вчитываться снова и снова, анализировать каждое слово. И сразу подчеркнул — «замелькали». А это что такое? Что значит, «замелькали»? Наконец, почему следователь проявил такое особое внимание к моей персоне с политической точки зрения? Ну коррупция, взяточничество — это, как говорится, его тема. А при чем здесь «усиление позиций с учетом сдвига вправо»? При чем тут «существенное беспокойство»? «Нас очень беспокоит…» Кого это — нас? В годы перестройки уже писано-переписано было о том, как вредоносно влияние политики на правосудие, о необходимости политической беспристрастности следствия и суда. А тут «прогрессивный» следователь вовсю ударяется именно в политику.
Сомнений не оставалось: за Ивановым стоят более мощные фигуры.
Он просто выполнил заказ, политический заказ тех, кого «беспокоит усиление позиций этого человека». А заодно решил нажить на этом предвыборный капитал.
Но спустя год, когда социально-экономические процессы в стране приобрели ярко выраженный кризисный характер, я понял, что не одной только чистой политикой руководствовались следователи. У меня нет сомнений в том, что следователи выполняли не только политический заказ, требовавший отстранения от руководства Лигачева, но одновременно и проводили своего рода отвлекающий маневр, давая возможность быстро вскормиться новой мафии. В этой связи небезынтересно процитировать письмо, которое пришло мне от коренного ленинградца, блокадника Е.И. Жукова. Он задавал такой вопрос:
«Кто малоизвестному следователю дал огромные средства, чтобы заклеить весь город сотнями тысяч листовок, причем, когда их порядочные люди срывали, ночью неизвестные вывешивали их снова во всех микрорайонах многомиллионного города. Ему были предоставлены блестящая пресса и телевидение, лучшие залы города. На чьи средства?»
А действительно, на чьи средства с таким широким размахом вел свою предвыборную кампанию борец с коррупцией скромный следователь Иванов?
Впрочем, в том выступлении по ленинградскому телевидению Иванов ухлопал и еще одного зайца. Он перекрыл дорогу комиссии Верховного Совета СССР. Дескать, вы там, наверху, тоже замешаны в коррупции, вот почему на нас, следователей, начались гонения.
Да, уже тогда мне стало окончательно ясно, что Гдлян и Иванов — вовсе не отважные одиночки, вступившие в борьбу с «коррумпированной системой». Используя их амбициозность и, разумеется, политическую нечистоплотность, их умело вовлекли в «крупную игру».
***
Попытаюсь восстановить последовательность тогдашних событий, поскольку это немаловажно для их верного осмысления. Я тогда выстроил в ряд на листе бумаги несколько слов. Иванов сказал «замелькали». Американцы — «всплыло». Французы заявили «замешаны». Вот как она раскручивается, пропагандистская кампания! Словно снежная лавина. Ведь ничего, совершенно ничего не сказал по существу обвинений Иванов, а весь мир уже знает, что Лигачев «замешан» в коррупции, «проходит по уголовному делу».
Поверьте, я не мог избавиться от ощущения того, что тут действует какая-то молчаливая уния, скоординированная по принципу негласной договоренности. Каждый из членов этой унии даже без указаний прекрасно понимал, как следует ему поступать в случае с «консерватором Лигачевым».
Теперь я знал, что никакого недоразумения не случилось. Более того, дело принимало стремительный и вовсе не уголовный, а чисто политический оборот. Заподозрить во взяточничестве меня — того самого человека, который вместе с другими первым вступил в открытую борьбу с коррупцией! Пользуясь незнанием народа относительно действительных фактов, кое-кто рассчитывает исключительно на политический эффект, иных дивидендов здесь не заработать.
Но в таком случае быстро действовать обязан и я. Как именно? Прежде всего потребовать открытого разбирательства, мне нечего таиться.
Взял чистый лист бумаги, написал:
«В комиссию Президиума Верховного Совета СССР. Генеральному прокурору СССР.
Заявление следователя Иванова о том, что в уголовном деле «замелькали» новые фигуры и была названа моя фамилия, — это провокация и злой вымысел. Оно по меньшей мере бросает на меня тень подозрения в совершении преступления. И сделано это было прежде всего в карьеристских целях, а также для того, чтобы отвести от себя ответственность за многочисленные обвинения, которые ему предъявлены в письмах граждан. Прошу рассмотреть мое обращение и результаты рассмотрения обнародовать в печати».
Поставил подпись и дату — 15 мая 1989 г.
Перечитал. Получилось. И главное, надо побыстрее опубликовать в печати сообщение о моем заявлении, чтобы люди не думали, что я чего-то испугался. Мне нечего бояться!
Вскоре мне сообщили, что в Прокуратуру СССР обратился и М.С. Соломенцев. Естественно, мы обменялись с ним мнениями, решили направить обращения в комиссию Президиума Верховного Совета, в Прокуратуру СССР и просить немедленно опубликовать их в печати. Но поскольку нездоровые слухи усиливались и тень подозрений ложилась на Политбюро в целом, я из чисто этических соображений решил ознакомить с окончательным текстом всех членов ПБ.
Возражений и замечаний не было. Но вдруг позвонил Вадим Андреевич Медведев.
— Егор Кузьмич, — начал он. — Может быть, не стоит спешить с публикацией этого сообщения? Зачем накалять страсти? Давайте подождем возвращения Михаила Сергеевича, посоветуемся, обсудим всесторонне.
Откровенно говоря, я не удивился такому звонку. Медведев отличался нерешительностью, неопределенностью, предпочитал выжидать.
— Чего же ждать? — резко возразил я Медведеву. — Задета моя честь, честь ЦК, Политбюро. Почему мы должны молчать и этим подогревать кривотолки?
Но Медведев тянул, тянул, а согласия не давал. Между тем ТАСС, печать «выходили» именно на него. Хорошо зная сложившуюся систему, в основе своей при Медведеве не измененную, я понимал, что главные редакторы газет, получив мое и Соломенцева сообщение, будут звонить именно Медведеву, ждать именно его указаний.
Но Медведев опасался, «как бы чего не вышло». Горбаче-ва-то нет, а брать решение на себя Вадим Андреевич не любил. Если же он с кем-то уже неофициально посоветовался — а такой вариант я исключить не мог, — то его упорство тем более понятно. В общем, разговор становился бессмысленным, и я распрощался.
Время шло, а я, выходит, все еще отмалчиваюсь после заявления Иванова. Где сейчас Горбачев? Общий отдел уже поставил меня в известность, что Генеральный секретарь возвращается из Китая именно сегодня. Но самолет прилетает очень поздно, по сути глубокой ночью. Если ждать его прибытия, газеты не успеют опубликовать мое опровержение в завтрашнем номере. Конечно, еще день-два погоды не делают. Однако звонок Медведева меня насторожил. Я вспомнил обтекаемую фразу Горбачева в аэропорту. Интуиция политика подсказала, что обязан действовать решительно. Остановить меня в тот момент было уже невозможно. Я четко и ясно осознавал, что надо делать. Будучи еще не в силах предвидеть отдаленные последствия происшедшего, я понимал, что обязан завтра же опубликовать опровержение, ибо впоследствии именно оно, именно этот немедленный отклик станет как бы моральной базой моих последующих действий. Переходя на военную терминологию, я обязан был дать встречный бой.
Я поднял трубку телефонного коммутатора «ССК» — совершенно секретного коммутатора.
Надо сказать, что система связи при Генеральном секретаре ЦК КПСС М.С. Горбачеве была отработана на высоком техническом уровне. Это и понятно. В жизни такой огромной страны, как наша, не могло быть ни единой минуты, когда по каким-то причинам невозможно связаться с Генсеком, Председателем Совета Обороны.
Сняв трубку, я попросил девушек, сидевших на коммутаторе:
— Где сейчас Михаил Сергеевич? Попытайтесь, пожалуйста, соединить меня с ним. И как можно скорее.
Спутниковая связь работала надежно: буквально через три минуты телефон «ССК» зазвонил.
По моим прикидкам, самолет находился где-то на подлете к границе. Слышимость была прекрасной. Я объяснил Горбачеву суть дела и зачитал текст небольшого заявления.
— Все понял, — сказал Михаил Сергеевич. — Конечно, надо публиковать. До встречи в Москве.
19 мая в «Правде» и в «Известиях» было опубликовано сообщение под заголовком «Категорический протест». В нем, в частности, говорилось, что «Е.К. Лигачев 15 мая обратился с заявлением в Прокуратуру СССР в связи с выступлением следователя Н.В. Иванова по ленинградскому телевидению… Е.К. Лигачев категорически отверг это высказывание, расценивает его как клевету, провокацию. Он просит расследовать данный факт и результаты опубликовать в печати».
Считал и считаю, что поступил совершенно правильно, публично опровергнув заявление Иванова. Во-первых, оно было чистейшей клеветой, и я показал, что не боюсь никаких расследований. А, во-вторых, такие действия с моей стороны соответствовали моему открытому, прямому, каюсь, отчасти даже прямолинейному характеру. Не люблю интриг и виляний.
Кстати, когда Гдлян, Иванов и примкнувшая к ним экономист Корягина отыграли «лигачевскую карту» и почувствовали, что она больше не нужна, они попытались привлечь к себе интерес нападками на Горбачева, публично, на митингах обвиняя его в причастности к так называемому «ставропольскому делу» о коррупции. После первых же нападок на заседании Политбюро я предложил Михаилу Сергеевичу немедленно дать отпор, опровергнуть клеветников. Однако Горбачев решил поступить иначе, решил отмолчаться, не привлекать внимания к заявлениям следователей.
Считаю, что это неправильно. Такого рода действия политических противников, направленные против лидера, являются отнюдь не его лишь личным делом.
***
22 мая 1989 года состоялся очередной Пленум ЦК КПСС. К этому времени кампания шельмования людей в средствах массовой информации набрала обороты. Что касается меня, то поползли слухи, якобы Усманходжаев передал мне в кабинете еще тридцать тысяч, упакованных в «дипломат».
Было ясно, что некоторые газеты выполняют определенный политический заказ. И я решил предпринять новый ответный шаг, на этот раз по партийной линии.
В Уставе КПСС предусмотрено, что каждый член партии имеет право обратиться с вопросами, заявлениями и предложениями в любую партийную инстанцию, вплоть до ЦК, и требовать ответа по существу. Я решил воспользоваться этим правом и обратился с заявлением в ЦК КПСС. В нем писал, что обвинения, выдвинутые следователями Гдляном и Ивановым против меня, провокация против Политбюро в целом. Это свидетельствует об усилении в стране тенденций политического карьеризма. Надо его видеть и с ним бороться, так как к добру развитие такой тенденции не приведет.
Я писал также, что пресса много помогает перестройке. Но, к сожалению, некоторые средства массовой информации предоставляют свои страницы для шельмования людей, еще до суда обвиняя их в преступлениях, восстанавливая против них общественное мнение. Она порой шельмует даже тех, кто и под следствием не находится. Примеров таких много, в ЦК на этот счет приходят письма. Получается, что вместо стремления к правовому государству мы скатываемся к беззакониям.
Мое заявление было зачитано Горбачевым на Пленуме ЦК КПСС 22 мая. О нем было указано в информационном сообщении о Пленуме. Вообще говоря, сам факт обращения с таким заявлением к Пленуму члена Политбюро не является чем-то из ряда вон выходящим. Он, повторяю, предусмотрен Уставом КПСС. Однако по сути это было делом беспрецедентным — пятьдесят лет такого не бывало! Но обнародование моего заявления на Пленуме прошло как-то чересчур уж спокойно. Мне-то казалось, что есть весомый повод поговорить о том, что внутриполитическая обстановка накаляется, о том, что по стране уже набирает силу экстремизм, антисоветизм. Но нет, случай обсудить осложняющуюся ситуацию был в очередной раз упущен. Горбачев никак мое заявление не комментировал. Просто зачитал заранее составленную резолюцию с поручением Генеральному прокурору проверить факты.
А вскоре настал первый Съезд народных депутатов СССР.
Не буду в данном случае вдаваться в подробности, но нельзя не сказать вот о чем. Именно на первом Съезде народных депутатов СССР окончательно обозначилось, что клевета в мой адрес со стороны Гдляна и Иванова служила лишь фоном для чисто политических нападок. Бросив тень на меня в подозрении о взяточничестве, они как бы связали мне руки для ведения политической борьбы. К сожалению, мне даже слово на съезде не предоставили.
Просто, очень просто ларчик открывался!
Прискорбно, что выступления некоторых депутатов носили остро оскорбительный характер. По этой части особенно (и не один раз!) отличался Черниченко, который из активного приверженца колхозной деревни вдруг превратился в ярого врага колхозного строя. Черниченко, которого пресса к тому времени нарекла «прогрессивным», явно пытался набрать очки на критике Лигачева. А я слушал его и вспоминал, что именно он, журналист Юрий Черниченко, в свое время был верным подручным не кого-нибудь, а… Медунова.
***
Для того чтобы рассказать о той истории, надо вернуться в пятидесятые и шестидесятые годы. Моя судьба в тот период складывалась очень интересно: в Новосибирске начиналось строительство знаменитого Академгородка, а меня коммунисты избрали первым секретарем райкома партии в этом новом районе города. В тот период я близко сошелся с научной, а еще раньше с художественной интеллигенцией; среди нынешних академиков, писателей, художников, в том числе и московских, немало у меня добрых знакомых. Эти связи укрепились и расширились в томский период моей работы.
Стой новосибирской поры меня начали неофициально зачислять в категорию тех партийных секретарей, которых называли «культурными». Была в тот период такая условная градация: одних причисляли к «сельхозникам», других— к «промышленникам». А меня вот — к «культурным». Кстати говоря, рекомендуя меня послом в одну из европейских стран, о чем я уже писал, Суслов мотивировал это и тем, что «Лигачев много работал с интеллигенцией».
Рассказываю обо всем этом к тому, что с начала пятидесятых годов моя партийная работа была тесно связана именно с идеологическим направлением. Это приучило внимательно читать прессу, следить за внутриполитическими событиями. И то, что в конце хрущевского периода меня пригласили на работу в отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС, не было случайным.
Короче говоря, по служебной обязанности прессу я читал очень внимательно. И весной 1962 года, конечно, обратил внимание на весьма громкий по тем временам очерк в «Литературной газете» под названием «Сапогом в душу», написанный известным писателем, драматургом, сценаристом многих ленинских фильмов лауреатом Государственной премии Алексеем Каплером. Речь в душераздирающем очерке шла о том, что дочь тогдашнего начальника сочинской милиции подружилась с пареньком, который не понравился папе. В результате папа засадил паренька в тюрьму, а дочь упрятал в психушку.
И вдруг через две-три недели в газете «Советская Россия» появился подвал под названием «Сапогом в лужу». В этом подвале речь шла о том, что «журналист А. Каплер» посмел бросить тень на замечательную сочинскую милицию и так далее в том же духе. Автор материала требовал привлечь «журналиста А. Каплера» к судебной ответственности за клевету.
Подпись под материалом гласила: Ю. Черниченко.
Тут необходимо добавить, что первым секретарем Сочинского горкома партии в то время был Медунов. Он страшно разъярился, прочитав материал Алексея Каплера, и прислал в «Литературную газету» гневное письмо с угрозой возбудить против Каплера уголовное дело. Но у «Литературки» в запасе было много дополнительных фактов, и она подготовила сильный ответ Медунову. Об этом я узнал позднее. Вот уж поистине рукописи не горят! Сохранилась даже полоса «Литературной газеты», на которой был заверстан очень убедительный ответ Медунову. Этот ответ, по терминологии газетчиков, «стоял в номере». Стоял, но по команде сверху был снят.
Но та пожелтевшая от времени типографская полоса — даже с редакционной правкой! — сохранилась. Недавно мне ее показали.
В итоге ответ Медунову не появился на страницах печати. Зато был опубликован подвал Черниченко.
***
Такой же «кульбит» совершил Черниченко и по отношению к колхозам. Теперь вот ситуация сложилась так, что политические дивиденды можно нажить на критике Лигачева. И Черниченко— тут как тут… На первом Съезде народных депутатов его выступление носило, как, впрочем, всегда, развязный, истеричный тон.
Такие выступления перемежались с клеветническими атаками со стороны Гдляна. Все вместе создавало вполне определенный сильный нажим не только на меня, но и на Политбюро, на Коммунистическую партию как таковую. Я несколько раз слал в президиум записки с просьбой предоставить мне слово для ответа, один раз в письменной форме обращался лично к Горбачеву. Однако шли дни, ситуация на съезде продолжала развиваться в определенном направлении, а слова мне не давали.
Поначалу я предполагал, что Горбачев хочет сам внести ясность, лично ответить на перехлесты, допускаемые иными ораторами. Тем более поводов для такого ответа было предостаточно: во время некоторых выступлений в зале раздавались возмущенные возгласы. Тут бы самое время вмешаться и расставить все точки над «i».
Но Горбачев молчал, Хотя на съезде целая группа ораторов выступила в мою защиту.
Он промолчал даже тогда, когда к нему напрямую обратился с трибуны съезда писатель Валентин Распутин. Под аплодисменты зала он спросил Михаила Сергеевича: как он может прокомментировать утверждения части прессы и отдельных ораторов, будто Лигачев во время зарубежных поездок Генерального секретаря чуть ли не готовит переворот? Почему Михаил Сергеевич никак не реагирует на бездоказательные нападки на Лигачева? Неужели не ясно, кто будет следующей мишенью?
Выступление Распутина было смелым, предельно откровенным и политически точным. В нем, повторяю, содержался прямой, недвусмысленный вопрос Михаилу Сергеевичу.
Но Горбачев и тут не среагировал.
Признаться, в тот раз я внутренне похвалил себя за то, что 18 мая связался с Горбачевым по спутниковой связи и поставил вопрос о публикации «Категорического протеста». Я показал крайнюю степень решимости, отказ повлек бы за собой скандал. На съезде я понял, что в тот раз чувство политика меня не обмануло: если бы вопрос о публикации протеста начали решать, «всесторонне обдумывая», как предлагал Медведев, дело наверняка ушло бы в песок.
Но это так, кстати. А тогда, на первом съезде, я стал раздумывать над вопросом, возникшим непосредственно по ходу событий, вопросом, который впоследствии все более и более занимал меня. Вопрос этот можно сформулировать так: молчание Горбачева в связи с клеветническими нападками на меня — это тактика или стратегия? Если речь идет о тактике, то она заключается в том, чтобы поменьше привлекать внимания к «делу Лигачева». Однако каждому ясно, что такая тактика не срабатывает, она не только не снижает накал страстей, а, наоборот, явно потворствует клеветникам.
Значит, стратегия?
Но в чем ее смысл?
В тот момент у меня еще не было четкого ответа на эти вопросы, ясного понимания происходящего. Оно пришло позднее, в контексте общего развития политической ситуации в стране. И я еще вернусь к своим оценкам.
А сейчас хочу сказать о том, что выступление на съезде Валентина Распутина оказалось поистине пророческим. Не встречая отпора со стороны Горбачева, Гдлян и Иванов быстро исчерпали набор допустимых с их стороны обвинений в мой адрес — а вели они себя, надо сказать, весьма осторожно. Интерес к «героям-следователям» стал ослабевать. Тогда-то они и принялись за самого Горбачева.
Вот тут, на одном из заседаний Политбюро, Михаил Сергеевич и завел речь о том, что клевета в адрес Политбюро не прекращается, более того, ширится.
Я сказал:
— Знаете, почему так получается?
— Почему? — заинтересованно откликнулся Горбачев.
Я ответил четко, предельно ясно:
— Потому, что нет у нас Ленина. Он всегда защищал от несправедливых нападок тех, кто работал рядом с ним.
Наступила мертвая тишина.
Горбачев перебирал лежащие перед ним бумаги. Потом, так и не ответив мне, перешел к очередному пункту повестки дня. Это был единственный случай, когда вопрос о клевете Гдляна в мой адрес возник на заседании Политбюро — возник своеобразно и, конечно, косвенно. Возник, чтобы не получить своего развития. Ситуация сложилась поистине поразительная. Среди членов Политбюро был человек, которого публично подозревали во взяточничестве. И. все делали вид, будто ничего такого вовсе и не происходит. Конечно, я отчетливо ощущал сочувствие со стороны Рыжкова, Воротникова, Чебрикова, Зайкова, Лукьянова, Крючкова, Власова, Язова, Бирюковой, Бакланова и других. Дело ведь не в словах, а в человеческой порядочности. Зато Медведев и Яковлев вели себя подчеркнуто равнодушно. А ведь именно средства массовой информации, которыми они занимались, организовали травлю. Как раз те средства информации, главные редакторы которых были утверждены с подачи Яковлева. Я-то хорошо помнил, как все происходило…
Кстати, вызывало немалое удивление, почему Гдлян и Иванов, которые без конца критиковали Политбюро, включая Горбачева, в то же время восхваляли именно Яковлева. Выступая на митинге в Тушине — одном из районов Москвы, Гдлян в пух и прах разнес опубликованное в печати интервью полковника КГБ А.С. Духанина, обвинил органы госбезопасности в том, что они якобы подставляют не тех членов Политбюро. «Мы доверяем Яковлеву. Мы к нему обращались. Он нас поддерживает», — заявил следователь.
Чем так завоевал его симпатии Александр Николаевич?..
***
После первого Съезда народных депутатов нападки на меня еще более усилились. Как я и предполагал, они отчетливо сместились в политическую сферу. Клевета о взяточничестве нужна была только для «компромата» — фактов-то никаких у следователей не было и быть не могло, они это знали прекрасно. Не буду здесь описывать политические события в стране летом и осенью 1989 года. Подчеркну только вновь, что гдляновская кампания влияла на них весьма заметно. Тем не менее на заседаниях Политбюро я продолжал отстаивать свою линию. А она, если сказать кратко, состояла в следующем: я бил тревогу, предупреждал, что такой ход событий приведет страну к глубокому кризису, к спаду экономики, к разрыву хозяйственных связей, к политической нестабильности, к развалу Федерации. Именно за эту позицию наша антисоветская прозападная пресса и зарубежные радио-голоса нещадно крестили меня «консерватором». Да, все это я неоднократно говорил на заседаниях Политбюро, на Пленумах ЦК, излагал в письмах членам ЦК (которые до них, увы, не доходили). И, к глубочайшему моему сожалению, оказался прав.
А ведь такого развития событий вполне можно было не допустить. Могучая страна обладает достаточными резервами и ресурсами для того, чтобы более плавно, без крупных потерь совершить переход к новым экономическим отношениям в рамках социализма.
Но в тот период политические соображения явно взяли верх над экономическими. В данном же случае я анализирую кампанию «Гдлян против Лигачева», которая стала одним из политических рычагов для достижения определенных целей. И поэтому сразу перейду к сентябрьскому Пленуму ЦК КПСС 1989 года, на котором с сообщением по этому вопросу выступил Генеральный прокурор А.Я. Сухарев.
Оно было обстоятельным, со множеством примеров и фактов о злоупотреблениях следователей. В зале Пленума стояла гнетущая тишина. Я смотрел на участников заседания и чувствовал, что многих тревожит одна и та же мысль: почему творится такой разбой? Что в конце концов происходит в стране? Неужели это и есть перестройка? Идет открытое шельмование Политбюро, руководящих кадров в центре и на местах, деятелей науки, культуры, достойных коммунистов. И никто даже не пытается разобраться в сути дела. Ведь методы Гдляна один к одному напоминают страшные факты фабрикации дел в период сталинских репрессий. Неужели мы накануне этого?..
Пленум, как обычно, вел Горбачев. Во время выступления Сухарева мы с ним в президиуме обменивались репликами, и я почувствовал, что у Генерального секретаря настроение такое: нечего тут обсуждать, надо принять постановление и заканчивать. Но меня это не устраивало. Я сказал, что готов выступить и буду просить слова.
— Да зачем? И так все ясно, надо браться за постановление, — ответил Горбачев.
— Нет, Михаил Сергеевич, я не согласен, — твердо возразил я. — Если не дадите мне слова, все равно пойду на трибуну.
По настроению зала я чувствовал, что мне надо выступить, притом обязательно. Мое отмалчивание будет истолковано превратно. Хватит того, что фактически зажали рот на Съезде народных депутатов: многие ведь думали, что я промолчал сам, не знали о моих записках в президиум съезда.
Горбачев, видимо, понял, что на этот раз меня удержать не удастся. В случае конфликта обращусь прямо к Пленуму, и Пленум меня поддержит. Короче говоря, слово мне было предоставлено. Говорил откровенно о том, что наболело. Зал близко принимал мои переживания, все понимали, что речь ведь не только обо мне идет — о судьбе страны. Шельмование и моральный террор всегда предшествуют физическим расправам. Это мы уже проходили в нашей истории.
Я пытался вскрыть корни происшедшего, предостеречь от грядущих бед. Два следователя всенародно льют потоки клеветы и демагогии на партию, на органы правосудия, обманывают миллионы людей — и все в порядке! «Не надо драматизировать!». Я сказал, что мы имеем дело с чрезвычайно опасным политическим явлением — политическим карьеризмом. Оно явно набирает силу и становится эффективным приемом в достижении далеко идущих и отнюдь не святых целей. Ставка сделана на то, чтобы вбить клин между партией и народом, между коммунистами и беспартийными, скомпрометировать честных работников и протащить к власти своих людей.
В конце выступления возразил Горбачеву, который днем раньше, в начале Пленума, говоря о трудностях в стране, в очередной раз призвал не нервничать. Сегодня, когда события приняли катастрофический характер, наш спор с Горбачевым на сентябрьском Пленуме ЦК 1989 года выглядит символичным. «Консерватор» Лигачев предупреждал об опасности сепаратизма, вспышек националистических страстей, развала экономики и государства, предлагал принять специальную резолюцию о единстве партии, о том, что необходимо, пока не поздно, удержать страну от сползания в пропасть.
А в ту пору Горбачев призывал «не нервничать».
Как распорядилась история, кто оказался прав — сегодня ясно каждому. И дело тут вовсе не в амбициях. Я еще и еще раз утверждаю: катастрофического развития событий можно было избежать!
Но и на сентябрьском Пленуме 1989 года была упущена еще одна возможность всерьез обсудить положение в стране. Просто приняли постановление о полной несостоятельности выдвинутых против меня обвинений во взяточничестве, иными словами, дело свели только к моей персоне. Между тем шельмование честных людей — руководителей, литераторов, деятелей искусства, стойких коммунистов — шло повсеместно — в городах и областях.
Кстати, на Пленуме произошел любопытный инцидент. Предварительный проект постановления состоял только из одного пункта, касавшегося моей невиновности. Однако опытный политик Горбачев, поняв, что Пленум безусловно принял мою сторону, сам предложил внести второй пункт: «Пленум поручает Московскому горкому КПСС рассмотреть вопрос о партийной ответственности Т.Х. Гдляна и Н.В. Иванова в соответствии с выводами Прокуратуры СССР».
Для меня решение Пленума было важным. Оно снимало тот жирный слой клеветы и наговоров, под которым я жил эти трудные месяцы.
***
Деструктивная пресса приняла решения Пленума в штыки. Политическая борьба в стране нарастала, возня вокруг Гдляна и Иванова была ее отражением. Еще раз повторяю, что дело не только в них — они обслуживали определенные антисоциалистические силы.
Между тем из всех республик в ЦК КПСС лично на мое имя начали приходить письма с поддержкой. Любопытно, что письма шли только положительные, только в поддержку. И я не раз говорил работникам отдела писем ЦК КПСС:
— Почему вы передаете мне только добрые, утешительные письма? Где остальные? Те, что против меня? Но мне отвечали:
— Передаем то, что получаем. Вся почта регистрируется, можете проверить.
Учитывая отрицательное отношение ко мне ультрарадикальной, антисоциалистической прессы, я считал, что в моей почте обязательно должны быть и злые письма. Но их почему-то не было. Поистине психологическая загадка! Размышляя над этим странным феноменом, я прихожу к выводу, что так называемая левая, а по сути самая что ни на есть правая пресса периода перестройки неадекватно отражала настроения людей. Правда, позже пришло несколько негативных писем.
Одно из них, кстати, переслали мне из Президиума Верховного Совета СССР. Оно было написано от руки на бланке народного депутата СССР. Давая советы, автор вежливо писал: он допускает, что «слава» вокруг меня чьей-то умелой рукой создается многие годы, но в этом виноват я сам. В условиях, когда «партия с каждым днем теряет свой авторитет», убеждал меня автор, даже если я выйду на Красную площадь и поклянусь в своей невиновности, чистоте именем матери, в стране никто не поверит. «Нужно время». Поэтому, принимая во внимание обстановку в партии и государстве, автор письма предлагал мне подать в отставку. И далее писал: «А в ближайшие годы ситуация прояснится, и все встанет на свои места».
Под письмом стояла подпись: «С уважением Т. Авалиани, Кузбасс».
Что ж, я воспринял письмо как факт, как точку зрения. Другая многократно повторявшаяся точка зрения была выражена в письме инженера И.Демина из Ростова-на-Дону. Он писал:
«Элитаристы всех мастей, противники социализма не могут простить вам выступлений в защиту принципов социализма, за общественную собственность, за интересы трудящихся, против частного предпринимательства, расформирования колхозов. С тревогой наблюдаю, как на местах элитаристы и противники социализма раздувают в массах недоверие к вам, выставляя вас как коррумпированного бюрократа, предвещают вашу отставку. Знаете ли вы размах этой кампании, возглавляемой определенными группами? В этих условиях ваше молчание нас тревожит. Займите активную позицию как депутат. Ни в коем случае не подавайте в отставку. А если подали заявление, возьмите его обратно. Держитесь!! Вам терять нечего. Не разочаровывайте наших надежд».
Что и говорить, сотни душевных писем были для меня бальзамом. Я их бережно храню. В конце концов это не просто частная переписка. Они являются важными политическими документами наших дней, и, думаю, когда-то будут опубликованы.
И еще. В час испытаний, выпавших на мою долю, рядом со мной были всегда семья, верные друзья, товарищи. Когда дела идут благополучно, мы как бы не замечаем друг друга. Но стоит грянуть грозе, как сразу становится ясно, есть ли у тебя настоящие друзья и что такое святое чувство товарищества. Друзей у меня оказалось больше, чем я предполагал. Ни один от меня не отвернулся.
Кстати, в почте попадались письма и от людей знакомых. Пришла, например, большая телеграмма от Льва Давыдовича Будницкого. В Томске он вырос в крупного хозяйственника, стал директором крупного завода. Героем Социалистического Труда. Лев Давыдович телеграфировал:
«Узнал из газет об оскорбительном выступлении в ваш адрес следователя Иванова. Вы проработали в Томской области семнадцать лет. Почему у нас не было коррупции, злоупотреблений? Потому что вы были нетерпимы к недостаткам, нечестности, нарушениям морали. Потому что вы лично были образцом скромности, честности. Поэтому мне совершенно ясно, что заявление Иванова — это злостная клевета».
Письма шли от рабочих и инженеров, от военных и учителей, от людей всех возрастов и многих национальностей — русских, украинцев, азербайджанцев, армян, евреев, татар… Преподаватель Военной академии имени Ф.Э. Дзержинского подполковник В.В. Круглов так заканчивал свое письмо: «Егор Кузьмич! В интересах партии вы должны, вы обязаны выдержать этот удар и не сдавать своих партийных позиций.
Отстранение гибельно для партии. Ради партии надо все выдержать!»
Я отобрал около пятидесяти писем, содержавших особенно точные оценки складывающейся ситуации в стране, попросил снять с них копии, сложил в папку и как-то вечером передал Горбачеву. В отобранных письмах речь шла не только и не столько обо мне, сколько о положении в стране, о трудностях перестройки. Я не сомневался, что, прочитав эти тревожные письма, Михаил Сергеевич найдет способ обсудить складывающуюся обстановку. Либо на заседании Политбюро, либо в личной беседе.
Я ждал день, второй, третий. Прошла неделя, другая.
Михаил Сергеевич молчал…
***
27 июня 1988 года, накануне XIX партийной конференции, я получил письмо такого содержания:
«Вы сейчас перед конференцией очень заняты, и попасть к вам трудно… Поэтому убедительно прошу вас обязательно прочитать мое письмо, может быть, последнее. Вопрос стоит о моей чести. Я сейчас из бывшего руководителя превращаюсь в преступника. Такое общественное мнение создают некоторые газеты и журналы. Еще и еще раз прошу поверить мне, коммунисту, что я никогда никаких подачек, взяток не брал и никому не давал. Все это клевета! Направленный удар по мне. Есть группа обиженных людей, которые хотят уничтожить меня и отомстить за все, что я сделал в борьбе с негативными явлениями в республике при большой помощи ЦК КПСС. Очень прошу внимательно рассмотреть мою просьбу и по справедливости решить мои вопросы. С большой надеждой смотрю и жду, что наш Центральный Комитет оградит от клеветы коммуниста.С большим уважением к Вам Усманходжаев».
Усманходжаева до 1983 года я не знал, никогда с ним раньше не общался. Предложение выдвинуть его на пост первого секретаря ЦК КП Узбекистана поступило от Черненко. В тот период Андропов уже лежал в больнице, и кадровые дела все больше переходили к Черненко.
Осенью 1983 года, когда решался вопрос с Усманходжае-вым, Черненко был вторым секретарем ЦК, но уже заметно возрастал вес Горбачева. Хотя он занимался вопросами сельского хозяйства и формально не мог оказывать решающего влияния на кадровые назначения. Однако в кабинете Черненко я часто заставал Михаила Сергеевича, и он принимал активное участие в обсуждении кандидатуры. Когда Черненко рекомендовал Усманходжаева, Горбачев и другие члены Политбюро и Секретариата ЦК его поддержали.
Таковы факты. Впоследствии от самого Усманходжаева стало известно, что Гдлян уговорил его дать показания против меня под таким «соусом»: будто бы он, Усманходжа-ев, отблагодарил Лигачева за назначение первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана.
Перед XIX партконференцией, когда я получил письмо от Усманходжаева, я посчитал, что во всем должно разобраться следствие. Разве мог я предположить, что письмо от Усманходжаева не будет последним, что я получу от него еще одно письмо?
И какое!
Но тут следует воскресить в памяти последовательность событий.
Усманходжаева арестовали 19 октября 1988 года. На первом допросе он вообще отрицал свою причастность к взяткам. Затем допрос был продолжен в воскресенье, 23 октября, хотя юристам хорошо известно, что без самой крайней необходимости по воскресным дням следственные действия не проводятся. Тем не менее следователи организовали допрос именно в воскресенье. Думаю, это было сделано с целью психологического давления на обвиняемого, создания взвинченной атмосферы. И еще для того, чтобы обойтись без лишних свидетелей.
Вот тогда-то, в воскресенье, в протоколе допроса и «замелькали» фамилии одиннадцати руководящих работников партии, аппарата ЦК КПСС, союзной прокуратуры.
Моей фамилии среди них не было.
Она появилась 25 октября, на следующем допросе.
Одновременно Усманходжаев направил Генеральному прокурору СССР заявление, в котором просил поручить расследование его дела только Гдляну и Иванову, а также их непосредственному начальнику Каракозову, которым он «абсолютно доверяет». В заявлении говорилось, «что другим сотрудникам никаких серьезных показаний давать не будет».
А затем произошло нечто неожиданное, видимо, Гдляном не запланированное, по сути, сорвавшее всю игру, весь замысел. Полностью получив следствие в свои руки, следователи, видимо, слишком лихо взяли с места в карьер, и Усманходжаев сразу понял, какую страшную ошибку он совершил, поддавшись на их посулы.
Моя фамилия продержалась в показаниях только восемь (!) дней.
Уже первого ноября на очередном допросе с применением звукозаписи Усманходжаев отказался от показаний в отношении меня и заявил, что никаких денег мне не передавал, принес извинения.
Естественно, в тот период я ничего не знал об этих вот допросах Усманходжаева. Все, что здесь написано, стало известно мне из выступления Генерального прокурора СССР Сухарева на сентябрьском Пленуме ЦК КПСС 1989 года. Сухарев сообщил также, что 8 марта 1989 года, то есть спустя пять месяцев, Усманходжаев через администрацию следственного изолятора направил Генеральному прокурору заявление, в котором отказался от показаний и в отношении других работников центра. В этой связи 8 апреля обвиняемого допросил лично Сухарев в присутствии двух своих заместителей. Усманходжаев заявил, что он по требованию Гдляна и Иванова оговорил честных людей.
Хочу обратить внимание читателей на следующее. Над следователями нависла угроза разоблачения, и они решили сыграть ва-банк. Вот почему на ленинградском телевидении возник Иванов. Ведь моя фамилия продержалась в показаниях всего-навсего восемь дней. Усманходжаев очень быстро отказался от оговора, а косвенных доказательств моей причастности к взяточничеству у следователей не было абсолютно. Между ноябрем 1988 года и маем 1989 года прошло полгода. Так вот— с позиций порядочности, нравственности — можно ли было скрывать от телезрителей тот факт, что Усманходжаев взял назад свои показания?
Я понимаю так: если уж ты, следователь, решил вступить в бой с коррупцией, то сам обязан быть предельно порядочным, честным. Впрочем, о таких категориях с Гдляном и Ивановым разговаривать, разумеется, бесполезно.
***
А политические события в стране, между тем, продолжали стремительно раскручиваться. После того как на сентябрьском Пленуме ЦК 1989 года я был полностью реабилитирован от обвинений следователя, нападки со стороны части прессы не прекратились — это, безусловно, был политический заказ. Они, конечно, связывали руки, мешали в полной мере противостоять тем действиям, которые я считал дестабилизирующими, деструктивными. Но я продолжал драться. Думаю, рано или поздно будут обнародованы документы заседаний, совещаний в ЦК и из них станет ясно, что мои предложения неизменно были нацелены на то, чтобы не допустить сползания в кризис. Если бы к ним прислушались!
На мой взгляд, первым явным симптомом серьезного недуга, охватившего перестройку, стал второй Съезд народных депутатов СССР, который много времени потратил на разбирательство таких вопросов, как «Дело Гдляна», «тбилисское дело», пакт Молотова — Риббентропа. Не многовато ли для одного раза?
Когда шло разбирательство по докладу комиссии, проверявшей следственную группу Гдляна, ему, конечно, предоставили слово. Все ждали, что он наконец предъявит конкретные доказательства моей виновности. Ведь такой удачный момент! — по телевидению на него смотрят десятки миллионов людей, самая высокая трибуна страны, здесь же иностранные корреспонденты. Поистине «звездный час» для того, чтобы с треском разоблачить «кремлевскую мафию». Но, увы, Гдлян никаких конкретных фактов опять не привел, вызвав сильное раздражение в зале. Помню, депутат Э.А. Памфилова гневно сказала ему от микрофона:
— Тельман Хоренович, вы как юрист должны нести полную ответственность за те заявления, которые вы делаете по телевидению и на митингах. Я сама лично слышала по ленинградскому телевидению ваши обвинения в адрес Лигачева о том, что у вас лично находятся материалы, в которых есть доказательства обвинения. Я прошу вас предъявить их здесь, на съезде. Вы знали, что сегодня мы будем слушать материал вашего дела. Понимаете, вся страна ждет этого. Если есть — выкладывайте, если нет — значит хватит демагогии, хватит будоражить всю страну!
Разумеется, Гдлян ничего не ответил, и все были крайне разочарованы, более того — возмущены. Депутат Памфилова очень верно выразила чувства депутатов.
Что касается лично меня, тех обвинений, которые выдвинули следователи, то на съезде народные депутаты окончательно убедились в моей невиновности, акцент явно сместился в сторону злоупотреблений Гдляна и Иванова. Забегая вперед, скажу, что в апреле 1990 года сессия Верховного Совета СССР рассмотрела выводы созданной съездом комиссии для проверки материалов, связанных с деятельностью следственной группы Гдляна, и приняла специальное постановление. В нем осуждены «бездоказательные заявления народных депутатов СССР Т.Х. Гдляна и Н.В. Иванова, порочащие Верховный Совет СССР, отдельных народных депутатов и должностных лиц», и сделано предупреждение: «В случае продолжения такой деятельности Верховный Совет СССР выступит с инициативой лишения их депутатской неприкосновенности». Кроме того. Верховный Совет дал согласие на увольнение следователей из прокуратуры.
Они были уволены.
В общем-то, я мог бы торжествовать. Однако настроение было прескверным: в душе чувствовал, что на страну надвигается большая беда.
Помнится, в дни союзного съезда депутаты решили возложить венок к Мавзолею В.И. Ленина. Мы шагали через весь Кремль к Спасской башне, чтобы выйти на Красную площадь. Ко мне подошел Горбачев, взял под руку, спросил, как настроение.
Я находился под впечатлением только что состоявшихся, поразивших меня дебатов по «тбилисскому делу» и задал ему встречный вопрос:
— Почему никто из руководства не выступил по «тбилисскому делу» и не рассказал о разговоре в аэропорту, когда вы прилетели из Лондона и когда поручили Шеварднадзе срочно вылететь в Тбилиси?.. В вашем окружении, Михаил Сергеевич, есть непорядочные люди. Они погубят вас.
Мы шли по Кремлю быстро, кучной группой, и я намеренно говорил громко, чтобы мои слова слышали идущие рядом.
— Ты что, считаешь, что вот и Лукьянов такой? Он ведь тоже в моем окружении, — спросил Горбачев, показывая на шедшего рядом Анатолия Ивановича.
— Лукьянов — нет. Прежде всего я говорю о Яковлеве, вы знаете это. Придет время, вы поймете…
— Ты не прав.
— Нет, вы не правы, Михаил Сергеевич, — ответил я. — Придет время, поймете…
— Ты возбужден, — пытался успокоить меня Горбачев.
— Трудно быть безразличным, когда в стране предгрозовые события, — ответил я.
Разговор явно не получался, не клеился. Поняв это, я резко, демонстративно отошел в сторону.
В тот раз я откровенно высказал Горбачеву то, что было обдумано давно. Но это уже другой вопрос.
***
Мне не раз предлагали подать в суд на Гдляна и Иванова — за клевету. Эти требования содержались во многих письмах, телеграммах. Об этом же настойчиво говорили мне люди во время моих командировок по стране. Не просто говорили — требовали от меня этого. Разумеется, на эту тему заходили разговоры в семье.
Почему же я все-таки не подал в суд за клевету?
Я не из робкого десятка, однако сломя голову бросаться в драку не люблю. Сначала провожу анализ ситуации. И когда начала вызревать мысль о том, чтобы обратиться с иском в суд, я прежде всего попросил московских юристов помочь мне в правовом анализе возникшей ситуации. Начали скрупулезно, слово за словом изучать выступления следователей и не без удивления обнаружили, что в них нет… криминала. Да, да, как это ни странно, как это ни поразительно, ни Гдлян, ни Иванов ни разу не сказали ничего такого, что можно было бы инкриминировать им в судебном порядке. Те, кто развязал против меня клеветническую кампанию, действовали ловко: пресса на все лады муссировала «обвинения во взяточничестве», а сами обвинители ходили вокруг да около, говорили о том, что моя фамилия «замелькала» в деле, и так далее, и тому подобное. Но впрямую взяточником меня ни разу не назвали! Ни разу не использовали прямые определения, а создавали нужное впечатление косвенно.
Действительно, политические ловкачи… Вообще говоря, ничего странного, удивительного в этом не было — все-таки следователи по особо важным делам, люди в юриспруденции искушенные и отлично понимавшие, чем могут грозить им ложные обвинения. Поэтому каждое слово их было выверено — даже тогда, когда Гдлян на эстрадах летнего Крыма проводил так называемые эстрадно-криминальные шоу, зарабатывая популярность, а возможно, и кое-что еще.
После тщательного анализа юристы пришли к выводу, что в выступлениях Гдляна и Иванова не содержится такого, на основании чего суд мог бы привлечь их к уголовной ответственности за клевету в мой адрес. Следователи ни на миг не теряли из виду ту черту, которую им ни в коем случае нельзя было преступить, тщательно заботились о том, чтобы не «проколоться», не дать мне повода для обращения в суд в связи с клеветой.
Конкретный пример. В одном из текстов выступления Гдляна было сказано: «В материалах дела имеются данные о связях привлеченных к уголовной ответственности лиц с членами Политбюро Гришиным, Романовым, Алиевым, Лигачевым, а также с целым рядом ответственных работников различных отделов аппарата ЦК КПСС».
Юристы, которые анализировали текст, сразу задали, профессиональный вопрос: «О каких связях идет речь?» И пояснили: для того, чтобы привлечь Гдляна к уголовной ответственности за клевету, в приведенном абзаце не хватает одного-единственного слова — «преступных». Если бы он сказал, что имеются данные о преступных связях, тогда совсем иное дело. Но Гдлян отлично понимал, что делает, говорил о связях вообще. А что это значит? Приезжал в Москву Усманходжаев, заходил по служебным делам в отдел ЦК — вот вам, пожалуйста, и связи! Мерзко не только по отношению ко мне, но и ко всем соотечественникам, которых следователи попросту дурачили.
Все тщательно обдумав, я в тот период решил не начинать судебный процесс. Хотя уже располагал одним важнейшим документом, который всю кампанию «Гдлян против Лигачева» представлял в совершенно новом свете.
Этот документ лежал в моем сейфе и ждал своего часа.
Однако время для его публикации пришло. И я счел возможным предать гласности второе письмо, полученное мною от Усманходжаева.
«Члену Политбюро, секретарю ЦК КПСС тов. Лигачеву Е. К. (лично)
Уважаемый Егор Кузьмич!
Пишет вам бывший первый секретарь ЦК КП Узбекистана, ныне осужденный к 12 годам лишения свободы, Усманходжаев Иномжон Бузурукович.
Прежде всего прошу тысячу раз извинить меня за все то, что произошло со мной. Вы должны знать, и об этом я говорю искренне, что у меня никогда даже в мыслях не было вас в чем-то обвинить, унизить или оговорить в совершении ка-кого-то преступления. Это нужно было следователям Гдляну и Иванову, и они добились своего.
Я стал жертвой политических интриганов Гдляна и Иванова, пытавшихся сфальсифицировать обвинение в несуществующем преступлении ряда крупных советских, партийных деятелей. В результате их незаконных действий: шантажа, угроз расстрелом меня и арестами членов семьи и родственников, я, спасая честь семьи и родственников, боясь за их судьбы, в каком-то невменяемом состоянии, был вынужден вешать на нить оговора ни в чем не повинных людей и в том числе самого себя. В последующем я, опомнившись, буквально через несколько дней отказался от своего ложного показания о даче взятки вам и другим. Но, несмотря на это, вышеназванные следователи продолжают шуметь и лить грязь на честных, ни в чем не винных людей. Я еще раз со всей ответственностью заявляю, что все это ложь! Давно пора этих до конца потерявших совесть следователей, авантюристов призвать к порядку и применить к ним силу закона.
Уважаемый Егор Кузьмич!
Вот уже находясь более года под стражей, пережил очень многое. Никогда я в таком положении не был, в котором сейчас нахожусь. Не перестает мучить меня совесть, не покидают бессонные ночи и глубокое переживание за то, что, находясь под давлением уже упомянутых следователей и став на путь обмана, оговорил невинных людей и вас, уважаемый Егор Кузьмич. Я всю жизнь буду проклинать тот день, когда у меня поднялась рука на это. Поэтому от всего сердца и еще раз прошу вас простить меня. Также прошу глубокого извинения у Могильниченко К.Н., Бессарабова В.И., Пономарева И.Е., у всех работников сектора, с которыми мы очень дружно работали и относились с большим уважением друг к другу. Еще раз прошу вас меня извинить.
С уважением Усманходжаев.
23.01.90».
Правде надо смотреть в глаза. В нашей жизни, в Коммунистической партии были люди, которые жили, двойной моралью, прикрываясь высокими словами, а на деле преследовали свои корыстные интересы. Люди невольно думали: раз было позволено этим, наверное, можно и другим, нынешним руководителям. Вот почему ложь, клевета Гдляна попали на благодатную почву, были восприняты как истина. Это фактор объективный, с ним не считаться нельзя.
Но играть на справедливом негодовании народа недостойно!
«Сейчас не время об этом рассуждать. Надо объединиться во имя общего дела: Родина в опасности, а она у нас одна. Да, я сильно бил коммунистов. Но, прошу прощения, они сами «подставлялись». Может, где-то я и перегибал палку, однако совесть меня в данном случае не мучит. А вот другого я никогда себе не прощу — это мой несмываемый грех: своими собственными руками я сознательно помогал прийти к власти в Ленинграде нынешним «демократам». Если не всем, то большинству из них. Даже доходило до хулиганства с моей стороны… Помните, когда я уступил место в эфире Николя Иванову? Прошу, кстати, сохранить такое написание его имени! Я был обманут, как и все мы. Окончательно их сущность для меня стала ясной, когда они замахнулись на самое святое — на Родину, призывая бойкотировать референдум 17 марта или сказать Союзу «нет». Это — предательство!»
Думаю, комментировать такое откровение нет необходимости. Всякое откровение всегда убедительнее любых комментариев.
Здесь же есть смысл привести мнение еще одного человека, который во времена Брежнева и Суслова фактически был изгнан из партии, выключен из общественной жизни страны, свои произведения издавал на Западе, — писателя и историка Роя Медведева. На вопрос корреспондента газеты «Рабочая трибуна»: «Верите ли вы обвинению Лигачева в получении взятки от Усманходжаева?» — ответил: «Не верю».
Я много размышлял над всем этим. Не раз перебирал в памяти события 1989–1990 годов. Почему же столь странную позицию здесь занимал Горбачев? Только единожды, и то спустя два месяца после выступления следователя по Ленинградскому телевидению, отвечая на настойчивые вопросы ижорских рабочих, мимоходом заметил, что верит в честность Лигачева. А от подобных вопросов иностранных корреспондентов попросту уходил. Почему же он отмалчивался? Ведь было предельно ясно, что речь шла не только обо мне — о Политбюро, о нем самом, о партии в целом.
Почему он отмалчивался?..
Судьбы Гдляна и Иванова мне неинтересны. Я не испытываю к ним ненависти, а питаю только чувство омерзения. Мавры, сделавшие свое дело… Коммунисты первичной парторганизации исключили их из КПСС, они принялись клеветать на партию, на Советскую власть. Когда и это приелось, они присоединились к голодовке «демократов» из Моссовета. Лишь бы хоть как-то привлечь к себе внимание… Незавидное место займут они в истории.
И речь не о них. Беда в другом: в 1989–1990 годах страна резко сползла во всеохватный кризис, внутриполитическая ситуация стала угрожающей.